Свинец

Никогда не любил воду. И дело было даже не в страхе, который из глубокого детства шагает со мной по жизни. Просто влажность кожи, капли, что залетают за шиворот во время дождя или стекают с волос после душа, всегда раздражали, раздражают и раздражать будут. В такие моменты хочется поскорее промокнуть себя полотенцем, потому что в ином случае создаётся впечатление, будто что-то не так. Неправильно. Некомфортно. Не моё. Никогда её не любил. Однако, оглядываясь на последние месяцы, вдруг с удивлением отмечаю, что большую часть свободного времени, между подходами на тренировках, или сразу после них, я нахожу себя застывшим на водной глади бассейна в элитном комплексе, который стал вторым домом с его многообразием залов, с различным железом и прочими прибамбасами. Наводка Рокки — это место держит его хороший знакомый и по совместительству коллега, потому что: «У меня не бывает друзей, куколка». И зовут знакомого коллегу — Мар. По крайней мере именно так он представился. Настоящее имя спрашивать было не с руки, да и смысл?.. В их чёртовом криминальном мире через одного ходят с кличками как у собак. И вот он я, снова зависаю на водной глади. Смотрю на небо через полароиды в чёрной матовой оправе и ощущаю вакуумную пустоту в мыслях. Вода будто вытягивает из меня всё скопившееся дерьмо и из тела, и из мыслей. Просто вытягивает. В воде, которую я боюсь большую часть своей жизни, боюсь, сколько себя помню, вдруг становится легче. Вода успокаивает. Убаюкивает привычную боль. Анестезирует и отвлекает. Затекает в уши, отчего их закладывает, остужает слишком сильно нагревающееся тело. Способствует ещё более сильному загару. Хотя куда уж мне… Вода из пугающей становится родной. Я переворачиваю себя, задержав дыхание и оказываюсь погружённым и смотрящим на гладкое серое дно, выложенное ровной дорогой плиткой. Скажи мне кто-то, что я буду таким образом баловаться, поржал бы и сказал, что он мечтающий о невозможном дебил. Ибо я?.. Лицом вниз?.. В бассейне? Дичь. Но, многое из того, что было чужим или едва знакомым каких-то полгода назад, теперь кажется само собой разумеющимся. Как, например, моя жизнь без него. В груди печёт, уши закладывает, в голове становится шумно и монотонно, пусто и мёртво. Однако без паники просто переворачиваюсь обратно и глубоко вдыхаю полную грудь раскаленного от жары воздуха. Промаргиваюсь, расставляю руки в стороны и замираю. Замирает и сердце на пару ударов. Жизнь замирает… — Ты решил превратиться в рыбу или в водоросль, куколка? — насмешливый голос, брызги, летящие мне в лицо, вместе с громким всплеском воды по правую сторону. — Если скажешь, какой из вариантов заставит тебя от меня отьебаться, хотя бы на ближайшие пару дней, тот я и выберу. — Это так не работает, — фыркает и снова с всплеском воды в меня летят раздражающие брызги. — Давай, шевелись, до обеда осталось полчаса, а ты похож на русалку, разве что без сисек и рыбьего хвоста. — Съезди вместо меня, похоже, из нас двоих, только тебе нравится компания Леонида Васильевича, долгих ему лет здоровья, — безэмоционально отвечаю, прикрыв глаза и пытаясь сделать вид, что его здесь нет. Как и нет обязанности посещать эти остоебенившие семейные обеды или ужины. — Свят, твоё регулярное посещение подобных встреч является гарантом твоей же свободы. — Пф-ф, — вылетает возмущённо. Гарант, ебать его, моей свободы. — В пределах разумного. — Ага, в черте сраного города: называй вещи своими именами. Я в ёбаной клетке, имя которой — Центр. Лишний шаг влево или вправо, и сразу ебалом в землю, и обратно под белы рученьки. Ахуенное у вас понятие свободы, господа. Ахуительное. — У меня иногда создаётся впечатление, что я разговариваю с Фюрером. — Передалось половым