Топь

Никогда раньше Геральт не действовал настолько вслепую, не увязал так безнадёжно в неизвестности. Что бы там ни думали себе кметы, ремесло ведьмака вовсе не состоит из одного лишь тупого истребления тварей. На иных охотах ему приходилось распутывать множество сложных обстоятельств, и каждый раз он безошибочно и быстро выхватывал нужную нить: то странные следы на теле жертвы, то развязные пересуды пьянчуг в таверне, то едва уловимые нестыковки в показаниях свидетелей — и вот уже факты складываются в чёткую последовательность целей, и остаётся лишь двигаться от одной к другой. Но не теперь. Теперь Геральт знает лишь то, что у него есть (может быть, есть, если боги будут к нему добры) два месяца для Лютика. И два слова для себя — Aine Deireadh — для своих бессонных ночей, для уже поблекших было подростковых кошмаров, что теперь восстают из памяти. Времени, отпущенного ритуалом Мары, слишком мало, поэтому он решает дать себе больше вариантов: их путь лежит к участку тракта, что тянется вдоль Понтара и позволит добраться или в Новиград, если двигаться по нему на запад, или в Каэр Морхен, если идти на северо-восток. В большом многолюдном Новиграде есть шанс отыскать некоторых старых знакомых, в том числе чародеев, когда-то волей судьбы оказавшихся у Геральта в должниках; да ещё барыг, торгующих редкими магическими артефактами и зельями. В Каэр Морхене есть Весемир и сотни пыльных трактатов на полках. И то, и другое — и Новиград, и Каэр Морхен — может быть шансом на спасение или же пустой тратой драгоценных дней. Геральт сделает свой трудный выбор позже, когда окажется на этой развилке, а пока что им просто нужно как можно быстрее выбраться из аэдирнского захолустья. Вот почему он ведёт и без того измученного Лютика не лесами и долинами, ещё относительно тёплыми в начале осени, а коротким путём, через конный перевал в горах, где каждый шаг даётся лошадям тяжелее, и холод пронизывает до костей. С Лютиком всё плохо. После той их ссоры посреди грозы Геральт не пошёл за ним сразу: так и остался стоять, выхлёстываемый ливнем — не хотел ещё больше давить на барда своим присутствием. А когда всё же вернулся в деревню, то первым делом отвёл в стойло мерина, брошенного возле корчмы; потом решил перенести на него часть поклажи с Плотвы да подбросить обоим свежего сена. На выходе из конюшни он столкнулся с Петром. Тот глянул из-под посеребренных бровей сочувственно и грустно, ничего не сказал, лишь хлопнул дважды по плечу. Геральт в ответ кивнул. Кольнуло неприятной мыслью: таким взглядом и жестом одаривают, когда хотят утешить человека, чей близкий погиб или при смерти. Должно быть, Пётр видел вернувшегося Лютика и сделал свои выводы по тому, как тот выглядел. Довольно очевидные. Сразу захотелось подняться в комнату — даже благая идея о том, чтобы не давить на друга своим присутствием, стала казаться глупой. Дверь была открыта, Лютик был внутри. С момента своего прихода он даже не разжёг очаг, чтобы согреться и просушить одежду. Просто стоял в центре комнаты спиной к двери — напряжённый, застывший — в сгустившемся из-за непогоды полумраке, весь покрытый движущимися тенями от стекающего по оконным стёклам дождя. Он даже не сразу заметил присутствие Геральта: лишь когда ведьмак молча взял полотенце и протянул ему, Лютик, вздрогнув, перевёл на него ошарашенный взгляд. Казалось, он до сих пор не мог поверить, что его побег — сначала из Заячьей Топи, а потом и из жизни — сорвался. — Ты насквозь промок, — озвучил очевидное Геральт. Бард, моргнув, посмотрел на полотенце в его руке, но не пошевелился. — Лютик, так и заболеть недолго… Это было просто беспокойство, ведьмак вовсе не собирался бросать ему в лицо появившиеся из-за ритуала Мары обстоятельства, но Лютик понял по-своему — видно было, что слова хлестнули по нему, словно пощёчина, напоминая о захлопнувшейся ловушке, о том, что на его собственной жизни теперь, как на нитке, висит жизнь Геральта. Сверкнув глазами обозлённо и отчаянно, как человек, лишенный всякого выбора, он дёрнул полотенце к себе и, отвернувшись, принялся вытирать волосы. Геральт пошёл разжигать камин. В первую осень их с Лютиком совместных странствий они трижды попадали под сильный ливень в дороге. И все три раза бард заболевал. Первые два отделался кашлем да хрипящим пару дней горлом, а вот на третий раз ведьмак всерьез испугался: Лютик лежал пластом на узкой кровати в маленькой корчме под названием «Вьюнок», что стояла даже не в деревне, а на захолустном перекрёстке близ границ Соддена. Лежал и откровенно умирал. От сильного жара он почти всё время был в бреду, даже Геральта не узнавал. Лоб был горячий, как печка, и ежесекундно покрывался крупной росой пота; губы же Лютика, напротив, оставались сухими и растрескавшимися, сколько бы раз ведьмак ни проводил по ним смоченной в холодной воде тряпкой. Он попробовал было давать ему некоторые неопасные для людей травы из своих запасов, но толку не было. Геральт злился: его убеждённость в том, что этому позёру в шелках не место рядом с ним на тракте, окрепла как никогда. Он даже хотел сбагрить барда владелице «Вьюнка», оплатив той недельный присмотр за больным, и просто уехать. Но… на третий день неожиданно обнаружил себя скачущим на Плотве галопом в сторону ближайшей деревни. Там он нашёл знахарку, старуху по имени Ильва, посадил её на лошадь себе за спину и привёз в корчму. Ильва корпела над Лютиком всю ночь: мазала ему грудь и спину какой-то удушливо пахнущей мазью, выпаивала отвары, велела Геральту то и дело растирать барду ступни и лодыжки разведённым с водой уксусом. Ведьмак тогда ещё удивился: как можно иметь такие розовые гладкие пятки, бродя пешком из города в город? К утру их старания были вознаграждены — жар спал, а Лютик затих и крепко уснул. Пока Ильва собирала свои склянки и кисеты с травами, Геральт отчётливо почувствовал исходящее от неё беззлобное неодобрение. И его это почему-то задело. — У барда здоровье как у полудохлого котёнка, — буркнул он словно в оправдание себя, передавая ей бутыль с уксусом. Старушка вскинула на него быстрый проницательный взгляд, усмехнулась, покачала головой. — Что? — с оттенком вызова спросил Геральт. — Здоровье-то у него хорошее, милсдарь ведьмак, зря так говорите. Просто он человек, — сказала она. Геральт вдруг без всякой причины почувствовал себя дураком. Ильва продолжила, объясняя: — Погоды холодные уже, осень. Ежели под ливень попасть, можно простудиться. Из-за воды остываешь быстро. Это если человек, конечно, про ведьмаков я не ведаю. Откинув крышку своей корзинки, знахарка порылась в ней и извлекла один из туго набитых кисетов. — Чабрец, мята, имбирь, чуток острого перца, — сказала она, отстукивая каждый названный компонент по кисету узловатым пальцем, а затем протянула мешочек Геральту, — Ежели в холод попали под сильный дождь, так сразу заварите кипятком. И в готовый отвар мёду кладите обязательно, ложки три. Изнутри согреет. Так, может, и не захворает опять. С тех пор бард почти не простужался, а у Геральта (к его большому удивлению от самого себя) в седельной сумке навечно поселилась маленькая банка с мёдом, которую он пополнял по мере необходимости, и тонко благоухающий чабрецом кисет. Он достал котелок, налил в него воды и подвесил внутри уже занявшегося очага на вертел. Скосил глаза на Лютика — тот обессиленно сидел на краю своей кровати, опёршись локтями на колени и опустив голову. Тщательно вытертые, но всё ещё влажные волосы тёмной вьющейся завесой падали ему на лицо. Геральт вдруг заметил, что бард… совсем не дрожит. Не поёживается, не растирает плечи, обхватив себя руками, как бывало в подобные моменты, когда он попадал под дождь. Камин ещё не успел нагреть комнату как следует, из щелей в оконных рамах тянуло прохладой, одежда на Лютике всё ещё не просохла, но он совершенно никак не выказывал телом, что замёрз. Внезапно ведьмака прошило воспоминанием: Каэр Морхен, та самая зима, когда пятеро из его товарищей заболели Aine Deireadh. Они тогда жили в комнатах по четверо, и вместе с Геральтом в спальне из заболевших был — это выяснилось позже — только Роско. Зима в тот год была суровая, так что каждый вечер за пару часов до сна они с парнями раскладывали перед камином дюжину волчьих шкур, чтобы те успели нагреться. Перед сном каждый брал себе по две-три, дополняя таким образом не слишком тёплое одеяло. Тогда-то Геральт и заметил странное: Роско вдруг перестал утепляться — две шкуры, принадлежавшие ему, так и оставались лежать на полу перед камином всю ночь. Это было за пару дней до того, как он… Накатившая было тревога растворилась в упорядоченных действиях: ведьмак снял вскипевший котелок, бросил в него горсть трав, добавил мёд, размешал ложкой. Рассудок однако цеплялся за эту новую деталь. Кажется, Лютик больше не ощущал холода. Или же стал ощущать его иначе, меньше. С чувством голода у него явно было то же самое. Зараза… Это было плохо, очень плохо. Как будто бард ускользал сквозь пальцы, будто нити, связывающие его с миром, обрывались одна за другой. Он вылил готовый отвар в кружку, подошёл с ней к Лютику. Тот не пошевелился, даже не поднял опущенной головы. Геральт присел перед ним на колено. Ведомый знакомым уже щемящим чувством, осторожно обхватил одну его холодную кисть и пристроил кружку в ней, надев толстой глиняной ручкой на пальцы. Взял другую кисть и тоже обернул её вокруг кружки, прижимая обе руки барда своими ладонями поверх с двух сторон. Потёр большими пальцами выступающие острые костяшки, согревая. Лютик, наконец, медленно поднял голову — посмотрел сквозь склеенные влагой тёмные игольчатые пряди. В его взгляде опять была та сквозящая болью бездна, которую ведьмак уже видел раньше, но как будто поблекшая или сознательно приглушенная им. Геральт вдруг смутился того, как прикасался к нему — слишком интимно. Захотелось оправдать себя чем-то. — Сможешь сам держать? — спросил он, потому что травмированные запястья друга были, кажется, достаточной причиной для такой подстраховки. Лютик как будто хотел что-то сказать — не ответить на вопрос, а что-то другое — но потом передумал и лишь выдохнул хрипло и отстранённо: — Да. Геральт позволил себе ещё мгновение греть его руки в своих. Потом кивнул, встал и пошёл паковать вещи. Пару часов спустя, когда дождь прекратился, они уже были на дороге перед корчмой. Лютик, одетый в тёплый дорожный плащ, сидел на Вороне (Геральт не стал долго думать над кличкой). Сам ведьмак стоял рядом и закреплял на его седле закрытую в чехол лютню. Он понимал, что барду она теперь, скорее всего, безразлична, но всё равно казалось правильным, чтобы инструмент был при нём. — Уезжаете, стало быть, — констатировал Пётр. Он, Ганна и их сын Влад вышли провожать — стояли у забора, взирая на них с присущей только людям из таких захолустных мест сердечностью. — Да, — ответил Геральт. Подойдя к ним, он, как принято у кметов-мужчин, обнялся с Петром, едва коснувшись плечами. Потом и с Владом. Ганну, чьи глаза блестели от влаги, лишь мягко тронул за локоть. — Спасибо вам за помощь. — Храни вас Мелитэле… Геральт запрыгнул на Плотву, глянул на Лютика — готов? — и уже собирался тронуться, когда Ганна воскликнула: — Забыла совсем! Погодите, милсдари!.. И убежала в дом. Вернулась через секунду, неся в руках, как Геральт разглядел, какого-то глиняного божка с продетой сквозь отверстие в его шапке бечёвкой. — Это Стожок, — сказала она, тепло улыбаясь, как будто представила ещё одного своего сына, — От хворей помогает, да и сердце лечит от тоски. И вам поможет, милсдарь! Последнюю фразу она произнесла, глядя на Лютика снизу вверх, вплотную подойдя к его коню сбоку. — Мне? — сдавленно, почти гневно уронил тот. — Уж поверьте! Он хорошим людям завсегда помогает… С этими словами она принялась привязывать божка к седлу, продев бечёвку через подпругу. Лютик же замер на Вороне, слепо глядя перед собой; лицо его сначала застыло, а потом вдруг дрогнуло судорогой, и сразу за этим на нём проявилось… отвращение: побелевшие губы изогнулись, как от гадкого вкуса, взгляд наполнился яростным отрицанием. Почему-то было понятно, что чувство это адресовано вовсе не доброй Ганне с её кметскими суевериями. Геральт обеспокоенно следил за ним, готовый в любую секунду помочь спешиться или дать флягу с водой, а то и подхватить, если начнёт терять сознание. Да только бард вдруг поймал его взгляд на себе и… маска встала на место: черты разгладились в одно мгновение до полной нечитаемости, глаза совершенно опустели. Лютик посмотрел на него этим своим новым пустым взором и сказал, как говорил уже много раз за годы их совместных странствий, но без капли радости: — Ну что, дорогой ведьмак, снова в путь? Это был щелчок, с которым Лютик закрылся.

