Свинец

Наступает ли сожаление после? Нет. Удивительный факт чужой описанной реакции вспарывает мне мозг. Тот буквально расходится по шву в поиске ответа на вопрос: что же со мной, чёрт возьми, не так? Почему всем остальным не по себе от оборванной по их вине жизни, а мне похуй? Они переживают этот внутренний слом, смиряются с новым состоянием, будто до самой глубины чувствуют эту подошедшую ближе тьму, знакомятся с ней. Я же… словно с этим всем родился по умолчанию. Различия… В нашем обществе тех, кто выделяется, откровенно недолюбливают или боятся. Бояться меня пока попросту нет причин, а вот недолюбливать… Перед глазами всё ещё стоит сложно интерпретируемый взгляд брата, когда я сказал, что мне банально всё равно. То, как его глаза сканировали, казалось, саму душу, исследуя потаённые уголки и делая свои выводы, которые он не озвучил… А мне жутко становится, что что-то во мне его отвернёт и разочарует. Жутко, потому что никого рядом, как не было, так и нет. Макс исчез, успев приручить, Алекс был и сплыл, Валера и Родя… вроде и есть рядом, а вроде и нет. У каждого своя жизнь, свои стремления, свои проблемы. Рокки — странный тип. А с Маром сближаться особо не хочется, каждый диалог выглядит, как попытка не сболтнуть лишнего, и порой кажется, что это работает в обе стороны. Секс хорош, он как любовник прекрасен, но для души… Для души, кроме брата, никого нет, и потому именно его потеря будет сокрушительнее всего. Очередная же встреча с отцом проходит под эгидой — делаем вид, что что-то меняется, и степень доверия якобы возрастает, и откровенности тоже. И если я ожидал, что он спросит про документы и прокомментирует сухо и по делу, то внезапная похвала выбила из колеи и шокировала. — Я знал, что не зря дал тебе посмотреть это, мне нравится, как ты проанализировал и заметил явную подставу. Потому предлагаю тебе на полставки побыть аналитиком. Моим личным, не прикрепленным ни к одному из разделов. Оформим это как практику, всё пойдёт в зачётку. Ректор, я думаю, оценит мой вклад в развитие вашего учебного заведения, помимо спонсирования. Говядина с горошком и овощами аппетитно одурманивает запахом, идущий от горячей еды аромат заставляет слюну выделяться сильнее. А я с удивлением отмечаю, что к нашим регулярным встречам привык, стал принимать, как само собой разумеющееся. Отец перестаёт раздражать, а это… Это пугающая хрень, потому что иметь кого-то в качестве козла отпущения в любой из ситуаций — удобно. — Хорошо, — не найдя аргументов против, соглашаюсь. В конце концов я там застряну не навечно, потому смысла париться нет. Уйти из отцовской компании можно в любое время, и сейчас стоит вопрос моего желания, а не его условия. Оно касалось лишь документации, а никак не должности. — С кинологом уже встречались? Фриц хорошо себя чувствует? Меня проконсультировали по поводу того, что псу нужны обязательные прививки и стабильный осмотр у квалифицированного ветеринара. — Я знаю, одна моя знакомая как раз открывает клинику, меня более чем устроит, если за Фрицем присмотрит именно она, — можно подумать он не вынюхал, что на днях я иду на открытие ветеринарной клиники, куда меня пригласили Родя с Лерой. И не одного меня: ещё Софа с Валерой и Фил, как дань нашему родству, о котором я им рассказал, тоже придут. — Твои друзья с базы Лаврова, припоминаю, — отпивает пару глотков вина, смотрит на меня внимательно, я бы сказал — рассматривает. И что-то в его взгляде мелькает сродни такой знакомой, такой притягательной, особенной тьме, которую я встречал лишь в ком-то, типа Макса или Фила. Или Джеймса… Тонкая мембрана, почти пульсирующая, обволакивающая радужку у человека, который видел слишком многое, и помимо того, что видел, еще и знает что-то, что пока в этой жизни неизвестно мне. Это и есть