Свинец

Громко и душно. Запахи давят и забиваются навязчиво в ноздри, насилуют чувствительные рецепторы и заставляют кривиться от неудовольствия. Дымно. Вокруг клубится искусственный туман, что не придаёт чёткости взгляду и портит обзор. Скучно. И музыка не соответствует моему вкусу, и компания подкачала на все сто из ста возможных процентов. Абсолютная потеря времени… Бездарно проёбанные свободные часы. Лучше было бы поспать, но… Раньше подобное привлекало, сейчас почему-то раздражает. Яркие вспышки в куда более приятной полутьме режут острыми, тонкими лезвиями многострадальную роговицу. Глаза мерзко пощипывает, отчего приходится чаще моргать. А моргать настолько часто — тупо и невыносимо сильно бесит. Который уже по счёту малохольный дебил подходит и улыбается своими зализанными губами, считая, видимо, что я не просто сижу и курю одну за другой, едва удерживая тело на месте, а флиртую. Будто в клубе с Максом, ужратым до почти невменяемого состояния, можно позволить себе ничего не значащий флирт, а о продолжении я просто промолчу. А боль ломает изнутри, словно пытаясь вырваться оголодавшим зверем, прогрызая себе путь из моего тела, прогрызая жадно, впиваясь в каждый чёртов орган и когтями, и острыми зубами. Боль… Физическая, наслоившаяся на не менее сильную душевную. Они сплетаются, как страстные любовницы, и имеют меня с такой самоотдачей, что впору жрать обезболивающее горстями на завтрак, обед и ужин. И даже это уже вряд ли поможет. Травка на уровне сигарет, настолько давно и часто используется, что больше попросту не берёт. С порошком перебарщивать опасно: выпадать из обоймы нельзя — роскошь совершенно непозволительная. Ибо если я вдруг не успею спасти долбоёба, который намеренно себя гробит, то из жизни окончательно исчезнет какой-либо смысл. Потому что ничего не держит. Слишком давно похуй и на собственное тело, и на разум, и на чувства. На всё похуй. Внутри плещется ежедневно, ежечасно, ежесекундно привычно-родное раздражение и безразличие практически ко всему. Удивляет лишь, как сквозь эту защитную оболочку сумела просочиться Веста. Остальным не под силу — остальные попросту бесят. Даже Макс, тот, который искалечил так давно и сильно, что не упоминается, не ставится в одном ряду с остальными. Он… другой. И этим всё сказано. Но бесит не менее остальных, если не больше. — Притормози, — выдыхаю недовольно вместе с сигаретным дымом, закинув ещё парочку горчащих колёс в рот, запивая те каким-то кислым, будто уксус, соком. На баре говорили — ананасовый, на деле — похож на ослиную мочу, но разбираться с барменом за стакан пойла — лень. А ещё эти несколько минут способны сыграть злую шутку. — Терпишь, — оскал напротив настолько родной, и каждая микроэмоция знакома до боли уже с десяток лет. — Почему ты терпишь, а? Искупаешь грехи или просто стало скучно жить, и я — единственное развлечение? — Ага, наказываю себя, долбоёба, за старые прегрешения перед твоим святым величеством. — Пьяный пиздёж утомителен, информации в нём, как и чего-то здравого, нет ни грамма. Тратить нервы на всё то дерьмо, в котором я не первый месяц купаюсь, и без того заебало, да так, что практически уже ушел на дно, занырнув с головой. Спасибо Максу. Нашёл себе, блять, золотую дырку. Теперь после их расставания я как личный психолог, поддержка штанов и запасные тормоза, потому что свои он после разрыва явно проебал. И бросить бы его на произвол судьбы, свалить куда подальше и просто тихо сдохнуть, потому что боль изводит. Боль, ненормально сильно нарастающая, хотя должно было стать лучше из-за чёртовой операции, но после робкого улучшения на пару дней, позже снова прижимает. И с каждым разом прижимает прилично сильнее. Выносливость падает, потому что ни жрать толком, ни спать не способен. Плюс