***

Теперь-то Геральт знает: то, что в первые дни в Заячьей Топи он принял за напускное спокойствие из желания казаться сильнее — на самом деле предзнаменование самого худшего. И каким-то образом бард смог стать ещё более нечитаемым, чем тогда — Геральт больше не видит в его глазах ни тьмы, ни боли. Даже моментами. Ничего. Он понимает, что друг носит эту личину намеренно. И также Геральт упрямо гонит от себя ещё одно очевидное понимание, пока, наконец, оно не настигает его, будто стрела скоя'таэля под лопатку. Это их первый привал с момента отъезда из Топи. Лагерь в небольшом, укрытом от ветра закутке между скал, в стороне от тропы. Чернеют рубленные горные вершины, холодные звёзды мерцают над головой. К счастью, в этой местности встречаются хилые скрюченные деревца можжевельника, растущие среди камней — они отлично годятся для костра. И вот уже Лютик безразлично смотрит на пламя, а Геральт, сидя на камне, делает вид, что натягивает ослабшую кожаную обмотку на эфесе меча, хотя на самом деле за этим занятием ему просто проще бросать в сторону барда редкие, как бы случайные взгляды. Он и сам не знает, что ожидает увидеть: с ним, с Лютиком, всё по-прежнему — ни тьмы, ни боли. Выжженная пустота. Но Геральт всё равно не удерживается от неуловимого зрительного контакта — один раз, и ещё один, и снова — подкармливая растущую в груди тревогу, почти переходящую в… гнев. На самом деле ему хочется сорваться к другу, грубо встряхнуть за плечи. Может, снова наорать на него, как тогда, в зачинающейся грозе. Заставить ожить. Хочется молить о прощении за то, что допустил всё это. Хочется согреть, ведь то единственное одеяло, которое бард набросил себе на плечи, ничерта не греет в горах. Хочется… Он сжимает челюсти и резким движением затягивает очередной узел обмотки — кожаный шнурок едва не лопается. До этой беды Лютик почти не скрывал себя, был как открытая книга. Как раздражающе яркий солнечный свет, когда выходишь еле живой после боя с очередной тварью из какой-нибудь затхлой пещеры… И Геральт вдруг сражён тем, что бард вообще может быть таким. Будто заразился этим от него самого, весь — непреклонная тишина. А дальше мысли Геральта, подчиняясь притяжению логики, неумолимо летят туда, куда ведьмак изо всех сил не пускал их последние восемь часов. И он, наконец, вынужден осознать: Лютик теперь так хорошо умеет закрываться, потому что именно это он делал все те пятнадцать дней, пока его брали силой, уничтожали и втаптывали в грязь. Для него это была единственно возможная форма сопротивления, последний рубеж. Глаза-крепости, глаза-рвы. Так он смотрел-не-смотрел на них? Прикованный под дубом, пока они… Дурнота зарождается под рёбрами, волной прокатывается к голове. И — как будто этого недостаточно, как будто Геральт не падает разом в пропасть ярости, боли и самобичевания — его мысль летит дальше, в совсем уж запретную, пугающую глубину, безжалостно даруя ещё одно понимание: Лютик так закрыт сейчас, потому что Геральт делает с ним то же самое. Пусть иначе, но тоже лишает его выбора, права распоряжаться своим телом и жизнью. Удерживает его близко к себе, хотя Лютику от этого больно, и он хочет быть далеко, так далеко, как только возможно. Так что да. По сути происходящего Геральт делает с ним то же самое. А дальше, ещё на уровень глубже, там обитают все те очевидные истины — злые, отравляющие — что преследовали его годами с момента, как Лютик появился в его жизни. Там демоны Геральта летят по закоулкам его разума, визжа на все лады, что были правы. Были правы, когда твердили, что он навредит барду, сломает его, затащит в какую-нибудь грязь. Что однажды тот поплатится за своё решение быть рядом с Мясником из Блавикена, за то, что у Геральта среди всего беспросветного дерьма вдруг появился пахнущий Туссентом и вином, изрекающий рифмы и глупые шутки, бренчащий на лютне дом без стен и без окон. Но Геральт бы никогда… Он не обидел бы его. Как те пятеро чудовищ — никогда. Он бы лучше умер любой из смертей. И всё же Лютик здесь, где не хочет быть, и ему снова больно, и его глаза снова — две крепости. Муть заволакивает сознание, на языке проявляется кислый привкус, мышцы наливаются болезненным вибрирующим напряжением. Геральту сейчас так сильно хочется разрушить что-нибудь. Или разрушиться о что-нибудь. За неимением лучшего, он мог бы лупить со всей дури по камням, которых здесь в избытке, пока костяшки не станут липкими от крови, и проклятое напряжение не сойдёт на нет. Но нельзя, никак. Лютику видеть такое ни к чему… Он вдруг замечает, что уже какое-то время сидит совершенно неподвижно, будто статуя, сжав кулаки и вперившись невидящим взглядом в лежащий на коленях меч. Очень аккуратно отложив его в сторону, Геральт встаёт и уходит от костра, провожаемый пустым взглядом барда. Спускается по узкой козьей тропе между большими булыжниками, проходит ещё с десяток метров, заворачивает за очередной скальный выступ. И лишь там, оставшись наедине с собой, почти позволяет своему самоконтролю рухнуть: резко выдыхает, пошатнувшись; вцепляется побелевшими от напряжения пальцами одной руки в острые грани камней, что покрывают высящуюся вверх отвесную скалу; другую руку заносит для удара, отставив локоть далеко назад. Замирает так на секунду, вторую и третью… — сжатый кулак вибрирует, готовый впечататься в камень со всей дарованной мутагенами силой — четвёртую, пятую, шестую… А потом вдруг все те шестерёнки, которые ведьмачья школа встраивала в него годами, возвращаются на место — как будто даже против воли самого Геральта — и он, скрипнув зубами, лишь прижимается к холодному камню лбом. «Прости за это», — думает он, — «Но как иначе мне спасти тебя?..» Затем сам, уже добровольно-привычно, облачается в этот доспех из задавленных эмоций: заставляет себя собраться, выровнять дыхание, унять что бы то ни было, оставить всё на потом. И обещает своим демонам, что избавит Лютика от себя, монстра, навсегда — как только убедится, что тот снова сможет жить и быть счастливым. Когда он возвращается, бард, свернувшись на спальнике, уже спит этим своим так похожим на смерть «сном дриады». Геральт, не раздумывая, берёт своё одеяло и укрывает его — под двумя всё же теплее. ⁣ Утром их лагерь залит туманом, сквозь который золотом едва просачивается наступающий из-за горных вершин рассвет. Геральт спал не больше пары часов, но, как и все последние дни, не ощущает усталости — лишь стремление к сокрытой где-то в неизвестности цели, от которой зависит всё. Он знает, что Лютик тоже проснулся. По правде сказать, не то чтобы именно знает, а просто ощущает это кожей, не глядя на него и не слыша ни звука в застывшей предрассветной тишине. Лежа на спальнике, он думает о том, насколько другим могло быть это утро. Даже может представить его себе, как наяву: бард садится, не желая выпутываться из одеяла; нахохлившийся, как снегирь на ветке, с торчащими в беспорядке волосами и каким-нибудь явно преувеличенным описанием так некстати прерванного сна, которое он немедленно доводит до сведения Геральта хриплым голосом — «Две прелестные дриады с проворными пальчиками, ещё и хохотушки, и вот от них возвращаться к этой грубой повседневности? Откровенно скажу, Геральт, ты — гад…» — всё это с завершающим зевком, который угрожает вывихом челюсти и почему-то заставляет неловко отвести взгляд. Геральт смаргивает воспоминание, потирая пальцами центр груди, где чувствуется тепло; затем садится, зачёсывает пятернёй выбившиеся на лоб волосы. Это утро могло быть другим, да только теперь все утра Лютика одинаковы: он просто в один момент, будто по щелчку пальцев какого-то злого чародея, открывает глаза и лежит ещё некоторое время, глядя в никуда. И именно такое его оцепенелое бодрствование Геральт чувствует, как чувствует обычно присутствие злой магии и близкой опасности. Поднявшись, он отходит в сторону от спальника, наливает в горсть воды из фляги и выплёскивает себе в лицо. Трёт воспалённые глаза. — Сегодня