Свинец

— Капоэйра под попсу — какой-то особый уровень извращения, куколка, — бодрый и густой голос, будто черничный блядский джем, который утром норовил соскользнуть с моего тоста, нехотя проникает в частично заложенные уши. Однако внутри привычным нервом дёргается не слабеющая боль от такого привычного «куколка». От чужого «куколка». Потому что и гласные тянет не так, как следовало бы, и мягкости в произношении не хватает. Как не хватает и такта перестать наносить мне мини-уколы из воспоминаний. Будто я без его доёбов, способен забыть того, кто на сердце оставил рваный шрам. — А называть меня куколкой — особый уровень издевательства? — приподнимаю бровь, переделывая в сотый раз за утро свой чёртов хвост, потому что как ни затягивай, резинка всё равно сползает, пряди начинают щекотать кожу плеч и шеи, лезут в глаза и липнут ко лбу. Раздражают. — Тебе же нравилось, — ухмыляется, раздеваясь, пока не остается в одних лишь тренировочных облегающих штанах. Босой, с перемотанными руками и с непозволительно, идеально прокаченным торсом. «Ебать его Кваттрокки», — звучно проносится в мозгу, и всё что остается, просто закатить глаза и отвернуться обратно к длинной массивной груше, набитой песком и получающей от меня пиздюлей второй час кряду. — А ещё мне нравилось быть здесь в одиночестве. — А мне нравится, когда на мою карточку, благодаря твоему предку, стабильно падает пара тысяч в неделю, так что — sorry not sorry. — Алчная сука, — фыркаю и бью по груше ногой выше уровня своих плеч. Лёгкая вибрация идёт от икры в бедро и тёплой волной тянет разогретую мышцу. Приятно настолько, что на секунду прикусываю губу и, прикрыв глаза, повторяю серию ударов в такт звучащим из динамиков словам. Особый кайф — отключаться от всего мира под совершенно дебильную песню, изгоняя из головы мысли, а из груди чувства. — Иди сюда. Боксировать грушу, конечно, полезно, но она вряд ли ответит тебе тем же. — Она, по крайней мере, не пытается ебать мой мозг. — Ты становишься грубым. — А ты раздражающим. — Это моя работа, куколка, — манит двумя пальцами, встав в позу. — Что, куколка? — слепит своими белоснежными, как борт керамического унитаза, зубами. — Тебя что-то не устраивает, куколка? — Можно рычать сколько угодно или делать вид, что не трогает, но — трогает. И трогает сильно. Не злит — болезненно отдаётся в каждом нерве и будит то, что я пытаюсь усыпить ежедневно и ежечасно. Прошло почти полгода, а всё ещё болит. Я всё ещё помню слишком ярко и живо. Всё ещё порой фантомно ощущаю его дыхание на своей коже и просыпаюсь слишком резко, буквально задыхаясь, будто огромные тиски сдавили грудь в попытке раскрошить рёбра. Без него больно, тоскливо, и время длится издевательски медленно. Каждый день, как новое испытание. Каждый день вера в перемены слабеет. Каждый день обида становится прозрачнее. Практически полностью исчезнувшая, лишь изредка маячит на горизонте моих гаснущих, как догорающие свечи, надежд. — Напомни-ка мне, за что конкретно тебе платит мой отец? — За организацию его личной охраны, куколка, — хмыкает и снова делает жест рукой подзывая. — И в каком конкретно месте составленного контракта случайно затерялся пункт — доёбывать его сына? — Личная инициатива, в ущерб своего драгоценного времени. Я слишком исполнительный и усердный, — «Ты — слишком упрямый козёл» — чешется сказать, но проглатываю. Потому что он, пусть и рогатый урод, отчего-то решил, что лучшее, что он может сделать со мной и для меня — доказать, что существуют и остальные люди, кроме Макса. Что есть бойцы лучше, профессиональнее, быстрее и внимательнее. Что есть иные подходы и к боевому искусству, и к жизни как таковой. Он зачем-то что-то решил мне доказать, отираясь рядом и — что греха таить — привязывая к себе. С Рокки легко, несмотря на то, что он залупается большую часть времени и перманентно выводит из себя одним лишь улыбчивым видом. С ним удобно тренироваться, потому что он подстраивается под мой ритм и не выталкивает из зоны комфорта, помогая развить собственную технику, а не навязывая свою. Он чуть менее метко бросает ножи и не всегда выбивает десятку в тире, но показывает парочку трюков с винтовкой. Гоняет с упражнениями на выносливость, цепляя к моим рукам и ногам утяжелители и заставляя потеть как животное, буквально