Свинец

Что такое зависть? Психологическая реакция на раздражитель, острое желание получить то, что есть у другого. Неприятное, разрушительное, отвратительное чувство, к которому я с детства привык. Тогда было завидно, что у других есть полная семья, вкусная домашняя еда и внимательная мать. Мне так хотелось узнать, каково это — без стыда смотреть другим в лица, полные отвращения, при воспоминаниях о встрече с моей маман. Каково надевать красивую, дорогую, а главное — новую, купленную именно для меня, одежду. Получать подарки, пересчитывать деньги и иметь недоступную для меня возможность решать куда же их потратить. Я завидовал тем, у кого не было нужды в оправданиях. Не было необходимости в защите от нападок и издевательств. Им всем не пришлось ночами тренироваться на старой площадке с тяжёлыми камнями, не пришлось тянуть мышцы на брусьях и разбивать руки в кровь об старый скрученный ковёр, чихая от пыли и рези в глазах. Я завидовал так много и часто, что превратился в квинтэссенцию этого чувства, в его прямое воплощение. Едва сумел хоть как-то перебороть в более сознательном возрасте, но окончательно так и не смог избавиться. Постоянное ощущение, что я недополучаю заслуженное, вечно тащит вперёд, заставляя делать то, что казалось на первый взгляд невозможным. И сейчас, в эту самую минуту, глядя на то, как друг, теряющий слух, пытается найти себя заново, тренируясь драться с Филом… завидую. Жгуче и неконтролируемо, не в силах отвести от них двоих взгляд, вяло поддерживая разговор с Сашей. Меня раздирает на части осознание, что Морозов игнорирует исключительно меня. И пусть заслуженно, но оттого не меньше задевает. Он внимательный и собранный, быстрый и гибкий, красивый и изящный в каждом движении. Кружит, словно танцует, вокруг Макса, изгибается в его руках, когда не удаётся ускользнуть, а меня бьёт током по нервным окончаниям, и челюсть сжимается до хруста. Это не ревность, я ревновать его тупо не имею права. Проебавший пусть и призрачный, но всё же шанс на что бы там ни было своим поступком. Ревнуют, понимая, что имеют хоть что-то, могут иметь. А я у обочины: просто смотрю, как движутся они — два стальных монстра. Без шансов, без вариантов совершенно даже просто высказаться, глядя в его глаза, где есть хоть капля чего-то живого, кроме прозрачного синего льда. Хоть толика чувств или эмоций, хоть что-то, блять, вместо равнодушия и острого, как игла, безразличия. Лучше бы злился, лучше бы ненавидел, раздражался, пытался мстить. Орал, унижал или оскорблял. Лучше бы целый крестовый поход на меня, как на ведьму, собрал и повёл. Но… нет. Пустота транслируется по всем каналам в мою сторону. Зато не пусто к другим. А меня выворачивает: сигарета тлеет между пальцев, практически нетронутая, глаза сфокусированы на нём, мысли сфокусированы на нём, чувства, кажется, тоже. Хуёвое, я вам скажу, ощущение — осознавать, что трахнул, как животное, человека, к которому неравнодушен настолько, что становится тяжело дышать от одной лишь мысли, что конкретно в его сторону сотворил. Осознавать, что не похоть правила балом, совершенно точно не она. И это такое фатальное разочарование, что хочется удавиться к хуям, просто прекратить дышать и откинуться посиневшим трупом на долбанный потёртый мат. Он так искренен и внимателен с Максом, что меня воротит от всполохов тёмного и беспросветного внутри, клубящегося и завистливого. Уйти бы нахуй отсюда, свалить бы подальше, чтобы не видеть, не слышать, не знать. Стереть себе память, вычистив с хлоркой блядские мысли. Выпотрошив голову, вскрыть и всё, что там есть, выбросить на помойку. Потому что беспомощность и бесперспективность убивают. Вина же давно плещется в крови концентратом и исчезать не планирует. И искупить её не получится, потому что заинтересован в этом лишь я один. Их тренировка заканчивается как-то слишком внезапно. Макс выглядит уставшим, что-то слушает, стоя безумно близко к Филу. И маленькие, но практически осязаемые, яркие искры так и проскакивают между их тел. Я вижу, как друг на него смотрит: не смотреть на кого-то настолько красивого в принципе сложно, а имея общее прошлое и зная, каков он, когда отдаётся с желанием и кайфует от удовольствия, Макс стопроцентно представляет то, что мне непозволительно. Но хотелось бы… В