В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Есть признак того, что скоро ты встретишь свою судьбу или уже её встретил — зуд. Пиздецкий зуд на запястье, словно туда чесоточного порошка сыпанули, а потом ещё и ещё горсть для верности. И Рыжий даже под напульсник заглядывать не хочет. Ну его нахуй. Чесоточный порошок так порошок. Лучше уж думать, что это прикольнуться кто-то решил. Ну мало ли — этаж у Рыжего первый, окно нараспашку, а спит он крепко. Мало ли, даже если никто не знает где он живёт. Мало ли. Бывают чудеса в жизни, и кто-то заёбистый узнал адрес. Пошутил, блядь. Рыжий сейчас готов поверить в нашествие инопланетной расы, только бы не в то, что скоро или уже — ему пришлось встретить человека, который проклятые слова произнесёт. Который всю жизнь поделит на до и после. Плотную штору сдувает свежим прохладным ветром. Ночью был дождь, и под него засыпать — одно удовольствие. Особенно после того, как снова Тяня отшил и поплёлся домой. Всего-то два слова потребовалось, чтобы этот придурок оцепенел с непонимающей рожей. Всего-то два слова нужно было, чтобы он соляным столбом застыл и прожигал ещё долго взглядом спину удаляющегося Рыжего. Говорит же Рыжий — Тянь к отказам не привык. Не знает он, что это такое. А к отказам с подробным указанием места, на которое ему стоит пойти, — так тем более. А Рыжий куда именно шагать, в какую сторону и с каким посылом — умеет пояснять. И, как вишенка на дурацком торте, — средний палец вверх. Чтобы уж наверняка закрепилось. Наверное, засыпать приятно было вовсе не от дождя, а от понимания, что Тянь отстал наконец. Закончилось. Одно закончилось, а второе вот началось. Зуд начался зверский. Настолько, что Шаню приходится стянуть напульсник, встать нехотя, сделав пару шагов, и прижать запястье к краю стола — ногти уже не помогают. Кромка стола у него стёсанная временем и переездом, который уже лет десять назад состоялся. Сразу после того, как отца посадили. Сразу после того, как каждая собака во дворе знала — идёт жена уголовника, а вон его сын на детской площадке играет совсем один. Сразу после того, как зарплаты мамы не стало хватать на хорошую квартиру, которую продать пришлось и переехать в эту. Сразу после того — началась совсем другая жизнь. Уже совсем без детских забот. Уже совсем взрослая. Потому что маму сломало, а Шань остался единственным мужчиной в семье. И ему ломаться совсем теперь нельзя. А вот эта херня, что на руке — ломает, ещё как, Шань сам видел. Да хоть ту же пару в палате, соседней от Чжэнси, взять — у парня новая жизнь с другой, а у девушки небо вечно серым будет. Потому что нельзя кого-то полюбить только за то, что он подходящую фразу сказал. Ну сказал и сказал, теперь что? А ничего вот — Рыжий уверен, ничерта у него не ёкнет, даже губы в судороге отвращения не сведёт. Так, пройдет по касательной и дальше, дальше, дальше от Рыжего. Не важно куда — Рыжий и знака не подаст. Ему оно не надо даже даром. Позудит и перестанет. Это как ссадины — сначала болят и прикасаться к ним не стоит, они горячие, наливающиеся кровью. А потом и боль утихает, и корка появляется на том месте, где только недавно кровь была. Зарастает, оставляя рубец, который замечать уже на следующий день перестаёшь. Рыжий потягивается лениво — идти в школу совершенно не хочется. Нет, не в том дело, что у Шаня учиться не получается или он плотно засел среди худших. Нормально учится. Нормально для того, кто горбатится на работе после учёбы и иногда забывает поесть, чего уж про сон говорить. Сон — это непозволительная роскошь, которая дана кому-то, кто не помогает маме семью содержать. Небо сегодня снова грозится разлиться дождём — свинцово-серое, хмурое слишком. Такое, на которое одного взгляда хватает, чтобы понять — без зонта не обойтись. А зонт неудобный, белый, складной и с объемной ручкой. Хорошо