Свинец

Очевидно было, что как только наркота начнёт отпускать, вместе с отходняками обвалится лавиной на голову осознание, кого конкретно я видел в метровой близости. Безразличного, спокойного, красивого, что пиздец, и не моего. И ведь казалось, что если хоть одним сраным глазом посмотреть, подышать рядом грёбаную минуту, то сердцу станет лучше, станет каплю легче. Хуйня редкостная. Потому что теперь стоит перед глазами расписной картинкой, потому что понимаю — он был там не для того, чтобы понаблюдать. Святой, чистейший для меня человек, самый родной и драгоценный, готов засунуть свои руки в первую кровь. И пусть в этот раз я успел, предотвратил, не позволил, но всегда оказываться рядом, как подушка безопасности, не смогу. И от этого становится дурно, тошнотворно и безнадежно. Душа снова бьётся в агонии, сердце щемит в груди, сжимается, лихорадочно лупя изнутри в рёбра. Мне хуёво, хуёво настолько, что дерьмовое состояние прорывается бесконтрольным желанием крушить, нахуй, всё, до чего дотягиваются руки. И несколько часов я зло разношу несколько комнат в старом здании. Фил буквально запихивает меня туда, чтобы направить мою злость во благо, придумав свои очередные перестройки. Вручив кувалду со словами: — Хочешь что-то разъёбать? Разъеби стену. А не ходи со своим токсичным ебалом, светя во все стороны оскалом как у животного. Попозже подкину парочку бойцов, чтобы помогли выгружать мусор. Обливаясь потом, разношу к хуям бетонные стены, и, умотавшись до обеда, как сука, понимаю… не помогает. С кувалдой наперевес страдать хуйней тупо — стена при всём желании не ответит. А мне нужно слить куда-то всё то дерьмо, что скопилось, и начинает сочиться из всех щелей. Мне кажется, что вместе с потом из тела, капля по капле, выделяется ядовито и зловонно подавляемая злость. Агрессия душит, смрадно забивая лёгкие песком и пылью. Уши заложило до самого мозга, в голове всё щёлкает, будто там сверчки объебались до невменяемости и устроили скачки. Хуёво. Хуёво физически, хуёво морально. Раздражает ровно каждый, и если Фил знает с какой стороны подойти, а когда лучше не трогать и дать остыть, то салаги не в курсе тонкостей моей сраной натуры. То ли почувствовали себя бессмертными, то ли тупые настолько, что дёргают бешеного льва за усы, но внезапно, посреди ёбаной послеобеденной тренировки, когда катаюсь на матах, будто чёртов сёрфер, оседлавший волну, раскатывая припиздков, у которых руки из задницы, а мозги с куриный желудок, слышу по правую сторону «куколка». И забрало падает сразу же. Мне похуй кто, зачем, по какой причине и в каком контексте использовал запретное слово. Меня не ебёт совершенно, что человек опрометчиво озвучивший кодовое, пронзающее насквозь толстой иглой, слово просто случайно проебался. Потому что перед глазами алая, непрозрачная, густая пелена. Потому что куколка, в моём понимании, одна-единственная. Одна, блять, единственная куколка была на этой злоебучей базе, и теперь её здесь нет. Свята здесь нет. Его рядом со мной нет. Меня несёт вперёд, несёт стихийно, в голове, словно кто-то поставил пластинку на повтор, звучит проклятое «куколка», раз за разом, зациклено, раздаётся громче звона колокола и глушит. Долбит в мозг и сводит с ума. Безумие врезается в воспалённый, пульсирующий от боли мозг — неоновыми семью, мать его, буквами. Наживую врезается, вскрывает и кровоточит под скальпом, внутри черепа, сраное «куколка» чужим голосом. Голосом того, кто не имеет никакого права это озвучивать. Никогда. Не при мне. Не при ком вообще. «Куколка» теперь табу. Запрещаю всем и если услышу, то разъебу к хуям голову об ебучую стену. Своими сраными руками. Всё было бы отлично, если бы я не орал дурниной на весь зал, да так, что вспухли на горле вены, и лицо стало багровым, будто готово лопнуть изнутри и оросить всех моей отравленной кровью. Было бы просто пиздато, если бы показалось, что все замерли, как мыши, а нас накрыло куполом абсолютной тишины. Слышно лишь, как я, срывая связки, выворачиваюсь наизнанку перед лицом бледного салаги, теперь пытающегося пятиться. Но у смельчака не выходит, не получается, и мой кулак со всей дури прилетает ему по челюсти с хрустом. И как только я вижу живую, тёплую, свежую кровь — накрывает полностью. Остатки здравого смысла испаряются. Кипяточно окатывает знакомая, любимая, родная