Топь

Лютик не видит снов. Сон для него — переход с одного уровня тьмы на другой, ещё более глубокий. Но эти недолгие часы забвения, где он почти не существует, всё же лучше невыносимой реальности. Вот почему, когда он в очередной раз просыпается, ему необходимо несколько минут, чтобы собрать себя заново. Смириться с ещё одним днём. Лёжа на боку, он открывает глаза и смотрит перед собой. Тусклый серый свет проникает в комнату сквозь замызганные стёкла, дождь едва стучит по ним. Ведьмака нет, но повсюду следы его присутствия, как будто нарочно оставленные у Лютика на виду: сумки и мечи, аккуратно пристроенные у соседней кровати; броня, лежащая на ней поверх покрывала. Всё словно говорит: «Я здесь, никуда не ушёл, не бросил тебя». И Лютик снова чувствует где-то внутри эту злую усмешку: какая ирония, что лучший охотник на монстров уже почти неделю в упор не видит одного из них рядом с собой. Геральт почему-то уверен, что спас того самого барда, с которым бродил по Континенту все эти годы, но Лютик не он. Даже не близко. Он вполне всерьез подозревает, что стал чем-то вроде допплера, которого все принимают за Лютика. Как те вчерашние придурки, пополнение Кафедры Труверства и Поэзии… Их пьяные лица просачиваются сквозь похмельный туман. Было совсем не трудно дать им то, что они так хотели: немного «лютиковских» улыбок, немного похвалы их пению, что больше походило на ослиный крик. В итоге они — лишь кучка восторженных идиотов, они даже не знали барда. Но Геральт? Как может тот, кто видел его подле себя день за днём в течение пары десятилетий, быть так слеп? Горечь Лютика усиливается, когда он вдруг замечает, что комната полнится не только следами присутствия ведьмака, но и явными свидетельствами его заботы: он укрыт сразу двумя одеялами; одежду Геральт с него снял (всю, кроме рубахи и исподних штанов) и разложил на кресле перед жарко затопленным очагом, чтобы нагрелась; на прикроватном столике кружка с водой и яблоко. И одна из этих опостылевших микстур «для сердца». Он сдвигает с себя одеяла и медленно садится, спустив ноги с кровати. Роняет лицо в подставленные ладони. Больно. Замотанные тряпкой порезы на руке ни при чём, эта боль — совсем не то, что ощущается физически. Лютик не может объяснить даже себе самому, но он как будто стал одной большой раной. Хотя его кожа цела, мясо (самое лучшее название тому, чем это тело является теперь) тоже. Но есть ещё что-то, повсюду в нём, и оно… саднит, подобно ожогу. Давно. Кажется, целую вечность, хотя на самом деле лишь несколько дней. Двадцать один. Он снова вспоминает, как Ивар впервые небрежно обтёр сперму со своих пальцев и бросил тряпку ему на живот. — А что ещё за Геральт? Твой ёбарь? В тот день, самый первый, как только Кааб-Хаатилон выветрился из него, эта боль и возникла. Поначалу едва заметная, она нарастала медленно, пока он не взвыл под дубом, скрученный ею да ещё внезапным осознанием того, что убил себя. Предал всё лучшее в себе. С тех самых пор она не пропадала, кроме моментов, когда он получал от Ивара очередную дозу наркотика или проваливался в сон без сновидений. Он думает, что боль, должно быть, тлеет прямо в его мозгах, как… галлюцинация? Впрочем, не важно. На кончиках прижатых к лицу пальцев Лютик чувствует выступающий у самой кромки волос пот, холодный и липкий. Дыхание учащается, сбоит. Сердце начинает мелко трепетать в груди. Он понимает: это плохо. Ему надо собраться, отыскать в себе крупицу самообладания. В этот раз проще, потому что у него хотя бы есть время, пока ведьмак не вернулся. Он сможет взять себя в руки, как привык брать во все те бесконечные дни, пока его втрахивали в грязные шкуры. Нужно лишь заставить себя дышать ровно и медленно, лишить свои мышцы всяких импульсов, чтобы конечности стали вялыми, будто тряпки, а лицо — пустым. Он кукла, просто кукла… Вдох… выдох… вдох... Он злится на ведьмака за то, что тот ошибочно принимает его за настоящего Лютика, но на самом деле его увечье и не должно быть слишком заметно со стороны. Иначе Геральт, привычный взваливать на себя ответственность за всё, не отпустит его. Он просто обновит чёртов ритуал, когда срок подойдёт, а то и придумает что-нибудь похуже. Пальцы сами собой скользят в волосы, стискивают отросшие пряди у корней до боли. Надо привести себя в порядок. Лютик поднимается на ноги, шатко идёт к умывальнику. Обстановка корчмовой комнатки, как и весь чёртов мир за её стенами, отдаёт иллюзорностью — она будто набросок, сделанный чьей-то нетвёрдой рукой. Кажется даже, что и воздух вокруг ненастоящий, потому что он обтекает тело с трудом, как нечто чужеродное. Или же, наоборот, Лютик в нём — чужероден? Второе более логично, потому что это тело — ноги, руки, голова, туловище — не Лютика теперь. Оно Ивара. А ещё Обожженного, Козлиного, Татуированного и Сопли. Чьё угодно. Чужое. И лицо тоже. Опершись одной рукой на край тумбы, он разглядывает отражение в пыльном замызганном зеркале, что висит прямо над лоханью с водой. Смотрит на заострённые призрачные черты, в чужие выцветшие глаза. Прикасается пальцами к своей скуле… Это как трогать мраморную статую. Такая хорошо смотрелась бы… Среди ила на дне реки… Геральт оставил свою бритву прямо тут, на полке под зеркалом. Как обычно. Очевидно, он не боится новой попытки, поскольку Лютик связан ритуалом Мары по рукам и ногам. А если всё же сделать это? Убить себя… Обрести покой ценой жизни ведьмака… Нет. Нет, Лютик не может. От него почти ничего не осталось, но та жалкая крупица сознания, что ещё теплится в нём, не осмелится утащить с собой во тьму что-то настолько красивое, как Геральт. Настолько важное для всех. Барды воспевают красоту, а не убивают её. Он ещё помнит, что когда-то был бардом. Когда был живым. Лезвие скользит вдоль бледной челюсти, срезая едва заметную поросль. Рука немного подрагивает, Лютик старается держать её ровнее. Вот так, правильно. Он будет выглядеть так, будто может — хочет — о себе позаботиться, потому что Геральт должен убедиться, что с его глупым приятелем-рифмоплётом всё в порядке, чтобы, когда срок ритуала истечёт, Лютик смог убедить его разойтись разными дорогами. И тогда… Он уже вытирает подбородок и всё лицо смоченным в воде полотенцем, когда дверь открывается с тихим скрипом. Ведьмак входит, сразу отбирая у комнаты добрую часть пространства и света. Лютик, всё ещё прижимающий обеими руками полотенце к нижней части лица, поворачивает голову через плечо. — Ты проснулся, — тихо отмечает Геральт. Руки у него заняты: крынка, тряпичный свёрток в масляных пятнах и ещё один, чистый, из рогожи. Лицо непроницаемое, как и почти всегда. Лютик смутно помнит, как ведьмак тащил его вверх по лестницам, как снова накрывало отвращением от самого себя и от того, что Геральт прикасается к такому. Хотелось оттолкнуть, убрать его от этой грязи, объяснить, что он не Лютик больше, что Лютик умер. Но сил совсем не было. — …доброе утро, — вдруг добавляет Геральт. Чушь, это никакое не утро — время, должно быть, близится к полудню. И подобные пожелания совсем не в духе ведьмака. Как и сдержанная мягкость, с которой приветствие срывается с его губ, как будто он опасается, что неудачник-бард просто разобьётся на куски от чего-то более грубого. Лютик не дурак и понимает: такими ничего не значащими для обычных людей мелочами ведьмак раз в столетие выражает участие. Ему бы лучше не чувствовать раздражение в ответ на это — оно усиливает боль, мешает держать безразличный фасад — и всё же он чувствует его. Потому что ему не нужно чёртово ведьмачье участие, оно всё делает только сложнее. Ему нужно, чтобы Белый Волк его отпустил. Золотые глаза задерживаются на нём, на полотенце, на зеркале. На тускло поблёскивающей от влаги бритве, что лежит раскрытая на полке. Когда взгляд Геральта падает на неё, его челюсти сжимаются особенно сильно, под точёными скулами проступают желваки. Пару мгновений он совершенно неподвижен, но потом, моргнув, словно очнувшись от видений, аккуратно прикрывает дверь плечом и проходит в комнату, к столу. — Не тяни с завтраком, нам пора в дорогу, — говорит он, ставя на стол крынку и выкладывая тряпичный узелок с, по-видимому, купленной где-то в стенах крепости едой, — Путь долгий. — Куда? — почти одними губами вопрошает Лютик у собственного отражения. — В Новиград. Первая ночёвка во Флотзаме. Доберёмся к вечеру, если поспешим. Нет смысла спрашивать, почему именно Новиград. Да и неинтересно. Геральт находится на Пути, а бард — целиком ли, жалкой ли тенью — лишь досадная обуза, всюду волочащаяся следом. Он бросает полотенце на край лохани. Разумеется, он не хочет есть. Сказать по правде, Лютик уже и не помнит, как ощущается голод или жажда. Всё людское ушло. Но он обязан поддерживать это мясо живым, не так ли? Ещё два месяца. Он чувствует злость, так много злости. Он садится за стол, берёт в руку кусок чего-то, что напоминает деревенский пирог с ливером. Геральт наполняет кружку молоком и ставит перед ним, будто очередной ультиматум. И затем, к счастью, отходит к кроватям — собирать их пожитки. Пирог на вкус как бумага, молоко — как жидкая бумага. Лютик через силу давится тем и другим. Ведьмак тем временем надевает свой утеплённый чёрный доспех — движения чёткие, отточенные — затягивает ремни наплечников и нагрудника. Даже при том, что весь окружающий мир теперь видится Лютику лишь наброском, дешёвой театральной бутафорией, Геральт выглядит как… просто Геральт. Такой же, как и всегда. Должно быть, именно поэтому он будто отгорожен от Лютика чем-то. Невидимой стеной? Это ощущение невозможно осознать умом. Геральт здесь — вот он, прямо в комнате — и в то же время нет. Лютик словно всё время глядит на него через портал: сам всегда на этой стороне, среди неживого и ненастоящего; Геральт же — всегда на той. Очевидно, что это самая главная причина поскорее покончить со всем. Уверенные движения Геральта сменяются нерешительными, когда он, завершив своё облачение в доспех, берёт с кровати свёрток из рогожи, принесённый только что вместе с едой. Стоя спиной, он, склонив голову, рассматривает что-то в нём. Плечи выглядят напряжёнными. — Становится холодно, — наконец, произносит ведьмак, и поворачивается; в руках у него нечто вязанное, из серой овечьей шерсти, — Твой дорожный плащ неплохой, но с этим будет теплее. Он подходит ближе, опустив взгляд, с какой-то неловкостью разворачивая эту вещь и снова складывая её в своих больших безупречных ладонях. Это просто шарф. Обычный кметский шарф, широкий и длинный. И… Лютик сейчас, наверное, выблюет весь свой «бумажный» завтрак. Он сжимает зубы и изо всех сил сохраняет безразличное лицо, но внутри, в своём разуме, мечется обезумевшим от боли животным: «Зачем это? Для чего? Тупой ты ведьмак. Мне тошно от твоей опостылевшей заботы! Ты ведь даже не знаешь, кому предлагаешь её. Здесь нет больше никого, в этом немощном мясе… Нет никакого Лютика! Ритуал Мары, серьёзно? Задумал героически помереть из-за гнилой оболочки с лицом барда, которая еле ковыляет по земле? Ты идиот. Я продал себя, я обменял ВСЁ, что было лучшего во мне, обменял ТЕБЯ на зерриканскую дрянь — лишь бы не было больно, лишь бы не бояться… Дурак ты из Ривии. Ты собираешься укутать в этот шарф не человека и не друга — жалкого допплера, который пятнадцать чёртовых дней стонал под мужиками и просил ещё! Да, просил! Каждый чёртов день! И выкрикивал твоё имя, пока он…» — Лютик?.. — Геральт сводит брови, выглядит виновато и растерянно, приближается ещё на пару шагов. И тут случается то, что Лютик, наверное, даже ожидал. Он смотрит на лицо ведьмака, в эти золотые встревоженные глаза, и вдруг, в одно мгновение — они наливаются ядовитой зеленью. Черты Геральта меняются, неуловимо растекаясь в более хищные и смазливые, с нахальным выражением. Тон кожи из бледного становится смугловатым. Зубы обнажаются в мерзкой холодной улыбке. Улыбке Ивара. И то, что ещё секунду назад было шарфом — стало толстой цепью с кандалами. Лютик не кричит — лишь, сорвавшись со стула, пятится назад, ударяется спиной о стену и медленно сползает по ней вниз, с ног до головы каменея от отвращения. Он знает, что это не по-настоящему, это морок. На самом деле это происходит уже не первый раз, начиная с той самой ночи, как он очнулся в Заячьей Топи. Просто впервые выглядит так явно, так ужасно.

_________________

— Я убил их. Всех. К тому моменту, когда ведьмак, стоя на коленях у его кровати, произнёс эти слова, Лютик уже успел осознать два безнадёжных факта. Первый: ангел смерти не забирал его в вечный покой, это был Геральт, и это всё ещё была его, Лютика, никчёмная растоптанная жизнь. И второй: происходящее не было спасением — лишь продлением его и без того затянувшейся агонии. Он оглядел погруженную в полумрак комнату, освещённую несколькими свечами и камином. Она была… неправильная. Ровно такая же странно-фальшивая, как и дуб, к которому он был прикован ещё, наверное, пару часов назад, и бандитский лагерь, и кусты проклятой ежевики, что окружали его. Единственным в комнате, кто выглядел настоящим, был Геральт. На его бледных скулах всё ещё алели брызги чужой крови, но глаза уже не были затянуты антрацитовой тьмой от эликсиров. Нет, они были живые и полны… боли, должно быть. Лютик никогда раньше не замечал за ведьмаком такого ошеломлённо-больного взгляда. Будто тот получил самое дрянное ранение из всех. Из-за этого да ещё того, как сильно Геральт выделялся своей подлинностью посреди всей окружающей фальши, Лютику захотелось дотронуться до него. Тогда-то, поднеся руку к его лицу, он и осознал, что не может коснуться. Точнее, может, но, как бы близко ни была его ладонь к щеке ведьмака, между ним и Геральтом появилось что-то. Барьер. Невидимая материя смерти, частью которой он, Лютик, теперь был, и которой не принадлежал Белый Волк. От отчаяния хотелось зайтись в истеричном хохоте, но за прошедшие дни в плену бард так привык молча сносить любые удары, что не издал ни звука. Не то чтобы у них с Геральтом раньше было много прикосновений — ведьмак, понятно, никогда не был заинтересован. Но Лютик осторожно позволял себе их время от времени: то приятельски закинуть руку на могучие плечи, то шутливо встрепать его лохмы да тут же свалить подальше, пока не прилетело. Очень редко — обнять. Определённо, из всех симптомов его свежеобретённого уродства этот был самым жестоким, ведь своих насильников он чувствовал прекрасно: смрад из их ртов, их безжалостно впивающиеся зубы и ногти на своей коже; тяжесть и едкую влагу их потных тел, щипки, шлепки, зуботычины, фрикции. Всё. А Геральта больше почувствовать не мог. Разве что смутно, как сквозь толстую кожаную перчатку. — Я убил их. Всех, — сказал ему Геральт. — Хорошо. Почти сразу вслед за этим случилась первая галлюцинация из тех многих, что будут преследовать его потом: воздух в комнате вдруг наполнился тошнотворным запахом розового масла, того самого, которое Ивар, Козлиный, Татуированный, Обожжённый и Сопля использовали для смазки, когда трахали его. Лютик в ту секунду ещё не понял, что запах не реален. От шока он зажмурился, как делал всегда, если действие Кааб-Хаатилона заканчивалось раньше, чем Ивар отваливался от него. Он подумал: неужели всё это — Геральт, отмщение, комната в корчме — лишь фантазия? Неужели Ивар на этот раз скормил ему слишком большую дозу, и его сломанный разум придумал историю, где ведьмак вернулся за ним? А теперь наркотик постепенно отступает, и отвратительная правда начинает просачиваться в иллюзию… Но вонь пропала так же внезапно, как появилась. Он снова открыл глаза, с опаской разглядывая Геральта — совершенно точно, тот не вёл себя, как призрак из его кааб-хаатилоновых видений: не окутывал собой, касаясь сразу всюду и сцеловывая слёзы на щеках. Этот Геральт, казалось, вообще боялся дотронуться до него. А ещё… боль. Она звенела с самого пробуждения. Под наркотиком Лютик не чувствовал её — всё тонуло в блаженном спокойствии — но без него ощущал как ожог: повсюду, снаружи и внутри, и даже без связи с телом. Геральт тем временем предложил ему ванну. Отчаянная эмоция в его глазах уже поутихла, он явно старался придать их разговору обыденный и спокойный тон. Бард понял, что должен подыграть — вовсе не нужно было обрушивать на Белого Волка всю правду о своём состоянии, он ведь и без того наверняка взвалил себе на плечи целый пуд вины. Искупаться? Ладно, почему бы и нет. Лютик согласился, хотя и знал, что ни горячая вода, ни самое лучшее мыло, ни дорогие отвары — ничто уже не отмоет его от того, чем он стал. Оставалось проверить последнюю догадку. Сидя в купели и глядя невидящим взглядом в тёмную, исходящую паром воду, Лютик снова попробовал вспомнить. Простое воспоминание: летний день в корчме близ Дол Блатанны, когда публика кидалась в него булками, и, распихивая их по карманам, он вдруг заметил сидящего в углу незнакомца с двумя мечами. Из всех убежищ в закоулках своей памяти этот день Лютик любил особенно сильно, справедливо считая, что он изменил всю его жизнь. Он позволил своим мыслям материализоваться перед внутренним взором. Результат был предсказуемым: в потрёпанной обстановке корчмового зала, освещённый пыльным солнечным лучом сидел… Ивар. Ноги его были закинуты на стол в развязной позе, он смотрел прямо на Лютика и ухмылялся. Потом вдруг озорно высунул язык… В зелёных глазах плескалось безумие и сдобренная весельем жестокость. Он медленно поднял руку, поманил к себе пальцем. «Вот и всё. Всё кончено» — подумал Лютик. Отдельные детали, наконец, образовали ясную картину, но не то чтобы бард не догадывался о ней раньше. Просто теперь окончательно убедился. Он и вправду умер. Потерял, нет, — сам отдал — Кааб-Хаатилону и Ивару самое важное. Геральта, свою к нему любовь. Поэзию. Всего себя. Какой же жалкий трус… Он так долго, так охотно поддавался наркотику, пытаясь спастись от мерзостей, которые творили с ним насильники, снова и снова воссоздавая Белого Волка и свои чувства к нему во всех мельчайших подробностях, что теперь просто больше не мог ощутить Геральта — даром, что наконец-то имел возможность коснуться его, настоящего, кожа к коже. Не мог он утешиться и воспоминаниями о нём, обо всех тех годах их странной, понятной только им двоим дружбы. Осталось лишь беспомощно наблюдать с той стороны. И — как будто всего этого было мало — Кааб-Хаатилон не оставил ему даже пустоты. Он наполнил разум Лютика болью и кошмарами, превратил всё вокруг в фальшивку, а его голову — в тюрьму. С Иваром в роли вечного тюремщика. Что ж, выход был таким очевидным, таким ясным. — Лютик? Можно мне тебе помочь? Голос Геральта вдруг вклинился в это выжигающее до тла озарение. Само собой, бард кивнул — снова напомнил себе, что должен подыгрывать, вести себя так естественно, как только сможет. Тут же он отстранённо подумал о том, что именно считать естественным: раньше, если бы ведьмак предложил помочь ему в ванной, Лютик бы, наверное, дышать забыл от смущения и желания. Теперь же он лишь тонул во мраке, и почти не чувствовал его рук на себе — ни во время мытья, ни после, когда Геральт обрабатывал его раны. Последующие дни только подтвердили всю безнадёжность его положения. Ко всему прочему оказалось, что он не ощущает больше вкуса еды, не испытывает голода и жажды. Галлюцинации продолжились. Они вкраплялись в реальность тонкими штрихами и быстро пропадали без следа: то вонь розового масла снова заполняла всё вокруг на пару минут; то в шуме листвы за окном ему слышались пьяные голоса бандитов, играющих в гвинт; то Лютик вдруг замечал на своём запястье проржавевшие оковы; то в один момент его постель оказывалась укрытой грязными козьими шкурами. Однажды он увидел, что на груди у Геральта вместо ведьмачьего медальона — кожаный шнурок с ключами. На рассвете четвёртого дня судьба, казалось, впервые за долгое время повернулась к Лютику лицом: проснувшись, он увидел, что ведьмак собрался куда-то — явно дальше, чем за едой или в конюшню. Бард не гадал, бросает ли тот его или же просто идёт выполнять очередной заказ — ему было почти всё равно. Лишь одна мысль набатом застучала в висках: это шанс освободить их обоих, закончить всё. Он понимал, что причинит Геральту боль, но лучше уж одна быстрая вспышка о непутёвом приятеле-менестреле, чем долгие мытарства с его жалкой, теряющей рассудок тенью. И… У него ничего не вышло. Он умер, но потом почему-то открыл глаза: снова вокруг была серая фальшивая комната, снова боль, снова кошмары наяву. Крепко забинтованные запястья. И женщина… Ганна? Она метнулась к нему, держа что-то в руках, с мокрыми от слёз глазами: — Мастер Геральт скоро будет, погодьте маленько! Ох ты ж, горе какое… Ну, ничего, молодой ведь совсем, отойдёте ещё. Помоги, Мелитэле… Злость затопила Лютика изнутри и полезла наружу. Он оттолкнул её, резко вскочил с постели, пытаясь унять головокружение. Из-за толчка женщина охнула, и вода из кувшина, который она прижимала к груди, выплеснулась на пол. Плевать, не стоило ей стоять на пути. Ему нужно было уйти от ведьмака под любым предлогом и как можно скорее, ибо тот, очевидно, вознамерился мешать ему до второго Сопряжения. Он собрался в мгновение ока: дарёные сапоги, штаны, дублет и холщовая сумка через плечо (просто чтобы выглядеть путником, а не безумцем). Шёл быстро, почти в бреду, не различая ничего по сторонам от дороги, чувствуя противную дрожь в коленях и высохший до корки язык во рту. Он уже вышел из деревни, уже увидел вдалеке мост через реку, тот самый, с другой стороны которого полмесяца назад закончилась в бандитском лагере его жизнь — подходящее, как ни крути, место для финала истории… Только, похоже, недодопплер лицом барда, которым он стал, был ещё и самым большим неудачником Континента, потому что попытка уйти тоже оказалась провальной: ведьмак не просто не позволил ему сделать это, он прибегнул к самой подлой, эгоистичной и абсолютно геральтовой тактике — привязал его к себе магией. Прямо как Йеннифэр тогда, в Ринде. Нет, даже хуже, потому что Йеннифэр, по крайней мере, не пришлось быть мечом, занесенным над ведьмачьей головой. Осознав это, Лютик чуть не лишился остатков рассудка, все мысли в миг заглушило одной, леденящей, ужасной: «Я же мог успеть сдохнуть до того, как ты догнал меня и рассказал о ритуале, я же мог УБИТЬ ТЕБЯ, ПРИДУРОК!». В тот самый момент страх лишить Геральта жизни накрыл его беспощадной всепоглощающей волной. Он был сильнее чего бы то ни было, сильнее боли, сильнее отвращения к себе и желания умереть. Как оказалось впоследствии, в нём была своя польза — под воздействием этого страха к моменту отъезда из Топи у Лютика получилось, если уж не выглядеть обычно, то хотя бы вернуть маску безразличия на своё лицо. На самом деле после стольких дней в роли мяса для ебли он был более чем напрактикован в таком — в умении прикидываться тупой, ничего не чувствующей куклой с пустыми глазами. Наверное, он смог бы, как и тогда, лёжа под проклятым дубом, протянуть в таком оцепенении достаточно долго. И он справлялся, правда. До этой минуты.