далёких несбыточных мечтах. Настолько нереальных, что отгоняю со старта, ибо бередить душу — хуёвая идея. Травмировать себя намеренно — мазохизм, а я к мазохистам не отношусь от слова «совсем». Но когда все начинают выходить друг за другом, в то время как я всё ещё туплю у стены, замечаю, что не особо спешит и он: расчёсывает рукой волосы, задумчивый и ушедший куда-то вглубь себя, не замечает, что в зале не один. И это неправильно, но нет ничего проще, чем перекрыть ему дорогу на выход, просто появившись перед лицом в дверном проёме. — Давай поговорим, пожалуйста. — Не мольба — на неё ему похуй, не просьба даже — её он игнорирует — скорее слабая попытка что-то изменить: привлечь внимание, получить хотя бы короткий взгляд, травмирующих красотой глаз. Ну же… — Фил, — зову ещё раз, встречаю тот же пустой взгляд, что и тогда, на улице. Понимаю, что за день ничего измениться в принципе не могло, но ведь хочется сдвигов в любую из сторон, что куда лучше, чем быть словно подвешенным. Завис вниз головой, не имея возможности помочь ни себе, ни кому-либо ещё. Отвратительное ощущение. И стена перед глазами — светлый мрамор, неживой — начинает злить. Моргаю нервно, дышу через раз, всматриваюсь в его лицо, замечая каждую родинку, каждый микроскопический шрамик, каждую блядскую мимическую морщинку. То, какие длинные у него ресницы, насколько пушистые. И цвет глаз убийственно-синий. Убийственно-небесный, убийственно-холодный. — Послушай, — нервы не в пизду, вина виной, но с моим характером я и без того демонстрирую чудеса выдержки. Однако всему есть предел, есть ёбаный предел вот такому демонстративному игнору. И не удивляет, что начинаю просто наступать на него, не выпуская из зала, и когда он оказывается в углу, практически прижат спиной к стене, испытываю почти восторг, вперемешку с волнением. — Давай просто поговорим, это ведь несложно? Просто открыть рот и сказать, что думаешь и обо мне, и о ситуации в целом. Я не прошу простить, мне прощения нет. Насилие всегда остаётся насилием, оттого и отвратительно. И извиняться я могу вечность, только в чём смысл, если ты молчишь? Поговори со мной, прошу. Слова слетают с языка, словно бисер, рассыпаются вокруг, резонируют от стен, сталкиваются с поверхностью и взмывают к потолку. Искренность затапливает, проливается, кажется, не только через мой взгляд, она выделяется порами. Пахнет помимо мяты и моря, почему-то полынью, оттенками сожаления и обречённости. И подойди кто ко мне с чем-то подобным, выслушать было бы самым логичным и правильным. Мы — взрослые люди, состоявшиеся личности, прошедшие через множество испытаний на своём пути. И разговор — простейшее, наилегчайшее и разумнейшее из того что существует для решения конфликтной ситуации. Но… — Смазку хотя бы на этот раз взял? — приподнимает бровь, и мне в грудь, каждым чёртовым словом, по миллиметру вгоняет клинок, не из стали — из цветного льда его завораживающих и бесчеловечно жестоких глаз. И вся моя смелость, решимость, искренность, тяга, всё что испытываю в этот момент, напарывается на острые длинные защитные пики. Я нанизываю себя на них и захлёбываюсь от волны накрывающей боли, практически наяву ощущая, как подступает к горлу кровь. Отшатываюсь в священном ужасе от его слов. Намёк на повторение того, что случилось в соседнем ёбаном зале, грозит скрутить меня паническим спазмом и выбить из лёгких остатки воздуха, а из желудка остатки еды, и без того скудные, потому что питаться нормально я перестал. Отшатываюсь, глядя в его глаза почти шокировано. Чувствуя дрожь в руках, во всех мышцах в теле, пячусь к двери. И ведь никогда трусом не был: смотрел прямо и без страха на приближающуюся опасность. Встречал её без сомнений. Не прятался, не сбегал, но сейчас — в растерянности разворачиваюсь и ухожу, не видя перед собой ничего вокруг. Потому что мои извинения ему до пизды абсолютно. Он не простил и прощать не планирует. Не то чтобы я ожидал иного исхода, просто хотелось какой-то конкретики, типа ты проебался — тебе пиздец. И я разъебу тебя. Ты выебал меня — я выебу тебя. Что угодно, лишь бы было понимание, какие действия последуют: принять как факт, как кару небесную, как наказание заслуженное и начать жить дальше, прекратив сидеть на кнопке паузы. Однако «дальше», видимо, нихуя