путем, — вяло огрызаюсь и выпрямляю тело, чувствую под ногами твёрдое дно, а перед глазами вижу итальянского выпендрёжника в расстёгнутой до груди рубашке с закатанными рукавами и жилетке на трёх пуговицах. Подготовился, ублюдок. Причёска волосок к волоску и чёткие стрелки на брюках, об которые можно порезаться. — Серьёзно, что тебе стоит просто дважды в неделю видеться с отцом? Он и без того не давит, не запрещает, просто хочет наладить общение. Уважь старика, благодаря ему у тебя есть такой прекрасный я и ещё масса преимуществ, помимо платиновой безлимитной карты и пентхауса, где могло бы поселиться больше половины шакалов с базы Макса. — Запрещенное слово на букву «Ф» ты уже произнёс, теперь мы добрались до запрещённого слова на букву «б» и букву «М»? — Рано или поздно ты перестанешь так реагировать на всё, что с ним связано. — Рано или поздно до тебя дойдёт, что кроме того разговора, что произошёл в середине весны, я не собирался и не собираюсь его обсуждать. Никогда. Ни единого ёбаного слова о нём. — Слабак. — Пошёл нахуй. — У тебя двадцать минут, иначе я выловлю тебя сачком, как гуппи, и отвезу мокрого и сопротивляющегося прямиком в резиденцию твоего предка. Усажу за стол, и ты будешь сидеть, обтекать и улыбаться во все тридцать два. Попутно пытаясь сосать из трубочки смузи из ёбаных водорослей, потому что это всё, что ты сумеешь делать, когда я пересчитаю твои рёбра ногами. — Обиделся? — невинно приподнимаю бровь, снимая очки и прищуриваясь следом. — Что ты, Рокки, я же, блять, любя, как ты постоянно говоришь. Не смею себе позволить трахать твоё тело, потому, за неимением лучшего, ебу мозг. — Пятнадцать минут, — цокает и складывает руки на груди. — И да, я обижусь и сильно, только если на мою карту не упадёт очередная сумма в начале недели. Твои выебоны отлично оплачиваются, куколка. Но даже эта пара штук не спасёт от пропиздона, если будешь слишком проявлять свой новообретённый бунтарский дух. — Не боишься, что я папочке нажалуюсь? — Не-а, — широкая улыбка и привычные два пальца, которые подзывают поближе. Подплываю, принимаю его руку, помогающую выйти из бассейна, вместе с поданным полотенцем. Ведь как бы не подъёбывал, он на моей стороне, что со старта успел доказать. Да, ему нравятся бабки моего отца, но я нравлюсь ему куда сильнее. И речь идёт не о сексуальном или романтическом интересе. — Что, реально затащил бы силой на обед и усадил мокрым за стол? — спрашиваю, проходя мимо, и бросаю в него влажное полотенце, бреду в сторону раздевалок. — Не-а, — дублирует свой недавний ответ. — Но попробовать запугать всё же стоило. — Страшно, ссусь на ходу и бегу впереди твоего внедорожника на встречу к любимому папочке. — Звучит как шутка в моём стиле. Молодец, прекрасно впитываешь, — слышу за спиной, но довольно близко. — Десять минут. И я не побрезгую вытащить тебя прямиком из душа, если понадобится. Как бы ты не тормозил и не выёбывался, оттягивая момент нашего отъезда, мы не опоздаем, Свят. — Да не расчленит он тебя, если мы задержимся на сраный обед. — Это вопрос репутации. Опаздывают или слишком наглые и бессмертные, как… некоторые, — запинается намеренно, и я понимаю, о ком идёт речь, и кривлюсь, проглатывая густеющую слюну. — Или долбоёбы, которым всё равно что о них подумают. Я не отношусь ни к одной из этих категорий. — Ты слишком хитрая сволочь. — А ты капризный щенок. Восемь минут, и я, видит бог, начинаю терять терпение. Мы успеваем вовремя, к сожалению. На мне рубашка и джинсы с мокасинами. Волосы ещё влажные, лицо недовольное. Аппетит испорчен окончательно, когда вижу напротив, сидящего в двух с половиной метрах, отца. И он, как всегда, в своём репертуаре. — Наслышан о твоих успехах в технике ближнего