Свинец

Бывают такие моменты, когда даже захлёбываясь собственным дерьмом и желчью, ты останавливаешься и внезапно замечаешь странности, творящиеся вокруг. Начинаешь наблюдать, присматриваться… прислушиваться, и открываешь миллиард грёбаных мелочей, которые ускользали от глаз. Природная внимательность и порой нездоровое любопытство, всегда подталкивали влезть поглубже, во что бы там ни было, и разобраться в ситуации, хотя бы просто для себя, чтобы понимать, что и с кем происходит. Потому что информация — важнейшее оружие, которое стоит иметь при себе, и неважно насколько та значимая. Однако впервые меня накрывает настолько сильно: буквально зудит под кожей странное чувство, словно что-то слишком важное упускаю. Обычно Морозов, мразь, просто игнорирует или вяло огрызается, приехав разбитый и злой, в крови или грязи, раненый или целый. Орёт на кого-то, агрессирует или топит в колотом льде своих блядских глаз. Сегодня он без видимых повреждений. Чистый, какой-то даже слишком идеальный, только вот… едва в состоянии удерживать своё тело в вертикальном положении. И рядом вечно строящий из себя клоуна Мельников, который, внезапно, разве что не отстреливает на подходе, своим угрожающим концентрированно тёмным взглядом. Что-то нетипичное. И оттого привлекает внимание и настораживает максимально. Уснуть после не выходит — нервная система звенит натянутой струной. Взбудораженный мозг отказывается отключаться. Потому на взводе, не понимая, с какой из сторон искать ответы, просто слоняюсь дебилом по базе до построения. Во время построения. И сразу же после. Макс выглядит помято, с явным похмельем. Смотрит слишком враждебно на кофе в собственной руке, давится сигаретным дымом. И вообще не новость, что ему хуёво после очередного загула. И ладно бы это как-то помогало справляться с болью, так он, помимо расхераченного внутреннего состояния, добавляет себе сверху разбитость физическую. — Живой? — подойдя, со старта спрашиваю, пожимаю протянутую руку и падаю на лавку рядом. И пусть подобное было уже с сотню раз, если не больше, но картинка всё ещё стоит перед глазами, и дёргает. Как нарыв дёргает, так монотонно и раздражающе, что хочется выблевать непривычную эмоцию. Потому что… Сука! Я могу ненавидеть себя бесконечно за то, что что-то надломилось, раскрошилось и начало перерождаться внутри, чем-то иным и незнакомым. Чем-то, что вызывает отторжение и страшит, чем-то, что как мне кажется, лишь портит и усложняет и без того не беспроблемное существование. Я могу скорбеть об утрате своей целостности, молиться божьей матери о терпении и прощении. Я могу многое. Кроме одного — вытрясти, вычистить свою голову, как мусорное ведро, от мыслей о нём. А после увиденного — хочется особенно сильно. — Даже дышу, пусть и через раз, — хмыкает и отпивает с гримасой отвращения свой кофе. Затягивается и со стоном запрокидывает голову. — Сука, заебало, — втягивает носом, а я вижу каплю крови, капнувшую ему на руку. — Допрыгаешься скоро. Рано или поздно прижмёт настолько сильно, что можешь просто не выкарабкаться, Макс. — Лучше, в таком случае, рано. — Ночью что-то случилось? — начинаю издалека: открыто спросить, что же не так с его извечной нянькой — стыдно. Даже у лучшего друга. Стыдно, в принципе, интересоваться кем-то вроде Морозова. Стыдно его хотеть. Успокаивает лишь то, что мои омерзительные мысли и желания просто сидят гнилью внутри, скрытые от чьих-либо глаз. — О чём ты? — приподнимает бровь, непонимающе глядя. — Проторчали ночь в клубе, вернулись на базу, оба живые, машина в порядке. Что могло случиться? Я же был с непотопляемым куском ёбаного льда, можешь расслабиться. Уж если с кем-то мне и безопасно плавать, глубоко и долго, в дерьме, так это с ним. — Чем он настолько хорош? — Вместо — «Чем он лучше меня?». Но если первое звучит просто любопытством, второе дало бы Максу понимание, как именно я реагирую на его «дружбу» с белобрысой сукой. — Не знаю, Ганс, абсолютно в душе не ебу. Просто он как сраный таракан всегда выживает. Как бы его ни помотало по жизни — выкарабкается. Приспособится в любых условиях, приживётся в любом месте. Это талант, блять. — Восхищаешься? — смеюсь, а внутри всё сильнее дёргает пресловутый нерв. С силой