к ночи доедем до Хагге, — говорит он вместо утреннего приветствия, — Там сможем нормально отдохнуть, возьмём комнату. Бард не отвечает, лишь медленно принимает сидячее положение, свесив руки между согнутых расставленных коленей, и опять застывает. Эти застывания с ним теперь постоянно, как будто кто-то невидимый крадёт его на мгновение и вскоре возвращает обратно. Плотва одобрительно фыркает в мешок с овсом, который Геральт закрепляет у неё на морде. Ворон всё ещё настороженно шугается рук, но тоже воодушевлён угощением. Геральт заново разводит костёр, чтобы сделать немного кипятка с ромашкой — запить еду да согреться перед дорогой. У них с бардом на завтрак по ломтю хлеба с сыром. Он ставит кружку с дымящимся чаем возле спальника Лютика и вручает ему его порцию, как только тот, отходивший из лагеря по своим утренним делам, возвращается назад. Лютик садится и вяло принимается за еду. Геральт чувствует благодарность за то, что он вообще соглашается есть. А ещё пить, принимать эликсиры для сердца и утепляться (плащом в дороге или одеялом на привалах), хотя ему явно безразлично всё перечисленное. Понятно, что благодарность здесь не к месту, потому что эта готовность Лютика заботиться о себе далека от добровольной. Двумя днями ранее, в Заячьей Топи, он делал всё это только лишь за тем, чтобы усыпить бдительность Геральта, разыграть свою фальшивую «нормальность». Теперь — потому что ритуал Мары придал этим действиям ценность: если его сердце снова остановится из-за отказа от лекарств или истощения, если он подхватит воспаление лёгких на холоде — что угодно из огромного числа приводящих к смерти вариантов — Геральт умрёт тоже. А такое Лютик, как видно, допустить не готов. Пока не готов. Очередная мензурка с эликсиром падает рядом с бардом на одеяло. Есть ещё кое-что, что Геральту нужно сделать прежде, чем они снова двинутся в дорогу. Вот только Лютик на это может не согласиться, потому что, в отличие от еды, эликсиров и тепла, речь не идёт о предотвращении каких-либо смертельных последствий. Покидая лабораторию Оссы, ведьмак попросил у неё что-нибудь, что могло бы убрать шрамы. Поразмыслив, она дала ему глиняный горшочек размером с яблоко, наполненный густой белой мазью с запахом пихты. «Полностью не уберёт», — предупредила чародейка, — «Но сделает их бледными. Если тебя это устраивает». Геральта, за неимением лучшего, устраивает. Лютик ведь бард, самый известный на Континенте. Люди постоянно глазеют на его руки, да Лютик и сам на них часто смотрит (особенно во время сочинения новых песен). Когда он поправится, ему совсем ни к чему натыкаться то и дело глазами на багровые уродливые полосы, рассекающие тонкую белую кожу на запястьях — напоминание о кошмаре, в котором он однажды оказался. Чтобы следы от бритвы побелели, Осса велела накладывать на них мазь хотя бы раз в три дня. Геральт намеревается делать это под предлогом необходимой перевязки. Поэтому сразу после завтрака он достаёт из сумки два отреза чистых бинтов, фляжку с водой и мазь в горшке. Лютик настороженно замирает, когда он опускается перед ним на колени и раскладывает всё это рядом. — Бинты надо менять, — коротко сообщает ведьмак таким тоном, как будто эта рутина обременительна и для него самого, но при этом совершенно необходима. Не ясно, виден ли Лютику его блеф, однако он, к счастью, не противится: после короткого промедления протягивает одну свою руку ладонью вверх и отворачивает лицо в сторону, упёршись щекой в подтянутое к груди колено. Себе Геральт делал перевязки сотни раз и никогда особо не церемонился в процессе: срывал присохшие к коже тряпки, поливал едва начавшие рубцеваться раны жгучей, будто жидкий огонь, Гадюкой. Случалось, он перевязывал и Лютика. Как в тот раз, когда тот глупо сунулся посмотреть, что там мелькнуло в коричневой глубине мельничного пруда. Геральт едва успел среагировать: жагница напала на барда стремительно — за секунду выскочила в пузыре из мутной воды и стеблей кувшинок; громадная (метра два только над поверхностью), хищно шевелящая лапами в наростах. Она выбросила одну свою клешню в сторону берега и умудрилась царапнуть ею Лютика по бицепсу, а уже в следующее мгновение Геральт буквально разорвал её невиданной силы Аардом. Он и сам тогда удивился: ни на охотах, ни в случайных стычках с разного рода головорезами у него не получалось сотворить ведьмачью магию такой мощи. А тут вдруг тело и разум среагировали в идеальной, почти недостижимой синхронности, и вот уже ошметки чудовища расплываются по глади пруда. Но поразмыслить об этом было некогда — он рванул к Лютику, чтобы осмотреть ранение. Тот весело трепался, подстёгнутый адреналином и шоком, говорил что-то вроде: «Геральт! Ну и силища у тебя, смотри, чтоб Нильфгаард не пронюхал, а то загребут в свои ряды…», а потом вдруг увидел пропитывающийся кровью рукав своего дублета, протянул удивлённое «О-о…» и мгновенно обмяк у ведьмака в руках. К счастью, ранение было лёгкое — просто ровное глубокое рассечение повыше локтя. Но Геральт всё равно менял ему бинты и промывал эту рану раза три в течении недели, опасаясь, как бы жагница не занесла заразу. Он по своему обыкновению не был деликатен: подходил к Лютику на привалах или в комнате корчмы с напускной мрачной миной — «не беси меня ещё больше, бард» — и под этим взглядом тот сам, без возражений, стаскивал дублет и заворачивал рукав рубахи. Обрабатывать обеззараживающим зельем ведьмак всё же старался аккуратнее, чем когда чистил свои собственные ранения, однако боли всё равно было не избежать: бард шипел, ойкал и выглядел несчастным ягнёнком на заклании. Геральт посмеивался над ним про себя. Но сейчас одна лишь мысль о том, чтобы сделать ему больно, заставляет нутро ведьмака переворачиваться. Перед глазами всё ещё стоит то, каким он увидел Лютика, когда нашёл. Столько боли для одного человека — почти невозможно, этот предел давно достигнут. Хорошо, что мазь Оссы не даёт даже лёгкого жжения. Бережно, будто держит что-то очень хрупкое, ведьмак обхватывает одной рукой протянутое запястье. Другой — медленно разматывает бинт до тех пор, пока не остаётся последний слой, присохший к коже вместе с кровью. Его Геральт размачивает, поливая водой из фляги, затем осторожно растирает пальцами, пока, наконец, мокрая ткань не соскальзывает сама. Что ж, Выпь и тугие повязки сработали как надо: среди ржавых потёков от зелья и свернувшейся крови, налипшей чешуйками, видны рубцы — ещё сильно воспалённые, но всё-таки закрытые. Ведьмак поливает их водой и, едва касаясь, обтирает куском старого бинта по контуру, добиваясь, чтобы кожа вокруг стала чистой. Внезапно вспышкой проносится перед глазами: он в бандитском лагере, весь в чужой крови, снимает оковы с руки барда и прикасается несколько раз губами к натёртой до черноты коже. Геральт замирает. Он не знает, почему позволил себе такое тогда, но ещё труднее поддаётся анализу тот факт, что прямо сейчас ему хочется сделать это вновь. Сглотнув и бросив короткий виноватый взгляд на лицо Лютика — к счастью, тот по-прежнему смотрит в другую сторону — ведьмак снимает крышку горшочка и зачерпывает немного мази. Он втирает её самыми кончиками пальцев, почти без нажима, поочерёдно в каждый из трёх разрезов. Сделал по три на каждой руке… С гарантией. Зараза, Лютик, чтоб тебя… Вдруг чувствует взгляд на себе. Поднимает глаза — бард, повернув голову, наблюдает за его действиями. Сердце Геральта ускоряет ход, груди изнутри едва касается робкое чувство надежды — вот сейчас Лютик оттает, снимет эту пугающую пустоту с лица. Заплачет, разозлится, кинется в драку. Геральт готов: он удержит, прижмёт к себе, будет шептать успокаивающие слова на ухо, гладить по голове. Просить барда, чтобы потерпел, потому что он со всем разберётся, он зубами вырвет его душу из лап какой бы то ни было тьмы, и всё наладится. Геральт надеется долгие три секунды, а затем их взгляды пересекаются и… Ничего. Одна лишь льдисто-голубая пустота.

