Скованные одной цепью

Фарфоровых кукол Розе никогда не давали: она была ещё слишком маленькой, чтобы придумывать им роли, и не умела бережно с ними обращаться. А теперь кукле подарили её саму. Придерживая подол кружевного платья, та радостно танцевала вокруг: — Сестрёнка! Младшая сестрёнка! Мы будем играть вместе! Роза заплакала. Такая смена сторон её пугала. — Почему она кричит? — от безобразного горбуна, склонившегося над ней, несло гнилой рыбой и болотной тиной. — Её надо утешить, убаюкать... Неуклюжие кривые когти, тянущиеся к ребёнку, вздрогнули: — Не трожь, урод! У грубого голоса оказались неожиданно чуткие руки. Он привык работать с хрупкими деталями, и эта была важнейшей в его планах. Девочка подняла взгляд, ища защиты, но вместо человеческих глаз увидела собственное отражение в круглых бездонно-чёрных омутах. — Может, её успокоит колыбельная? — робко посоветовал горбун из-за его плеча, пытаясь быть полезным. По-драконьи выдыхая едкий дым, мужчина задумался. Что вообще обычно поют матери дочерям?.. — Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen, Tod und Verzweiflung, — попытался он подражать исполнительнице со старой виниловой записи. — Tod und Verzweiflung flammet um mich her... Роза и впрямь притихла: из глубины его груди исходила такая пульсация электроподстанции, что её мгновенно укачивало и усыпляло. — Не позорил бы партию для женского сопрано своим мерзким прокуренным хрипом, мужлан, — донеслось сверху. — Не могу расслышать с земли, что за сигналы ты там посылаешь из стратосферы, — злобно проворчал тот. Высокой незнакомке пришлось наклониться, чтобы рассмотреть. Красивой её Роза назвать не могла: красивой была мама, даже уставшая и растрёпанная, даже заплаканная после вестей, о которых она ничего не сказала папе. А эта в своей безупречности была ненастоящей и жуткой. — Какое хорошенькое личико! — проворковала бледная дама. — Хочу её голову. — Тогда мне, чур, всё остальное, — оскалился страшный человек. — А нам, а нам? Делись, жадина! — вертелась рядом фарфоровая кукла, нетерпеливо дёргая его за полу пальто. — У нас в мастерской много шарнирных ручек и ножек, но живые лучше! — ...Уинтерс, ты чего? Итан, приходя в себя, понял, что его окатили ледяной водой из резервуара для охлаждения фабричных реакторов, и что сухую одежду теперь придётся одалживать у хозяина. — Снова вижу её глазами... Каждый раз, когда прикасаюсь именно к твоей колбе... — пробормотал он. — Карл, скажи честно... она всё чувствовала? — С полной уверенностью могу тебя успокоить, что почти ничего, — ответил тот. — Когда-то у меня кристаллизовалась рука до самого плеча, так что знаю по себе. — Даже если так, зато она это помнит, — в отчаянии продолжал Итан, не вставая с пола. — Господи, ну и звери же вы... — Таков был приказ дражайшей матушки, а мы не могли не подчиниться. Да не переживай так: останутся разве что незаметные шрамы, как у тебя вокруг запястий. Эти дилетанты переломали бы ей кости, но уж я-то режу на совесть. Уинтерс метнул колючий взгляд снизу вверх: — Утешать ты совершенно не умеешь, ты в курсе? Непробиваемое непонимание Гейзенберга, с одной стороны, выводило из себя, но с другой, давало надежду, что сознательности в его зле было куда меньше, чем казалось. Тот смотрел на него со сложной смесью чувств. Никто из тех, кто ценил свою жизнь, не смел ему так дерзить, но после стольких лет в окружении покорного овечьего стада сектантов это скорее восхищало, чем сердило. И ускользающие от его гениального интеллекта простые человеческие принципы, за которые так цеплялся союзник, продолжали притягательно интриговать. — Послушай, — доверительно начал Карл, помогая ему подняться. — Я ведь отомщу не только за себя, но и за неё. Так сойдёт? Насколько Итан успел с ним познакомиться, на его языке это явно выражало что-то крайне значимое. — «Der Hölle Rache...» — повторил он услышанное Розой. — Не учил немецкий, но благодаря Шерлоку Холмсу знаю, что такое «Rache». Всё с тобой ясно. И пусть я и не великий мастер дедукции, как он, всё равно что-то мне подсказывает, что есть связь между тем, что ты не помнишь ни одной колыбельной, и тем, что ты не можешь постичь, почему я хочу, чтобы ты даже близко не подходил к моему ребёнку. — Знаю только индукцию, — откликнулся Гейзенберг после вдумчивой паузы. — Электромагнитную. Диалога опять не получалось. Уинтерс бережно прижал к себе колбу с его гербом и душераздирающей этикеткой «туловище»: — Странно выходит. Она тебя боится, но желает, чтобы я тебе помог. И первым её впечатлением о тебе было то, что она увидела своё отражение. — Взаимно, — почти беззвучно вставил тот. Итан замер с ней в руках, не уверенный, правильно ли расслышал. Грохот дамбы и скрежет конвейеров перекрывали всё, что было тише привычного микрофонно-сценического диапазона хозяина. — Миранде ведь не впервой похищать детей, да? «А сам как думаешь, мистер Холмс?» — читалось в ответной тишине. Молчащий Гейзенберг был намного, намного страшнее дьявольски хохочущего на пределе лёгких, как мстительная царица в припеве. Уинтерс отвёл глаза, глядя наверх, в бесконечную тьму, куда уходили ржавые лестницы и лифты. — Да где? — не выдержал он первым. — Где на этой чёртовой фабрике могло затесаться радио, транслирующее Моцарта?! — А ты угадай. — Ради всего святого, только не говори, что в операционном блоке морга... — Ну вот видишь, — злорадно усмехнулся Карл, панибратски салютуя в его сторону сигарой. — Всё-таки мы с тобой друг друга понимаем.