В детстве говорили, что играть с огнём опасно

На асфальте дурацкий детский рисунок. Двое. Дождь. Зонт. Тепло от чужой руки, сжимающей собственную. Неаккуратно нарисованный плащ серый, с гривийными крапинками, а Чжэнси всё равно видит в нём тот самый — невыносимо цыплячьего цвета. Эта сцена из прошлого почему-то запомнилась очень хорошо. Во всех ярких деталях, со всеми оттенками смеха Цзяня от звонкого и беззаботного, до печального, почти безысходного, когда Чжэнси спросил про его маму. Цзянь всеми силами темы семьи избегал — отца нет, мать есть только по факту, мать есть только на работе, а рядом только тетушка, которая всегда приводила его в детский сад, а после и в начальную школу. Чжэнси всеми силами, когда до него дошло насколько этот мелкий одинок — семью эту ему заменял. И рисунок выбитый в памяти, как символ дружбы: я буду рядом. Пусть в дождь, пусть в лютые северные ветра, пусть в самые плохие времена. Вот моя рука — держись, только крепко и я тебя держать тоже буду. Для этого ведь нужны друзья. Пальцы холодит о землю, покрытую тончайшим слоем застывших капель, которые в свете фонарей переливается блеском, точно в асфальт закатали миллиарды мелких звёзд, зачем-то смахнув их неаккуратно с неба. Пальцы теплые. Асфальт холодный, влажный. И Чжэнси не может понять — не то их приморозило, не то рука не слушается, не желая отрываться от угольных линий. Дурацкий же рисунок, ей-богу, как курица лапой — мазня, которую даже пятилетка раскритикует и сделает лучше в десяток раз. Но эта мазня отзывается в сердце, принимается дырой в грудине, греет зачем-то. С того момента, как Цзянь ушёл — Чжэнси ещё не был дома. Не смог подняться, сбить сырую обувь с ног и залипнуть на всю ночь в приставке, как и планировал. Не смог остановить поганый поток тревожных мыслей и бездумно бродил по городу. Долго. Сначала — в ту же сторону, что и Цзянь. Туда, где красная качеля с облупившейся краской и знакомый подъезд, код от которого Чжань наизусть знает. Следом в парк, где встретил Чжэ Джун. А потом куда ноги несли — местности он не различал. Только серое небо, что окрашивается в тёмный, на котором показывается луна, а следом звёзды, которые потом закатали в асфальт как раз туда, где Чжань рассекал линии тухнущим угольком. Он ведёт взглядом, рассматривая другую область, где не блестит ничерта, думает, что это наверняка какая-то оптическая иллюзия. Ну или Чжань умом уже тронулся — звёзды в асфальте, дальше что? Летающие тарелки в небе? Цзянь в тапочках? Стопорится. Хмурится. Поднимает уставшие глаза к небу — никаких неопознанных объектов и военных истребителей, которые их сбить пытаются. А Цзянь перед ним реально в тапочках. Ещё и в пижаме. Ранним утром, на улице в минусовую температуру. Около больницы. Ну точно сраная оптическая иллюзия — нужно срочно вернуться в госпиталь и спросить как у них тут со специалистами по зрению. А ещё, желательно, про психиатрическое отделение узнать — как кормят, чем развлекают, сколько раз групповые занятия в неделю и есть ли около кроватей розетки, чтобы телефон заряжать. Оптическая иллюзия упирает руки в бока сурово, сдувает со лба светлую прядь и смотрит возмущённо. А после Чжэнси и вовсе кажется, что ему ещё и слух проверить нужно, потому что слышит грозное: — Чего ты людей пугаешь? — зло сказано, почти пощечиной наотмашь. Но, Чжэнси же уже признал, что ему в психиатрию путь заказан, поэтому воспринимает это шипящее злое, как до щемящей боли нежное. Он глядит на Цзяня, которого потряхивает слегка. Не от холода. От гнева. Натурального, концентрированного, за ним наблюдать круче, чем за звёздами в асфальте. Подумаешь — тоже мне, сенсация. Были на небе, стали на асфальте — тьфу. Свалились, не удержавшись на небосводе, бывает такое. Люди ещё и под такие события желания загадывают, специально выходя на балкон в ожидании звездопада. А тут нечто намного более прекрасное. Пять утра, дубак