***

Они едут весь день, не делая привалов — Геральт очень хочет дотянуть с ночёвкой до Хагге. Лишь в полдень он доставал себе и Лютику по яблоку, но такой простой обед не требовал остановки, так что не замедлил их. Не смотря на эти меры, есть вероятность, что им придётся преодолеть оставшуюся часть пути после заката — в высокогорье темнеет рано. Кажется, что прошло не так уж много времени, но вот уже солнце начинает клониться к вершинам, а небо приобретает зеленоватый оттенок, мешающийся на западе с медленно ползущим оранжевым. Ребристые базальтовые скалы, зажимающие тропу с двух сторон, мрачнеют и, кажется, скоро вытянут из воздуха все жалкие остатки накопленного им за день тепла. Ворон недовольно фыркает, измождённый дорогой, однако в их маленькой лошадиной стае явным лидером является Плотва: она демонстративно профессиональна (гораздо демонстративнее, чем если бы была здесь единственной лошадью) и идёт, не сбиваясь с ритма. Мерину ничего не остаётся, кроме как смириться. Наконец, дорога становится уклончивой. Геральт видит впереди крутой поворот примерно на расстоянии версты, уходящий за скальный выступ и отмеченный пирамидой из сложенных булыжников — знак того, что перевал кончается, и скоро начнётся спуск. Небо на западе обзаводится розовой кромкой в месте соприкосновения с горной грядой. Внезапно раздаётся крик, до отвратительного резкий, скрипучий и громкий, многократно отражённый эхом от скал. Лошади испуганно всхрапывают. Геральт узнал бы это скрипящее «ри-и-и-и-и-р-р-к-к» даже будучи разбуженным после бурной попойки, ибо так орёт лишь одно существо — виверна. Он быстро окидывает взглядом небо, но твари не видно. Возможно, потому что она где-то в своём гнезде на одной из вершин, а возможно — потому что уже набрала высоту и вот-вот спикирует на них. — Лютик! — он показывает ему подбородком на расселину сбоку от дороги, достаточно широкую, чтобы спрятаться там вместе с Вороном (и недостаточно — чтобы виверна захотела в ней атаковать). Барду не нужно повторять дважды: за годы странствий не раз бывало, что Лютик создавал проблемы в моменты внезапной опасности (из-за своей неистребимой легкомысленности, в основном), но теперь ему по очевидным причинам приходится беречь себя, как никогда раньше, а былая легкомысленность и вовсе кажется артефактом какой-то прошлой, давно потерянной жизни. Так что, спешившись с мерина, он молча берёт его под уздцы и уводит в указанное место. Как раз вовремя, потому что крик раздаётся вновь, и на этот раз ближе. Что ж, тварь явно не отдыхает в своём гнезде. Геральт тоже спрыгивает на землю. Выхватывает серебряный меч, поливает его маслом от драконидов, не прекращая с тревогой осматривать небо. Вскоре, держа оружие на изготовке, уже идёт по дороге, оставив Плотву позади. Эта тактика срабатывает с вивернами каждый чёртов раз: медленно движущаяся одиночная цель на открытом пространстве, должно быть, напоминает им горных баранов, на которых они часто охотятся. Долго ждать не приходится: внушительная клинообразная тень быстро и почти бесшумно наплывает из-за спины Геральта на мелкий гравий дороги. Уже по её размерам понятно — это не просто виверна, а королевская разновидность, раза в два больше обычной. Привычная прикидка габаритов твари и её подвида проносится в мыслях за какие-то мгновения, и почти одновременно с этим Геральт уворачивается влево, совершив размашистый кувырок — тот участок тропы, где он шёл ещё полсекунды назад, уже вспорот длинным хвостовым жалом. В воздухе разливается едкий запах токсина, маслянистые капли которого дорожкой темнеют на взрыхлённой почве. Издав очередной — на этот раз явно взбешённый — крик, виверна проносится мимо ведьмака, обдав его пыльным вихрем, порождённым взмахами кожистых крыльев. Кроваво-оранжевая (и вправду королевская) чешуя контрастирует с чёрным шипованным гребнем чудовища, который поблескивает на закатном солнце, будто лакированный; гигантские мускулистые бока вздуваются вместе с дыханием. Она тяжело приземляется метрах в шести на дороге, разворачивается, разъярённо топчется из стороны в сторону, вспахивая гравий кривыми когтями и глядя на Геральта крохотными чёрными глазками. Затем открывает зубастую пасть и снова орёт своё невыносимое «Ри-и-и-и-и-р-р-к-к!». — Ну! Давай! — подначивает ведьмак, перехватывая меч поудобнее и становясь прямо перед ней, — Нападай уже, зараза! Это самка и, значит, она достаточно умная и осторожная, чтобы не идти в лобовую. Но также и достаточно взбешённая первой неудачной атакой, да к тому же явно привыкшая побеждать каждого, кто ей повстречается. Геральт сокращает расстояние, провоцирует. Виверна хлещет по земле хвостом, увенчанным жалом, и шипит. В какой-то момент она склоняет голову вбок, будто соображающая о чём-то собака, и ведьмак замечает странное: левая сторона её морды, прямо под глазом, похоже, обожжена. Огонь или кислота, трудно разобрать. Чешуя в этом месте растеклась бесформенными волдырями, местами слезла до кровавой раны. Ожог недавний. Интересно, но не более. Пора с ней заканчивать. Геральт резко бросается в атаку, и выдержка виверны ломается: оскалившись, она несётся навстречу, одновременно задействуя крылья и поднимаясь над землёй — невысоко, ровно для того, чтобы ударить когтями в живот и выпустить ведьмаку кишки. За мгновение до, казалось бы, неминуемого смертельного контакта, Геральт падает на колени, выгнувшись назад, почти коснувшись лопатками земли. Одновременно рассекает мечом оранжевое брюхо проносящейся над ним твари, точно направив лезвие между лап. Виверна издаёт последний ошеломлённый крик и валится кубарем на тропу прямо за ним. Её кишки живописным лилово-красным месивом растянуты в пыли. Геральт поднимается, подходит к туше. Стоит недолго, отплёвываясь от пыли да оттирая запястьем вивернову кровь с подбородка. Повинуясь какому-то внутреннему чутью, он решает отрубить голову, чтобы взять её с собой в качестве трофея. Умница-Плотва, поняв, что опасность миновала, подходит ближе: издаёт восхищённое ржание и перебирает ногами. — Порядок, девочка, — привычно бормочет ведьмак, похлопав кобылу по морде. Голову виверны он крепко привязывает к седлу. Затем идёт в ту скальную расселину, где велел Лютику спрятаться, и, даже не дойдя, понимает: что-то не так. Ворон на месте, за большим булыжником — взволнованно взмахивает гривой, завидев его. Но барда с ним нет. Лишь плащ оставлен перекинутым через седло. Геральт не думает о худшем, поскольку знает (и это знание приносит облегчение): случись что, ритуал Мары убьёт его гораздо раньше, чем он сможет прочувствовать всю боль. Но всё-таки адреналин, поутихший было после схватки, накрывает вновь, под рёбрами неуютно сжимается. — Лютик! — зовёт он. Вряд ли бард вышел бы из укрытия, но прямо здесь есть узкий извилистый проход между скал, ведущий куда-то. Геральт идёт по нему, минует пару поворотов, и, наконец, оказывается на широком уступе из чёрной в прожилках породы, который своими размерами (не меньше четырёх саженей в ширину) и гладкостью похож, скорее, на террасу королевского дворца, чем на что-то, созданное природой. Лютик прямо здесь. Стоит на расстоянии нескольких метров спиной к ведьмаку, на самом краю «террасы», а перед ним — неуёмная прекрасная бездна, раскрашенная в сотню оттенков заката. Идя так долго перевалом, с двух сторон окружённым скалами, ведьмак совсем забыл, на какой высоте они на самом деле находятся. Горы Махакам расстилаются внизу на многие километры лиловыми и сизыми хребтами, напоминающими гребни волн в штормящем море. Солнечный диск опускается на них, истекая лучами золотого и розового света, что пронизывают низко плывущие синие тучи. Выше них небо окончательно становится изумрудным, ещё дальше — уже приобретает чернильный оттенок. Раньше Геральт не особо замечал подобные моменты, всю эту мимолётную красоту и поэзию природы. Но потом повстречал Лютика. Тот не был способен пропустить даже самую жалкую каплю красоты и немедленно облекал своё восхищение в долгие описания или даже стихи. Постепенно ведьмак стал обращать внимание, всматривался, ловил глазами. То прозрачную весеннюю листву на просвет солнца, то золото пшеничных колосьев под чёрным грозовым небом, то величественный вяз, воплощённый дух леса. Лютик научил его видеть. Его Лютик, тот, которого он знал столько лет, не заткнулся бы по поводу этого чёртова заката и облизанных им Махаканских гор в ближайшие часа четыре. Но теперь всё иначе: он едва ли удостоил пейзаж даже мимолётным взглядом — вместо этого бард, склонив голову, смотрит вниз, за край уступа, где сотни метров свободного падения заканчиваются приземлением на острые обломки камней. Геральт не успеет. Даже если попытается, расстояние между ними слишком большое, а базальт звенит под ногами, будто мраморный пол, так что бард услышит его гораздо раньше. Чувства сменяют друг друга так быстро: только что это был безотчётный порыв спасти, защитить, удержать любой ценой. И тут же — смиренное принятие. Если Лютик не может продолжать, если такова его точка в этой истории, то Геральт готов. В конце концов, у него уже было больше, чем он когда-либо смел мечтать в своей долгой одинокой жизни: лучший друг, разделённая с ним на двоих дорога, его песни, его улыбка и ласковый взгляд, как будто Геральт ему ровня, как будто тоже… человек. Этого достаточно, правда, и сердце ведьмака распирает от наполненности столь многим, столь прекрасным. Ему спокойно. Он жалеет лишь о том, что так долго боялся принять всё это, не позволял себе ценить то, что имел. Навлёк беду. Но Геральт ценит сейчас, пусть и запоздало. «Спасибо тебе» — думает он. Всё закончится быстро. Плечи Лютика напряжены, неподвижны, и если бы не растрёпываемые ветром волосы, можно было бы подумать, что сам он — причудливая часть местного ландшафта. Он стоит там долгие минуты, не делает последнего шага, но и не возвращается, завороженный бездной, в которую смотрит. Солнце уже на треть скрылось за горной грядой. Становится холоднее. Хоть это и абсурдная мысль в их последние секунды, всё же жаль, что плащ барда по какой-то причине остался на седле. Не хочется, чтобы он мёрз. — Лютик…, — оно вырывается у Геральта само собой, хриплое и тихое, истекающее теплом, словно объятие, отпущенное в воздух, способное преодолеть расстояние и лечь на закаменевшие плечи. Бард поворачивает голову, смотрит — нечитаемый, как и прежде. И затем просто идёт к нему, как будто ничего и не было, будто он не стоял там, готовый поставить точку для них обоих. Геральт едва сдерживает себя, чтобы не сорваться навстречу, не стиснуть руками, прижав к груди в зверином, бездумном облегчении. Вдруг настигает понимание: возможно, Лютик надеялся, что схватка с виверной закончится в пользу последней и освободит его тем самым от невыносимого выбора. Возможно, он впервые в жизни разочарован тем, что не видит на Геральте какой-нибудь смертельной раны. Он всё приближается, и ведьмак до последнего надеется заметить тот привычный, едва уловимый огляд от макушки до пяток, которым бард всегда окидывал его после охот, высматривая ранения. Но Лютик лишь, не замедляясь, проходит мимо и устремляется в расселину — обратно к тропе.