ярость, а руки действуют по инерции, не видя сопротивления. Банально его не чувствую. Пока какая-то смелая крыса не перехватывает мой кулак своими обеими руками, закрывая потенциальный кусок мяса от очередной порции пиздюлей. — Фюрер, блять! О тебе много легенд ходит, но я не слышал никогда, что ты с головой не дружишь! Какого хуя? За что ты его прикончить готов, за сраное слово? Сквозь шум крови в голове, сквозь матовое стекло бесконтрольной ярости, окрашивающей всё в алый, я вижу перед собой мелкое, залупистое хуйло. И если бы это был первый раз, я, быть может, дал бы ему фору в несколько секунд, чтобы он успел увернуться, но говно прокурора, его неуместно-смелый сынок, сам выбирает свою участь, вырастая передо мной слишком — для него — не вовремя. А мне совершенно похуй кого месить. Мне вообще на всё, сука, похуй. На всех, нахуй. Замах получается не настолько хорошим, насколько бы хотелось, но среагировать он успевает слишком поздно. Удар проходит по скуле вскользь. Его откидывает в сторону, что нихуя не мешает мне сдвинуться следом и начать наступать. Потому что ни одна сраная гнида на моей собственной базе не будет читать мне нотации, влезать, сука, в неподходящие моменты, нести хуйню в лицо, и тем более, ни одна падаль не будет своим сраным ртом произносить священное «куколка». Не, блять, при мне. Я так сказал. Я. Блять. Сказал. Сука. Однако разойтись на всю катушку не дают. Вездесущие суки — Фил и Стас — вырастают передо мной, как будто всратые черти, выскочившие прямиком из ада. Мельников закрывает собой Ну Дениса, чтоб ему сралось, а Фил отталкивает меня от них в грудь. — Остынь, — нос к носу, когда дёргаюсь на него, начиная напирать, снова бьёт обеими раскрытыми руками в грудную клетку. — Остынь, я сказал, сука, — рычит и выталкивает на улицу. — Хочешь кого-то разъебать — разъеби стену, машину, манекен. Не людей, долбоёб! — Иди нахуй, — сплёвываю под ноги и пытаюсь достать сигарету из пачки. Руки дрожат. Грудь ходит ходуном, и сердце лупит как сумасшедшее. В висках острая непроходящая боль. В ушах такой перезвон, что впору начать искать, где этот ёбаный переключатель, который вырубит это дерьмо нахер или сбавит громкость на минималку. — Чем тебя, еблана, успокоить? Шлюху привезти? Самому дать? Так пошли, хоть сейчас, надо — отсосу, надо — сам выебу. Только прекрати хуйнёй страдать. — Да всрался ты мне, — снова сплёвываю слюну, отчего-то с кровью. Сам не заметил, как прогрыз едва ли не кратер в щеке изнутри. Курю и пытаюсь восстановить дыхание, но не получается. Стабилизироваться не получается. Меня носит. Мне больно. Мне громко. Невыносимо. Попахивает нервным срывом, который не разошёлся до состояния полного пиздеца, но остался один грёбаный шаг, и крыша моя уже не будет восстановлена. Так, именно так выглядит концентрированное, чистокровное, абсолютное безумие. — Пошли к Францу, ляжешь под седативное, выспишься, полегчает. Пока не схлопотал инсульт или сердечный приступ, идиот. — Пошёл нахуй, я тебе говорю, — хрипло. Вторую сигарету между губ, первая, словно пара глотков воздуха, закончилась слишком быстро. — Я тебе не салага, Макс, из меня дерьмо ты не выбьешь. В твоём состоянии, ты слабее меня, я уложу тебя, как суку, ебалом в пол. Так что докуривай и пошли. — Пошёл ты, — начинаю, глядя исподлобья, сжимаю челюсть до хруста, поигрывая желваками. — Слышал уже, — игнорирует, берёт за предплечье и поворачивает в сторону медблока. Успевает среагировать, когда делаю попытку вырваться из захвата. Уклоняется и заламывает мне руку, блядина белобрысая. Больно заламывает. — Остынь, блять. Я не враг тебе, твой враг сейчас — истерика, которую ты устроил при всех. Тебе нужны слухи вне базы, о том, что твоя крыша накренилась окончательно? Мало проблем? Нужно, чтобы ещё подсыпали? Мозги включи, довыёбывался уже. Отпускает резко, меня ведёт вперёд, но успеваю найти равновесие. Оглядываюсь на него молча, зачёсываю волосы к затылку и, передёрнув плечами, иду к Доку, подталкиваемый им в спину. — Да иду я, не беси, — огрызаюсь, когда снова попадает своим сраным пальцем в лопатку. Франц смотрит внимательно и цепко с порога, оценивает мой внешний вид и спокойно подходит. Усадив, меряет пульс, давление, а дальше меня ждёт несколько уколов и капельница, удобная кушетка, плед и полумрак. И было