пресловутый опыт? А мне неуютно от этого рентгена: под кожей словно копошатся мелкие насекомые, щекочут вдоль позвонков мурашки, но смотрю в ответ, не моргая, не двигаясь, практически отказавшись дышать. — Что? — едва слышно слетает с губ, копирую его, склоняя голову чуть вбок, а он прищуривается и отпивает ещё вина. — Хороший выстрел, сын, — простые слова. Простейшие. Спокойный голос, насыщенный и глубокий. И взгляд, в котором, я бы хотел ошибаться, но заметное глазу одобрение. — Тебе стало легче? — договаривает, пригубив бокал. А я в ахуе. Сглатываю и облизываюсь, откидываюсь на спинку, отбросив приборы на стол. Пытаюсь понять, зачем он это делает. По какой причине? Для чего? Потому что мой отец и подобные разговоры просто так, без повода, ненормальны сами по себе. Как и наши с ним отношения в целом. — Стало, а ты, насколько я вижу, не имеешь ничего против? Тебя вообще не волнует то, что я убил человека? — А тебя это волнует? — Ладно, похоже, я понимаю в кого у меня подобная реакция на чужую смерть. Почему мне настолько похуй, тотально, фатально похуй. — Если чужая боль позволяет твоей собственной стихнуть, можешь перебить хоть весь город. Мне всё равно, — бессердечность или своеобразное одобрение и поддержка? Неожиданно накрывающие эмоции и какое-то ненормальное понимание и принятие в этом кривом, абсолютно ебанутом моменте между нами двумя. Я не чувствовал родства с ним большую часть своей жизни, просто как факт принимая, кто мой отец и чем занимается по жизни. Он просто был. А теперь я его почему-то вижу. И то, что вижу, мне почему-то извращённо нравится. А не должно бы. Классические отец и сын из нас не вышли совершенно, но стоило мне окунуть руки в свою первую кровь, я получаю то, о чём когда-то мечтал. И это полнейший, мать его, пиздец. Потому что настолько неожиданно, словно снег выпал посреди знойного лета. — Означает ли это, что я имею полную свободу действий? — приподнимаю бровь, укладываю на язык чуть остывшее до приятной температуры мясо и жую, глядя на него в упор. — Имеешь, имел и иметь будешь, но в черте города, Свят. Потому что за его пределами слишком неспокойно. — И только поэтому? — тем же тоном спрашиваю, просто из чистого упрямства. Мне за городом делать нечего, Фил об этом говорил, и его аргументы убедили куда сильнее отцовских. Но… чистое упрямство и прощупывание границ наше всё. — Нет, не только. Я не хочу видеть тебя рядом с ним, я не считаю, что он тебя достоин, особенно начав сдавать позиции и портя репутацию, нарабатываемую годами. У него громкая и говорящая фамилия, но непотопляемых нет. Тем более, без него ты начал свой подъём вверх. И это, я считаю, во-первых — не его заслуга, а во-вторых — показатель, что без него тебя ждёт куда более перспективное будущее, чем с ним, камнем идущим на дно. Сплошные плюсы от расставания и избавления от отношений, которые продлились очень небольшой промежуток времени, чтобы вот так страдать и убиваться. Впереди долгая жизнь, Святослав. Прекрасная жизнь, полная безграничных для тебя возможностей. Огромный запас ресурсов, которые доступны тебе, стоит лишь пожелать. Горизонты, которые ты можешь покорить. Наша империя может расширить границы и увеличить могущество. Ты — будущий король этого проклятого места, ты достоин лучшего будущего, чем прозябать в абсолютной дыре с чёртовыми шакалами. Забудь о нём, радуйся приобретённым членам семьи, пообщайся с дедом, поройся в своих корнях, наберись внутренних сил и докажи каждому ублюдку, чего стоит фамилия Басовых. Кажется, это самая длинная речь, что я слышал от него за последние годы. И то ли его так впечатлило убийство какого-то всратого придурка, то ли перебрал вина, то ли просто пробило — хуй знает. Но слушать это — абсолютная дикость, и большая часть сказанного