график, как у ебанутой белки с бешенством: Макс ебёт мозг без перерывов на выходные, лишь иногда чуть успокаиваясь и оседая на базе. — Хочешь пороха? — поигрывает бровью вызывающе, и не будь мне так хуёво, я бы, может, и согласился вкатить себе дозу в лёгкие, но… не сегодня явно. Мне ещё потом отходняк ловить не хватало в моём теперешнем состоянии, закидываясь невменяемым количеством обезбола сверху. Суициднуться при желании можно куда более простым способом. — Хочу съебать отсюда, устроишь? — Шестая сигарета за час, и как результат — давление в груди не метафора. В дымном помещении дышать и без того пиздец как сложно, но без никотина нервы вообще не в пизду. Особенно когда слабо понимающие отказ посетители клуба отираются рядом с нашим столиком, непрозрачно намекая на свои совершенно нескрытые желания. Потому что в такие места приходят или убиться в хлам, или натрахаться на пару недель вперёд, желательно с несколькими сразу. И не по разу. — Не в ближайшие пару часов, — биты сжирают интонацию, но лихорадочно блестящие глаза напротив, отливающие этим знакомым металлом, намекают лучше слов, что он собирается торчать здесь до упора, пока не вышвырнут за ёбаную дверь. Снова. А меня бесит и то, как сильно он старается упасть, как можно ниже в собственном саморазрушении и то, что ебал он всех нас, пытающихся остановить это падение и помочь. Который месяц подряд он просто катится по наклонной, а я ощущаю себя камнем на его пути, который не даёт рухнуть сразу же и с разгона, но не способен затормозить навсегда. Гонсалес помогает, Франц постоянно откачивает и поддерживает его в более-менее нормальном физическом состоянии, Стас — нянька на подмене, иногда даёт мне лишние пару часов сна, присматривая за ним. Но всего этого слишком мало. Слишком, блять, мало. И если ещё недавно Басов-младший трогал меня крайне слабо, почти не задевая, став привычным, мелким, незначительным, даже приемлемым… злом. То теперь мне хочется истребить его, как заразу, или притащить за длинные белобрысые патлы и бросить в ноги Максу, только бы прекратился этот сраный ад. Усталость давно лучшая подруга: изношенное тело не выдерживает былых нагрузок, но кому какое до этого дело? Если даже я забиваю на себя слишком давно и полностью? Одной лишь Весте не наплевать — переживает и заставляет хотя бы минимально поддерживать нормальное состояние. Одна лишь она… Зачем-то уговорила на эту сраную операцию, и теперь мне дико непривычно от ощущения давления в заднице, потому что срать давно отвык, да так, чтобы через предназначенный самой матушкой-природой проход. И боль в начавшем нормально функционировать кишечнике едва переносима: перетасованные внутренности блядски ноют, словно их неправильно там разложили, или они на радостях устроили ебучее пати. Сука… Я, правда, пытаюсь хоть как-то успокоиться, хоть как-то отвлечься, но нихуя не выходит, вообще нихуя, потому что успеваю лишь сходить отлить, как по возвращению понимаю, что Макса и след простыл. Не более пяти грёбаных минут, как он снова опускается ниже по склону, снова летит стремительно в чёртову пропасть. Потряхивает от еле сдерживаемой ярости: прищурившись, оглядываюсь вокруг и прикидываю, куда же на этот раз (а главное — с кем!) его понесло. Даже не удивляет, что нахожу невменяемое тело в коридоре поблизости от бабской уборной, в кои-то веки с шалавой не женского пола. И это вертлявое, жеманное, совершенно чмошное существо, которое лобызает его шею и пытается стащить майку, оставляя следы от липкого блеска с мелким шиммером, вызывает лишь рвотный рефлекс всем своим видом. Стоило догадаться, что получив от меня отказ получасом ранее, тот припрётся, завидев Макса одного, и попробует снова, но теперь не со мной. И не шокирует картина напротив, скорее