Свинец

— Ты серьёзно составил список нежелательных мест для посещения? Разделил по выделенным разными цветами факторам, обозначил красной меткой все потенциально слишком опасные? — возмущенно влетаю в кабинет отца, захлопнув дверь, подхожу к столу, где тот сидит с ручкой, зажатой между пальцев, готовясь, видимо, где-то поставить подпись. Бесит! Как же, сука, он сейчас меня бесит всем своим непосредственным видом, даже не подняв глаз, не отреагировав ни единым мускулом на лице, скребёт по бумаге несколько секунд, оставляя чернильный след, аккуратно откладывает в стопку точно таких же подписанных документов, откидывается на спинку стула и обращает своё царское внимание. Сука. Сука, пиздец какая. — То есть мне запрещено посещать казино Мельникова? — Да, — кивает и смотрит спокойно, ровным тоном припечатывая, будто степлером, мои ноги к полу. — И клуб тоже? — Да. — Практически все клубы в городе в оранжевой зоне безопасности. Я нихера не понимаю, что происходит. Почему внезапно мои передвижения стали фиксироваться жёстче, почему выросло количество охраны, почему вообще, блять, один из твоих людей пробовал мой кофе после покупки? Может, ты меня ещё на танке перевозить начнёшь? Или запрёшь в бункере? А почему нет? Единственное, что там будет мне угрожать — утопиться лицом в раковине! — Бомбит, боги… Как же меня бомбит. Не успел я обрадоваться тому, что мне дана полная свобода, как крылья внезапно подрезали, на ноге поблёскивает литыми боками цепь, а каждый чих или пук отмечается в большом увесистом блокноте. Позор, блять. Пиздец, какой позор и перебор. — Святослав, это не каприз, это необходимость. В Центре стало неспокойно, ты сам знаешь, что брата твоей подруги недавно похищали. У моих партнёров начали появляться проблемы, поступают угрозы, люди получают увечья, некоторые умирают. Я был готов исполнять твои прихоти тогда, когда не происходило подобных вещей. У меня много активов, я не боюсь нападок на бизнес. А сын один. Потому первое, что я делаю, когда вижу, что снова стало опасно — забочусь о твоей безопасности. — Я не бесполезный ребёнок с золотой соской во рту и не принцесса, которую нужно посадить в замок с драконом. И способен сам за себя постоять, достаточно было усилить охрану, а не сажать на поводок, — раздражённо огрызаюсь, смотрю в его тёмные глаза, где не плещется даже банального недовольства. Ему словно нравится мой протест. Нравится, что я спорю, не желая соглашаться, как раньше. Молчаливо и покорно. — Не бесполезный, частично способен, поводка нет. Есть уровни потенциальной опасности. Просто обходи стороной места, где можешь пострадать. В некоторых, например, в том же казино, тебе разрешено появляться с братом. — И где же это было написано? В примечании мелким почерком? — Сказано лично главе твоей охраны, — хмыкает, давая хоть какую-то эмоцию. Давая хоть что-то вообще, кроме превосходства, которое излучает всем своим видом. Я понимаю, что он важная шишка, что закон ему, мать его, не писан. Что привык решать всё и за всех, но я не готов выполнять, как послушный пёсик, каждое его желание. Ходить на поводке — тоже. — Это компромисс? Если я с Филом, то могу передвигаться в любом из даже потенциально опасных мест? — Морозова, насколько я осведомлён, никто трогать не собирается и не собирался. И у него есть связи с Мельниковым, потому люди Стаса и Виктора, в случае чего, помогут именно ему. Тебе одному? Нет. — Что сможет сделать он, чего не сможет сделать Рокки и его отряд? — приподнимаю бровь. Пытаясь понять, в чём же отличие одного-единственного наёмника от десятка других бойцов. Фамилия? Возможности? Умения? Но разве количество не перекрывает при необходимости качество? — Он сможет примерно то же, что смог бы сделать Фюрер. Одно слово, а у меня мурашки по спине бегут, по рукам, по ногам, по всему телу маршируют стройными