не про меня. Придётся мариноваться на месте и ждать с моря погоды, когда оно, своенравное, примет решение или устанет топить в этом болезненно-садистском концентрате. И я хуй его знает, куда занесла бы нелёгкая, не появись на базе, как чёрт из табакерки, Алекс. Загоревший, улыбающийся во весь рот и сверкающий глазами. Подлетает, как ураган, сжимает в объятиях и заставляет пятиться от неожиданности, едва ли не заваливаясь на землю. — Такое чувство, что я был здесь полжизни назад. Как вы без меня, амиго? — Отпускает и отходит на метр, осматривает придирчиво с ног до головы. — Выглядишь как дерьмо, — ухмыляется, чуть склонив голову. Растрёпанный, чёлка падает на глаза, серьги блестят в ушах, как и любимые им часы, браслеты и прочее говно. Он будто прямо с курорта к нам пожаловал: выделяется в своих светлых шмотках на фоне мрачной и неживой атмосферы нашей помойки. — В дерьме жить — дерьмом быть, не всем же в белых джинсах рассекать, женатик, — фыркаю в ответ и заставляю себя улыбнуться. Губы растягиваются нехотя: внутри штормит непогода, мне хуёво морально, да так, что завыть бы. В голос завыть, по-волчьи, надрывно и одиноко. Но напротив — потенциальная пилюля от боли, которая обязана отвлечь хотя бы немного. — Да я не про твой внешний вид, тут как раз всё в норме, а вот лицо у тебя, будто ты мать похоронил. Штук десять матерей сразу. И даже пожалел бы тебя, не знай я, кто и что причина, — кривится, осматривается по сторонам и замечает Сашу, идущего с Куском на руках. Машет ему рукой, подзывая. — Что-то вы тут все с кривыми ебальниками, будто уксус вместо воды пьёте. — Чему радоваться? Макс глохнет, а вокруг хуйня необъяснимая. — Тому, что живы, — выдыхает, стирая улыбку с лица. — Привет, Саш, — пожимает руку подошедшему. — Как сам? Как старший, всех выебал в мозг? Или только своим занимается с чувством, толком и расстановкой? — Пока только своим, — морщится и выпускает кота. Засовывает руки в карманы, выделяется на общем фоне точно так же как Алекс. — Какой прилежный мазохист, — Олсон не был бы собой, если бы не подъебал Макса, пусть даже тот этого и не слышит. — Ну, пойдёмте, помогу ему ебать его же мозг, раз он всё кончить никак не может, придурок. Сам в Басова въебался, сам же теперь и страдает. Хуйня — эта ваша любовь к сукам мужского пола. Помяни моё слово — хуйня, — оборачивается ко мне, полыхнув зеленью взгляда и быстрым шагом двигается к блоку Макса. — Её заслуживают только нежные, хрупкие девочки или отражение в зеркале. А не вот это всё дерьмо, что вы развели. И прошлый я согласился бы, кивал бы, как китайский болванчик, покачивая бедовой головой. Поддакивал, что мол, конечно, любить надо баб. Любить, а не просто ебать, хотя можно и просто ебать, если дают. Что они все такие мягкие, влажные, тугие и послушные, что сила мужская — эквивалент власти и основа всего в нашем мире, проебавшем всё светлое давным-давно. Но… Прошлый я не смотрел, как на бездонное небо, на другого мужика, который не то что не слабее, он в чём-то в разы сильнее меня, и мощь эта при приближении ощущается кожей. Аура у него подавляющая, холодная и неприступная. Раньше было легко обмануться его красотой, раздражаться, презирать и звать в мозгу звучным «шлюха и мразь». Теперь язык не поворачивается, он стал пресловутым ангелом, уступив звание «мрази» мне, а шлюхой я никогда не стану априори, слишком дорожащий дыркой в заднице. Прошлый я не придал бы толком значения словам друга: возможно, хмыкнул бы, возможно, тупо проигнорировал. Но теперь… Теперь мне хочется, чтобы он пересмотрел свои выводы, чтобы попробовал увидеть то, что я случайно рассмотрел. Чтобы изменил своё мнение, потому что это кажется важным. Слова в сторону Фила кажутся оскорбительными. Потому что в нём есть глубина, в нём есть сердце и душа. Есть, просто не для каждого. Люди, познавшие его, получили ангельскую благодать и стали кем-то поистине уникальным. Это дар — его искренность и шаги навстречу — нечто особенное и ценное. И ничего посредственного в нём нет, ничего привычного. Потому его слова задевают. Задевают и причиняют дискомфорт. Настолько неожиданный и странный, что начинаю хмуриться и закуриваю в попытке справиться с нахлынувшей волной раздражения. Макса мы находим в его комнате: лежит с закрытыми глазами и