отталкивает, и омерзение мурашками прокатывается по коже. — Съебал, нахуй, отсюда, — спокойно и с максимальным концентратом неприязни тяну, отрывая напомаженное нечто от шеи Макса, грубо отпихиваю под протестующие возгласы. — Какого хера, мужик? — Не вставшего на тебя, уёбище, — бросаю вдогонку и дёргаю на себя Макса. — А тебе уже точно хватит. — Не раньше шести, мамочка. Ни одной ёбаной минуты раньше, — сопротивляется, и сил в его теле, даже убитом в сопли, куда больше, чем во мне — трезвом, как грёбаное стёклышко. — Мне нужен кристалл и косяк. Пару стопок и чистая шлюха. — Надо же, ты вдруг вспомнил, что помимо банального венерического дерьма можешь подхватить ВИЧ? Поздравляю, твои ёбаные мозги вдруг решили немного поработать. — У меня стоит, и я хочу кончить. У тебя с этим какие-то проблемы? — Если так сильно нужно было кончить, ты мог прийти ко мне, а не отирать собой трипперные стены в клубе с первым попавшимся уёбком. — Это что — ревность? — Это что — желание получить в своё кривое, неадекватное ебало? — огрызаюсь с шипением: раздражение переваливает за все вменяемые рамки. Терпение давно на исходе. Желание размазать его по стенке, а после втоптать в грязный матовый пол настолько сильное, что едва удаётся сдержать себя в руках. — О-о, ледяной принц тает? Какие эмоции, сколько экспрессии. Какого хуя ты таскаешься за мной по пятам, если тебя всё это так бесит? Какого хуя ты вообще постоянно рядом, будто тебе есть дело, и ты понимаешь, что со мной происходит? Ты же любить неспособен, тебе же не бывает, блять, больно, ты же — ебучий кусок сраного льда. Всегда встаёшь, отряхиваешься и идёшь дальше. Обтекаешь, каким бы дерьмом не облило. Не потопить, сука. Не прикончить. Блядский Морозов, который выберется даже из ада, пусть тебя туда хоть сам дьявол затолкает. — Слова концентратом неразбавленного яда, вместе с острыми клинками, врезаются даже не в душу, они изрезают и без того незажившее сердце. Но то, что внутри, всегда сокрыто от чужих глаз. В какой бы агонии ни билась душа, как бы ни кровоточила, никогда и никто этого не увидит. Никогда и никто. Даже он, тот, кто когда-то по-живому вскрыл, а назад оно не срослось. Не смогло. — Я сделаю вид, что этого не слышал, — сигарета едва заметно дрожит между пальцев, в висках пульсирует острая боль, и снова тяжело дышать. Меня кроет и морально, и физически, но сохранять лицо настолько привычно… Маска не просто прилипла — маска ко мне приросла. Это удобно, безопасно и правильно. — А я не сделаю вид, что мне не похуй, — фыркает и, покачнувшись, идёт в сторону нашего столика. И крыть как бы нечем, но силой его утащить в машину не получится. Помощи ждать неоткуда, одна лишь надежда, что его заебёт раньше, чем я посреди клуба откинусь. А откинуться, да так, чтобы с концами, пиздец как хочется. То ли кто-то сверху — хотя я очень сомневаюсь, что хоть один дебил там есть — решил надо мной смилостивиться. То ли просто Макс заскучал, и захотелось ему на боковую, но спустя час мы оказываемся в машине. Я за рулём, он — сзади, раскинувшись на всё сиденье. И ему заебись: источает амбре кучи смешанного алкоголя и, вероятно, видит десятый, как минимум, сон. А я полуонемевшими пальцами цепляюсь за руль, уговаривая организм не отключаться. И от боли, и от усталости разом. Хуёво. Хуёво настолько, что глаза с трудом открыты, и непонятно что лучше: остановиться посреди дороги и попытаться дать себе час на отдых или вызвонить кого-то с базы, чтобы пригнали. Или же топить педаль в пол до талого, чтобы оказаться побыстрее в условном доме и забыться под обезболом, хотя бы на какое-то время. Только вот посреди ночи на трассе, где в последнее время примерно каждую третью машину или подрывать пытаются, или обстреливать — останавливаться