***

Остаток пути до Хагге занимает у них не меньше пяти часов — спуск с гор, хоть и ощущался легче, чем подъём, но всё-таки оказался не быстрым. Уже давно перевалило за полночь, когда они въезжают в предместья крепости: замызганные белые палатки с синими геральдическими лилиями (темерский гарнизон, обычные щитники) теснятся нестройными рядами под вековыми стенами; воняет мочой и пивом, тут и там горят жаровни с дровами, слышны пьяные голоса да изредка однообразная музыка, состоящая сплошь из охрипших дудок. По другую сторону дороги, ближе к лесу, видны два шатра в окружении дюжины соломенных манекенов для тренировок — похоже, «Синие полоски», спецподразделение Фольтеста. У тех, понятное дело, никакой пьянки и шлюх, соблюдают дисциплину. Здесь никто не удивлён ведьмаку — охотники за чудовищами часто берут работу у комендантов в подобных местах. Стража на воротах крепости даже не утруждается обычными оскорблениями, лишь сплёвывает презрительно себе под ноги. Лошадей ведьмак пристраивает сразу у входа, в общее стойло, заплатив за каждую серебром и проигнорировав кислую мину конюшего, который единственными настоящими деньгами считает, как видно, темерские орены. Они пересекают крохотную торговую площадь с пустыми прилавками и закрытыми на ночь магазинами, расположенными по периметру. Потом проходят под каменной аркой-мостом, соединяющей одну из башен с цитаделью, и, наконец, оказываются перед «Золотым Висельником» — единственной в Хагге корчме с постоем. Вояки в это место почти не суются, и публика варьируется от путешествующих аристократов, крупных ремесленников и мелких клерков до перевозящих товар купцов и их охранников. — Комнат свободных нету, извиняйте, — хмыкает молодой детина-корчмарь, как только они подходят к стойке. Геральт замирает, сверля его взглядом, гадая, врёт или нет. Но тот глядит в ответ спокойно и без спеси — как видно, в самом деле всё занято. Тем не менее каменное выражение на лице ведьмака смущает парня, и он, почесав копну светлых волос, миролюбиво бурчит в бороду: — Так это… милсдари из Казначейства туточки застряли, ось на ихней повозке сломалась. Десять человек, ага. Комнаты позанимали. Повозку им ближе к утру починят, часа через два. Спешат они, золотишко везут, как-никак, — последнее он проговаривает почти одними губами, словно какой-нибудь секрет, подняв бесцветные брови и чуть наклонившись вперёд, — Как заменят ось, так и съедут. Ежели ждать согласны, так можете в корчме, вон, посидеть. Я скажу, как освободится. Одну вам комнату? — Одну. Две кровати, — отчеканивает Геральт, — И ужин на двоих. — Ужин сейчас и подам. У нас-то всё одно без заказа сиживать нельзя, извиняйте, — кивает корчмарь, — Сегодня клёцки с олениной. — Пойдёт. В корчме, заполненной разномастным людом, часть из которого, вероятно, тоже дожидается освобождения комнат от казначейских и их охранников, Геральт находит один из немногих пустых столов — подальше, у окна. Лютик следует за ним молча и неотрывно, словно тень. К счастью, ужин им приносят быстро: две миски с горячей похлёбкой, источающие вполне сносный аромат, хлеб и кувшин эля. Ведьмак наливает и себе, и Лютику, но тот к кружке не притрагивается — лишь явно с трудом заталкивает в себя клёцки, глядя невидящим взглядом поверх еды на выщербленную столешницу. С момента пробуждения от магического сна, наложенного Оссой, бледность барда ничуть не уменьшилась. Кажется даже, что его кожа стала ещё более фарфоровой, почти прозрачной. Под стать глазам, напоминающим два обломка голубоватого льда. Порывшись в седельной сумке, Геральт достаёт очередную мензурку с лекарством и ставит её на стол. Бард отмечает это едва уловимым взглядом глаза в глаза, затем привычно отщёлкивает пробку большим пальцем и выпивает. Эликсиров Оссы хватит ещё на два дня. Остаётся лишь надеяться, что сердце Лютика, несмотря на болезненный вид его самого, уже достаточно окрепло. По соседству, через проход от их стола, нарисовывается шумная компания: четверо сопляков в щёгольских нарядах на новиградский манер — ещё не пьяные, но явно настроенные на кутёж. Должно быть, сыновья окрестных лордов, судя по их одежде, беззаботным лицам и добродушным подначкам друг к другу. Геральт мысленно хмыкает: помоги Мелитэле терпеть их наивный трёп ближайшие два часа в то время как всё, что он хочет — затопить очаг в неказистой комнатке и забыться коротким сном, зная, что бард рядом, в тепле и безопасности. — Геральт из Ривии? Раньше, чем на вопрос, он оборачивается на похлопывающее движение по плечу и сразу оказывается лицом к лицу с низушком. Внимательные карие глаза на рассечённой морщинам физиономии, лихо заломленный влево берет с вышитым золотом чертополохом и длинные, до самой груди, усы, заплетённые в косы. — Лозек, — узнаёт он старого знакомого, — Откуда ты здесь? Так странно после всего вдруг увидеть кого-то из той, прошлой жизни. Лозек Бурецвет жил поставками ценных трав и редких алхимических ингредиентов для чародеев. Было время, Геральт сбывал ему яды, железы, мозги, когти, эссенции — всё, что случалось побочным прибытком с охот и могло принести дополнительные монеты. Лозек же готовил из этого экстракты и задвигал втридорога по своим многочисленным каналам. Потом он куда-то пропал. Ведьмак слышал, что, вроде как, попался на контрабанде ядов в Офире и получил там срок. Как бы то ни было, сейчас его положение явно не выглядело бедственным: богатый шёлковый кафтан с вышивкой, несколько перстней с крупными камнями на пальцах, и даже усы прихвачены на концах заколками из золота. — А ты всё такой же радушный, как я погляжу! — иронично восклицает низушек, гогоча и снова хлопая Геральта по плечу, — Ща, погодь, стул возьму… Он в самом деле притаскивает стул, попутно переругиваясь с другими посетителями, и устанавливает его с торца стола, спинкой к проходу. Затем окликает разносчицу, чтобы принесла кружку реданского, и, наконец, усаживается, глядя на ведьмака с искристым воодушевлением. Он неплохой мужик, этот Лозек. Всюду ищет выгоду, но кто её не ищет? Просто Геральт сейчас не в духе для тёплой приятельской беседы. Да и Лютику явно некомфортно — снова весь замерший. — Етить, тыщу лет не видались, а! Лозек Бурецвет меня зовут, — последнее он обращает к барду, протянув ладонь для рукопожатия. Тот игнорирует жест, лишь бросает на Лозека один равнодушный взгляд исподлобья. — Это Лютик, мой… — встревает Геральт в затянувшуюся паузу. — А! Тот самый Лютик! — не дослушав, восклицает низушек, — Знаю, как же! Песни твои эти про Белого Волка вот уже у меня где! — он ударяет ребром ладони себе по шее и снова хохочет, — С тех пор, как вернулся в Северные королевства, только их и слышу из каждого, извини, очка! Только больно ты какой-то смурной для барда, ну да ладно, не моё это дело… Геральт вспоминает, почему ему нравилось работать с Бурецветом: тот был вульгарным типом во всех возможных смыслах, но при этом отличался тактом, никогда не лез в душу и легко переносил нежелание общаться по-дружески. Таким и остался. — Слышал про твоё отсутствие, — произносит Геральт, отхлебнув эля, — Офир? — Было дело, — улыбка почти сползает с лица Лозека, — Десяток годочков, как с куста. — Хм. — Что, скажешь, предупреждал меня? — Разве нет? — Эх, Геральт, дубина. Я ж в этой профессии не золота ради — у меня призвание. А когда призвание, то ты в любую, извини, дырку залезешь, лишь бы лучшим быть в своём деле. Тебе ли не знать? Да к тому же по нашим законам я ничего такого не делал, а у офирцев законы странные — тут не бери, здесь не трогай. Охраняют они, видишь ли, некоторых страховидл, как будто это ценность какая… Разносчица ставит перед Лозеком большую кружку, увенчанную пенной шапкой. Тот прерывает монолог и с жадностью припадает к пиву. Затем, рыгнув и утерев усы, продолжает: — И в накладе я не остался, между прочим. Своё припрятал аккурат перед тем, как меня взяли. А как вышел, так нашёл схрон и ходу! Здесь-то, на Севере, я три месяца всего, а уже считаюсь лучший поставщик, по верхам работаю. И тебе за сырьё платить буду так, что ты всех тварей на Континенте вперёд на полвека выкосишь! Он снова смеётся, снова мочит свои усы в пиве. Геральт же слушает его вполуха: где-то с полминуты назад он заметил, что дворянские детки в вычурной одежде, те самые, что уселись за стол через проход, поглядывают на них — главным образом на Лютика — и о чём-то перешёптываются. Теперь же один из них, блондин в красном бархатном дублете, встаёт с явным намерением подойти. — Прошу прощения, судари, — произносит блондин высоким, слегка дрожащим от волнения голосом; Лозек изумлённо задирает башку вверх, а Геральт сжимает зубы, готовый выкинуть парня из корчмы за любое неосторожное слово, — Вы ведь маэстро Лютик? Лютик медленно поворачивает голову. Зараза. Не стоило ждать, надо было оттащить мальчишку в сторону ещё до того, как тот раскрыл рот, и объяснить доходчиво, чтобы не лез. Геральт уже собирается встать и сделать это, когда бард вдруг отвечает ровным голосом: — Да, это я. Лицо блондина заливается ярким румянцем, глаза становятся круглыми, как блюдца, рот глупо приоткрывается. «Парни, это он!» — громко шепчет он, повернув голову к своим друзьям. Остальные трое мгновенно соскакивают со стульев, и вот уже их стол окружён четырьмя восторженными щенками. Ну пиздец. — Я был на вашем концерте в Боклере, когда мне было четырнадцать! — на высокой ноте частит блондин, — Я из-за вас решил стать бардом! — Мы все направляемся в Оксенфурт, — добавляет другой, смуглый брюнет, повисший у блондина на плече, — Поступили на бардовский факультет… — Я пел вашу «Чеканную монету» на вступительных! — Да, мы же все её пели, Ярик… Ведьмак смотрит на Лютика. Какие-то мгновения тот по-прежнему непроницаем, как вдруг… Геральт не верит своим глазам. Его плечи расправляются, всё тело обретает спокойную расслабленность. Откинувшись на спинку стула, медленно покручивая пальцами на поверхности стола кружку с элем, Лютик улыбается. Геральт видел такие его улыбки множество раз. Обычно они были адресованы женщинам и наполнены обаятельной, тщательно выверенной искренностью — само собой, фальшивой, но сделанной