рядами. Одно лишь его упоминание, и становлюсь слабым, уязвимым, немного, но размазанным. Теряется концентрация, сосредоточиться не получается. Не получается даже толком моргать, хочется просто прикрыть глаза и переждать болезненную вспышку. Потому что он просил в наши последние недели: «Для тебя я Макс, всегда именно Макс, не Фюрер». И мне казалось, это значит, если не всё, то многое. Это было как особый приз. Что для всех он один, со всеми он один, а для меня и со мной — другой. Будто они видят лишь напускное, обманчивое, фальшивое, разыгранное. Они видят то, что он считает нужным показать. Я же владею чем-то настоящим, правдивым и искренним. — Послушай, Кваттрокки хороший тактик и боец, он умеет руководить своими людьми, имеет очень полезные знакомства и связи. Он способен на многое. Но у него немного иной склад ума, типичный, можно сказать. В отличие от твоего брата и старшего из сыновей Лаврова. — Это что — восхищение? — На большее я вряд ли способен, — разводит руки в стороны и обратно складывает пальцы в замок. — Они удивительны сами по себе, выдающиеся профессиональные навыки. Другое дело, что с жизнью своей делают страшные вещи. У них есть чему поучиться: и хорошему, и плохому. — С каждым днём я всё больше перестаю понимать, в каком мире живу, — выдыхаю, чувствуя, как волна боли сходит на нет, раздражение затихает, мысли упорядоченно складываются стопочками в мозгу. — Одно лишь то, что ты начал это видеть, значит многое. Если ты перестаёшь понимать очевидные чужие мотивы, ценности и поступки, пытаешься что-то рассмотреть и находишь внутри себя внезапный отклик, значит, ступаешь на свой личный путь. Это и есть взросление и шаги к зрелости. — А потом, вдруг, наступит озарение, и я познаю дзен? — огрызаюсь со скепсисом, в ответ на его серьёзность и задумчивость. — Иногда открытия происходят внезапно, иногда ты к чему-то идёшь медленно, складывая одну большую цельную картинку из множества мелких деталей. В любом случае это всё — опыт, который нарабатывается огромным количеством вещей. — Если ты будешь бесконечно ограждать меня от всего, что происходит вокруг, я не увижу ни мелочи, ни детали. Просто слушать о том, что ледяной дождь — это плохо, сидя под крышей и с закрытыми окнами, значит, никогда не узнать, как от него промокнет одежда и прилипнут к голове волосы, после накроет холодом от ветра, а на следующий день — простудой. Невозможно набраться опыта, просто слушая, что вы все вещаете мне в уши. — Ты можешь просто посмотреть на тех, кто постоял под дождём, и увидеть последствия. Некоторые ошибки лучше не совершать. Это как если бы ты сказал, что не представляешь, что чувствует человек, когда его сбивает машина, или он падает с пятнадцатого этажа. Подобное тоже нужно проверять на личном примере? — Ты перебарщиваешь. — Возможно, — соглашается, кивая, и, пододвинув к себе пепельницу, закуривает. — Но смысл в том, что иногда лучше перебдеть и не допустить плачевных последствий, чем после пытаться это исправить. К примеру, падение с пятнадцатого этажа — неисправимо. — То есть снять кого-то с крыши здания, отнять чужую жизнь — допустимое зло. А посетить какое-то место, типа закрытого клуба и тому подобное — нет? То есть убивать — менее опасно, чем развлечься? — Развлекись с друзьями дома. Сними себе помещение и организуй личную вечеринку. Никто не запрещает тебе развлечения, просто старайся избегать скопления незнакомых людей. — Господи, с тобой бесполезно спорить. — Меня куда проще переубеждать, но не в этом случае, сын. Когда станет спокойнее, будешь делать всё, что твоей душе угодно. В конце концов устроить оргию ты можешь и с банальным эскортом. Оплаченные, здоровые и проверенные тела. — Это омерзительно, — выдыхаю, поморщившись, поняв, что он даже это знает. Даже подобное вынюхал, блять. Жесть полная, полнейшая. Без его любопытного