курит в потолок, в полутьме, весь в чёрном, как сгусток мрака и боли. Похуй ему, что гости пожаловали, насрать совершенно. Всё что волнует — никотин и тишина, если судить по тому, что в его ухе пусто. Надеюсь, пусто и в голове… Мысли имеют свойство утомлять куда больше бесконечных действий. А ему нужен отдых. Нам всем, на самом деле. Алекс подходит к нему бесшумной тенью, присаживается у левого уха и выдыхает, заставляя Макса открыть глаза и скосить на него взгляд. — Пиздец смешно, уссаться можно, — чуть морщится, когда его сжимают в объятиях, прижав к дивану. — Привет, ублюдок, — раздается громкое, — ввинчивай себе в мозг свою супер колонку. Я орать, как дебил, не особо хочу, хотя на тебя как раз можно, за то, что сидишь тут, как клоп ебаный в прогнившем диване, позабыв о моей прекрасной заднице. — Начинаю видеть плюсы в том, что практически оглох: не буду слышать твой пиздёж, — огрызается Макс, спихивает его с себя и встаёт. Тушит остатки сигареты в пепельнице и расчёсывает волосы руками. Достаёт аппарат и вставляет в ухо, кривится так сильно, что даже у меня сводит зубы. Что он ощущает, понять сложно: видимо, не почувствовав — не узнаешь, насколько дерьмово вот так жить и ощущать себя беспомощным перед надвигающимся пиздецом. Страшно смотреть, как кто-то настолько сильный ломается. Страшно ломаться и самому. — Ради тебя выучу язык жестов и буду орать в любом из случаев. От меня ты так просто не избавишься, сука. А теперь подбери сопли, потому что я приму душ, и мы будем жарить мясо на костре, и жрать виски, как не в себя. Отказ не принимается. Согласие не спрашивается. Франца позовите, пока я с дороги переоденусь и свой блок проверю, а то вдруг вы там разнесли всё к хуям, а мне от Катяры пиздов получать. — Могу вместо неё тебе сейчас порцию выдать, если будешь долбить мне в мозг. Громкость убавь, башка и без того с этой хуёвиной болит не переставая. Не проходит и часа, как мы собираемся в беседке. Тихо мурлычет какой-то мотив, запах жарящегося мяса и дым оседают в лёгких, мужики довольные тем, что кто-то соизволил организовать посиделки, с удовольствием заливаются привезённым пойлом. Алекса на базе все любили, и его приезду рада без исключений вся старая гвардия. Инструкторы расспрашивают, как оно там — на воле — дышится, завистливо комментируют и уговаривают засунуть хотя бы кого-то одного в чемодан и забрать с собой. А то Фюрер нынче — собака бешеная, прививку делай не делай — не помогает: пизды получают все и много, а если не получают, то странно себя чувствуют. Вроде попривыкли к такому пристальному вниманию, да обделяют временами. Алекс делает почти невозможное — на вечер попросту сплачивает всех вокруг себя, скрепляя заново. Берёт каждого, как огромную бусину, и нанизывает на прочную леску, стягивая потуже. Задаёт атмосферу, успевает и присмотреться к рассказчикам, и прокомментировать, делая выводы. Без внимания нашей главной хитрой суки не остаётся никто. Стас играючи втянут в диалог, прилеплен к общей массе обсуждающих последние новости. Фил же сидит чуть поодаль, вертит в руке стакан с выпивкой и курит, смотрит куда-то вдаль, и на лице его успела собраться вся усталость вселенского масштаба. Он огромным магнитом притянул её к себе, втянул вовнутрь и превратился в её олицетворение. А мне бы психовать и злиться, что уколол настолько болезненно и выверено, а не могу. Смотрю, насмотреться не получается. Тянет к нему, тянет вопреки всему происходящему, вопреки вине, вопреки стыду, вопреки причиненной им душевной боли. Тянет, пусть он не дарит даже мимолётного взгляда. Тянет настолько, что хочется себя приклеить к лавке, прибить гвоздями к дереву, чтобы не ползти к нему, не лететь мотыльком да прямиком в холодный, ледяной огонь его глаз. И как назвать это — не знаю. Как дать определение? То ли помешательство, то ли одержимость, то ли зависимость. Что-то нереальное, нелогичное, необъяснимое. Незнакомое… И хочу ли узнать? Не хочу. Но что-то куда более сильное, прогибающее под собой и лишающее сил сопротивляться — вынуждает. Сила сокрушительная, диктующая моему сердцу. Сила, делающая слабым перед ним и из-за него. Сила, которая, видимо, решила меня прикончить. Потому что я абсолютно точно не готов никого любить. Мне это не нужно. Я не просил, не ждал, не