хоть мама не оставила Шаню свой — с ней такое бывает. И Шань однажды в ливень попёрся в магазин без зонта вовсе, потому что никакая суровая рожа не будет смотреться суровой под чудесными алыми маками. Шань шагает к школе с ярым желанием привычно засунуть руки в карманы. А с зонтом попробуй это сделай. Да ещё и зуд этот, который, кажется, до самой кости прожигает. И ко всему прочему дополняется это всё великолепие звонким голосом, который почти речитативом вклинивается в недоброе утро: — Рыжик, как дела? А я думал — ты, не ты. У нас вообще рыжих очень мало, поэтому я подумал, что тебя вижу. Пришлось бежать. Ты так быстро ходишь, оказывается. — Цзянь с самого утра бодр и свеж. И за одно это ему уже врезать хочется. А как только Шань с ним глазами встречается — желание тут же гаснет, как уголёк на затушенной сигарете. Только всполохи недавних искр остаются в памяти и то — ненадолго. Потому что — ну это же Цзянь. Волшебное, ей-богу, существо. Красивый нереально, нереально много болтает, и глаза у него честные, чистые, которые нереально сочетаются с детской непосредственностью во взгляде. Такие редко где встретишь, потому что со временем непосредственность сменяется на что-нибудь покруче, вроде озлобленности, вот как у Шаня. Шань миру доверять не привык, а Цзянь в него, в мир этот — кажется, влюблён. Он и дождю радоваться умеет, и солнцу улыбаться, и радугу первым замечает, пока люди в своих взрослых проблемах там вязнут. Они совершенно разные, едва знакомы, взглядами почти ни в чём не сходятся, но каким-то невероятным образом Цзянь уже выкроил себе место в сердце. Вот так просто, буквально за пару секунд и уже навсегда, кажется. Непосредственностью этой слегка раздражающей, но в противовес всему дарящей нежность зачем-то. Зачем-то заставляющей шаг замедлить, чтобы запыхавшийся Цзянь слегка в себя пришёл, потому что бежал он действительно долго. Шань поначалу его голоса не признал и шёл себе спокойно, даже не оборачиваясь. Некому его звать. Шаня только на стрелки с другими школами зовут, и то при условии, что конфликта уже не избежать, потому что — что Шань и умеет делать хорошо, так это быковать. Быковать, получать в морду и в ответ бить. Даже местная шпана уже не цепляется, так, руку пожимают, сплёвывая на асфальт, буркнут пару слов в приветствие и дальше себе идут. — Представляешь, Чжэнси сегодня тоже будет, мне уже так надоело сидеть на занятиях и не видеть его спину перед собой, что я на стену готов был лезть. Шань представляет. Очень хорошо представляет, потому что как-то резко вспоминается форменная кофта на подушке у Чжаня. Эти двое, кажется, уже друг без друга не проживут. Чжэнси настолько привык к вечной болтовне, что, кажется, и сам в больничных стенах вместо отдыха как на иголках весь был. Как же — его не в меру разговорчивый, не в меру субтильный мальчик, похожий на какую-то модель, о которой в школе разговоров не меньше, чем о Тяне — без его защиты остался. И Шань на такие вещи натаскан вообще-то, чуйка ещё никогда сбоя не давала, и она говорит, шипит, дурниной орёт: Цзяню никакая защита нахер не нужна. Цзянь и сам раскидать кого угодно может. А Чжань всё равно за ним приглядывает и коршуном на всех, кто на него как-то не так посмотрит, готов наброситься. И Цзянь рядом с ним действительно нежным одуванчиком становится, совсем не робким, хотя и краснеет, как пятиклассница перед мальчиком, который ей нравится. Творит дичь всякую, которую Чжэнси безропотно принимает, только глаза перманентно закатывает и волосы ему ерошит, вместо того чтобы подзатыльник хороший отвесить. Такая вот дружба. Такие вот понятные только этим двоим отношения. — Здорово. Шань не знает, что на такие слова отвечать. Шань бить привык и с синяками потом по школе ходить, заклеивая их пластырем. А к этому вот — болтливому недоразумению — совсем