контролирующего совершенно всё носа, не обходится ничего. Его не волнует ни личное пространство, ни банальные рамки приличия, хоть какие-то… — Есть ли хоть что-то, о чём ты не в курсе? — Тебе нужна правда или покой? — Я надеюсь, ты не пересматриваешь на досуге постельные сцены с моим участием. — Стоит начать? — Боже, нет, — буквально выплёвываю, практически рычу в ответ. Бросив на него раздражённый взгляд, выскакиваю за дверь и зачёсываю волосы к затылку рукой. Пиздец, блять. Иди, говорит, оргию со шлюхами устрой, я не против. Ахуенно вообще. Ахуительно… После беседы с отцом, зуд, который и без того не покидает который день кряду, ещё сильнее проявляет себя, навязчиво мешаясь где-то в затылке. Руки хотят крови. Она мне чудовищно необходима. Снова. Потому что боль внутри, успокоившись на время, вспыхнула вновь. Чужая смерть сумела что-то ненадолго обнулить, откатить обратно, отдалить на какой-то срок. Однако слова отца, помноженные на череду всплывших воспоминаний, приправленные тоской, толкают на звонок Рокки, с которым должен был встретиться вечером. И если по плану была тренировка, теперь я хочу взять винтовку и кого-то прибить. Мне нужен заказ. Экстренный, несложный, на обязательную ликвидацию. Где он их берёт, из каких списков и реестров, как связывается с заказчиком, и так далее, на данном этапе волнует меня мало. Мне нужны ощущения. Мне нужна боль. Не моя. И оказаться снова на крыше, как только темнеет за окном, с прикладом, упирающимся в плечо, с молчаливо стоящим рядом Кваттрокки, проще, чем, как оказалось, сходить в ёбаный клуб, чтобы просто выпить и послушать музыку. Убивать нынче безопаснее. И приятнее… Но это совершенно другой разговор, потому что не думаю, что получать настолько живые и отличающиеся по насыщенности эмоции от самого факта, снятых нескольких целей, нормально. Это огромное «стоит разобраться получше» дерьмо. Тот самый пунктик, требующий пристального внимания, когда роешься в своих эмоциях и чувствах. То, что не поддаётся объяснению, что отличается от нормы, то что выделяет, и Фил просил прятать. Только помимо того, что нажимая на курок, становится значительно легче, сегодня, именно сегодня, заказ пробуждает что-то тёмное, концентрированное и ищущее выход изнутри. Слова отца об оргии уже не кажутся настолько омерзительными, насколько звучали в его кабинете. Желания тела красноречивы, ширинку распирает от возбуждения, и в животе словно водоворот: всё закручивается вихрями и требует, бесконечно требует. Я в полуадекватном состоянии эйфории оказываюсь в комплексе Мара, заскакиваю через центральный вход, ищу глазами хоть кого-то из охраны, спрашивая, где хозяин, и в здании ли он вообще. Получив утвердительный ответ, иду вместо лифтов к лестнице и набираю его номер. — Где ты? — Зачем говорить «привет», если в ближайшее время мы увидимся, и разговоры станут не нужны. — Вышел из душа после тренировки, собирался заехать за салатом и домой. Ночь свободна, могу заскочить за тобой, — бормочет, слышно, что зажал телефон между щекой и плечом. — В раздевалке? — уточняю, приближаясь к нужному коридору, сворачиваю, бегло осмотревшись по сторонам. Меня несёт вперёд так быстро, словно за спиной стая гончих из самой преисподней, все черти ада гонятся и грозятся разорвать на клочки, а после сожрать. — В раздевалке, а что? — Слышу оттенки непонимания и сбрасываю вызов, усмехнувшись сам себе под нос. А ничего, Мар, ничего… Рывком распахиваю дверь, глазами по углам, заметив движение сбоку, в два шага к нему. — Здесь кто-то есть? — В комплексе? — спрашивает, рассматривая моё лицо, и замирает на месте. — В раздевалке. — Нет, — выдыхает, а я сразу же дёргаю его к себе, отбрасывая футболку, что вырываю из его рук. Сдираю со своего тела водолазку и жадно прилипаю к его губам, голодным, безумным поцелуем, проникая языком едва ли не