умываясь потом, и к концу тренировки раздеваясь почти до трусов. Он щедр на комплименты: постоянно хвалит и отмечает улучшения, и, кажется, начинает мне нравиться, становясь вопреки здравому смыслу близким другом. Тем, кто знает, почему так сильно у меня болит внутри. Тем, кто умеет даже это использовать во благо развития меня, как личности и бойца. Тем, кто не бросил в лапы одиночества. И пусть он ублюдок на две трети, но ублюдок, ставший родным. Рокки замечает перемены моего настроения и не гнушается долгих вдумчивых разговоров, отдающих философией. Его не смущает моя отрешённость и отказ двигаться вперёд, найти отдушину, дышащую и способную отвлечь в постели от насущного. Он принимает как факт, что моё сердце занято и не навязывает свои взгляды. Советует — не запрещает. Видит во мне пока не сформированную до конца, но личность. И подкупает, сука. Подкупает интересом и вниманием. Даже своим сраным «куколка» подкупает. — Слишком бесишь, — подхожу ближе и стаскиваю майку. Сжимаю руки в кулаки и прищуриваюсь. Хочет спарринг? Будет спарринг. И насрать, что на матах я окажусь быстрее, чем выдохну тихое «стоп». Потому что быть с ним наравне не получается, даже спустя несколько месяцев. С ним на матах я понимаю, что видит жертва в глазах кобры. Каждой клеткой, всем своим существом, ощущая его мощь и властность прогибающей под собой ауры. И ведь его типаж исключительно мой, а в сексуальном плане не цепляет. Как мужчина не цепляет совсем. То ли потому что я неизлечимо болен им… То ли потому что заранее знаю, что лучше, как бы ни искал, не найду. Даже пробовать не стоит. — Зато благодаря мне об линию твоих мышц теперь можно порезаться, куколка. — Да заткнись ты уже, а, — рычу и сам бросаюсь вперёд, совершая одну и ту же ошибку раз за разом. Он провоцирует, я рано или поздно срываюсь. Чаще, всё же, рано. Потому лечу на маты, пережидая вспышку боли в корпусе и стискивая зубы до онемения челюсти, потому что одного у него не отнять — он не жалеет. — Спешишь, куколка. — Ты заебал, серьёзно. — Я уже говорил: до тех пор, пока ты реагируешь — я не заткнусь. Потому что тебя можно обезоружить одним ёбаным словом. — Я просил? — Практически умолял всем своим видом. Когда я нашёл тебя у выезда из города рожей в землю, уложенным моими людьми, — отвечает, вмиг становясь серьёзным, а я успеваю сесть, смотрю исподлобья и напрягаюсь от каждого слова всё больше. — Послушай, мы тренируем твою выдержку не только на физическом уровне. И мне откровенно похуй, как тебя называть, Свят. Ты можешь быть солнышком, котиком, куколкой, деточкой и прочим дерьмом. Для меня все эти слова на одном бессмысленном уровне. Но, только одно трогает тебя настолько, что начинают дрожать руки, а вечером ты полезешь снова на крышу и проторчишь там полночи, глядя в сторону выезда из Центра. Потом в очередной раз накрутишь себя до такой степени, что снова начнёшь искать ходы. А я, не имея иных вариантов, остановлю тебя, как это уже было прошлые пять раз, потому что на базу ты не вернёшься — отец не позволит, а я не выпущу из города. — Ты не безошибочный. — Можешь продолжать в это верить, куколка. Если от этого тебе будет легче. А теперь вставай, у нас примерно час до перекуса, потом ты едешь в тир, а я сопровождаю твоего предка на встречу. — Лучше сопроводи его на кладбище, — выдыхаю недовольно, но подчиняюсь. — Хоть куда-нибудь его сопроводи, но подальше от меня. Рокки не отвечает, лишь осуждающе покачивает головой и решает промолчать. И его молчание всегда красноречивее слов. Именно оно действует безотказно, заставляя задуматься и переварить сказанное им. А именно — он знает, что я снова рассматриваю вариант побега из Центра. Он знает, и он готов остановить. А мне бы рычать от злости и безысходности, да начинает казаться, что я просто бьюсь без движения на месте, бьюсь с чёртовым воздухом, бьюсь с самим собой. Потому что уверенности в том, что на базе меня кто-то ждёт — нет. Уверенности в том, что я нужен ему — тоже. О чувствах речи не идёт. Чувства, увы, не правят балом, пусть он и оставил мне ключи от собственной квартиры, вместе с появившимися спустя месяц документами в толстой папке, требующей лишь моей подписи, чтобы стать её полноправным владельцем. Будто ему было жизненно важно оставить после себя