филигранно. Теперь же в этот лютиков артистизм явно добавилось что-то больное, надломленное, уязвимое, но от этого как будто… ещё более притягательное. Как раз потому, что настоящее. Во всяком случае, Геральт, завидев эту раненную улыбку, вдруг так сильно хочет стать стеной между ним и всем миром, что, кажется, каждое сухожилие в нём натягивается струной. А Лютик зачёсывает пальцами падающие на лоб тёмные пряди, поднимает свои невозможные голубые глаза на дворянских детишек и произносит одну из тех фраз, которые припасены у него как раз для таких случаев: — Что ж, как приятно встретить в такой глуши столь тонко чувствующих людей. Студентов пуще прежнего накрывает восторженным смущением. Они переглядываются между собой, будто вопят друг другу беззвучно: «Ну правда же он потрясающий? Ну правда?!». — Маэстро Лютик! — басит коренастый рыжий парень, — Не согласитесь ли выпить с нами? О том, чтоб вы сыграли, не просим — понимаем, тут настрой нужен, да и время позднее… — Да, выпейте с нами! На удачу! Всё внутри Геральта вскипает чистейшей яростью, руки, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. Они не смеют, только не сейчас. Лютик болен, он ранен, он… Ему плохо, уж Геральт-то знает. Придурки понятия не имеют, через что он проходит. Ободранный весь, кровоточащий. Нельзя, чтобы кто-то касался его, да даже просто говорил с ним сверх обычного приветствия. Едва сдерживаясь от того, чтобы прекратить весь этот бред в одно мгновение, ведьмак переводит взгляд на Лютика, а тот… смотрит на него в ответ. Открыто, долго. Изучающе. Можно буквально видеть, как некое решение зреет у барда в голове. — Разумеется, я выпью с вами, друзья! — наконец, объявляет Лютик, энергично отбарабанив пальцами по столу и закусив губу, — Или лучше сказать — коллеги? Зараза. Это как плохой сон внутри ещё большего кошмара. Они не замечают его боли, куда уж им: гудят, счастливые — сам маэстро Лютик назвал их «коллегами» — запевают отрывок из «Чеканной монеты». Требуют наперебой у корчмаря ещё пива и закусок. — Лютик, — приглушённо рычит Геральт, резко выдыхая через нос, качая головой, — ты бы лучше… — Что? Послушал байки про офирскую тюрьму? Нет, спасибо. Бард встаёт и уходит. Вот так просто. Геральт заворожено смотрит, как они окружают его, одетого в простую крестьянскую одежду, словно потоки многоцветной переливающейся реки. Сажают во главе своего стола, наливают ему креплёного пива. И он смеётся — чёрт, почти как раньше, если бы не этот заметный, наверное, одному только Геральту надлом — и шутит, и трогает их за плечи. Он красивее их всех в своём заштопанном невзрачном дублете, подаренным простой кметкой. — Волк, ты как, дружище? Ведьмак совсем забыл про Лозека. Тот заглядывает ему в лицо с искренним участием и плохо скрываемым недоумением. — Прости, если чего не допёр, но это, вроде как, всего лишь пиво, — осторожно продолжает Бурецвет, оглянувшись на Лютика, — Ничего с парнем не случится, а? — Да, — роняет Геральт, дёргая желваками, и затем сразу спрашивает, чтобы сменить тему, — Так откуда ты в Хагге? Видно, что низушек рад вернуться на знакомую почву в этом разговоре. — О, так это та ещё история! Выдам тебе, так и быть, большой секрет, поскольку знаю, что треплом ты никогда не был. Помнишь ведь ты Филиппу Эйльхарт? — Чародейку при реданском короле? Да. — Ага. Бабе спокойно не сидится. Задумала она тут одно грандиозное собрание… Они всё наливают ему. Бард охотно пьёт. Может быть, Бурецвет и прав — это всего лишь пиво. К тому же сопляки ведут себя… приемлемо. По крайней мере, никто из них не переходит границы. Кто знает, вдруг Лютику это поможет? После Ренфри и Блавикена Геральт, помнится, пару раз напивался почти что до чертей перед глазами. Легче в целом не стало, но на краткое время после таких попоек он испытывал что-то вроде онемения всех чувств. Это казалось нужной передышкой тогда. — …лучшие чародейки Континента. Но в Новиграде это, вроде как, временная ихняя база, пока в Монтекальво идёт реконструкция… — Лучшие чародейки? — ведьмак выныривает из мыслей о Лютике, потому что чутьё вдруг настойчиво сигналит: низушек говорит нечто ценное. — Тьфу ты, я ему тут ведьминские тайные замыслы, что твои пряники, выдаю, а он? — с деланной обидой бормочет Лозек, махнув на него рукой, — Ещё раз, чтоб тебя. Филиппа собирает Ложу Чародеек. Десять чародеек, самых лучших на Континенте, прибудут в Новиград через шесть дней. Я уж не знаю, за каким хером, но им понадобилась…, — он сильно понижает голос, оглядевшись настороженно по сторонам, — …мирра дубочуда. Дубочудов-то нынче почти не осталось, как ты знаешь. Но была одна популяция в… — Офире. — Да. Мирру-то я и припрятал перед отсидкой, за неё и срок схлопотал. Угадай, кто теперь стал единственным поставщиком магикалий для Ложи? — Бурецвет самодовольно разводит руками, как бы демонстрируя свой богатый кафтан и перстни, — Честно скажу, брат, эти дамочки даже и не торгуются особо — платят тройную цену за всё! Неделю назад я закончил поставки, забил их алхимическую кладовую в Новиграде под самую крышу. А в Хагге я потому, что отвозил своё честно заработанное на этой сделке золотишко в банк Вивальди, в Вызиме который. Оттуда, собственно, и еду. — Хм. Почему Ложа заседает в Новиграде? Это вольный город, а Филиппа Эйльхарт служит Редании. — Да потому, что короли им тут нужны, как собаке пятая нога! Говорю же, Ложа Чародеек только для чародеек. Ихний приоритет — магия, а не политика. — И кто же эти лучшие на Континенте? — Ну, весь список я не видел, но от слуг на складах слыхал, что в гости к Филиппе прибудут некоторые мои старинные клиентки: Трисс Меригольд, Кейра Мец, Францеска Финдабаир… — Финдабаир? Эльфийская чародейка? — Она самая. Геральт хватается за эту информацию, как охотничий пёс за след в подлеске. Как он не подумал об этом раньше? Францеска Финдабаир, чистокровная эльфийка, дочь знаменитого Симласа. Чародейка-целительница. Само название Aine Deireadh — это ведь Старшая Речь, родной язык Францески. И магия, которой владели чародеи Каэр Морхена — не что иное, как украденное у эльфов после Сопряжения, грубо искажённое людьми ремесло. Может, поэтому они и не смогли справиться с Aine Deireadh? Потому что не понимали самой сути явления... Да, это уже похоже на шанс. Хотя не всё так просто: Францеска Финдабаир, пожалуй, ненавидит людей сильнее, чем любой другой эльф на Континенте. Она вполне может отказаться помогать. Но тогда Геральт найдёт способ её заставить. — Когда, ты сказал, они будут в Новиграде? — Заседание Ложи через шесть дней. Шесть дней. Если они с Лютиком выйдут из Хагге на тракт сегодня после полудня, то до Новиграда доберутся, с учётом ночёвок и пары побочных охот, как раз дней за пять. Йеннифэр как-то упоминала, что Финдабаир не владеет навыком создания порталов — считает их ересью dh'oine — а значит, она прибудет в город со своей свитой заранее. Останется лишь найти её. — Эй, чего это ты удумал, волчара? — вскидывается над кружкой уже порядком захмелевший Лозек, — Если что, ты гляди, чтоб моего имени нигде не промелькнуло! Я дорожу деловой репутацией… — Не волнуйся, не промелькнёт, — бормочет ведьмак. — Так-то! На самом деле Геральту плевать — если ради спасения Лютика нужно будет разрушить репутацию Бурецвета или кого угодно ещё, он, блять, сделает это, не раздумывая. Студенты затягивают «Дочку рыбака». Голоса уже откровенно пьяные: будущие барды искажают мелодию, путают слова. Лютик не поёт — перед ним бутылка темерской ржаной, и он, опершись локтями на столешницу, наливает себе в маленькую стеклянную стопку. Опрокидывает залпом, повторяет. Посылает очередную улыбку сидящему рядом блондину, в то время как тот истошно орёт: «Я не бык, не осёл и не племенной козёл!». Огонёк оплывшей свечи, стоящей в центре их стола, отражается у Лютика в глазах. ⁣ Корчмарь приходит спустя ещё час. — Пожалуйте, — тихо говорит он, положив перед Геральтом ключи от комнаты, и, забрав монеты за ужин и ночлег, тут же скрывается из вида. К тому времени народа уже заметно поубавилось. Бурецвет дрыхнет прямо за столом, пристроив голову в объёмных манжетах своего кафтана. Такое же зрелище представляют собой студенты вокруг Лютика — и в кои-то веке настала благостная тишина. Сам бард сидит, откинувшись на спинку стула, и крутит в пальцах вытянутой на столе руки пустую стопку, глядя сквозь неё на догорающую свечу. В отличие от студентов, он не выглядит вусмерть пьяным. Скорее уж, смертельно усталым. Геральт встаёт, закидывает на плечо чехол с мечами, подхватывает седельные сумки и идёт к нему. — Комната освободилась, — говорит он вполголоса, опасаясь разбудить кого-то из этих доставучих восторженных детей. Один из них, рыжий, тут же вскидывается и пытается оценить обстановку, но через пару секунд бессильно падает лицом в стол и снова засыпает. Лютик встречается с ведьмаком глазами на один лишь короткий миг, и даже этого достаточно, чтобы понять: непрошибаемая маска, которую бард так умело носил с момента отъезда из Топи, за пару прошедших часов истончилась до легкой вуали — сквозь неё теперь отчётливо видно всё. Возможно, так на Лютика подействовал алкоголь. Или же необходимость показывать своим почитателям хоть какие-то эмоции, даже фальшивые, лишила его способности надёжно скрывать настоящие. Геральт просто стоит и терпеливо ждёт. Бард же, не двигаясь, продолжает смотреть на стопку в своей руке. Губы его изгибаются в горькой усмешке. — Благородный Белый Волк, — говорит он тихо и зло, — Такой благородный, что даже тошно, доложу я вам. «Он нас защищает, так налейте ж ему…» Строчку из песни Лютик произносит нараспев, но при этом глухо, почти что сквозь зубы, будто превозмогает сильную боль. Сразу вслед за этим раздаётся тихий стеклянный хруст, и Геральт, до того момента неотрывно смотревший на лицо друга, лишь через мгновение понимает: тот только что сжал стопку так сильно, что она разломалась на куски. Кровь уже просачивается из его кулака на заляпанный корчмовый стол. — Чтоб тебя, бард… Седельные сумки падают на пол. Ведьмак хватает полотенце, оставленное на столе кем-то из разносчиц, подтягивает руку Лютика к себе: тот пытается вырваться, но