отзывается протестом. — Я люблю его, — просто и спокойно отвечаю. — Даже больше, чем любил полгода назад. И сейчас ты скажешь, что это пройдёт. — Скажу. — Только не проходит, не слабеет. Я могу приглушить боль, измазавшись в крови, я могу работать с тобой, набираясь опыта, я могу тренироваться и заниматься кучей бессмысленных вещей, но всё это не заставит меня разлюбить его. — Что в нём особенного? — приподнимает бровь, покончив с едой и откинувшись на спинку стула. — Он просто мой, — смотрю на точку, микроскопическое пятнышко от капли вина на белоснежной скатерти. Выглядит, как размытая кровь, разбавленная слезой или водой. Красиво и уродливо одновременно. Такая ровная, правильная неправильность. Как и весь я. — Посмотрим, что ты скажешь ещё через полгода, — хмыкает чему-то своему. А я растираю пятно пальцем, делая его края неровными, размазываю, пачкая ткань сильнее. Скребу ногтем и понимаю, что некоторые следы, после совершённых действий, стереть нельзя. И речь идёт не о том, что совсем недавно я кого-то убил — сожалений по-прежнему нет. Речь идёт о горькой любви и пульсирующем шраме на болящем сердце. Макса из него не вырезать и не удалить, он навсегда во мне — мой нестираемый след на душе. И неважно, сколько времени пройдёт, полгода, год или вечность. И доказывать это кому-либо я не хочу и не стану. Они не поймут… *** Здание клиники одноэтажное, среднего размера по площади, с симпатичным прилегающим двориком и маленьким фонтаном. Лера выглядит измученной, жмётся к боку Роди и поглядывает на нас с волнением, готовясь к торжественному моменту с ножницами в руках. Рядом с нами на высокой тележке двухуровневый торт, украшенный пышной шапкой цветов из крема. Слева от меня стоит Фил, отстранённый, однако в кои-то веки одетый в светлые тона. И всё вроде обыденно: встреча с друзьями, я в кругу тех, кто мне близок и симпатичен, рядом брат, и это прекрасно. Только гнетёт что-то внутри, скребётся, словно брошенная, обиженная кошка, которая требует внимания и, надо сказать, требует его незамедлительно. Что служит причиной — сказать сложно, ещё сложнее понять, почему Фил молчит большую часть времени, пусть и отвечает на любой из заданных конкретно ему вопросов, кажущийся открытым для общения. Нейтральный, почти дружелюбный, принявший объятия Леры и её благодарность за спасение, которое произошло много лет назад, слова о том, что без него и Макса, её бы здесь не было. И этот нюанс в его прошлом задевает что-то внутри. Потому что все привыкли рисовать Фила сволочью, мразью и сукой, а ведь он делал хорошие-плохие дела во благо. Вероятно, спасал жизни, и Лера вряд ли исключение из правил: точно таких же, теперь где-то счастливо живущих, достаточно. Он делал что-то, но не кричал об этом на весь мир, потому эти случаи остались неизвестными, потерянными с течением времени и забытыми. Точно так же Макс… Порождённый обществом монстр со звучным именем Фюрер, которым пугают непослушных детей, на деле — всего лишь человек, умеющий чувствовать, умеющий спасать, а ещё умеющий жертвовать. Мной. Стоя напротив входа в здание, принимая одноразовую тарелку с тортом и позируя для фото, когда Софа просит, я почему-то думаю о том, что он сделал свой ход конём, без учёта моих желаний, вероятно, и правда, считая, что так будет лучше. А лучше ли на самом-то деле, если попробовать разобраться? Вряд ли. Возможно, я чего-то не понимаю, но пока что для меня его поступок — проявление эгоизма, трусости и глупости. Отказ от сильного чувства в пользу одиночества и хуй пойми чего ещё? Дичь, с которой смириться не получается, и обида нарастает с каждым днём всё больше, потому что со слов брата — Макс страдает, отчего мне ни разу не легче. И я страдаю. Даже если у него были благие намерения, на выхлопе вышла полнейшая