"Здравствуйте, мои слёзы; из-за вас я та, кто я есть. Здравствуй, скорбь; из-за тебя я та, кто я есть." (из саундтрека титров)
Прости, малыш: в нашей истории нет ни щедрых морских царей, ни говорящих лошадок. Девочка так и не может вспомнить, в какой стороне дом. Тропинка теряется под ворохом гнилой листвы и завалом бурелома. Вдали слышен вой, но в этом тёмном лесу обитает кое-кто куда опаснее волков. Тётушка вечноголодная кровопийца выпускает когти и разевает бесконечные ряды клыков, чуя обед. Сестрица кромешный кошмар сплетает паучьи сети, завлекая глубже в дремучую чащу и опутывая всё крепче. Братец болотное чудище топорщит склизкие плавники и таращит дюжину мутных глаз, норовя утащить в гибельную трясину. Дядюшка адская мясорубка смеётся жутким лязгом, перерабатывая горы мёртвой плоти и затачивая сталь. А любого спасительного волшебства, как известно, хватает лишь на три раза. На четвёртый ей уже не убежать. Попалась. Папа так искренне хотел защитить её от зла. Детская невинность слишком уязвима и недолговечна, и любящему сердцу невыносима мысль, что рано или поздно она увидит всё худшее, что есть в мире. Какие уж там сказки... C реальностью не сравнится ни одно колдовское наваждение, с обыденной циничностью — ни один зверь, с людской жадностью — ни один вампир. Правда, есть надежда хотя бы с чем-нибудь никогда не столкнуться. Но неизбежное... ...Страх, первый для каждого — что вместо матери на зов придёт равнодушная и чужая. И последний — смерть. ...Боль — первое открытие, как хрупка несовершенная машина тела, и как легко под острым краем его покидает жизнь. Но ещё несправедливее — что отнять ту можно не только убийством, а неизлечимо ранить — и вовсе не прикасаясь. ...Тьма — первый взгляд в неизвестность. Роковой плод познания, несущий как дар изобретения чудес, так и безвозвратную утрату блаженного неведения подлинных глубин трагедии. — Ну, будем знакомы, Schwesterchen, — говорит ей всё это, от чего отец бессилен её спрятать, как бы ни противился судьбе. Роза ещё не понимает. Только вслушивается в неожиданно притягательный голос и всматривается в две чёрные бездны. Ей хорошо известна эта игра: если закрыть глаза, никто тебя не увидит. Никто не узнает, что ты здесь не всемогущая власть, а несчастный невольник. Никто не разгадает твои чувства и слабости. Она тоже прячется за ладошками. — Ты меня чуть не прикончила, маленькая дрянь. Кому кого из нас после этого стоит бояться, а? — грозит он ей. — Ладно, сам просчитался, понадеявшись суметь направить твою силищу. Переходим к новому плану. Пернатая сучара скоро выведает, что ты здесь, и придётся держать оборону. Он злится на неё, на ту, на себя, на всё. В нём столько лютой ненависти, что даже в загробных снах мутамицелия он не обретёт покой, а доберётся сквозь память веков до самого Гульельмо Гейзенберга и проклянёт за то, что когда-то ступил на эту землю. Пусть тот и, конечно, не виноват. Как не виновата и эта кроха. Такая же жертва... Огромная Фабрика с жалостью и любовью окутывает её могильно-безмятежным сумраком и баюкает на мерно рокочущей груди, противореча грубости своего прямого продолжения. Лже-мать, заново дающая лже-жизнь. Только она одна принимает его. И Уинтерс-младшую, которую, как и её детей, люди тоже назовут отвратительным осквернением законов природы. ...