Топь

Геральт чует лагерь в паре верст впереди. Он почти уверен, что это та банда, которую уже месяц ищут княжеские наёмники из Крейдена — парни ограбили казначейский обоз тысяч на сто линтаров чистым золотом. Наёмники князя не великого ума: прочёсывают деревни вдоль реки Браа на востоке, в то время как ясно, что умные бандиты (а они умные, если смогли провернуть такое) будут прятаться не у полноводной, облепленной рыбацкими артелями да лесопилками Браа, а в медвежьих углах близ деревенек-тупиков у подножий гор. Заячья Топь как раз из таких. К тому же, здешние леса считаются проклятыми, так что простые крестьяне да охотники почти не суются. Тем абсурднее, что Геральт сейчас здесь, потому что на бандитов и княжеское золото ему плевать — он ищет Лютика. Это последнее из возможных направлений, куда тот мог пойти, когда спустился с горы, и ведьмак не проверял его раньше. Лютик путешествовал по Континенту много лет — когда с Геральтом вместе, а когда и один, — и у него давно сформировались свои привычки в выборе маршрутов: никаких захолустных дорог, только тракт или большаки. Зараза, да Лютик мог свернуть от деревни, даже если просто указатель на неё представился ему слишком ветхим и унылым. «В таких и жизни нет, Геральт», — говорил он, — «Старики одни или сектанты. И монетки от них не дождёшься…» Указатель на Заячью Топь уж точно монет не обещает, а дорога и подавно выглядит заброшенной — не видать даже следов от телег. И, похоже, у Лютика не было ни единой причины соваться в эту дыру. Да вот только в других местах он тоже не объявлялся, так что Геральт едет сюда, влекомый не логикой, но отчаянием. — Верно, Плотва, — тихо говорит он, похлопав всхрапнувшую лошадь по шее, — Сам виноват. «Бывай, Геральт…» Он прикрывает на мгновение глаза, сжимает челюсти до скрипа из-за этого уже привычно накатывающего чувства под рёбрами. Их с Лютиком последний разговор снова и снова всплывает в памяти, будто один их тех призраков, навечно обречённых повторять момент своей трагической гибели. Геральт честен с собой, он знает, что именно пытался убить на той горе: не их с Лютиком дружбу — она лишь стала неизбежной сопутствующей потерей, — кое-что другое, давно выматывающее его, о чём Лютик, к счастью, не знает. А вот Борх, учитывая его сверхъестественную природу — да. Геральт понял это по его взгляду, когда старый дракон выдал Йеннифэр тайну про джинна, но умолчал о другой, той, что была первопричиной. Словно сказал: «Давай я окажу тебе любезность и развею эту бессмысленную иллюзию, ведьмак». И Геральт сорвался. Он так долго пытался оградить Лютика от себя, не дать ему влипнуть в свою смердящую монстрами, трупами и презрением обывателей жизнь. Однако ни намеренная грубость, ни отказ называть его другом, ни другие попытки оттолкнуть не производили на барда впечатления. Он не боялся Геральта, не таил обид и ничего не хотел от ведьмака, кроме историй о чудовищах и компании в дороге. Хотя был, разумеется, той ещё занозой в заднице. Сыпал глупыми шутками и пошлыми стишками, пафосно трепался о женщинах, с которыми переспал. Вечно, сильван бы его побрал, лез в неприятности. Часто жаловался на жёсткую постель да невкусную еду. Но становился вдруг до странного тихим, собранным и серьёзным, если Геральту случалось вернуться с охоты с ранением. И огрызался с металлом в голосе на пьянь в корчме, если кто-то из них оскорблял ведьмака. И на привалах, бывало, замолкал с тихой улыбкой, уткнувшись с пером в свою тетрадь и смахивая особым движением головы лезущую в глаза чёлку, из-за чего почему-то становилось уютнее, даже если в кошельке и брюхе было пусто. И постоянно был таким тревожаще уязвимым, с этими своими слишком тонкими для мужчины запястьями, невесомыми шёлковыми рубашками и открытым взглядом голубых глаз, но сам никогда этого не замечал, разговаривая со всеми — от мрачных крестьянских мужиков до увешанных оружием военных, — громко и уверенно. А потом вдруг исчезал на месяцы, пустившись в загул с очередной «прекрасной графиней, сосредоточием красоты». И Геральт не мог спать из-за давящего по ночам ощущения потери, как будто у него был дом, прямо здесь, посреди тракта, и вдруг — его нет. Он быстро осознал глубину своей привязанности и понял, что она несёт угрозу ремеслу. Не может ведьмак так зависеть от человека, пусть даже и лучшего друга — это противоречило буквально всему, что Геральт знал о Пути. Он искал решения проблемы, и в итоге чуть не убил Лютика джинном, но зато повстречал Йен. Клин клином вышибают, так ведь говорят. Йеннифэр идеально подходила ему, она была такая же, как сам ведьмак, и полной противоположностью Лютика: напрочь лишённая хрупкости, ожесточённая в самой своей сути тем выбором, который сделали за неё другие, с детства отмеченная магией и клеймом «нелюдя». Геральт не боялся невольно задеть её всей разнообразной грязью ведьмачьего бытия или подвергнуть смертельной опасности. Не смущался предстать перед ней тем, кем был. Он не знал, была ли та опьяняющая страсть между ними настоящей или же творением джинна, но надеялся, что рано или поздно она укрепится и вытеснит из него опасную привязанность к одному надоедливому барду. Да только надежды оказались тщетными: подобное можно вытеснить лишь подобным, а их с Йен история с самого начала сделалась похожей на затяжную войну с недолгими перемириями