до глотки. — Трахни меня, — хрипло глаза в глаза, снова тянусь поцеловать и мгновенно влипаю лопатками в железную створку шкафчика. Выстанываю что-то совершенно тупое в его рот, из разряда «о, да, господи». Мне срочно нужен его член, глубоко распирающий чувствительные стенки и способный вознести к небесам хотя бы на один короткий миг. — Откуда ты такой возбуждённый? — Прикусывает мой подбородок, зализывает следом, расстёгивает ремень на моих штанах и стискивает через тонкую ткань окрепший стояк. — С заказа, — со стоном, толкаясь в его горячую умелую руку, запрокинув голову, закрыв глаза и просто позволяя себе чувствовать, ощущать каждой молекулой мгновение накрывающего удовольствия. Хорошо… Хорошо просто пиздец насколько сильно, накрывает так стремительно, что понимаю — кончу за пару движений. Несмотря на то, что всю прошлую ночь мы кувыркались в его квартире с короткими перерывами, измотав друг друга до такой степени, что вырубились, не в силах банально сползать в душ и смыть и смазку, и сперму, и всё остальное. — Возбуждает кровь и чужая боль? — Невъебенно, — громче прежнего улетает стон под потолок, мне тупо насрать, услышат ли нас — поебать совершенно. Хочется просто трахаться как животное. Абсолютно извращённое, похотливое и потерявшее всякий человеческий вид. — Хочу твой член, — облизываю его щеку широким мазком языка. — Хочу его глубоко, глубже, чем ты бы мог, чтобы ты вогнал его с яйцами, — с шипением, рокотом, рычанием, требовательно и с нуждой. Вышагивая из ботинок, позволяя стащить с себя штаны и сдергивая его следом. — Мелкий похотливый демон, — смотрит восхищённо, как я опускаюсь перед ним на колени и облизываю от корня до самого кончика член, смачивая обильно головку, а после заглатывая. Сосу самозабвенно, остервенело, словно член не держал ни во рту, ни в руке, не менее года. Сосу так, словно жизнь моя зависит от этого, закатывая глаза от удовольствия, с полубезумным мычанием, с возбуждением на грани боли, когда кажется, что стоит лишь коснуться один чёртов раз, и всё — взорвусь нахуй. Взорвусь, и разлетевшиеся куски не соберут после никогда. Я превращусь в пыль, светящуюся и пахнущую и кровью, и спермой разом. Будто под наркотой, обкурился или ужрался вусмерть каким-то химическим дерьмом. Кроет так сильно, что голову заполняет цветной сладко-пахнущий дым, а перед глазами мелькают вспышками яркие пятна, словно кто-то врубил под веками особые лампы с цветомузыкой. — Вставь мне, сейчас, — выпускаю его член изо рта, с него стекает густая слюна, мои губы и подбородок мокрые, и капает на грудь, капает на пол, я словно собака с бешенством. Сошедший с ума от желания. — Смазки нет, — предупреждает, а я не слушаю, не слышу. Повернувшись спиной, прогибаюсь раскрывшись. Трусь об его член задницей. — Мы всю ночь трахались, там нечего растягивать, просто выеби меня, пока не взорвался нахуй. — Господи боже, тебе нельзя давать в руки ствол. — Мне нужно его давать, как можно чаще, Мар, — двусмысленно тяну, скатываясь до довольного рычания, когда он оказывается внутри, медленно и до упора. Захлёбываясь восторгом от ощущения наполненности, от его обладания мной, от твёрдости члена, от силы в его теле и руках, что сжимают мне бока и подстраивают под заданный ритм. Мне нравится, мне ахуительно нравится, как он двигается. Кайфую, подаваясь навстречу, не останавливая себя от того, чтобы громко, как чёртова шлюха, в голос стонать. Просто потому что хочу, чтобы кто-то зашёл и увидел, зашёл и ахуел от того, как кто-то трахает мою задницу, а я, как настоящее животное, прошу больше, дольше, сильнее, твёрже и глубже. Что мне настолько пиздато, что не волнует ни чужое мнение, ни чужой взгляд. Ничего не волнует в эти минуты. Вообще ничего. Похоть накрывает похлеще наркоты. Тело чувствительное до невозможности, каждое касание влажных губ к плечам