страшный и гневный Цзянь в пижаме, у которого на щеках красными пятнами ярость проступает. Красота-а-а. Звёзды идут нахер. Спрашивает, мысленно продлевая свою жизнь в психиатрическом не на год, не на два, а на всю оставшуюся, потому что, видеть иллюзии это одно, а вот разговаривать с ними — уже клиника. Спрашивает слегка севшим голосом, потому что тот как-то сам по себе охрип чутка от того, что Чжэнси носился по городу в тонкой куртке: — Я? Указывает на себя пальцем и встречает ещё более гневный взгляд. Оглушающий на секунду-другую. Цзянь усмехается нервно, убирает прядь за ухо, склоняется к нему, упирая ладони в колени, хватает за подбородок, осматривает внимательно. Мажет цепкими глазами, ни единого сантиметра не пропускает, точно найти что-то пытается. Приподнимает голову, не отпуская, переключается на шею, ниже, выдыхает облегченно, ослабляя хватку горячих пальцев: — Ты, кто ещё? — у него дыхание мятное, почти сладкое, точно он только что проглотил мелкое освежающее драже. — Мне Рыжик написал, что ты ни на что реагируешь. В пять утра. Я даже одеться не успел, в чем был, в том и выбежал. Отстраняется, выпрямляясь, а Чжэнси почему-то к нему инстинктивно тянется, поднимается вслед за ним. Стаскивает с себя куртку, пусть и тонкую, зато согретую собственным телом и вешает Цзяню на плечи. Уже не кажется иллюзией. Настоящий. Слегка успокоившийся, но всё ещё злой. Перепуганный. Начинает чувствовать температуру на улице — потирает одной ногой вторую, чуть не роняя тапочек, на бок не заваливается и Чжэнси успевает подставить руки. Себя подставить так, чтобы Цзянь прямиком в объятия рухнул, потерся лбом о грудь и тихо хихикнул. Вот оно — правильное. Поразительно правильное, от которого Чжэнси раньше вечно отворачивался, отбивался руками и ногами, на что закрывал глаза. Вот же оно — греется, кутается в его куртку и безобидно впечатывает кулак в то место, куда шумно выдохнул, чуть не падая. Не больно. Не больно больше в том месте, где дыра ныла всю ночь напролёт. Потому что осуждающий взгляд этот вызывает лёгкую улыбку: — А чего не оделся? Цзянь отзывается, теряясь где-то в надплечье: — Думал, что с тобой что-то случилось и там как-то уже не до одежды. И ещё теплее становится, несмотря на искалывающий льдом холод снаружи. Внутри-то тепло. Тепло-тепло. И тихо. Не тянет. Не рвёт нутро. Чжань голову поворачивает, кивая Рыжему: спасибо. А Шань бледный. У Шаня взгляд потерянный, убитый. Шань ещё долго согреться не сможет, потому у него та пустота, которая и Чжэнси недавно донимала. Которая уходит понемногу, чувствуя, что Цзянь рядом. А Цзянь ведь такой — шумный, несерьёзный, чрезмерно активный. Таких пустота попросту боится. Боится, поднимает белый флаг и уёбывает в пешее эротическое. Забирается под кожу другим отчаявшимся, притихшим, рыжим. Забирается, зная, что у больничных дверей люди не просто так дежурят. Не просто так с самого раннего утра не спят, тянут одну за другой сигареты и насытиться никак не могут. Не могут дышать нормально, если воздух не пропитан едким никотином. Не просто так стоят почти в оцепенении и пытаются выдавить из себя понимающую улыбку. Разбитую вдребезги. Больную, простуженную настолько, что её даже врачам, что в белых халатах из дверей вываливаются на перекур — не вылечить. Пустота таких людей чует, тянет к ним липкие щупальца, пробирается под кожу с холодом, бетонирует собой внутренности, вызывая интоксикацию. Пустота таких людей себе забирает и редко когда возвращает. Та женщина, что сидела в приемной с Чжэнси — тоже ею охвачена. Гораздо плотнее, чем Шань сейчас — там на операционном столе её мать. Уже в который раз. А ей до сих пор страшно. Вот уже пять лет как. Чжэнси не специально подслушал. Просто она рыдала громко, громко рассказывала о ней врачам, громко молчала после, уставившись стеклянным взглядом на дверь за которой те скрылись. Вот и Шань сейчас молчит тоже очень громко, почти