сразу после секса. Геральт сходил по ней с ума, мучился любовной тоской и злился, но в этом не было ничего общего с тем, как ощущался в его жизни Лютик. И всё же, скрипя зубами, он продолжал. Пока, наконец, древняя волшебная сущность по имени Борх Три Галки не решила прекратить этот фарс. И вот, Геральт спускался с горы — внешне спокойный, как и почти всегда, но сгорающий от гнева и разочарования внутри. Он не злился на дракона: не было никакого смысла злиться на что-то, обладающее столь непостижимыми для людей знаниями и мотивами. Но он злился на Йен, что та бросила его, что зациклилась на чёртовом ребёнке. И на Лютика — за то, что… Было слишком много всего. Когда он дошёл до стоянки, где ждала на постое Плотва, его гнев стал похож на отлично выполненный Аард, только теперь направленный на самого себя. Он думал о постыдной несдержанности, которую допустил, о том, как сильно обидел Лютика. И о злых, но справедливых упрёках Йен: «Класть на чужую свободу — это твоё привычное дело?». О том, что их с Лютиком пути теперь уж точно разошлись. А с Йен они непременно будут сталкиваться, изводя друг друга снова и снова, ведь джинн связал их навечно. О том, что он сам столько лет желал ухода Лютика, надеясь на освобождение от собственной слабости, а теперь, добившись желаемого, почему-то хотел набить самому себе морду. Ему, должно быть, и в самом деле следовало напиться да ввязаться в хорошую драку с какими-нибудь достаточно безрассудными наёмниками, чтоб кулаки потяжелее, а мозги поменьше. Чтобы все до единой поганые мысли выбить из головы… — Милсдарь, часом, не ведьмак? Геральт в тот момент даже не заметил, как заехал в какой-то шахтёрский посёлок. Чернели бездействующие плавильные печи, куры уныло копались в грязи. Какой-то мужик, по виду артельный клерк, смотрел на него, стоя сбоку от Плотвы и щурясь на клонящееся к закату солнце. — Да, — рыкнул Геральт в ответ. — Ага, ну я и смотрю, волосёнки-то…, — мужик одернулся, развернулся, показал рукой вдаль и продолжил громче, — Шахта. Беда у нас приключилась, мастер. Двадцать шахтёров подземным газом потравило две недели назад. — Я при чём? — Так они там, трупы-то. Мы б забрали, да там что-то завелося, ага. Сунуться страшно. А шахта простаивает… Горе, оно и понятно. Но работать-то надо, контракт. И не зайти никак. Нехотя выныривая из мыслей о Лютике, ведьмак привычно прикинул: двадцать трупов, две недели. Завелись там гули, скорее всего. За такое время расплодились, самое большое, до дюжины. Что ж, Геральт хотел хорошей драки — так вот она, получай. Он пришпорил кобылу и направил её к шахте, впервые даже не ставя условий по оплате, не выспрашивая подробностей и не готовя должным образом оружие и зелья. Злость на самого себя и мысли о Лютике гудели в черепе, словно рой ос. Спешившись у входа, он привязал Плотву, опрокинул в себя лишь пузырёк Кошки, вынул серебряный меч и зашёл внутрь. Сразу ударил в нос сладковатый запах хорошо разложившейся человеческой плоти. Вдоль свода тянулась вереница фонарей, но Геральт не стал зажигать их — Кошка позволяла видеть как при очень яркой луне. Он медленно пошёл по дощатому настилу, уходящему вниз под небольшим углом. Где-то капала вода, множась эхом от стен, однако звуков, издаваемых какими-либо тварями, ведьмак уловить не мог. Быть может, и услышал бы, если б принял больше эликсиров, обостряющих чувства, но он ведь пришёл не за лёгкой победой. Настил упирался в грубо сколоченную из брёвен платформу, что выступала подобно балкону над высоким, уходящим вниз залом-рудником. На платформе было несколько кожаных мешков с рудой, лежали инструменты в тачке, стояла птичья клетка с дохлым соловьём внутри. Воздух, впрочем, был уже нормальным, если б не вонь разложения. Слева, судя по системе тросов и рычагов, был простой лифт для подъема мешков, а справа от платформы уходила вниз, лепясь к обтесанной породе, лестница в три пролёта. Геральт едва спустился по ней, с подозрением отмечая видимое отсутствие тел внизу, когда раздалось тихое щёлканье, и сразу — быстрый перебор лап. Сначала из одной проходки, что слева, потом из другой, третьей. Ведьмак ошибся: то были не гули, а грайверы, твари из той же трупоедской семейки, но гораздо более крупные и сильные, да к тому же неуязвимые к любым ядам. Зато смертельно отравляющие собственным трупным ядом каждого, кто допустит до себя их когти и зубы. И плодились они быстрее, так что в шахте явно была не дюжина, а уже, как минимум, три десятка. Теперь стало понятно, почему Геральт не увидел тел: грайверы, в отличие от других трупоедов, предпочитали пропастину душистее, так что прятали трупы и недоеденные фрагменты в укромные места на вызревание. — Пошло веселье, — прошептал он, вставая на изготовку. Ведьмак рубанул мечом по первому, осмелившемуся подойти близко, одновременно откидывая Аардом другого. Первый не сдох — лишь отскочил, прихрамывая, внутрь одной из проходок. Но тут же со всех сторон кучно полезли другие, щёлкающие с ещё большим азартом, разъярённые вторжением в гнездо. Для усиленного Кошкой зрения их костяные гребни на головах посвёркивали, будто посеребрённые, уродливые мускулистые тела казались светло-серыми, глаза — чёрными с горящими красным точками зрачков. Геральт рубил мечом, словно спятившая мельница, успевая творить заклятья, но чудовищ было слишком много, и они были