не знает как относиться и что ему вообще говорить. Шань чуть больше недели назад его за глотку схватил, припечатал спиной к сетке рабице. И, что странно, — страха в глазах не увидел. У него зрачки вместо того чтобы привычно узкими стать — расширились почему-то, а брови хмуро у переносицы сошлись. А потом всё как-то не по плану пошло. Чжэнси не по плану вмешался, Шань не по плану камень схватил. И всё уже. Уже апельсинами делятся и, только завидев на улице, подбегают, как к старым знакомым. — Я тоже так думаю — здорово. Ты сегодня после занятий не занят? Я хотел мяч погонять. — Цзянь глядит в небо, любуется им. Хотя любоваться там решительно нечем. Там одно сплошное ничего из настила свинцовых облаков с прорезями света. А вот прохожие любуются Цзянем. Девушки, что идут совсем рядом, — залипают на светлую кожу без единого признака пубертата, чистейшую. Обсуждают вслух и клянутся друг дружке, что такой ни у кого ещё не встречали: какой же красавчик, а. А красавчику похер, красавчик идёт себе, заложив руки за спину, и пялится в небо, наверняка предвкушая встречу с Чжэнси. Красавчик так на небе сосредоточен, что запинается о выступ бордюра, и ещё немного — землю бы пропахал. Ещё немного, и кожу бы на лбу содрал к чертовой матери. Шань успевает его за локоть подхватить крепко и к себе подтащить, чтобы уж наверняка на ногах стоял. И теперь, когда схватил, понимает — не такой уж пацан и субтильный, вон как мышцы напряглись, готовясь к падению. И сгруппировался бы он правильно, чтобы ничерта себе не сломать. Не так прост пацан, как оно на первый взгляд кажется. А потом он и вовсе голову свою светлую поднимает, глядит на Шаня песчаными глазами, и отказать ему язык просто не поворачивается. Получается только выдохнуть раздражённо, расцепляя хватку на его плече и сказать: — Окей. Окей, ладно, мяч так мяч. После уроков. На площадке явно не больше трёх человек соберётся, кое как поделятся на команды и Рыжий Цзяня с Чжэнси порвёт. Хорошо. В первый и последний раз — так Рыжий себе обещает. Потом всё равно оправданий будет пиздец как много, у него же работа, еби её в рот, жизнь взрослая, которую эти бестолочи в глаза не видели, и ответственность, которую он теперь, как единственный мужчина в доме, за маму несёт. Если один день поскакать по площадке, не думая о счетах, погонять мяч и размяться — ничего страшного не случится. Ничего страшного, кроме того, что зуд в руке подозрительно тихнет. Не напоминает о себе на уроках, которые Рыжий чинно высиживает на последних партах и даже конспектировать что-то успевает. Всего полчаса до того, как Рыжий окажется на баскетбольном поле, а он уже взгляды жадные туда через окно на третьем этаже кидает. Сейчас там у кого-то урок, кто-то носится, швыряет мяч не глядя, ей-богу, потому что тот мимо кольца пролетает, ударяется о щиток и отскакивает в сторону. Рыжий фыркает — у кого-то там руки из задницы, с такого расстояния грех не попасть. И он попадёт обязательно, и не один раз. Потому что так — спокойно, ни о чём не заботясь, никуда не спеша, — побыть обычным пацаном очень хочется. Вот так — Шаню дано почти не было, и теперь на подкорке щекоткой отдается это странное чувство восторга с примесью азартного возбуждения. Тонкие невидимые волоски на предплечьях дыбом встают от того, что сейчас же сорваться не терпится, скинув с парты как попало тетрадь и учебник в сумку. И пусть помнутся, пусть неаккуратно, пусть ручка за батарею закатится — в ней всё равно чернил почти не осталось. Пусть эта взрослая жизнь, которую Шаню выбрать пришлось, идёт сегодня к чёрту. Он вообще, по факту, её за воротами оставлять должен, за этими, за школьными, куда малышня с утра ломится кучками, куда те, что постарше приходят и сразу на импровизированную курилку заруливают, только бы успеть перетянуть перед первым уроком и вернуться