_________________

— Лютик? Что с тобой? Зараза… Тихо, тихо…. Посмотри на меня. Да увидь же ты! Это я. Я, а не… кто-то. Дыши. Геральт… снова Геральт. Те же золотые встревоженные глаза. Только лицо слишком уж бледное, даже для ведьмака. И как будто… измотанное? Это выглядит странно без наличия огромной рваной раны на ведьмачьем боку или зуба какой-нибудь ядовитой твари, застрявшего в его плече. Лютик думает, что у него самого, должно быть, случился какой-то припадок. Секунды или даже минуты беспамятства, потому что он помнит, как галлюцинация исказила ведьмака, превратив его в Ивара, но не помнит перехода к этому конкретному моменту. Он обнаруживает себя сидящим на полу, у стены. Дыхание частыми прерывистыми толчками вырывается из горла, холодный пот щекочет виски, сердце барабанит о грудную клетку. Геральт перед ним на коленях и одновременно повсюду: возвышается сверху, держа его лицо запрокинутым вверх в своих ладонях. То на долю мгновения зачем-то прижимается своим лбом к его взмокшему лбу, то, отстраняясь, хаотично мечется по нему взглядом, будто в поисках невидимых ранений. Его пальцы машинально поглаживают щёки и за ушами — из-за барьера Лютик чувствует это движение очень отдалённо, как сквозь слои ткани. Скорее, он просто знает о нём. Но даже это… странно. Геральт редко его касался и уж точно никогда не касался так. Всё же… не брезгует трогать?.. Так глупо с его стороны. — Дыши. Давай же! Ведьмак не знает всего, потому и не брезгует. Если бы знал, если бы видел, как Лютик выгибался и скакал на Иваре, словно заправская шлюха… Если бы мог в тот момент заглянуть в его мысли и увидеть, что он смешал его — Геральта — со всей этой грязью. Что, пока его трахали, бесконечное количество раз представлял его член в себе, его рот на своих губах, его язык, скользящий по своему нёбу. В грязи и сперме, умоляя о большем… Боги, какая же мерзость… Но ведьмак не узнает, потому что Лютик не расскажет. Никогда. Совсем скоро он окончательно покинет Геральта, и бард должен остаться в памяти Белого Волка не таким. Пусть запомнится нелепым болтуном, восторженным повесой в шелках, но всё же другом, а не конченным похотливым животным, как называл его Ивар. Хотя… может, всё нужно сделать как раз наоборот? Раскрыть ведьмаку глаза. Показать, что осталось от Лютика, ткнуть носом в эту смердящую падаль. Чтобы Белого Волка замутило от отвращения, чтобы снял заклятье и молча свалил однажды на рассвете?.. Эти размышления прерывает ещё одно мимолётное прикосновение лбом ко лбу. Лютик замечает, что ведьмак, отстраняясь, прикрывает глаза — брови нахмурены, длинные ресницы отбрасывают тень. Он беззвучно шепчет что-то, едва шевеля губами, словно… молится? Лютик никогда не видел раньше, чтобы ведьмак молился. Почему он такой? Зачем?.. Больно. Бессмысленные вопросы, он знает причину — Геральта терзает чувство вины за случившееся. Оно ломает его закрытую ведьмачью натуру, в коей-то веке вынуждая показать эмоции. И что же там? Сочувствие, само собой. Жалость. Он ведь прогнал своего непутёвого друга, и того отодрали во все дыры. Неприятная история, даже для повидавшего дерьмо охотника на чудовищ. У ведьмаков ведь на самом деле есть чувства, просто они не мастера и не любители говорить, а вот действовать, хватануть, почти как в драке, дёрнуть к себе — таков их способ высказываться, когда отмолчаться нельзя. Осознание этого вызывает новый приступ мучительной злобы. Жалость Лютику не нужна. Он почти готов оскалиться в наглой провоцирующей ухмылке, однако в этот самый момент Геральт, наконец, замечает, что сознание к нему вернулось. Мгновение — и он отстраняется, исчезает отовсюду. Только что его ладони держали лицо Лютика, будто голову утопающего над водой, но вот они уже сжаты в кулаки, сдержанно покоятся на коленях. Губы сомкнуты в линию, взгляд совершенно закрыт. Лютик раньше видел такое пару раз — Геральт жёстко задействует волю, чтобы делать что-то или, наоборот, не делать. — Тебе стало плохо, — сообщает он своим извечным замороженным тоном, — Ты будто увидел… что-то. «Да, что-то», — думает Лютик — «Тебя, обернувшегося моим палачом…» Повисает тяжёлая пауза. А затем… — Лютик, поговори со мной. Ни за что. — Тебе не очень-то нравилась моя былая говорливость, как я помню, — собственный голос слышится глухим и хриплым. Геральт, кивнув, опускает лицо, хмурится. — Да, верно. Прости, я… — Не надо. Это не очередной из брошенных в тебя камней. Я в порядке, уверяю. Просто не о чем говорить. Это пройдёт. Разумеется, Лютик не собирается трепаться. Даже если он умолчит о том, что натягивал образ Геральта, будто костюм, на озверевшего насильника, если вместо этого просто расскажет о своих кошмарах, что видит всё вокруг фальшивым, что не чувствует даже жажды, словно мертвец — узнай ведьмак столь удручающие подробности, разве он отступится? Самый упрямый осёл на Континенте. Нет, он будет снова и снова накладывать ритуал Мары, будет таскать его за собой в тщетных поисках излечения — до тех пор, пока Лютик окончательно не сойдёт с ума и не убьёт их обоих. К тому же Лютику наконец-то стало ясно, что быть почти что нежитью и испытывать постоянную боль — это не самое страшное. Гораздо страшнее, что Геральт — единственный, кто ещё видится ему живым и настоящим — тоже однажды исчезнет. Галлюцинации становятся всё сильнее и всё более неотличимыми от реальности, и, рано или поздно, разрушенный разум сдастся. Он заместит Геральта на Ивара, и уже навсегда. А после этого… После этого Ивар-зверь будет терзать его не только в любом из воспоминаний, но и каждый чёртов день на расстоянии вытянутой руки. Вот только теперь у него не будет Кааб-Хаатилона, чтобы забыться и не чувствовать… О, боги… Бард вдруг явственно ощущает, как страх ползёт вдоль загривка, и уже привычная злость внутри разбавляется им, будто кипящее масло ковшом ледяной воды. Два месяца — это слишком много, он не протянет столько. Ещё совсем недавно ему казалось важным не допустить, чтобы Геральт вздумал держать его при себе дольше срока действия ритуала, но на самом деле — на самом деле — ему каким-то образом нужно заставить ведьмака снять заклятье гораздо раньше. Иначе Лютик-допплер его убьёт. Я не собираюсь убивать тебя вместе с собой. Не буду… Лютик делает над собой усилие и растягивает губы в фальшивой, как он сам, улыбке, надеясь, что она выглядит не слишком деревянной. Находит взглядом подаренный шарф — серую бесформенную кучу прямо у своих ног — подцепляет пальцами. — Спасибо за тёплую вещицу, Геральт, очень заботливо с твоей стороны. В выборе палитры ты себе не изменяешь, да? Ну, не буду нас задерживать, Новиград ждёт. С трудом поднявшись с пола, Лютик на ватных ногах идёт одеваться. Ведьмак же ещё некоторое время остаётся совершенно неподвижным, коленопреклонённым, с опущенной головой — живое воплощение вины, о которой Лютик не желает знать.

***

Они прибывают во Флотзам на закате. Бард бывал здесь и раньше, множество раз. Его нынешние воспоминания об этом месте такие же, как и вся реальность вокруг него: схематичные неживые наброски, сухие факты. Он помнит, что настоящему Лютику форпост одновременно нравился и не нравился. Нравился тем, что, будучи торговой факторией, был населён почти одними проезжими купцами, удачные сделки которых между собой часто обмывались за кружкой пива, а где попойка — там и монеты для менестреля. Не нравился из-за наёмников, работающих на местного коменданта, «парней Лоредо» — некоторые из них не упускали случая докопаться до барда с грубыми шутками или долгими наглыми взглядами. Как бы то ни было, всё это — жизнь — ушло. Лютику-тени плевать на Флотзам, его плюсы и минусы. Для него это лишь очередное нагромождение мрачных смазанных образов сквозь дрожащую пелену боли: осенняя грязь под ногами, посеревшее дерево строений, вонь из отхожих мест. Пустые незнакомые лица. Геральт открывает дверь и, словно на невидимой привязи, тащит его за собой в местный трактир — тот самый, который одним своим боком примыкает к борделю. На втором этаже есть и несколько приличных комнат для постояльцев, вот только покои здесь стоят дорого, потому-то все прошлые разы они ночевали на бордельном чердаке, в закутке с парой набитых соломой тюфяков. — Комнату на двоих, в покоях, — говорит Геральт, как только подходит к стойке. — Иш ты… Состоятельные нынче ведьмаки, — с лёгким удивлением шелестит старый трактирщик, — Триста оренов, мастер. Обождите, схожу наверх проверю, которые убраны… Горькая ухмылка Лютика в этот раз не может удержаться внутри — расцветает прямо на бледном лице. Белый Волк её не видит, потому что бард стоит слева от него и в нескольких шагах позади, но Лютику оно и не нужно. Сейчас он не пытается провоцировать Геральта, его оскал — это искреннее, спонтанное, злое. Потому что ведьмак, обычно считающий каждую монету, вдруг готов заплатить в три раза больше за комнату в покоях. Потому что продолжает заглаживать вину и возиться со своим бардом, не понимая, что никакого его барда больше нет. Потому что Лютик — каков он есть теперь — как никогда к месту пришёлся бы именно в борделе, среди пьяниц и шлюх, а вовсе не в одной из тех надушенных спален для состоятельных торговцев. Ему бы отвлечься от таких мыслей, пока мозги снова не поплыли, показывая свои картинки. Губы ещё сами собой держат злобное подобие улыбки, но Лютик уже намеренно переключает внимание — осматривает таверну. Утыканные свечами люстры, несколько пьяных орущих компаний. Два месяца. Ещё два. Боги… Он отрешённо скользит взглядом назад, как вдруг упирается в кого-то, кто тоже смотрит на него в упор: левее у стойки, в метре от Геральта, развернувшись к столешнице спиной, расслабленно опершись локтем на край и широко расставив ноги, сидит на высоком табурете… нет, не Ивар, но нечто родственное ему — один из парней Лоредо. В памяти всплывает, что именно так выглядел каждый из цепных псов коменданта, когда Лютик встречал кого-нибудь из них во Флотзаме в прошлый раз: потертая кожанка с закатанными рукавами и вытравленной «L» на левой стороне груди; татуировка с тем же знаком на мускулистом, покрытом жёсткими тёмными волосами предплечье. Наёмник откровенно пялится на него, ухмыляясь. В одной его руке бликует тусклым серебром стилет, в другой он покручивает яблоко, от которого то и дело отрезает тонкие ломтики и отправляет себе в рот, нажёвывая мощными небритыми челюстями. — Ты — то сладкое горлышко, да? — произносит он хрипловатым насмешливым басом, указав ножом на Лютика, — Бард. Помню тебя, ты был здесь прошлой весной. Лютик молчит. — Пел эту песню…, — он крутит лезвием в воздухе, словно помогая себе вспомнить, — …про вампиршу. Моим парням она нравилась. «Моим парням». Точно, это же их капитан… Сирый? Нет… Сивый? Настоящий Лютик, наверное, смутился бы этой встречи и попытался бы поскорее уйти под благовидным предлогом, потому что именно он, капитан, чаще других докапывался до него с своими подначками. Хорошо, что Лютику-тени совершенно плевать — бежать незачем, ведь ни подначками, ни даже кулаками невозможно задеть то, чего нет. Зато, как выясняется, не плевать ведьмаку. Лютик замечает, что его плечи мгновенно каменеют под плащом, как только Сивый произносит первые слова. Медленно повернув голову, он впивается в наёмника взглядом — волна невысказанной, но предельно ясной угрозы разливается от Белого Волка во все стороны. Опять?.. Это очередная странность. Ещё в Хагге стало очевидно, что Геральт теперь… недобро реагирует на людей, пытающихся заговорить с его, как он думает, бардом. Может, не на всех людей, но на незнакомых мужчин — да. Лютик подумал бы, что так он пытается компенсировать случившееся, запоздало демонстрирует своё покровительство и защиту… Вот только Геральт — не герой сопливой баллады, пустых красивых жестов он не делает. Да к тому же он один из лучших воинов на Континенте и знает, когда угроза реальна, а когда — нет. Те пьяные первокурсники в Хагге уж точно никой угрозы из себя не представляли, и всё же Белый Волк заискрил откровенной яростью, едва они подошли к столу… Прямо как сейчас. Выходит, дело вовсе не в защите. И тогда… Лютик вдруг отчётливо понимает: возможно, дело в отвращении. Ведьмак ведь видел достаточно под тем дубом. Он в подробностях знает, что именно те пятеро делали с «его бардом» все пятнадцать дней. Чёрт, да он лично стащил одного из них, толкающегося бёдрами, со спущенными до колен штанами. И, похоже, теперь любое взаимодействие Лютика с какими бы то ни было мужчинами воскрешает в ведьмачьей памяти все эти гадкие картины, реальные и предполагаемые, так что его попросту… тянет проблеваться? Должно быть, так, да. Он прикрывает глаза — изнанка век вспыхивает белым, в груди какие-то мгновения тесно от разрастающейся ярости пополам с уже привычно тлеющей там болью, как вдруг и то, и другое заглушает самоуничижительный азарт — Лютику хочется сделать чистосердечное признание, как если бы он был обвиняемым на суде, рявкнуть в исступлении: «Да, да, таков теперь Лютик, посмотри! Отличный повод как следует прочистить желудок!». Ему хочется бросить Геральту в лицо всё, что тот предполагает в своей белобрысой голове, от чего его так воротит. И даже больше. Спросить, к примеру, знает ли он, что Ивар и его парни не были первыми? Что бабник-менестрель, вечно опасавшийся чьих-то мужей-рогоносцев, время от времени спал и с мужчинами? По собственной воле, а не по чьей-то ещё. Сам он никогда не признавался в таком, даже намёками. Собственно, как раз поэтому Лютик так и не смог открыться ведьмаку в своей влюблённости — подозревал, что уж кто-кто, а Геральт из Ривии, такой весь бескомпромиссно брутальный и безупречно мужественный, обложенный моральными кодексами по самые уши, считает подобное… чем-то недостойным. Чем-то грязным. Лютик даже завёл себе правило тщательно мыться каждый раз после неправедного секса, чтобы охотник не унюхал на нём однозначный запах постороннего мужчины и не отправил, хмыкнув, на все четыре стороны из своей праведной жизни. Тебя тошнит от этого, так ведь, Геральт? От меня и всех этих парней, которые уже были и которые могли бы быть… Он снова медленно поднимает воспалённые веки, впивается больным взглядом в ведьмачий профиль — как и всегда, нарочито красивый, бледный, будто высеченный из камня. Золотые глаза неотрывно сфокусированы на Сивом; безупречный рот едва заметно искривлен в уголках, и это… в самом деле, отвращение. Боги, разве можно было ждать иного? Отвращение да ещё холодная, едва сдерживаемая ярость, вот-вот готовая переродиться в короткий кровавый бой. Капитан наёмников не идиот — тоже явно чувствует звенящее в воздухе напряжение. Но почему-то тем демонстративнее игнорирует ведьмака, не отводя от Лютика наглых поблёскивающих глаз. Он кладёт на язык очередной яблочный ломтик, утягивает его в рот, рывком вскинув мощный подбородок. Их с Геральтом безмолвный поединок — ведьмачьей угрозы и наёмничьего глумливого безразличия — продолжается, кажется, целую минуту. Как бы то ни было, зацепиться Геральту не за что — это всего лишь разговор. Нет даже оскорблений. — Ну так что, споёшь для нас, сладкое горлышко? Мы с парнями тут часто бываем. И внезапно: — Не называй его так. Четыре тихо отчеканенных слова — как обещание четырёх размашистых ударов в челюсть, быстрых и эффективных. Произнёсший их ведьмак нечеловечески неподвижен, словно животное перед прыжком. Перчатки до блеска натянуты на сжатых кулаках, лежащих на стойке. Но Сивый даже не поворачивает головы — лишь ухмылка становится шире и самодовольнее. — А ты был веселее в прошлый раз, — сообщает он Лютику громче, иронично приподняв бровь, — Что, седой тебя совсем замордовал? Затем не спеша встаёт, аккуратно кладёт двумя пальцами оставшуюся от яблока сердцевину на стойку. Ловким крутящим движением отправляет стилет в ножны на поясе. И, бросив на Лютика последний насмешливо-оценивающий взгляд, вальяжно идёт к выходу, как будто ничего и не опасаясь. — Стало быть, шестая комната, мастер, в конце коридора, — скрипит неизвестно откуда вынырнувший трактирщик, — Сразу плату, будьте добры. Геральт ещё несколько мгновений будто не слышит его — так и стоит, окаменевший, невидящим взглядом смотрящий в то место, где только что сидел капитан. И уголок рта по-прежнему чуть опущен, скованный чувством отвращения. Что ж. Теперь Лютик, кажется, знает, как заставить его снять заклятье.