и шее бьёт током, его горячее дыхание ласкает влажную кожу, его пряный запах окутывает. А мне бы одновременно член и во рту и в заднице, чтобы сосал и двигался навстречу, чтобы распирало изнутри в оба отверстия, сильно и глубоко. Мне бы затолкать в себя, как можно больше. Заполнить с каждым днём разрастающуюся пустоту, что будто яд, появляющийся в крови, как особый индикатор, который не намекает, он даёт чётко понять, что ещё немного, и или сорвусь, или начну ползать по стенам и ходить по потолку от ломки… по нему. Я хочу его, именно его, в такие моменты сильнее всего. Представляя яркие картинки под зашторенными веками, зло двигаюсь, захлёбываясь от оргазма, хриплю и рычу, поддакивая, даже не слушая что Мар спрашивает, что просит сказать. — Чей ты, мой чувствительный мальчик? Скажи, чей, — шепчет в шею, кусает и дрожит всем телом, продолжая гнаться за оргазмом, пока меня распластывает от ощущений, когда вроде недавно кончил, а тело, как оголённый провод: кайф будто застрял на пиковой точке. — Скажи, громко, — с ударом бёдрами, насаживает так глубоко и резко, что вскрикиваю. — Твой, — тихо и хрипло, явная ложь, парящая запахом моего пота в воздухе, — твой, — громче со стоном. Но в мыслях посвящено другому, посвящено точно не ему. — Кто тебя трахает? — Кусает за плечо, наращивая темп, выёбывая душу из моего ахуевшего в конец тела. — Я хочу слышать своё имя с твоих губ, хочу слышать, как ты срываешь с ним голос, — ещё резче, на грани боли, на грани сознания, просто на грани. — Мар, — тяну с хрипом, чувствую пульсацию в заднице, как горячо заполняет его сперма, как мокро хлюпает растраханная дырка. И глаза закатываются от очередной вспышки удовольствия, а стоит просто каменно… снова. Пока он не обхватывает мой член рукой и не начинает быстрыми движениями дрочить. — Блять, — скребу ногтями по дверце, упираюсь в неё взмокшим лбом, подаваясь навстречу руке, кусая себе губы. — Блять… Его рот прекрасен тем, что не так часто он сосёт, как я к примеру. И потому слишком остро ощущается каждое движение умелого языка, от которого уносит довольно быстро, и если смотреть сверху, в полумраке раздевалки, если чуть сузить глаза, если на секунду представить, что это не он… То становится немного, самую малость, похоже. Желаемое наслаивается на действительность, член, пульсируя, выталкивает сперму, облегчение из-за сумбура в голове смазанное, и я понимаю, что отправляться домой в таком состоянии нельзя. Потому что в одиночестве накручу себя до невменяемости. Путь до квартиры проходит в молчании. Мар ждёт, когда я поднимусь, чтобы переодеться, и покормлю пса, потом вместе заезжаем в круглосуточную забегаловку, набрасываясь на какой-то фаст фуд, бездумно поглощая вредную пищу. И вроде всё хорошо, вроде компания приятна, вроде разговор ни о чём не напрягает, вроде жизнь просто течёт… Но словно мимо. После нажатого курка, душа умылась кровью, и стало легче, унялся зуд, ушла глубокая печаль и раздражение, исчезло желание наброситься хоть на кого-то и выплеснуть агрессию. Но любовь… сука, не затихает. Не утопить, не выкорчевать, не искоренить. Быть может, потому что желание избавляться от неё настолько слабо, что попытки изначально провальные. Ведь порой кажется, что потерять её — потерять себя. Это всё, что от него у меня осталось. Кольцо, квартира и воспоминания. Всё, что осталось от Макса — его, моя, наша любовь. *** Встречаться с Лерой немного неуютно. Она девушка с виду приветливая, но своими татуировками и цепким взглядом уж больно напоминает о базе и об одном конкретном человеке. Но Фрицу нужны прививки и осмотр, идти в другое место будет как минимум некрасиво, ввиду того что Родя не просил, но намекнул, что стоит «уважить своим визитом» его вторую половину. И вот стою я напротив неё, хлопаю глазами, и хуй его знает, о чём вообще говорить, о чём молчать. Что