сюда уже перед вторым, быстро вдыхая дым. Куда приходят всё ещё детьми, ведь о них тут забота вечная от учителей, которую они по-своему зовут — головной болью. Куда приходят, чтобы учиться и беззаботно трепаться о всякой херне на переменах. О видеоиграх, например, которые только недавно вышли. О концертах, куда у родителей отпрашиваться нужно. О влюбленности первой, которая в девяносто девяти процентах обречена на провал, но всё равно приятно. О том, чем мозги взрослых не забиты. А у Шаня наоборот: счета, коммуналка, из окон продувает, ведь рамы неплотные, трубы на кухне подозрительно гудят и на подработке платят гроши. Поэтому сегодня совсем немного, чуточку, на час-другой можно не думать о рамах, о счетах и уставшей маме, которая начала брать по две смены два раза в неделю. Он тоже возьмёт. Две смены, как она. Завтра. Такая вот плата за час-два личного веселья. Такая вот взрослая жизнь. А Шань почему-то улыбается, когда звонок оглушительной трелью разносится по коридорам, безуспешно пытаясь эту улыбку скрыть, прикусывая нижнюю губу. Оно не помогает совсем, только солоноватый медный привкус на языке оставляет. Да и от кого ему тут улыбку прятать — все своими делами заняты, всем не до странного нелюдимого пацана, который вечно в драки ввязывается. Его тут стороной обходят, только бы на глаза лишний раз не попасться и самим не встрять. И стоит только скинуть неаккуратно учебник с тетрадью, ни секунды не заботясь о том, чтобы ничерта не помялось, стоит только шаг из аудитории сделать, как зуд возвращается. Не такой сильный как с утра, не такой, чтобы тут же под напульсник пальцы запустить и исцарапать кожу снова, не такой, чтобы плюнуть на всё, сдирая тряпку с запястья и впиться в него зубами острыми — уж лучше боль, чем зуд. Не такой, чтобы планы свои отменять из-за какой-то там сраной метки, которая о себе напоминает в самое неподходящее время. И Шань его игнорировать пытается, не замечает настырно, быстрым шагом пересекая коридор, который к лестнице ведёт, проносится мимо девчонок, которые как всегда, господи, блядь, помилуй — о Тяне сплетничают. И — народу тут просто много, вот и замедлился. Пройти не дают, кучкуются в группки, а коридоры тут у́же, чем Шань думал, вот и замедлился, завис у окна, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. И вовсе не из-за любопытства, которым Шань никогда не страдал. Вовсе не потому, что слышит: у Тяня, кажется, кто-то появился, представляешь? Я слышала от Принг. Она их вместе видела вчера и он той зачем-то показывал своё запястье. Думаешь, это та самая? Что вторая девчонка отвечает — Шань не слышит. Отворачивается, понимая, что так и стоит на месте, хотя народа тут больше нет — все свалили вниз. И ему пора, только вот ноги зачем-то ватными стали, отдышкой ебашит, хотя он не бегал. И кажется, пора бросать курить. Ну его, это до добра не доводит. Там же спазм бронхов, гипертрофия, оседающие на дыхательных путях сажа и дёготь — одышка внезапная, вот как сейчас. Ну его. Но покурить сейчас очень хочется. Надышаться дымом под завязку до лихорадочного кашля. Шань в мыслях своих теряется, не замечая как заворачивает не на спортивную площадку, а на курилку. Хмурится, доставая из кармана ополовиненную пачку, не находя в ней зажигалки. Проебал где-то. Проебал и ладно, попросить у кого-нибудь можно, а потом купить себе новую. И просить даже не нужно: на удивление кто-то оказывается рядом, протягивая зажжённую спичку, которая на треть сгореть успела. Обуглилась, и вот-вот огонь лизнёт аккуратные пальцы, обожжет пергаментную кожу со сбитыми, покрасневшими костяшками. Шань прикуривает, поднимая взгляд и выдыхает еле слышное: — Опять ты. Тянь как ни в чём не бывало дует на спичку, которую так и не убрал подальше. Сбивает затухающий синеватый огонь. Дыхание у него мятное, почти арктическое, и