слишком сильны. В какой-то момент он, рыкнув от боли и досады, ощутил, как грайверская пасть вцепилась ему в ногу чуть выше колена, и тут же другая — в запястье левой руки. Ведьмак использовал Квен, чтобы очистить пространство вокруг себя, однако трупный яд быстро растекался по венам, делая его медленнее, ослабляя концентрацию и вызывая усталость. Щит, созданный Квеном, погас. Сразу шестеро грайверов бросились к нему — Геральт успел срубить головы троим, но ещё трое оставили на его ногах свежие горящие укусы и тут же, шипя, отскочили из-за слабо прошедшего по их спинам Игни. Завоняло палёной кожей. Перед глазами у ведьмака всё плыло. Яда было слишком много — даже один укус грайвера был смертелен для обычного человека, а Геральт насчитал у себя пять. Он упал на одно колено, снова изо всех сил удерживая Квен, но уже готовый умереть. Голову затопило сожалением, что-то связанное с Лютиком, какие-то слова… Они не успели собраться в его сознании, было слишком плохо. Вдруг Геральт увидел, даже не понимая, галлюцинация ли это или реальность, как кто-то — воин с мечом — врезался в остатки тварей: полетели во все стороны фрагменты серых жилистых тел, вспыхнули и грохотнули брошенные в проходки бомбы. Затем незнакомец подошёл к ведьмаку, опустился напротив на колено, схватил за плечо. Сквозь туман отравления Геральт, наконец, с удивлением осознал, что это его брат по ведьмачьей школе, Эскель. — Какого хрена ты творишь, волк?! — потрясённо спросил Эскель, тряхнув его. И Геральт отрубился. Приходил в себя он урывками, сквозь лихорадку отмечая смазанные детали: комнату в деревенской избе, тусклый свет, льющийся через грязное окно; кто-то в рубахе с закатанными рукавами — Эскель — смачивал полотенце в воде и, свернув, клал холодное ему на лоб; менял повязки да вливал Геральту в рот эликсиры. В промежутках между этими редкими моментами полусознания ведьмак прибывал в густом, будто сто слоёв ваты, забытьи: ему снились чудовища, стоглавые и столапые, впрочем, не вызывающие особых чувств, будто они были какой-то частью пейзажа, как море или сосны. Лишь однажды — по-видимому, сразу после шахты, — ему привиделся Лютик: он стоял, одетый в одну из этих своих беззащитных рубашек; вокруг была темнота, только тусклый луч света, бьющий откуда-то сверху, освещал до пояса его фигуру и осунувшееся, бледное лицо. «Прощай. Я люблю тебя.» Геральта тогда, должно быть, впервые с момента потери сознания выбросило в реальность, будто от ночного кошмара: сжав зубы, он судорожно напряг шею, приподнимаясь головой и плечами с подушки, слепо таращась на тёмные деревянные балки под потолком избы, подсвеченные жёлтым светом свечи. — Лю… — Тихо, ведьмак, — жёстко сказал Эскель и нажал ему на плечи, заставляя лечь, — Дай подлатать тебя. И снова Геральт провалился в бессмысленные сны про несуществующих монстров, которых даже не хотелось убить. Позже он узнал, что шахта стоила ему пяти полных дней бездействия, а Эскелю — всех его запасов Иволги и ингредиентов для создания ещё нескольких доз. Очнулся Геральт на середине шестого дня, один, в жарко натопленной комнате. Продышался, моргая, сел на кровати. Осушил большой кувшин с водой, стоявший тут же, на полу. Осмотрел своё запястье, ноги — укусы уже заросли, осталась лишь лёгкая краснота шрамов. Натянул штаны. Хлопнула входная дверь — Эскель зашёл с корзиной в руках. Скользнул по Геральту взглядом странно, как будто недобро, молча поставил корзину на стол и выложил еду: какие-то свёртки в промасленных тряпицах, банки с соленьями да большую бутыль эля. Ведьмак почувствовал зверский голод, ноздри защекотали запахи: нашпигованной чесноком и перцем буженины, горячего ещё хлеба со звонкой коркой да жирного мягкого сыра. Впрочем, к этому приятному букету примешивался аромат какой-то невысказанной проблемы, но Геральту не хотелось разбираться с этим. Он встал, подошёл к лохани с чистой водой, что стояла на тумбе под зеркалом, и плеснул себе в лицо. Покрутил в пальцах с сомнением бритву, найденную тут же, на полке — принялся скрести по линии челюсти. — Ну, — спустя время, нарушил молчание Эскель, — теперь-то расскажешь, какого дьявола происходит? — О чём ты? — хрипло отозвался Геральт, вытирая мокрым полотенцем подбородок и плечи, — Спасибо, что помог, Эскель. — Я о том, что ты в одиночку сунулся в двухнедельное гнездо грайверов в закрытом могильнике из двадцати одномоментных трупов. О том, что ты не подготовил своё оружие, не использовал бомбы и эликсиры для усиления рефлексов. И даже не договаривался о плате. Я увидел, как ты зашёл в шахту, и решил, что ты взял заказ. А когда встретил через минуту того клерка, с которым ты говорил, угадай что? Я очень удивился, ведь заказа ты не брал. Если бы я опоздал хотя бы на мгновение… — Тебя что, Весемиром теперь зовут? — огрызнулся ведьмак, глянув на брата через плечо и натягивая рубаху. — Геральт, — голос Эскеля чуть смягчился, — Я видел такое пару раз. Ты ведешь себя… — Как кто? — Как ведьмак, который собирается уйти на покой раньше времени, — закончил он на тон громче. — Хм. — Эта игра со смертью долго не продлится, ты и сам понимаешь. Я не знаю, в чём причина. Женщина? Эта твоя чародейка? — Она никогда не была моей. — Но вы расстались, так? И, видимо, не очень гладко. — Да, мы расстались и не очень гладко, — прорычал Геральт, разворачиваясь, — Но