боя. Максимилиан рассказывал, как хорошо ты стал наступать в спарринге, вместо того, чтобы избегать прямых контактов и парировать. Вместо того, чтобы хоть как-то ответить, беру высокий стакан с водой и отпиваю пару глотков, поднимая взгляд поверх него и глядя прямо в глаза. Пытаюсь из раза в раз понять, какие же эмоции он у меня вызывает, и каждый чёртов раз не понимаю, где притаился и настырно прячется блядский ответ. Я не могу сказать, что ненавижу его — возможно, немного презираю: он отторгает своей слишком властной аурой и невъебенной, неприкрытой ничем самоуверенностью. Раздражает этим снисходительным выражением в странно-неживых глазах. От него хочется после каждой встречи отмыться, будто он марает мою душу цепкими липкими касаниями, этими ненужными мне попытками сблизиться. Намёками, что мы можем стать вдруг семьей, хотя прошлые двадцать с копейками лет не контактировали толком, разве что по праздникам и выходным на таких же пафосных, уныло молчаливых, приёмах пищи. Или благодаря редким приливам отцовской типа любви, когда тот звонил или дарил что-то безумно дорогое, чтобы, вероятно, выразить так свои внезапно всколыхнувшиеся чувства. Далёкий, словно я не сын ему, а троюродный племянник. И ничто не дёргается внутри при взгляде на него. Только глухое безразличие, наряду с непониманием: почему так вышло? Что-то не так с ним или со мной? Мы упустили момент или изначально были обречены? Но несмотря на то, что большую часть времени я отвергаю его попытки стать ближе, всё же признаю, что винтовка, крыша и мой срыв потом аукнулись бы мне не только проблемами локального масштаба в Центре, а ещё и глубокой душевной раной. Ведь как бы там ни было — кровь не вода. И если брат где-то там на базе, всё ещё ни сном, ни духом о нашем родстве, то отец… Отец, каким бы ни был дерьмом, нужен мне в моей жизни, пусть и выражать свои чувства он не умеет от слова «совсем». Пусть чувств как таковых, особо горячих, у него и нет, он отец, а потому я проглатываю воду, ставлю стакан и принимаюсь за свой стейк из форели. — Как поживает Фриц? Я недавно имел удовольствие познакомиться с одним из лучших профессиональных кинологов Центра. Если ты захочешь, я могу договориться о дрессировке твоего пса. Порода, которую вы приобрели, гиперактивна, и потому к ней нужен правильный подход, тогда питомец раскроет все свои природные качества и станет не только другом, но и защитником при необходимости. Очень полезный навык. — Было бы неплохо, — отвечаю, решив пойти на уступку, видя, что он действительно старается. А старания, каким бы дерьмом ни был человек их проявляющий, должны поощряться. — Я рад, что ты согласился без споров, — кивает, вытирая салфеткой губы. Откидывается на спинку стула и выдыхает. Вроде ничего не происходит, но ощущается лёгкое напряжение. И глядя в его такие знакомо-незнакомые глаза, я отчётливо понимаю: он знает о том, что я был на крыше, о том, что держал его под прицелом, что хотел убить. Он знает, и ничего с этим знанием не собирается делать. То ли заведомо почему-то прощая, то ли вот этим самым взглядом даёт понять, что теперь, в случае моего проёба, ему есть чем мне ответить. Что за мной своеобразный должок. Что терпение его не безгранично, пусть он и крайне лоялен ко мне. Что красноречиво было показано предложением найти кинолога псу. Утомляет. Это ёбаное танго на своих же костях, с человеком, который должен любить просто так, не за что-то, не вопреки чему-то — просто любить по факту моего рождения — расстраивает, потому что всё ещё жива внутри зависть к отношениям Макса с его семьёй. То тепло, что видно невооруженным глазом, и ощущается родством и глубокой связью. Они — его крепость, стена и сила. Моя же семья — холод, руины