***
Лютик потерял счёт дням. Реальность размазалась в один непрерывающийся кошмар, и он знает, что пробуждение не наступит. Он больше не стесняется своей наготы — полусидит, вытянув ноги, опершись спиной на дуб, безучастно глядя в пространство. Его насильники режутся в гвинт вне поля его зрения, где-то за спиной, в центре лагеря. Их такие обычные пьяные голоса доносятся до барда вместе с ветром, но уже не вызывают болезненного спазма в животе и кома в горле, как было вначале. Лютик умер. Когда же?.. Он затрудняется вспомнить, но, должно быть, ещё в первую свою неделю на настиле из козьих шкур. Парадоксально, но его тело в относительном порядке. Если это можно так назвать. В тот первый день, когда они обернули цепь вокруг дерева и повесили на ней замок, а потом стащили с Лютика сапоги вместе с остатками одежды, Ивар определил правила: — Сильно его не рвите, масло берите с собой, а то подохнет быстро. И не кончайте в него, я в вашу кончу долбиться не собираюсь. Вытирайте за собой. И они слушаются. Исправно кончают на спину или на живот и небрежно, матернувшись сквозь зубы, вытирают тряпкой, будто заблеванный стол в корчме. Лютик смотрит на серое небо с бегущими по нему облаками, на качающуюся крону дуба над головой. Он хочет стать деревом. Или лучше – камнем. Холодным и недвижимым. Хочет смешаться с землей, провалиться между дубовых корней в глубину, и там, в темноте и безмолвии, окончательно обрести покой. То, что главарь приказал «не рвать» его, не значит, что они не пытаются показать свою власть над ним иными способами. Обожженный любит брать его сзади, и, кончая, кусать до крови за плечи и лопатки. Татуированный бесится, что Лютик стал таким безучастным и больше не выказывает явных страданий, поэтому он щиплет его до кровоподтеков во время всего процесса, чтобы боль против воли отражалась у него на лице. Козлиный всегда предпочитает в рот, да так глубоко и долго, что Лютику каждый раз кажется, что он после этого навсегда утратит способность говорить. Это не так уж и важно, как отмечает он для себя, ведь говорить от него не требуется. Тот Лютик, который умер, любил свой голос. Но этому Лютику плевать. — Пожри давай, — беззлобно бормочет Сопля, поставив рядом с ним миску с кашей. Сопля — единственный, кто трахает без заскоков, быстро и как будто нехотя, пристроившись сзади. Словно, будь его воля, он и не делал бы этого, но боязно отбиться от стаи, показаться слишком человечным. Соплю поставили над ним кем-то вроде бордельной служанки. Каждое утро он приходит к дубу, намыливает Лютику подбородок и бреет его — чтобы выглядел «как хорошая дырка» — так сказал Ивар. После этого Сопля мочит тряпку в ведре с мутной от мыла водой и обтирает его всего, смывая грязь, кровь, остатки масла, слюны и спермы. На протяжении всего процесса Лютик, как и всегда, лишь безучастно глядит перед собой. — Ты это…, — присев возле него на корточки, Сопля бросает короткий боязливый взгляд на лагерь, где треплются и смеются остальные, — Если помереть надумал от голода, то… он заметит. И хуже будет, сильно хуже. Заставит тебя того… силой кормить-поить. Понимаешь? Сопля нерешительно берет миску с кашей в руки, зачерпывает ложкой немного и подносит её Лютику ко рту. — Давай, не нарывайся, — просит он, — Всегда может быть хуже. Понимаешь? Лютик — совсем не из-за голода, которого он давно не чувствует, и не из-за страха чего-то хуже, а просто чтобы от него отвязались, — заторможенно собирает губами немного склизкой безвкусной массы и проглатывает. Так Сопле удается скормить ему три неполные ложки, но когда он подносит