дело не в ней, уж поверь. Да и нет никакого дела, я в порядке. — Хорошо, — Эскель примирительно поднял ладони, хотя голос его так же, как у Геральта, всё ещё содержал рычащий подтон раздражения, — Пусть дело не в ней, но в ком-то другом. Я не собираюсь лезть тебе в душу. Но ты уж разберись с этим, потому что я, — он указал себе на грудь, — не хочу быть тем, кто повезёт твой медальон в Каэр-Морхен! Больше они не возвращались к этому разговору. За едой обменялись новостями и планами, Геральт выспросил подобности про своё выздоровление. Но слова Эскеля не покинули его голову. Он и сам понимал, что повёл себя глупо, это было не похоже на него. И, наверное, именно такого исхода Геральт боялся, когда осознал степень влияния Лютика на себя — тот однажды уйдет насовсем, и это снесёт тщательно выстраиваемый десятилетиями самоконтроль, сделает Путь смертельно опасным. Вот только Лютик не уходил и даже, судя по всему, не собирался. Это Геральт грубо вышвырнул его из своей жизни. Гнев, что терзал его, давно сошёл на нет, выгорел в крови вместе с грайверским ядом. Место его заняло сожаление и скребущая душу тоска. Он решил, что найдёт Лютика, чтобы хотя бы просто попросить прощения, а там уж — как тот сам решит. На следующий день они выехали из посёлка. Эскель отправился на юг, в Хенгфорс, а Геральт — на границу с княжеством Маллеора, в деревню Грушка, куда выходил один из пяти маршрутов, которым Лютик мог пойти, спустившись. Ведьмак знал, что на момент похода за драконом у него почти не было денег, так что, где бы бард ни появился, он попытался бы заработать. А такого местные уж точно не забыли бы, даже спустя неделю. Но в Грушке не оказалось никаких следов Лютика. «Мелитэле с вами, милсдарь. Бардов у нас тут лет пять не пробегало…» Как и в усадьбе Самоцвет, что упиралась в горную тропу на северо-западе. И в городке Ллин у солёного озера. И в деревне Ясенька, где все только и болтали об ограбленном на сто тысяч линтаров князе Крейдена. На восьмой день поисков у Геральта остался единственный и со всех сторон безнадёжный вариант — Заячья Топь. Туда он и направился, мучимый тревогой за друга, чувством вины и призраком собственных несправедливых слов, брошенных Лютику в лицо.

***

Чем ближе Геральт к лагерю, тем более тяжёлое предчувствие его захватывает. Он различает множество запахов: заросшей ряской реки, костра, табака, алкоголя, мужских немытых тел и какой-то пищи. И чует ещё тысячи других, более слабых, примешивающихся к ним, которые уже труднее разделить по принадлежности. Но среди всех явно есть один, заставляющий волосы на руках ведьмака подниматься дыбом: едва уловимый аромат лимонного масла, которым Лютик пропитывает гриф своей лютни. Логичная часть Геральта говорит ему, что этим видом масла ухаживают за своими инструментами абсолютно все барды, которых он когда-либо встречал. Любая лютня на Континенте пахнет так. Интуитивная часть Геральта говорит не доводами, но предчувствиями. И в этот раз он доверяет ей больше. Поэтому, не доехав до моста сотню метров, Геральт спешивается, берет Плотву под уздцы и сворачивает в лес. Он обходит лагерь на достаточном расстоянии вдоль всей протяжённости. Видит, как оранжевый свет костра играет за чёрными стволами деревьев. Слышит пьяный мужской смех и перепалки. Замечает ряды палаток и тент над пожитками. Запах лимонного масла усиливается. Геральт замирает на месте. По неясной причине с этого момента все его инстинкты просто кричат. Ведьмак не впервые испытывает подобное ощущение, он помнит его, это… предчувствие невыносимой боли. Ещё не сама боль, но её ожидание, как чего-то неизбежного и неотвратимого. До этого дня он столкнулся с ним лишь однажды: когда во время второго испытания травами смотрел на кричащих, метущихся в агонии мальчишек — таких же, как он сам — и ожидал своей очереди. Как и тогда, сейчас Геральт отрицает рациональную часть происходящего: он позволяет буре инстинктов подняться в себе, но жестко блокирует в голове любые мысли о Лютике, о том, что именно увидит там. Потому что знает: позволь он себе задуматься, и тёмное, совершенно озверелое безумие захватит его в момент. Он выпивает сразу три разных эликсира. В их особых свойствах нет необходимости, учитывая, что там лишь кучка пьяных отморозков. Но любые ведьмачьи эликсиры помогают лучше контролировать эмоции, а это важно сейчас. Затем Геральт берёт меч и идёт к лагерю — к той его стороне, где высится отгороженный от леса низким кустарником дуб. К своей неизбежной боли. То, что накрывает его, когда он видит происходящее под дубом, нельзя описать иначе как вспышка тьмы: от увиденного у Геральта перед глазами всё на мгновение затемняется до полной черноты и тут же откатывается назад, но не до конца, что делает каждый объект в поле его зрения как будто изучающим чёрно-красное сияние. Он почти уверен какой-то обезумевшей частью сознания, что видит своё собственное сердце растерзанным под тем дубом. Конечно, это Лютик. Его голова повёрнута в противоположную от леса сторону, его тело болезненно худое. Но это он. Его красный дублет — тот самый, в котором он ушёл с горы — кучей тряпья, выцветшей от солнца и дождей, валяется неподалёку. Время будто замедляется. Геральт перешагивает кустарник, бесшумно подходит и с размаху вонзает меч в спину твари, что лежит на Лютике, гадко подергиваясь. Схватив