не слишком хочется. Таки рискую я не только собой. На себя как раз похуй, но его я не для того постоянно из дерьма вытаскиваю, чтобы позволить так просто убить ебливым уродам. И выбор невелик, выбора нет. Нога вдавливает педаль в пол, боль соперничает с нарастающей скоростью, а глаза прилипают к спящей фигуре сзади. Накрывает чёртово осознание, что как бы он ни косячил, чтобы ни сделал или ни сказал, не могу бросить. Не способен. И вряд ли когда-либо смогу, пока жив… А он выглядит измучено: тени, залёгшие под глазами на заострившемся лице — блядский отпечаток разрушающих чувств. И я его понимаю. Прекрасно, к сожалению. Слишком хорошо понимаю, что сейчас копошится у него внутри, что конкретно жрёт, что заставляет сжимать зубы, крошить те, страдая. Понимаю… Потому что сам в этом аду слишком давно живу. База встречает предрассветным ленивым солнцем. Безветренно, тихо и сонно. Состояние из разряда — вынь и выкинь, потому что я сомневаюсь, что вообще смогу переставлять ноги, когда вылезу из сраной колымаги. Но кто бы, блять, спрашивал, что я хочу или могу, существует лишь твёрдое «надо», а что там дальше, уже никого не ебёт. Заглушив мотор, пару минут сижу с прикрытыми глазами, сложив руки прямиком на кожаный руль и уложив на них голову — просто даю своему телу гудеть, словно оголённые провода, усталостью и болью. Несколько сраных минут, пока меня почти вырубает, а после, усилием воли и упрямством, выталкиваю себя из машины. Растолкав Макса, практически тащу того на себе до комнаты и, скинув его на кровать, умудрившись даже обувь стянуть и остальные шмотки до трусов, кое-как выхожу из блока. И сил едва хватает дойти до своей койки, когда неожиданно за углом чёртового барака… начинаю оседать. Земля приближается слишком быстро, ноги становятся ватными, в ушах звон, в груди давит, а в глазах рябит цветными пятнами, вперемешку с чернотой. Тьма подступает, глодает по краям сознание, и ненавистная слабость травмирует. Ещё и не в своей комнате, а на чьих-то глазах, что больно бьёт по воспалённой гордости и болезненно-пульсирующему нутру. Особенно остро, когда подхватывают крепкие руки и помогают встать обратно в вертикальное положение. — Полегче, — тихо звучит куда-то мне в шею, — ты откуда такой — еле живой? — Из Центра, — выдыхаю и расслабляюсь, понимая, что это Стас, а значит, можно позволить себе пару минут слабости. Перед ним не настолько стыдно, как если бы это был кто-то другой. — Я давно не обманываюсь по поводу того, сколько у вас с Фюрером общих извилин. Но, сука… ладно он долбоёб решил себя прикончить во имя потерянной любви, ты-то нахуя гробишься? После операции надо, чем больше, тем лучше отдыхать и организм восстанавливать, а не изнашивать себя, как прошлогоднюю резину. Ты свой ствол и то лучше смотришь, чем тело. Придурок, — шипит, пока мы медленно плетёмся к моей комнате. А мне отвечать не хочется: банально открыть глаза лень. Исчерпаны ресурсы, глохнет заведённый мотор. — Ты, блять, что, специально машину в дерьме извозил? Какими козьими тропами Макса из Центра вёз? Через сраный коровник? «Через рот твой… помойный», — хочется прошипеть на всратого Гонсалеса, но сил нет. Последние крохи уходят на то, чтобы держать относительно вменяемое лицо и твёрдость походки. Потому что кто-кто, а он — последний человек, перед которым я готов показать своё состояние. Стопроцентно последний, и отвечать банально нет внутреннего ресурса, хоть и раздражение в стылой крови пробуждает что-то вроде слабого прилива адреналина. — Ганс, съеби, не до тебя сейчас совершенно, — вместо меня с грудным рыком, глубоким, угрожающим рокотом отвечает Стас, резко повернув голову на прозвучавшие слова. — Если нечем, блять, заняться, иди лучше машину от дерьма отмой. Раз уж тебя так сильно её