четвертую, Лютик молча отворачивает лицо в сторону: его опять тошнит, а нарушать своё оцепенение, чтобы проблеваться, он не хочет. Сопля упорствует ещё несколько секунд, но потом всё же ставит миску на землю. — Зверь он. Понимаешь? Всякое творит… И, помедлив немного, будто решая, добавлять ли к сказанному что-то ещё, он сплёвывает себе под ноги и уходит. Как будто Лютик ещё недостаточно убедился в том, что Ивар зверь. Ни укусы Обожженного, ни щипки Татуированного, ни долбежка в глотку Козлиного не сравнятся с тем, что делает с ним Ивар. В тот первый день он даже не стал трахать Лютика прежде всех. Наоборот, он дождался, пока другие четверо развлекутся с ним сполна и разбредутся по лагерю, пить да храпеть в палатках. Потом Лютик понял, что это не было актом извращенной бандитской щедрости — просто чем более сломленным он был, тем сильнее Ивара это заводило. Присев на корточки возле него, распластанного на шкурах, дрожащего и оцепеневшего одновременно, Ивар ласково провёл большим пальцем по его искусанным в кровь губам и произнёс удовлетворённо, будто богатей, оценивающий работу любимой мастерской: — Парни хорошо потрудились, — его пальцы медленно соскользнули с подбородка на горло, легко надавливая, судя по боли, на огромный синяк, оставшийся там от чьей-то пятерни, — Тебе идёт быть тихим. Лютик, до того момента смотревший прямо перед собой на розовеющее между чёрных дубовых ветвей небо, будто очнулся. Слезы побежали из глаз неудержимо, вопреки желанию. Он перевел взгляд на Ивара, и мог бы поклясться, что в этом взгляде было видно достаточно, чтобы даже камень ужаснулся его боли. Но Ивар лишь довольно ухмыльнулся и снял со своей шеи ключи на кожаном шнурке. — После такого забега тебе бы шерстку почистить, да? — сказал он, отстёгивая висячий замок, что держал цепь вокруг дерева, — Я не утверждаю, что очень привередлив к шлюхам, но предпочитаю тех, что почище. Тогда был единственный раз, когда этот замок оказался открытым. Ивар отвёл его к реке и заставил зайти в воду почти по грудь, в то время как сам стоял на берегу с цепью в руках. — Хорошенько отмойся. И быстро давай. Лютик его не слышал. Он думал о Геральте, обо всех тех светлых моментах, что провёл с ним на дороге. О невероятных приключениях, выпавших на их долю. О редких, но таких красивых улыбках, на которые ему иногда удавалось спровоцировать ведьмака. О чувствах, что так и не открыл ему. Он подумал: «Прощай», а ещё «Я люблю тебя». И представил, что, где бы Геральт сейчас ни был, в этот самый момент он услышал его. Затем Лютик сделал то единственно верное, что казалось ему таковым — опустился на колени, с головой скрывшись в реке, и вдохнул отдающую болотом муть. Но избавления снова не случилось. Лютик обнаружил себя лежащим на боку и захлёбывающимся кашлем в прибрежной траве. — Последнее предупреждение, сучка! — в бешенстве шипел нависающий над ним Ивар, — Даже не мечтай свалить! «К чёрту…», — думал Лютик, выкашливая из лёгких остатки пенящейся речной воды, — «Можно будет вытерпеть ещё один жёсткий трах, и потом, когда все они уснут, попробовать снова. Найти бы способ…». В конце концов, что ещё такого мог сделать Ивар с ним, чего не делали другие? В самом деле, очередное надругательство началось банально, насколько оно могло быть таким: Ивар приказал ему встать на колени и подставить свой рот под его член, пока сам он, толкаясь бёдрами, неторопливо снимал с себя дублет и рубаху. Конечно, у Лютика мелькнула мысль, что он мог бы сжать зубы со всей дури, но другая — о том, что это не убьёт бандита, а лишь даст ему веский повод срезать ему