тушу за ворот куртки, отшвыривает в сторону. И не может даже дышать от того, что видит. Лютик жив. Он потерянно, как будто пьяно глядит на Геральта своими уязвимыми голубыми глазами, что кажутся ещё больше на исхудавшем лице. Его губы выглядят почти бескровными. Его кожа — безумная карта страданий: красное, синее, лиловое на белом. Геральт многое отдал бы сейчас, чтобы избавиться от своего обретённого с годами умения смотреть на место какой-либо бойни и невольно складывать мельчайшие детали в ясную картину. Но ему никуда не деться от этого, и картина готова за мгновения. Как долго — всё это время, все пятнадцать дней, с самого ухода Лютика с горы. Кто — все они, все пятеро, каждый день. — Это что за тварь?! Вали его, мужики!.. Чёрно-красное застилает глаза. Геральту кажется, он может убить весь мир. Он движется так, будто стал бесплотным духом, будто то ведьмачье, что привили ему когда-то, полностью захватило контроль, заглушив или уничтожив всё человеческое в нём. Он убивает их одного за другим. Не просто убивает — наслаждается хрустом их костей и хрящей, булькающими и хлюпающими звуками крови, хрипящими разрезанными глотками. Как жаль, что это длится так недолго. Через минуту остаётся всего один, и по его дерзкому взгляду, более хитрой тактике боя и степени владения мечом понятно, что он главный среди тварей. Но Геральт даже не замедляется: в два идеальных удара вышибает меч у него из рук, пинком в грудь валит его на спину и прыгает сверху, придавив коленом и вонзив меч ему в сердце. И проворачивает в его груди. И орёт ему в лицо. Ревёт, как раненный зверь, хотя и победил в этой схватке. Потому что в нём ещё хватит ярости, чтобы уничтожить каждого из них тысячу раз, но он не может — они уже мертвы. Последний ещё таращится выпученными, полными предсмертного ужаса глазами. И бешенство, что клокочет у Геральта в груди, жаждет задать ему свои бессмысленные вопросы. Они все здесь, в этом животном рыке: «Как можно было сделать с ним такое ОН ЖЕ ВЕСЬ ОДИН СПЛОШНОЙ СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ КАК МОЖНО БЫЛО СОТВОРИТЬ С НИМ ТАКОЕ?!» Глаза напротив стекленеют, из перекошенного рта пузырится кровавая пена. Геральт, тяжело дыша, вдруг замечает кожаный шнурок с ключами на его шее. Наматывает на кулак, срывает. Поднимается, выдёргивает меч. Идёт к Лютику. Его шатает, будто пьяного, чёрно-красная пелена всё ещё вибрирует перед глазами. Он падает рядом с Лютиком на колени, срывает с руки перчатку. Обхватывает его холодное бледное лицо, которое кажется совсем мальчишеским в сравнении с собственной грубой ладонью. Лютик улыбается ему. Светло и нежно. Почему? Он не должен, это ведь Геральт — тот, кто позволил такому случиться, запустил цепочку событий. Не нашёл его раньше. Пятнадцать чёртовых дней… Он вспоминает — Лютик прикован. Спешно берёт зажатую в браслет руку барда, открывает замок, аккуратно снимает. Кожа на запястье натёрта до черноты. Геральт неосознанно, совершенно не контролируя этот порыв, прикасается к ней несколько раз губами, и тут же спохватывается, смотрит — нельзя дотрагиваться до него так сейчас. — Лютик? Но глаза барда уже закрыты. Страх пронзает до самого нутра. Он прикладывается ухом к исхудавшей груди и… Тишина, сердце просто не бьётся. Геральт весь — неудержимое действие. Мгновенно срывается в лес, добегает до лошади, сдирает с неё седельные сумки, летит назад. Падает на колени, даже не добежав до Лютика, проскальзывая оставшиеся полметра и одновременно вытряхивая содержимое сумок перед собой. Хаотично шарит руками по высыпавшимся предметам и зельям. Где же оно?.. Эту штуку однажды дала ему Йен… Зараза! Где?! Он находит, к счастью: маленькая круглая банка, высотой с полпальца, с широким горлом, закрытая куском парусины с магической печатью. В ней — настоящая уменьшенная молния. «Если почувствуешь, что твоё сердце вот-вот остановится», — сказала тогда Йеннифэр, — «сорви печать, отсчитай пятое ребро сверху, ближе к центру грудины, и прижми это. Скорее всего, тебя тут же вырубит, но сердце запустится снова. Только действуй быстро — без печати молния будет стабильна секунд двадцать» Геральт держит банку в правой руке, срывает печать зубами, отплёвывая в сторону. Одновременно двумя пальцами левой руки отсчитывает на грудной клетке Лютика пятое ребро, ближе к центру. Намечает точку. Мысленно считает до трёх. Убирает пальцы и прижимает банку. Раздаётся глухой хлопок: Лютика на пару секунд выгибает дугой, маленький голубоватый разряд змеей проползает по его груди. Геральт отбрасывает опустевшую банку в сторону, снова приникает ухом. — Давай… давай же! — рычит он. Сначала нет ничего. Но через мучительные мгновения, наконец, слышен удар. Ещё один. Ещё. Сердце Лютика снова бьётся, пусть и слабо, но бьётся. Облегчение, которое Геральт испытывает, значительно больше, чем чувство, когда в последний момент уворачиваешься от смертельного жала мантикоры. Он вдыхает едва уловимый под всей болью запах Лютика, благодарно прижимается своим лбом к его, держит в своих подрагивающих руках белое лицо, поглаживая по скулам. Лютик не возвращается в сознание, но он жив. — Потерпи, — просит ведьмак, надеясь, что тот слышит, — Потерпи, уже почти всё… Он снова срывается с места, доходит до палаток и выуживает в одной из них одеяло. Заворачивает Лютика в него. Вскоре уже гонит