дёргает. И понять что это — ревность или что-то другое, более тёмное, не получается. — Завидую, — тянет и снова шмыгает носом. — Ёбаная кровь. Хули течёт уже десять минут? Заебало. — Сплёвывает алую слюну и морщится. — Я к Весте. Вечером салаг надо будет погонять. Завтра приедет партия, завтра же Фил и Мельник поедут проверять дорогу, которая южнее. Там дерьмо странное творится: несмотря на то, что территория всегда за нами была, какое-то шакалий выводок раскрыл свою пасть на неё. — Прям вдвоём справятся? — А хули там справляться? — непонимающе смотрит на меня, как на дебила, а у меня чешется на языке спросить, в курсе ли он, что его новая подружка прикатила из клуба не настолько в форме, как ему думается, но молчу. — Забей, — похлопав его по плечу, возвращаюсь к ежедневной рутине, только бы отвлечься от назревающего срыва внутри. Потому что Морозова нигде не видно, зато виден его блядский Стас, тихий, спокойный внешне, но цепким взглядом тёмных глаз осматривает округу, что подозрительно по многим параметрам. Особенно когда всё же появляется виновник моих не радужных мыслей, с типичным застывшим лицом, а Мельников, как верная псина, сразу же материализуется рядом. Ревность огненным хлыстом щёлкает по спине, оставляя кровавые борозды, подпёкшееся мясо и оплавленные шрамы. Напряжение натягивает каждую вену, каждую чёртову мышцу, и я буквально чувствую, как вскипает ускоряющаяся кровь. Как нарастает пульс вместе с раздражением. И к вечеру становится нереально себя сдерживать, пусть и планировал съездить к старым знакомым, чтобы договорится о взаимовыгодной сделке. Вместо этого — оттягиваю поездку, прусь на тренировку и по привычке доёбываюсь до небезызвестной фигуры. Потому что иначе не получается, только таким сраным образом можно привлечь кроху его внимания. Лично мне. Только вот таким тупизмом, я могу ощутить взгляд, его взгляд, пусть и оттенков каких-либо эмоций там попросту нет. — Хули прилип к стене? Не санаторий, надо показать пару новых приёмов и их применение. В спарринге, — пассивно-агрессивно, стараясь сдерживаться насколько это вообще возможно. Сдерживаюсь из последних сил, пока тот молча не становится напротив в позу, не проронив ни единого слова, всем своим видом показывая и всё что он думает обо мне, и куда мне следует пойти. И заводит с пол оборота: руки зудят разбить его идеальную рожу, чтобы не топил в превосходстве, словно он король этого грёбаного места. Ускользает из рук, парирует удары и едва заметно вздрагивает, когда получает по корпусу или спине. Я не нежничаю — намеренно испытываю, сколько сумеет выдержать, всё ещё не понимая, что за срань с ним была сегодня под утро, когда преданная шавка — Мельников, тащил его на себе, практически буксируя, если сейчас он выглядит вполне презентабельно, разве что поджимает чаще обычного губы и двигается чуть более рвано и резко. И противостояние кажется как никогда сильным, и нестерпимо хочется причинить ему боль: дожать, сломать, уничтожить… Понять, почему имеет надо мной какую-то странную, но власть, уничтожив желанный покой. Привычный покой, сука, разрушив картину моего годами выстраиваемого мира. И это явно лишнее, не стоит так трепать свою психику. Необдуманно. Импульсивно. Просто тупо. Совершенно не в моем стиле. Но долбит ровно в мозг навязчивая мысль, что стоит увидеть его в душе с мешком дерьма на животе, и это вызовет отвращение, и переломает обратно ход стремительных событий. Удушит то несмелое, но такое настырное и не гаснущее желание. Только все идёт не так со старта, едва я захожу внутрь… И хочется мгновенно содрать с себя рубашку и сраные брюки, потому что клубы пара в общей душевой не прячут от моих глаз его поджарую фигуру. Блеск влажной кожи спины, где огромный рваный шрам пересекает лопатку. Он красив, слишком. Запредельно, ненормально красив — одна длинная литая мышца, будто весь жир исчез из его организма. Такой изящный, гибкий, сплошной рельеф в мыльных разводах. Мокрые волосы мелкими кудрями змеятся и липнут к его шее. Фил просто поднимает лицо к потоку воды и чуть прогибается в пояснице, а меня примораживает к месту, на всём теле волоски встают дыбом и мурашками прокатывается что-то глубоко первобытное и голодное. Дыхание