хуйня, морально искалечившая нас обоих. И то, что он теряет слух, пугает и волнует, потому что дома, нырнув под воду, перебарывая и страх и панику, в попытке понять, что же чувствуешь, когда звуки исчезают, я испытал безнадёгу. Я ощутил пустоту, словно вместе с потерей слуха, накрывает и одиночеством. Ты остаёшься один на один с шумными мыслями, а весь остальной мир просто молчит, словно ты для него перестал существовать. — Я без Стаса, так что можем снять номер и переночевать в отеле, утром поеду на базу, — тихо сбоку, вместе с дымом и запахом мяты. Собранная в забавный хвост верхняя часть волос и белая кожанка со светлыми джинсами делают его куда моложе. Светлые цвета подчёркивают его и без того яркие синие глаза и розовые губы, делая говорящей идеальной картинкой. — У меня две квартиры, выбирай любую, — оглядываюсь на стоявших в стороне друзей. — Какая вторая, помимо пентхауса? — Квартира Макса, она теперь на мне по документам. — М-м… почти раздел имущества при разводе, — со смешком отмечает. — А мне кроме ножевых не досталось ничего. Нечестно. Надо предъявить ему по возвращении, пусть компенсирует, а то развлекается с Алексом и Гансом, меряясь членами на досуге, и раздражает, сука. — Алекс вернулся? — спрашиваю удивлённо. — Он же улетал вместе с женой и ребёнком, и что-то я не припоминаю, чтобы делал он это ради пары месяцев вдали от базы. Планы были явно грандиознее. С ними всё в порядке, надеюсь? — Без понятия, но раз он трахается со своими дружками, налакавшись вискаря и укурившись почти до бессознанки, наверное, всё более чем прекрасно, — фыркает недовольно, а мне кажется, что он ревнует. Или просто кто-то из перечисленных его бесит? — Не думаю, что ты сильно удивишься, если узнаешь, что однажды он и со мной трахался, — вспоминаю наше рандеву в клубе на троих. Кайфовая вышла тогда ночь: тягучая, смакующая и острая. Ощущения незабываемые, хотелось бы повторить когда-нибудь. Но куда меньше, чем оказаться просто под ним… Прикусываю губу, давя физической вспышкой боли укол в саму душу. Потому что я скучаю. Я так сильно скучаю по нему, вопреки обиде и прочему дерьму. Я так тоскую, господи, так хочу просто обнять, просто подышать запахом его кожи, просто целовать его и чувствовать. — И Макс позволил? — с сомнением спрашивает, выдыхает горький дым, а у меня странные ощущения: потому что одно дело говорить с братом о бывшем, совсем другое, когда бывший — бывший для нас обоих. — Он участвовал. — Весело вам было, я смотрю, — цокает, и что-то мелькает в его лице тенью, когда отворачивается. Странный оттенок ревности: почему-то ощущается это, словно ревность... но меня не касается. Мне вот как-то всё равно, с кем он спит сейчас, вообще не трогает. Я сам не монах, и секс с чувствами связан откровенно слабо, потому сокрушаться и вырывать себе волосы из-за того, что Макс трахает Алекса или кого-то ещё — точно не буду. Любовь это прикончить не способно: не способно ослабить или убить. Он может делать какое угодно дерьмо, он может даже попытаться задеть или обидеть. Я любить не перестану. Не смогу. Она настолько сильна, что вытерпит всё, выдержит и не сломается. Она больше, чем всё, она сильнее всего, она абсолют и трепещущий орган, живущий отдельно от смерти, проёбов и страхов. Ей всё равно на то, что происходит вокруг, она развивается и крепнет, она ждёт. Она готова ждать безумно долго… В квартире мы оказываемся поздно ночью, нагулявшись до гудящих ног, наевшись всякого дерьма, наговорившись ни о чём до першения в глотке. Забрали Фрица из пентхауса и, закупившись едой на завтрак, оказываемся на разложенном в зале диване, под мурлыкающий телик, вяло хрустя картофельной соломкой. — Расскажешь, чем ты думал, когда вынудил Рокки взять тебя с собой? — вопрос звучит неожиданно: скрывать что-то