во весь опор через мост, в Заячью Топь. Лютик боком перед ним в седле, его он держит левой рукой, поводья — правой. Несколько раз за время пути прикладывается ухом к груди барда, слушая тихое биение. Это единственное, что ему нужно, о чём он просит кого угодно — богов, магию, хаос. Самое важное. Остальное Геральт как-нибудь поправит. В деревне всего-то восемь домов, и тот, что внешне похож на постоялый двор, находится легко. Хотя вокруг ни души, окна не горят. Геральт умудряется слететь с Плотвы прямо с Лютиком на руках. В этот момент на шум из-за двери выскакивают, по-видимому, хозяева — не старая ещё пара с фонарями в руках. — Мелитэле… — Что слу… — Сорок оренов, если приведёшь сюда вашу знахарку. Сейчас! — рявкает Геральт мужчине, занося Лютика на крыльцо. Хозяин испуганно кивает и выбегает за ворота. — Комнату, — командует Геральт женщине, — Две кровати. — Есть у нас комната, милсдарь…, — растерянно бормочет она, выуживая из-под пыльной стойки ключи, — За мной прошу! Она торопливо, но всё же, кажется, недостаточно быстро поднимается по лестнице. Геральт с Лютиком на руках за ней. — Гостиница-то у нас не работает, мы с мужем хозяйством живём. Раньше тут каменоломня была, так мрамор для королевских замков добывали… Почитай уж, лет семь, как её закрыли — истощилась. С тех пор и постояльцев нет. Но я все комнаты в порядке держу, уж поверьте! У меня и постели чистые, и стряпня, если надо… — От разговоров мне проку мало, — рычит Геральт. — Пришли, милсдарь! Она отпирает дверь, заходит первая, ставит лампу на стол. Геральт относит Лютика на одну из двух кроватей. Хозяйка тем временем зажигает несколько подсвечников, что висят на стенах и стоят на каминной полке. Открыв скрипучую заслонку, разводит огонь. Внезапно ведьмак не знает, что ещё сделать. Сердце Лютика бьётся, хотя он по-прежнему без сознания. Геральт просто беспомощно стоит над ним, боясь отвести взгляд. — Повезло вам, милсдарь. Врачует у нас тут настоящая чародейка, госпожа Осса. — Чародейка? — тупо переспрашивает Геральт. — Уж поверьте! — она расплывается в гордой улыбке, кутаясь в цветастую шаль, — Такого мастерства, как у неё, и в больших городах, небось, не сыскать. А поди ж ты — у нас живёт. Знать, хорошая деревенька наша, нравится ей. Геральт молчит. Если некая Осса действительно чародейка, а не просто талантливая мошенница, то о лучшем он и просить не смеет. — Что с ним сделалось? С парнем-то? — она с любопытством кивает на Лютика. — Одежда есть у вас? — ведьмак игнорирует вопрос, — Я куплю. Бельё хотя бы. Рубаху, исподнее. — Есть, как нет, — кивает женщина, — Старший сын у меня тощеватый малый, как вот он почти. Найдётся чего… И, подхватив свою лампу, выходит из комнаты. Геральт снова склоняется к Лютику, осторожно, едва прикасаясь пальцами, отводит ему волосы со лба. Снова проверяет пульс. Одеяло, взятое им в палатке одного из ублюдков, воняет горем и смертью. Он выпутывает барда из него, бросает тряпку на пол. Расстилает постель, аккуратно приподнимая Лютика рукой под плечи — простыни под гостиничным покрывалом и вправду чистые — укрывает почти до подбородка. С отвращением сжигает вонючее одеяло в камине. Стаскивает с себя броню. И в следующие полчаса всё, чем он занимается — мучительно кружит вокруг кровати Лютика, сжираемый тревогой, пока, наконец, в коридоре не становятся слышны аккуратные лёгкие шаги. — Осса, — коротко представляется она, зайдя в комнату и встретившись с Геральтом глазами.

***

То, что она в самом деле чародейка, становится понятно сразу: Геральт узнает эту выправку с полувзгляда. Только Аретуза прививает своим птенцам эту особую манеру держать себя, одновременно надменную и потустороннюю, подобно тому, как Каэр Морхен — жёлтые глаза ведьмакам. Но Осса не похожа на Йеннифэр — нет демонстративного лоска, роскоши и стремления к власти. Скорее уж, она кажется потерянной сестрой-двойняшкой Тиссаи де Врие: такая же чопорная, закрытая, с хищным маленьким лицом, цепким взглядом и сухими, будто ветки, руками. Только кожа не белая, а смуглая, да чёрные блестящие глаза, в которых не разглядеть зрачков, и такие же волосы. Как и все чародейки, она выглядит молодой, но почему-то Геральту кажется, что она гораздо старше многих магов, которых он знает. И, конечно, тот факт, что она обосновалась в этой дыре, даёт понять: называющая себя Оссой не водит дружбу с Капитулом, а то и скрывается от него. Ведьмак лишь надеется, что она не является той, к кому обращаться за помощью себе дороже. Но выбора нет, и Геральт сухо рассказывает ей о произошедшем. Его сейчас одинаково отвращает как необходимость подпускать кого-то к Лютику чисто физически, так и говорить о нём с кем-то. Но ей нужно знать. И нужно касаться его. Поэтому он стоит в стороне и лишь наблюдает, как она подходит к барду, бесцеремонно откидывает с него одеяло и кладёт ладонь ему на лоб. Геральт снова видит это: его израненное тело, видит… Боги, он вдруг замечает упорядоченность шрамов на его животе, как будто кто-то из тварей рисовал на нём болью. — Тебе придётся выйти из комнаты, ведьмак, — говорит Осса, подняв на него свои беззрачковые чёрные глаза, — Твоя ярость рычит слишком громко, я не могу услышать его. Геральт мгновенно отвечает ей взглядом, полным вызова — «попробуй отодвинуть меня хоть на метр от него» — но потом всё же, опомнившись и стиснув