Свинец

Глупо было рассчитывать на то, что попробовав его один единственный раз, как живительный или, наоборот, отравляющий, будто яд, глоток внутрь, ощутив вкус прохладных губ и запах влажной кожи, тепло дыхания и мягкость под ладонями, меня вдруг отпустит, как по волшебству. Не отпустило. Стало хуже в сотни раз, потому что одно дело — воображать, совершенно другое — вспоминать, каково это — касаться настолько порочного, идеального и ненавистного в то же время существа. Ненавижу его за это. За то, что одурманил, заполнил мысли и свёл с ума. Ненавижу, потому что ответил на просьбу, потому что уступил, услышав мольбу в голосе, зачем-то позволил всему случиться и не останавливал, пока я сам не ушёл. Ненавижу, потому что теперь сгораю от желания повторить или стереть его с лица земли, чтобы не видеть никогда больше, не слышать и не ощущать фантомно мягкие, розовые губы, настолько податливые и развратные, что от одной лишь мысли стоит как каменный. И с возбуждением справляться в одиночку изматывает. Хочу его. И это настолько сильно пугает, что кажусь себе параноиком. Стараюсь меньше пересекаться, а база становится чёртовым минным полем, потому что, будто издеваясь, он перед глазами постоянно. Куда бы ни уносили меня ноги, как бы ни занимал себя различным дерьмом, по пути куда-либо, возле блока, перед тренировкой, после душа — сталкиваюсь именно с ним. Внезапно земное притяжение меняется, блядский Морозов становится магнитом, к которому притягивает, словно к персональной орбите. И я не знаю, что, сука, с этим делать, и куда от него скрыться. Хочу его. И ненавижу до агонии за то, что он даже не смотрит. За то, что делает вид, будто ничего не происходило в те роковые минуты между нами, когда выпаривался кислород, когда плавились изнутри лёгкие, вскипала кровь, и едва не разрывало от ощущений. И не бывает, чтобы так сильно накрыло только одного, невозможно, чтобы он не почувствовал этот всплеск эмоций, этот ядерный выброс страсти. Хочу, но клянусь себе — никогда больше не касаться его тела. Не искушать свою душу, не давать сердцу надежду. Хочу, и с головой ухожу в различное дерьмо на базе, чтобы башка была забита, а руки максимально заняты. И в работе под палящим солнцем становится каплю лучше. Вместе с потом вытекает по крупицам паника, испаряется на коже, буквально прожариваясь, ненависть. Вылетают из лёгких крохи, оставшиеся от его запаха, блядски-сводящей с ума перечной мяты, которая пропитала ноздри и забилась внутрь отравой, но постепенно ослабевает. Начинает казаться, что всё привиделось, приснилось. Игры разума: желаемое померещилось, наслоилось на действительность. Галлюцинацией, видением, сном наяву. Слоняюсь сам не свой, тенью, призраком, невидимкой. Ошиваюсь поблизости от Макса, наблюдаю за ним и как бы ни было паскудно это признавать, но, видя его боль, стабилизируюсь сам. Потому что она, как константа присутствует всегда: осязаемая, словно живой организм, та, будто грёбаный якорь, меня пришивает к действительности, проясняет туманность мыслей, хотя бы немного. И так нельзя, так неправильно, но меня тянет к нему, настолько раздробленному, тянет поближе, чтобы напитаться чужим страданием и осознать, что я не втянут в подобный водоворот, и это самое прекрасное из возможного. Это настоящее счастье, что не коснулось меня настолько терзающее и разрушительное чувство. И уберечь бы друга, оградить, разделить с ним частично, но в то же время, я восхищённо наблюдаю за тем, как что-то эфемерное, вот так, прогибает под своей силой кажущегося непобедимым человека. Макс всегда был скалой. Концентратом выдержки. Сталью во всех проявлениях. Безбашенный, но в тоже время умный и проницательный. Забивающий хуй и не замечающий очевидного, в то же время цепкий до мельчайших деталей. Уникальный. Тот, кто без лишних