***

— Мясник. — Лоредо. Геральт привычно подмечает детали в облике старого знакомого — не друга, и не врага — пытаясь предугадать его нынешний настрой. С такими людьми, как Лоредо, лучше быть настороже. Комендант грузно восседает за столом. Он располнел и полысел с тех времён, как ведьмак видел его в последний раз, но до сих пор обладает приличной мышечной массой и выражением глаз человека, не потерявшего интерес к войне и интригам. Большой комендантский шатёр разбит прямо в одном из углов рыночной площади Флотзама. Некогда белый купол его, ныне весь в серо-жёлтых разводах от дождей, провисает над головой. В одном месте купола отверстие, через которое наружу протянута надраенная до блеска латунная труба, другим концом присоединённая к жарко затопленной печке-толстобрюшке. Геральт оглядывает стойки с оружием, пару сундуков. Снова возвращается глазами к столу — идеальный порядок, перья рядком подле чернильницы. Типичный вояка. — Выглядишь как дерьмо, — сквозь ухмылку сообщает ему Лоредо. — Всё ещё лучше тебя, — парирует ведьмак. Комендант несколько секунд пристально глядит на него исподлобья, а потом предсказуемо разражается хохотом, пристукивая ладонью по столешнице и обнажая свои крупные зубы с щелями между ними. Ему нравится, что Мясник из Блавикена отвечает на эту подначку своей, как будто между ними двумя есть некое подобие воинского братства. — Вишневой, а? — отсмеявшись, Лоредо достаёт бутыль из-под стола и плескает в кружку немного терпко пахнущей настойки, но Геральт на предложение лишь отрицательно дёргает подбородком, — Как знаешь. А я выпью. Теперь, когда приветственные ритуалы завершены, а наливка опрокинута в горло, комендант задаёт закономерный вопрос: — Ну? Чем могу быть полезен ведьмаку? — Тем же, чем и всегда. Работой. Лоредо хмыкает, шевелит сцепленными в замок пальцами, глядит куда-то в сторону. — Да, есть по твоей части пара вопросиков. Один попроще, другой посложнее. — Начни с того, который попроще. — Ага. Ну, местные торгаши проводят почти все оптовые сделки благодаря Понтару, как ты знаешь. Неделю назад какой-то долбоёб случайно спалил свою товарную баржу. Не здесь, ниже по течению, в доках. Сам сгорел да ещё человек пятнадцать с собой прихватил — экипаж, грузчиков. И хрен бы с ней, да только трупы частично затонули. Ну и… — Утопцы? — Да, — Лоредо глянул из-под бровей с мрачной ухмылкой, — Сплылись, скоты, на запах человечины со всех окрестных притоков. А доки нам нужны, там разгрузка должна идти днём и ночью. Купцы мне всю плешь проели — дескать, уже шестеро грузчиков пропало, двое счетоводов и десяток сторожей. Люди боятся работать, дела вот-вот встанут. И ни одного ведьмака, как назло. Ну, пока ты не явился. Ведьмака устраивает то, как складывается этот разговор — работа не пыльная, но явно срочная, а значит, гонорар будет выше обычного. В памяти вдруг возникает капитан наёмников, встреченный накануне в трактире, и совершенно неожиданно для себя Геральт не может удержаться от очередной подначки: — Если так прижало, что же ты не приказал своим парням разобраться? Брови Лоредо удивлённо взмывают вверх. — Шутить изволишь? — Хм. Откинувшись на спинку стула, комендант глядит с проницательным прищуром, и это неприятно — Геральт чувствует себя так, будто поддался эмоциям и выдал о себе что-то важное, личное. Собственно, так оно и есть. — Что, кто-то из моих парней лишнего трепанул в твою сторону? — заключает Лоредо насмешливым и одновременно недовольным тоном, — Не нежничай, Мясник. Они, конечно, те ещё ублюдки — целыми днями кутят в трактире да девок гуляют. Только, видишь ли, при этом далеко не трусы. Если надо вырезать скоя'таэлей в окрестных лесах или дружину соседнего князька на кукан натянуть, парни Лоредо своё дело знают. Не бздят, ага. Но и в дураки не метят, а потому к страховидлам соваться без этих ваших ведьмачьих штучек не станут. Не их это вопросик, смекаешь? Геральт даже смущается того почти забытого, глупого мальчишеского чувства превосходства, что поднимается в груди при мысли о капитане, который был таким борзым вчера, у стойки, но при этом боится сунуться к сраным утопцам. Он ничего не говорит, лишь отводит взгляд в сторону, когда Лоредо, подавшись вперёд и опершись локтями на стол, продолжает: — Странный ты нынче какой-то… Ладно, условимся так: если расчистишь доки к завтрашнему утру, плачу семьсот оренов. — Идёт, — сумма, как и ожидалось, хорошая, поэтому Геральт решает не борзеть, требуя большего, — Ты сказал есть две проблемы, простая и сложная. Что насчёт сложной? — Вот это разговор! — воодушевляется комендант, — Короче. В тридцати вёрстах от Флотзама есть старое огороженное поместье. Мне оно, вроде как, недавно по завещанию отошло… Не спрашивай, мутная история. Только вот зайти я туда не могу, даже за ограду. Предыдущий владелец, один чародеишка, запер на территории тварь. Магией или как, я не вдупляю. — Что за тварь? Лоредо морщится с сомнением. — Да, вроде, упыриху, что ли… На вид это баба, красивая причём. И визгом своим с ног сбивает даже здоровенных мужиков в доспехах. Ходят слухи, что пару хуторов вырезала прежде, чем её там закрыли. — Брукса. Давно она там? — Лет двадцать. На территорию поместья никто не суется. Ну, почти. Поговаривают, тварь умеет видения насылать, если близко подойти. Несколько дураков она таким образом заманила и сожрала. Но из-за ограды ей не выбраться никак, так что в этом плане вреда от неё нету, пусть хоть ещё двадцать лет сидит. Только поместье неплохое, я бы отреставрировал и продал, смекаешь? За зачистку заплачу хорошо. Скажем… три тысячи темерских. Геральт раздумывает. Брукса, просидевшая взаперти двадцать лет. Можно представить ту степень голода и ярости, которую она испытывает. И сила её от этого только больше. Наверняка, уже обернулась нетопырём… От схваток с такими даже среди ведьмаков дохнет каждый второй. А умирать сейчас нельзя. Даже получить тяжёлое ранение, которое не позволит вовремя добраться до Новиграда — значит поставить жизнь Лютика под угрозу. — Так чего, берёшься? — Нет. Обойдусь утопцами. — Ну, блять! — Лоредо раздражённо хлопает ладонью об стол, — Говорю же, странный ты нынче. Да и выглядишь, повторю, дерьмово. Что у тебя? Ранение схлопотал? Не долечил? Геральт думает, что комендант ведь даже не подозревает, насколько далёк и одновременно близок к истине с этим предположением. — Вроде того, — сухо роняет он. — Ясно. Бывает. Ну, как очухаешься, я и моя упыриха тебя ждём. А пока верни мне сраные доки.

***

Это оказывается не такой уж простой задачей, как представилось вначале. Дорога до доков — полтора часа медленного аллюра Плотвы вдоль Понтара вниз по течению. Прибыв на место, Геральт надеется покончить с заказом быстро, но утопцы, словно почуяв охотника по свои головы, решают затаиться на глубине. Ведьмак знает, что долго им так не просидеть — к ночи твари неизбежно захотят жрать и выползут на берег. До этого момента ещё несколько часов, но возвращаться назад во Флотзам смысла нет (больше того времени уйдёт на дорогу), и Геральту приходится до заката прохаживаться по широким деревянным причалам между нагромождений ящиков, мешков да мотков каната, нервируя своим видом докеров, но одновременно внушая им надежду на скорое избавление от напасти. С наступлением сумерек толпа рабочих начинает редеть и, наконец, расходится (ведьмак настаивает, чтобы охранники пришвартованных в доках фрегатов тоже свалили). Ещё через час, ближе к полуночи, из реки показывается первая оголодавшая тварь. За ней вторая, третья. Первый десяток. И второй. Геральт рубит их без особого труда, устилает мокрые пирсовые доски кишками, будто причудливым чёрно-лиловым ковром. Проблема в том, что он не сконцентрирован так, как надо — мысли неудержимо устремляются к Лютику, и перед глазами, как наяву, страшные минуты недавнего приступа барда: белое лицо, слабое дыхание; невидящие, переполненные ужасом глаза. Геральт знает, что именно терзало его в видениях. Понял примерно, по паре фраз, произнесённых Лютиком в бреду. Это были… мольбы. Просьбы прекратить. Тихое, почти удивлённое «…больно…». Даже сейчас челюсти ведьмака сжимаются от бессильной ярости, и очередной пяток утопцев превращается в фарш под его мечом, словно бедные бессмысленные твари в ответе за всё это. Но, как и следовало ожидать, эмоции в разгар битвы к хорошему не приводят: Геральт так увлечён возможностью отвести душу в этой резне, что в какой-то момент не замечает, как один особо ретивый утопец подкрадывается к нему справа. Секунда — и он получает укус в бок. И тут же разрубает ублюдка пополам, вот только ущерб уже нанесён. Как назло, он не надел броню — только лёгкую военную куртку с наплечниками (посчитал, что полноценный доспех снизит скорость движений). Рана не опасная, но обильно кровоточит и дёргает пульсирующей болью. Он выпивает пару эликсиров из поясной сумки, снова пытается собрать себя. Войти в привычный боевой транс получается не сразу: Геральт несколько раз терпит неудачу — Лютик вжимается в стену, Лютик оседает вниз, Лютик таращится в пространство прозрачным невидящим взором — прежде, чем у него, наконец, получается. Боль отступает, разум проясняется, словно отодвигая связанные с бардом мысли и эмоции глубоко в сознание. После этого всё заканчивается быстро: остатки тварей добиты, и вокруг воцаряется мирная ночная тишь. Луна серебристой дрожащей дорожкой отражается в водах Понтара. Геральт медленно, прижимая ладонь к боку, подходит к лошади. Тяжело дышит, жадно выхлёбывает фляжку воды, суёт скомканные тряпки под куртку, к ране. Надо ехать назад.

***

Флотзамский трактир встречает большим количеством люда, пьяным гамом и хлебным запахом эля. Да ещё паршивым неуютным чувством — осознанием, что среди всего этого нет музыки и голоса Лютика, что так приятно бывало услышать после охот. Ведьмак не хочет сразу идти наверх, в комнату: в крови ещё гуляют остатки адреналина, и лучше бы им выветриться. Хотя бы за кружкой местного пойла. — Эль, — коротко требует он у трактирщика, присаживаясь за стойку. Обезболивающее действие эликсира уже почти закончилось, бок начинает дёргать. Он пьёт, почти не ощущая вкуса. Скользит равнодушным взглядом по трактирному залу. Как вдруг… Какого хера… Лютик. За столом с парнями Лоредо. Перед глазами у Геральта сгущается чёрно-красная пелена, сердце ускоряет ход. Мозг лихорадочно пытается собрать информацию, чтобы понять происходящее — то, что понимать, кажется, вовсе не хочется. Лютик. В том самом костюме, который был куплен для него накануне в Хагге. Который Геральт положил в седельную сумку Ворона. Чёрный бархат и шёлковая рубашка цвета серого жемчуга подчёркивают фарфорово-прозрачную белизну кожи. И он явно состриг свои отросшие волосы у цирюльника и принял ванну — одна из тёмных прядей, как всегда бывает у барда сразу после помывок, не может удержаться среди других и небрежно спадает на голубые глаза. Он откидывает её тем особым движением головы, что давно отпечаталось у Геральта на сетчатке. Уже одного этого было бы достаточно, но есть ещё улыбка, обезоруживающая в своей выверенной искренности и уязвимости, отрепетированная до безупречности за годы выступлений на публике. В результате он красив настолько, что не похож на человека. Не похож даже на эльфа. Скорее, бард выглядит как суккуб, сумей тот вдруг стать чем-то бескомпромиссно притягательным абсолютно для каждого. Не только Геральт, сжимающий кулаки, видит это. На Лютика пялятся с соседних столов, мужчины и женщины. Разносчицы неуклюже сталкиваются друг с другом, потому что несут подносы, заворожено повернув головы в сторону наёмничьего стола. И сами парни Лоредо… они липнут к нему взглядами, будто голодные псы к куску мяса. Лютик говорит что-то (должно быть, одна из тех пошловатых светских острот, которых у него в избытке) — они смеются, он тоже. Но ни в их глазах, ни в глазах Лютика нет и тени веселья: у барда — раненная закрытость, которая, появившись сразу после утреннего приступа, уже не покидает его; у наёмников — одна лишь тупая похоть. Тут же Геральт понимает, что осуществить свои грязные желания парни Лоредо в любом случае не посмеют. Точнее, не посмеют все, кроме одного: справа от Лютика в расслабленно-ленивой позе вожака расположился их капитан, Сивый. И он уже заявил свои единоличные права, положив руку на спинку лютикова стула. Капитану не терпится: ублюдок потирает большим пальцем щетину на своём квадратном подбородке и закусывает губу, скользя взглядом по шее барда в ворот его дублета. Геральту хочется убивать. Снова. В самом деле, он, кажется, вполне способен устроить здесь резню ничуть не менее зрелищную, чем устроил утопцам в доках пару часов назад. Это вдруг видится таким самоочевидным развитием событий, так близко становится на шкале от мысли до прямого действия, что в мозгах ведьмака, похоже, срабатывает некий защитный механизм — его будто выкидывает из водоворота эмоций в реальность, и он обнаруживает себя всё там же, за стойкой, со сжатыми кулаками. С единственным пониманием: ему нужно поговорить с Лютиком прямо сейчас. Забросив чехол с мечами на плечо, он встаёт и идёт, пробираясь между мелких пьяных компаний к той, что явно имеет в этом трактире приоритет и неограниченный кредит на выпивку. — О, смотрите-ка, Геральт! — с деланным артистичным радушием восклицает Лютик, завидев его. Парни Лоредо напрягаются, когда он подходит и останавливается прямо перед их большим столом: трое перемещают руки к кинжальным ножнам на поясе; ещё один расправляет плечи, как будто от этого будет выглядеть более угрожающе. Лишь капитан не меняет своей нарочитой расслабленности, даже наоборот — борзая ухмылка становится шире, рука всё так же по-хозяйски покоится на спинке стула Лютика, и пальцы игриво постукивают по дереву в миллиметрах от плеча барда. Взгляд однозначный, типичный: «Что-то хотел, сраный мутант?». Ведьмаку плевать на них: повернув голову, он уже смотрит на Лютика, который сидит с краю, прямо у прохода — так близко, что можно учуять запах мыла от его волос. А у того… глаза в пол-лица. И улыбка. Она красивая, как и виделось издали, ведь в улыбках бард профессионален настолько, насколько сам ведьмак — во владении мечами. Но Геральт знает разницу между этим и настоящим, живым его лицом. И также, благодаря своему долгому бытью ведьмаком, он знает, что хищники тянутся к раненой кем-то до них добыче охотнее, чем к любой другой. Особенно те из них, кто носит обличье человека. Может, они и не осознают, что именно видят у Лютика в глазах, но их инстинкты кричат им: «Добей, сломай до конца, сожри!». Вот почему Сивый едва ли не капает слюной — дело не только в красоте барда. — Друзья, не смею даже подумать, что вы не знаете знаменитого Белого Волка! — продолжает свой спектакль Лютик, обратившись ко всей компании, — Отважного ведьмака и мою музу. Геральт, эти доблестные воины, которым Флотзам обязан… — Мы уже знакомы, — жёстко обрывает его ведьмак. — Неужели? Что ж, тогда тебе, вероятно, будет интересно… — Уже поздно. Нам нужно идти наверх. Завтра выезжаем рано. — Ты что, его папаша? — вальяжно произносит Сивый, подбирая со стола сливу и вгрызаясь в неё зубами. Наёмники скалятся, торжествующе зыркают друг на друга. Лютик отпивает из кружки, и в его раненном взгляде появляется уже знакомая примесь горечи, гнева и провокации. — Да, Геральт, в самом деле, — говорит он громко и язвительно, всё так же ослепительно улыбаясь, — ты, конечно, моя муза. Но обременять тебя ещё одним внезапным усыновлением я не планировал, серьёзно. И потом… потом он кладёт одну свою руку на бедро Сивого, близко к паху. И потирает пальцами его ногу сквозь натянутую ткань штанов. Капитан с интересом, вздёрнув брови, следит за этим, потом переводит масляный взгляд на лицо Лютика, словно он давно этого ожидал. Этого и намного большего. Что же ты творишь, бард?.. Геральту хочется немедленно схватить дурака в охапку и просто унести его наверх. О, он мог бы. И никто из этих чертей не посмел бы ему помешать. Вот только… снова прилюдно унизить его? После всего, что он пережил, в присутствии толпы незнакомцев взять его, словно вещь? Геральт не уверен, что может сделать такое. Он уже зашёл очень далеко — привязал его к себе ритуалом Мары, лишил права распоряжаться своей жизнью, заставил тащиться за собой через Континент. Вынудил страдать каждый чёртов день. Будет совсем плохо, если он сломает барда до конца, распылит оставшиеся крупицы его воли и самоуважения. Как потом собрать его заново? — Ладно тебе, седой, — с фальшивой миролюбивостью вдруг вздыхает капитан, — Неужто надумал кулаками махать? Забей. Выпей хорошего вина. Кьожи, налей-ка ведьмаку туссентской граппы!.. Один из наёмников, что сидит у прохода, напротив Лютика, нехотя ставит на край стола перед Геральтом кубок и наполняет его из запылённой бутылки. — Выпей и иди в свою берлогу, — продолжает Сивый, сделав приглашающий жест рукой с зажатой в ней надкусанной сливой, — Бард останется здесь. Потому что, очевидно, хочет этого. Не бычься, ничего с ним не сделается. Мы парни добрые. Одёжку его красивую, может, помнём слегка, и всего-то делов. Но он не будет против, как я понял. Раздаются хриплые смешки. Инстинкты Геральта видят это так просто: одним дугообразным движением меча он срубит головы двоим слева; третий, что по центру, почти одновременно поймает грудью кинжал; четвёртый и капитан успеют вскочить на ноги, да, но за пару простых манёвров он прикончит обоих. И на всё это уйдёт меньше десяти секунд. Шесть, если быть точнее. Адреналин гудит в крови, все рефлексы обостряются. Никто не смеет говорить о его барде так. Даже думать так о нём. Остановить себя в этом порыве — всё равно что глотнуть раскалённого до бела свинца. И всё же ведьмак должен сделать это, потому что ему нужно доставить Лютика в Новиград, к Францеске Финдабаир, чтобы та вылечила его. А демонстративное убийство пятерых из сотни наёмников Лоредо, включая их капитана, сильно усложнит эту задачу. Поэтому он задерживает дыхание, замедляет своё сердце, снова замыкает собственную ярость внутри. Энергия такой силы не может просто исчезнуть, она преобразуется: не в действия и не в слова, но в едва уловимое электрическое потрескивание Хаоса вокруг, что ощущается прямо на коже. Когда Геральт снова начинает говорить, его голос звучит ровно, твёрдо и холодно, словно сталь. И, в точности как сталь, рассекающая воздух в момент движения клинка, голос ведьмака создаёт угрожающие колебания, которые никто в трактире не может игнорировать — люди вокруг настороженно замолкают, прислушиваясь: — Хорошо, я пойду в свою берлогу, — произносит Геральт, — И пусть бард остаётся здесь, раз уж таково его желание. Но знай: если ты дотронешься до него, ты умрёшь. Если кто-то из твоих парней дотронется до него, они умрут. А ты разделишь их участь, как и подобает капитану. Даже если он сам попросит тебя дотронуться до него, мне плевать: сделаешь это — умрёшь. Мне безразлично, какие мотивы будут двигать тобой, если вздумаешь до него дотронуться. Захочешь его трахнуть — умрёшь. Захочешь облапать — умрёшь. Захочешь убить комара на его плече — умрёшь. Ведьмак медленно поворачивает голову, окидывая притихший трактир тяжёлым прожигающим взглядом: — Если кто-то из вас будет знать, что до барда дотронулись, и не скажет мне, если кто-то соврёт мне об этом, все вы умрёте. Вот вам моё слово. Мясника. Из Блавикена. Он видит, как несколько женщин в испуге зажимают свои рты ладонями. Их лица бледны, а глаза глупо выпучены — они вот-вот готовы заорать от ужаса или сблевать. Их мужчины, замерев, мрачно изучают содержимое своих кружек, не смея поднять на Геральта взгляд. Ведьмак снова поворачивается к наёмникам: ухмылки почти потухли на их лицах. На всех, кроме лица Сивого. Но, не смотря на браваду, тот не находится с ответом, и Геральт понимает: его послание дошло. На Лютика ведьмак, сам не зная почему, взглянуть не решается. Затем он разворачивается и уходит.