кажется, от него можно натурально покрыться коркой инея. Оседающее пятно на шее тут же затереть хочется, пройтись по нему теплой и почему-то в миг вспотевшей ладонью, избавить кожу от мурашек, что тут же расползаются вниз против воли. Шань дёргает плечом, задевая им щёку, проходясь по не в меру, блядь, чувствительной коже плотной тканью, и думает: как люди это вообще терпят. Это вот — с пластмассовой улыбкой, которой только распугивать людей. Так нормальные ни разу не улыбаются, когда в глазах вековые льды застыли, которыми холодит нереально, а на губах улыбка сладкая, почти непринуждённая. Словно так оно у Тяня всегда было — улыбки без единого всполоха радости, неправильные, неестественные, пугающие до усрачки любого, кто в Тяне видит не просто красивую оболочку, а глубже заглянуть пытается. И кажется, те, кто пытаются вот так же, как Шань сейчас — глубже, в самую душу осатанело холодную, застывшую, неживую — теряются там, не находя выхода. А если и замечают что-то пугающее, то тут же об этом забывают — это же Тянь, он кого угодно во что угодно поверить заставит. Что улыбка у него настоящая, к примеру, или что ему до пизды интересно выслушивать трёп своих «друзей», которые за ним хвостом таскаются. Только сейчас их тут не видно, испарились словно. Их и не было словно. Потому что когда есть кто-то, кому довериться можно и себя настоящего показать — маска настолько плотно не прирастает к лицу. Не сидит как влитая, которую никто вокруг, кроме Шаня, кажется, и вовсе не замечает. Шань бы и рад на это вот пластмассовое, жуткое не смотреть, не видеть. Да только по-другому смотреть он не умеет. Жизнь научила не вестись на внешность, не поддаваться тому, чему поддаётся каждый, покупаясь на шелуху обёртки, которой люди прикрывать себя настоящего привыкли. И Тянь, наверное, понимает, почему Шань на него непривычно для себя смотрит. Почему слишком понимающе — одиночек, как бы там ни было, всегда друг к другу подтаскивает. И каким бы Тянь не казался компанейским, всеобщим любимчиком, каким бы не был дохуя общительным, Шань откуда-то знает, уже вычислил, увидел — он такой же. Одинокий в толпе. Сам по себе уже настолько давно, что и сам не помнит, когда маски свои перед кем-то снимал. И снимал ли вообще. С ними ведь просто всё — они в кожу намертво въедаются, и человек со временем забывает себя настоящего, привычки свои теряет, себя теряет. Тянь понимает, кивает, выдыхает, и с выдохом его плечи совершенно незаметно для остальных, но значительно заметно для Шаня опадают расслабленно. Больше не выглядят чрезмерно напряжёнными, словно к ним жердь приставили. Больше нет ломаной улыбки на лице, от которой, кажется, даже самого Тяня передёргивает, если он себя в отражении с ней видит. Больше нет напускного и выверенного до каждого небрежного движения — ненастоящего его. Есть такой же одиночка, который выдыхает. Выдыхает и, кажется, делает он это с единственным настоящим, что в нём осталось — с усталостью. Говорит он тоже устало, голосом охрипшим, точно задрал голову и орал очень долго в небо. Говорит, устремляя взгляд в никуда: — Мы едва знакомы, а я уже успел надоесть тебе? Шань задумчиво закусывает щеку изнутри, разглядывая уголёк сигареты, который походит на городские развалины, объятые пламенем ярким и беспощадным. И развалины эти прахом на ветру ускользают. Превращают в пепел бумагу и рыхлый табак. И думает, что такой вот Тянь — гораздо лучше. Притихший и с глухим голосом. Ослабший, похожий на солдата, вернувшегося с поля боя, которое у каждого своё. Которое у Шаня обернулось взрослой жизнью в его семнадцать. Которое у Тяня ещё неизвестно какое, но он потрепанный на все жизни вперёд, истощённый и зверски уставший. Почему-то сейчас и именно с Шанем — настоящий, почти уязвимый, и кажется, тронь его пальцем вот так же — как сигарета, зажатая