оглушительно. Громко ломается внутри. Чжань говорит ему шёпотом: — Шань, с ней всё хорошо будет. Цзянь на голос реагирует, отнимает голову, оглядывается, точно о существовании основного мира забыл. Слабо приподнимает руку, приветствуя Шаня, поджимает губы, словно сказать очень много хочет, но знает — не время сейчас. Чжэнси бы тоже сказал. Что-нибудь нужное и то, что его успокоить сможет. Но что тут нахуй скажешь, когда ситуация безвыходная, а врачи, которые Чжэ Джун на операцию увозили — давали туманные прогнозы. Обширная черепно-мозговая травма, кровоизлияние в мозг, смятая большая берцовая на правой ноге и вылетевшая коленная чашечка на левой. Ладони стёртые в мясо об асфальт. Чжэнси не уверен — когда он к Чжэ Джун подбежал, все как в тумане было. Но… Он не подпускал к ней никого, кроме прибывших врачей. Но он помнит, что из-под лопнувшей кожи на лбу было видно череп. Помнит и надеется, что воспоминание ложное, выдуманное, неправдоподобное. Откуда ему знать, как там по-настоящему черепа выглядят. Он жмёт руки на плечах Цзяня, когда Шань голос подаёт: — Я её не чувствую. — хрипло, устало, безнадежно. — Совсем. Потирает руку неосознанно, сжимая напульсник. Пытается её почувствовать снова и Чжэнси видит — тихо там. Так тихо, что у Шаня капелька пота с виска скатывается на щеку, вынуждая того плечом дергано её затереть. Там тихо так, что у Шаня в глазах впервые в жизни Чжань замечает ужас. Урывистый, бесконечный, заражающий. Чжань Чжэ Джун не так долго знает. Не так долго, но даже этого времени хватило на то, чтобы к ней прикепеть — хорошая она. Хорошая, добрая, а ещё ахуеть, какая понимающая. Чжань с его вечным похуизмом — Рыжего не с самого начала-то принял, на это целая ночь и ещё полдня ушло, пока этот без предупреждения не приперся в больницу с сочными апельсинами и домашней едой. А она вот — сразу. Сходу, слёту, с первой же секунды. Это он ещё в той забегаловке увидел. У неё по щекам слёзы, а в глазах уже принятие. У неё дрожь в ладонях, а она их в кулаки, запрещая себе реветь. У неё мир надвое, а она с ровной спиной и улыбкой. И на лавочке, когда сидела, когда узнала, что не ждёт её никакого долго, никакого счастливо, никакой большой и светлой — без ненависти о Шане говорила. Зато с восхищением. Зато с огнем в сердце. Зато с пониманием, господи. Любой бы на её месте в ярость пришёл. А она пришла в парк, чтобы дух перевести и снова научиться улыбаться. Чжань трёт лоб, пытаясь не то Шаня, не то себя этим успокоить: — Она под наркозом. Она под наркозом. Она на хирургическом холодном столе. Её режут сейчас скальпелями, а может уже вставляют металлические штифты, закрепляя кости пластинами. Её сейчас только высокочастотные приборы чувствуют, где на мониторе частота пульса кривой линией вверх-вниз, да артериальное давление, за которым внимательно реаниматолог следит. А Шань тут убивается, устремляя взгляд через прозрачную дверь, к той самой, за которую Чжэ Джун экстренно увезли. Один из врачей хмурится, затягиваясь, поворачивается к ним всем корпусом, спрашивая бодрым голосом: — Вы про недавно поступившую? Авария на перекрестке? — Да. — тут же отвечает Чжэнси и слышит, как шипит Цзянь, выпутываясь из онемевших рук. Он нервяка впился в него слишком сильно. Он себя контролирует плохо, потому что всё внимание направлено на врача, который закусывает губу, задумывается, копаясь в памяти, мнёт сигарету между указательным и большим, почти отламывает фильтр и находя в памяти нужное, рапортует: — Операция прошла успешно, теперь только ждать. Решающие двадцать четыре часа. Отворачивается, вклиниваясь в разговор коллег, хвастает, что сегодня ему самому позволили заниматься оскольчатым переломом и получает воодушевленные хлопки по спине: красава. Вот бы мне так повезло. Чжэнси бледнеет, потому что Шань это тоже слышал, едва успевает его за шкирку перехватить, когда тот вперёд подаётся, сжимая кулаки. Не в