искал. Искать и не собирался. Только сила… имеет свое мнение на этот счёт, медленно, но верно подводя к пропасти. Насильно. Самовольно. И издевательски. А сопротивляться этому дерьму почему-то желания нет… *** Иногда нажраться — выход, иногда нажраться, как сука, до абсолютно ленивой апатии — хорошо. Все разошлись кто куда, на улице глубокая ночь, в моём блоке полумрак и стойкий запах односолодового вискаря и сладковатого дыма травки. Алекс в хлам, сверкает довольным сучьим взглядом, валяется на диване, уложив Максу на колени голову, и доёбывает. Разносит нахуй в клочья и тишину, и выдержку, и остатки здравого смысла в пьяном мозгу. Его не ебёт ни уставшее лицо слушателя номер один, ни заёбанный слушатель номер два. Потому что если кого-то и способен усмирить алкоголь, то этот кто-то — явно не Олсон. — Вот скажи мне: что есть такого в них, чего нет в остальных? М-м? Состав крови какой-то ебать особенный? — Выдыхает толстую струю дыма, и без того плотная завеса дури становится гуще: скоро в комнате настолько ухудшится видимость, что я, сидящий напротив них в кресле, просто перестану их видеть вообще. Меня вырубает: то ли потому что глаза закрываются, хоть и сна в них нет, то ли потому что кислород заканчивается. — Ну братья они, тут вообще тупо похуй. Ну, допустим, красивые, хотя это тоже не аргумент. При желании можно найти лучше, намного, блять, лучше. Характеры особенные или личностные качества? Хуйня, потому что один — неприспособленное дитё с задержкой в развитии, а второй — хитровыебанная сука с повадками самовлюблённой шлюхи. Поэтому мне объяснит хоть кто-то из вас: какого хуя вообще вы оба стали полупрозрачными тенями, слабо похожими на самих себя? А? Логика где? В чём она у вас? — А почему Катяра? — спрашивает вяло Макс, глядя на него сверху вниз. — У неё ебать какой особенный состав крови? Пиздец какой характер или личностные качества? Она тебе не подходит настолько, насколько вообще может не подходить один человек другому. Потому что тебе, суке чистокровной, нужна была такая же, как ты, сука, а желательно сразу две, чтобы был полный набор и пизда, и член, — лениво тянет слова, забирает косяк из рук Алекса и забивает себе полные лёгкие. Выглядит лучше, чем был в начале вечера: не смеётся до упаду, но по крайней мере изредка улыбается, что уже приличный плюс. В его-то ситуации так точно. — Потому что она меня выбрала, а не я её. Увидел и всё, пиздец, как пристрелила. — А я, можно подумать, бля, выбирал, — с возмущением выдаёт Макс, подавившись дымом. Прокашливается и спихивает со своих колен Олсона. Отдаёт косяк и берёт себе сигарету. Зачёсывает в который раз к затылку свои отросшие волосы, падающие на глаза. А лицо его — такой же красивый мрамор, как у Фила, правда, расписной. Оба с печатью вселенской усталости. Оба с острыми скулами и правильными чертами. Подходят друг другу идеально… Неожиданное открытие. Почему-то неприятное. Смотрю на Макса и думаю, почему вдруг клин сошёлся на нём у нас обоих? В разное время, но тем не менее. Почему? Неужели причина только его красота? Возможно, я как-то проебал вспышку, и у меня был выбор влипнуть или нет? Существует ли вообще выбор и возможность сопротивления, когда речь заходит о нём? Или всё проёбано было со старта безвозвратно и полностью? Можно ли хотя бы частично оправдать себя за совершённый поступок, ссылаясь на то, что это закономерность, что не могло быть иначе? Просто кто-то другой сумел бы терпеть дольше, а я из-за того, что накрыла новизна ощущений на незнакомой территории, непроторенной тропе — сломался в разы быстрее? Можно ли оправдать насилие, если насиловать, причинять боль и унижать не хотел? Просто хотел получить его? Для себя хотел. Его хотел так сильно, что отключился мозг. Понимает ли он это? Принимает ли? Как вообще он видит ситуацию? — А ты? — доёбывается теперь до меня. Смотрит полупьяно, садится прямее рядом с Максом, укладывает руку тому на колено, ведёт до бедра, то ли не замечая, то ли специально это делая. — А что я? — спрашиваю, не понимая, что он хочет вообще, как под гипнозом слежу за его действиями. Не-а. Нет оправдания моему поступку. Если кого-то хочешь, можно попробовать соблазнить. Напористо или медленно и осторожно. Можно спросить или попросить, как сказал Мельников, в конце