состояние ебёт. Вообще Мельников не особо любит стычки. Хитрый и изворотливый, он скорее трахнет тебе мозг, да так, что ты не сразу это заметишь, чем будет сводить что-либо к конфликту или открытому срачу. Но терпение явно закончилось не только у меня. И если в мою сторону он рычит, потому что мы проводим частенько время вместе, и я могу списать всё на волнение за мою потасканную шкуру, то Гонсалес, видимо, успел подточить его выдержку регулярными доёбами настолько, что он срывается, и это, надо сказать, удивляет. Самую малость, пока не становится совершенно похуй, ведь в метре от меня кровать. Вещи чужими усилиями слетают с тела, будто фантики, и когда затылок касается подушки, мне кажется, что я попадаю в рай. Организм отключается мгновенно. Однако, спустя несколько часов, просыпаюсь в вязком полубреду. В груди давит, сделать глубокий вдох тупо не получается, пульс частит, словно безумный. И можно было бы списать на резкое пробуждение, хуёвый сон, на откаты после кучи принятых препаратов или давно не испытываемую, внезапную, паническую атаку. Только в мозгах всё относительно спокойно, разум практически девственно чист — ни единого отрывка какого-либо дерьма не мелькает на задворках сознания, что даёт понимание, что это физически так накрывает, а не морально. И выхода нет, кроме как начать натягивать на себя первое, что попадается под руку, пока воздух отказывается проникать в лёгкие. И полувальтами идти в медблок, чтобы разыскать Дока, потому что создаётся ощущение, что ещё парочка минут, и я задохнусь нахуй — кислород проникает внутрь будто нехотя, по микропорциям. Мизерными крохами. И в груди полыхает, в голове шумит, а в глазах двоится. Я не помню дороги, не разбираю лиц, просто на чистом упорстве переставляю ноги в сторону необходимого кабинета. И поебать кто это видит, совершенно насрать, что подумают — я натурально горю в агонии, пока не вижу перед собой знакомую и так необходимую бородатую рожу и не показываю на грудь, беспомощно открыв рот в попытке вдохнуть. Спасибо тому, что без лишних слов он цепляет мне маску на лицо и укладывает на кушетку. Действует профессионально и быстро, иначе, ещё немного, и можно было бы вырывать яму под забором. Или тащить моё тело в крематорий, после развеяв над кучей дерьма горсть сраного пепла. — Как давно? — спрашивает, когда у меня слегка проясняется в голове, а дышать получается более-менее спокойно, пусть пока и с маской. — Сложно сказать, такой приступ впервые. Давит в груди с конца весны. Одышка примерно в то же время появилась. — Через час сделаем КТ, а дальше посмотрим. Не хочу тебя расстраивать, но я очень сомневаюсь, что это просто недосып, усталость и последствия операции. Можно подумать, я рассчитывал, что отделаюсь лёгким испугом. Давно пора привыкнуть, что если какое-то дерьмо вознамерилось меня выебать, то делает это качественно и на полную катушку. Да и ожидаемо вполне: столько лет забивать на свой организм, травя его наркотиками, заливая алкоголем и постоянно травмируясь… Тот рано или поздно должен был сдаться и начать мстить. Только ни один из исходов не пугает, что бы ни показало потом это сраное обследование. Сдохнуть и без того хочется порой слишком сильно, потому что фатально заебало всё происходящее вокруг, заебали все находящиеся рядом. Заебали настолько, что кажется, единственный выход, чтобы сбежать из зацикленного круга и постоянного пиздеца — могила. Просто потому что устал. Просто потому, что никому нахуй, в принципе, не впёрся: Веста пострадает и успокоится в объятиях Франца, а Стас слишком поверхностно ко мне относится, чтобы долго страдать о потере. Мой уход не изменит ничего, но подарит долгожданное освобождение. И, быть может, именно это и должно стать самоцелью и основным желанием.