Неизданное

Когда брат ушел, в доме стало совсем пусто. Старый приемник на чердаке, из которого раньше беспрерывно лилась легкомысленная попса, теперь стоял в углу пыльный и обесточенный. Потрёпанные боксерские перчатки на вбитом в стену крючке, несколько выцветших постеров популярных групп да продавленная тахта в углу, на которую мать сложила старые занавески и простыни — вот и все, что напоминало о Сером. Бродя по дому, Джерри часто приходила в его комнату и подолгу сидела на краешке тахты, отодвинув пыльный тюль и глядя в узкое окно напротив. В него виднелась ветка старого дуба, на которой сохранился обрывок веревки — раньше там были качели, которые Серый сделал из альпинистского троса и старой шины. Так бы они и висели там до сих пор, если бы отец однажды с сильного похмелья не перерезал трос армейским ножом… Письма с той стороны приходили очень редко и шли месяцами. Серый писал о том, какие там красивые горы и бурные реки, о том, какие песни поют местные жители, и о том, как хороши рассветы и закаты, которые видишь, ночуя в палатке посреди степи. Сводки с фронта приходили регулярно — мать слушала их по радио с напряжённым лицом, когда думала, что ее никто не видит. Сухие казённые голоса рассказывали совсем о других вещах; в них не было красоты, которую во всем видел брат. Мать не раз говорила, что все это — чудовищная ошибка. Что служить Серый должен был вблизи от дома, как и многие ребята из школы и со двора. Отец на это лишь презрительно фыркал и говорил, что бабы несут всякий бред, и сын никогда не станет мужиком, если будет цепляться за мамкину юбку. Такие разговоры всегда приводили к ссорам; Джерри отсылали в комнату, но из коридора она пару раз видела, как отец замахивается своей тяжёлой рукой. Удар она уже чувствовала спиной, убегая наверх. Закончилось душное тягучее лето. Последнее письмо от брата было в июне; в нем Серый писал, что скоро дембель. Мол, в горах ещё изредка слышны выстрелы, но внизу все под контролем и безопасно. В конверт были вложены сухие травы и лепестки полевых цветов (Джерри спрятала их в толстую детскую энциклопедию). Подошло время школы — Джерри шла в третий класс. Мать достала из шкафа новое серое платье, для сохранности завернутое в шершавую коричневую бумагу. Воротник был тесным и колючим, фартук напоминал униформу медсестер из старых фильмов. — Женя, не вертись! Посмотри, какая ты красавица! — мать натянуто улыбнулась. — Сережа бы оценил. Джерри лишь вздохнула. Она надеялась, что к первому сентября Серый уже будет дома. Ей мечталось, что брат посадит ее на плечо и пронесёт по школьному двору, а она будет звонить в колокольчик, и даже дурацкое безликое платье не испортит этот момент. Но третьеклашкам не дают звонить в колокольчик, да и вытянулась Джерри за лето, не уместится на плече брата — разве что Серый вернётся с войны шире и выше, чем был. В октябре зарядили частые унылые дожди. Ветер сдувал с деревьев оставшиеся редкие листья и лепил к окну с обратной стороны. Джерри делала уроки за столом, с тоской глядя на мокрый сад. Здесь, на пятачке с тремя корявыми яблонями и старым дубом, были их с Серым джунгли, в которых было так интересно играть. Несмотря на разницу в десять лет, брат никогда не задирал сестру и был всегда рядом… Особенно когда было страшно. Крики на кухне продолжались до темноты. Джерри пыталась сосредоточиться на задачах по математике, но в голову ничего не лезло, кроме отрывистых резких фраз, доносящихся снизу. В такие моменты ей очень хотелось броситься в комнату брата и запереть дверь на защёлку (Серый сам ее привинтил туда), но она продолжала, как приклеенная, сидеть на стуле, зная, что рано или поздно отец поднимется сюда. Он будет почти спокойным, даже добродушным, но из-за стола она встанет только с его разрешения. — Потому что ты должна уважать дом, в котором ты находишься. Куда ты смотришь, Евгения? Все ворон за окном считаешь? Уж я-то научу тебя