лицо и так оставить жить, — остановила этот порыв. Тогда он решил, что хотя бы не будет больше радовать его своей болью и слабостью, не даст волю слезам… — Задай красавчику, Ивар! — проблеял Козлиный откуда-то из лагеря. — Скройся нахуй! — гаркнул тот в ответ и отбросил рубаху в сторону, — Ну всё, хватит. Он с отвратительной садистской ласковостью взял Лютика рукой под подбородок и снял со своего уже окрепшего члена, а затем толкнул его в грудь, на шкуры, и принялся избавляться от штанов. — Видишь ли, — сказал он, уже будучи голым и устраиваясь между его ног на коленях, — я люблю, когда шлюха подмахивает. Когда просит ещё. Ты не поверишь, как быстро с таких высокомерных пидарков, как ты, слетают эти их приличия. Он обхватил рукой вялый член барда и принялся дрочить его. Лютик просто опешил. Не смотря на всё — на боль, унижение, страх и не прекращающееся желание блевать — в этот самый момент он вдруг ощутил какое-то больное злорадное веселье. Подмахивать ему? Просить ещё? Этот фетиш Ивар от него не получит, тут ему придётся остаться без сладкого. В безусловное подтверждение этого, член Лютика не стал крепче ни в малейшей степени. — Обломись, тварь, — прошептал он с ненавистью. — Проблемы? — удивление бандита было притворным, — О, не переживай, смогу тебе помочь. С этими словами он вытянулся на Лютике, оказавшись с ним лицом к лицу. И тут Лютик впервые с тревожным чувством заметил перстень у него на пальце — огромный, золотой, с чёрной ониксовой вставкой. Он смутно помнил, что такие бывают с секретом: крышка с камнем откидывается, наподобие как у крохотной шкатулки, и внутри некоторые носят фисштех, а то и яды. — Умный, — усмехнулся Ивар, проследив за его взглядом, — Да, ты правильно понял. И нет, это не фисштех. Лютик дернулся под ним, инстинктивно пытаясь отползти, но Ивар только сильнее навалился ему на грудь. — Не дрыгайся, побереги силы. Крышка щёлкнула, перстень раскрылся. Внутри была… какая-то светящаяся голубоватым сиянием ни то мазь, ни то паста. Резкий запах пота, исходивший от Ивара, тут же дополнился ароматом чего-то аптечного, горького, с примесью, кажется, серы. — Эта хрень из Зеррикании, один торговец откупился ею от меня, — объяснил бандит, — Называется Кааб-Хаатилон. Редкая штука и действует потрясающе. Вытащит тебя настоящего из-под всей шелухи, покажет ту похотливую дырку, которой ты и являешься. Лютик растерял свою решимость не выказывать эмоций. Внезапно его положение стало значительно хуже, хотя казалось, что это невозможно: они уже унизили и растерзали его тело, сломали его волю. А теперь Ивар собирался сломать и его самого — забраться в самое сокровенное, в его голову и душу, заставить стонать и просить, как будто он хочет всего этого. Лютик забился сильнее, откинул голову далеко назад. Ему даже удалось высвободить одну руку и ударить Ивара в челюсть. На это тут же последовал ответный удар — Лютик почувствовал металлический вкус собственной крови на языке, в глазах потемнело. — Тихо, красавчик. Не хочу портить твою мордаху. Какой же ты…, — Ивар подтянулся выше и крепко зажал ему рот одной рукой, а пальцы другой, что с перстнем, поднёс прямо к носу. Лютик не сдавался. Он пытался скинуть его с себя, да только куда ему было против тренированного воина? Он задержал дыхание, и этим сопротивлялся столько, сколько мог, но в итоге вынужден был вдохнуть носом. Горький лекарственный запах хлынул в ноздри, и в то же мгновение всё его израненное тело расслабилось, а боль исчезла без следа. Перед глазами сгустилась голубоватая дымка, он почувствовал себя… хорошо. По правде