драку — на таран. Не просто бить — мозги выбивать в прямом смысле слова. Хотели оскольчатых переломов? Получите, блядь, распишитесь. У него перед глазами пеленой дымка ярости, он руки позади даже не чувствует, не видит, что впереди Цзянь встаёт, перекрывая собой идиотов-интернов. Чжань уже начинает обдумывать как его успокоить, если всё же драка начнётся, но это и не нужно, кажется. Не нужно, потому что Тянь, как из-под земли вырастает. Хмурый, напряжённый, кивает Чжэнси и хватает Рыжего за руку, таща за собой за угол здания. И Шань, как ни странно — не сопротивляется, удаляется быстрым шагом, набрасывая на голову капюшон. Врачи тоже удаляются шумной компанией. И они остаются одни. Вообще одни — вокруг ни души. Рано ведь. Из приемной сюда никто больше не высовывается, не отвлекает. Даже уборщиков, снующих с метлами наперевес ни одного. Звёзды меркнут постепенно. Звёзды так и не отлепились от асфальта, блестят под ногами угасающим млечным путём. А Чжэнси путём немного тронулся башкой, потому что косится на машину, которая у обочины стоит — новенькая, начищенная тонированная вхлам. В машине мужик какой-то сонный, хмуро глядит в их сторону, постукивая от нечего делать пальцами по рулю. И либо Би себе за ночь пластическую операцию сделал, либо у Чжэнси снова глюки. Чжань кивает на машину, спрашивая: — А кто тебя привез? Цзянь перебирает пальцами в воздухе, показывая здоровяку, что его тут оставить можно, на что получает только лёгкое покачивание головой: не канает. Мнётся, пряча пальцы в длинных рукавах, под ноги себе смотрит, шаркает тапочком нервно. Отзывается глухо: — Тао. Это мой новый телохранитель. — ведёт плечами, точно замёрз. И вправду ведь замёрз. Холодно ему тут без Би. Там Тао какой-то. Внушительный персонаж. Такой же здоровый, только лицо у него больно отрешенное. Бесстрастное слишком. Навряд ли о него у Цзяня греться получится. Дыра внутри ликует, а вот Чжэнси почему-то нихуя не рад. Во рту горько становится, точно это не у Цзяня его забрали, а у самого Чжэнси. Чжань для себя уже решил, что даже если Цзянь выберет не его, даже если придется видеть его с этим здоровяком с холодными глазами и тёплыми руками — пусть так и будет. Его решение, его жизнь, его право. Его осознанный выбор, который Чжэнси примет. Который Чжэнси поддержит. Для этого ведь друзья нужны? Пусть и глупые друзья. Пусть и притворяющиеся, что им не больно. Пусть и любящие уже совсем по-другому и издалека. Пусть что угодно, только счастлив будет. Чжань достаёт поредевшую пачку, выуживает сигарету, прикуривает, удивляется, когда чувствует на губах тепло тонких пальцев с пугающе нежной кожей. От них разрядом ебашит до самых корней волос, а Цзянь удовлетворённо затягивается, совершенно не обращая внимания на прифигевшего Тао, который тоже делает вид, что ослеп на минуту-другую. Не высовывается из машины, не орет на всю округу: а ну-ка бросил на пол, мелкий! Понимает, что мелкий один хер его не услышит. Мелкий не мелкий уже. Усмехается прикуривая вторую и спрашивает то, что язык прожигает табачным дымом: — А с Би что? Без обиды спрашивает. С искренним интересом. Би всё же — хороший. Таких людей желательно не терять. Ну кто к Цзяню ещё так открыто. Кто ещё так заботливо, что Чжэнси полностью признаёт. Усмехается ещё раз, потому что теперь полностью Чжэ Джун понимает. Он уже готов, господи, готов собой ради счастья Цзяня пожертвовать. Готов страдать, но знать, что он с хорошим человеком и ему хорошо. Им. Им хорошо. Так ведь хорошие люди поступают. Так — правильно. Не для себя правильно, а для того, кого любят всей душой. Кого оберегать готовы спустя года. Кого в памяти у себя солнечными улыбками и звонким смехом, крошащим кости, оставляют. Цзянь улыбается. Печально улыбается, обнимая себя за плечи. Таким сейчас хрупким выглядит, что Чжань не удерживается, подходит к нему, осторожно, только бы не сломать то, что и так внутри