***

Запах розового масла вокруг — запах боли, кошмара и разложения. Лютик чувствовал его весь день, с тех самых пор, как Геральт отбыл на свой заказ, и план начал воплощаться в реальность. В первый раз учуял, когда отправился на конюшни за костюмом (его он обнаружил в седельной сумке своего коня ещё раньше, незадолго до прибытия во Флотзам) — тогда вонь только появилась, едва уловимая, примешанная к запаху конского навоза. Потом снова, отмокая в купели в попытках сделать эту ненавистную оболочку более привлекательной для капитана и его парней. А затем и в цирюльне, где запах не терялся даже на фоне десятка парикмахерских одеколонов, выставленных у зеркала. С момента, как Лютик закончил свои приготовления и подвалил к наёмникам в трактире, нацепив вдобавок к костюму самую яркую из сценических улыбок настоящего Лютика, розовый смрад уже стал отчётливым, со сладко-гнилостными нотками. Теперь, глядя в спину удаляющемуся Геральту, бард будто дышит вовсе не воздухом, а одной лишь этой приторной мерзостью. Он поворачивается лицом к столу и обнаруживает, что к запаху добавилось кое-что ещё — в каждом из пяти парней Лоредо теперь есть что-то от парней Ивара. Галлюцинации до смешного беспощадны к нему: россыпь веснушек Сопли проступает под глазами у одного наёмника, шрамы Обожжённого на лице другого, рисунки Татуированного на руках третьего, торчащий острый кадык Козлиного — у четвёртого. Сам капитан Сивый, конечно же, щеголяет зелёными глазами, хищной белозубой ухмылкой и шнурком с ключами от тех самых кандалов на шее. Лютик снимает свою ладонь с его бедра — пальцы едва заметно дрожат — хватается за кружку, отпивает безвкусного пойла. Только бы не скатиться в очередной припадок… — Ух ты! — воодушевлённо произносит он, всё также улыбаясь, и это звучит совершенно неуместно в воцарившейся тяжёлой тишине, — Какая муха его укусила? Должен заверить вас, господа, я… — Знаешь, — резко перебивает его Сивый, одновременно убирая свою руку, что всё это время покоилась у Лютика за плечами, на спинке его стула, — мог бы и предупредить, что у сраного мутанта чердак потёк по твоему поводу. Признаться, я думал, он больше по бабам. Лютик молча смотрит на него, глупая фальшивая улыбка всё ещё играет на губах. А тем временем в зелёных глазах Сивого-Ивара ни намёка на плескавшийся в них ещё недавно интерес и похоть — одна лишь отстранённая холодность. — Ты, конечно, ничего, — продолжает капитан с какой-то злобной иронией, — но махаться за твою задницу с поехавшим Мясником из Блавикена? Не, бард, этого ты точно не стоишь. Остальные наёмники мгновенно копируют ироничную отстранённость Сивого — хмыкают в кружки, меряют Лютика презрительным взглядом. Дают понять, что отныне за этим столом ему не рады. Дальше он просто даже не в силах завершить эту гадкую пьесу красиво: не говоря ни слова, срывается с места и быстро, огибая столы и разносчиц, устремляется к лестнице. По ней поднимается почти бегом, перескакивая через ступени, сгорая от гнева, задыхаясь розово-масляной несуществующей вонью и едва не падая от разрывающей фантомной боли. Геральт всегда побеждает. Всегда. Не важно, мечами ли или словами, мышцами или головой. Каким-то образом он без особых усилий ломает любую манипуляцию из тех, что Лютик — настоящий или фальшивый — когда-либо пытался противопоставить ему. Каждый чёртов раз. Он резко распахивает дверь, вваливается в комнату — выпитый за вечер эль хоть и ощущался безвкусным, но всё же нехило кружит голову. Дверь влетает обратно в косяк с оглушительным хлопком. — Зачем ты это делаешь, Геральт?.. Ведьмак даже не смотрит на него — он явно не сомневался, что Сивый с дружками отправят глупого барда на все четыре стороны. Стоит перед умывальником без рубашки и осторожно счищает мокрой тряпкой запёкшуюся кровь с раны, что темнеет на его правом боку, под рёбрами. Крови много. Но Лютику-тени плевать. — Делаю что? — голос усталый, разбитый. Небольшое пространство перед дверью — ловушка, по которой барду остаётся метаться загнанным животным. — Угрожаешь моим друзьям, например? — Они не друзья тебе, Лютик. — Так, может, это мне решать?!.. — рявкает он, — Надоело, знаешь ли, что именно ты всегда диктуешь, кто мне друг, а кто нет! Геральт бросает на него один скупой нечитаемый взгляд через плечо, шмыгает носом и с выбешивающим спокойствием споласкивает тряпку в лохани. Затем снова принимается молча промывать свою рану. Гнев переполняет. Лютику кажется, что он уже сочится из каждой его поры. Честно, он этого не хотел. Он правда намеревался оставить Геральта с воспоминаниями о том, настоящем Лютике, каким тот знал его. Но чёртов упрямый болван, он же герой прямиком из баллад, чтоб его! Он не отступится, будет спасать других, пока не сдохнет. Нелепого барда, к примеру, этого неудачника, которого уже и спасти-то нельзя. И значит, нужно показать ему, что Лютик в спасении не нуждается. А ещё, что бард вовсе не такой невинный идиот, как ему представлялось все эти годы. И вот мы здесь. Внезапное озарение смиряет испепеляющую ярость внутри: да, ведьмак смог испортить маленький спектакль с парнями Лоредо — Лютик не продемонстрировал все впечатляющие этюды, которые задумал — но ничто не мешает ему рассказать на словах, верно? Раскрыть образ, как он умеет. Он проводит рукой по волосам, унимает сбившееся было дыхание. В последнее время это становится легко для него — нацеплять на себя маски. С каждым разом всё проще и проще. В этом конкретном случае подходит томная ленивая провокация: немного насмешки в глазах, немного хрипотцы в голосе, плавные движения: — Да, точно, они мне не друзья, ты прав. Но, может, я просто хотел потрахаться, не думал? Геральт в ту же секунду замирает, будто ударенный заклинанием. Рука с розоватой от крови тряпкой прижата к ребрам, немигающий взгляд устремлён в зеркало на стене. Мышцы спины застыли литыми буграми. — Всего лишь пару крепких членов, — едва ли не нараспев продолжает Лютик, как бы бесцельно подходя к столу, что стоит недалеко от тумбы умывальника, и рассеянно поглаживая пальцами сгруденные там в беспорядке склянки с ведьмачьими зельями, — Ну ладно, не пару — больше. Ведьмак поворачивает к нему лицо. Оно такое же каменное, как и весь он, и только глаза — две золотые искры в неярком свете нескольких свечей и камина. Зная его, Лютик может сказать, что точно завладел вниманием. — В чём дело? — с выверенной издевательской иронией интересуется он, ухмыльнувшись, — Я сказал что-то мерзкое? К твоему сведению, дорогой ведьмак, те парни из леса не были первопроходцами. Я сплю с мужчинами с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. Кадык Геральта совершает движение вверх-вниз по горлу, тряпка на ране уже почти сухая — так сильно ведьмак её сжимает в кулаке. Но это единственная реакция. — Вот уж не думал, Геральт, что чей-то секс для тебя — повод покривить морду. Сам-то ты неделями из борделя не вылезаешь, когда приспичит. А мне что, нельзя? Или дело в том, что твоя праведная ривийская морда кривится только при виде пидарского секса? — Не секс, — хрипло скрипит Геральт. — Прости? — То, что было с тобой в лесу. Не секс. — Ах, это, — снисходительно кивает бард, улыбаясь; пальцы продолжают свой рассеянный танец по склянкам, — Ты слишком драматизируешь, друг мой. Да, может, выглядело неприглядно со стороны, не спорю, но местами мне даже понравилось. Лютик искренне удивлён внезапному стеклянному звону, когда ведьмак неуловимым из-за его сверхъестественной скорости движением сметает стоявший сбоку от лохани пузырёк с зельем, и тот, снарядом отлетев в угол комнаты, разбивается на тысячу осколков. Воздух наполняется терпким запахом разлитой Ласточки. Сам Геральт вцепляется руками в края тумбы и смотрит прямо перед собой, выдыхая носом. Желваки играют на его идеальных скулах. — Это говоришь не ты, — ровно отчеканивает он. — Не я? Ну ты и ханжа, Геральт! Сам ведь предлагал обсудить, — бард издаёт смешок и присаживается на угол стола, — Знаешь, некоторым нравится немного жёстко. Как выяснилось, я из таких. В первые дни немного пал духом, не отрицаю. Но потом подумал, а почему бы не получить удовольствие? Они были не так уж и грубы, представляешь? Использовали масло, хорошенько смазывали меня каждый раз. Я серьёзно, каждый. Геральт как будто возвращает себе самообладание в этом явно омерзительном для него разговоре, но всё же не полностью — он движется странно зажато, словно сквозь некую парализующую силу: больше не поворачивается лицом; неловкими пальцами распутывает шнурок, что стягивает рулон воловьей кожи, лежащий справа от лохани — это набор для штопки ран. Набор он раскладывает и достаёт оттуда кривую иглу с уже вдетой в неё шёлковой нитью. — К тому же я оценил прелесть больших компаний в этом деле, — продолжает Лютик, наблюдая за ним, сидя всего лишь в метре, на краю стола, — Когда пятеро используют тебя по очереди… Ведьмак втыкает иглу в край раны и начинает зашивать себя. И почему-то делает это неверно: игла идёт не под тем углом, слишком глубоко в плоть. К тому же он тянет нить рывками, чересчур резко. Должно быть, это больно, хотя лицо Белого Волка не выражает ровным счётом ничего. — …ощущаешь себя самой грязной шлюхой на свете. И тогда, клянусь, Геральт… Края раны постепенно стягиваются уродливыми перекошенными стяжками, кровь сочится из шва. — …возникает такое чувство… собственной нужности. Мне не очень-то часто доводилось испытывать его раньше. Но этим пятерым парням я был нужен. Геральт обрывает остаток нити, намотав его на пальцы, и снова хватается за края высокой тумбы — внезапно с таким очевидным напряжением, как будто собирается разорвать её на куски. Мышцы на его руках расчерчиваются глубоким рельефом, спина выгибается дугой. Плечи покрываются росой пота. Лютик не может сказать, это боль от ранения или злость и отвращение к тому, что он говорит. Он надеется на второе — просто потому что ему это необходимо. — И я понял в какой-то момент, Геральт, что мой член твердеет при мысли, что один из них вот-вот подойдёт, чтобы хорошенько выебать меня. А за ним второй. Третий. Четвёртый и пятый… Всем нужен Лютик. Я так скучаю по этому… И вот, я решил немного развлечь себя, воссоздать те прекрасные моменты. А ты пришёл и всё испортил. Снова. Разве это честно? Лютик соскальзывает со стола и медленно подходит к ведьмаку сбоку — так близко, что между ними совсем не остаётся расстояния. Он склоняет голову, заглядывая Геральту в лицо, но тот продолжает напряжённо смотреть перед собой, в запылённое зеркало на стене. — Ты мне должен, выходит, — шепчет бард над его плечом, — Уверен, раз в драке ты стоишь пятерых, то и в койке за пятерых сойдешь. Он припадает полуоткрытым ртом к плечу Геральта, скользит губами по мускулам, немного выпуская язык. Ведьмак вздрагивает всем телом, будто огромное испуганное животное. Лютик почти готов к тому, что сейчас его просто вырубят одним филигранным ударом в челюсть, но вместо этого Геральт полностью разворачивается и застывает, глядя на него во все глаза. Зрачки сжаты в точки посреди золота. Как будто Лютик только что самым подлым образом всадил ему нож под ребро. Это хорошо. Хорошо. Пусть видит, ради кого поставил свою жизнь под угрозу. Пусть передумает и снимет заклятье. Пожалуйста, передумай… Лютик снова сокращает расстояние, становится прямо перед ним. Улыбается. Поднимает руки и начинает расстёгивать пуговицы на своей рубашке. — Что ты делаешь? — хрипло и как-то безнадёжно спрашивает Геральт. — А что? Ты купил мне этот красивый костюм, чтобы я почувствовал себя лучше, очевидно. Прежним Лютиком. Очень мило. Как насчёт добавить к нему парочку оргазмов? Тогда я точно пойду на поправку. Он всё ещё ждёт этого, улыбаясь: что Геральт психанёт, ударит его под дых или по морде. Тот может сломать Лютика лёгким движением руки, совершенно не напрягаясь, но бить всерьёз на самом деле и не нужно — достаточно было бы просто оттолкнуть, словно надоедливого щенка. И всё же ведьмак не делает ничего — лишь следит за его пальцами, что выкручивают пуговицы из петель одну за другой. Когда сдаётся последняя пуговица, Лютик решает, что пауза слишком затянулась. — Давно хотел попробовать…, — сообщает он. И кладёт ладони ведьмаку на плечи. Он ведёт ими вниз по бугрящимся бицепсам, а затем снова вверх, к плечам, и дальше — на выпирающие линии ключиц и каменно застывшие мышцы широкой груди. Следит за собственными движениями по этой расписанной шрамами коже, и от мысли о том, как много отдал бы за это мгновение другой, настоящий Лютик, даже дышится тяжелее. Однако сам бард не чувствует почти ничего — он мог бы трогать платяной шкаф ровно с теми же ощущениями. Отдалённое тепло, отдалённая твёрдость и перекаты рельефа — вот и всё. Геральт теперь существует где-то по ту сторону его, Лютика, мёртвого междумирья. Бард задумывается: а сам ведьмак? Чувствует ли он его?.. Он поднимает взгляд и… не может удержаться от горькой усмешки. Ну, это было ожидаемо, не так ли? Прочитать, что именно ощущает Белый Волк невозможно, потому что, хоть это лицо по-прежнему принадлежит ему, с него на Лютика теперь смотрят не золотые глаза — снова зелёные, чужие, цвета боли и яда. Глаза Ивара. Всё правильно, так и должно быть. Так даже легче. Лютик-нежить не заслуживает иного. Особенно, когда творит такое. Ладно. К чёрту… Поцелую Геральт не сопротивляется, но и не отвечает на него. Под жёстким напором языка Лютика рот ведьмака немного приоткрывается — достаточно, чтобы можно было похозяйничать в его преддверии, не углубляясь. И это как… целовать воду. Но бард старается, играет свою роль. Закрыв глаза, он нагло сминает его губы, вылизывает заострённые клыки и между ними, скользит к неподвижной отдалённой мягкости языка, как вдруг… Боль, что и без того теперь живёт в Лютике постоянно, усиливается стократ — до такой степени, что он не может удержаться от тихого стона. С силой стиснув плечи ведьмака пальцами, он вынужденно разрывает поцелуй и скользит губами с его рта к краю широкой челюсти по жёсткой щетине. Геральт по-прежнему неподвижен, твёрд и безмолвен, словно статуя. Прижимаясь к нему всем телом и мелко дрожа от шока, Лютик вдруг впервые осознаёт настоящую причину этой боли: поцелуй, должно быть, сломал какую-то хлипкую преграду в его измученном сознании, и внезапно барда затопляет чёрной и безмерной, как целый Континент, тоской. Не абстрактной, тлевшей в нём все дни и до этого, а вполне конкретной — по тому, другому Геральту, по призраку из Кааб-хаатилоновых видений. В этих хлынувших воспоминаниях Лютик всё ещё может чувствовать, он вдруг помнит ласковые поцелуи того Геральта так ярко, как будто они были лишь секунды назад. Он может вспомнить, как горела кожа от прикосновений его красивых сильных ладоней. Помнит жар тела над собой — в себе — вокруг себя. Его взгляд. Запах. Как ни странно, в этом нет ни удовольствия, ни утешения, потому что прорвавшиеся в его разум образы — всё равно что озеро, полное чистейшей ледяной воды, привидевшееся в пустыне умирающему от жажды путнику: не подойти, не прильнуть потрескавшимися губами. Мираж. Лютик отдал бы что угодно, лишь бы ощутить те моменты ещё хотя бы раз, и всё внутри него разрывается и кровоточит из-за невозможности сделать это — особенно теперь, когда он вспомнил так явно. Больно… Я хочу сдохнуть, Геральт, не могу так больше… Увы, сдохнуть ему нельзя — спасибо стерве-чародейке. Но… разве не может он хотя бы внутри своей головы сбежать из нескончаемого кошмара в те нежные объятия? Не этого Геральта, который стоит тут, осквернённый, не смеющий даже пошевелиться от омерзения, а другого — который хочет Лютика в ответ так же сильно и которого никогда не существовало в реальности. Он мог бы забыться с тем призраком, любезно воссозданным для него злой зерриканской магией из стыдных чувств к ведьмаку и воспоминаний об их долгой дружбе. Из безответной любви и поэзии. Из всего, кем был настоящий Лютик, что делало его живым. Чем он в итоге и расплатился за ту прекрасную иллюзию сполна. Эта идея вдруг видится спасительным светом во тьме: неужели побег и правда возможен? Единственное, что потребуется — крупица Кааб-Хаатилона на язык. А потом ещё одна. И ещё. Главное — не останавливаться. И никакой боли больше. И Геральт — любящий, желающий. До самого конца. Всё это проносится в голове Лютика за считанные мгновения, пока его приоткрытые губы всё ещё прижаты к челюсти ведьмака, тело мелко дрожит, а пальцы впиваются в ведьмачьи плечи с такой силой, что даже упрочнённая мутагенами кожа назавтра неизбежно расцветёт синяками. Наверное, бард стоял бы так ещё долго, дрейфуя на волнах боли, в мечтах о позволяющей забыться отраве, но внезапно его шок нарушен и спутан — ладонь Геральта зачем-то осторожно ложится ему на спину, под лопатки, совершает пару медленных поглаживающих движений вверх-вниз и замирает. Это действует, как ушат холодной воды: боль по-прежнему сильна, но неожиданный жест ведьмака так злит, так явно идёт наперекор придуманному Лютиком плану, что тот не может больше пребывать в своём оцепенении и вынужден вернуться к реальности. Адреналин разгорается в крови, он слышит собственный тикающий пульс в висках. Он не настолько идиот, чтобы принять это прикосновение за проявление чувственности или — совсем уж смешно — похоти. Он слишком хорошо знает Геральта, его мотивацию и образ мысли — тот просто до такой степени благородная, склонная к самопожертвованию задница, что легко задвинет подальше даже собственное отвращение, если это будет казаться ему правильным с точки зрения личной морали. И, очевидно, сейчас его мораль требует именно этого: не бить и не отпихивать от себя спятившего барда, который полез языком ему в рот да ещё и облапал. Наоборот — успокоить и утешить. Ну уж нет. Хрен тебе, Геральт! Паника ледяной волной расползается в груди. Нельзя позволить ведьмаку снова вжиться в роль спасителя — он не снимет проклятье досрочно, если убедит себя стоически терпеть любую гнусность от «пострадавшего друга», а именно это, похоже, Геральт и пытается сделать: наверняка прямо сейчас говорит себе, что отчасти виноват в случившемся и заслужил последствия; что несчастный бард повредился умом, так что даже грязные домогательства — не повод послать его к чёрту. Пока ведьмак окончательно не убедил себя в этой благостной чуши, Лютик должен дожать его. Просто обязан. Он заставляет себя расслабиться, сменить отчаянную хватку рук на более нежное прикосновение, выровнять дыхание. Затем немного отстраняется, оказываясь с Геральтом лицом к лицу. Глаза того по-прежнему отвращающе зелены, но это лишь цвет — в остальном Белый Волк выглядит собой. И то немногое, что видно в сведённых бровях, залегших под глазами тенях и прямой, но не жёсткой линии рта, выдаёт в нём измотанность и замешательство. И что-то ещё, более сложное, чего барду в его состоянии никак не уловить. — Лютик, зачем… — хриплый шёпот, на выдохе. — Тш-ш… Лютик не даёт ему договорить: обхватывает лицо ведьмака рукой — так, что большой палец оказывается прижатым к его рту — и поглаживает подушечкой полусомкнутые губы, что всё ещё хранят влажный блеск первого, ужасного в столь многих аспектах поцелуя. Почему ты позволяешь мне это? Разозлись. Умоляю. Боги… Настоящий Геральт так сильно похож на того, другого, из созданных дурманом видений. Даже в точности так же опускает длинные ресницы, настороженно следя за прикосновением к себе. И, наверное, его губы на ощупь столь же неожиданно мягкие — слишком мягкие для кого-то, кто так сильно смахивает на совершенную мраморную статую большую часть времени. Или нет? Лютик хотел бы узнать, почувствовать. Хотя… ну кого он обманывает? На самом деле, помимо смерти, он хотел бы лишь одного — дозу Кааб-Хаатилона на язык, чтобы другой ведьмак, который любит и желает, прижал его к своей груди. Ладонь Геральта вдруг снова совершает то робкое движение вверх-вниз по пояснице. Ну всё, достаточно. Томно усмехнувшись, Лютик подаётся вперёд и прикусывает эти совершенные, будто вырезанные скульптором губы, втягивая ведьмака в очередной злой односторонний поцелуй. Только в прошлый раз этого явно не хватило, и теперь он добавляет новый аккорд — кладёт руку ему на пах. Твёрдость под тугой ширинкой штанов, которую Лютик обнаруживает там, изумляет только в первую секунду: бард помнит, что добрая часть того, что он видит, слышит и чувствует — галлюцинации. Обычное дело. Утешающее прикосновение ведьмачьей ладони к спине не похоже на одну из них, а вот жёсткий стояк — да. Это стояк Ивара, должно быть (раз уж именно его глаза красуются у Геральта на лице). Или Татуированного. Да плевать. Он потирает чей-то эфемерный стояк ладонью, одновременно скользя языком по неподвижному языку Геральта, и размышляет о том, достаточно ли мерзок для ведьмака теперь. И не успевает даже додумать эту мысль, как у него уже есть ответ: Геральт мягко перехватывает его запястье внизу и аккуратно отводит от себя. А потом каким-то ловким неуловимым движением выскальзывает из-под него и исчезает. Бард остаётся один, перед лоханью с розовой от крови водой и зеркалом над ней, что отражает в свете свечей его призрачно-бледное измождённое лицо с покрасневшими припухшими губами. Он разворачивается — Геральт, стоя к нему спиной, надевает через голову чистую рубаху. — Что такое? — голос Лютика звучит глухо и зло, но он всё равно растягивает губы в улыбке, — Встретил чудище, которое не по зубам? Ответом его не удостаивают. Всё так же не поворачиваясь, Геральт резко сдёргивает с кровати свою куртку, подхватывает чехол с мечами и выходит из комнаты. Остальные его вещи — сумки, доспехи, зелья — остаются, и это не тот результат, ради которого всё затевалось. Лютик бросается следом, открывает дверь. — Ты ведь знаешь, что нужно делать! — в ярости орёт он ему вслед, стоя на пороге, — Сними чёртово проклятье! Просто сделай нам обоим одолжение, Геральт! Он видит только удаляющуюся неприступную спину, пока ведьмак, наконец, не скрывается за поворотом к лестнице. И после этого, злобно хлопнув дверью, оставшись в комнате наедине с собой, Лютик рушится — падает на колени под тяжестью всего. Он знает, что сделал только хуже для себя, что теперь вряд ли сможет продержаться даже тот скромный минимум времени, на который рассчитывал. Усилившаяся после недопоцелуев фантомная боль выкручивает его, будто тряпку, жжет прямо под кожей и в каждой кости — его сознание бомбят те изнуряюще недостижимые видения с ненастоящим Геральтом, полные чувств и жизни, безопасности и покоя. Он готов выть и орать от сжигающего желания ощутить всё это ещё хоть раз. Он знает, что должен бежать — в петлю или на лезвие кинжала. Куда угодно, лишь бы ни секунды больше не дышать розово-масляным смрадом. И также он знает, что каким-то невероятным образом должен как можно дольше удерживать себя от этого, потому что Геральт не заслуживает сдохнуть вместе с ним. Но что гораздо хуже даже этих печальных открытий, так это осознание только что сотворённого. Лютик повёл себя как насильник. Вот кем он стал. Словно заразился от Ивара и его ублюдков, как какой-нибудь мерзкой чумой… Выходит, что даже воздерживаясь от последнего шага, он всё равно вредит Белому Волку: с каждым днём всё больше утягивает того в свою беспросветную тьму, оскверняет, причиняет боль. Теперь он понимает. Геральт нечеловечески силён, ему нет равных в бою, так что он способен отстоять себя, да — особенно перед кем-то вроде тщедушного барда — но чувство вины сломило ведьмака, а привязанность к другу, с которым он бродил по Континенту столько лет, сделала слепым. И он почти не сопротивляется. И не видит, что неживое нечто рядом с ним — уже не его друг. Прости меня… Прости. Боги, что я же делаю с тобой?..