сказать, очень хорошо. Он был в сознании и всё понимал, но ничего не мог поделать с тем, как реагировал. — Вот и всё, — Ивар оскалился победной ухмылкой, — Открой-ка рот. Едва он нажал большим пальцем Лютику на подбородок, как тот с готовностью опустил челюсть. Ивар подцепил мизинцем светящуюся крупицу пасты и медленно размазал её по языку барда. В ту же секунду разум Лютика взорвался ощущениями. Он потрясённо втянул воздух, запрокинул голову. Низ живота налился теплом, член мгновенно встал и упёрся в горячее бедро мужчины, что с интересом рассматривал его, приподнявшись на локтях. Тяжесть чужого тела вдруг ощутилась приятной — даже кожа, казалось, заискрилась там, где они соприкасались. Лютик непроизвольно толкнулся бедрами, выдохнул с тихим стоном, взметнулся руками ему на спину. Звякнула цепь, соединённая с оковой на правом запястье. — Ого…, — прокомментировал Ивар, — Какой чувствительный. Выдоишь меня досуха, да? Лютик… застыл. Сквозь пелену эйфории пробивалась отвратительная реальность — он ненавидел этого урода. Ненавидел его пустые, лишенные всяких добрых человеческих чувств глаза. Его запах — смесь пота, табака и реданского пива. Его лицо, пусть и с правильными чертами, но постоянно искаженное злобой или выражением издевательской насмешки. Его голос, полный презрения. И он знал, помнил каждую секунду о невыносимой боли и унижении, что сотворил с ним сам бандит и его верные отморозки. С ним, кого они называли шлюхой, дыркой, куском мяса на цепи. Чью жизнь растоптали… Огромным усилием воли бард опустил руки и отвернул лицо. — Не выёбывайся, всё равно не отпустит. Не так быстро, по крайней мере, — в голосе Ивара явственно промелькнуло раздражение, — К тому же ты сам этого хочешь. Шлюха есть шлюха. Запахло дешёвым розовым маслом — все они пользовались им. Запах, от которого Лютику хотелось вывернуть свой желудок наизнанку. Он ощутил, как скользкие намасленные пальцы толкнулись внутрь него, глубоко, ещё глубже, сгибаясь вверх, потирая и нащупывая что-то. Возбуждение накрывало по новой — ещё сильнее, чем прежде. Ноги будто сами собой согнулись в коленях, открывая лучший доступ. Вставший накрепко член прижимался к животу. Кожа отзывалась пульсирующими волнами удовольствия на каждое прикосновение, даже на обжигающие болью впивания ногтей или зубов. Лютик ненавидел этого человека. И больше всего на свете хотел, чтобы тот его трахнул. Это было похоже на то, как умирающий от голода бросается к мокнущим в грязи объедкам и ест их, жадно запихивая в рот, позабыв про своё людское достоинство, про отвращение, про всё. Пальцы Ивара задели чувствительное место внутри — Лютик застонал, выгибаясь, сжался задницей. Ивар накрыл его рот поцелуем, нагло скользнул языком. Лютика вело. Он отвечал. Он хотел. Он ненавидел его. Он сам себе стал гадок до тошноты. Он… катился в пропасть. С ним происходило что-то ужасное — гораздо ужаснее, чем просто изнасилование — он отчётливо понимал это самым краем ещё теплящегося сознания. Было ошеломляюще-одуряюще-хорошо. И в то же время мерзко-больно-безнадёжно. Словно два потока воздуха, холодный и горячий, столкнулись внутри него, закручиваясь в исполинский ураган. Лютик разрушался. Зерриканский магический наркотик разламывал каждую преграду, что он успевал возводить в своём сопротивляющемся разуме, безвозвратно отравлял душу. Нужно было, чтобы Ивар выебал его. И чтобы никогда больше не дотронулся до него, чтобы сдох самой мучительной смертью. Лютик поднял голову и прошёлся поцелуями по его шее, от уха до ключицы. Насадился на пальцы. Застонал. Сам подставил высунутый язык под