концов: мы взрослые люди, и тема секса давно перестала вызывать неудобство в виде стеснения и прочего зажатого дерьма. Как тогда всё исправить? Как путь к прощению найти? Где его искать?.. — Как так вышло? Всегда были бабы — блондинки, высокие и худощавые. Глаза огромные, грудь маленькая. Всегда несколько сразу, но ты умудрялся удовлетворить каждую, что с твоим темпераментом и горячей кровью вообще не удивляло. А тут повёлся на ледяную статую? Серьёзно? Ты думаешь, я поверю, что тебя просто по щелчку переключило на мужика, хотя ты даже тупо попробовать не хотел? — Открывает бутылку с виски, отпивает прямо из горла, передёргивает плечами и отдаёт Максу. — Я не знаю, Алекс, просто так вышло и всё. Никаких предпосылок, ничего такого. Просто глаза прилипли, тело захотело. Он на меня не смотрел, совсем ничего не делал, огрызался иногда в ответ, когда доёбывал. Не более. Да и смотреть-то тут на что? Такие, как эти две сучки, клюют на кого-то вроде него, — киваю на Макса, который закатывает глаза и фыркает. — Он в зеркало себя видел? — Олсон поворачивается к Максу и спрашивает с ахуевшей рожей, а я начинаю ржать, но это скорее сдерживаемая истерика, чем полноценное веселье. — А на кого я, по-твоему, по утрам дрочу? — отшучиваюсь вяло, прокашливаюсь и закуриваю, выпускаю дым через приоткрытые губы и встречаю его взгляд. Наигранность он замечает мгновенно, потому громко цокает, вместо того чтобы поддержать. — Ты тело своё видел? — Встаёт, стягивает с себя майку и разминает шею, пару раз крутанув головой. И идёт ко мне, подсаживается, приобнимает одной рукой за плечи. — Ты глаза свои огромные, как два ореха, видел? Всего себя вообще, — обрисовывает второй рукой меня с ног до головы. Цепляет тёплыми пальцами мой подбородок. Поворачивает лицо к себе, изучает глазами, выискивает что-то, сканирует. — Почему два таких ахуенных мужика в дерьме из-за абсолютно заменимых придурков, а? — хрипло спрашивает нас обоих. Гладит по скуле, втягивает шумно носом, а мне кажется, я слышу, как он урчит, словно огромная голодная кошка: грудной звук, странный, непривычный. — Вы, оба, должны трахать всё что видите и к чему имеется доступ. Выебать всё дерьмо из этого мира. Чтобы слюна текла у каждой суки и от силы харизмы, и от красоты вот этих, сраных тел. — Отпускает моё лицо, скользит ладонью по груди: рубашка распахнута до живота, и он не скупится потрогать открытые участки кожи. А у меня мурашки, то ли от дикости происходящего, то ли просто от факта, что меня кто-то трогает. И этот кто-то — не девочка. И я бы забил на это свой большой и толстый, но Алекс пьяный и накурен в говно. От него в этом состоянии можно ожидать чего угодно. — Экспериментов захотелось, Гонсалес? — говорит тише, почти копируя манеру и голос Фила, отчего у меня сердце пропускает удар. Смотрит пристально… с прищуром, голодно смотрит, жадно и незнакомо. Я этот взгляд его в свою сторону никогда не видел. И вот… — Так давай, попробуй, может, тогда поймёшь, что просто потянуло на что-то новое, а не пиздец как чувствами накрыло. Ты нужен мне с трезвой, адекватной и чистой головой. Иначе всему придёт пиздец, он разобран, — кивает на Макса. Я чувствую его дыхание, скользящее по моему рту. Его близость остро и непривычно чувствую. Пытаюсь понять, что вызывает во мне касания его руки, блуждающей по телу и взгляд с животным, совершенно диким голодом, обещающий какой-то лютейший пиздец. Придвигается, его губы — мои губы, и я чувствую горечь виски, сладость травки и что-то ещё… незнакомое и терпкое. Я целовал мужчину лишь однажды, там же опыт и застрял. Желание попробовать кого-то другого не возникало. Желания как такового вообще, в принципе, после ёбаного изнасилования, не было. И будь на его месте кто-то другой — я бы сразу же оттолкнул. Но это Алекс. Человек, который близок также же, как и Макс, а в чём-то ещё ближе. Много крови и боли, поделенной на двоих: напарник, друг, прикрытая спина, верность, преданность, доверие абсолютное. Я знаю его вдоль и поперёк, давно изучил. Он знает меня. И будь кто-то другой… я бы отпихнул, правда. Но это он, и потому я рискую, приоткрыв рот и встретив чужой язык. Горько и странно. Мокро, жёстко, почти грубо. Глубоко, пошло и дерзко, как-то вульгарно, на грани срыва, на грани боли, просто на