и замок, набитый изнутри пылью и паутиной. Мёртвый замок, с виду кажущийся крепким, а на деле… На деле ничто не стоит взять и разрушить его до основания одним сильным ударом. Наши отношения похожи на бизнес: он более опытный, с прекрасной хваткой и пониманием партнёр, я же на подхвате, второстепенное незначительное дерьмо, нихера не соображающее, как действовать, и потому — перманентно в проигрыше. Но как договориться с собственным отцом? Что я могу ему предложить? Что у меня вообще есть? Я всего лишь в начале пути становления кем-то большим, чем просто отпрыск знаменитого Басова. Ищу путь, по которому пойду твёрдо и уверенно. Зависим от него абсолютно и полностью. Я просто потерянное существо в мире острозубых акул, и куда ни кинься, везде поджидает пиздец. Даже Рокки рядом появился с его руки. Купленная нянька и случайный, явно временный, но друг. Проплаченное доверие. Исполнительность и псевдоблизость. Омерзительно. Обед заканчивается молчаливо, расходимся мы относительно полюбовно. И вечерняя прогулка с Фрицем не успокаивает, как это бывает обычно: лес кажется недружелюбным и шумным, пёс носится, справляет нужду, таскает палки и грызет шишки. Ветер забирается под футболку, скользит мурашками по коже и треплет мне волосы. Вокруг ни души. И пустота внутри нарастает, закручивается воронкой и начинает ранить каждый орган до которого дотягивается. Пустота давно имеет имя. Оно созвучно с болью и любовью, живёт себе внутри, дебоширит по полной, тормозит и привязывает к прошлому. Я хочу двигаться вперёд. Я мечтаю сделать первый шаг на пути к выздоровлению от ртутного вируса. Я беспомощно бьюсь с бессонницей, закидываясь снотворным по ночам. Топлю беспокойство в чтении, порчу древесину, вырезая фигуры, изматываю себя в зале, подключая даже грёбаные пробежки, только бы занять себя максимально. Чтобы не думать о нём. Но правда заключается в том, что как бы ни старался, а это страшное, огромное, буквально необъятное чувство невозможно ничем ни перебить, ни задушить, ни вырвать с мясом изнутри. Оно не просто углём теплится на дне души, оно захватило полный контроль. Горит, словно лесной пожар, лижет языками пламени и сердце, и душу, и не отпускает. Не ослабевает даже на гран. Я так сильно люблю его, что от этого жутко. И надо бы жить дальше, двигаться, найти себе цель, себя, в конце концов, найти, но страх, что этим самым я отдаляюсь от него всё дальше, не покидает. И из-за него я торможу себя от того, чтобы разыскать брата и дать ему понять, что теперь мы есть друг у друга, и надо что-то с этим всем делать. Как-то определиться в происходящем. Как-то сродниться, что ли. Потому что больше у меня никого нет. Никого совершенно, и это пугает. Чертовски пугает, как и его возможный отказ от общения. Ведь друзьями мы не были, не были даже приятелями, скорее соперниками. И это ещё больше усложняет текущую ситуацию, потому что Макс, вроде, перестал стоять между нами, но… Но. Надо бы лечь спать после прогулки, с забитой по самую макушку головой, полной размышлениями и мыслями о тех, кто где-то там, в сотнях километров. Только раздаётся звонок, и спустя полчаса, я сижу в машине такси, поджидая у входа в клуб Валеру и Софу. Неожиданно подоспевшая компания, неожиданно приятная возможность отвлечься от всего — от себя самого отвлечься. Потому что одиночество — та ещё сука. — Выглядишь сонным, — улыбается Софа, смуглая и красивая, такая не похожая на Ганса. — Брат меня прикончит, — шепчет тише и тащит нас обоих за рукава внутрь здания. Заплатив за вход, спускаемся в подвал помещения и погружаемся сразу же в атмосферу громкого бита, дыма и всеобщего веселья. — Как ты, дружище? — похлопав меня по спине, спрашивает Валера и пропускает нас