порцию вязкой слюны, что бандит, не спеша, сплюнул ему в рот. Было больно. Он так хотел спастись от этой боли, и он… Представил себе, что это Геральт. Закрыл глаза и вспомнил, как Геральт пах: костром, металлом, чистым потом и мылом, ингредиентами для ведьмачьих снадобий. Ромашкой. Этот родной будоражащий запах вдруг воссоздался в его разуме с мельчайшими оттенками. Возможно, из-за действия Кааб-Хаатилона, но Лютик вдруг на самом деле почувствовал его, вдохнул полной грудью, вжавшись носом в изгиб напряжённой мужской шеи. Мучительный ураган в его сознании как будто замедлился. Тем временем пальцы внутри сменились членом, сильными глубокими толчками. Физической боли по-прежнему не было — лишь волны нарастающего удовольствия, проходящие от паха через всё тело, да чувство долгожданной заполненности и зудящее желание усилить её, сделать глубже и резче. Лютик не открывал глаза. — Всё ещё узкий, — то ли одобрительно, то ли удивлённо рыкнул низкий голос ему на ухо. Бандит сжал бёдра Лютика железной хваткой, дёргая на себя с ритмичными шлепками кожи о кожу, словно собирался пробуравить насквозь. Это было… почти правильно. Не так невыносимо, как раньше, ведь запах Геральта был всюду. Лютику до умопомрачения хотелось обхватить рукой свой истекающий смазкой член, но вместо этого он подумал о руках ведьмака, об идеальном мужественном рисунке вен вдоль запястий и мозолях мечника на его ладонях. И от этого, дальше, хаотично заметался в подкинутых памятью образах: к его мускулам, что выглядели гранитом, когда были закованы в броню — и живой горячей силой, когда ведьмак расхаживал в легкой рубашке; к его хищной свободной грации тела, что выдавала в нём идеального убийцу, и вместе с тем становилась такой уязвимой в минуты покоя, когда он чинил доспехи или готовил оружие; к чертам его лица, безупречно красивым, несущим следы разбитого сердца и сдержанной, закрытой натуры, готовой умереть за других. За годы безответной влюблённости бард ни разу не позволил себе снять напряжение, воссоздавая в уме эти моменты (слишком уж благоговел перед другом), но теперь, когда дни его были сочтены, в самом центре урагана из правильной боли и неправильного желания, ему захотелось укрыться в них. Зерриканская отрава, гудящая в его крови, казалось, только этого и ждала. Мужские ладони на нём стали ощущаться иначе: они больше не насаживали его грубо, тягая за бедра, а плавно переместились на поясницу, оглаживая вдоль позвоночника к лопаткам в каком-то защитном, успокаивающем жесте. Лютику подумалось, что так мог бы делать Геральт, будь у них хоть один шанс заняться друг с другом любовью: своё маниакальное стремление защищать он проявлял почти во всём. Но происходящее не было реальным — ни этой оберегающей нежностью, ни человеком, что как будто дарил её. Всё было ложью, наркотическим мороком посреди кошмара… Лютик боялся открыть глаза. Вместо этого он хотел увязнуть в спасительной иллюзии глубже и поэтому заставил себя вспомнить голос Геральта: рокочущий, как обвал в горах, если он злился, и пробирающий до мурашек, низкий и мягко вибрирующий, когда он вдруг произносил его имя, сидя у костра: «Лютик…». — Лютик… Горло болезненно сжалось. Лютик, чья голова безвольно моталась на козьих шкурах в такт толчкам, медленно поднял веки и… Его разум, должно быть, окончательно сломался, потому что это Геральт был над ним — покачивающийся в равномерном ритме, тяжело дышащий, с выражением сосредоточенной страстности на мужественном лице. С такой очевидной любовью в своих золотых глазах. Пот стекал по его скулам, и одна капля, сорвавшись, упала