***

«Сраный мутант!» «Урод! Как таких земля-то носит?..» «Чтоб тебя страховидло сожрало, чмо бледное!» «У таких, как ты, сердца нет. Тварь она и есть тварь…» Голоса звучат у Геральта в голове — тысячи — все, что он когда-либо слышал в каждом городе и деревеньке с того момента, как вышел на Путь. Голоса богатых и бедных, старых и молодых, высокородных и кметов. Презирающие, предваряющие собой камень или плевок. Обычно Геральт хоронит их так глубоко в воспоминаниях, что ни один не может прорваться в его уравновешенное сознание. Но в редкие моменты, когда он зол на себя, как сейчас, ведьмак позволяет им выползти из темноты забвения и сказать некоторые очевидные для него самого вещи. «Тебе среди людей не место!» К ним добавляется и голос Лютика — полный злости и отчаяния крик, ударяющий в спину, пока ведьмак стремительно идёт (сбегает на самом деле) по коридору с так несвойственно ему ускорившимся сердцем, едва намечая путь в полумраке между рядами дрожащих жёлтых пятен подсвечников на стенах: — Ты ведь знаешь, что нужно делать!.. «Да хрен там», — думает он с долей злости, — «Я этого не сделаю. Не брошу тебя умирать. Прости уж, Лютик.» На самом деле и голос барда, и те безликие бранящиеся призраки из воспоминаний — лишь лёгкий туман по сравнению с тем, что действительно затопляет его мозги прямо сейчас: Геральт весь горит острым и пьяным, как отходняк от токсина, возбуждением. Ноздри до сих пор щекочет травяной запах мыла, что исходил от кожи Лютика, рот наполняется слюной от сладости поцелуя, окаменевший член болезненно сдавлен за плотной ширинкой штанов. Пиздец. Те демоны в его голове, которые ещё в Заячьей Топи насылали кошмары о Лютике, мёртвом, в купели с кровавой водой, теперь предлагают кое-что новое: образы того, что ведьмак получит, если вернётся в комнату прямо сейчас. Он может видеть эти манящие картины, как наяву, только вот он не должен. «Людёвые чувства у зверья вроде тебя? Знамо, нету их!» Сопротивляясь этим видениям, Геральт ускоряется: сворачивает на лестницу с намерением как можно быстрее покинуть трактир, но после первого пролёта вдруг останавливается, покачнувшись, и тяжело садится на ступени — как какой-нибудь пьяница, прибитый последней лишней стопкой. Он прижимает запястья к горящему лбу и приказывает своим взбесившимся инстинктам заглохнуть — не то чтобы это имело какой-то результат. Возбуждение не становится слабее, и оно явно питает тёмные сущности внутри него, потому что те ещё настойчивее твердят о возвращении. Бард, обещают они, не будет против — ему просто нужно, чтобы хоть кто-то прикоснулся к его телу не так, как те твари. Так что… Геральт мог бы вернуться. Зайти в комнату и снова утонуть в тонком запахе мыла с едва пробивающимися оттенками самого Лютика в нём. Сграбастать его руками, скользнуть ладонями под шёлк и бархат к прохладной коже, а языком — к месту за ухом, где личный запах будет слышнее всего. Потом к губам — поцеловать, наконец, в ответ, как и хотелось: присваивая себе, узнавая, каков он, когда ближе некуда. Налакаться им, словно вином… После стольких раз, когда почти потерял его, после всех этих бесконечных часов в пути, когда Лютик казался чужим, держать в руках… своего барда. Друга. Мужчину. Геральта ведёт так сильно, что он вдруг чует запах нового дублета барда, исходящий от собственной ладони — пряный аромат туссентских благовоний, которыми тот пропитался ещё в лавке у Сорчи. На какое-то жалкое мгновение это создаёт иллюзию близкого присутствия Лютика, и очередной импульс возбуждения прошивает от низа живота к яйцам и члену. В груди одновременно сладко тяжелеет. Стиснув зубы, он опускает голову между коленей и сцепляет руки на затылке, подальше от лица. Нет никакой возможности убегать от себя и дальше, Геральт и так бежал слишком долго. На самом деле в тот первый день, когда Лютик сам подошёл в корчме близ Дол Блатанны, ведьмак понял каким-то далёким, но отчётливым краем сознания, что хочет его. Как никого, как ни одну женщину. Хочет этого мужчину. Пусть более хрупкого, чем он сам, но почти такого же рослого, с широким разворотом плеч и узкими бедрами, с твёрдыми сухими мускулами под тонкой бледной кожей. С запахом — другим, не женским. С этими его уязвимыми голубыми глазами и светлой улыбкой. Геральт бывал с мужчинами и раньше, он давно уже мотался по свету. Всё случалось без лишних слов и долгих прелюдий, грубо. Но в тот день — он понял сразу — было что-то другое. Отдающее погибелью, вызывающее далёкий глубинный страх, который ведьмак испытывал очень редко. Он даже не дал себе времени толком осознать ни своё желание, ни связанные с ним странные чувства — просто остановил это, как по щелчку пальцев, в одну секунду. Как его учили в Каэр Морхене: справился с очередной слабостью, мешающей следовать Пути. Только справился ли? Сам ведь себе соврал. Не смог отказаться полностью, оставил лазейку для странной дружбы, в которой раз за разом выставлял щиты — «я тебе не друг». А Лютик ломал их, все до единого. Эта исповедь перед самим собой по-прежнему звучит сквозь жар вожделения, среди назойливых чужих мыслей: «Вернись к нему. Сейчас». Образы, что возникают перед внутренним взором Геральта — смесь того, что он уже видел, и фантазий о том, что мог бы получить. Вот бард медленно расстёгивает пуговицы на своей рубахе: бледный треугольник торса постепенно открывается в обрамлении серого шёлка и чёрного бархата. В реальности он так не закончил раздеваться, но фантазия течёт дальше: дублет соскальзывает с плеч Лютика на пол, и Геральту хочется самому стянуть оставшуюся тонкую шёлковую преграду — медленно, покрывая поцелуями оголяющиеся ключицы и плечи. Но перед этим он решает убедиться, что делает всё правильно, поэтому поднимает взгляд на лицо Лютика, и… Вот оно. Осознание кинжалом бьёт под рёбра, комом застревает в горле. В животе холодеет, эрекция начинает спадать. Даже в фантазии глаза барда — реальность. Такие, какими они и были несколько минут назад в комнате. Он не хотел ответной ласки, ни единой секунды. Ему не нужен был Геральт, не нужно было, чтобы хоть кто-нибудь дотронулся до его тела с нежностью. Ему вообще ничего не было нужно. За всей соблазняющей провокацией — лишь провокация. А ведь Геральт знал это, когда стоял там, перед ним: видел в этом его затравленном взгляде, слышал между ядовитых лживых слов, что Лютик бросал в него. Чуял по его запаху, который был ровно таким же, как в первую ночь в Заячьей Топи — немного мыла с едва уловимой частицей личного запаха тела и… пустота. Aine Deireadh. Травма. Так что Геральт знал. Просто на несколько минут потерял над собой контроль, позволив желанию вытеснить из головы всё остальное. Он почему-то боялся пошевелить хоть мускулом, дурея от ощущения его рук на себе, вкуса его мягких губ и языка, а Лютик просто играл с ним. Просто хотел разозлить. И наткнулся рукой на стояк у него в штанах. Блять!.. Он ударяет торцом кулака в одну из балясин под перилами — та надламывается с треском. Только сейчас ведьмак по-настоящему осознаёт, как сильно облажался. Лютик ведь теперь думает, что он — как и все, как Сивый, как те ублюдки из леса, — не прочь воспользоваться им. — Чё эт ты тут… О-о… ведьма-а-ак?.. Какой-то пьяный мужик из числа постояльцев испуганно замирает, вжавшись в стену под подсвечником, стоя на маленькой площадке перед следующим лестничным пролётом. Геральт подскакивает на ноги, схватив свои вещи, и человек тихо взвизгивает, когда он тенью проносится мимо него вниз, на ходу надевая куртку. Он вываливается из трактира на улицу, в ранее осеннее утро. Весь — разрушительный ураган, едва держащийся оковах внешнего спокойствия. Это похоже на странный вид боевого транса, только вот битвы никакой нет — поганое чувство, как зуд, который невозможно почесать. Стремительно преодолев пару проулков, Геральт оказывается на рыночной площади и направляется прямо к шатру коменданта. Он почти уже подходит к нему, когда один из парней Лоредо вдруг вырастает перед ним, как из-под земли: — Слыш, отродье мутантское, ты не охерел ли сюда соваться?.. Молодой. Как видно, недавно в отряде. Большая ошибка. Геральт одним мгновенным движением впечатывает спиной в деревянную стенку овощной лавки, стоящей рядом. — Советую отъебаться от меня! — тихо сквозь зубы рычит он наёмнику в лицо. Тот скалится в ответ и пыхтит, безуспешно пытаясь сдвинуть со своей шеи предплечье Геральта, лежащее там, будто железная балка. Ещё двое парней из караула тоже взметнулись на ноги и, судя по лязгу металла, достали оружие. Подойти, конечно, зассали. — А ну успокоились! — оглушительным басом раздаётся за спиной. Лоредо, собственной персоной. Парень, которого Геральт жмёт к ларьку, тут же, будто идеально выдрессированный пёс, опускает руки и расслабляется. Хотя смотрит с прежним испепеляющим презрением. — Ведьмак! — снова рявкает комендант. Геральт ждёт ещё несколько секунд и отступает на пару шагов. Развернувшись, он подходит к Лоредо — тот отслеживает его взглядом настороженно и даже гневно, но с затаённым интересом. — Где там твоё поместье с упырихой? — спрашивает Геральт. Комендант несколько мгновений продолжает глазеть на него, словно не уверен, что именно услышал, а потом на его дублёном лице расцветает выражение удивлённого удовлетворения — как если бы он всего лишь отошёл помочиться в кусты, но нежданно обнаружил в них сундук с золотом.

***

Ведьмака нет весь день. Не то чтобы это на что-то влияло: с ним или нет, каждая секунда для Лютика — пытка. Увы, но в этот раз бард даже не может забыться сном без сновидений. Он пытался: разделся до исподнего, лёг в кровать, закрыл глаза. Спасительное почти несуществование не наступило ни через минуту, ни через час. Он перемещается по комнате, как узник по давно опостылевшей темнице: то бродит из угла в угол, опустив голову, нервно сгребая свои волосы у корней в горсти; то долгие часы неподвижно сидит на полу, у стены, подтянув колени к груди и глядя в одну точку. Его фантомная боль по-прежнему (и теперь, очевидно, навсегда) сильнее, чем была до дурацкой идеи залезть языком Геральту в рот. К счастью, она всё ещё терпима в достаточной степени, чтобы не орать из-за неё в голос. От чего бард на самом деле готов орать, так это от безграничного ощущения потери, которое отныне тоже навсегда с ним. Теперь он тоскует даже не собственной утраченной жизни, а по тому призраку из подаренного наркотиком забытья. По его ласкам, полным оберегающей нежности, по родному запаху и чувству покоя в его руках — по всему, что он вкусил лишь там, в дурмане, и чего у него никогда не будет. Без Кааб-Хаатилона — никогда. Проклятое зелье будто выдрало ему сердце из груди, но не сожгло его в пепел, как Лютик думал вначале, а… хранит где-то. Может, в том перстне, который Ивар носил на пальце? Он сходит с ума. Пасмурный осенний день клонится к вечеру. Где-то вдалеке слышны раскаты грома, и сквозь плотные сизые тучи проглядывают вспышки молний. Геральт не возвращается. Среди всей какофонии собственного безумия Лютик умудряется чувствовать тревогу за него. Злость и вину тоже, да, но тревогу — больше. Вряд ли ведьмак просто ушёл слоняться по Флотзаму или протирать штаны за стойкой в трактире, не его эта манера. Он, должно быть, взял новый заказ, а это плохо: после стычек с Йеннифэр каждая охота Белого Волка заканчивалась на грани худшего. А ведь то, что Лютик сделал с ним, не стычка. Гораздо хуже. Почему я не сдох в том лесу? Или в Заячьей Топи. Ты уже продолжал бы свой Путь, свободный от этого груза. Целый и невредимый. Уже наступают сумерки, и дождь равномерно барабанит по окнам, когда в коридоре на этаже вдруг становится слышен приближающийся топот многих ног, обутых в тяжёлые сапоги, и низкие мужские голоса, сразу несколько. Лютик подскакивает на ноги, всем нутром ощущая, что это связано с чёртовым ведьмаком. Он прав, конечно. Дверь распахивается от пинка, и толпа решительно заполняет комнату: первым по-хозяйски заходит здоровенный мужик в расшитом серебром гамбезоне — комендант Лоредо, как сразу узнаёт его Лютик; за ним двое наёмников тащат на своих плечах бессознательного ведьмака, на котором… живого места нет; замыкает процессию пожилой тощий мужчина в друидской мантии. В воздухе растекается запах пота, костра, вишнёвой браги и крови. Комендант почему-то выглядит крайне довольным. — А ты ещё что за птица? — спрашивает он Лютика, сложив руки на груди. — Лютик. — Кто? — Бард это, за ним везде таскается, — пыхтя от тяжести, объясняет своему командиру один из наёмников. — Ясно, — хмыкает Лоредо, — На кровать его, парни! Наёмники с трудом подтаскивают Геральта к кровати. В тот момент, пока они волокут его, и опущенная голова ведьмака безвольно болтается из стороны в сторону, Лютик замечает, как вязкие нити тёмной крови тянутся вниз от кончика его носа и рта. Их исток выше — рана на голове. Впрочем, он весь в ужасных ранах, кровоподтёках и гематомах. Куртка порвана в лохмотья, костяшки на кулаках содраны в мясо… Ты что с собой сделал, придурок?.. Бард не мог и представить до этой секунды, что способен ощущать ещё больше глухого отчаяния, чем то количество, которое уже стало его повседневной нормой. Он тупо глядит на то, как Геральта укладывают на спину поверх гостиничного покрывала, и на его заострившемся белом (не считая крови, ссадин и синяков) лице по-прежнему нет ни единого проблеска сознания. Мир вокруг темнеет — становится ещё более похожим на чернильный набросок, чем обычно. — Эй! Оглох, что ль? — комендант грубо толкает его кулаком в плечо, и Лютик выныривает из своего оцепенения, — Говорю, гонорар его вот. Не проеби, коли уж ты его… хм… бард. Под вялые смешки он вручает Лютику увесистый кошель. Тот бездумно прижимает его к животу. — Лис присмотрит за ним до утра, — продолжает Лоредо, указывая на мужчину в мантии друида, — Этот иерофант — наш гарнизонный лекарь, так что кой-чего умеет. Иерофант кивает Лютику с выражением вежливого профессионализма. В руках у него котелок, набитый какими-то свёртками и бутылками. — Лис, смотри, чтобы этот шельмец не откинулся, — сквозь сдавленный смех басит Лоредо, кивнув на ведьмака, — Такой чёртов псих мне ещё пригодится! Друид вновь почтительно кивает. Затем комендант, похохатывая и бросая фразы вроде «Давно я такой херни не видал!», покидает комнату вместе с наёмниками. Воцаряется неловкая пауза. — Эм… что ж… позволите? — наконец, предлагает Лис, явно устремляясь к камину. Лютик отшатывается в сторону, чтобы не мешать ему управляться с котелком и травами. Он снова смотрит на Геральта. Гадает, дышит ли тот вообще. В одно мгновение кажется, что грудь ведьмака едва заметно поднимается в такт дыханию, но уже в другое — что совершенно неподвижна. Не сводя с него глаз, бард медленно подходит к своей кровати и кладёт кошель на тумбочку. Он чувствует себя бессильным. Бесполезным. Удивительно, но настоящий Лютик всегда каким-то образом знал, что делать в таких обстоятельствах. Это было частью его натуры, как музыка или поэзия — лечить ведьмака после не очень удачных охот. Поднимать его тяжёлую голову, просунув ладонь под затылок, чтобы напоить снадобьем. Зашивать раны аккуратными бережными стежками. Смывать кровь. Ничего из этого больше нет в фальшивом Лютике, как нет поэзии и музыки. Ему бы лучше вообще не трогать больше Геральта своими грязными неживыми руками. Никогда. Иерофант уже нагрел воду на вертеле в камине и теперь топит в котелке высушенные пучки каких-то трав. Лютик забирается на свою кровать с ногами, стискивает прижатые к груди колени кольцом рук, схватив самого себя за запястье бешеной хваткой. Он теперь просто наблюдатель. Дождь продолжает стучать по оконным стёклам, раскаты грома вмешиваются в мерный треск поленьев и бурление отвара. Чем-то этот человек напоминает Лютику Ганну, кметку из Заячьей Топи — спокойная доброжелательная уверенность в каждом движении. В Ганне это… раздражало. Но здесь и сейчас, когда предметом заботы является не сам Лютик, а измочаленный в мясо ведьмак, всё иначе. Лютик благодарен. — Вот и готово, — бормочет Лис сам себе. Он гладко выбрит, что необычно для его сословия. На голове топорщится короткий ёжик чёрных с проседью волос. Вылив отвар из котелка в пустую лохань, иерофант подтаскивает её к Геральту поближе и ставит на пол у кровати. Затем достаёт откуда-то из складок своей мантии маленький нож и принимается срезать остатки того, что ещё недавно было ведьмачьей рубахой и курткой. Дальше Лютик просто завороженно следит, как мужчина спокойно и со знанием дела проводит все необходимые процедуры: сбрасывает пропитанные кровью лохмотья на пол, смачивает ветошь в отваре и бережно очищает ею все повреждения; затем достаёт шовный набор и принимается зашивать каждую открытую рану. Ему придётся потратить на это много времени, потому что раны покрывают грудь, живот и плечи Геральта так кучно, словно он дрался сразу с сотней грайверов. Большинство из них рваные. Минуты тянутся мучительно медленно. Лютик горит в своём маленьком аду среди накатывающего гнева («Идиот, как ты умудрился?!..») и крепнущего убеждения, что это он, Лютик-нежить-допплер-тень, лично привёл Белого Волка на порог смерти. И что происходящее в этой комнате — маленький привал перед конечным пунктом в их общей могиле. Не вздумай умереть. Просто не вздумай. Когда Лис, склонившись, пытается стянуть нитками жуткую рану на правой ключице Геральта, тот внезапно проявляет признаки хоть какой-то жизни: — Лютик…, — вдруг хрипит он и грубо хватает своего лекаря за запястье. Глаза ведьмака по-прежнему закрыты. Друид замирает над ним, не пытаясь высвободиться. — Лютик… про… Дыхание тяжелое, со свистящими звуками. Попытка говорить явно отнимает у ведьмака много сил. — Кажется, он зовёт вас? — тихо предполагает Лис, повернувшись с выражением всё-той же доброжелательной деликатности. «Не меня», — думает бард, стиснув зубы, — «Того, кого он зовёт, уже давно на свете нет». Лютик молчит, а ведьмак, похоже, снова теряет сознание: его рука расслабляется и безвольно соскальзывает с запястья иерофанта; дыхание снова становится тихим, почти незаметным. Час спустя штопка кажется завершенной, поверх каждого из множества швов блестит жирный слой заживляющей мази. Лютик уже надеется хоть немного отпустить своё сжатое в точку отчаяние, как вдруг друид просовывает руки Геральту под поясницу и с величайшим усилием переворачивает его на живот — становится видна спина. Боги… Вся последовательность повторяется: промывка отваром, накладывание швов, мазь. Наконец, Лис выпрямляется, явно измотанный долгой кропотливой работой. Он вытирает рукавом пот со лба, разминает затёкшие кисти рук. Затем оглядывает комнату усталым ищущим взглядом, пока не натыкается на стол, где в беспорядке теснятся эликсиры. Скосив на Лютика взгляд, словно извиняясь за самоуправство, друид идёт к нему. — Полагаю, для скорейшего выздоровления стоит дать ему что-то из его особых снадобий, — говорит он, подходя к столу вплотную и оглядывая выставленное на нём разнообразие флаконов и склянок. Он осторожно берёт один пузырёк, поворачивает в руках, просматривает на свет камина, нюхает. На лице у иерофанта при этом очевидная растерянность. — Я лечил всего пару ведьмаков за всю свою карьеру гарнизонного лекаря, если позволите, — неловко признаётся он, снова скосив взгляд на барда. — Что за твари это были? — тихо спрашивает Лютик. — Что? А. Одна тварь. Упыриха. Лютик вновь с недоверием оглядывает израненного в мочало придурка. — Одна брукса не могла с ним такое сделать. — О, поначалу всё шло весьма неплохо! — оживляется иерофант и присаживается на ближайший стул, явно радуясь возможности разделить с кем-то свои впечатления; похожий на кристалл бутылёк «Белого мёда», который он держит обеими руками, посверкивает гранями в свете свечей, — Мастер ведьмак двигался очень быстро, не уследить. А мы, знаете ли — то есть я, комендант Лоредо и парни — решили понаблюдать за всем из первого ряда. Комендант сказал: «Такого даже на королевском турнире не увидите!»… Недалеко от Крыжовницы это старинное поместье. В нём или, вернее сказать, в кованной ограде, которой оно окружено, какой-то злонамеренный маг и запер упыриху. За забор бестия выйти никак не могла, так что мы взяли у местных селян простые амбарные лестницы, выбрали место, где обзор получше, прислонили лестницы к ограде и таким нехитрым способом организовали себе зрительские трибуны. Да… Так вот, нам отлично была видна небольшая мраморная площадь перед особняком и фонтан. Мастер ведьмак шёл с мечом на изготовку, двигаясь в точности как волк. И тут показалась она… Лис замолкает и, то ли смущённо, то ли просто задумчиво, потупляет взор на флакон, который всё это время покручивает в своих руках. — Удивительно красивая девушка, — бормочет он, — Итак, она вела себя, как хозяйка: горделиво, знаете ли, вышагивала ему навстречу. Как вдруг резко ускорилась — тень, да и только. Но мастер ведьмак среагировал так же быстро: отскочил в сторону, ударил мечом ей вслед. Задел или нет, я не понял. Через мгновение всё повторилось. Она бросалась, как безумная, но не достигала цели, как и ведьмак. Несколько раз она визжала — такой чудовищной силы крик, верите ли, мы сами чуть не попадали со своих насестов! Но мастер ведьмак делал рукой какой-то знак, и словно оказывался на несколько мгновений в… пузыре — иного слова не подобрать. И крик разбивался о него. Впервые я такое видел… В общем, они сражались какое-то время, пока упыриха не переместилась таким образом, чтобы между ней и мастером был фонтан. Должно быть, схватка её измотала. Мы увидели, что она открыла рот, и уже приготовились снова услышать тот ужасный крик, но вместо него было… что-то другое. Тончайший писк, похожий на комариный, и вместе с ним шипение. Но самое странное, мастер Лютик, что слышали мы сей звук не ушами, а как будто изнанкой собственных черепов. Мы морщились и втягивали головы в плечи, а комендант Лоредо сказал: «Сучка мозги ему спекает». Оказалось, что он уже видел такое раньше. Эта бестия — вообразите только — была способна читать мысли и насылать видения! Мы ощущали лишь неприятный след от этого воздействия, а вот мастер ведьмак… Он снова замолкает, мажет по Геральту сострадательным взглядом и смотрит на флакон в своих руках. — Что ведьмак? — глухо спрашивает Лютик. — Уж не знаю, что именно она ему показала, да только это всё изменило. Те несколько минут, пока длилась эта ужасная атака на его разум, он не двигался. Но после, когда она закрыла рот, отмер, посмотрел себе под ноги и… опустил меч. Клянусь, мастер Лютик, он был в сознании, просто как будто… потерял волю сражаться. Жить. Он развернулся и побрёл от фонтана, но, не пройдя двух саженей, упал на колени и опустил голову на грудь. Всё выглядело так, будто он испытывает невыносимую боль, хотя никаких ран на нём я не заметил. Тварь захохотала… О, этот смех до сих пор звучит у меня ушах! Она, несомненно, поняла, что достала его, попала в какую-то уязвимость. Тогда-то и начала, — Лис тяжело сглатывает, — меняться, если можно так выразиться. Упаси меня Мелитэле ещё хоть раз узреть такое. Из прекрасной девушки она превратилась в чудовище, ростом на пару голов выше любого рослого мужчины. Её кожа стала чёрно-зелёной, как болотный ил, глаза превратились в два жёлтых блюдца, а лицо стало напоминать морду летучей мыши. За спиной у неё расправилась пара кожистых крыльев, на руках выросли огромные когти. Она поднялась невысоко над землёй и полетела к ведьмаку. Комендант Лоредо разозлился, сказал: «Конец мутанту сраному!». Простите за грубость, я лишь передаю его слова… Но, если честно, мы все подумали об этом. Друид вновь прерывает свой рассказ и задумчиво глядит в сторону, то ли желая собраться с духом для продолжения, то ли просто вспоминая. Лютик же не знает, каким чудом ему до сих пор удаётся оставаться безмолвным и недвижимым, в то время как изнутри он ошпарен услышанным до корчей, до темноты в глазах и протяжного воя на одной ноте. Геральт. Отважный ведьмак. Гордый, сильный, не склонявшийся ни перед кем. Непобедимый. И вдруг сам… на колени… Что эта тварь показала ему?! Чем смогла достать так быстро?.. На самом деле Лютик знает. В любое другое время вампирша утёрлась бы со своей убогой телепатией, но теперь, после случившегося… Это, должно быть, было просто: забраться ведьмаку в голову и увидеть всё. В каком виде он нашёл «своего барда». Какую кровавую бойню учинил над его обидчиками, сгорая от бессильной мстительной ярости. Какую вину взвалил на себя после. Она увидела всё и смогла усилить это в тысячу раз. Так она сломала тебя?.. Показала тебе всю эту мерзость? То, что они делали со мной? Чёртов ты совестливый идиот… Ненавижу. Я тебя ненавижу, Геральт. Не смей умирать. — Леший меня дёрнул идти глазеть на ведьмачью охоту, — шепчет Лис, — Дурак старый… Всё же закончу своё свидетельство. Итак, мы уж решили, что ведьмак живёт последние свои секунды, однако ошиблись. Упыриха не собиралась убивать его сразу. Полагаю, ей хотелось поиграть с ним, как, бывает, кошке хочется поиграть с мышью. Она вспорола ему спину когтями — он дёрнулся от боли, но не ответил. Тогда она схватила его за ворот куртки, подняла над землёй и швырнула на несколько саженей вперёд. Мастер Геральт кубарем прокатился во время падения… К слову, будучи лекарем, я был просто ошеломлён степенью прочности его костей!.. Да… В общем, он прокатился, а после этого лишь сел и равнодушно оттёр рукавом кровь, что потекла из разбитого носа. Увы, его передышка не длилась долго — тварь подлетела вновь, и всё повторилось. И так она швыряла, била и вспарывала его когтями снова и снова. Можете только представить эту картину: белый мрамор площади стал розовым от мазков его крови. Он же по-прежнему не отвечал ей, лишь крепко держал свой меч в руке. В какой-то момент бестия так разыгралась, что проломила им фонтан… Кхем… Мелитэле… Вы позволите? Покашливая, он указывает на кувшин с водой, стоящий на столе. Лютик механически кивает, друид наполняет себе кружку и пьёт. — В общем, мастер Геральт оказался в чаше фонтана, среди обломков, прямо под разбитой статуей сильвана с бутылью вина, — продолжает он сипло, утерев губы рукавом, — Кровь заливала его лицо из раны на голове, и по всему выходило, что теперь-то он действительно был без сознания. Упыриха — я ничуть не преуменьшаю — взвизгнула от радости! Она снова устремилась к нему. Наклонилась, принюхалась. Ужасное рыло шевелилось и подёргивалось… Уверен, в тот момент она уже удовлетворилась экзекуцией и собиралась разорвать ему глотку. Мы все ждали этого последнего движения, да… Но неожиданно — поверите ли? — в воздухе на солнце мелькнуло серебро. Одна продолговатая острая вспышка — и голова твари отлетела в сторону, будто кочан капусты! Сама же она безжизненной тушей повалилась на ведьмака сверху, и только кожистые крылья трепыхались в конвульсиях… Мы все были столь сильно ошарашены этим исходом, что несколько мгновений не могли признать произошедшее. Первым очнулся комендант Лоредо, он взревел: «Каков ублюдок! Он её прикончил!». И лишь тогда мы устремились мастеру Геральту на помощь, — Лис сделал очередную паузу, — Знаете, комендант был прав, никто из нас никогда не увидел бы ничего подобного даже на королевском турнире. Но будь я проклят, если когда-либо захочу увидеть это ещё хоть раз. «Вспарывала его когтями… Он был без брони, в одной лишь куртке», — думает Лютик, — «И без ведьмачьих эликсиров, без усиленных рефлексов. Всё потому что вынужден был уйти. Потому что я полез к нему…» Ещё он думает: «Эта тварь ни за что бы не смогла так быстро вскрыть ему мозги, если бы его дух был в равновесии, как и положено духу ведьмака. Это я вывел его из равновесия.» — Сочувствую вам, мастер Лютик. Бард вскидывает поплывший было взгляд и видит, что Лис, должно быть, уже некоторое время наблюдает за ним. На его узком, расчерченном морщинами лице застыло сострадание. И, словно чего-то смутившись, друид решает продолжить свою мысль: — Сочувствую, что так много плохого выдалось претерпеть вашему… другу. Упоминание Геральта как его «друга» заставляет Лютика вновь посмотреть на ведьмака. Черты лица того кажутся смазанными, кровь коркой засохла в волосах, между бровей и под носом; вдоль скулы наливается огромная лиловая гематома. Израненное тело всех оттенков красного и синего. Вдруг барда настигает понимание: хотя ему лучше не дотрагиваться больше до Геральта из-за своей изменённой грязной сущности, он всё равно может ему помочь. Может, настоящий Лютик и мёртв, но знания, усвоенные им за годы следования за ведьмаком, по-прежнему в этой голове. Лютик слезает с кровати и подходит к столу с эликсирами. Иерофант, поднявшись со стула, деликатной тенью застывает у него за спиной. — Дайте ему это, — он передаёт Лису флаконы, — Ласточка ускоряет заживление ран, Волчья Плоть компенсирует кровопотерю. И зелье Безье… помогает при травмах головы. Друид с благоговением принимает пузырьки в свои руки. — Кажется, это именно то, что надо! — радостно бормочет он, разглядывая их, — Благодарю, сам бы я никак не разобрался! Можно выпоить всё за раз или стоит соблюсти промежутки между приёмами? — Можно за раз. Они завершённые, реагентом. Не смешаются. — О, разумеется!.. Ещё раз благодарю. Он не уходит, вглядывается Лютику в лицо, явно собирается с духом что-то сказать. Лютик молчит и смотрит на него. — Если позволите совет, — наконец, осторожно произносит Лис, — вам сейчас лучше лечь и постараться уснуть. Сон лечит многое. Должно быть, возникшее на лице у Лютика недоумение («При чём здесь мой сон? Это ведь Геральт — тот, кто валяется здесь полумёртвым!») слишком очевидно, так что иерофант сразу объясняет тихим спокойным голосом: — Я ведь гарнизонный лекарь, мастер Лютик. Всю свою жизнь имею дело с тяжёлыми ранениями. И пусть я не вижу повреждений на вашем теле, я всё же вижу, что вы… страдаете от одного из таких. Не знаю уж, какой оно природы… Но позвольте заверить вас на основании своего обширного опыта, что сон помогает справиться со многим. Ложитесь и постарайтесь уснуть. А я пригляжу за ведьмаком до утра. Лютик не чувствует ничего. Даже раздражения, как ощущал его к Ганне, когда та проявляла участие и заботу. Он почему-то просто решает не спорить: обходит иерофанта, ложится в свою кровать и накрывается одеялом, свернувшись на боку. В этот раз спасительная тьма, в объятиях которой он почти не существует, захватывает его сразу.