слов пожертвует собой ради близкого человека, но если потребуется, убьёт собственную тень. Потому что принципы его не пустой звук. Потому что переходить ему дорогу и совершать ошибки, как это сделал Сойер — дорога в никуда. Мгновенная. Он причинит боль себе, но не простит. Он потеряет, отрубит свою же конечность, отдаст, вернёт, откажется, будет погибать морально или физически — неважно! — но останется уверенным в собственной правоте. Упрямый настолько, что иногда вводит в ярость своими решениями, отказываясь прислушаться, но всегда признаёт, что был неправ, если проебётся. Не заставляет следовать за собой, не просит даже, на самом деле. Но за ним идти хочется. Его хочется беречь. Макс для меня — центр особой вселенной, абсолютно не похожей на какие-либо другие. Другого такого нет, и никогда не будет. Он просто есть, и это награда и наказание одновременно. Но я знаю, что именно за него, для него и ради него готов сделать, что угодно. Однако вопреки моей абсолютной преданности, беспрекословной любви и привязанности, я настолько сильно ему завидую и чертовски ревную, что хочется захлебнуться в этом дерьме, только бы не чувствовать. Потому что эта кислотная ревность отравляет все ощущения от настолько крепкой связи. Потому что портит. Потому что извращает каждую эмоцию. И вместо того, чтобы помочь, я ловлю себя на том, что порой совершенно ненормально, неуместно и отчасти злорадно, наблюдаю. Потому что кажется, будто он это заслужил, только лишь из-за того, что в моменты, когда его прибивает к земле от боли, когда он прогибается практически до слома, рядом с ним тот, кто выворачивает мне душу наизнанку, переворачивая всё внутри. Рядом с ним Фил, смотрит так живо и глубоко. Подставляет плечо раз за разом, как бы тот ни гнал. Он приходит, помогает. Он рядом. Он всегда, сука, рядом. Как собачонка носится и спасает. И ведь будь на месте Макса кто-то другой, тот бы не шевельнул и пальцем. Но это Макс, и этим всё сказано. Блять… — Снова будешь орать, что рано мне ещё по клубам шастать? Или просто отпустишь выспаться, мм? — Малышка появляется неожиданно, пусть и шумно, но всё равно застает врасплох. Замираю в одних джинсах посреди комнаты, с ненадетой майкой в руках. — А в этом есть смысл? — В чём именно? — зевает и сбрасывает свои каблуки, растрёпанная и сонная, потягивается и, пройдя мимо, обдает коктейлем из запахов. — Орать на тебя. Ты всё равно сделаешь, как захочешь. Радует, что не одна таскаешься в эти блядюшники, а Валере, хоть тот и посматривает на твою задницу, я доверяю. Лучше с ним, чем с каким-то печальным торчком-долбоёбом в заплёванном углу. — Я не мать, — нервно закусывает губу, сдёрнув с себя кофту через голову. Тема больная для нас обоих. Мать-шлюха в дешёвом притоне, в нищем квартале, где мы жили, славилась своим непревзойдённым блядством. Репутация у неё шла далеко впереди, и не в лучшем смысле этого слова. Запятнавшая с момента рождения нас обоих, она умудрилась испоганить не только свою жизнь, она изуродовала наше детство и осквернила что-то сокровенное и святое, впустив грязь и черноту слишком рано и слишком глубоко. Я люблю её так же сильно, как и презираю. Потому что, достигнув возраста, когда мозги включатся и очки спадают с глаз, увидел, что иногда просто нет выбора. Наш мир такой, в котором женщине в одиночку выжить почти невозможно. И благодарить ли её за то, что нас родила или обвинять, что наплодила безотцовщину и нищету — хуй знает. Я вырвался из этого порочного круга, пошёл путём не менее дерьмовым, но, по крайней мере, обещавшим обеспечить сестру и дать ей будущее, которое она заслужила. Вдали от притонов, грязи и голода. Я пообещал себе, что сделаю всё, чтобы Софа получила то, чего я был лишён, и это мой мотиватор, двигатель и постоянное топливо. Она моё топливо. Красивая, словно