Лютику на губы — он слизал её языком. Завороженный, бард поднял закованную в кандалы руку и обхватил лицо… друга? Любовника? Тот благодарно прижался губами к запястью прямо над браслетом. Затем вдруг склонился ниже, замер на мгновение, внимательно и просяще глядя прямо в глаза. Лютик сам подался вперед: накрыл его губы в поцелуе, ощущая подбородком жесткую щетину, а языком — чуть заострённые ведьмачьи клыки. Геральт ответил жадно, с низким рыком, вылизывая его рот как будто в отчаянии. Он поднял Лютика, держа его под спину, усадил вертикально себе на бедра. Белые волосы трепал ветер; рельефные мускулы были расписаны знакомыми шрамами. И всё было правильно теперь. — Хочешь… кончить? – спросил Геральт, соскользнув губами с его рта на чувствительное место за ухом. — Да… да, — ответил бард и опёрся ладонями на его плечи, ловя правильный ритм и угол, — я хочу… Он начал двигаться сам, позволяя члену мужчины почти что выскальзывать из себя и тут же насаживаясь снова, так, что головка грубо проезжалась по тому искрящему чистым наслаждением месту внутри. Геральт, сидящий на пятках, благоговейно водил губами в ямке между его ключицами и каждый раз немного подбрасывал бёдра навстречу. Конечно, даже такого контакта было мало: член самого Лютика изнывал без прикосновений. Но стоило ему подумать об этом, как Геральт переменил положение левой руки, чтобы продолжать надёжно держать его одной лишь ею, а правую втиснул между ними и обхватил его, двигая кулаком жестко и быстро, как было нужно. Лютик застонал, разум заметался в пламени подступающего оргазма. Безумно хотелось дойти до пика и в то же время как можно дольше продлить это томление — он весь превратился в пульсирующий нерв, раздражённый слишком многим: членом Геральта, безнадёжно распирающим и раскрывающим с каждым толчком; его большой грубой ладонью вокруг собственного ствола, что скользила по смазке; его широкими плечами, в упругих перекатах которых Лютик отчаянно искал опору; его чистейшем запахом. За мгновение до неотвратимого уже оргазма, бард нырнул пальцами в снежно-белые пряди, добавляя себе ощущений от созерцания как будто чуть смущённого удовольствием, любимого лица. — Геральт, я… Золотистые глаза напротив вдруг стали зелёными, будто налились ядом. Лютик, уже кончающий, захваченный сладкими спазмами, изо всех сил зажмурился: «Нет-нет-нет! Соберись… запах Геральта, его тело, его голос…» — панически промелькнуло у него в голове. Но спасительная иллюзия растворялась неумолимо: — Я же говорил, что ты будешь подмахивать. Послышался тихий, жестокий смех. Лютика небрежно уронили обратно на шкуры. Он всё же открыл глаза и увидел, как Ивар, вынувший член из его задницы, доводит себя кулаком до финала, стоя над ним на коленях. Лютик почувствовал… нахлынувшее вдруг безразличие. Очевидно, действие Кааб-Хаатилона сошло на нет, но что-то остаточное ещё гуляло в его крови и отдавалось всполохами чувствительности в теле да пьяной отстранённостью в разуме. Ивар вытер сперму со своих пальцев, бросил тряпку ему на живот. Затем оделся и прежде, чем уйти, присел рядом с Лютиком на корточки. — Не то чтоб лучший мой трах, но куда приятнее, чем ебать ту куклу, которой ты прикидываешься для моих парней, — сказал он, приглаживая ладонью свои мокрые от пота волосы, — А что ещё за Геральт? Твой ебарь? Лютик молчал. Бандит помедлил ещё несколько секунд, потом встал, забрал факел на стойке и ушёл в лагерь. Настала тишина. Высоко в небе висела большая луна, заливающая всё вокруг серебристым светом. Ветер шелестел в кронах деревьев. Лютик вдруг понял, что его