вот такой странный подарок, который своими стенами напоминает слишком о многом, и зайти в ту квартиру выходит с трудом. Ещё сложнее — оттуда выйти. И тренировка пролетает слишком быстро, пока я тону всё в том же вязком болоте из мыслей. Приняв душ и перекусив, выдвигаюсь в тир, где разряжаю не один магазин в манекен, монотонно и без тени эмоций. Бросаю ножи, которые словно продолжение моей собственной руки, и чувствую бессмысленность своих занятий как никогда. Потому что тело сильно, а внутри я чертовски слаб. Без него слаб. И пусть главной мотивацией в последнее время служит — стань лучше, а после вернись и покажи на что способен, если потребуется, насильно забрав его себе. Двигаться к цели сложно. Почти нереально. — Фриц, к ноге, — лениво отдаю приказ отбежавшему псу. А когда тот подбегает, запускаю руку в мягкую шерсть. Попавший ко мне совсем крохой, он уже успел прилично вымахать, внешне напоминая почти сформировавшуюся взрослую собаку, пусть ему лишь около семи месяцев от роду. Ласковый зверь, умный, но очень активный: он дарит так много эмоций, что я временами захлёбываюсь в них. Потому что глаза его так похожи на две ртутные капли, потому что он тоже прощальный подарок, потому что живой, преданный и находится всегда рядом. Мы вместе бегаем по утрам, вместе прогуливаемся вечером. Порой вместе сидим всю ночь на крыше, глядя на гаснущие звёзды. Он тот, кто в минуты отчаяния, безмолвной тупой боли в сердце, словно обезболивающее снимает симптомы до вполне терпимых ощущений. И порой кажется, что всё понимает куда лучше бессердечных, окружающих меня людей. Но даже он не способен задушить давящую на меня, словно пресс, ненависть. Она гнилостно бурлит внутри и отравляет с каждым днём всё больше, выхода ей попросту нет. Я пытаюсь давить требовательную суку, пытаюсь кормить, отвлекая от основной жертвы отравляющего чувства. Но та крепнет, наливается, словно созревает. И сопротивляться нереально. Сопротивляться не выходит. Сопротивление прогибается под силой разрушающей эмоции, когда я понимаю, что стою на крыше многоэтажки и смотрю в прицел, где в паре десятков метров мой родной отец, не подозревающий, что его единственный сын хочет, чтобы тот навсегда исчез… А ветер бросает мне в лицо длинные пряди, щекочет шею, обмурашивает вдоль позвонков. А палец поглаживает курок. Убить его будет легко, один выстрел — и нет проблемы. Нет того, кто стал причиной моей нестерпимой боли и разочарования. Нет того, кто никогда не давал ни тепла, ни любви, а после просто вырвал меня из рук человека, который показал, как оно бывает… когда взаимно. Первый месяц хотелось рыдать от неверия, что всё произошедшее просто фальшь и искусственно созданная сказка. После стало обидно, что он просто сдался и отдал меня, вернул как вещь. Теперь же… теперь я вспоминаю его сорванное: «Я пиздец как сильно тебя люблю, всегда помни». Помню и верю. Пусть к этому и пришлось идти сквозь толщу обиды, боли, разочарования и тоски. Просто в одну из ночей что-то внутри щёлкнуло и перегорело. И тогда я попытался сбежать в первый раз, надеясь добраться до Макса и вытрясти из него надуманное дерьмо, что по раздельности нам будет лучше. Мне будет лучше. Добраться до него… Желание яркое и непреодолимое, потому что я скучаю нереально сильно. Потому что тоска изглодала нахуй каждый орган. И не лечится оно, нихера не лечится. Но я понимаю, что для того, чтобы он посчитался с моим мнением, я должен стать другим. Твёрже, увереннее, сильнее, скиллованнее. Чтобы он поверил в мой самостоятельный выбор и принятие любых из последствий, я должен превзойти самого себя и прыгнуть выше головы. И в физическом плане, и в моральном. Возвыситься, измазаться, вернуться и бросить это ему в лицо. Чтобы через череду конфликтов остаться рядом навсегда. Потому что для меня любовь к нему синоним со «всегда». А «никогда» синоним с «разлука». — Убери винтовку, идиот, — слышу тихое… и получаю сильный удар в плечо. А следом оказываюсь сидящим на заднице, с заломанной рукой. Захват сильный, боль простреливает лопатку и стремится к почке. Хочется зашипеть сквозь зубы, но терплю и молчу. Морщусь, понимая, что и тут проебался, выпав из реальности в густое варево мыслей, что дало фору Рокки, который, как всегда, будто грёбаный Бэтмен оказывается рядом