внезапно перехватывает, выкачивая из лёгких весь кислород, оставляя те потрёпанным, пустым, слипшимся пакетом гнить за грудиной. Потому что эта идеальная мразь поворачивается. Глаза прикрыты, зато приоткрыт рот, куда попадает вода, и он позволяет ей стекать, вот так, сначала по губам, после по шее к плечам, где виднеются зажившие пулевые. По рукам, лаская каждую линию. По красиво оформленной груди, без единого волоска, с маленькими, аккуратными сосками. К подтянутому, напряжённому прессу, где нет грёбаного мешка. Нет. Его нет. То, ради чего я, сука, припёрся. Моя призрачная далёкая надежда на то, что увижу и сумею очнуться от этого вязко-липкого, навязанного кем бы там ни было, кошмара. Нет, мать его, дерьма на его животе, которое должно было вызвать омерзение. Там розовый, видно, что свежий, ровный след от операции. И совсем рядом, сбоку, белёсые шрамы от старых ножевых ранений. И я, к сожалению, знаю, кем они были нанесены. Он весь, как наглядное пособие, со следами былых травм. Со свежими следами от моих сегодняшних ударов по торсу. Со следами всего пережитого за многие годы… И что-то отдающее уважением просыпается внутри, что-то сродни восхищению, как бы я ни сопротивлялся, будто меня пытают святой водой, а я прямиком из преисподней пожаловал. Его шрамы отзываются чем-то незнакомым в душе. Чем-то, вопреки моему нежеланию, концентрированным. И слава богам, что оказываюсь в состоянии поднять глаза быстрее, чем те грозят падением в бездну, посмотрев туда, куда смотреть явно не стоит. Слава богам, что он сталкивается со мной взглядом в момент, когда я успеваю нацепить на себя непроницаемую маску. Мне бы хотелось, чтобы именно её он увидел, а не восхищённый блеск моих глаз. Потому что он рядом ошивается уже не один месяц, но я никогда не видел его без одежды, даже частично. Тот не спешил демонстрировать дерьмо-мешок. И всё остальное тоже… не спешил. Я рассматриваю мужика с тем же набором в трусах, что и у меня, и это не отталкивает… Смотреть хочется. Хочется ещё и трогать, что шокирует. Вон тот продолговатый, выпуклый, свежий шрам с правой стороны буквально гипнотизирует, глубокая ямка пупка призывно блестит, а об чёртову бедренную кость хочется порезаться, потому что слишком идеально выступает под натянутой гладкой кожей. Ошеломляет. Всем. Собой ошеломляет, и мне впервые, пожалуй, нечего сказать. Вообще нечего. Язык прилип к нёбу. Глотку сжимает будто в тисках, там всё пересохло, как в чёртовой пустыне. А он стоит себе и, как сама непосредственность, делает вид, будто ничего криминального не произошло. Будто привык, что его имеют взглядом, рассматривая по миллиметру голодным животным. Поворачивается боком и продолжает смывать со своего тела пену, а после вытирается блядски-синим, как и его глаза, полотенцем. С его волос капает, но он не обращает внимание. Натягивает — без белья — сразу же спортивные штаны. И снова перехватывает мой прилипший к нему намертво взгляд. На этот раз замирая и чуть склонив голову в сторону, прищурившись, пристально смотрит. Сканирует, будто грёбаный рентген. — В чём твоя проблема, Гонсалес? — пытается казаться абсолютно невозмутимым, но я не даю себе обмануться: от него так и несёт угрозой, наравне с чёртовой перечной мятой, которой тут заполнено всё вокруг. Забило обильно ноздри, напитало, кажется, до самого мозга. И мне хочется задохнуться. Сдохнуть, сука, на месте, особенно когда он подходит на шаг ближе, сократив и без того небольшое расстояние. И мне бы бежать куда глаза глядят, но фокус сужается до его розовых губ, каких-то слишком бледных на слегка загорелом лице. Фокус сужается до мелкой капли, что сорвалась с его волос и стекает сейчас по подбородку, а я глаз отвести не смею. Заворожённо провожаю её взглядом. Фокус просто, сука, сужается. И я ничего не могу с этим сделать. Кроме как... рывком сократить оставшееся расстояние, и впиться в его рот со всей скопившейся нуждой и злостью. Стон застревает в горле. Щекочет мне нёбо и отдаётся дрожью вдоль позвоночника. Я чувствую в эту секунду так много: столько всего пробуждается, словно кто-то запустил случайным прикосновением грёбаный вирус в систему, и мозги коротит. Фатальная ошибка. Error 404… Но. Важнее другое. Я не