картинка, обидчивая, как котёнок, чуткая и искренняя. Она моё сердце, она моя душа, она воплощение всего потерянного мной. Она чистота, вера в лучшее и родная кровь. Она та, кем я никогда не смогу стать. Она жива, без атрофированных органов чувств и огромных чёрных дыр внутри. Она цельность, идеальность и святость. Практически священность. Я ей готов поклоняться, как Богоматери, но никогда не скажу этого вслух. Буду молча распиливать взглядом, ворчать, как старик, и песочить за каждую мелочь. Просто потому что люблю абсолютно и всем своим существом. Люблю настолько сильно, насколько вообще способен любить. Моя маленькая девочка, моё солнце и воздух. Моё всё. — Я знаю, потому и отпускаю, если вдруг не заметила, — выдыхаю и притянув к себе, обнимаю за плечи, целую в макушку. — Как ты? Устала? Приготовить тебе что-нибудь? — Я не хочу есть, ноги болят и немного укачало. Плюс перенервничала, эти твои машины сопровождения всегда заставляют паниковать, в темноте не сразу понятно, что это кто-то свой… — Без них ноги твоей не будет на дороге, малышка. Твоя безопасность — моё спокойствие. — Ты паникёр и перестраховщик, — закатывает свои тёмные глаза, подняв голову. Зевает мне в ключицу и тихо фыркает. — Бля, что ж так нос-то чешется, — возмущается следом и звонко чихает. — Скажи спасибо херовой вентиляции в клубе: надышалась дерьмом, теперь несколько дней будешь с насморком. Ничего нового, — надеваю кроссовки и ищу свою зажигалку, пока малышка переодевается. — Вы вдвоём были? — Не-а, — снова чихает, а я закатываю глаза и бросаю в неё каплями для носа от аллергии. — Не поверишь, что было. Сейчас расскажу, — снова громко чихает, рычит раздражённо и отбрасывает от себя пижамные шорты. Начинает заливать раствор в ноздри, кривясь от того, что жидкость попадает в горло. А мне с одной стороны смешно, а с другой что-то тёплое разливается в груди от одного лишь взгляда на неё. — Удиви меня, заноза, — хмыкаю и подхожу к окну, открыв широкую створку, закуриваю. Выдыхаю дым на улицу, усевшись на подоконник. — С нами, в общем, Свят был, — начинает как-то несмело, чуть прищурившись, что-то выискивая на моём лице, то ли протест, то ли какую-то другую реакцию, а мне хочется сказать ей, что я в курсе, обычно на следующий же день, кто там ещё с ними рядом ошивался, да молчу. — Не в первый раз, насколько я помню. Валера твой с ним довольно близко общался, ещё со времен, когда тот был на базе. Они же в одном блоке жили, чему тут удивляться? — Я просто не рассказывала тебе, но… — мнётся на месте, и мне перестаёт это нравиться мгновенно. Потому что если блядская кукла Макса привлекает к ним неприятности, когда те отдыхают в Центре, я хуй туда отпущу свою малышку. — Короче, такое при мне было уже два раза, не знаю, на самом деле, были ли ещё случаи, я Валеру не расспрашивала, да и он не особо про Свята говорить любит: они же типа друзья и всё такое, свои секреты. — Ближе к делу, тебе надо ложиться спать, а мне контролировать патруль. — Он пил весь вечер, вроде разговаривал, нормально всё было, а потом резко будто переклинило. Глаза огромные, руки дрожат. Я подумала, может, он испугался чего-то или увидел кого-то, а потом поняла, что ни то, ни другое. Мы за ним дёрнулись с Валерой, а он не слышал нас, не оборачивался, вообще ничего. Просто вырвался из клуба и побежал в темноту. Приподнимаю бровь, нихуя не понимая. Курю и слушаю, хер знает, что тут спрашивать, и надо ли спрашивать вообще. Очевидно, что если бы была реальная угроза, малышка не мялась бы на месте, а сразу же рассказала, да что там рассказала — ещё из Центра позвонила бы, и Валера стопроцентно тоже. Тот никогда не рискует, уважая тактику, что лучше перебдеть, чем недо. И не потому что я внушил, что это правильно: пацан смышленый и осторожный, прекрасно