В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Тело колотит крупная дрожь. Сердце давно бьётся где-то в глотке. Давно, ещё во сне начало. Ещё в тот момент, когда рука Тяня в его собственной невесомой стала, разлетаясь ошмётками трухи, которую Шань ловил и прижимал к груди, как то, что от Тяня осталось. Как то, что удержать не удалось. Как больное напоминание, вышвыривающее в реальность. В полутьму, где пашет не выключенная плазма, показывая старый боевик. Сам не знает зачем берет телефон и мажет треморными пальцами по экрану: как же ты меня бесишь. До сих пор. Спустя блядских восемь лет — бесишь. Как-то давно я говорил тебе, что ненавижу тебя настолько, что запомню на всю жизнь. Радуйся — запомнил. И ненавижу, когда снишься. Смотрит на набор букв, которые никогда ему не отправляет — Тянь уже давно сменил номер. Смотрит и внутри клокочет яростью, с которой Шань швыряет телефон через всю комнату, тот отскакивает от спинки дивана и валится на пол с грохотом. Это старая давно забытая привычка. У Шаня вообще много чего старого и забытого, которое накрывает, когда ему снятся такие сны из прошлого. Отрезок длинною в целую самую лучшую жизнь: Тянь, баскетбольная площадка, бессонные ночи, после которых тело ныло, а засосы на открытых местах заклеивались пластырями, Тянь-Тянь-Тянь, много Тяня. Мало Тяня. Его и тогда казалось мало. Сейчас… Сейчас Шань выдыхает сорвано, смотря на кольцо на руке на безымянном. Белое золото, максимально простое, максимально обычное и его так же, как телефон — хочется содрать с себя и швырнуть следом, чтобы закатилось под диван и не достать больше. Никогда не видеть больше. Замкнутая окружность — символ целостности и единства. Хуйня и бред для романтиков. Мешается только. Шань бы его вообще не надевал, если бы не… Если бы. И всё и точка. Конечная, как ты его ни крути и не рассматривай. Плотно облегает палец и кажется, уже не снимется — въелось под кожу. Въелось в сердце, где его именем выжжено всё. В детстве говорили, что играть с огнём опасно. В детстве не предупреждали, что шрамы от таких игр остаются навсегда. В детстве не говорили, что эти шрамы ноют в скверную погоду. Шань трёт глаза устало — должен ведь был выспаться. Пообещал и как всегда проебался. Сегодня важный день. Сегодня свадьба. Сегодня гостей будет много и все знакомые. Всех Шань приглашал лично. Лично вручал вручную расписанные конверты с нежными бело-розовыми цветами, зажатые золотыми зажимами. На них дата сегодняшняя и указания к строгому дресскоду — Чжэ Джун хотела, чтобы всё было выдержано в едином стиле. Чжэ Джун долго планировала мельчайшие детали, показывая Шаню вечерами каталоги, тыкала наманикюренным пальчиком в изображения, советовалась. Один раз даже почти поссорились — Шань не любитель розового. Почти, потому что у них вообще-то всё гладко. Всё так, как и должно быть: Чжэ Джун настаивает, Шань соглашается. Шань уступает. Шань позволяет ей вольности. Шань валится в прошлое в то время, когда она крутится перед зеркалами в примерочной, выбирая свадебное платье, спрашивает звонким голосом: нравится? Нравится. Тебе идёт. Ты красивая, правда. Ты идеальная. Что бы ты не надела — всё к лицу. Даже шрам после аварии тебе к лицу. Над левой бровью потрясающим напоминанием того, что ты жива. Того, что вернулась с того света и снова греешь улыбками. Только вот мне холодно. Дайте ещё один бокал игристого, я греться буду. Ранняя осень на дворе, все ещё в футболках ходят, а мне шарф теплый, шерстяной и вместо шампанского вашего хуежопого водки бы. Ну конечно, в салоне такого не подают. Тут всё дохуя изысканное, в соответствии с заоблачными ценами. В следующий раз накрывает в цветочном, когда Чжэ Джун носится между стеллажами, скороговоркой даёт указания и приносит Шаню два букета на выбор. Шань выбирает, не замечая цветов, указывает на первый попавшийся. Потому что у него резко снижается способность различать цвета и всё кажется серым, монохромным. Но только закрыв глаза, видя под веками такого яркого, такого нужного, такого, сука, настоящего Тяня понимает — способность не пропала. Она только рядом с ним срабатывает правильно, позволяет видеть глаза со свинцом