от него я не планировал, но и того, что до него это дойдёт настолько быстро, не думал. Блять… — Ты сказал действовать — я действовал. В чём проблема? — И как, понравилось? — со скепсисом спрашивает, уложив голову на подушку. — Убивать… — добавляет зловещим голосом, растягивая каждую букву, примерно так пугают детей, рассказывая о злодее в грёбаной сказке. — Хочу ещё, — облизываю солоноватые губы, отпиваю сока и игнорирую недовольство в его взгляде. — Что? Мне притвориться, что мне не всё равно, и это пиздец как сильно на меня повлияло? — Хоть бы сделал вид, что не наслаждаешься настолько сильно. Берегли куколку, берегли, да хуй уберегли. Занимательное дерьмо. И я вот думаю: ты или врёшь, или тебе нужно учиться попутно ещё и скрывать то, что ты бесчувственная скотина, чтобы не убрали потом, понимая, что убить тебе так же просто, как дышать. — За что убирать-то? — не понимаю, смотрю на него, хмурясь. Потому что ну… Это же, вроде, хорошо, что меня не ломает, правда? Куда лучше, чем, если бы стал эмоционально нестабилен и страдал от переломного момента на пути становления личности. А тут — всё равно. Пройденный «на ура» этап адаптации к переменам внутри. Точнее, отсутствие перемен как таковых. Вот он я неделю назад, вот он я сегодня — один и тот же человек, и похуй совершенно на наличие крови на руках. Словно ничего не произошло вообще. — А ты подумай: кто опаснее? Тот, у кого совесть играет, видя потенциально невиновное тело перед собой, или тот, кто спустит курок, переступит и пойдёт дальше? Кому нужно меньше времени, чтобы зачистить своих врагов, насрав на пол и возраст? — садится и закуривает, придвигает к себе пепельницу, полуголый, в одних лишь спортивных штанах, босой и растрёпанный, какой-то домашний, он кажется пиздец каким родным. — Вопросы риторические по сути, — добавляет, не дав ничего вставить. — Раньше бойцов элитных подразделений, солдат государственного резерва и армии в целом, подвергали особой практике убеждения и частичного гипноза, чтобы они не тупили и не стояли, боясь стрелять в свои цели. Им втирали, долго и нудно, чередуя с ужасными картинками происшествий, расчленёнки и прочих зверств, что перед ними монстры в человеческом обличии. Описывали их настолько омерзительными и испорченными, рисовали едва ли не серийными маньяками и детоубийцами, каннибалами, насильниками и вообще животными без каких-либо чувств и принципов. Только бы их было проще убить. Разжигали ненависть к незнакомой стране, кормили легендами, в которых правды было дай бог процентов пять. И потом видели результат — бойцы шли и стирали целые поселения: им было похуй, кто плачет, кто кричит, кто просит пощады — убивали всех, тотальная зачистка и ни тени сомнений. Особенно, если в солдаты им попадались хорошо внушаемые люди. Однако это требовало сил, ресурсов, а главное — времени. И всё равно периодически срабатывал человеческий фактор и бывали осечки. И выжившая невинная жертва смотрела на своего палача и вымаливала шанс на жизнь. — То есть такие, как я, потенциальная угроза для системы? — В твоём текущем состоянии нет. Но в перспективе, ты скорее идеальный исполнитель и инструмент в умелых руках манипулятора. Тот, кого можно сделать тенью, которая будет убивать всё, на что укажет палец хозяина. А это дерьмово, потому что, если вдруг кто-то пронюхает и попытается тебя заполучить, вариантов у тебя, кроме как подчиниться, не будет, потому что на размен такие могущественные ублюдки не идут. — Ты пугаешь меня, — честно признаюсь, обдумывая всё, что услышал до этого. Вижу в его глазах тяжкий груз и след чего-то незнакомого, но болезненного. И сжимается сердце, потому что я вижу и то, что он переживает о моей судьбе, действительно переживает, и это небезразличие щемяще скребётся за грудиной. — Отец был доволен, когда узнал, — зачем-то говорю, а Фил громко цокает, морщится, как от зубной боли, закуривает снова и смотрит куда-то невидящим взглядом. — Было бы странно, не понравься ему то, что в будущем ты можешь стать той самой тенью для него. Что именно он сказал тебе? — Что ему похуй, даже если я прикончу весь город, если от этого мне станет легче. — М-м… У социопата отца — социопат сын, как удобно вышло, — фыркает и покачивает головой. — Впрочем, это лучше, чем если бы он был против. Наши с тобой отцы — редкостные ублюдки, куколка. Абсолютные, чистокровные и выражающие свою любовь настолько криво, что может показаться, что равнодушны полностью. Я от своего ушёл после череды скандалов. С детства он помогал мне много, часто и сильно. Баловал, давал всё, что я просил, но в то же время не щадил, особенно когда дело касалось криминальной стороны. Он отправил меня на задание, после которого я еле выжил. И с одной стороны это было его особым доверием и верой в меня, что именно я справлюсь, а с другой — он будто хотел, чтобы меня там прикончили. Важен был результат, а не моя целая шкура. И ответа я до сих пор не знаю: что конкретно он бы предпочёл — формулу или целого сына. — Ненавидишь его? — спрашиваю, потому что собственного отношения к родителю не понимаю. Ситуация Фила звучит сюрреалистично, его хочется пожалеть, обнять и сказать, что всё уже закончилось, всё уже прошло, и больше не болит, отжило своё. Но… Сижу без движения, смотрю на его профиль и виню судьбу за то, что мы так много лет были тупо незнакомы. — Нет, — выдыхает, зачёсывает растрёпанные волосы к затылку. — Смысл в этом какой? Он мой отец, а значит, одна кровь, а кровь нихуя не вода. Вот деда я презираю, но даже за него убить готов. Семья, чаще всего, редкостное дерьмо, Свят. Не всем так, как Максу, везёт, да и то, там заслуга его погибшей матери, а не оставшейся живой троицы. Она словно сердце, разделённое на три равные части, живущая в каждом из них. А у нас с тобой нормальной мамаши не было, вот и выросло… что выросло. — Давай проверим ещё раз, — пододвигаюсь поближе. — Может, просто я не прочувствовал, что сделал? Может, во второй раз мне станет не приятно и легко, а наоборот, накроет, м? — Убить ради эксперимента? Сильно, блять. — Ты видишь другой выход? Не хочешь сам искать кого-то, я могу попросить Рокки, а там вместе подумаем, почему я реагирую так или иначе. Потому что мне жутко от твоего рассказа. Мне жутко от того, что я какой-то не такой, или со мной что-то не так. — Всё с тобой так, — перебивает резко. — Всё так, Свят, просто это редкость — особенность строения психики. Это неисправимое дерьмо, и ты можешь притворяться, можешь играть свои разнообразные роли, но глубоко внутри тебе всегда будет тупо похуй. — В любом случае у нас куча времени, чтобы всё это понять, правильно? — спрашиваю чуть нервно. Вижу, что он молчит. И молчание его в этот самый миг почему-то пиздец насколько травмирующее. И как понимать, почему он резко уходит в себя и вокруг него вырастают матовые, ледяные стены? Холодом веет… Вот было уютно, доверительно и тепло, а вот в душу врывается ветер. Штормит что-то в его тёмном взгляде, штормит и взывает ко мне, а я и ахуеть насколько сильно хочу спросить, и сил наскрести на простейший вопрос просто не могу. — Что ты предпочтёшь: знать, но оказаться внезапно раздельно, а возможно больше не увидеться никогда. Или не знать, но провести какое-то время рядом? — спрашивает, а я чувствую себя, словно оказался в густом непроходимом тумане с нулевой видимостью. Словно кто-то разлил молоко, и то заменило собой влагу в воздухе. — Оба варианта означают потерю? — хрипло спрашиваю. Внутри дрожит какой-то тонкий, стонущий нерв. Дрожит и сжимается спазмом. Почему-то становится больно, а ещё от