грани. Его эмоции топят с головой в каком-то отравленном водовороте. А рука скользит по моему затылку и шее. Чувствуется колючая щетина и запах, сладковатый, тёплый, словно он пахнет летом. Всё мгновенно окутывает и напитывает. Заполняет, знакомит по-новому, будто я и не знал его вовсе. Его так много, голодного, практически дикого, словно дорвался наконец до ахуеть какого лакомства. Лижется одержимо, обсасывает мои губы, кусает их и хрипит, когда открываю глаза, встречая его взгляд. — Ты же как ёбаный уголь из самой преисподней. Это он, ебливое чмо, должен идти за тобой по пятам, а не ты страдать как сука, — между нами всего пара сантиметров, он понимает, видит по взгляду, что продолжения не будет. Поцелуй явно порог того, что я способен сейчас ему дать. Поцелуй это уже много. Для меня слишком много, но он возбуждён, и я вижу, как топорщатся джинсы, как он ёрзает, как облизывается нетерпеливо и сжимает рукой свой стояк сквозь ткань. — Противно? — приподнимает бровь, гладит большим пальцем мои мокрые от слюны губы. Целует открытую шею, отодвигая лицом ворот рубашки. Щекочет волосами, царапает зубами. А я не понимаю себя, потому что даю ему волю, выгибаясь слегка, принимая ласку, прикрыв глаза. Приятно… Что-то внутри несмело пробуждается. — Нет, — честно отвечаю, открываю глаза, сталкиваясь взглядом с Максом. Он спокоен, как удав, блять. Будто нихуя криминального не происходит. Курит себе и пьёт из бутылки виски. Полулежит на диване. — С ним было лучше? — К груди, дышит мне в кожу, облизывает сосок, прикусывает и начинает сосать, второй сжимает шершавыми подушечками пальцев. А я никогда не задумывался на тему их чувствительности, теперь вот с удивлением отмечаю, что мне это нравится. Немного пугает, что это открытие происходит с другом, но… — С ним было по-другому, — выдыхаю, вспоминая тот поцелуй в душевой, когда так накрыло, что мог бы кончить, прикоснись он ко мне. Ёрзаю, когда, укладывает руку на ширинку, скользит аккуратно пальцами. А у меня медленно, очень медленно, но просыпается возбуждение. — Макс, — зовёт, обернувшись, стоя на коленях между моих ног: и когда только успел — хуй его знает. — Помоги мне, — расстёгивает свою ширинку, прогибается в пояснице, а я отмечаю красивую линию его спины. Мышцы мощные, проработанные. И вот он… готов исполнять роль… принимающего? Удивительное дерьмо. Страннее всего, что у меня когда-либо было. И внутри, вместе с паникой, на тему того чтобы всё остановить, всплывает мысль — позволить продолжить. — Нет, — слышу от Макса. — Вам смазку принести? — приподнимает бровь и не один мускул не дёргается, зато меня словно ошпаривает. Триггер на ебучую смазку срабатывает. Дёргаюсь под жадными руками, Олсон замечает и отстраняется. — Помоги мне, он не готов, а я свихнусь нахуй: полгода голодовки, хуй знает, как не сорвался и хуйни не натворил. А если не дашь, сяду за руль и поеду в Центр, прямо сейчас, и поебать что опасно. У меня крышу нахуй рвёт. — Семейная жизнь, дружище, наслаждайся, — ехидная улыбка растекается по губам, Макс сам на себя не похож. Становится вдруг опасным и ярким, как цветное пятно в мире, потерявшем краски. — Позвоню куколке твоей, один раз он меня трахал, трахнет снова, не проблема, — оскал на лице Алекса почти уродлив. Всё-таки прав был когда-то Фюрер, назвав его филигранной сукой. Самой хитровыебанной и умной. Он знает, как и на что давить. Он умеет добиваться своего. — Сюда иди, — слышу приказом от Макса. Властно звучит. Гипнотизирует вставшего Алекса, который сразу же делает к нему несколько шагов. Расставляет ноги, приманивает рукой. — Дохуя смелый или дохуя дерзкий? Ты же знаешь, меня лучше не злить, сейчас особенно. Тебя, ублюдка, люблю, но переебать могу, да так, что хребет в трусы осыплется. Куколку он захотел, — рычит, взяв Олсона за шею и приблизив к себе. А я не вижу, что там происходит, потому что спиной всё закрывает. — Я же просил тебя, не своди к ебле. Столько лет границу держали. — Я ёбнусь, Макс, а ты знаешь, что если сорвусь — будет пиздец. — Знаю, — выдыхает и резко опускает его голову к своей ширинке. Как мне казалось застёгнутой, на деле, там полувставший член, который Алекс вбирает в рот и начинает сразу же интенсивно сосать. А я смотрю то на одного, то на другого и не знаю куда, сука, себя