ломается. Касается своим лбом его, бодает слегка, слушая, как Цзянь говорить начинает тихо: — А Би хороший человек. Би уехал ещё вчера, сказал, что срочные дела и со мной теперь Тао будет. — тонкие пальцы касаются Чжаня, мажут по лёгкой щетине, которую Чжань сбрить забыл. Так нежно. Так тепло, блядский боже. Он дрожит слегка. — Он вообще-то ещё в субботу собирался, но откладывал. Чжань прикрывает глаза, собираясь с мыслями. Уехать. Уехать и Цзяня оставить. И Цзяню тут обидно должно быть, а обижается Чжэнси. Чжэнси кое-как язык прикусывает, чтобы номер Би не попросить и не позвонить ему тут же, с наездом вместо приветствия: зачем ты с ним так? Мне хотя бы объясни. Причину вескую дай. Нахрена ты его оставил? Он к тебе тянется так, как ни к кому ещё, кроме меня. Я-то — понятно. Я идиот законченный. Я проебал его. А у тебя ещё шанс есть. Шанс на то самое долго и счастливо. На большую и чистую от всего его крошечного сердца, куда вмещается оглушительно большая любовь. Он реально любить умеет. И ждать. Ждать вот — особенно, хах, я уж знаю. Так, что — возвращайся. В каких бы ты там ебенях не был — прямо сейчас возвращайся. Ему холодно, он замёрз, он в одних тапочках и тонкой пижаме. Он целую ночь не спал и глаза у него опухшие. Поторопись, блядь, мне смотреть на него больно. Трогать ещё больнее, потому что я понимаю… Всё понимаю. Я как Чжэ Джун. Я тоже сильный. Я ради него обещал сильным стать. Ради него сильным стал. Ради него позволю быть тебе с ним рядом и греть его. И мешать не буду — обещаю. Только иногда, совсем чуть-чуть, когда на чай загляну. Минут на пятнадцать — я больше не выдержу, ты же его знаешь, Цзянь болтливый такой. Так что… Поторопись. Цзянь вздрагивает слегка. Нихрена Цзянь не в порядке. Потому что: — Навсегда? — Навсегда. — тихо, на грани слышимости. На грани накатывающих слёз. На грани собственного разочарованного придушенного рыка. Навсегда — это же долго. Это всю жизнь опять ему ждать придётся. А он и так уже долго ждал. Ему нельзя больше. Притирается полыхающей кожей к коже, вдыхает его мятное дыхание, проходится языком по пересохшим губам, слизывая недавнее быстрое прикосновение, спрашивая: — Ты расстроен? И слушает. Внимательно. Напрягается, потому что Цзянь молчит. Потому что Цзянь вздыхает тяжко. И отзывается лишь через минуту и пять секунд: — Наверное. Я ещё точно не понял. — тон не таким отчанным становится. Меняется еле заметно. Меняется, заставляя сердце колошматить о рёбра в неестественном ритме. — Это он мне посоветовал с ответом не тянуть. Ну, по поводу того, что ты вчера сказал. Он считает, что мне нужно с тобой быть. Би — хороший человек. И советы у него, сука, хорошие. Чжань не понимает что чувствовать, потому что сейчас внутри буря из горя, из почти потери и нового обретения. Внутри сквозь бурю светит солнце. Внутри он Би благодарит и напоминает, что нужно поблагодарить его ещё и в реальности. Как следует отругать, а потом искренне поблагодарить. Не по телефону. При встрече желательно. Желательно глаза в глаза, пожимая руку. Унимает дрожь, что охватывает тело, потому что остался всего один вопрос. Самый важный. Самый страшный. Тот, который может подарить жизнь и отобрать её. Глаза не открывает, жмурится — так ведь оно легче. Так ведь проще. Проще выдохнуть шумно, собираясь с силами. Проще быстро-быстро спросить и замереть в ожидании: — А ты сам как считаешь? Теплые руки касаются собственных, переплетают пальцы. Дыхание у него тоже сорванное. Спокойнее, чем у Чжэнси. Чжэнси считает, что не заслуживает шанса. Чжэнси на этот шанс адски надеется и молит небеса ему его предоставить. Просто быть рядом, защищать, поддерживать и любить по-новому, совсем не как прежде. Сильнее во все бесконечности. Цзянь отвечает просто. Цзянь выбивает почву из-под ног. Цзянь заставляет задыхаться каждым прицельно-искренним: — Я много лет так уже считаю. Думаешь, за месяц что-то может поменяться?