него исходит холод, словно предвестник очень хуёвых новостей. Он смотрит так пронзительно и непонятно, так открыто, но нечитаемо, а меня практически колотит. Его губы в полумраке комнаты почти бесцветные, тени под глазами становятся, словно живые и агрессивные. Я внезапно вижу его совершенно иным: ранее был обман зрения, просто морок, и красота его — отретушированное фото. Он — концентрация усталости, её прямое воплощение, ожившая плотная тень, пульсация боли. Перед глазами мелькают картинки, образами заполняется мозг, а кончики пальцев немеют. Я чувствую что-то. Необъяснимое что-то, как было когда-то с Максом перед расставанием, когда душа его будто вопила в голос и звала. Фантомное ощущение угрозы висело грозовым облаком. Запах озона преследовал. Что-то… бесконечно преследовало, пока не вылилось всё в то, что я имею сейчас. И мне становится страшно. Потому что в эту самую минуту, кроет ещё мощнее, чем было тогда. — Я болен, Свят, — всасывает нижнюю губу, прикусывает ту, словно пытается причинить себе боль физическую, стирая душевную. — Времени осталось мало. И пока я относительно в порядке, но скоро станет хуже. Не знаю, как резко складывает этот вид рака, пока несколько месяцев я просто поласкаюсь в привычной боли и дискомфорте, не более. Не строя никаких планов, не пытаясь думать наперёд. Я чувствовал, как земля уходит из-под ног всего однажды. В тот самый момент, когда Макс уходил, а мне пришлось остаться. Я чувствовал страх и беспомощность. Чувствовал практически ужас от происходящего. Я думал, что это был край, порог испытываемой боли. Как же блядски сильно я ошибался, сука. Как же я был не прав. Пытаюсь глотать, пытаюсь вдохнуть, пытаюсь открыть рот — не выходит. Паника падает, как бетонная плита с высоты, врезается в меня и распластывает под собственным весом. Я моргаю беспомощно, смотрю в его тёмные глаза и хриплю как мелкое размазанное дерьмо. — Дыши, — он ближе: руки тёплые, пусть между нами, ещё пару секунд назад, была ледяная стена. Его тело ещё крепкое, пусть и точит изнутри его какая-то лютая дичь, готовая прикончить рано или поздно. — Давай, дыши, блять, — встряхивает, а я вместе с судорожным вздохом начинаю рыдать и цепляться за него руками. Накрывает стремительно, накрывает так сильно впервые, когда совершенно не можешь контролировать себя, просто сжимаешь в объятиях, буквально душишь и дрожишь, захлёбываясь и эмоциями, и слезами, и соплями разом. Страх, осязаемый ужас, огромной продолговатой тенью, накрывает нас как покрывалом. Меня колотит и бьёт крупной дрожью, я всхлипываю, захлёбываясь болью, и раскачиваюсь, сжимая его в руках. Потому что потерять, только сумев обрести — самое несправедливое, самое кошмарное, самое чудовищное дерьмо из всех, что могло произойти со мной в этой ёбаной жизни. Брат, ставший близким, необходимым, любимым, пусть и не знаю его толком, но уже бесконечно ценю и дорожу каждым моментом рядом с ним… скоро может исчезнуть. Просто прекратить существовать, словно его и не было никогда, и я снова останусь один. Всегда, мать твою, один, всегда… Навсегда, сука. Навсегда. Давит в груди, болит и давит, а он обнимает в ответ и почему-то молчит. Просто молчит, похоже, давно неся эту ношу то ли в одиночестве, то ли желая рассказать именно мне. — Я ещё жив, а ты убиваешься так, словно уже хоронишь, — шепчет и гладит по волосам. А меня от этого жеста размазывает ещё сильнее. Просто уничтожает на месте. — Вот потому я и молчал, чтобы не было таких истерик. Смысл какой в них, скажи? Теперь это всё о чём ты сможешь думать, перестав наслаждаться возможными моментами, которые могли у нас быть. Тебе было бы что вспомнить, кроме ожидания, когда же я наконец лягу в гроб и освобожусь от постоянной боли. — Я не хочу тебя терять, я не могу тебя потерять, нет… Не