зубы, подчиняется: выходит в коридор, закрывает за собой дверь, садится на пол, спиной к наличнику. И пытается расслышать хоть что-нибудь, но там, с Лютиком, лишь тишина. Спустя долгие минуты, Осса открывает дверь и кивком головы зовёт его внутрь. — Я не буду лечить мелкие повреждения на коже, — заявляет она, — Эти раны не смертельны и не станут сильно его беспокоить. Быстрое лечение с помощью магии только отнимет у барда силы, а они ему нужны. Но я укрепила его сердце, и позже ещё пришлю с Ганной эликсиры, которые усилят эффект. — С Ганной? — Женщиной, что впустила вас. Физически он скоро придёт в норму, если будет есть и пить. — Я слышу «но», — говорит Геральт, с тревогой глядя на Лютика. — Но. С его психикой творится что-то странное. То, что он пережил — тяжёлое испытание, не спорю. Но даже оно не объясняет происходящее. — О чём ты? — Я не слышу его душу, даже его воспоминаний. Ведьмак оглядывается на неё — должно быть, для чародейки как на ладони очевиден этот липкий страх, мгновенно прокатившийся у него в груди, поэтому она решает объяснить: — Я не сказала, что его души там нет, я сказала, что её не слышно. Мы, чародеи, слышим души и читаем память через тело, но в его случае связь с телом как будто нарушена. Возможно, это просто сильный шок. Выглядит интересно…, — Геральта мгновенно задевает то, как она говорит это, задумчиво и в то же время со сдержанным азартом, как будто Лютик — занятный вид мутагена, — Будет известно больше, когда он очнётся. — Что мне делать? Он имеет в виду: как именно давать Лютику те эликсиры, надо ли запомнить какие-то важные изменения в его состоянии, чтобы затем описать их — все те обычные указания, что дают целители напоследок. Он имеет в виду это, но на самом деле в глубине души хочет спросить о другом: «Что мне теперь делать со всем этим? Как вернуть его к жизни, помочь ему забыть? Как исправить всё? Уберечь его от боли?». Осса, даже если и понимает этот подспудный мотив, предпочитает не отвечать на него. Она выуживает откуда-то из складок своей струящейся одежды пузатый пузырёк синего стекла, протягивает его Геральту. — Можешь обработать его ранения этим. Не магия, но хорошие травы. Эликсиры пить трижды в день, Ганна принесёт их завтра. И уходит, не взяв с Геральта денег и не сказав больше ничего. Он снова без нужды поправляет на Лютике одеяло, потому что это единственное, что он может сделать. — Милсдарь, исподнее для вашего друга, — слышит тихое за спиной, — А одёжку я завтра занесу, там починить надобно. — Спасибо, — говорит он, принимая из рук Ганны стопку с бельём, — За всё. — Полно вам. Глухомань у нас, сами знаем. Но люди мы хорошие, сердце имеем. Надобно вам ещё чего? — Если б ваш муж купель мог поставить, да дать горячей воды. — Это конечно, сейчас скажу Петру. Вскоре, и правда, появляется Пётр вместе с худым парнем лет двадцати. Вдвоём они аккуратно затаскивают в комнату небольшую купель, ставят её у камина. Затем приносят несколько вёдер горячей воды с толстыми деревянными крышками для сохранения тепла и ещё пару — холодной, чтоб разбавить. Оставляют на маленьком банном табурете ветошь и мыло. Ведьмак благодарит их, чуть ли ни силой всучив Петру кошель с оренами. Он вспоминает про лошадь, которую даже не устроил на постой, бросив на ней все вещи, включая свои мечи. Необходимость уйти от Лютика, пусть и на краткое время, вызывает лёгкую волну адреналина в крови, но Геральт заставляет себя: спускается во двор и там обнаруживает, что Плотва уже в конюшне, а при ней корыто воды да охапка сена. Он пытается вспомнить, когда последний раз видел столько доброты от людей. Почему-то горло стягивает болью.

***

— Геральт… Лютик приходит в себя, и ведьмак внезапно осознаёт, что только сейчас чёрно-красный отсвет боли, до того излучаемый всем видимым им миром, окончательно пропадает. К этому моменту он, вернувшись из конюшни с вещами, уже не меньше получаса сидит на полу, спиной к кровати барда, положив локти на согнутые колени и слушая слабое дыхание. И вдруг это едва слышное — «Геральт» — такое тихое, что можно было бы спутать с вдохом, не будь его слух ведьмачьим. Он решает не подниматься с пола, чтобы не нависать над Лютиком: вместо этого садится на одно колено близко к изголовью, с тревогой глядя на его всё ещё слишком бледное лицо, обрамлённое хаотичными тёмными прядями отросших волос. И опять, как пару часов назад, под тем проклятым дубом, зависает в мгновениях между ещё одним шансом — он снова со мной, теперь в безопасности, смогу сберечь его — и окончательной потерей всего — «…в его случае связь с телом как будто нарушена…». Глаза Лютика ещё закрыты, но бард слабо двигает руками по одеялу на животе, будто пытается защититься, мотает головой. Вдруг поднимает веки и сразу же смотрит на Геральта. Не отрывая затуманенного ещё взгляда, с каким-то явно сдерживаемым беспокойством пытается принять сидячее положение. Теперь, когда он в сознании, ведьмак опасается трогать его, даже чтобы помочь — невозможно представить, как Лютик сейчас будет воспринимать любые прикосновения, особенно от другого мужчины. Поэтому он держит руки при себе и просто даёт ему время осознать произошедшее. Наконец, после нескольких долгих секунд, пока Лютик смотрит на него так, будто видит призрака, он замечает также и комнату: обводит её взглядом, снова возвращается к