делать-то в присутствии человека, которого толком не знаешь, но всё же знаком? И засунув язык в жопу таращиться пиздецки глупо, но спрашивать про пса нечего, в личное лезть как-то такое — права вроде как особого не имею. О погоде говорить? Ну, снег — выпал и выпал, похолодало, зима прикатила, дальше что? — Ты мне Родю напоминаешь, когда стоишь, молча смотришь и не знаешь, что и как спросить, а спросить что-то хочется, или кажется что нужно, — поднимает на меня глаза, пока гладит Фрица за ухом. Рассматривает каждое поочередно и улыбается, когда тот облизывает ей руку. — Это настолько очевидно? — хмыкаю, немного расслабляясь, потому что начинать разговор самому не пришлось, и это плюс. — В вас есть что-то общее, в поведении и реакции: у тебя лицо не настолько красноречиво, но уловить эмоции можно, если постараться. Хочешь узнать, почему я уехала оттуда и решила жить в Центре? — А это, оказывается, даже проще, чем думал. Спрашивать настолько личные вещи у почти незнакомого человека некрасиво и неправильно, но раз уж она сама… То да. Интересно до ахуения сильно. — Любопытно, — признаюсь, чуть улыбнувшись, хоть улыбаться желания нет. Совершенно. — Знаешь, мне действительно жаль, что вы расстались с Максом. Вы были парой, которая уравновешивала друг друга. С тобой он был другим, иногда срывался — это часть его характера в конце концов — но в твою сторону он смотрел особенным взглядом. Даже не пытался скрывать, что чувствует, не мог или не хотел, не знаю. А после, когда ты уехал и не вернулся с ним обратно — начался ад. Макс очень плохо переносит душевную боль. Его не так волнуют поломанные кости или пулевые ранения, сотрясения, ушибы, что угодно он перенесёт, сцепив зубы и не жалуясь. Но когда болит сердце, когда ему плохо без другого человека — это пиздец, Свят. Он разнёс базу, разворотил её, стал как дикий, больной зверь. Альфа, который теряет силу, вожак, который обезумел, а вместе с ним начинает рушиться всё. И в этой атмосфере невозможно долго жить. Начинаешь сходить с ума, заражаясь его состоянием. Раньше большая часть наёмников не употребляла ничего серьёзного, чтобы всегда быть в строю. Но в последние месяцы наркотиков стало много, алкоголя с избытком, и я просто устала за этим наблюдать. Я люблю его, как человека, как того, кто спас когда-то, кто поддерживал и защищал. Люблю его силу, но смотреть, как он себя убивает? Не смогла. — Чем убивает? Как? — От потока информации коротит внутри, в голове натуральное замыкание, а сердце несмело бьётся где-то в глотке, застряв комом: не протолкнуть, не выплюнуть. — Невозможностью быть с тобой, очевидно ведь, — пожимает плечами. Продолжает что-то делать с Фрицем, отвлекаясь на него, а я стою, оглушённый, и впитываю. Разбираю сказанные ею предложения по словам, слова по слогам, слога по буквам. Развешиваю, словно подсыхающие проявленные снимки, в голове, по кругу, фразы, с острыми игольчатыми краями. Колется, колется до боли в висках каждая представленная картинка. — Зачем было уходить, чтобы после страдать? — спрашиваю сипло, прокашливаюсь и пытаюсь стоять прямо. Не понимаю, сколько ни пытаются объяснить, в упор не понимаю его мотивов до сих пор, кроме маниакальной одержимости моей, типа, чистотой. — Всегда есть причина, Свят. Не отрекаются просто так, слишком сильно любя. Он собой пожертвовал, сам себя прикончил почти, явно не потому, что просто капризно захотел сохранить свободу, или избавиться от тебя, как от балласта. Думаю, там что-то очень глубокое и очень важное по его мнению. В любом случае ответ знает лишь он, — поджимает губы, приоткрывает после рот, будто хочет что-то добавить, а потом просто берёт в руки телефон, что-то ищет и поворачивает ко мне. — Недавно было, мы ездили забирать остатки вещей на базу, сидели и просто молча курили тогда. Его фото. Собранные в хвост на затылке