могу, Фил, пожалуйста, — смотрю сквозь пелену слёз, шепчу, чувствуя, как прыскаю в него слюной, как стекают из носа прозрачные дорожки. Мне всё равно, как я выгляжу, мне абсолютно похуй сейчас на всё, кроме него. Потому что каждая струна души надрывается и вопит, что готов отдать всё что угодно, только бы он был жив и рядом. — Давай я с отцом поговорю, если нужны деньги, то они будут, может, он сможет чем-то помочь: ведь много препаратов, людей спасают даже с последними стадиями рака. Пожалуйста, я умоляю тебя, давай поищем выход. Давай постараемся. Я не вывезу без тебя, я не справлюсь, это прикончит меня. Прикончит окончательно. Я просто в гроб рядом с тобой лягу и всё, похоронят обоих. — Я этого знать уже не буду, — тихо проговаривает, вытирает своей майкой мне лицо. — И прежде чем ты начнёшь паниковать ещё сильнее — я не хочу лечиться. Я намеренно не делаю этого. — Но почему? — возмущённо спрашиваю, и непонимание затапливает, как стылая вода или растаявший морской лёд, очень солёный и разъедающий саму душу. — Я не хочу, Свят. Бороться в мучениях, не зная результата, не имея для этого внутреннего ресурса, просто… зачем-то… в пустоту бороться. Куда проще было просто жить, не думая о диагнозе. — Ты кому-то об этом вообще говорил? Хоть кому-то? И когда ты узнал? — В конце лета узнал, кроме Дока, тебя и Весты со Стасом, никто не в курсе. Ты тоже не должен был знать, на самом деле. Это лишнее, — я не могу слышать то, что он говорит, всё внутри протестует. Спокойствие его, отрешённость, смирение — хлёстко бьют наотмашь пощёчинами. Мне хочется встряхнуть его с силой и наорать, чтобы одумался, потому что о жизни своей говорит, а не о чём-то бесцельном и бессмысленном. — Что это вообще? Какой диагноз, какая стадия? Что тебе предлагали из лечения, как ты вообще узнал? — Зачем тебе всё это дерьмо, Свят? Я не хочу даже начинать этот всратый путь. Неблагодарная борьба, пустая совершенно. Лотерея, после кромешного ада. Ты хочешь запомнить меня с кучей трубок в руках, но в итоге всё равно проигравшим? — Я хочу тебя живым, — перебиваю, и будь сейчас день или утро заставил бы поехать в любой из онкоцентров, отдал бы любую сумму денег, только бы узнать какие у него шансы, и смогут ли нам всё ещё помочь. — Аденокарцинома лёгкого. Что там сейчас происходит, без понятия: три из шести отведённых месяцев уже прошло. — Господи, блять, боже… — шепчу, немея от ужаса. Половина срока. Половина, сука. Половина уже пролетела мимо, драгоценные дни, которые теперь не вернуть. Время упущено, просто проёбано в пустоту, потому что он почему-то сдался. — Пообещай мне, пожалуйста, просто пообещай, что хотя бы попробуешь. Если станет понятно, что шансы не увеличиваются, я перестану мучить тебя борьбой и проживу с тобой каждый оставшийся из отведённых дней. Но ты попробуешь, хорошо? Просто попробуешь? Пожалуйста… не оставляй меня, я же потеряюсь один, снова один. У нас так много лет отобрали молчанием, а теперь ты осознанно бросаешь меня на произвол судьбы? — Это манипуляция. — Откуда в нём столько спокойствия? Откуда эта сила неимоверная смотреть в глаза приближающейся смерти без страха? Откуда? И почему это настолько жутко? Почему меня колотит, а он словно крепкий монолит? Стена нерушимая. — Фил… Ну же, ты не можешь просто отказаться от борьбы, и вот так смотреть, словно ничего не происходит. Я обещаю, что не буду давить, я не буду ныть каждый день тебе на ухо, не буду никому рассказывать, раз это настолько важно для тебя, просто скрыть, как факт, диагноз. Но пообещай, что начнёшь что-то делать. — Ладно, — кивает, а я обнимаю его куда более аккуратно. — Ладно, — повторяет мне в макушку в разы тише. — Ради тебя я попробую. Но если всё станет слишком дерьмово, ты не попросишь меня об этом снова. — Обещаю.