бы ахуеть как прекрасно, если бы помимо физических симптомов он сумел снять, хотя бы частично, полный пиздец внутри, в сердце и мыслях. Только препараты выключить любовь и боль неспособны. Способен выключить он. Но куколка не моя, куколка далеко, куколки больше нет. *** Подобное дерьмо происходит ещё дважды, с меньшими последствиями, но тем не менее. Раз в несколько дней меня бомбит настолько, что успокаивать получается только у Дока и то с помощью исключительно Фила или Стаса. Ганс жёстко отхватывает пиздюлей в попытке подставиться и дать мне выпустить пар. Дерёмся мы не на жизнь, а на смерть, слишком долго, чтобы не выдохнуться обоим, но помогает слабо. С кровью и физической болью, душевная не исчезает. Улучшений не предвидится, накрывает волнами, и ровной с каждой становится только хуже. Прогресс, которого мы достигли, по словам Франца, внезапно откатился обратно практически к старту. Элкинс предлагает мне одно заманчивое задание, мутное, спорное, дерьмовое. Я обычно за такие не берусь, но нужно выпустить грёбаный пар, и заказ подходит как никогда лучше: надо искалечить каких-то упырей до неузнаваемости, но оставить живыми. Платят прилично, авансом накидывают ещё и, по желанию, полкило кокса. Разделить пыль приходится на равные доли: не то чтобы я слишком жадное чмо, когда дело касается наркоты, но мешочек фасую нехотя. Отдаю чужую часть с явной неохотой, зато с откровенным удовольствием уродую долбоёбов, не подпуская к ним толком никого. Собственными руками ломаю кости, пускаю кровь, избиваю до гематом, награждая попутно прекрасными закрытыми черепными. Успокаиваюсь лишь когда говорят, что более чем достаточно. И не будь я под контрактом, разъебал бы их до конца. Просто потому что могу. Но в каком бы ни был состоянии, настолько откровенно страдать хуйнёй непозволительно. Не при заказчиках. Репутация и без того хромает на обе ноги. Одни считают поехавшим уебком, в котором не осталось вообще нихуя святого. Другие считают, что теперь я слабее навозной мухи, и всё что есть на выхлопе — зловонный запашок дерьма, в котором не просто роюсь — живу. И громкое жужжание, без особой угрозы, просто раздражающее. И до обидного жаль, что даже подобный разъёб живых тел не помогает ни на грамм. В притон, где меня бы полюбовно ожидала самая мерзкая, самая растраханная шлюха и доза, Фил, падла, сорваться не даёт. Затолкав в машину с его пёсиком — Мельниковым, они везут меня на базу, благо, не сопротивляясь и не обращая вообще внимание, когда, высыпав на руку, вдыхаю пыль в лёгкие и затихаю на пару десятков минут. Должно было ведь чутка отпустить — времени после роковой встречи со Святом утекло уже прилично. Не месяц, конечно, но что есть, то есть. Притупиться вроде обязано, а жжёт почему-то по-прежнему сильно, словно в открытую рану постоянно втирают пуд соли. Мозги работают на износ. Тело в постоянном напряжении, и куда его выплеснуть, в душе не ебу. Пока не оказываюсь на базе и не сталкиваюсь с — в очередной раз — ошивающейся поблизости Мадлен. Рыжая, чтоб её, сучка Элкинса. Какая-то там, через три пизды колено, родня Джеймса. Настырная, ненавязчивая, но слишком упорно оказывающаяся рядом, баба, с намерениями, написанными на её лбу огромными буквами. Едва куколка исчезла с радаров, покинув эту шакалятню, Мадлен буквально примагнитило ко мне и отмагничивать не планирует, как бы я ни игнорировал её поползновения. Потому что одно дело — трахать шлюх, всегда разных, всегда равнодушных ко мне. Как и я к ним. Совершенно другое — ебать кого-то, кто живёт с тобой бок о бок. Связывать себя с этим дерьмом не хочу. Но как же она заебала. — Тебе это так надо, а? — кривлюсь, разглядывая её, прислонившуюся к деревянной стене барака. Стоит в тонкой рубашке, которая едва прикрывает бёдра, благо, прячет трусы и задницу. Блестит этим сучьим взглядом, расплывается в улыбке пухлыми, грёбаными алыми губами. И смотрит. Смотрит, блять, и смотрит, будто я ахуеть какой пиздатый вибратор за пару тысяч, с кучей долбанных функций. Не шлюха же вроде, а подставляется. И надо бы радоваться, а меня и без неё бомбит. А тут ещё и настолько красноречивое желание в глазах напротив: оскорбительное, потребительское, раздражающее. Потому что, какого хуя ходит, как хвост, который месяц, видя, как меня пидорасит во все стороны? Если понимает, что