считать… — Прячься и никуда не высовывайся, — Серый шаловливо улыбается и быстро куда-то исчезает. Под раскидистым кустом он построил шалаш, тщательно замаскировав его ветками и листьями. Голоса снаружи проникают в укрытие, но именно здесь это всего лишь голоса, они не могут достать их — во всяком случае, не Джерри. Брат возвращается, один глаз подбит, в другом — подозрительно блестящая синева, которую он сердито вытирает рукавом. — Засранец… — цедит Серый сквозь зубы. Из рассеченной губы идёт кровь, рубашка порвана на плече. Но он снова улыбается: — Смотри, что я тебе принес! — и достает из кармана горсть сушек… В конце ноября даже мать признала, что брат не вернётся. С той стороны многие вернулись в цинке, часть пропали без вести. Увеличенную фотографию Серого повесили в его комнате — ту, что сделали перед отъездом; вот он стоит в новенькой форме, незнакомый, подтянутый, серьезный взгляд светлых глаз. Джерри подолгу рассматривала этот снимок, пытаясь узнать брата — и не узнавала. Слез почему-то не было — может, потому, что на фото был незнакомец. А ее Серый вот-вот должен был вернуться из сада, сверкнуть щербатой улыбкой да подхватить на руки, нашептывая на ухо очередную невероятную историю. *** — Ах ты, сука! Паскуда гулящая! Да я тебя… — отец схватил пустую бутылку, и мать закричала, забиваясь в угол, пытаясь прикрыть руками голову. Джерри сидит под столом и оттуда в немом ужасе смотрит на происходящее, не в силах даже пошевелиться. Пытается вспомнить хорошие времена и мысленно спрятаться в них. Там, где солнце просвечивает сквозь плетёную крышу… Джерри давно уже не девять. Ей почти тринадцать. Она плохо помнит. — Кричи, кричи… Твой Ленька тебя все равно не слышит! — отец со звоном бьет мать по щеке, заставляя осесть на пол. — Будешь знать, как с другими мужиками путаться! — Сенечка, да я… — А ну, молчи! — А ну, не трогай. Все трое с изумлением оборачиваются на сильный молодой голос, прозвучавший от двери. А его обладатель в три прыжка достигает отца и ловким движением выбивает бутылку из его руки. — Ещё раз тронешь мать — и мало тебе не покажется. Дальнейшее Джерри помнит плохо. Только то, как сильные руки брата несут ее наверх, бережно прижимая к груди; как они оба оказываются на тахте в его комнате, перепутавшись ногами будто в детстве. Джерри плачет, но слез нет — отец не терпел слез, их всегда приходилось душить в себе. Она гладит его такое знакомое-незнакомое лицо, колючее от грубой щетины. Серый смеётся, что-то весело рассказывает, гладя сестрёнку по голове, пытаясь отвлечь от пугающей тишины на первом этаже дома. За его смехом она слышит усталость и пустоту бесчисленных потерь, боль от шрамов, которые навсегда останутся с ним. —… Я построил шалаш на краю обрыва и каждое утро первым встречал рассвет. Облака плыли под ногами, казалось, в них можно нырнуть — а потому высота не пугала. Как-то ночью мы прошли по узкому карнизу вдоль горы, держась за каменную стену без страховки, сидели там, свесив ноги и вспоминая всякие байки… — Серый говорит и говорит, едва успевая вздохнуть. — А утром как увидели, где мы были, так сразу страшно стало… — Они тебя пытали? — Джерри все же успевает вставить одну острую фразу, которая мигом разрушает хрупкую иллюзию. Серый порывисто вздыхает и сильнее прижимает сестру к себе. — Тому парню досталось больше, — наконец отвечает он, и голос — хриплый, незнакомый, в нем звучат темнота и холод. — Как тебе удалось спастись? — теперь уже ей приходится спасать его от мыслей, от вгоняющих в дрожь воспоминаний. — Помнишь, в детстве мы наперегонки взбирались на песчаный склон над речкой? Тебе всегда как-то удавалось обогнать меня и добраться до вершины первой… — Серый улыбается в темноте. — Я долго тренировался. Теперь точно возьму первый приз! — Это мы ещё посмотрим! — Джерри шутливо тыкает его кулаком. Теперь жизнь станет лучше. Не сегодня и не завтра, но когда-нибудь — обязательно.