***

После Флотзама Лютику кажется, они будто бегут от чего-то — несколько дней подряд идут по большаку вдоль Понтара в сторону Новиграда, останавливаясь лишь на ночёвки (неизменно в лучших комнатах из возможных в какой-либо встречной деревеньке или городе). Геральт больше не заговаривает с ним без крайней нужды. Как не пытается и ловить его взгляд, в отличие от всех дней до этого. Скорее, даже наоборот — он вообще избегает смотреть на барда. Такие перемены в его отношении то и дело рождают в Лютике чувство мрачного торжества — поддавшись ему, он зло ухмыляется сам себе: «Всё правильно. Наконец-то ты понял, что я не твой чёртов прилипала с лютней!». Он теперь всё время носит тот чёрный с серебром костюм, купленный для него Геральтом, как символ своей истинной, лже-лютиковой, насквозь гнилой сущности. Он хочет, чтобы Белый Волк смотрел на него и вспоминал ту ночь, когда стоял спиной к умывальнику, растерянный, окаменевший от отвращения, и терпел язык «своего барда» у себя во рту. Чтобы помнил о том, что с ним случилось из-за этого: как какая-то жалкая брукса почти что разорвала его на куски. Впрочем, ведьмак, кажется, уже сделал все нужные выводы, причём едва очнувшись от ранений. В то утро Лютик ещё даже не успел открыть глаза, когда реальность ворвалась в его полусон-полусмерть приглушёнными голосами: — Я всё же осмелюсь советовать вам задержаться ещё хотя бы дня на три, — это говорил Лис, — Потрепало вас серьёзно. Слава Мелитэле, из-за мутагенов регенерация идёт с поразительной скоростью, да… Но ведь кровопотеря. Травма головы. В таких обстоятельствах покой необходим даже вам, мастер ведьмак. — Благодарю за заботу, — хрипел в ответ голос Геральта, — Но нам нужно в Новиград. Вы хорошо меня подлатали, как могу отблагодарить? — О, об этом не беспокойтесь — ответная любезность от коменданта. Лютик немного разомкнул веки, глядя сквозь ресницы. Ведьмак сидел на краю своей кровати, ссутулившись, свесив кисти рук между расставленных коленей. Порядком изодранные гачи его чёрных штанов бурели от засохшей крови. Швы на нём были воспалёнными и сочились сукровицей, гематома на скуле стала еще больше и темнее, а запекшаяся кровь под носом и в уголках рта пошла трещинками. Один глаз ведьмака налился кровью, так что почти не было видно золотистого зрачка. Геральт явно понял, что он проснулся (каким-то образом он всегда это чувствовал), но не посмотрел на него, больше того — отвернул лицо в сторону, к Лису. Тот, присев на колено, складывал в котелок свои травы и мази. — Что ж, — всё так же приглушённо проговорил друид, — в таком случае моя работа здесь завершена. Всего вам доброго, мастер Геральт! Он встал и направился к двери, но в последний момент, остановившись перед ней, повернулся: — По поводу вашего барда… — Что по поводу моего барда? — еле слышно напряжённо спросил ведьмак. Он опустил взгляд себе под ноги, и Лютик увидел, как его руки сжались в кулаки. Ты теперь ненавидишь меня?.. Хорошо. — Плохо дело. С ним. Всех обстоятельств я не знаю и не прошу вас меня в них посвящать. Но знаю, что у людей, находящихся на пороге смерти, есть особый взгляд. У него такой взгляд, мастер Геральт. Ведьмак молчал — отрешённый, будто в одночасье провалившийся мыслями куда-то далеко. Лис помедлил ещё секунду и вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь. С тех пор странная ведьмачья отрешённость висит между ними, в точности как запах розового масла из галлюцинаций Лютика. К слову, этих, последних, стало больше. Будто тот тусклый чернильный набросок, которым давно уже стал для Лютика весь окружающий мир, вдруг окончательно дополнился чудовищными жирными мазками тёмных красок из его же собственной головы: Вот бард заставляет себя не поворачиваться на внезапный окрик Козлиного — «Эй, певун, после меня пустовато в глотке-то, а?» — когда они с Геральтом пересекают очередную деревеньку; Вот, пока конь под ним размеренным шагом идёт по большаку, он видит на обочине у реки огромный дуб, а под ним — настил из грязных козьих шкур и проржавевшую цепь с кандалами, намотанную вокруг ствола. Цепь мерно позвякивает на ветру: дзинь… дзинь…; Вот Татуированный, Обожжённый, Козлиный и Сопля глядят на него, как живые, сидя в одной из телег встречного шахтёрского обоза. Их глаза полнятся насмешкой и похотью. Татуированный как раз сплёвывает себе под ноги — в точности так, как сплёвывал на свой член, прежде чем засунуть его в Лютика — когда могучая фигура Геральта верхом на Плотве вдруг оказывается слева и заслоняет обзор. Так или иначе, Лютик теперь замечает сходства с кем-либо из парней Ивара почти во всех встречных мужчинах. Иногда, как в случае с шахтёрами, оно почти идентичное. Он видит и его самого. В ведьмаке. По-прежнему все те мелкие детали: реданский гамбезон вместо привычных ведьмачьих доспехов; шнурок с ключами от кандалов, лежащий на широкой груди вместо медальона. Особенно часто бард замечает зелёную гадкую пелену поверх таких знакомых золотых зрачков. Он благодарен тьме внутри себя за то, что лицо Белого Волка пока что не превращается в лицо Ивара полностью, как в то утро в Хагге — если такое случится снова, очередного припадка не избежать. Лютику противно даже представить, что он, трясущийся в полуобмороке на полу, снова вызовет у ведьмака жалость. Он и сам не верит в это, но раз за разом повторяет мысленно, словно молитву: «Я больше не поставлю тебя перед необходимостью лишний раз дотрагиваться до меня. Будь спокоен, ведьмак». Непонятно зачем, но раз в пару дней Геральт всё же дотрагивается: смазывает мазью его шрамы на запястьях да меняет бинты. И однажды, во время очередной перевязки, Лютик вдруг видит на руке у ведьмака перстень с Кааб-Хаатилоном. Конечно, он в ту же секунду понимает — это его изувеченный разум опять играет с ним. Однако впервые не испытывает отвращения, совсем наоборот — на мгновение барда вдруг захватывает чувство извращённой больной надежды: а вдруг и правда всё это морок, все эти дни? Вдруг он просто сошёл с ума и потерялся в своих фантазиях? Не было никакого Геральта, никакой дороги в Новиград. Никакого ритуала Мары. Никакой упырихи. Что, если он видит правду сквозь дыры в собственном бреду, и перед ним на самом деле сейчас сидит Ивар? Улыбающийся своей холодной хищной улыбкой, настоящий Ивар. С настоящим перстнем на пальце. В котором — настоящий Кааб-Хаатилон. Он почти чует тот едкий аптечный запах серы и трав. Это его спасение от нескончаемой боли, его пропуск в объятия другого Геральта, придуманного нежного возлюбленного. Его дорога к самому себе — утраченному, но по-прежнему живому где-то там, в наркотических снах. Во рту скапливается горькая слюна, кости выкручивает болью. Кааб-Хаатилон — какой он был на вкус? Как что-то самое потрясающее на свете… как… поцелуй ведьмака. Вот какой. Самый лучший. Теперь у Лютика болит даже язык. Он приходит в себя лишь тогда, когда Геральт, до этого возившийся с бинтами, поднимает на него ошарашенный взгляд — золотой — и впервые с момента отъезда из Флотзама смотрит ему прямо в глаза. Перстень-галлюцинация… тает у него на пальце вместе с глупой надеждой. Лютик вдруг осознаёт, что всё это время бешеной хваткой стискивает ведьмачье запястье — был бы на месте охотника обычный человек, бард бы, наверное, уже сломал тому руку. Геральт никак не комментирует происходящее. Замешательство и вопрос в его взгляде постепенно сменяются каким-то пониманием, но невозможно распознать, в чём именно оно состоит. Разве что… Да. Теперь в его глазах есть что-то похожее на страх. И на боль. Почему?.. Лютик заставляет себя разжать одеревеневшие пальцы и снова начать дышать. Внезапно он ярко, будто вспышку, ощущает укус на своей шее сзади — один из тех, которыми Обожжённый награждал его, когда кончал. Его свободная рука взлетает вверх, к затылку. Он скребёт ногтями по своей коже — вот бы содрать её ко всем чертям, как грязную рубаху!.. Геральт продолжает смотреть. Нужно быть нормальным. Быть нормальным. Ещё один укус — теперь над лопаткой. Бард давится своим стоном, пытается спрятать его под притворным кашлем. Сутулит плечи, роняет подбородок на грудь. Смотрит на Белого Волка исподлобья. Тот опускает глаза и молча заканчивает перевязку.