понимает, что и как нужно делать. Однако же… нихуя непонятно, что там с Басовым происходит. — Мы за ним поехали. Пока не увидели, что не одни такие умные. Со Святом был Кваттрокки или как там его правильно. Потому подходить не стали, так чтобы близко, но кое-что слышали. — И?.. — подгоняю к сути. — Они возле выезда из города были. Прям возле туннеля уже. И блин, ты скажешь, что я дура и не понимаю нихера в этой жизни. Но, Эрик, ему так больно. В смысле, он не ранен и ничего такового. Но он умолял Кваттрокки, чтобы тот отвез его сюда. Он буквально умолял… Его там на части всего ломало, я никогда Свята таким не видела. Я просто понять не могу, — запускает руки в растрёпанные волосы и смотрит своими огромными расстроенными глазами. — Если они расстались, и уже вроде полгода прошло, то… что происходит? В плане, Свята не выпускают из Центра. Он мучается и ему плохо. Ему по-настоящему очень плохо. «И не только ему», — проносится в голове. Сплёвываю и кривлюсь, выбив из пачки ещё одну сигарету и молча закуриваю. Глубоко в лёгкие втягивая порцию дыма, задерживаю дыхание на пару секунд, после позволяя никотиновой отраве белёсыми парами покидать моё тело. Горько. Горчит и понимание, что двое людей любят сильно и невыносимо, но вместе быть не могут. Один сходит с ума в Центре, будто в клетке. Второй рядом ежедневно, будто змея, пластами сбрасывает кожу. Горчит и осознание, что никто им, кроме них самих, помочь не способен. Они друг для друга и лекарство, и отрава. Пока не переболеют оба, выработав иммунитет друг к другу, вряд ли смогут жить дальше нормально. Макс захлёбывается болью, отравленный потерей, тоскующий и умирающий изнутри от нужды в его блядской куколке. А сама куколка, вон, ломается в Центре, да так, что на куски сразу же, речь о трещинах даже не идёт. И это дерьмово. С одной стороны я обязан рассказать это Максу, дать понять, что плохо не только ему, что он не один в этом густом тумане безнадеги и боли. А с другой, какое я имею право усугублять и без того слишком шаткое положение вещей? Макс мой друг, не грёбаный Свят. Именно состояние Макса волнует меня в первую очередь. Только его состояние из них двоих и волнует. И если я открою свой сраный рот, моего друга может покромсать, и он сорвётся в какое-нибудь очередное дерьмо. А у него и так всё не безоблачно. И пусть что-то утаивать я чертовски ненавижу, в этот раз придётся прикусить язык, ибо… И оказываюсь прав. Где-то найти себе дозу невыносимой боли он умудрился и без меня, как обычно решив заглушить ту наркотой. И теперь загибается и от отходняка, и от эмоций одновременно. Я иду к проходной, чтобы посмотреть, что с ночным патрулем на сегодня, проверить камеры и остальное говно. Когда замечаю, как Макс сгибается недалеко от фонаря, пошатнувшись и почти осев на землю. И не успеваю даже дёрнуться в его сторону, как вижу быструю гибкую фигуру. Словно снежный барс в прыжке — рядом с ним оказывается сучий Морозов и подхватывает, мгновенно утаскивая в тень, поближе к углу барака, к самому сраному забору. А я замираю на долгие пару секунд с начинающим частить в груди сердцем. Медленно, пока ещё незамеченный, приближаюсь к ним, видя то, что разрывает на части мне мои всратые внутренности. Максу плохо. Очень плохо, судя по внешним признакам. Но Фил усаживает его на корточки, сам присаживается сзади, буквально закрывая собой от всего мира. Зачёсывает ему волосы одной рукой, второй обнимая поперёк груди, и что-то шепчет на ухо. Укладывает свою голову ему на затылок и практически укачивает на месте. И они слипаются, вот так, одной фигурой, сердцем к сердцу. А меня выворачивает, потрошит увиденное. Режет без ножа. Травмирует. Убивает нахуй. Начиная от ужаса за состояние друга. Заканчивая непониманием, как такая сука, такая мразь и шлюха, как ебучий Морозов, способен