Да куда уж там. Всего лишь царство бездушных механизмов. Которому невозможно приписать что-то сверх того, что вытеснил из самого себя. На этой повстанческой войне некогда позволять себе сочувствие. Он опирается на ручку ржавой тачки — единственного подобия колыбели, которое смог отыскать в своём беспросветном мире, еле помня, как та вообще должна выглядеть. И не может заставить себя отойти: за долгие годы единственное живое существо смотрит на него без страха или презрения, и единственное так внимательно слушает. Отвлекается Роза только на свисающий с его шеи безмен, пытаясь ухватить и потянуть в рот блестящий крючок. — Как же вам повезло, безмозглым созданиям. Детям и тварям, хотящим только жрать. Насколько же мне пришлось бы легче, если и я полностью стал бы таким, не помня, что был человеком... Помолчав, он сердито ощеривается. С оборотнями обычно срабатывает: разбегаются прочь с дороги перед более сильным хищником, опасливо и подобострастно поскуливая. Уже не говоря о сельчанах, запирающих все двери и окна с наступлением ночи, когда силуэт в шляпе ходит по кладбищу. А этой даже невдомёк, что его следует испугаться. — ...А ещё больше тебе повезло, что ты пока ничего не осознаешь, когда твою подменённую мамочку найдут замученной в лаборатории Миранды. Конечно, есть вероятность, что она до сих пор жива. Как была моя. Но лучше бы... — он осекается, как сломанная пластинка. — Лучше бы нет. Смерть куда милосерднее многого, что можно сделать с пленником, цветочек. Но твой папаша всё равно обиделся, когда я предоставил ему щедрый выбор из неё и шанса на побег. У меня самого, между прочим, не было ни того, ни другого. Он у тебя всегда такой неблагодарный, да? — Па! — лепечет она, глядя куда-то мимо. Музыка его баритона не может заменить ей тепло рук отца. — Что ж, посмотрим, как он запоёт, когда я с ним закончу.***
...Очнувшись, Итан кричит так, что срывает голос. Это не просто поражение. Это худший кошмар: дочь осталась во вражеских руках, а сам он не может вырваться из холодных металлических скоб и ремней на столе одержимого потрошителя. — Ты сейчас всех покойников разбудишь, — тот раздражённо стряхивает пепел в поднос из-под инструментов. — Ну что мешало ещё часок полежать спокойно, как подобает приличным людям без жизненно важного органа? Слова отлетают от паникующего сознания рикошетом. Когда отказываешься верить в происходящее, какое уж там вспоминать произошедшее... Вскоре Уинтерс сдаётся, переходя от бессильной ярости и парализующего ужаса до беззвучных рыданий. — Где Роза? — еле выдыхает он. — Не переживай. Спит, как... как младенец. В метафорах лорд Гейзенберг не силён. Другая творческая специализация. — Ладно, ладно, делай со мной что угодно, только не тронь её! — Обещал же, что с ней всё будет в порядке. Я, по-твоему, сильно похож на маньяка вроде Миранды? — пролетая мимо, хирургический нож останавливается в воздухе и гневно нацеливается в лицо обличающим жестом. Стоило отвлечься на сбор конструктора из дочурки, как ведьма тем временем добралась до папочки. Но ничего, он вновь поступит ей назло... Итан едва чувствует собственное тело. Достаточно, чтобы нервно трепыхаться, как добыча в силках, но в груди онемело разлит всё тот же мертвенный холод, с которым боролся под насмешки Эвелины. И к счастью. — Да лежи ты смирно! — теряет терпение Карл. — Такие, как мы с тобой, можем вынести любые истязания! Когда я был на твоём месте, у обычного человека такой роскоши не имелось! Он срывается в хрип. Итан замирает. Яркая лампа бликует на очках. Он снимает их, потирая глаза, как в приступе мигрени. Ненароком оставляя кровавые следы на лице — вместо слёз, поверх словно снова вскрытых старых шрамов. — Чтоб тебя, опять... — Опять что? — переспрашивает Уинтерс. Как будто у него есть надежда выиграть время. — Однажды я уже пытался оперировать живого. Ничего не вышло. Так что уймись, я пытаюсь помочь! Что-то вспыхивает в памяти, вынесенной с той стороны: вообще-то он больше не уверен, что попадает под это определение. Но тогда почему он всё ещё боится — плена, мучений, смерти? Должно быть, это и есть то, по чему можно понять, что ты жив, когда не остаётся иного. Папа многого тебе не расскажет. Что страх призван оберегать от опасностей. Что во тьме ты остаёшься наедине с собой, чтобы узнать, кто ты на самом деле. А главное — что ничто так не учит, как боль. Всё это — то, что делает нас людьми. Даже если научные критерии не согласны.