Скованные одной цепью

Руку и сердце — вот что обычно предлагают, когда намерения серьёзны. А традиции в этой деревне ещё как ценят. Протез кисти действительно прекрасен: два механических пальца слушаются почти так же хорошо, как собственные. А в груди горячо пульсирует искусственная Солдатская замена того, что было вырвано Мирандой. Это проверенный путь доверия: позволить партнёру заняться тем, что ему нравится. Это беспроигрышный ход: в результате самому стать воплощением того, что он любит больше всего. Шутки про свадьбу, впрочем, порядком опоздали. Первую брачную ночь они провели ещё задолго до победы. Рассудительная сторона Итана пыталась найти аргументы, почему он так легко поддался, добровольно уступив себя этой адской смеси алчной ревности, извращённого восхищения безумного изобретателя его странной анатомией, намерения установить иерархию и тривиального голода одинокого холостяка, живущего в компании трупов. Во-первых, ликаны больше не тронут его, если будут чувствовать на нём запах одного из хозяев. (Кубинский табак, машинное масло, дублёная кожа — и этот едва уловимый чужеродный оттенок, словно озон после грозы или сгоревшие высоковольтные провода.) А во-вторых... Нет, он не мог досчитать даже до двух, потому что от ненасытной грубой похоти тело мутанта и впрямь чуть ли не искрило, и прежде неведомое потрясающее ощущение наэлектризованной плоти перекрывало любое сопротивление совести и болевого порога. Но, несмотря на заключённый союз, это ещё не были отношения равных — это был триумф хищника, настигшего вожделенную добычу и на сей раз не обязанного ни с кем делиться. Даже идея поцелуев в версии лорда Гейзенберга сводилась к тому, чтобы с садистским наслаждением искусать Итана до багровых синяков, оставляя собственнические метки и скрепляя договор кровью. Выражать привязанность насилием. Видеть между собой и другим только потенциал подчинения или власти. Тот не умел иначе. Осознание оказалось куда больнее, чем испытать это на себе физически. На первый взгляд, счастливчик избежал всего — усугубившихся болезней, слабоумия, внешних уродств, — но внутренне был так же глубоко дефектен, как и собратья. И всё равно, оговорив условия, Итан согласился. На предложение Карла использовать Розу как оружие было бесполезно оскорбляться. Тот попросту не знал, что можно по-другому. К нему самому никогда не относились иначе. Но ещё остаётся шанс это исправить. Как и ожидалось, на нежность Гейзенберг реагирует точно так, как и положено полю под напряжением. — Вот ведь наглый ублюдок, — рычит он, ощетинившись всеми острыми металлическими предметами, оказавшимися поблизости, которые теперь нацелены в Уинтерса. — ...Сделай так снова. Слабость всё-таки тоже имеет свою силу. Итан нервничает: сложно сохранять самообладание, когда обнажённой кожи касаются лезвия, удерживаемые лишь крайне вспыльчивой волей. Но понимает — Карл боится больше. Боится уязвимости. Ведь в его мире, знающем только жестокость, поддавшиеся ей не выживают. Пусть и ненамеренно, заставить его снять очки было огромным достижением. Павший первый рубеж защиты. Взгляд за ними и вполовину не так угрожающ, а возможность смотреть друг другу в глаза многого стоит. Следующими сдаются перчатки, уступая искренности прикосновений. Потом он начинает позволять целовать покрытую шрамами шею, вибрирующую от сердитого ворчания, а позже от довольной гортанной усмешки. А там уж недолго и до допуска к контрастирующей с твёрдостью мускулов нежной мягкости живота, и до более чувствительных экспериментов. А если зверь согласен подставить горло и брюхо для ласки, то он уже почти укрощён. Но ещё остаётся немало. Тело Уинтерса тот починил быстро, но починить в ответ душу куда сложнее. Впрочем, необязательно ставить столь амбициозные цели. У Итана они гораздо проще. — Знаешь, я думал... мы можем... повторить? Уговаривать не приходится. Железная цепь ползёт по рукам, обвивая их, как живая змея. Для виду пленник пытается вырываться, но втайне упивается знанием, что с протезами у Карла теперь ещё больше контроля над ним, а у него — ещё меньше шансов сопротивляться. Но вся прелесть затеи в том, что на сей раз настоящая власть у Итана. Власть переиграть первое знакомство так, как хочет он. Взять все изуверские желания бывшего врага и направить их в иное русло, с выгодой для себя. — Увы, даже на самые совершенные механизмы не всегда получается положиться, — с энтузиазмом возвращается лорд Гейзенберг в привычное амплуа. — Придётся заняться тобой собственноручно... Итан, вздёрнутый за ржавые наручники, как подвешенная туша на убой, всласть орёт так, что в гулких коридорах фабрики ещё долго откликается эхо. По Карлу видно, что благодаря этим играм он начинает осознавать, как выглядит со стороны. Жажда подтверждать своё превосходство столь дешёвыми приёмами — свидетельство, что самого по себе того недостаточно; явный признак слабости. А для такого доверия от того, кто абсолютно беззащитен перед ним, нужна невероятная сила. Это совершенно противоречит всему, что он считал неизменным. Но его чертовски магнетически влечёт к этим новым чувствам, не имеющим общего с терзающей его вечной ненавистью. ...Цепь, крепко связывающая их, уже не из бездушного холодного металла. Что значит, что Гейзенберг не может ничего с ней поделать. Но значит и то, что он наконец-то свободен. Вот она — спасённый младенец у отца на руках. — Что будешь делать дальше? У тебя ведь были планы помимо мести? — спрашивает Итан. По болезненной пустоте в глазах, снова спрятанной за очками, очевидно, что не было. — Теперь есть, — отвечает последний лорд, глядя на невинное дитя. — Хочу уберечь её от своей судьбы.