с Софой вперёд. — Слышал новость? Мелкая поступила, а значит, я переезжаю с сентября в Центр по просьбе Эрика, чтобы постоянно за ней присматривать. — И только поэтому? — приподнимаю бровь. — Да брось ты, только долбоёб не заметит, как от вас обоих искры летят. — Она мне как сестра. — Которой та не является. — И она спасла мне жизнь. Я должен мелкой занозе слишком многое, чтобы обосрать всё нелепой попыткой сблизиться. Что я могу ей дать, раз на то пошло? — Любовь, — хмыкнув, отворачиваюсь и понимаю, что да. Любви порой слишком мало. В нашем ёбаном мире она вообще чёртова разменная монета. Кое-кто дал мне это понять слишком наглядно. — Ты себя хоть слышишь? Любовь… Покажи мне место, где эта валюта всё ещё имеет вес. Если найдёшь, дай знать. Потому что в том мире, где я живу, она не стоит ничего, Свят. Любовь — потрёпанная купюра, которую стараются спрятать подальше от чужих глаз. — Вырубай философа, голова и без того пухнет. И он вырубает. Зато рекой льётся алкоголь, вокруг множество липких взглядов. Шумно, душно и нихуя не весело. Валера пытается держать градус всеобщего настроения: подкалывает Софу, втягивает меня в бессмысленный диалог, притаскивает одну за другой бутылки с водой или газировкой для мелкой. Кубики льда бьются в моём стакане с разбавленным виски. Хмельная голова понемногу начинает становиться мутно-непрозрачной. Мысли размазываются под скальпом, словно густое повидло по хрустящему тосту. Вопреки ожиданиям, лёгкость не наступает, тело, наоборот, кажется тяжёлым и чужим. Странное возбуждение коротит в воспалённых нервных окончаниях. Отчаяние топит в себе. Ноздри забивает дымом, и меня ведёт. Хочется секса: тесного контакта кожа к коже, громкого сорванного дыхания и ощущения чужой силы и мощи рядом. Хочется глубоко в себе ощутить член, уверенные движения и рычание на ухо или в загривок. Укусов, засосов, поцелуев на грани с болью. Хочется крови. Хочется его. Снова. Алкоголь обрушивает на меня бетонной плитой застывшую, словно камень тоску. Дрочить несколько месяцев кряду с игрушками или просто руками, под наше видео или на рандомное порно — заебало. И в голове бьётся отчаянно — найти, подставиться, если потребуется умолять. Не останавливает подскочивший Валера. Не слышу и Софу. Игнорирую разрывающийся мобильник, отбегая от клуба и не понимая в какую из сторон двигаюсь вообще. Я просто бегу под яркими фонарями, по ровному тротуару. Бегу, пока не начинает сводить мышцы и не слышу, что рядом со мной едет машина, почти равняясь. Не сигналит, никто не подзывает, но мне не нужно оборачиваться и смотреть, чтобы понимать, кто конкретно за рулем. Я просто бегу, зная заранее, что снова остановят. Бегу, и глаза режет от ветра, что бросается мне прозрачной стеной в лицо, будто пытается отговорить и затормозить. Но я, чёрт возьми, упрямо бегу. Пока не вижу в нескольких метрах забор, пока не вижу сраный туннель на выезде, пока не пониманию, что дорогу вперёд мне перекрывает внедорожник. — Ты же знаешь, как к нему попасть, Макс, — шепчу, подойдя к Рокки, притягиваю его к себе за полы рубашки нос к носу. — Один раз, помоги мне, всего лишь один раз. Я могу снять тебе, сколько ты попросишь с карты, я могу всю отдать тебе. Забирай, мне не всрались эти ёбаные деньги без него. — Свят, остановись, — отрицательно покачивает головой, не отталкивает, не отходит, смотрит спокойный и серьёзный. — Пожалуйста, — срывающимся шепотом. — Пожалуйста, Макс. Пожалуйста. Я просто хочу его увидеть. Полчаса, дай нам с ним просто полчаса. Я что-нибудь придумаю, отмажу тебя перед отцом. Просто отвези меня к нему, умоляю. Или дай мне свой телефон, он не поднимет трубку, если я позвоню. Тупо проигнорирует. — Может, потому что ему хватает мозга