деть и девать ли вообще. — Просто смотри, Эрик, в этом нет ничего страшного, — спокойствие Макса, его уверенность, как прохладный ветерок по коже. Взгляд тёмный, наливающийся чем-то глубоким. Откидывает голову на спинку и вжимает Алекса за затылок в свой пах, тот, судя по звукам, давится, но терпит, даже не пытается вырваться. — Ему плохо видно, пересядь. — Олсон послушно усаживается сбоку и снова наклоняется к члену, заглатывает. Слюна течёт по подбородку и капает на загоревшую грудь. А то насколько он с удовольствием всё это делает, насколько кайфует, сверкая пьяным взглядом и развратной ухмылкой — вводит в ступор. Я понимаю, что на вкус и цвет... Понимаю, что секс между мужиками отличается кардинально. Но, блять… Алекс буквально сжирает его стояк, лижет, обсасывает, дрочит рукой, вбирает в себя и двигается как в трансе, до самых яиц вгоняя, позволяет Максу трахать его рот, приподнимая бёдра. А я смотрю… и возбуждать начинает это ёбаное порно. Ахуеть. — Самонадеянно, — хмыкает Макс, вытаскивая пробку из задницы Алекса. А тот усмехается и поворачивается к нему спиной, бросив что-то про то, что внутри ещё и половина флакона смазки, становится на полу на четвереньки и прогибается. Это пиздец, у меня шаблон рвётся на части. А ему похуй, как это выглядит — закатывает глаза, как в экстазе, с широко распахнутым ртом, когда его задницу натягивают на член, как перчатку, мать его. — Противно? — спрашивает, облизываясь, словно лиса, дорвавшаяся до сливок, а я смотрю и понимаю, что нет. Потому что это они. Но будь кто-то другой? — Нет. Вы что на мне эксперимент ставите, блять? — Как не назови, а мой хуй — в его заднице. И надо сказать, чувствуется это ахуеннее в разы, чем трахать бабу, — Макс плавно двигает бёдрами, смотрит, как его член исчезает в дырке, раздвигая сильнее в сторону ягодицы. Выходит полностью, подталкивает Алекса шлепком по заднице, чтобы тот ко мне подполз и снова вставляет на всю длину без заминок. — Просто кайфуй, Ганс, мой тебе совет: выруби мозги и дай себе отдохнуть. Нахуй всё, я заебался думать, контролировать и ломать себе голову. Алекс любит, когда его ебут, как шлюху, пару раз в год. Значит, мы ему поможем. А утром всё вернётся на круги своя. Расслабься. Просто расслабься. И я отпускаю себя, не понимая правильно ли делаю, но уверенность друга убеждает довольно быстро. Олсон и правда любит, когда его в прямом смысле слова ебут, и Макс не скупится быть жёстким и резким, со шлепками растрахивая его дырку, в то время как Алекс давится моим членом. А меня ведёт от этого разврата и похоти просто пиздец. Дымно, жарко, рубашка улетает, штаны тоже. На нас всех остается лишь голая, влажная от пота кожа. Довольный скулёж Алекса, громкие стоны, срывающиеся на хрип, оглушают. Я кончаю в его глотке, глубоко и с крупной дрожью, он сосёт, пока стояк не опадает полностью, чтобы после снова поднять его своим ртом. И если бы мне кто-то сказал пару месяцев назад, что я буду трахать друга в собственной комнате, пока он остервенело отсасывает Максу, я бы ублюдка пристрелил нахуй. Однако мой член двигается в слаженном ритме, в груди пустота, в голове сквозит дым и тьма. Тело насыщается, напитывается концентратом разврата. Пальцы жадно впиваются в задницу Алекса. До синяков, а тот стонет блядью и насаживается. В невъебенном восторге, потому что член у меня толще, чем у Макса, и несмотря на то, что он растянут, чувствуется пиздатее, чем было до, а у меня от его тугой дырки из глаз искры, а из глотки хрип. — Боги, да, — слышу рычание и чувствую его дрожь, — ещё, вот так же резко и под этим же углом, — стонет громко, подаётся навстречу и затыкается, когда ему вгоняют в горло второй член. Может, и правда, можно эти отравленные чувства выебать из себя? Может, меня так сильно тянет, потому что не получил то, что хотел, не попробовал когда взаимно и с кайфом, как сейчас? Может, не в пропасть меня сила неведомая ведёт, а как раз от неё подальше? Или же завтра я с ужасом осознаю, что изнутри изгнать его уже не может ничто. Осознаю, что обречён, что неизлечим, что пути обратно нет… стёрт он к хуям. Но это будет завтра, а пока я закатываю в экстазе глаза, чувствуя стекающие вдоль спины капли пота. И дышу дурманным дымом. Пока что мне хорошо, а завтра… пусть не наступит никогда.