отросшие волосы. Пряди спадают, выбившись, обрамляя лицо, а он смотрит вдаль, и глаза блестят, как две капли ртути при дневном свете. Измученный, лицо вытянулось, скулы острые. Губы яркие, сухие, зализанные. Под глазами глубокие тени. И от этого фото веет чем-то холодным и неживым. Настолько пронзительным, настолько настоящим, настолько… причиняющим боль, и я провожу пальцем по экрану, листаю на автомате вбок, видя там его же, только в полный рост. Тянется рукой в камеру, сигарета зажата между губ — похоже, пытается отобрать телефон. А взгляд совсем мёртвый, он — вот такой — мне не знаком. И взгляд его тоже. — Видишь, что от него осталось? Пустота, и ничего, кроме боли. Когда не стало тебя рядом, с ним, рука об руку, шагают сплошные потери. Но страшнее всего, что он и себя потерял. — По-твоему, я выгляжу лучше? — Ты? — переспрашивает зачем-то. — Ты выглядишь просто потрясающе. Намного лучше, чем когда был рядом с ним. Немного более острый, но здоровый, цветной, если понимаешь, о чём я. Потому что Макс стал чёрно-белым. Серым, словно краски выкачали и из тела, и из глаз, и из жизни в целом. — Забирает обратно телефон, который отдаю нехотя. Хочется посмотреть ещё разок на его свежее фото. Он там другой, но влечёт всё так же сильно. Всё так же ахуеть насколько… Даже с иной причёской, даже с пустым взглядом, даже кажущийся не настолько мощным, потерявшим массу. — Я, скорее всего, потом получу от него пиздюлей, не скорее всего даже, а стопроцентно, но… Мне кажется, вам обоим это нужно. Наверное. Вручает мне трубку, на экране — набранный номер, я цифры наизусть не знаю, но, судя по подписи, адресат более чем знаком. Гудки тянутся вечность, паника сжимает мне горло, сжимает холодной рукой, словно сама смерть пожаловала, подошла со спины и обняла, сразу же пытаясь придушить нахуй. — Привет, Холера, — слышу в правом ухе и вздрагиваю. Его голос всё так же сочен и красив. Насыщенный тембр, лёгкая хрипотца, сила… — Я только из душа, пиздеть долго не смогу, ебучая мигрень опять спать, падла, не давала. Да и сама знаешь, удовольствие так себе, когда не слышишь почти нихуя. Господи… Шатает. Сжимая телефон, буквально оседаю на пол. Просто не контролирую своё тело. Рука начинает дрожать, дрожит и в груди, в горле. Прикрываю глаза, вдыхаю тихо и глубоко. Пиздец. — Привет, — одно-единственное слово, что срывается с моих уст, выключает его. Я слышу дыхание по ту сторону. Слушаю вместе с ним тишину. Узнал ли он? Не думаю. Хотя если бы он позвонил с любого из номеров, что бы ни произнёс, с первого же звука, я узнал бы. Душа бы узнала. — Привет, — тише чем до этого, вместе с выдохом, отвечает. А я и спросить хочу пиздец как много, и спрашивать не могу вообще ничего. Паника не отпускает: не вдохнуть, не выдохнуть. Раскачиваюсь слегка на месте, обнимая себя второй рукой. — Как ты? — Словно чужие: так много ночей спали в обнимку, так много оттенков его страсти я узнал, так много впитал и чувств и эмоций. Теперь же сквозит пустота, только чистейшая боль, которая пытается просочиться порами, вытекать копящейся под веками настырной влагой. Я слышу, как он дышит, и уже погибаю. — Говорят, стало хуже. Мне тоже не очень, — продолжаю, не собираясь ждать ответа. — Иногда по утрам, когда засыпаю в твоей квартире, забываюсь, и жду, что ты выйдешь из душа, как было, по привычке: с меня завтрак — с тебя поцелуй и сваренный кофе. — Хмыкаю, склонившись вперёд. Облизываюсь, и хочется, как суке, от тоски, сжавшей всего меня, как в тисках, плакать. — Я скучаю. Не могу тебя простить. Не понимаю до сих пор, почему. Но скучаю. Знаешь, когда хочется просто послать весь мир нахуй и разыскать тебя, чтобы просто обнять на пару минут и снова отпустить. — Знаю, — вздрагиваю снова. Улыбаюсь от боли, улыбаюсь от дозы его, пусть далеко, пусть не со мной, просто… Это же он, чёрт. Его