посторгазменное оцепенение начинает стремительно трансформироваться во что-то иное: как будто всё то чувственное удовольствие, что даровала зерриканская отрава, начинало откатываться назад, отнимать данное взаймы в тройном размере. Он ощутил нарастающую боль всем телом: искусанной и расцарапанной кожей, расцветшими синяками и кровоподтёками в местах ударов, сдавленным ни раз горлом и горящей после стольких грубых толчков задницей. Но ещё быстрее его душу затапливало бесконечное, чёрное, как дно колодца, отчаяние. Лютик с трудом поднялся, шатаясь, отбрёл в траву, на сколько позволяла цепь, упал на колени и начал блевать — чистой желчью, почти сухими спазмами. Потом кое-как вернулся обратно, сел спиной к дубу. Ему хотелось укрыться от безысходности происходящего там, где он привычно укрывался в мрачные моменты жизни — среди мыслей и воспоминаний о ведьмаке, ведь они, похоже, были для него тем, чем для иных людей бывают мысли о доме. Он медленно опустил воспалённые веки и вспомнил одно тихое место, у речки под названием Льдистая, где они однажды расположились лагерем. Был тёплый летний вечер, светлячки летали в траве, воздух пах дождём. Горел костёр. Геральт сидел… Лютик в ужасе открыл глаза и уставился в пространство. Человек, возникший перед его внутренним взором, не был Геральтом — эта была странная, уродливая химера: могучая ведьмачья фигура в потрепанном дублете реданской армии; белые, но короткие волосы; жестокие зелёные глаза, издевательская чужая ухмылка. Лютик похолодел от ужаса. Он попытался сосредоточиться ещё раз, на другом воспоминании — всё повторилось. Он панически пробовал снова и снова, вызывая в памяти все те бесконечные их с Геральтом моменты, но каждый раз это был… Ивар, проступающий сквозь черты его друга и возлюбленного, словно плесень. Лютик с застывающим нутром осознал, что натворил. Он отдал Кааб-Хаатилону единственную ценность, что была у него — пронесённую через столько лет любовь. Он смешал её с грязью, потому что испугался боли, и теперь лишился всего. Конечно, он помнил Геральта и все события, связанные с ним, но не мог больше воссоздать их в своём разуме, заново пережить сердцем. Лютик подтянул колени к груди, вцепился пальцами в свои волосы и завыл, покачиваясь. Боль была невыносимой. Всё утратило смысл, даже смерть. Теперь он хотел лишь увидеть-почувствовать Геральта ещё хоть раз, и он знал, что сможет сделать это, только если Ивар позволит, если снова намажет ему на язык ту магическую отраву. — Заткнись там! — басом рявкнул Обожженный из своей палатки, — А то зубы нахуй выбью! Спать мешает, сука… Но вой Лютика уже сам собой сошёл на нет — воздуха в лёгких не осталось. Он обессилено повалился на бок, ощущая, как внутри разрастается чернота, посреди которой мерзко скалится Ивар с ведьмачьим медальоном на груди. Уже потом потянутся вереницей бесконечные дни, размазанные в один, где он будет ждать Ивара в оцепенении. Будет сам, без приказа, вставать на колени, зная, что тот предпочитает начинать с отсоса. Будет смотреть на его перстень перед тем, как приступить, упрямо сжав губы, без слов умоляя о своей нужде. И Ивар будет снисходительно усмехаться, проследив за его взглядом, но всё же милостиво подцеплять ногтем крупицу Кааб-Хаатилона, чтобы размазать ему по языку. Ни в один из этих моментов Лютик даже не будет знать, что именно Ивар делает с ним, потому что всегда, каждый раз — он с Геральтом. В запахе Геральта, в его руках, под его любящим взглядом. Чтобы после оргазма вновь провалиться во тьму, где от Геральта нет больше и следа. Всё это будет потом. Но именно тогда, в первую ночь под дубом, лежа на боку и глядя стеклянными глазами в никуда, Лютик умер.***