попойка не прошла даром — ему хватило сил раздавить рюмку, а на сопротивление уже не осталось. Осторожно разжав тонкие пальцы, Геральт вытаскивает крупные осколки. Проверяет под светом свечи, не осталось ли мелких. Затем крепко заматывает кисть полотенцем и поворачивается к Лютику. — Послушай меня, — приглушённо просит он, склонившись над ним, опершись одной рукой на спинку его стула, — Я знаю, тебе плохо. Но надо держаться. Просто продержись немного, Лютик. Прошу. Геральт понимает, что говорить подобное барду, пребывающему в Aine Deireadh, бесполезно — можно было бы биться головой о стену с гораздо большим успехом. Но он так сильно устал от ощущения собственной беспомощности перед его болью, что даже эти тщетные уговоры приносят облегчение. Ещё легче Геральту стало бы, если бы он повиновался, наконец, терзающему его инстинкту — прикоснуться, обнять, закрыть собой ото всех. Он даже тянется рукой к его плечу, но в последнюю секунду останавливается: нельзя использовать Лютика, чтобы сделать легче себе. А бард тем временем смотрит на него снизу вверх, задрав голову: глаза совсем напрочь больные, зрачки расплылись на радужке чёрными озёрами; дыхание частит, как в лихорадке. — Пойдём наверх? Тебе нужно отдохнуть. — Видишь ли, ведьмачья твоя морда, в том-то и проблема, — шепчет бард, — Мне ничего не нужно. Так что шёл бы ты… — Пусть так, значит, это нужно мне! — рычит Геральт, намеренно допуская в свой голос тот резкий тон, которым обычно заставляет барда прекратить любые препирательства. Как ни странно, срабатывает. Лютик смущенно моргает пару раз, отводит взгляд. Дышит шумно, как обиженный ребёнок. Затем… слава богам, смиряется и пробует подняться. Становится понятно, что приконченная в одиночку бутылка темерской водки на самом деле очень даже подействовала на него: не смотря на относительно ясное сознание, тело едва слушается Лютика. Он почти падает обратно на стул, когда Геральт, подхватив с пола сумки, закидывает его руку себе на плечи и крепко обнимает за талию. — Порядок, держу тебя. Бард обессиленно виснет на нём, едва перебирает ногами. Хорошо, что людей в корчме мало — не приходится огибать лишние препятствия. Геральт тащит его через зал, затем вверх по лестнице на второй этаж, затем по длинному тёмному коридору с редкими подсвечниками на стенах. — Как же ты можешь… — еле слышное бормотание. — Могу что? Отперев, наконец, скрипучую дверь, он заводит его в комнату, попутно сбрасывая вещи на пол. Сквозь тонкие занавески на окнах уже льётся серебром ранний рассвет. Лютик молчит. Теперь, когда Геральт без мечей и сумок на плечах, он обхватывает его поудобнее: разворачивает к себе и, придерживая под лопатками, заставляет пропятиться спиной вглубь комнаты; как только они добираются до ближайшей кровати, ведьмак свободной рукой откидывает с неё одеяло. В этот момент кажется, что Лютик уже заснул, уткнувшись лицом ему в плечо. Но стоит лишь опустить его на холодные простыни, как тот вдруг приходит в себя и намертво вцепляется пальцами в воротник ведьмачьей куртки. И… просто смотрит, едва удерживая отяжелевшие веки открытыми. Геральт застывает над ним, ладони упёрты в перину по обе стороны от подушки. Серый утренний свет делает Лютика похожим на призрака — сходству мешает разве что наличие у него дыхания, которое ведьмак чувствует на своих губах. Оно… сбивает с толку. Геральт и рад бы отстраниться, но не может, поскольку бард не ослабляет хватку. — Раз уж возишься со мной, не забудь потом вымыть руки, — шепчет он. Что?.. — О чём ты? — Я серьёзно, — заплетающимся языком продолжает Лютик, и глаза его наконец-то закрываются, а пальцы бессильно соскальзывают с воротника, — Знаю, ты много всякой грязи повидал. Но такое… даже для тебя слишком… Вымой потом свои красивые руки, ведьмак. Собственный пульс набатом нарастает у Геральта в ушах. Он понимает, что друг просто не в себе, и всё же его злость вскипает, будто фосфор на воздухе. — Что ты такое несёшь?! — тихо рычит он сквозь зубы, встряхнув его за плечи. Но Лютик уже спит, совершенно безмолвный и недвижимый. Беззащитный. От этой его беззащитности ярость Геральта мгновенно сходит на нет, но разрушительная боль в груди не успокаивается. Пиздец. Пиздец. Он считает себя грязным? Чёртов красивый израненный идиот. Считает себя грязным из-за того, что с ним сделала кучка мерзких ублюдков, чьи обгорелые кости уже смешались с землёй… Геральт захлёбывается этим пониманием, будто ядом. Он сейчас просто спятит нахрен. Прижав запястья к горящим вискам, бесцельно проходит по комнате, словно дикий зверь по клетке — от окна к двери и обратно. Как работает эта сраная тёмная магия? Ему не постичь. Как тот, кто был и остаётся самым чистым из всего, что когда-либо было в его жизни, может считать себя грязью из-за чужой звериной жестокости?.. Как те пятеро тварей умудряются разрушать и мучить его даже тогда, когда Геральт забрал у них жизни и уничтожил их вонючие тела? И самое главное: что с этим делать? Это не Aine Deireadh, это хуже. Ни одна чародейка, даже Францеска Финдабаир, не найдёт лекарства от персонального ада, засевшего у Лютика в голове. Уж Геральт-то знает — он живёт с подобным адом всю свою жизнь, с того самого дня, как мать бросила его на лесной дороге, будто ненужную поклажу. Разница в том, что Геральт по своей сути — монстр и убийца, а значит, действительно принадлежит к извечной вселенской грязи. Лютик же так далёк от этого, что… Просто смешно. Но как объяснить ему?.. Эти поганые эмоции, состоящие из злости и безысходности, опасны — слишком нарушают равновесие, лишают возможности действовать, рассуждать. Нужно дать им прогореть, но где-то в другом месте, не рядом с Лютиком. Геральт относит вещи, которые бросил ранее посреди комнаты, к своей кровати. Затем, на секунду задумавшись, возвращается к барду: снимает с него сапоги, дублет и штаны, оставив лишь рубаху и исподнее; укрывает одеялом до подбородка. Жарко затапливает камин. И, бросив на Лютика ещё один долгий взгляд, уходит.

***

— Чего изволите? — Темерскую. Вместо белобрысого корчмаря на месте его сменщица — немолодая уже женщина с натруженными руками и неприветливым взглядом. Она наливает Геральту водки и собирается убрать бутылку, но тот произносит тихо «Оставь», и кметка, хоть и глядит на него секунду с подозрением, но всё-таки водружает бутылку на стойку прямо перед ним. Геральт не собирается напиваться. Просто не хочет обращаться к кому-либо за добавкой, если возникнет необходимость. Хочет побыть один. Он опрокидывает стопку, наливает себе ещё одну. За все годы Геральт ни разу не рассказывал барду о том, каким видит его. Тот, возможно, думает, что он его вообще не очень-то и видел. Но это не так. Моменты с ним — сотни, тысячи — хранятся в его памяти, будто живые картины. Его улыбки. Идиотские или, наоборот, глубокие замечания. Голос. Запах. Закатный солнечный луч, проходящий насквозь через спадающую ему на лоб чёлку, из-за чего та, обычно тёмная, кажется почти что огненной. И глаза. Глаза. Ещё одна стопка. Геральт всегда знал, что бард однажды уйдёт. Так или иначе. Лютик ведь всего лишь человек. Так что копил эти моменты, будто дракон из кметских сказок — золото. Он может вытащить любой, из любого дня, и в каждом Лютик будет разным, но никогда в нём не будет того, что можно было бы соотнести с грязью, если понимать под этим свойства натуры. А, как стало известно Геральту за его долгую жизнь, в человеческой натуре грязи часто бывало предостаточно. Некоторые вообще состояли из неё целиком. Хотя на святость Лютик тоже никогда не претендовал. Самовлюблённый в творчестве, плутоватый и даже где-то аморальный в любви. Тот ещё позёр, обожающий потратить монеты на красивую одежду и удовольствия. Однажды он пожелал джинну, чтобы Вальдо Маркса хватил удар. Геральт усмехается, глядя на дно очередной выпитой стопки. Не со зла пожелал, конечно, а просто потому что любит паясничать, как будто под каждым кустом для него есть сцена и зрители, даже если в числе последних — древние сущности, заточённые под волшебной печатью. И всё же те вещи, которые Лютик делает всерьёз, почти всегда противоположны его же «несовершенствам». Перед глазами внезапно, как наяву, один жаркий август, когда они вместе добрались до Оксенфурта. Там, в Оксенфурте, должно было состояться важное для Лютика событие — ежегодный конкурс бардов. Каждый раз он готовился к нему за несколько месяцев: выбирал репертуар (сводя Геральта с ума бесконечными терзаниями по этому поводу), шпионил потихоньку за своими основными соперниками, аккуратно выясняя, чем они собираются брать публику и судей. Пахал, как проклятый, в каждой корчме до полного изнеможения, чтобы заплатить одному знаменитому цидарисскому портному за костюм — единственный в своём роде, по индивидуальному заказу. — Песни у меня и так самые лучшие, Геральт, — беззаботно говорил он, — А костюм — это главное. Это, дорогой мой ведьмак, добивающий удар. — Хм. — Ну да. Вот когда ты, к примеру, дерёшься с утопцем, а потом так красиво сносишь ему башку в конце — хр-р-р-я-ясь! — и она отлетает. Добивающий удар. — Не припомню такого. Геральт дразнил. Ему нравилось, что бард в такие моменты поворачивался, пятясь на дороге спиной, и зыркал на него немного обозлённо снизу вверх, приставив ладонь козырьком ко лбу и улыбаясь. До города им оставалось идти каких-то пару часов. Стояла густая вечерняя духота, когда воздух похож на парное молоко, наполненный до предела сладкими запахами цветов, разогретой за день травы и листьев. Вокруг летали пчёлы и стрекозы, кузнечики стрекотали на откосах дороги. Они шли уже восемь дней, от самого Цидариса. Из-за того, что Лютик опасался опоздать, им пришлось срезать до Оксенфурта напрямик, через почти безлюдную часть Темерии. Результатом этого стало то, что за все восемь дней дороги они ни разу не ночевали нормально, то есть в корчме. У Геральта совсем не было охот, а у барда, который все свои деньги оставил в цидарисском ателье — возможностей заработать концертами. Ресурсы их совсем оскудели: ведьмак даже аптечку давно не пополнял, а по части провизии целиком стал полагаться на лесную живность и ключевую воду. Не