при любом из раскладов. А мне бы смеяться, да не смешно, потому что начинает казаться, что у меня то ли в башке, то ли прямиком в заднице, сидит какой-то всратый чип, который палит на постоянной основе. — Блять, я днями торчу с тобой, постоянно вбивая в твою голову, что нужно быть умнее, что есть другие пути, их просто нужно увидеть. И это вывод, который сделал твой больной мозг? — Взбешённого Рокки мне удалось увидеть лишь однажды, злым — временами случается, но настолько серьёзным и опасным? — Я объясню тебе кое-что только один раз, мальчик. Только, блять, один. И если ты не впитаешь каждое слово, отпечатав на подкорке своего грёбаного черепа, то я сам это сделаю. — Садится напротив, сжимает мне шею, стискивает затылок до боли и дёргает к себе. Почти лоб ко лбу, глаза в глаза, и его мятное дыхание обжигает, словно ледяной поток промораживающего воздуха. — Запомни! Не получается запомнить — запиши. Хоть, сука, на лбу. Мне похуй. Твой отец — одна из самых важных фигур этого сраного города и далеко за его пределами. Его влияние настолько велико, что если резко убрать, в Центре рухнет большая часть экономики и начнётся война за территорию. Когда сдыхает мелкая сошка, кто-то крупнее, вроде твоего папаши, подхватывает этот брошенный кусок на лету, и урона нет. Если сдыхает один из королей, один из правящей верхушки, то начинается грёбаный ад и страдают, как правило, не ублюдки вроде меня. Страдают хорошие, ни в чём не повинные люди. Страдают семьи тех мразей, что дорвались до власти, потому что самих ублюдков убрать куда сложнее, чем их детей, жён, родителей и так далее. Приходят даже к любовницам, приходят к таким беззащитным баранам, как ты. И потому вбей в свой недоразвитый мозг, что если ты убьёшь его, то почти мгновенно сдохнешь сам. И в чём тогда смысл? Только помни: помимо того, что ты устроишь в Центре своим поступком настоящий ад, тот докатится и до базы твоего ёбыря. Или ты думаешь, что никто не дотянется до Фюрера? Ты думаешь, он неуязвим? — Отпусти, — хрипло срывается с губ: те пересохли до самой глотки, и дышать удаётся с трудом, когда практически истерикой накрывает понимание почти сотворённого пиздеца. — А сказать, что было бы дальше? Если бы убрали тебя, он бы сорвался, и тогда убрали бы ещё и его. И дальше уже цепная реакция — месть Лавровых за сына и брата, вернувшийся в Центр ирландец, и война за остатки влияния в куче сфер. Одним, сука, выстрелом ты устроишь такой армагеддон, что тебе и не снился. Но самое ахуенное знаешь в чём? Ты хочешь избавиться от источника, как тебе кажется, твоих проблем. Но своим поступком ты просто убьёшь огромное количество людей вместе с тем, кого любишь. И если тебе наплевать на себя и отца, то не укладывай в гроб грёбаного Макса. И если это единственное, что способно остановить от долбоебизма, которым ты занимаешься, то думай в таком ключе. Любое твоё необдуманное действие — твоя же потенциальная смерть, и как итог — его смерть. — Рука на затылке исчезает слишком стремительно и тело, ослабевшее от эмоций, заваливается на спину. Шок. Ступор. И сильная дрожь от кончиков пальцев в саму душу. И мыслей… целый водоворот. На крыше по ночам иногда немного видны звёзды. Далёкие, блёклые, тени самих себя. На крыше вечером видно лишь небо — синее, ровное, будто выглаженное полотно. На крыше что-то медленно во мне оживает, пока где-то у ног валяется винтовка, а в двух метрах сбоку стоит тот, кто спас от вероятно самой огромной ошибки в моей жизни. На крыше что-то умирает, лопается, будто мыльный пузырь, оставляя за собой только лишь одну пустоту. Ненависть, которая гнала в спину, которая была своего рода мотиватором, просто растворяется в крови, осадком оседает на дне болезненно подрагивающей души. На крыше я вдруг осознаю, что меняться, куда-либо стремиться, чего-то там достигать и доказывать — нет смысла. На крыше осознаю, так явно и очевидно — я хочу жить. Не существовать, не пребывать на паузе, не испытывать свой разум и сердце. Я хочу жить, просто жить, идти вперёд. А там уж… будь что будет. Я просто хочу посмотреть к чему смогу прийти, перестав цепляться за него. Перестав представлять, что было бы, останься мы вместе. Жить, не цепляясь за прошлое, а благодаря за опыт. И двигаться дальше. Я просто хочу жить. Звучит как цель.