Лютик каким-то образом догадывается, что сегодня — тот самый день, когда его время подошло к концу. Вопреки предостережениям Сопли, Ивар вовсе не бесится из-за того, что он почти не ест — наоборот, ему, кажется, нравится, что Лютик стал настолько истощенным и слабым. Он не знает, что идеально отлаженная игрушка вот-вот ускользнёт из его рук: сердце барда с каждым днём бьётся всё хуже, и то вдруг начинает хаотично трепыхаться в груди, будто вот-вот выскочит из-под ребер, то замирает и через мгновение бьётся снова, но еле-еле, из последних сил. Лютик рад, что скоро сможет исчезнуть совсем. В этот последний вечер его мучители, как и всегда, пьяны. Сумерки уже сгустились над лесом, в лагере горит костёр. Тени, что бандиты отбрасывают, причудливо движутся на кустах ежевики. Лютик смотрит на них, лежа на спине и повернув голову вбок, пока Татуированный пыхтит на нём уже которую минуту. До него был Ивар, так что в крови барда всё ещё плавает Кааб-Хаатилон с его заключительным оцепенением. Вот почему он может наблюдать за тенями, почти не ощущая ни этого урода на себе, ни щипки, что он оставляет на его коже. И всё же ему приходится отвлечься, когда тот вдруг начинает хрипеть как-то слишком уж странно. Лютик смотрит на это лицо: складки кожи в несколько рядов ползут от бровей на лысину, бесцветные глаза лезут из орбит, рот искажён в оскале. В толстой, покрытой щетиной шее как будто зарождается какое-то бульканье, и вскоре сквозь сжатые зубы Татуированного начинает просачиваться что-то тёмное. Кровь… Лютик не понимает. В следующее мгновение кто-то легко, будто пустую бочку, отшвыривает Татуированного от него и… Это, конечно, не более, чем прощальная иллюзия, что дарит Лютику ещё не выветрившийся из тела зерриканский наркотик. Он видит Геральта, закованного в чёрную броню, с окровавленным мечом в руке. Его глаза — непроницаемая антрацитовая тьма, мертвенно-белая кожа лица расчерчена ветвящимися венами. Это кажется Лютику чудесным открытием: что ангел смерти для каждого умирающего выглядит именно так, как тому хотелось бы. Его прекрасный ангел смотрит на него с выражением почти безумной ярости. Неудивительно, ведь последняя иллюзия, которую хочет увидеть Лютик — иллюзия отмщения. — Это что за тварь?! — слышится крик кто-то из бандитов со стороны лагеря, — Вали его, мужики! Вот же сука! Он Панца убил! Геральт, до того неотрывно глядевший на Лютика, переводит источающий тьму и ненависть взгляд на лагерь. Небрежным взмахом меча отбивает болт, что пущен в него из арбалета. И исчезает, словно тень. Бард слишком слаб, чтобы повернуться и увидеть происходящее, но до него доносится лязг мечей, предсмертные хрипы, крики и ругательства. Он видит, как тени пляшут на кустах ежевики. Внезапно что-то круглое, подпрыгивая по земле, докатывается до его настила, и Лютик отстранённо осознаёт, что это голова Сопли с навсегда застывшими в испуге глазами. Лязга оружейной стали становится всё меньше, вскоре он прекращается совсем, наступает тишина. Ещё через мгновение Лютик слышит крик, точнее, что-то среднее между криком и протяжным рыком — сплошь концентрированная ярость и боль. Затем приближающиеся усталые шаги. Ангел смерти в облике Геральта тяжело опускается на колени. Белые скулы расцвечены брызгами крови. Он снимает перчатку и обхватывает лицо барда, склонившись над ним. Нежно поглаживает большим пальцем по впалой щеке. Лютику хватает сил благодарно улыбнуться. А потом он исчезает из этого проклятого мира, как и хотел давно.