говоря уж об отсутствии возможностей как следует помыться и выстирать одежду, из-за чего они выглядели… точно не как самый знаменитый ведьмак, путешествующий с самым знаменитым бардом. Но настроение у обоих было приподнятое — Оксенфурт впереди обещал хорошие заказы, долгожданный комфорт и «очередную победу таланта над посредственностью». Лютик без конца восхищался своим свежеприобретённым «добивающим ударом». Геральт в красивой одежде не разбирался, но должен был признать: даже ему было очевидно, что портной не зря грёб свои монеты. Дублет и штаны цвета кости, с тончайшими серебряными нитями, пересекающими ткань в перекрёстных направлениях; скромная россыпь жемчуга на плечах, словно случайно упавшие капли дождя; белая рубашка — шёлковая, конечно же — каким-то образом, в зависимости от угла зрения, отдающая то золотистым, то голубым цветом. Геральт на самом деле очень даже понял концепцию «добивающего удара», когда представил себе барда во всём этом. Беседа текла неспешно, шмели норовили залезть в лицо. Плотва задумчиво жевала цветы, которые Лютик иногда срывал для неё у края дороги, уверяя на полном серьёзе, что у кобылы есть строго определённые предпочтения. Идиллию нарушил надрывный женский крик — по-настоящему страшный сквозящим в нём ужасом. Он прозвучал из небольшой осиновой рощицы примерно в сотне метров слева от дороги, а вслед за ним раздалось испуганное лошадиное ржание, переходящее в храп. — Будь здесь, — только и бросил Геральт, направив туда Плотву и выхватив меч. Это был волколак. Свежеобращённый, вероятно, с нестабильным ещё циклом перекидываний — раз уж слонялся в лесу до заката, да еще и на растущую луну. Он увлечённо жрал лошадь, когда Геральт одним ударом разрубил его пополам. Увы, слишком поздно. Убитыми лежали две кметские девушки, совсем юные. На них и места живого не было, даже одежду можно было рассмотреть с трудом. Судя по тому, что лошадь была навьючена коробами, несчастные отправились на сбор ягод или грибов. — Геральт! О, боги… Лютик, запыхавшись, потрясённо смотрел на разыгравшуюся в рощице трагедию, как вдруг закричал: — Смотри! И побежал. За кустом шиповника лежала третья девушка — ещё живая, но раненая очень сильно. Юбка была разорвана, в оставшихся от неё лохмотьях виднелись белые ноги, до самых костей вспоротые в нескольких местах волколачьими когтями. Каждая рана была не меньше половины локтя в длину. Девочка дрожала и молча смотрела вверх невидящим взглядом. Кровь стремительно покидала её. — Бинты..., — прошептал Лютик и уже вскочил было, чтобы броситься к сумкам на Плотве, но ведьмак остановил его, ухватив за воротник дублета. — Их нет. Бард замер, глядя неверящим взглядом. — Я не пополнил запасы, — виновато объяснил Геральт, — Не было денег. Одежда на них самих тоже не годилась для перевязки — она была грязнее земли под их ногами, чем гарантировала мучительную смерть от заражения. Жаль, но и зелий наподобие Выпи — таких, чтобы девчонка после них не умерла — ведьмак тогда не припас. Лютик думал всего мгновение. Резко дёрнувшись из хватки Геральта, он всё же рванул к Плотве и вытряхнул из седельной сумки… свой «добивающий удар». Не колеблясь больше ни секунды, он упал на колени сбоку от кметки и принялся рвать изысканную ткань, приговаривая шёпотом что-то успокаивающее. Он бросил на Геральта взгляд — чего ты ждёшь?! — и тот, скинув оцепенение, присоединился. Несколько минут спустя они, сидящие на коленях напротив друг друга с двух сторон от девочки, заворожено смотрели, как кровь пропитывает ткань цвета кости. И как жемчуг остаётся сияющими белыми каплями на ярко-алом. Они её спасли. Геральт посмотрел на барда. Тот, словно почувствовав, поднял на него взгляд и улыбнулся удовлетворённой спокойной улыбкой. — Я всё равно выиграю, — сказал он, пожав плечами. И был прав. Геральт наливает последнюю стопку темерской ржаной и выпивает. Итак, он прикончил две трети бутылки, чего явно недостаточно, чтобы сделать ведьмака действительно пьяным. Но достаточно, чтобы его немного отпустило. — Ведьмак, полагаю? Он поворачивает голову через плечо, заранее зная по тону — говорит богатый торговец или что-то вроде того. И не ошибается: перед ним молодой стройный мужчина с безукоризненно ухоженной чёрной бородкой и круглыми очками на носу. Одет строго, но дорого. Волосы аккуратно зализаны воском. — Есть работа. Обсудим? Они идут за один из столов, подальше от чужих глаз. — Меня зовут Брегг, — представляется незнакомец, пока Геральт молча сверлит его глазами, — Ваш наниматель не я, а мой господин. На Махаканском конном перевале обосновалась одна тварь… м-м… дракон. — Как он выглядит? — Красная или оранжевая чешуя, чёрный гребень. Размеры примерно, — он разворачивается и осматривает полупустой корчмовый зал, — с треть этого славного заведения. Высота как до потолка. — Хм. — Дракон убивает каждого, кто пытается пройти перевалом, невероятно агрессивная особь. Это, как вы понимаете, мешает делам. Если убьёте его, ваш наниматель и мой господин заплатит… скажем, три тысячи оренов. — Пять. — Четыре семьсот. И обязательно принесите его голову. — Идёт. — За наградой придите в дневное время на рыночную площадь, магазин «Роза Туссента». Ваш наниматель и мой господин лично захочет осмотреть трофей.

***

Не часто ведьмаку везёт подобным образом — когда заказ выполнен ещё до того, как получен. Вот почему, если внутреннее чутьё говорит отрубить виверне голову и взять с собой, Геральт обычно слушается. Отдельная удача в том, что большинство людей не отличают виверн, особенно королевских, от истинных драконов, и потому за виверн готовы платить по драконьим расценкам. Он приходит в «Розу Туссента» уже через час после разговора в корчме. Лавка до странного изысканная для такого места, как Хагге: двери из затемнённого узорчатого стела, отделка из красного дерева. Запах дорогих благовоний. Мягкий уютный полумрак с несколькими подсвечниками на стенах. — Вы быстро обернулись, — с ноткой лёгкого удивления произносит Брегг. Он стоит, заложив руки за спину и выпрямившись почти по-военному, за спиной другого человека. Тот, другой — невероятно внушительный шириной плеч и другими пропорциями — сидит за прилавком над кипой каких-то бумаг. На нём что-то вроде скеллигской шубы с лохматым чёрным воротником. Широкая чёрная же борода почти сливается с ним в единое целое. — Я могу выйти за дверь и вернуться через пять часов, если желаете, — спокойно говорит Геральт, осматриваясь по сторонам. — Нет! — нетерпеливым приглушённым басом роняет сидящий за прилавком, но не Геральту, а как будто своему слуге, слегка повернув к нему голову через плечо. Брегг, почтительно кивнув, делает рукой приглашающий жест. Ведьмак подходит, достаёт голову виверны из мешка и кладёт на прилавок, заняв его ею полностью в ширину и где-то на треть в длину. Человек в шубе резко отклоняется назад, явно испугавшись, на лице его отображается сложная гамма чувств. Геральт вдруг замечает, что у него отсутствует кисть на левой руке — вместо неё пристёгнуто некое её подобие из красного дерева с золотыми вставками. — Да. Та самая особь, — минуту спустя, задумчиво произносит сидящий за прилавком и вдруг обращается к ведьмаку, как будто впервые заметил, что он вообще тут, — Меня зовут Сорчи. Как видите, — он кивает на свою деревянную руку, — у меня с этой тварью были личные счёты. Благодарю за работу. — Вы подпалили ей морду? — спрашивает Геральт. Сорчи кривится и досадливо взмахивает пальцами здоровой руки. — Старинный рецептик от отца, коровий мочевой пузырь с ядом главоглаза. Метнул в неё, но, как видите, скотина невероятно живуча и быстра. По крайней мере, это не дало ей нас сожрать. Ладно, мы тратим время. Брегг, выдай. Брегг достаёт из под прилавка увесистый кошель. — Ровно четыре семьсот, — произносит он, вручая его Геральту. — Желаете что-то ещё? — вдруг совершенно иным, елейным тоном вопрошает Сорчи, и ведьмак понимает, что с этой минуты стал всего лишь покупателем. — Нет. Он разворачивается и уже идёт к выходу, но на середине пути останавливается. — Есть у вас одежда? Красивая? Дублет, штаны, рубаха. — На вас? — Нет, — ведьмак бросает взгляд на Брегга, — Ростом как вы, чуть худее. И ещё сапоги. Брегг открывает дверь, темнеющую позади прилавка, и исчезает в подсобном помещении. Вскоре он возвращается оттуда, неся в руках чёрный шёлковый мешок, затянутый шнурком. — Это должно подойти, — говорит он, вынимая из мешка дублет и штаны. Очень красивая работа, явно из числа штучных, как Лютик и любит. Чёрный, тонко выделанный бархат, расчерченный едва заметными, тончайшими нитями серебра. Ничего лишнего или кричащего. — Я возьму. Рубаха? — Думаю, эта подойдёт, — Брегг разворачивает свёрток из тонкой бумаги, в нём — шёлковая рубашка цвета серого жемчуга. — Сапоги дай шагреневые, — вдруг встревает Сорчи, деловито что-то отмечая в своих бумагах. — Без сомнения. Пара красивых сапог чёрного цвета из мягкой кожи — Геральт отмечает, что размер похож на тот, что носит Лютик — добавляется в шёлковый мешок. — Четыре тысячи четыреста. И Геральт отдаёт только что заработанный кошель назад, отсчитав себе из него триста оренов, которых едва хватит на пару ночлегов. Ему не жаль. Он несёт покупку не в корчму — Лютику сейчас всё равно плевать — а на крепостную конюшню, где пристроены на постой Плотва и Ворон. Мерин встречает его тихим радостным ржанием. Геральт похлопывает его по морде и угощает яблоком, завалявшемся в кармане ещё с перехода в горах. Седельные сумки Ворона, висящие на перегородке между стойлами, полупустые: одна заполнена провизией, в другой — лишь нестиранная сменная рубаха Лютика. Ведьмак заталкивает мешок с обновами в сумку, а рубаху достаёт и замирает с ней, бережно складывая в руках. После случившегося бард… перестал пахнуть так, как раньше. Нет, запах всё ещё его, да только он слабый, едва уловимый. И Геральт… скучает. Оглянувшись с опаской, будто вор, на коридор перед стойлами, где переругиваются и шумят конюхи, Геральт вжимается в ношенную рубашку лицом и закрывает глаза, полной грудью вдыхая слабый, но всё-таки более насыщенный запах барда. «Я тебя спасу» — думает он, — «Только продержись».