***

Пена — должно быть, последнее поселение по пути к Новиграду, где они сделают остановку. Настоящий Лютик бывал здесь лишь два или три раза за пару десятилетий скитаний по Континенту, и никогда — без ведьмака. Это не город и даже не деревня, а речной порт, хитро запрятанный на одном из рукавов в устье Понтара: несколько коротких улиц с однообразными домами, причал, склад, бордель и одна единственная убогая корчма. Это место было бы неотличимо от десятков подобных, виденных Лютиком, если бы не полное отсутствие детей, рыбаков, лавочников и других обычных примет мирной жизни. Ведь на самом деле Пена и не мирная — это база реданских контрабандистов, бандитская малина, по-настоящему оживающая только ночью. Тем страннее, что они прибывают сюда ранним утром. Конь под Лютиком медленным шагом бредёт по изрытой телегами грязи; предрассветный туман уже почти растаял, обнажив Пену со всей её очевидной фальшью: бард мутящимся от боли взором разглядывает покосившиеся ограды (без каких-либо пожитков за ними) и чёрные, лишённые занавесок провалы окон в домах. Здесь не живут — в лучшем случае скрываются от закона или просто ночуют, пока сбывают свой запрещённый товар. Но отсутствие людей на улицах обманчиво: из необжитого полумрака домов за каждым путником следят внимательные глаза; кое-где на крышах восседают дозорные, чья задача вовремя заметить отряд королевских стражников. Здесь на самом деле не меньше сотни жителей, и каждый умеет обращаться с мечом, стилетом или топором. И каждому нечего терять. Но даже у таких бывают проблемы с чудовищами. Похоже, ведьмак серьёзно поиздержался, оплачивая ночлеги «в лучших комнатах». Впереди Новиград, там монет понадобится ещё больше, и он, наверное, надеется получить в этой дыре заказ. Местная корчма воняет скисшим пивом и рыбой. Посетителей не много, но все, как один — с надвинутыми на глаза капюшонами или шляпами, с высоко поднятыми воротниками. Привычка местной публики к маскировке на руку Лютику: не придётся снова видеть Обожжённого, Татуированного, Козлиного или Соплю в каждом сидящем мужчине. Только вот… он всё равно чувствует на себе их сверлящие взгляды. Спрашивает сам себя: чьи же именно — парней Ивара, что живут теперь в его голове, или реальных контрабандистов, цедящих эль за столами? Плевать. Смотрите. Бейте или трахайте. Что угодно. Кто угодно. Плевать. Геральт в полном молчании вынуждает его съесть очередной завтрак со вкусом пепла, затем отводит в комнату на втором этаже. Сидя на краю одной из кроватей, бард наблюдает, как он раскладывает свои вещи по местам и затапливает камин. А после, не сказав ни слова, выходит за дверь. Лютик же продолжает сидеть. Он почему-то не в силах пошевелиться: пытается заставить себя хотя бы снять перчатки и развязать завязки плаща, но проходят минуты — одна, вторая, десять, двадцать — оцепенение не отпускает. Зато ведьмак вскоре возвращается. Судя по всему, ненадолго: всё так же молча надевает свою броню, заполняет поясную сумку эликсирами, подхватывает мечи. Уже взявшись за ручку двери, он вдруг останавливается, едва мазнув по Лютику взглядом. — Заказ. Полуденница, — сообщает тихо, с какой-то странной мягкостью. И, помедлив ещё мгновение, уходит. Сначала бард испытывает что-то вроде облегчения — он может не притворяться нормальным, если снова начнёт чувствовать укусы Обожжённого на своих лопатках или слышать голос Козлиного. Он даже заставляет себя пошевелиться: снимает, наконец, чёртовы перчатки и плащ. Потом, свернувшись на краю нерасстеленной кровати, Лютик надеется провалиться в сон, но тот не приходит. И вскоре, вместо спасительного забытья, всё вдруг становится ещё хуже — как будто присутствие Геральта помогало ему держаться, а без него это никчёмное тело не видит смысла противостоять аду внутри его головы: боль резко нарастает и начинает волнами прокатываться прямо под кожей, дыхание становится частым и поверхностным. Лютик обхватывает себя за плечи, судорожно впивается пальцами в дорогой костюмный бархат. Его зубы стучат, лицо покрывается каплями ледяного пота. Ему кажется, что мышцы скручиваются прямо на костях. Он переворачивается на спину и тихо скулит сквозь зубы, далеко запрокинув голову. Он думает о другом Геральте. Он думает о Кааб-Хаатилоне. Всего одна доза, всего одна. Она избавила бы его от страданий хотя бы на четверть часа, маленькая светящаяся голубым светом драгоценность, размазанная по языку. Он снова стал бы живым, это тело снова смогло бы почувствовать так много всего, разного… Другой Геральт с жадной нежностью покрывал бы его лицо поцелуями и говорил бы, что любит… Любит. Всегда любил. Это было бы почти по-настоящему. Дрожащей рукой Лютик хватается за изголовье кровати и пытается подтянуться выше, чтобы сесть — накатывает тошнота. И снова — боль. Много боли. Он слизывает солёную влагу со своих губ. Он думает о смерти. Он думает о бритве Геральта, которая лежит прямо там, на полке умывальника. О верёвке, которая наверняка есть в седельной сумке Ворона. О крепкой на вид балке под потолком комнаты. Ох, это было бы идеально — просто умереть и закончить всё. Перестать быть. Даже лучше, чем Кааб-Хаатилон, потому что это было бы навсегда. Он покинул бы это никчёмное чужое тело, стал бы свободным. Стал бы ничем. В пустоте, во мраке. Без чувств и сожалений. Бритва Геральта там, на полке. Нет… НЕТ! Лютик с рыком скатывается с кровати и оказывается на полу, лежа ничком на пыльной половице. Он упирается ладонями в доски и пробует подняться — руки трясутся и подгибаются, они слабы, как у ребёнка. Капли пота срываются с кончика носа. Ему удаётся сесть на колени. Ему нужно… что-то. Нужно остановить это падение, пока он не убил ведьмака вместе с собой. Нужно вернуться в реальность — насколько это вообще возможно для него. С большим трудом он поднимается на ноги и, шатаясь, едва не падая, доходит до умывальной тумбы. К счастью, лохань на ней полна холодной воды — Лютик несколько раз злобно плещет себе ею в лицо. Затем замирает, учащенно дыша, глядя на абсолютно белый смазанный лик, отражающийся в зеркале. Его, кажется, отпускает. Совсем немного, но он будто чувствует замедление тьмы внутри себя. Мысли чуть проясняются. Ему… необходимо напиться, вот что. Алкоголь поможет снять приступ. Ржаная водка или краснолюдский спирт подойдут, нужно что-то крепкое. Перебирая руками по мебели в качестве опоры, Лютик добирается до стола, где ведьмак обычно оставляет кошель с мелочью на разные ежедневные расходы для них обоих. К счастью, кошель на месте, хотя монет внутри не так уж и много. Ладно. Ладно. Этого должно хватить. ⁣ Корчмарь с глубоким шрамом во всю щёку окидывает равнодушным взглядом, сгребает орены в горсть и ставит перед Лютиком бутылку Темерской с маленькой стопкой, надетой прямо на горлышко. В таком месте, как Пена, он наверняка видал посетителей и похуже. Лютик мысленно умоляет свои руки не дрожать, но ничего не выходит: он расплёскивает ровно столько, сколько пытается себе налить. На это представление всё равно особо некому смотреть — здесь, за стойкой, только он да ещё один тип, сидящий поодаль, на углу. Темерская прокатывается по горлу почти как вода. Лютик наливает ещё. И ещё. Больно… — Что, малыш, хреново? Бард скашивает глаза на этот хриплый низкий голос. Его обладатель, тот самый тип на углу, курит трубку с длинным мундштуком, выпуская тонкие волокна сизого дыма из образованной капюшоном плаща тени. Видна только нижняя часть его лица: жёстко очерченная челюсть с посеребрённой щетиной. Да ещё крупные кисти рук со сбитыми костяшками, сплошь расписанные татуировками — узоры тянутся от самых ногтей до запястий и, вероятно, дальше. Лютик не отвечает и наливает очередную стопку. — Не поможет, — с насмешкой замечает незнакомец и снова затягивается. Бард молчит. — Могу предложить что-нибудь действенное. И тут до Лютика доходит: это же Пена, главный узел всей реданской контрабанды. — Что же? — спрашивает он. — Подсядь поближе, расскажу. Лютик не думает долго — он уже понял, что водка и вправду особо не помогает. Боль, тошнота, отчаянное желание смерти или Кааб-Хаатилона — всё это лишь немного слабее, чем было в комнате минуты назад. Он пересаживается на два табурета ближе, так, что они с незнакомцем оказываются с двух сторон одного угла. — Три Свистка меня зовут. А как тебя зовут, мне похеру. Три Свистка скидывает с себя капюшон. Оказывается, синюшными татуировками в виде мелких рун расписана и вся его бугристая лысая голова, и мускулистая могучая шея, и даже лицо — под глазами, на лбу, на висках. Ему лет пятьдесят. Стальной колючий взгляд глубоко посаженных глаз из-под лохматых бровей. Переломанный, немного свёрнутый набок нос. Ухмылка психопата, а в ней — зубы, почерневшие, вероятно, от той дряни, которую он курит. Даже странно, что спёкшиеся мозги Лютика ещё не подменили внешность этого человека на любого из парней Ивара — настолько похожим на них он ощущается. — Так что…, — хрипло выдавливает из себя бард, — что есть?.. — А что тебе нужно? — Кааб-Хаатилон. Мужчина затягивается, разглядывая его с еще более пристальным вниманием, сквозь прищур. — А ты забавный, — он сплёвывает в сторону, — Не, не слыхал про такой. Есть фисштех. — Тогда… мне не надо. — Почему? Ты когда-нибудь пробовал фисштех? — Нет. — Тогда откуда тебе знать, надо ли тебе? Дурь есть дурь. Пробуй разное. Лютик колеблется. Может, и правда дело не в зерриканской магии? Он тогда просто хотел сбежать из кошмара, и Кааб-Хаатилон помог. Может, фисштех сделает для него то же самое?.. — Соглашайся, — пожевывая мундштук, кивает Три Свистка, — Новая смесь, забористая. Неделю как появилась в Цидарисе. Оттуда и возим. — У меня нет денег. Что-то почти неуловимо меняется. Ухмылка мужчины становится чуть другой, взгляд — ещё более цепким. Он спускается им по лицу барда и дальше, вниз. — Договоримся. Лютик впервые за весь разговор смотрит контрабандисту прямо в глаза. Тот понимает это как-то по-своему и тут же комментирует, широко расставив локти и чуть больше навалившись своим мощным туловищем на стойку: — Вот только несорванный цветочек из себя не строй. Я же вижу, тебе не впервой. Давай так: одна доза — один отсос. Ты красивый. Не то чтобы Лютик не ожидал. Не после того, как признался в отсутствии денег мужику в татуировках, который сходу назвал его «малыш». Но, в конце концов, какая этому телу разница? Оно даже не чувствует. Одним больше… Да хоть бы и сотней. Невозможно унизить то, чего нет. Лютика больше нет. — Ладно, — тихо произносит бард, разглядывая дно стопки. — Ну вот! Расслабься, сделай зенки повеселее. Контрабандист кладёт свою тяжёлую ладонь ему на затылок, большим пальцем потирая по кромке уха, и… Только что Лютиком владело безразличие к этому человеку, как, в общем, и ко всему вокруг, но всего лишь одно касание, и под рёбрами мгновенно схватывается лёд — он поражён, и напуган, и зол, потому что… он чувствует. Прямо собственной кожей, как раньше, по-настоящему. Как чувствовал Ивара и его парней. Как не чувствует больше Геральта. Ладонь у Три Свистка большая, грубая, горячая и воняет чем-то химическим — похоже на дым, который он выдыхает, только резче. Тошнота накатывает с новой силой, и в этот раз вовсе не приступ тому виной. «Одна доза — один отсос» Лютик сдерживает себя: он не подаёт вида, но ему хочется орать, что есть сил, и одновременно смеяться, как умалишённому. Несправедливо. Несколько дней назад он целовал единственного, кого действительно любил, когда был живым. И это было словно прикосновение к воздуху и воде. А с этим он вдруг ощущает всё. И должен будет взять его член в свой рот… снова… — Ну, будет тебе, кончай морозиться, — успокаивающе нашёптывает Три Свистка, наклонившись уже к его лицу вплотную; палец мужчины продолжает интимно массировать его ухо, — Чем дольше тянешь, тем хуже. Пойдём уже, да? Поможем тебе, малыш. И Лютик знает: он пойдёт. Он сделает что угодно, если есть хотя бы шанс, что это позволит ему продержаться дольше и не убить Геральта. ⁣ Три Свистка приводит его на задний двор корчмы. Здесь никого, лишь всевозможный хлам: сломанная телега, вилы и тяпки; криво сколоченный короб с помоями, в котором топчутся куры. — Давай-ка сюда. Он подталкивает Лютика, направляя под навес для сена, что устроен прямо за сараем — мимо стога, вглубь, к деревянной стенке — пока не разворачивает к себе, прижав к грязным доскам спиной. — Вот так…, — возбуждения контрабандист уже не скрывает: тяжело дышит, облизывает губы, суетливо шарит по лицу и телу Лютика мутными глазами, — Сползёшь вниз, да? По стене. Я люблю жёстко подолбиться, а так не упадёшь, так удобно будет. Какой ты… Лютик окончательно цепенеет. Почему-то он уверен, что если бы только смог вдруг очутиться в одном из своих снов, из тех, которых больше не видит, то тот выглядел и ощущался бы именно так: как расползающийся вязкий кошмар, лишённый всякой чёткости, насквозь ненастоящий, но при этом неостановимый. Его приступ теперь становится только хуже — всё тело снова бьёт дрожь, лёгкие с трудом качают воздух. Он, чёрт возьми, действительно чувствует всё. Запах мужчины ударяет в нос — химический горький смрад его трубки, прокисший эль, застарелый пот и какая-то гниль. Тянет блевать, но нельзя: это может взбесить контрабандиста, и если из-за этого он забьёт свою новую шлюху до смерти (сам по себе Лютик был бы не против), то Геральт умрёт тоже. — А ты из благородных, да? Сразу видно, — тем временем мурлычет Три Свистка, потираясь о его щёку своей, обжигая щетиной, — Дай-ка… Его огромные ладони обхватывают лицо — Лютик ощущает каждую шероховатость на них — большие пальцы с нажимом ложатся на рот. Он залезает ими обоими под нижнюю губу барда, оттягивает её в уголках вниз, скользит по скопившейся за ней слюне. — Давно у меня таких не было. Зубки-то какие белые… Пиздец как шишка дымит на тебя. Давай уже вниз, да? Примешь как следует — в накладе не останешься. Сквозь расплывающийся морок бард видит, как мужчина опускает одну руку вниз и нетерпеливо дёргает шнуровку на своей вздыбленной ширинке. — С-с… Стой. Сначала дай мне. Три Свистка замирает. — А. Ну да. Да. Он достаёт из-за пазухи небольшую металлическую шкатулку. Внутри — белый порошок, похожий на соль. Высыпает немного себе на тыльную сторону кисти, формируя порцию небольшой дорожкой. — Ноздрю одну зажми, другой втягивай. Лютик раньше не пробовал сам, но видел несколько раз в борделях, как другие это делают. Как шлюхи это делают. А он ведь шлюха, верно? Фисштех расползается по носоглотке щекотной и одновременно замораживающей волной. Кажется, ползёт прямо в мозг. Бард, кашляя, запрокидывает голову назад. — Тащит, да? — сипло смеётся Три Свистка, — Да-а… Херни не держим. Но Лютика на самом деле не тащит. Ничего не меняется, кроме свербежа в носу, отдающего болью в голову — как бывает, когда выпьешь слишком холодной воды из родника. Контрабандист снова трёт ему подбородок и губы, зачем-то массирует горло. Надо… надо просто представить Геральта, как тогда… Он пытается — ничего не выходит. Только паника растёт в груди. — Давай уже! — шипит Три Свистка. Лютик опускает лицо вниз и видит крупный член с лиловой головкой в обрамлении жесткой поросли, уже полностью вставший. — Нет…, — шепчет он, — Дай ещё. — Не понял. Ухмылка контрабандиста становится злой, в глазах появляется опасный блеск. — Я не знаю, может… потому что в первый раз? С фисштехом, — говорит Лютик как можно более умиротворяюще, — Не взял… Нужно ещё. Пожалуйста. — Чего ты мне гонишь тут? — Я не… Правда, не взял. Совсем. Прости. Три Свистка молчит, изучая его несколько долгих мгновений. — Одна доза — один отсос. Ты помнишь, да? — Да. — Ладно. Будешь должен. Я потом ещё захочу. Он снова достаёт свою шкатулку, отсыпает немного — на этот раз почему-то в горсть. — Рот открой! Лютик подчиняется. Мужчина обсасывает свой указательный палец, затем макает его в горку порошка на своей ладони, зачерпывает немного и суёт палец барду в рот. Елозит им по языку и под ним, снова окунает, снова елозит — по внутренней стороне щёк, по деснам и нёбу. Всё то же замораживающе-зудящее ощущение. И больше… ничерта. Не считая тошнотворного вкуса его пальцев. Бард пытается вспомнить красивые пальцы Геральта, как они держат меч — уверенно, будто он продолжение руки. Но это словно член, который больше не стоит: он знает это всё, про пальцы и про меч, но не способен увидеть в своей голове. Не может представить даже запах ведьмака. Даже его улыбку. С Кааб-Хаатилоном он смог бы, а эта дрянь, фисштех, она просто… она… Как он мог подумать, что она сможет помочь хоть чем-то? Жалкий тупой неудачник!.. Ему всё хуже. Выходит, он должен отсосать этому типу, не получив взамен ничего, даже обычного пьяного угара, в котором можно забыться. Раньше их было пятеро, его личных призраков, чьи лица он теперь видит почти в каждом мужчине, чьи голоса то и дело слышит, чьи руки и зубы чувствует на своей коже: Ивар, Татуированный, Козлиный, Обожжённый и Сопля. А теперь будет шестеро, так? Новенький ёбарь по прозвищу Три Свистка тоже отныне навеки поселится в его голове?.. — Хорош валандаться, — смрадное дыхание в лицо, — Давай вниз и соси! Лютик чувствует, как контрабандист крепко обхватывает его плечо и нажимает на него. Он изгибается, уворачивается от этого направляющего давления. — Нет… Первый удар — в зубы — прилетает ему мгновенно, одновременно с этим хриплым «нет». Второй он получает под дых и почти успевает согнуться со стоном, но Три Свистка выпрямляет его рывком, схватив за горло и прижав к стене. — Охуел? Ты за кого меня тут держишь, сучёнок графский? «Виконтский», — нелепо мелькает в голове. — Убрал от него руки. Мгновенно настаёт тишина — кристальная, звенящая. Сквозь выступившие на глазах слёзы, Лютик видит за спиной у Три Свистка беловолосую фигуру, закованную в чёрную броню. Проклятье… Откуда он здесь?.. Контрабандист отпускает его горло и разворачивается. — А ты кто? Его сутенёр? А ты знаешь, что твоя шлюха мне долж… Его голос обрывается с коротким удивлённым хрипом: проморгавшись, бард видит, что шея мужчины проткнута насквозь — несколько сантиметров лезвия буднично торчат из покрытой щетиной кожи под выпирающим кадыком. Адреналин выбрасывается в кровь, выжигая собой морок, а заодно слабый хмель от Темерской и лёгкую головную боль от фисштеха. Прояснившимся разом взором Лютик таращится на уже мёртвого контрабандиста, который пока что стоит на ногах. Он видит, как ведьмак резким отточенным движением выдёргивает кинжал, и труп тут же валится в проём между стогом сена и стенкой. А Геральт, он… Боги… Лютик никогда раньше не видел его таким. Ведьмак смотрит на человека, которого только что убил, и в его глазах — стена. Неприступная, глухая. В них нет ничего человеческого, ничего даже звериного. Бард не раз видел его в разгар охоты, но даже тогда, убивая самых опасных тварей, Белый Волк не выглядел так. Не смотрел так. Хлопает дверь, кто-то выходит во внутренний двор — должно быть, корчмарь — и, судя по звуку, выплескивает помои. Куры квохчут и шелестят крыльями, разлетаясь в стороны. Ведьмак не реагирует на эти звуки, продолжая смотреть на труп, Лютика же накрывает поганым, тревожным озарением: им повезло, что из-за сарая это место не видно со стороны заднего выхода, но в любой момент кто-то может прийти сюда за сеном, и тогда… Дверь хлопает ещё раз — кажется, они снова одни. Лютик бросается к ведьмаку, хватает того за наплечники, тщетно пытаясь встряхнуть. — Зачем ты это сделал, позволь узнать?! Это же Пена! Тебя же убьют! Он мог бы попробовать расшевелить гору ровно с тем же результатом — Белый Волк просто продолжает таращиться мимо него со всё тем же безумным нечеловеческим и незвериным выражением. — Геральт! Длинные ведьмачьи ресницы, наконец, вздрагивают, он переводит на Лютика взгляд — осмысленность проявляется в нём медленно, словно солнечный луч из-под грозовой тучи. — Зачем ты?.. — Никто не в праве прикасаться к тебе так. Голос звучит глухо и скрипуче даже в сравнении с его обычным тембром, будто с трудом подчиняется ему. Идиот… — Если местные прознают, что одного из них… Нам надо уходить. Сейчас! Бард решительно направляется вон из-под навеса, всё ещё продолжая одной рукой панически цепляться за шипастый наплечник — он просто надеется, что Белый Волк пойдёт с ним — но тот хватает его за полы дублета и без труда подтягивает на прежнее место, напротив себя. — Что?.. Выражение, с которым ведьмак вглядывается в его лицо, странное, больное, и у Лютика не получается понять, что оно означает — до тех пор, пока Геральт не дотрагивается осторожно до уголка его губ. Кровь. Ну, конечно — зуботычина от Три Свистка. Геральт молча разглядывает красное на подушечках своих пальцев. На его скулах проступают желваки, а в глазах на мгновение снова — стена. Потом он будто смаргивает это и… лезет в свою поясную сумку. Не трудно догадаться, зачем: оторвать кусок бинта, смочить его в кровеостанавливающей Выпи. Лютику хочется взорваться, начать орать: «Да ради Мелитэле, прекрати это! Мне это не нужно!..» Хочется вмазать дурацкому ведьмаку по морде, а лучше — снова ввернуть что-то провоцирующее, с наглой ухмылкой, в которой он так поднаторел. Чтобы Белый Волк не думал, что его забота нужна, что «его бард» всё ещё здесь. Лютику хочется сделать так много всего, что могло бы грубо оборвать этот момент, но он не смеет — боится давить на него такого, странного. Он теперь окончательно убедился: с ведьмаком что-то не так. Что-то надорвалось в нём глубоко, в самой его основе, и это случилось ещё до Флотзама, до упырихи, а теперь стало хуже. Он просто молчит, пока Геральт, одной рукой бережно придерживая его за подбородок, промакивает рассечение зельем. Его сосредоточенный серьёзный взгляд — не фальшивая гадкая зелень, а золото — направлен на губы, и бард хотя бы на мгновение не может не подумать о том, как волнующе это выглядело бы для настоящего Лютика. Для настоящего, но не для него, который даже не чувствует ведьмачьи пальцы на своей челюсти. Его мысли уносятся прочь от этого очередного ненужного проявления заботы и возвращаются к телу человека по прозвищу Три Свистка, что остывает у них под ногами. И тогда злость окончательно затихает перед вновь поднимающимся страхом: Геральта убьют. Его убьют, дурака, потому что, как бы ни был он хорош в бою, у него нет сотни рук и глаз на затылке. Если они узнают, если нападут большой толпой, если смогут окружить, кто-нибудь да умудрится воткнуть меч ему в спину… Повинуясь какому-то непреодолимому порыву, Лютик кладёт ладонь ведьмаку на шею, потирая пальцами ямку на затылке, чем добивается нужного эффекта: тот замирает, поднимает на него так и не обретшие полностью осмысленность глаза. — Прошу тебя, Геральт. Давай уедем отсюда. Прямо сейчас.