чувствую, ёб твою мать, с его стороны вообще ничего. Ни единого движения или колебания воздуха. Мне же кайфово, я захлёбываюсь в ощущениях. Время замирает и прекращает существовать и вокруг, и между нами. Замирает и он, не отталкивая, но и не отвечая, просто позволяя мне, как голодному псу, вгрызаться в мягкие губы. Просто позволяет с сучьим снисхождением, хотя, будь я на его месте, давно оторвал бы смельчаку голову. Но я — не он. И надо ли здесь радоваться различию — не знаю. Отчаяние крошит меня всё сильнее с каждой секундой, изгрызает мне смелость, рвёт её в клочья. Я сдыхаю от ощущений его губ на своих, от ощущения близости кроет, как никогда. Чувствую каждой частицей себя прилив восторга и страха, потому что нравится слишком сильно. Слишком накрывает, слишком шарашит в вены острое и непреодолимое желание. Но проблема в том, что когда отстраняюсь и вижу его глаза так близко, единственное, что способен сказать это жалкую, отчаянную просьбу: — Поцелуй меня. Что-то мелькает в синеве напротив, что-то сродни высокомерию, сродни превосходству, и он будто становится выше меня на несколько ступеней. Свысока оценивая сейчас и прошивая насквозь пониманием. Словно я поспешно, необдуманно, вручил ему козырь в руки. Козырь против себя. Но кроет, всё равно кроет. От его дыхания, от холода, что исходит от влажной кожи, от запаха, перечного и горчащего на кончике языка. Но когда притягиваю за затылок к себе, тот всё ещё не отвечает, купая в каком-то сухом безразличии. — Мать твою, Фил, — срывается с губ, и насрать что рубашка промокла от капель, стекающих с его волос. Плевать на всё… — Поцелуй меня, — требовательнее, прижимая к кафелю спиной, с силой туда вжимая собой. И руки хаотично скользят по его плечам, груди, к чёртову свежему шраму от операции подрагивающими кончиками пальцев. — Поцелуй, — мстительным, злым укусом, чувствуя привкус крови, но он даже не вздрагивает, всё так же глядя мне в глаза и там, в глубоком синем небосводе, мне мерещатся издевательские яркие звезды. И я в ужасе от собственной просьбы, в шоке от того, как сильно этого хочу — ответа. И насрать тупо на всё, потому что вырваны тормоза. Их попросту больше нет, когда его рот приоткрывается навстречу. Я понимал, что с кем-то вроде него, если и падать, то ниже самого ада. Туда, где раскалённые угли, где инфернально распадается всё живое на микрочастицы. Я понимал, что не зря его облизывают, откровенно трахают и провожают взглядом. Постоянно. Чувствуют его шлюшью, пахнущую сексом и удовольствием натуру. Чувствуют, какой силы наслаждение он способен подарить, просто подпустив к себе. Я понимал, что не мог Макс влипнуть в неумелую, посредственную оболочку, да так, чтобы полностью. Что они сошлись темпераментом, а Макса в хладнокровности, по части сексуальных утех, обвинить язык не повернётся. Таки «в деле» я его видел, когда мы на пару развлекали элитных девочек. Я понимал, что страсти в этом странном, грешном существе слишком много. Что холод его глаз, что ощущение его кожи может обжигать. Но я не подозревал, насколько сильно и мощно ударит, словно молнией, в макушку и подкосит меня, как старый ствол дерева, когда он в ответ коснётся моего языка своим. Пошло. Развязно и так откровенно, как никогда и ни с кем до него. Глубоко, до самой глотки, и мокро. Плавно, медленно и смакующе одними губами. Задыхаясь, сгорая в этом моменте, мечтая о чём-то большем, умирая от стыда на месте. Грехопадение абсолютнейшее. Унизительная жажда взбудораженного тела, что готово взорваться, как у малолетки, от одного лишь поцелуя. И полнейшая растерянность, когда дойдя до пояса его штанов, вдруг осознаю, что я готов был сделать. С мужиком. С. Сука. Мужиком. Отшатываюсь, нервно облизав пульсирующие губы. Смотрю в глубокую синеву его спокойных, тёмных, безразличных глаз и пячусь к выходу из душевой. Под его немигающим взглядом. Он выглядит, как огромная хищная кошка с белоснежной лоснящейся шерстью. Он выглядит, как чёртов принц, холодный, непозволительно-красивый и опасный. Он выглядит в этот самый миг, как тот, кто сумеет убить меня, не проронив и капли крови, уничтожить собой рано или поздно. Он выглядит, как идеальная, притягательная, манящая кончиками пальцев, смерть.