на такую щемящую нежность и заботу? Как, блять?! Он просто прячет Макса, кажется, от всего мира, словно мать своего детёныша. Совершенно не заботясь больше ни о чём, кроме состояния человека, что в его руках сейчас рассыпается от боли. Я не чувствуя ног, ошарашенный, онемевший изнутри, с подрагивающими руками подхожу к ним всё ближе. Бесшумно. Не слыша слов, разбирая лишь тихое шипение, которое словно фоновый шум издаёт Фил. Гладит, гладит и гладит Макса по волосам, массирует ему шею и резко поворачивает голову в мою сторону, широко раскрыв глаза. Я видел его опасным, злым, раздражённым, агрессивным, недовольным. Я внезапно понимаю, что видел его разным, что ненамеренно сумел выцепить в синих глазах огромное количество оттенков эмоций. Что смогу без особых проблем определить какую-то часть. Понимаю, что знаю его хотя бы частично. Никогда не стремился, но подсознательно тянулся и отмечал мелкие детали. И это пугает. Это ошарашивает. Это заставляет остановиться и смотреть на то, как он острым, колотым льдом сейчас буквально отгоняет меня от них. Без слов. В его глазах мелькает настолько красноречивое «съеби отсюда, к ёбаной матери», что я буквально слышу это произнесённое в своей голове его холодным голосом без тени эмоций. Но как раз он и кажется опаснее всего остального. Именно кажущееся безразличие — смертоносное лезвие. И будь он с кем-то другим сейчас, я бы, возможно, отступил, решив не ввязываться в конфликт, потому что не стоит оно того и вообще не мое дело. Но Макс… Но нежность эта на грани, его поза, которая вопит о сильном чувстве по отношению к другому. Он как на ладони сейчас, со своей не скрытой, но пассивной агрессией. Откровенный в чувствах, наплевавший на то, что я это вижу, потому что в руках его тот, кто ему слишком дорог. И чёрным, словно ожившим и ставшим телесным, дымом пробирается внутрь жгучая, неконтролируемая, омерзительная зависть. Обволакивает, забивается по углам отчего-то сжавшейся, словно в спазме, души. И я понимаю что, наверное, никогда в своей чёртовой бессмысленной жизни так сильно не ревновал и не завидовал одновременно. И непонятно кого из них двоих сильнее в этот самый момент. Наслаивается одно ощущение на другое, и выблевать бы это дерьмо из себя, но остатки здравого рассудка заталкивают этот вспыхнувший эгоизм подальше. — Его нужно увести отсюда, — тихо, почти шёпотом. Хрипло, словно сорвал голос, произношу, глядя в колющие, режущие, угрожающие глаза напротив. Он сейчас в моих ногах практически, а кажется, что наоборот — смотрит свысока, и силы в нём, какой-то аномальной, дьявольской силы — море необъятное. Он топит собой, прогибает властной аурой, которой сопротивляться сложно. Но я стою на своих двоих, руки в карманах джинс, челюсть крепко сжата. Потому что хуя с два я оставлю их одних сейчас, и не потому, что ревную. Просто в свете услышанного от Софы хочется быть рядом с другом, хочется ему хоть как-то, хотя бы тупо присутствием, помочь. — До меня ближе, — коротко бросает вставая. Аккуратно помогает Максу приподняться, кивает на правую сторону от него, и я, подойдя, подставляю плечо и подхватываю. — Макс, эй, — щёлкает перед его носом. — Тошнит? Дока позвать? — Мне надо поспать, утром норм будет, — хрипит оболочка Фюрера, ей-богу. — Просто, сука, поспать, — с тихим полустоном. — Блять, подождите, — слабо вырывается и, наклонившись, начинает выворачивать желудок. — Что с ним? — волнение за Макса, заставляет наступить себе на горло и задушить пытающийся прорваться негатив к Морозову. Мы сейчас в одной лодке, на одной стороне. Разводить пиздец ни к чему. Не время и не место. — Накидался почти до передоза, долбоёб, — хочется его взгляд на себе, каплю внимания, короткий контакт, но нет. Он сосредоточенно смотрит на фигуру с ним рядом. И эта фигура — не