***

Нужно было страху за ведьмака утихнуть, а адреналину прогореть в крови, чтобы Лютик действительно начал видеть глубину пропасти, в которую затащил его. Геральт без слов повиновался ему там, над залитым кровью трупом Три Свистка. Они вернулись в комнату, быстро собрали вещи. Казалось, будто все вокруг уже знают. Знает и мрачный корчмарь-шрамоносец, и редкие выпивохи с надвинутыми до самого носа капюшонами, и дозорные на крышах, и бандитского вида незнакомцы на улице. Пока они, нарочно пустив лошадей неторопливым размеренным шагом, покидали Пену, Геральт весь источал собой безмолвную угрозу. Бард же, по собственным ощущениям, был комком страха: он ожидал или града стрел в ведьмачью спину, или толпу головорезов, что неожиданно выплеснется на них из всех закоулков одновременно. Сначала они убили бы Плотву… Потом, когда ведьмак оказался бы на земле, окружили бы его плотным кольцом. Он успел бы порубить дюжину или чуть больше, но они всё равно взяли бы числом. И в конце концов Лютик увидел бы самое страшное: его тело — неподвижное, с застывшим навеки и потускневшим золотом зрачков… Но ничего из этого не случилось. Как видно, никто не хватился контрабандиста, никто не пришёл за сеном на задний двор корчмы. Они покинули Пену и несколько часов петляли по лесным тропам, запутывая возможных преследователей. Всё это время Белый Волк молчал. Он стал ещё более странным, чем сразу после Флотзама: совсем не смотрел по сторонам, и в плечах появилась какая-то сломленная сутулость. А ещё, хотя ведьмак неотрывно пялился прямо перед собой, он при этом будто вовсе не видел дорогу. Лютик гадал, где именно находятся его мысли. Навязчиво лезло в голову: «его бард», недвусмысленно прижатый к стене незнакомцем с выпущенным из штанов восставшим членом — такая грязь надолго может повиснуть перед глазами, не так ли?.. Может быть, ведьмак просто силился понять, как это он умудрился пару десятилетий подряд ходить бок о бок по Континенту с кем-то, кто… кто оказался совсем не тем, кого он знал? Только почему-то Лютик всё равно чувствовал, что дело в другом. И лишь теперь, когда они снова выходят из леса на тракт, под косые лучи жёлтого предзакатного солнца, он приближается к пониманию. Но прежде Пена блекнет, постепенно становясь эпизодом из прошлого, страх за ведьмака слабеет, и собственный ад Лютика неумолимо возвращается: вспыхивает пламенем под кожей и в костях, сочится ледяной испариной из каждой поры. Шепчет сиплым голосом Татуированного откуда-то из-за спины: «Сожмись на мне своей дыркой, давай… Если ударю под дых, всё равно ведь сожмёшься. Так что лучше сам». Лютик вцепляется в поводья, конь под ним нервно прядёт ушами. Сердце начинает стучать так, словно вот-вот проломит дыру в груди, и бард не может не обернуться — как будто позади него на конском крупе в самом деле может сидеть… любой из пятерых. Реальность расползается, едет вкривь и вкось, течёт, будто оплавленная кислотой. Тогда-то среди всего этого хаоса и звучит в голове простое, безжалостное: Геральт убил человека. Из-за тебя. Вот оно. Вот что видит ведьмак, вперившись перед собой пустым взором. Тот факт, что Лютик-тень не осознал этого сразу, лишний раз говорит о его испорченности, о гнили, что разъела его изнутри. Геральт убил человека. Разумеется, он и раньше лишал людей жизни. Взять хоть ту историю в Блавикене из-за которой глупый народец прозвал его Мясником; или же то, как совсем недавно он расправился с Иваром и его парнями… И всё же ведьмак никогда не убивал тех, кого была хоть малейшая возможность не убивать. Синюшный от татуировок торговец фисштехом не был хорошим человеком, не был даже просто приятным, но разве это повод воткнуть нож ему в горло?.. Ах да, он же ударил Лютика. Вот только за годы совместных странствий Геральт десятки раз видел, как его барда бьют — в тавернах, переулках, даже на балах. Часто это случалось из-за того, что кто-то снова назвал ведьмака «животным», и Лютик, не помня себя, сам провоцировал драку. Иногда это были взбешённые мужья, отцы или братья его пассий. Геральт обычно просто оттаскивал его за шкирку и раздавал пару своих коронных тумаков, после чего конфликт быстро затухал. Убить кого-то из-за зуботычины? Это было не про Геральта из Ривии. Боги, да он ведь даже тварей не убивал, если те были разумны и никому не угрожали!.. Он так гордился этим — тем, что на самом деле не был животным, сколько бы злобной чуши про него ни говорили. И Лютик гордился им. И что же теперь? Его натура — ведьмачья, сильная, прямая, вышколенная по кодексам и правилам — рассыпается на глазах. Он отравлен тьмой, которую, словно заразу, несёт в себе Лютик-тень; пришиблен чувством вины, что отбирает у него всё больше сил с каждым днём. Он наложил на себя смертельное проклятье Мары — каков дурак! — как будто его жизнь не стоит и гроша. Он возится с жалким поехавшим менестрелем вместо самого важного для себя дела — следования Пути. Во Флотзаме он… боги, до Лютика только сейчас доходит: во Флотзаме он, возможно, действительно намеревался убить наёмников Лоредо и их капитана, если бы те вздумали «дотронуться до барда». Это не было блефом, выходит?.. Он молча стерпел все те грязные домогательства от Лютика, как будто считал это наказанием, которое заслужил. А после почти погиб в схватке с бруксой, отправившись к ней в раздрае, без брони и эликсиров. И, как итог, убил человека — в таких ерундовых обстоятельствах, в каких никогда раньше и не подумал бы отнять чужую жизнь. Геральт, он… он ведь понимает всё это, сам видит, что посыпался. И Лютик понимает. Ты должен отпустить меня… Ты же погибнешь так… Связаны они ритуалом Мары или нет, Лютик всё равно убивает его каждую чёртову секунду. Нельзя, чтобы это продолжалось, чтобы Белый Волк тонул вместе с ним. Нужно заставить его снять заклятье и отпустить. Сегодня. Сейчас. И он решается: — Геральт!.. Ведьмак едет чуть впереди, так что Лютик сразу же видит, как его плечи едва заметно напрягаются, как будто он предчувствовал этот разговор и не хотел его. Бард вытирает шарфом испарину со лба, причёсывает пальцами волосы, оправляет одежду — он надеется, что выглядит нормально, что его голос не будет дрожать, а зубы перестанут клацать друг о друга. Но Геральт в любом случае не поворачивается — лишь едва ведет подбородком к плечу, показывая, что слушает. — Нам надо бы снова начать говорить друг с другом, как думаешь? — пробует бард, почти с точностью воспроизводя воодушевлённую интонацию настоящего Лютика. Геральт молчит. — Серьёзно, я тут понял, — он чуть пришпоривает коня, чтобы подъехать к ведьмаку ближе, — что очень благодарен тебе за заботу. Короткий внимательный взгляд на его лицо через плечо — вот и весь ответ. Лютик продолжает: — Да, ты прав. То, что произошло… это было… было сплошным дерьмом. Но время лечит, знаешь ли. И дружеская забота тоже. Так что… спасибо, да. Тишина. Лишь мерный глухой стук четырёх пар копыт по гравию дороги. — В последнее время я много лишнего тебе наговорил. И сделал. Прости. — Хм. Это то самое «хм», которое не предполагает продолжения — ведьмак явно не собирается участвовать в разговоре. Лютик замолкает на некоторое время. Он не отступается, просто лихорадочно крутит мысли в голове, подбирает слова, которыми мог бы заставить упрямого придурка прекратить эту пытку для них обоих. — Поскольку мне уже лучше, жду не дождусь сменить эту гнетущую реданскую обстановку на что-то… более ободряющее. На Туссент, к примеру, — он выдерживает паузу, — Геральт? — Я тебя слышу. — Что ж, отлично. Вот мы и говорим, верно? Ещё какие-то минуты они едут в молчании. Солнце уже клонится к закату, подсвечивая кровавым тяжёлые свинцовые тучи на горизонте. — Геральт, а ты ведь… ты ведь не собираешься на юг в ближайшее время? — Нет. — Да, это очевидно. Что ж, из Новиграда я мог бы отправиться в Туссент вместе с купеческим обозом Галифаччи. Место в нём стоит кучу оренов, как ты знаешь, но я уверен, что знаменитого барда Лютика они согласятся взять в качестве… развлечения, — ведьмак сжимает челюсти, — У них отличная охрана и комфортабельные повозки. И обычно не меньше десятка бочонков реданского лагера с собой в дорогу. Что просто прекрасно. Геральт молчит. Бард же, который теперь уверился, что ухватил нужный тон и тему, продолжает говорить. Он буднично рассказывает о том, какой лёгкой и приятной будет поездка в Туссент. Как он соскучился по тамошней южной природе, теплу и пряной кухне. И по женщинам. Он говорит об Анне-Генриетте, говорит, что не сомневается в её гостеприимстве; рассуждает о том, насколько райская его ожидает зимовка в поместье княгини близ Боклера. Это до смешного похоже на первый месяц их совместных странствий: Геральт молчит, а он трещит без умолку. С той лишь разницей, что тогда настоящий Лютик, уже влюблённый до одури, уговаривал ведьмака позволить ему остаться рядом. А сейчас всё совсем наоборот. — Уверен, что смогу там окончательно восстановить своё душевное равновесие, — говорит он, — И, может быть, обновлю репертуар. Есть у меня пара задумок… Что-нибудь лёгкое и романтичное. Не всё же петь про чудовищ и славные подвиги, верно? Геральт молчит. — Вот только… поскольку мы всё ещё связаны этим... этим жутко мрачным ритуалом Мары, — бард старается звучать непринуждённо, даже с оттенком смеха в голосе, — не мог бы ты всё-таки снять его? Как я уже сказал, Геральт, охрана в обозе Галифаччи отличная, и я полностью уверен в своей безопасности в дороге. Но мне… Ты пойми, мне просто хочется оставить всё плохое позади. Это должно поспособствовать выздоровлению. Смена обстановки, свобода от любых обязательств, знаешь ли… — Мы не доедем до города сегодня, придётся сделать привал в лесу, — заявляет ведьмак так, будто и не слушал. Он спешивается, берёт свою лошадь под уздцы и уводит её с большака на лесную тропу. Лютик следует за ним, бросив последний взгляд в сторону расстилающейся вдалеке долины Понтара, где у моря уже виднеются чернильные силуэты крепостных стен, башен и крыш Новиграда.

***

Тропа приводит их к поляне подле небольшого ручья. Геральт привязывает Плотву к дереву, снимает с неё седельные сумки. Его спокойное безмолвное игнорирование всего, что Лютик так старательно плёл весь последний час, так и висит между ними в воздухе. И от этого у барда в груди уже зарождается волна безмерной, сжирающей остатки самоконтроля паники. Я ведь спасти тебя пытаюсь… — Сменить обстановку, поехать в Туссент — неплохая идея, как по мне, — снова начинает он, глядя, как ведьмак ослабляет подпругу на лошади, — Что скажешь, Геральт? Это звучит жалко. Он жалок. Он уже чувствует, что маска слетела, и спектаклю конец. — Геральт? Ведьмак застывает неподвижно, затем обращает к нему лицо. Кажется, что в его глазах толпятся и толкают друг друга какие-то слова, стремясь наружу, но вслух он произносит лишь одно: — Нет. — Нет? — Лютик не может удержаться от бессильного смешка, — Будь так добр, раскрой свою мысль. — Мы оба знаем, что в сказанном тобой нет ни капли правды, — говорит ведьмак, — И нет, я тебя не отпущу. Ну, вот и всё. Лютик думал, что поднимающееся сокрушительное чувство в нём — это паника, но на самом деле это смесь из паники, отчаяния, страха за этого придурка и… ярости. Последняя явно солирует в этом ансамбле. — Не отпустишь?! — рявкает он, — Кто я, какой-то твой незаконченный подвиг? Очередная зарубка на эфесе твоего меча, которую ты жаждешь поставить?.. Это как биться о каменную стену — ведьмак просто отходит от лошади и принимается за сбор валежника, что в изобилии устилает землю под деревьями. — Я, может, и таскался за тобой все эти годы, как щенок на верёвке, но это не значит, что чувство собственного достоинства мне не ведомо! Охапка хвороста падает в центр поляны. Геральт, привстав на одно колено, разводит костёр. — Ох, подожди-ка. Может, дело не в моей самооценке, а в твоей? Сначала Йеннифэр, теперь я. Не можешь вынести, когда тебя бросают? Слишком похоже на твою мать? О, боги, он сказал это. Лютик и сам отчасти пугается жестокости своих слов, глядя, как ведьмак замирает с огнивом в руках, вперившись в занимающееся пламя. Оранжевые блики играют на его лице. Он выдал это обстоятельство своего детства случайно. Не было никакого момента душевных откровений — ещё бы, только не от Геральта из Ривии — просто однажды после очередной охоты ведьмак оказался тяжело ранен тварью, названия которой Лютик даже не знал. Большая кровопотеря усугубилась токсином, и бард тогда всерьёз испугался, что он умрёт. Суетясь над ним в ночи с эликсирами и бинтами, он от страха без умолку нёс какую-то чушь, пытаясь ободрить не столько Белого Волка, сколько себя самого: «Всё будет хорошо, Геральт. Мать мне всегда говорила, что дома и стены помогают. А корчма — почти что дом. Мы сами делаем место домом, так ведь? Так что сейчас это наш дом. Матери, они не ошибаются в таких вещах. Правда же, Геральт? Они знают…» На что ведьмак, до того момента бывший, казалось, почти без сознания, вдруг разомкнул посиневшие губы, скользнул по Лютику мутным взглядом и прохрипел: «Не знаю. Моя бросила меня, когда мне было четыре» Лютик не спрашивал его об этом после. К тому моменту он уже достаточно узнал про то, как на свет появляются ведьмаки, чтобы сопоставить некоторые факты и увидеть всю картину. Он думал об этой женщине временами. Гадал, были ли у неё веские причины, чтобы сотворить такое. Он знал, что если у Белого Волка и есть слабое место, то это оно. Вот только Геральт почему-то не вскакивает на ноги, сверкая глазами от гнева, и не вышвыривает Лютика за шкирку из своей жизни, как вышвырнул тогда, на горе. Ну же! Просто сделай это снова! Он, похоже, просто решает разбивать лагерь дальше: достаёт котелок и, зачерпнув в него воды из ручья, устраивает на толстых ветках над костром. Затем снимает поклажу с Ворона и ослабляет ему подпругу. Затем принимается раскладывать их спальники. Лютик сгорает от ужаса. У него ничего не получается. Его блеф про Туссент оказался слишком очевидным, а на словесные провокации, пусть даже такие подлые, ведьмак почти не реагирует. Глупо было надеяться на первое, что до второго — Геральт за свою долгую жизнь получал столько камней и комьев грязи в лицо (как реальных, так и фигуральных), что, очевидно, ещё один не делает погоды. Особенно, если брошен «несчастным бардом». И Лютику остаётся последнее, исключительное средство — честность. — Ладно, — произносит он тем ровным, вдруг преисполненным спокойствия голосом, который бывает только у окончательно сломленных людей, — Раз уж мы идём этим путём… ладно. Ты должен знать, что он был прав. Почти. Геральт, который сидит теперь перед костром на коленях и вытряхивает в закипающий котелок травы из кисета, поднимает на него глаза. — Кто? — Друид, который лечил тебя во Флотзаме. То, как ведьмак сглатывает, как сжимает челюсти, как пытается сдержать быстро сменяющие друг друга вспышки эмоций на лице, говорит всё. Вот теперь они оба знают, что каждое произнесённое дальше слово — правда. — Я говорю «почти», — тихо продолжает Лютик, — потому что я не на пороге смерти, как этот добрый господин ошибочно рассудил по моему взгляду. Я уже далеко за ним. Мне трудно объяснить тебе это, но… ты должен просто поверить мне. И отпустить. Он замолкает, даря ведьмаку несколько мгновений тяжёлой тишины, натянутой между их устремлёнными друг на друга взглядами. — Геральт, на самом деле тут и держать-то нечего. — Этого не будет. Прости. — Я прошу тебя об одолжении, о последнем одолжении, которое может оказать друг. Вы… мы были друзьями, полагаю. Хоть ты и отрицал это. — Мы и есть друзья, Лютик. — Хорошо. Ты был ему другом, а он был другом тебе. Но я — не он. Стоя вот так, на коленях, Геральт вдруг выглядит… приговорённым к казни. Могучие плечи развёрнуты и опущены в усталом смирении, подбородок задран, и взгляд, устремленный на Лютика снизу вверх над метущимся трескучим костром, что разделяет их, полон ошеломляющего горя. Как будто то, что ведьмак видит перед собой — весь мир, с которым он должен проститься. Лютик пытается понять причины этого и не может. Как можно сожалеть о нём? Он знает, во что превратился. Всё стало хуже за дни, прошедшие с Флотзама — он теперь окончательно напоминает одного из тех обезумевших призраков из ведьмачьих заказов: почти до прозрачности бледен, с мёртвой льдистой пустотой в глазах и дёрганными реакциями на звуки, прикосновения и лица, которых на самом деле нет. Кто-то настолько приближенный к сверхъестественному, как Белый Волк, не мог не заметить очевидного сходства. Конечно, не мог. — Но ты и так это знаешь, верно, Геральт? Что я — не твой бедный бард, — кивая, озвучивает свою догадку Лютик, — Да… ты ведь встречал немало нежити. Тебе знакома разница между тем, что живо, и что нет. Отпусти меня. — Я сказал уже, — глухим, почти рычащим голосом откликается ведьмак, — Я не могу. Не стану. В Новиграде я найду способ, я… — Во мне больше нет поэзии. Всё это время Лютик будто разматывал перед ним саван, и вот теперь, сказав это, он снял последний слой материи и обнажил свой собственный разложившийся труп — потому что именно этим стал Лютик без своей поэзии. Он даже не уверен, что Геральт действительно понимает всю глубину этого признания, однако тот роняет голову на грудь и полным отчаяния жестом вцепляется в собственные волосы на макушке. Другая его рука, вытянутая вдоль тела, напряжённо сжимается в кулак. Да, он понимает. — Это сердце, — бард прикладывает руку к груди, — когда-то разрывалось от стихов. Бывали и засушливые времена, не скрою. Но это не то же самое, что пустота. Знаешь, насколько невыносимо быть пустотой? — Ты просишь о невозможном, Лютик… — Мне больно. Каждый день. И всё больнее с каждым днём. — Я знаю. — Так помоги же мне! Дай уйти! Он уже на столь высокой отметке отчаяния, что собирается прибегнуть к запрещённому приёму. Однажды Лютику открылось ведьмачье понимание высшей добродетели. В балладах он иногда упоминал верную соратницу Белого Волка, Плотву. Однако раз за разом умалчивал тот факт, что под этой кличкой скрывались разные лошади — очередная сменяла павшую раз в пару лет, а иногда и чаще. Это оказалось печальным откровением для барда: ведьмачий Путь не устлан одними лишь победами, а лошади — довольно хрупкие создания. На второй год их странствий Лютику, к несчастью, довелось собственными глазами увидеть гибель Плотвы. Точнее, бедняжка даже не умерла сразу, а свалилась с ужасной раной, нанесённой ей клекотуном — столь огромной, что шансов поправиться у неё не было. Барда тогда скрутило болью за неё и чувством полного бессилия, но Геральт выглядел… почти спокойным. Разве что в чертах его красивого лица вдруг разлилась тихая сосредоточенная печаль, не виданная Лютиком раньше. Он присел у головы похрапывающей от боли кобылы на одно колено, ласково и успокаивающе погладил её по морде… «Тихо, девочка…» Затем достал кинжал. «Пройдись в последний раз по лугу, через туман. Встретишь Её — не бойся. Ибо Она твой друг» И прекратил страдания малышки одним точным движением своей милосердной руки. Потом они молчали до самого привала. Геральт выглядел ещё более закрытым, чем обычно. И только уже сидя в сумерках у разгорающегося костра, ведьмак нарушил тишину: — Высшая добродетель, — тихо сказал он, не отводя взгляда от пламени, — избавить живую душу от бессмысленных страданий. Нет трусости хуже, чем сбежать от такого долга. Лютик ничего не ответил тогда, только в очередной раз подумал, что каким-то образом умудрился встретить самого лучшего человека на свете. И вот теперь он не понимает, почему этот человек — без сомнения, ничуть не изменившийся с тех пор — отказывается следовать своим же принципам. — Я устал. Подари мне покой, Геральт. — Нет. Белый Волк опускает веки, освещённый светом пламени, почти как в тот день, много лет назад. Будто хочет уйти от этого разговора в очередную ведьмачью медитацию. Нельзя позволить ему это бегство. — Я ведь прошу тебя о милосердии! — рявкает бард, — Высшая добродетель — эти слова всё ещё что-то значат для тебя? Разве нет трусости хуже, чем отказать в ней нуждающемуся?! Вот и всё — Лютик достал его, пробил эмоциональный доспех. То, как ведьмак резко распахивает глаза и смотрит прямо на него, как явная судорога боли, словно в момент ранения, пробегает по его лицу, не может свидетельствовать ни о чём другом. — Избавь меня от бессмысленных мучений, — продолжает давить Лютик, позволяя отчаянию и ярости в своём голосе слиться в сплошной резонирующий гул, — Хоть раз в жизни сделай вид, что ты уважаешь мой выбор. Тебе даже не нужно ничего делать. Я сам. Просто сними ритуал Мары — это всё, о чём я прошу тебя, я умоляю тебя! — Лютик… — Ради всех этих лет, что я был рядом с тобой! Ради дружбы, что была между нами! Ради песен, которые я спел о тебе! Чёрт возьми, разве я заслуживаю меньше сострадания, чем твоя лошадь?! Скажи мне, Геральт, скажи! — А МНЕ КАК ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ?! Лютик ошеломлён даже не столько этим оглушающим рыком, от которого в страхе замолкает вся лесная живность, и не сверхъестественной нечеловеческой скоростью, с которой ведьмак вдруг оказывается прямо перед ним, но абсолютной нелепостью его слов. Их лица так близко. В спускающихся сумерках видно, что зрачки Геральта сжаты в точки, взгляд совершенно безумен, а губы белы. Затем он будто частично приходит в себя: отмирает, мечется глазами по лицу барда, как будто хочет сделать что-то или сказать, но не смеет. — К дьяволу, — шепчет он и отдаляется так же быстро, как приблизился. Лютик видит, что теперь ведьмак, привстав на колено, копается в седельной сумке, в ларце со своими зельями. — Что ты… Но тот уже снова стоит перед ним. Он берёт Лютика за руку и вкладывает ему в ладонь тяжёлый флакон в форме веретена. В нём нечто жидкое, чернильное. Шмыгнув носом, Геральт бережно сжимает его пальцы своими, обернув вокруг стекла. — Что это? — хрипло спрашивает бард. — Паучиха. Для ведьмаков сильное обезболивающее. Для тебя смертельно. Но боли не будет, ты просто уснёшь. Ещё мгновение он держит кисть барда в своих руках, поглаживая большими пальцами. Затем вдруг кладёт одну ладонь ему на затылок, притягивает к себе и прижимается губами ко лбу Лютика — одно щемящее долгое прикосновение. И отходит. Лютик не может вымолвить и слова, потрясённый. Он смотрит на склянку в своей руке, на Геральта. Тот какие-то мгновения стоит к нему спиной, нервозным жестом проводя рукой по своим волосам. А затем просто присаживается на корточки у седельных сумок и принимается набивать пустой холщовый мешок своей грязной одеждой — импровизированная подушка, которую он всегда готовит себе, если они остались на ночлег в лесу. Он готовит подушку. Он не собирается снимать ритуал Мары. — Нет-нет-нет, — в ужасе шепчет Лютик, качая головой, — Ты не смеешь так поступать со мной. Ты знаешь, что я не могу. Сними его. Сними заклятье! — Ты просишь уважать твой выбор, так уважай и мой. Поверь, он продиктован милосердием ко мне самому. — Да бред собачий! — орёт бард, — Я просто очередная Ренфри, которую ты не спас, и ты не можешь пережить это, потому что ты — зацикленный на своей миссии героя засранец! — Я собираюсь спать, Лютик. Он и правда укладывается на свой спальник спиной к костру и к Лютику, лицом к лесу, утрамбовав мешок под голову и накрывшись плащом. И всё выглядит ровно так, как любой их привал в любой день до этого. Лютика трясёт. Избавление так близко, прямо у него в руке. Всего несколько быстрых глотков… Лютик смотрит на широкую спину ведьмака, на белеющие из-под плаща патлы. Он уже знает, что не сделает этого. Не сможет заплатить такую цену, даже если его страдания — и без того невыносимые — усилятся сто крат. Убить его такого ради избавления себя от мук? Убить придурка, героя, возлюбленного, лучшего человека на свете?.. Бард в бешенстве швыряет флакон в костёр, тот разбивается об один из булыжников в костровище, взлетая в воздух тёмно-фиолетовым искрящимся облаком. Лютик садится на свой спальник, уперев локти в согнутые колени, и прижимает сжатые кулаки ко взмокшим вискам. И стискивает зубы от боли, и качается вперёд-назад, словно пытается убаюкать тьму внутри себя, но это не поможет. По другую сторону костра Ивар улыбается ему, издевательски и удовлетворённо, обещая ад — ад без конца и края.