не усугублять? — Макс, пожалуйста. На его тезку действовало. Всегда. Он реагировал на моё звучное пожалуйста, словно то цепляло его на крючок. В любой из моментов стоило произнести, и можно было получить, если не всё, то многое. С Рокки, что очевидно, данный трюк не работает. И садиться в машину физически больно. Меня скрючивает, будто судорогой, всё тело каменеет и прошивает болью до такой степени, что хочется содрать с себя кожу, раскрыть себе грудную клетку и вырвать всё ещё живое сердце. Это бесчеловечно, то, как поступает со мной отец и его приспешники. Это просто зверство, держать меня взаперти в этом ёбаном городе, где умирают мои надежды. Где испытываются чувства. Где я живьем сгораю от тоски. Это чудовищно, нечестно, и травмирующе. — Свят, я не могу, даже если бы хотел, — слышу спустя двадцать минут тишины, всё ещё валяясь на заднем сидении, всё ещё у черты города. — Помимо меня, у твоего отца ещё несколько оперативных групп. Две из которых ориентированы конкретно на тебя. Даже если за черту города у меня получится тебя вывезти, доехать нам не позволят — помимо наземного транспорта, всегда стоят два готовых вертолета на случай непредвиденных ситуаций. У него схвачено всё, как паучья сеть. Быстрое, почти мгновенное реагирование. Тебе повезло, что именно я был ближе остальных и принял вызов. В другой раз тебя просто скрутят лицом в землю и доставят прямиком в резиденцию. — Я не могу без него. Я, блять, не могу без него, неужели так сложно понять, — тахикардия сводит с ума, пульсирует в висках боль, а в глотке подступает тошнота. Дышу хрипло и часто, в неудобной позе, лицом в кожаное сидение просто, как сука, скулю. Как слабая шавка, как воплощение дерьма в человеческом теле. Одна огромная, необъятная, омерзительная слабость. И так похуй. Так пиздецки похуй, что и кто подумает, пока в крови алкоголя критически много, а из желаний осталось только одно, остальное вымерзло или выпарилось, сгорело, сдохло, скончалось, нахуй, кроме — я хочу к нему. Немедленно. На последствия тупо похуй. Похуй вообще на всё и всех вместе взятых. Я хочу к нему. — Вот поэтому я и просил тебя не пить. Как только ты попадаешь под контроль алкоголя — история повторяется. Ты нажираешься до невменяемости и рвёшься из города или начинаешь ему названивать. Оператор, разумеется, блокирует тебя автоматически, всё давно проплачено и схвачено. Пытаться покупать номера бессмысленно, тебя вычислят мгновенно. Это не составит труда вообще, словно чих. — И это, по-твоему, свобода? Всё, что мне позволено, это, сука, дышать, жрать и срать. Остальное строго контролируется. Я точно такой же пёс как Фриц. Только прямоходящий, блять. Спасибо, что без намордника хожу, нет ошейника и цепи. Мутит. Сильно мутит, глаза начинают слезиться. Слюна, кислая и противная, заполняет рот. Сглатываю её и морщусь, прикусывая губу до крови. Потому что больно. От всего разом больно так сильно, что хочется выть. — Будешь регулярно выкидывать финты, как сегодня — появятся, — холодно отвечает мне, бросив короткий взгляд. — И он добьётся этим только моей ненависти, — в тон ему. — Зато ты будешь жив и здоров. А со временем поймёшь, что наследие, которое тебя ждёт, проебать непозволительно. Мозги встанут на место. Поблагодаришь, что не отпустили в ту помойную яму. Потому что рядом с ним у тебя будущего нет, только ходить по заказам и купаться в крови, постоянно рискуя своей шкурой. Чтобы в итоге или он тебя похоронил, или ты его. И всё — конец сказки. «Мозги встанут на место…» Любимая, блять, фраза. Как будто нежелание жить в этом ёбаном лживом мире алчных уродов и выбор места рядом с любимым человеком — непростительный грех. В гробу я видал такое наследие. В гробу я всех этих ублюдков