сердце нахуй занято, заколочена дверь, и нет туда входа. Нахуя трогать то, что болит? Зачем подставляться? Облизывается медленно, провоцирует. Молчит, как всегда, ни единого лишнего слова в ответ. Словно лишь мне решать, что произойдет дальше. И, видит бог, я сотню раз отказывал, но сегодня... Сегодня всё летит в пизду. Потому что заебало себя сдерживать. Просто заебало. Подхожу, прищурившись, сжимаю её горло рукой, прижав к шершавой стене. Заставляя задрать голову, приподнять подбородок и посмотреть мне в глаза. — Ты же этого хотела, да? Вот это дерьмо тебе надо? — кусаю за пухлую нижнюю губу и отпускаю. — Что, дашь? Вот на этом ёбаном месте, дашь? — с рычанием спрашиваю, вжимая её в стену собой. Грубо. Резко и агрессивно. Я сдерживаться не хочу. Нарывается? Нарвётся. Нежными пусть с ней будут её волки. А я — животное с бешенством двадцать четыре на семь. И не надо потом говорить, что не предупреждал. Но тормозов нет не только у меня. Осмелевшая, лезет мне под майку, жадными руками ведёт по телу и вжимает в себя ещё сильнее, впивается в мою шею, будто пиявка, и урчит голодной кошкой. Трётся, выгибается, включается вся и разом. Всасывая мою кожу, хрипло дышит напротив губ, смотрит пьяно. Смотрит как та, которую нужно срочно приподнять и вогнать в неё член до самых яиц. И ведь болит внутри до обморока, но стоит крепко, как камень. Как по щелчку стоит. Ебучее тело, которому нет никакой разницы. Ебучие инстинкты. Ебучий я. Разворачиваю её, как марионетку, в своих руках, задрав рубашку, отодвинув тонкое кружево, вгоняю сразу же два пальца в напрочь влажную и горячую киску. Потому что даже вот такая грубая, эгоистичная ласка её вставляет. Я — бешеное, ебанутое животное без царя в голове, возбуждаю. И радоваться этому или нет, хуй его знает. Но мыслей становится значительно меньше, когда оказываюсь внутри неё. Упругие мышцы плотно обхватывают мне член, влажный жар её тела, чёткая умелая пульсация, то, как она сжимает в такт толчкам, слишком заводит, чтобы суметь выдержать подобное достаточно долго. И эти короткие несколько минут, пока я удерживаю её за локоть, натягивая, словно перчатку, с громкими шлепками об округлую задницу, мысли затихают. В голове — монотонный шум, слегка разбавленный хриплыми стонами и развратными просьбами. Ей всё равно, что за угол может зайти любой из находящихся на базе. Она отдаётся, как в последний раз, и сжимает внутри почти до боли, будто способна своей вагиной поднимать немалый вес. Тренированная явно, с прокачанной и умелой киской, доводит до какой-то неожиданно яркой разрядки. И меня выключает, словно кто-то дёрнул тумблер и переключил режим. Вместе со спермой в её тело ушла вся неконтролируемая в эти дни ярость. Схлопнулась злость. Сдулось раздражение. Внутрь начало лёгким сквозняком просачиваться безразличие, наряду с апатией и усталостью. Насытившись, тело приятно загудело. Мышцы налились силой, а в глазах будто прояснилось. Целительная, мать его, ебля. Ахуеть, какие новости подъехали. — Пойдём к тебе, — поправляет волосы, смотрит внимательно и выжидающе, пытается понять, что изменилось после считанных минут удовольствия. — Я не дам тебе ничего, кроме разочарования, Мэдс. Ты добилась своего, нахуя усложнять теперь? — закуриваю, глядя в её тёмно-серые, почти чёрные глаза. Чёткий контур, словно нарисованная радужка — линзы, которые она слишком любит менять, и я, который какого-то хуя это в ней давным-давно заметил. — Я сама решу, стоит ли оно того, Макс. Просто скажи: ко мне или к тебе, остальное неважно, — будто и не было между нами секса парой минут ранее, будто не она текла на моём члене, и не она кончила за мгновение до меня. Ведёт длинным ногтем по торсу, задевает пресс, доходит до груди и царапает по соску. Странные ощущения, но не скажу что неприятные. Непривычные скорее. Отталкивать её после произошедшего не хочется. Продолжения?.. Всё равно. Если ей нужно, я могу. Нужно ли мне? Вопрос интересный. Трахаться в разы лучше, чем зло дрочить под дозой. Кокс в крови успокаивается, прилив сил после секса уходить не планирует. И, кажется, планы на сегодняшнюю ночь только что определяются: сучка Мэдс, кто бы подумал… Добилась-таки. И пусть телу хорошо, но в мозгу вяло вертится лишь одно: «Хоть кому-то сегодня повезло, хоть кто-то добился желаемого. И этот кто-то — не я».