меж зубами, осыпется вниз бесполезной трухой, которую тут же ветром весенним подхватит. И злиться на него такого не получается, хотя и хочется очень сильно. Ну чего стоит, а? Вызвериться на него сейчас, рыкнуть пару не особо ласковых, зато доходчивых, как тогда, в больнице, и мимо пройти, задевая плечом. Только вот уходить никуда не хочется. Уже и на площадку баскетбольную не тянет, а странной тоской внутри копошится, явно ведь чужой. Этого вот чужака — Тяня. Этого нового и зачем-то такого пронзительно настоящего. Нуждающегося в ком-то. Он, ей-богу, похож на брошенного кота, ласки не знающего, который к рукам приучен, но позабыл каково это — быть хоть немного обнеженным. Каково это — когда по-настоящему любят, а не вынимают из бутерброда тонкий ломтик колбасы, чтобы к ногам не прибился и отстал. А животных Рыжий любит. Рыжий о котах заботиться привык, о тех, которые доверять рукам человека перестали, а вместо колбасы покупает им консервы, которые обещают тонны питательных веществ, чтобы шерсть лоснилась, блестела, и зубы были крепкими. И сидит с ними Рыжий, наблюдая как они на глазах меняются, доверяя ему, не боясь, что отшвырнут куда подальше. Рыжий не отшвыривает. Рыжий только фыркает раздражённо, стараясь на Тяня не смотреть. С ним, как с теми котами, аккуратно надо и зачем-то бережно. С ним лучше без лишних взглядов, чтобы не чувствовал себя настолько уязвимым и потерянным. С ним дым выдыхая сказать с укором, но без нажима: — Мне не нравятся ненастоящие люди. И Тянь, кажется, правильно понимает — не обижается, не отрицает даже. Напротив, руки разводит в стороны, заставляя Шаня на него всё же взгляд перевести, головой кивает в подтверждение: — Какой есть. А потом приваливается к стене обшарпанной, шершавой, упираясь в неё лопатками, взмахивает рукой на прощание звонко смеющимся девчонкам, которые тут же ладонями рты прикрывают и почти визжат от восторга — сам Тянь с ними попрощался. Сам, господи, подумать только. И не замечают они, что от улыбки у него на лице только натянутые губы, уголки которых тут же опускаются, стоит девушкам к воротам пройти. Не замечают, что Тянь кривится болезненно им вслед, слово вот так, как сейчас, — уже не может перестать делать. И ему зверски отдохнуть от притворства хочется. Умотать хочется куда подальше и совсем никому не улыбаться, немного самим собой побыть, тем, кого он уже позабыл давно. Тем, кого он сейчас Рыжему намерено показывает — Рыжий видит. Через силу показывает зачем-то. И Рыжему зачем-то интересно. Потому что не кажется он таким уж придурком, о котором Шань слышал столько, что на тысячестраничный том хватит. Шань сигарету, истлевшую до фильтра, тушит о стену, выписывая на ней у́гольный треугольник, который затирает еле видными полосами, вышвыривает бычок за забор и говорит спокойно: — Ты другой. Совсем не такой, каким тебя видят. — говорит правду, которой Тяня колет неприятно, ведь тот снова морщится. А Рыжий хмурится — откровения не по его части, а ему тут мажор, который уже неделю достаёт, открыться вдруг решил. Не словами — душой. Словами что угодно сказать можно, а это вот — какой-то совершенно новый уровень. Это какое-то наказание небес, потому что — ну забыть бы, забить и мимо пройти, тут же всего шагов двадцать до спортивной площадки, до матча долгожданного, из-за которого Рыжий мимо ушей пропустил лекцию господина Яна. А вот нет, не пускает что-то туда, куда Рыжий до сих пор смотрит. Не пускает кто-то уставший, выжатый и на прибившегося кота похожий. Шань, к сожалению, из той категории людей, которым не всё равно, как бы он это скрыть яростно не пытался. Как бы не рычал на себя внутри: ну что ты делаешь-то, а? Мне вот объясни — какого хера происходит. Добродеятель хуев. Не все равно ему. Не такой он как все — замечает всё он, видите-ли. Проницательный, бляха. Животных