Геральту. — Мне казалось, что я…, — начинает он шёпотом и замолкает. — Да, — голос Геральта вдруг проседает вниз, срывается до хрипа, — Почти. Холодное бездыханное истерзанное тело Лютика, лежащее под дубом. Должно быть, эта картина, возникшая у Геральта в голове, как-то явственно отражается у него на лице или в глазах, потому что Лютик будто неосознанно поднимает руку и касается его лица, едва дотрагиваясь ладонью и пальцами до щеки. Геральт сглатывает ком в горле и прикрывает глаза, чувствуя его тепло. — Я убил их. Всех, — бросает он глухо. «Если бы это только могло исправить хоть одну миллионную того, что они сделали с тобой, я нашёл бы способ воскрешать их бесконечно и бесконечно убивать» — Хорошо, — бесцветно отвечает Лютик и опускает руку. Геральту жаль, он хотел бы чувствовать его тепло и дальше. Всегда. Они снова молча смотрят друг на друга. Вдруг Лютик зажмуривается, одновременно отворачивая лицо в сторону и как-то рвано выдыхая. — Больно? — Нет, это… просто так, — торопливо возражает он, и снова смотрит на Геральта, но уже не прямо, а как-то осторожно, из-под полуопущенных ресниц. Очевидно, Лютик не будет сейчас говорить о произошедшем. Возможно, вообще никогда не будет. Геральт не представляет, что чувствовал бы сам, окажись на его месте, но ещё меньше у него предположений о том, как после такого может себя чувствовать кто-то настолько открытый миру, людям и свету, как Лютик. Всё, что ведьмак может сейчас — просто делать реальность немного лучше для него, чем она была минуту назад. — Есть купель и горячая вода, — говорит он, стараясь придать своему голосу обыденность, — Местная хозяйка дала нам мыло собственного изготовления. Пахнет приятно. Хотя мой вкус на мыло так себе, как ты знаешь… Хочешь искупаться? — Ладно, — отвечает Лютик. И это звучит немного странно, как будто он согласен просто потому, что Геральт предложил. Но ведьмак всё же встаёт и идёт готовить ванну: выливает в купель воду и разбавляет, чтобы не была слишком горячей. Кладёт на бортик чистую ветошь, а сверху — мыло. Он собирается выйти или, может, хотя бы отвернуться, чтобы лишний раз не задевать барда, который и так столько времени провёл беззащитным и голым перед взглядами злобных отморозков. Однако тот вдруг, не выказывая никаких признаков смущения или замешательства, встаёт с постели, медленно проходит мимо Геральта и просто садится в купель, обхватив руками свои колени. И, похоже, он не очень понимает, что именно должен делать, потому что Геральт, сидя на краю своей кровати, ждёт минуту, затем вторую, а Лютик всё такой же неподвижный в парящей воде, обхвативший себя и глядящий куда-то в бортик. — Лютик? — тихо зовёт ведьмак, — Можно мне тебе помочь? Тот слегка поворачивает голову через плечо и даже не встречается с Геральтом взглядом, но всё же едва заметно кивает. Ведьмак моет его очень осторожно, местами едва дотрагиваясь намыленной ветошью, боясь сделать больно. Мыло действительно хорошо пахнет — кажется, лаванда и мята. Кожа Лютика розовеет, даже его лицо. Геральт хорошо намыливает его волосы, массирует кожу головы, стягивает с тёмных прядей грязь и… зараза, запекшуюся кровь. Замечает уже затянувшийся шрам на затылке. Набирает в ковшик воды, смывает. И решает повторить. Вдруг замечает его спину — лопатки и плечи в заживших и ещё свежих укусах, и это следы человеческих зубов. Геральту невольно приходится остановиться на несколько секунд: он хватается обеими руками за бортик до побелевших костяшек, стискивает зубы, выдыхает через нос. И заставляет себя продолжить. В конце, вылив на Лютика ведро чистой воды, он успевает обернуть барда своим одеялом, когда тот уже выходит из купели. — Нужно обработать твои раны, — говорит Геральт, когда Лютик садится на край своей кровати и как будто опять замирает, — Позволишь? Тот лишь едва скользит по ведьмаку взглядом и скидывает с плеч отяжелевшую от воды материю. Геральт берёт выданный Оссой пузырёк, зубами выдирает пробку. Садится перед Лютиком на корточки и, пропитывая снадобьем кусок тряпицы, тщательно промазывает все его раны, не забыв и про те укусы на спине. Затем даёт ему бельё, и бард, хоть и не без секундного замешательства, надевает на себя рубаху, которая ему слегка велика, и исподние тонкие штаны из той же ткани. После сразу забирается в кровать и сворачивается на боку, накрывшись. Его глаза закрыты, дыхание тихое. Кажется, что он спит. Геральт беспомощно стоит над ним несколько секунд, затем идет к купели, наводит там порядок, вывешивает своё одеяло на стул напротив камина, чтобы просохло. Гасит свечи. Он не может уснуть всю ночь. Лёжа на спине, всё время смотрит на Лютика. Отчаянно вдыхает запах — мята и лаванда постепенно тают, но собственный аромат барда едва уловим, как будто закрыт чем-то. По крайней мере, большое облегчение не чувствовать на нём вони тех тварей в обличье людей, крови и смерти. Но Геральт смущён — даже напуган — тишиной. Он хочет слышать Лютика, даже если это будет раздирающая душу боль. Он готов к его мучительным кошмарам, к тому, что тот будет плакать, а то и орать в бессильной ярости, переживая произошедшее. Это же Лютик, он может разрыдаться, потому что очередная прекрасная графиня предпочла ему другого, а тут такое... Геральт хочет слышать, но не слышит ничего, кроме едва уловимого дыхания. Даже шевеления на простынях. Всю ночь.