видал — без него же дышать невозможно. Всё ещё невозможно, пусть и прошло полгода как один миг. Не становится легче. Спазм в лёгких не отпускает, сердце рвётся к нему. — Лучше год рядом с ним, чем всю жизнь без него. — Какой же ты ещё ребёнок, какой же тупоголовый, слепой ребёнок. Не понимаешь и сотой доли своих перспектив и возможностей. Не видишь ресурсов. Не видишь вообще ничего, кроме желания оказаться в постели под Фюрером. Да не сошёлся на нём свет клином, блять. Не сошёлся, пойми наконец. Он не захотел за тебя бороться, он даже банально договариваться с твоим отцом не стал. Он сам ему сообщение написал и вернул раньше положенного срока. Какого хуя ты страдаешь, будто твоя жизнь закончена, если он осознанно от тебя ушёл? Осмотрись, вокруг куча мужиков, готовых быть с тобой не из-за денег, а потому что ты их привлекаешь. Просто так привлекаешь. И отец твой против ничего не скажет. Ебись за закрытыми дверьми хоть с козлом: у тебя полная свобода, главное, не твори откровенной ебанины, которая испортит твою и его репутацию. — Да идите вы нахуй со своей империей, деньгами, репутацией и прочим дерьмом. Подавитесь им к ёбаной матери. Я хочу сам выбирать, как мне жить, где мне жить, и с кем мне жить, — шиплю привстав. Голова идёт кругом. Тянет блевать, но сопротивляюсь собственному телу. Не хватало только унизительно упасть на колени перед машиной злоебучего Рокки. — Для того чтобы выбирать, ты для начала заработай хотя бы копейку своими руками. Или ощути то, через что многие из нас проходили, потому что не было иного выбора. Ты с золотой пустышкой с рождения. Избалованный и тепличный. И вместо того, чтобы как-то вкладывать то, что отец даёт, и постепенно самостоятельным становиться, только капризничаешь и выёбываешься. Зациклился на Фюрере, будто хуй у него бриллиантовый. Ничего кроме чувств не видишь. И видеть отказываешься. Ведёшь себя, как тупорылая малолетка. Я бы на твоём месте ноги отцу целовал и благодарил за будущее, которое он для меня выстроил, ни к чему не принуждая. А любовь твоя сраная ещё найдётся, — каждое слово, словно гвоздь вбивается мне в висок. Острыми иглами из стекла, прошивает каждый миллиметр страдающего мозга. Только вместо того, чтобы обижаться, огрызаться, спорить или умолять, укладываюсь обратно на сидение и замолкаю. Больно. Слишком сильна концентрация внутри, чтобы даже просто дышать. Выходит лишь маленькими глотками, тихими хрипами, вместе со слезами, что стекают из уголка глаза, из носа, и скапливаются лужицей на обивке кресла. Больно… Как же, сука, больно. Зарекался же пить, знал же, что стоит переборщить, и сразу же всё полетит в пизду, в очередной раз, но… Как говорится — не зарекайся. — Отвези меня домой. — Возьми себя в руки, Свят. Найди цель. Брось все усилия на её достижение. Повзрослей, и, может, тогда до тебя дойдёт, что конкретно ты можешь предложить своему отцу в обмен на временную, но полную свободу. Потому что она у тебя будет только пока он жив, а дальше — ответственность упадёт на твои плечи. Хочешь ты того или нет. А проебать такие ресурсы будет худшим из твоих решений, о котором ты пожалеешь довольно быстро, но проблема в том, что некоторые вещи, если теряются, то безвозвратно. «И хуй на них», — хочется сказать, но даже на шёпот нет сил. Высосала всё до последней капли внутренней силы заглохнувшая истерика. Апатия нападает вместе со сном. Организм отключается, но перед тем, как погрузиться в тёмное вязкое марево, я вижу под воспалёнными веками лицо Макса, тот момент, когда он говорил мне в ванной, сидя напротив, чтобы я запомнил навсегда, что он пиздец как сильно меня любит. — Я тебя тоже, — одними губами, лёгким потоком воздуха. — Я тоже — пиздец как сильно. Всегда.