плавленным, различать укусы на пергаментной коже и красные после кусачих поцелуев губы. Губы того семнадцатилетнего Тяня, который до сих пор самым глубоким шрамом внутри. Самым уязвимым местом, в которое Шаня ебашат воспоминания. Самым болезненным ожогом, по которому сердце воет спустя восемь сраных лет. Открывает глаза — так же херня. Монохром и улыбка Чжэ Джун с ямочками на щеках. Она не замечает. Ей и не надо. Ей готовиться нужно — самый важный день в жизни, как ни как. Ей не нужно голову всякой чушью забивать. У неё в руках букет цветов, который она будет кидать толпе девчонок. А когда она отворачивается, распоряжаясь по поводу цветов, которые будут украшать столы — у Шаня снова в руках телефон. Снова текст на удаленный номер: знал бы ты, как я тебя ненавижу. Как я тебя, сука, сильно… — Кому пишешь? — Чжэ Джун наваливается сзади, бодается лбом в затылок, ерошит тонкими пальцами короткие волосы. — Цзяню. — врёт, пряча экран, прислоняя его к груди. Прислоняя его к сердцу, где о Тяне бьётся. Где о Тяне биться никогда и не переставало. Где уже восемь лет. Где нескончаемо прямой линией на мониторе жизнеобеспечения. Где раскатами грома каждый удар. Где неутихающим пожаром, оставляющим новые незаживающие шрамы. Ещё один раз — уже в квартире, когда Чжэ Джун стоит у плиты в домашнем. В растянутой футболке, которую раньше Шань носил, колдует над жареным мясом. Это реально магия — у неё потрясающе получается. Потрясающе получается отворачиваться в те моменты, когда накрывает снова. Когда Шань не выдерживая, прикладывается затылком о твердую спинку дивана. Дважды. И ещё несколько раз, когда списать на случайность это уже не выйдет. Не выйдет напекающими глазами уставиться в пустоту и снова обнаружить в руках телефон. Снова сообщение: ненавижу тебя. Всем сердцем нахуй ненавижу. Ненавижу-ненавижу-ненавижу. С самого утра появляется желание выйти из новой квартиры, едва ли похожей на прежнюю, укутаться поплотнее в черную толстовку, на голову кепку, на кепку капюшон, на глаза солнцезащитные очки-авиаторы и пешей трусцой до студии, которая хранит в себе их. На скамейку напротив его окон, чтобы задрать голову повыше и отсчитать двадцать семь этажей. Остановиться на остеклении, где всегда задернуты шторы. Остановиться и не дышать, вспоминая. С самого утра времени на это нет — свадьба. Быстрые сборы с зубной щеткой в зубах бежать заваривать кофе. Смотреть на утекающее сквозь пальцы время. Пытаться не думать о брошенном на эмоциях телефоне и давно сменившемся номере. Не думать о том, как Шань его люто ненавидит. Так сильно, что запомнит на всю жизнь. Проклинает тех, кто придумал на мероприятия смокинги надевать. Неудобно, жмёт в плечах, да ещё и бутоньерка эта дурацкая. Бело-розовая. Шань ненавидит розовый. Ненавидит смокинги. Ненавидит толпы проходящих мимо, которые непременно подходят, жмут руку, поздравляют. Ненавидит слепящее осенней солнце. И Тяня он очень-очень… Поджигает вторую сигарету за последние десять минут. За последний час — восьмую. Уже не чувствует вкуса табака, тянет дым долго, неторопливо. Куда ж ему, блядь, торопиться — невеста ещё не готова. Последние штрихи, как завершение идеального образа. Последние минуты, когда можно в одиночку постоять, спрятавшись от лишних глаз на парковке, где тьма дорогих авто. Где нет уже никого — все расселись на свежем воздухе на поляне, где будет проходить церемония. Где придётся стоять у алтаря и снова и снова проклинать солнце, проклинать сотни глаз, устремленных на Шаня, проклинать Тяня и себя заодно. Где-то вдали слышится смех Цзяня. Искристый, заражающий остальных. За ним приглушённый голос Чжэнси, от которого Цзянь не отлипает до сих пор. До сих на него глазами влюблёнными смотрит, спустя восемь лет. У них годовщина скоро, через полгода ровно и Цзянь опять придумает какой-нибудь невъебенный способ отметить. В прошлом году гуляли в баре. Разнесли. Теперь все, кто там был в черном списке. Что будут разносить в этот раз — Цзянь решает уже заранее. Шань решает выкурить ещё одну, добавляя яркости экрану, на котором снова печатает: Я. Тебя. Блядь. Ненавижу. И отправляет. Впервые отправляет туда, где прочесть уже не смогут. Откуда ответ совсем не придёт. Откуда даже ждать не нужно, но он будет. Очень. Проверяет — не доставлено. Жмёт на красный значок с восклицательным знаком ещё и ещё раз — ну давай же, твою мать. Доставляй нахуй на уже несуществующий номер. Соверши чудо господне, когда с несуществующих приходят ответы: я тебя тоже. Усмехается печально, замечая время — пора. Проходит между стройными рядами украшенных деревянных скамеек, где расселись гости. Проходит с пустым взглядом — вот она, конечная. Рядом совсем — буквально пара минут. Пара минут и закончится всё. Пара обещаний, несколько громких слов о большой и вечной и можно будет ужраться в баре до потери сознания. Шань сам алкогольное меню составлял, напихал туда столько непроизносимых названий и литров, что никто трезвым отсюда не уйдёт. Особенно он. Замечает, как на него смотрят, поворачивая головы, пока он вышагивает. Кажется, что время тянется нескончаемо долго. Кажется, что смотрят как-то странно, улыбки искажаются солнечными лучами, что изъедает глаза. Кажется, что можно сейчас развернуться и рвануть в другую сторону: давайте отложим, а? Вы уж тут как-нибудь без меня, окей? Доходит до алтаря, где выхолощенный мужик с толстой книгой в кожаном переплете поправляет круглые очки на переносице, прочищает горло, готовясь спрашивать: готовы ли вы взять в жены… Шаня дёргает, когда оркестр начинает играть музыку, а посторонние голоса утихают, шикают: тише, невеста идёт! Слезливую такую, что на первых рядах мама и тетушка Чжэ Джун тут же достают платки, промокая глаза. И появляется она. Красивая, в роскошном платье и с убранными волосами, в которых теряются драгоценности. Волшебная. Походка лёгкая, каблуки высокие, а она этого не замечает, точно парит над землёй. Ещё бы — самый важный день. Шань выдыхает — всё внимание на неё. А он шарит взглядом поверх голов, унимая внутреннюю дрожь в поисках темной копны волос и плавленного свинца в глазах. Он повторяет себе, что ненавидит. Музыка ещё эта трогательная, блядь. Совсем не подходит для ненависти. Совсем не подходит, чтобы на месте стоять около алтаря и ждать. Чего ждать-то? Чуда господнего? А оно есть вообще? Но что-то меняется. Меняется, когда Чжэ Джун подходит в первым двум рядам. Теплее становится. Дышать становится проще на градус. Рыжего тут же разворачивает. Рыжего тут же почти сносит влево, потому что — ну наконец-то, блядь. Успел. У него отдышка страшная, точно последние несколько кварталов бегом нёсся, а на лице испарина влагой. Он смотрит, приподнимая руки в извиняющемся жесте и улыбается. Улыбается так, что вся ненависть куда-то девается. Что солнце светить ярче начинает. Что толпа уже не раздражает. Что надраться уже не входит в первый пункт списка после церемонии. Первый — сгрести этого придурка в охапку, сминая черный пиджак в кулаках и прорычать в улыбку: ненавижу. И не услышать ответ. Почувствовать губами давно изученное немое: а я тебя люблю. Я соскучился. Но это только минуты через две. Когда Чжэ Джун скажет Шуй Яну да. Когда он наденет на её тонкий палец кольцо. Когда все кинутся к молодожёнам с поздравлениями, а Шань кинется к Тяню, потому что целую неделю его не видел — рабочая поездка в другую страну, не уверен был, что успеет на свадьбу. За восемь лет это первый раз, когда они не виделись так долго. За восемь лет это первый раз, когда Шаня так жестоко крыло кошмарами прошлого. За восемь лет нихуя, если честно не поменялось. Шань так же его ненавидит за то, как сильно он в Тяня влюблён. Обмен кольцами проходит, как в тумане. Шань со стороны невесты — её лучший друг, который зачем-то по-дурости и на радостях вызвался помочь с организацией свадьбы. Больше не будет, у него теперь на свадьбы аллергия. Тянь со стороны жениха — его хороший приятель и партнёр по бизнесу. Смотрят друг на друга неотрывно, касаются пальцами своих одинаковых колец, на которых Тянь настоял и мысленно зачем-то произносят те клятвы, которые дали друг другу около больницы, когда дожидались новостей о Чжэ Джун: навсегда? Навсегда. Всего по одному слову. Всего лишь на вечность. Всего лишь увидев, как на запястьях исчезают чужие фразы, заменяясь двумя словами огненной вспышкой. Навсегда? Навсегда.