он любит. И заботиться о них умеет. Теперь осталось понять, как вот об этом — усталом, разбитом и холодном, — позаботиться так, чтобы оно и не понятно было. Чтобы Тянь вдруг свою мудацкую натуру не включил, пересекая все грани дозволенного. Чтобы он просто нахуй не понял, а Рыжий потом не мучился угрызениями сраной совести, которая так когти вонзает в нутро, что хер от неё спасёшься. Совесть, она ведь та ещё сука дранная. Та ещё проблядь и стерва, которая рассекает плоть самозабвенно и шепчет на ухо: это всё ты. Твоя вина, видишь, что с ним? Оставишь ты его, этого кота бродячего, и его какой-нибудь пёс задерёт, оставив только безжизненное тело. Хотя он и так сейчас больше сухую оболочку напоминает с кожей, мышцами да костями, а внутри пустота и глушь. Оставишь — помрёт. Не-не, не настаиваю, решение за тобой, но… И этих «но» миллиарды от самых простых до неебически сложных, где в уравнение добавляются сотни паскудных деталей, где страшный взрослый мир лишь ширится, изощряется, становится опаснее любого адова пекла. Где Тянь вот так же — пеплом рассеивается от того, что рядом никого не оказалось, а Рыжий мимо прошёл. Не прошёл. Не пройдёт уже. Уже увидел то, чего видеть решительно не хотел, то, чего едва знакомым не показывают, то, что в душе отозвалось собственной болью и всё уже. Уже рыпаться поздно. Уже Тяня спасать зачем-то захотелось искренне. А у Рыжего неожиданно обнаружился непростой психиатрический диагноз: синдром спасателя. У Рыжего неожиданно обнаружились беды с башкой, раз он это вот наметил своей целью. Кого там спасать? От этого дьявола скрываться принято и шипеть обидное ему прямо в рожу. А теперь и тех двух слов, от которых Тянь отъебывается хотя бы на пять минут, — не выдавить из себя, как бы Рыжий не старался. Не получается оно, комом в глотке встаёт, который сглатывать приходится, самому об эти слова ранясь. Тянь прослеживает его взгляд, хмурым становится, стоит ему только Цзяня, который уже с мячом сам на сам в ожидании Чжэнси играет, увидеть, и почему-то отворачивается, словно ему на площадку смотреть больно. Физически, как когда неожиданно на солнце глядишь, а оно выжигает сетчатку, оставляя после себя всполохи красного за закрытыми веками. Притирается головой к стене, говорит с мрачной усмешкой: — Значит, ты среди них всех — один зрячий. Радуйся. И Шаню кажется, он не с семнадцатилетним недоумком на курилке чужим дымом травится, а со старцем, у которого седина все корни изъела, у которого кожа должна быть сморщена от морщин. Шаню кажется, что он сейчас так же выглядеть должен. Он тоже адски устал. Ему бы перерыв от взрослой жизни взять, да только в неё если попадешь — поблажек не дают и перерыва тоже. Только ебашат сильнее с каждым разом и проверяют, устоишь или ноги подкосятся, а морда об асфальт сотрётся. И приходится стоять. Приходится нервы закусывать, чтобы мешком костей на пол не рухнуть. Приходится ответственность за свою жизнь брать. Порой за чужие тоже. Взваливать её себе на плечи тысячетонным грузом и терпеть. Сейчас терпеть не особо получается. Сейчас Шань шаркает ногой, разгоняя внизу остатки пепла вперемешку с бетонной пылью. Сейчас Шань глаза на Тяня поднимает, всматривается внимательно и говорит, цедя слова, чтобы до него дошло: — Чему радоваться? От тебя холодом прёт за милю. — рукой многозначительно взмахивает. — Хуежопым одеколоном за несколько тысяч юаней и холодом. Потому что — правду либо в лицо, либо вообще никак. А себе вот ответить не получается, только вопрос череп царапает, бьётся об него одним лишь: зачем? Зачем в это лезть, в душу его потрёпанную, словно только из адских костров вытащенную. Зачем оно тебе надо? И ответить не получается. Потому что в честность Шаню пиздец как страшно, а в обман он патологически не способен. И остаётся только хмуро на Тяня смотреть. Остаётся