я. — Промыть желудок? — предлагаю с сомнением. — Сам справится, — быстро отвечает, и я бы поспорил в любом другом случае, но замолкаю. Уж кто-кто, а наркоман со стажем явно в курсе, что там у них обычно происходит. — Готов? — всё это время стоявший рядом и державший волосы, заодно являясь опорой, за которую одной рукой цеплялся Макс, Фил наклоняется к нему совершенно без брезгливости. Словно тот не блевал почти ему на ноги, а цветочки, сука, с травой решил понюхать. — Ганс, иди в патруль, не сдохну. Нехуй со мной тут торчать, — откашлявшись, выпрямляется и бросает мне, словно камень в голову. — Без меня разберутся, — огрызаюсь неожиданно зло, потому что Фила он что-то не гонит, висит на том, как обезьяна на лиане, блять. Словно нихера криминального не происходит. А меня это бесит до трясучки. Настолько сильно, что руки снова чешутся причинить Морозову как можно больше боли. Утопить в ней суку. Чтобы не отбирал моего друга, не заменял меня, не отдалял. И вот такой тёплой дружеской компанией мы двигаемся к блоку Фила. К его комнате, в которой я не был ни разу, с удивлением, которое давлю глубоко внутри, отмечая, что живет он совершенно по-спартански. У него есть целый блок, но в нём на беглый взгляд обустроены только две комнаты. Маленькая кухня и не особо обжитая спальня, и в ней только огромное зеркало, тумба, шкаф и две сдвинутые полуторки с пародией на пару кресел. Всё. Чисто, пусто, неуютно. Никак вообще. Какая-то стерильность пугающая. Будто здесь существует призрак. От человека только брошенная футболка на кровати, сигареты на тумбочке и пара ножей на столе. Либо он повёрнутый на чистоте шизик, либо тут не живет, либо чего-то я не понимаю в этой жизни. Потому что даже я, откровенно забивающий на уют, живу, словно блядский шейх и с коврами, и с мебелью, и с прочим дерьмом. И не потому, что со мной малышка, моя комната такая давно. Хотя таких блоков как мой, Дока или Алекса с Максом несколько. Они хорошо обжиты, там первоклассный ремонт и все удобства. А тут пиздец. Даже у некоторых салаг и то условия получше. И это открытие как-то подозрительно свербит внутри. Словно Филу ничего не нужно и ничто неважно. А это, как ни крути, ненормально. Он, как ни крути, ненормальный. Совершенно, блять, ненормальный. И пока я тут распиливаю свой мозг, он успевает Макса и уложить, и помочь частично раздеться, и воды тому принести несколько бутылок. Подкурить сигарету, успеть затянуться и вставить между чужих, приоткрывшихся, словно это само самой разумеющееся, губ. В этом жесте какая-то настолько пронзительная, убивающая меня интимность, что хочется отвернуться, словно права смотреть на такое не имею. Но… Но, сука, мазохистски смотрю. — Тебе ещё что-то нужно? — спрашивает, игнорируя совершенно, что я стою возле окна. Будто нет меня вообще в этой комнате, а они остались одни. — Ведро. Сомневаюсь, что выблевал всё. А воды ты принёс много... Ночь будет долгой. — Док и капельница? — внимательно всматривается в выражение лица Макса, а я залипаю на него, как под гипнозом. Даже скудная мимика — полный пиздец в его исполнении. Демон, чёртов демон. — Ебучий ёршик в вену? Я лучше проблююсь. И посплю. — Постелить тебе коврик возле унитаза? — приподнимает бровь и только лишь по слабой усмешке от туловища на кровати, я понимаю, что он сказал это несерьёзно, а подъебал, разряжая обстановку. И это ошпаривает и возмущает. Меня уже колотит от их понимания с полуслова, от их взаимности какой-то болезненной, от всего разом колотит. Но уйти не могу. Уйти страшно. — Эрик, там твоя... малая... приехала. Я пока обнимался с забором, видел. — Я знаю, видел её уже, — стараюсь говорить спокойно. Не псина же, чтобы рычать, охраняя свою территорию. Да и где она здесь моя? В каком конкретно месте?.. И есть ли вообще? — Как там Центр? Стоит? — Прочищает