только рядом с ним быть и приглядывать — как бы не наебнулся, придурок. За ним же присматривать решительно некому, явно не его распиздатым прихвостням, которые дальше денег и влияния Хэ нихуя не видят. Не девчонкам, что влюблённо вздыхают, провожая его жадными взглядами, которые себе сами придумали образ кого-то совершенно другого, кто не Тянь вовсе. И родителям до него дела явно нет — кто бы ещё оставил ребёнка в одиночку в нихуёвой квартире. Вот и стоит он, одинокий, никому на хуй не сдавшийся, и почему-то не идёт домой. Моргает лишь лениво и давится сигаретой, которая ему явно поперек глотки уже. Глядит на Шаня долгим, испытующим, щурится, словно бы решает, стоит ли оно того вообще. И судя по всему — сто́ит. Судя по всему — не просто сто́ит, а нужно. Потому что произносит Тянь слишком тихо: — Не хочешь со мной прокатиться? Рыжему даже слух напрячь приходится. Потому что сначала кажется, что это шутка такая. Затянувшаяся, неудавшаяся и какая-то больная шутка. Только вот когда шутят — принято смеяться, а это нихуя уже не смешно. Когда шутят — не смотрят так выебанно и не искусывают губу в кровь в ожидании ответа. Когда шутят, говорят не серьёзно, а серьёзности этой в Тяне так много, что Рыжему хочется его за волосы дёрнуть — просто проверить, действительно ли это тот, кто по пятам за Шанем уже битую неделю таскается, зачем-то провожает до остановки после работы и непременно ждёт у школьных ворот как неприкаянный, даже если Шань посылает его пешим на хуй. Не идёт он и всё, не воспринимает слова, которые его по касательной задевают, а Тянь виду не подаёт. Ну послали и послали, его это совершенно не ебёт. Зато основательно ебёт Шаня, которому уже надоело смотреть на то, как Тянь изо дня в день натягивает маску, в которую все абсолютно верят. В которую всем абсолютно удобно верить и не заглядывать, что там у него за ней. Удобно же, ну. Подумаешь, там человек другой совсем, совсем тихий и оглушительно одинокий. Кому вообще кислые рожи сдались, когда можно без проблем — которые непременно появятся, заметь другие его настоящего — довольствоваться обманчиво-сладким образом всеобщего любимца, которого удача в задницу поцеловала ещё при рождении. Шань заметил. Шань себе этим сам проблем нажил, потому что не приучили его мимо чужого самоубийственного горя проходить. А от Тяня этим несёт не меньше, чем плотным одеколоном. И Шань медленно носом воздух тянет, совершенно не задумываясь, пытается разложить этот запах на составляющие, но не получается ничерта. — Да с какого хуя я с тобой кататься должен? Тянь выдыхает шумно, трёт переносицу и головой отрицательно качает, переводя взгляд на небо, где тучи свинцом налились и вот-вот ебанут по городу грозой настоящей. — Не должен. Я спросил, не хочешь ли ты, Шань? Куда-нибудь далеко. Я как раз с собой два шлема захватил. Такие, как Тянь, — просить вообще ни о чём не привыкли. У них либо всё уже есть, либо гордость не позволяет. А в голосе всё равно мольба глухая слышится. В голосе всё равно слышится: ну хоть ты не оставляй меня. Ну прокатись ты, чего тебе стоит? Там говорить не придётся, там только молчать и ловить шумный ветер, что гулом в ушах стоять будет. Там только дорога, скорость и одна огромная неизвестность в дали. Ты да я. Давай же, ну. Шань фыркает раздражённо, дёргает за ремешок сумки, которая неудобно на плече висит, отворачивается, делая шаг вперёд, к воротам. Второй. Третий. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. С этим вообще связываться опасно — и сам не заметишь, как за собой на дно потащит, как вода в лёгкие забъется, а перед глазами темнеть начнёт от недостатка кислорода. На четвертый стопорится повернувшись, и видит опустошённый взгляд Тяня. Даже не разочарованный — он и не надеялся на ответ. Шань бросает ему нетерпеливо: — Ты идёшь, или мне ехать самому?