горло и морщится, укладывается удобнее, зарывшись лицом в подушку Морозова. А у меня прокручиваются слова сестры в голове, и на секунду мелькает шальная мысль — завести разговор о любимой куколке Фюрера, чтобы посмотреть на реакцию белобрысой суки. На реакцию друга, который беззастенчиво развалился на чужой постели, будто у себя в блоке. Будто ему привычно так делать. Просто уколоть их обоих. Чтобы не только меня разрывало на части и выворачивало. Но проглатываю эти капли яда, скопившиеся на кончике языка, проталкиваю комом в сопротивляющееся горло: он скребётся и першит в глотке, травит и жжёт. А я терплю, на пару секунд прикрыв глаза. Открываю те, лишь когда чувствую взгляд, и смотрит, к слову, не Макс. Смотрит предупреждающе, словно сумел мысли мои прочитать, будто знает что-то или догадывается. Смотрит, сука, своими чистыми, небесными... преступными глазами смотрит… и запрещает мне открывать свой рот. — Стоит, родимый. Что с ним может стать, если главный сатана торчит на базе? — попытка пошутить. Слабая. Глаза Морозова сужаются в прищуре и становятся резко нечитаемые. Он будто отгораживается непроницаемой стеной от меня, выключает любую из эмоций и отворачивается. И вот в такой странной атмосфере, гнетущей, молчаливой, болезненной мы затихаем. Макс засыпает, бледный, с тенями под глазами и заострившимися скулами, едва ли не свисая с края кровати. Под ним, на полу, стоит ведро. Чёрное, в яркий белый горох. Крупные издевательские кружочки. На Максе плед, на его голове рука Фила, перебирающая волосы. Тот сидит на пододвинутом кресле, раскинулся полулёжа, поставив ноги по обе стороны от ведра. И не смущает его, что в случае чего, Макс скорее на него наблюёт, чем в горох этот чёртов… И всё бы ничего, только Фил босой, спортивные штаны сидят низко, а майка задралась едва ли не до рёбер, открывая часть шрама, ямку пупка и косые, выделяющиеся мышцы, вместе с бедренными костями. Ему всё равно, что я это вижу. Что слежу за тем, как скользит медитативно по щеке прядь золотистых волос, при движении его руки. Как колышется она и щекочет ему шею. Он же, в полумраке, будто падший ангел. Профиль ошеломляет правильными линиями. Идеальными. Спокойствие притягивает. Фил… весь аномально сильно притягивает, как бы ни разрывало внутренности от ревности и зависти, как бы ни трепало, руки… сучьи предательские руки зудят от желания прикоснуться к нему. Пропадаю. Теряюсь во времени. Намертво прилипнув к нему взглядом, к вот такому спокойному и привлекающему всем своим существом. К тому, как медленно моргает, задумчиво глядя куда-то вглубь себя. Непривычный, совершенно чужой, но в то же время кажущийся каким-то близким и знакомым. Неземной, красивый до боли. Влюбляет вопреки страху и сопротивлению. Вопреки сжимающемуся от ужаса сердцу, которое лихорадочно рвётся из груди. Вопреки жарким молитвам и просьбам о помощи, чтобы покинул меня этот белокурый демон, чтобы высшие силы помогли мне освободиться от этой греховной власти. Потому что я влюбляюсь в мужчину, глубоко порочного, возможно, в худшего из всех, кого когда-либо знал. В того, кто кажется ангельски красивым и чистым, но состоит из концентрата грязи. Собравший в себе такой дерьмо-набор и из качеств, и из поступков, что должен вызывать лишь стойкое отвращение. Но… нет. Не вызывает. Зато по отношению к себе я испытываю лишь тошнотворное омерзение, потому что падаю настолько низко в своих мыслях, что начинает физически мутить. От чувства, что расцветает, как то ни затаптывай, будто сорняк. От влечения не к тому, к кому стоило бы. От страха, что не смогу себя перебороть, что победит он, поработит и привяжет. Использует, выжжет душу, вырвет мне сердце из груди. Недостойная шлюха, идеальная мразь. Только непонятно: жаль мне или нет, что не моя? — Мadre de Dios...