дыхание разрывает перепонку и переполняет сознание. — Я просто хочу, чтобы ты знал — всё было зря. Чистоту мою ты переоценил, переоценил мистический свет. — Начинаю, зачем-то, решив высказать всё, что формируется в голове, что скатывается с горечью на язык, и слова вытекают с кровью… — А курок нажать даже слишком легко, ещё легче потом повторить. Тьма меня не поглотила, сознание не перевернулось, я — всё ещё я. Пусть руки и в крови,— хочется добавить громко и сорвано, зло добавить, что: «Ты не уберёг, ты не смог, блять, не смог, ты проебался». Проебался, когда ушёл, проебался, что не остался. Просто проебался. — Ответь мне: оно того стоило? Беречь то, что было обречено, ломать нас обоих, потому что веришь, что сделал это мне во благо? Стоило, Макс? Наша боль, которая не затихает. Весь мир, что будто бы рухнул. Этого ты хотел? — Рядом со мной не было будущего. Я просто камень, который утащил бы тебя на дно. — Этим ты оправдываешь себя? — Какое упрямство. Какая сучья уверенность в собственной правоте. Зависть берёт, потому что я вот так топить за свои убеждения никогда бы не смог. — Почему ты ушёл на самом деле, Макс? Думаю, спустя столько времени, я заслуживаю хотя бы ответа. Честного ответа. Пожалуйста, — слышу, как выдыхает, шелест, щелчки зажигалки, лёгкие помехи связи. — С решениями твоего отца сложно бороться. Враждовать, искать слабые места, втягивать семью в войну, чтобы отобрать тебя с боем, не понимая, что из этого в итоге может выйти вообще — хуёвая идея. Как сказал мне один умный человек, мнение которого для меня очень авторитетно — любовь, она не про это. Она не должна разрушать. А наша с тобой любовь разрушила обоих. — Потому что ты от неё отказался, — перебиваю, не согласный с его словами. И поебать мне, кто там такой дохуя авторитетный это ему сказал. — Нет, отказаться от неё, даже если бы захотел, не смог бы, — фыркает и выдыхает долго, вкусно курит по ту сторону. Он всегда вкусно курил, потом хотелось зализать его горькие губы и отобрать вкус никотина на языке. Сожрать его. — Ты делал меня слабым, я забывал обо всём и обо всех. Безголовым жить сложно, безголовые не живут вообще, — добавляет спустя короткую паузу. Прокашливается, снова громко выдыхает, а я впитываю каждый звук, впитываю каждое мгновение. — Жаль, что так вышло. Или не жаль. Любить тебя пиздец как дерьмово, куколка. И пиздец как прекрасно одновременно. — Ты примешь меня, если я однажды вернусь? Если смогу вернуться? — в моём голосе звучит отчаяние. Звучит ненужная нам обоим надежда. Звучит сгусток боли, закаменевшей до состояния булыжника, который я в него бросаю, и тот рикошетит в меня, снося нахуй собой. Размазывая, как кляксу по стене. Цокает в ответ, громко, оглушая щелчком, словно выстрелом. Он не говорит да, он не говорит нет. Он ничего не говорит. И от этого так больно… Так сильно, блядски больно, что прикусываю губу до крови, слизывая солоноватый привкус, но продолжаю садистски давить на ранку зубами. — Я люблю тебя, — выдыхаю тише, почти сложившись пополам. И мне так похуй, что это видит Лера. Всё равно, что подумает, всё равно, что потом скажет. Главное — дыхание, которое перестало быть слышно по ту сторону трубки. — Жаль, что одной лишь любви в нашем случае мало. Береги себя, куколка. Береги и... прости. Прости и прощай, — хрипотца его, словно осколки стекла, режет мне ухо до самого мозга глубокими порезами, заставляя всё же всхлипнуть от боли, потому что по фону понимаю — связь оборвалась. Перезванивать глупо, глупо было и ждать ответов, дать которые он как не хотел, так и не хочет. А думать нормально и пытаться разобрать на составляющие этот диалог, нет никаких сил. Просто потому что его «куколка» изрезало незажившее и без того сердце. И я бы берёг себя, я бы пытался, если бы это имело смысл. И простил уже давно, невозможно так долго копить в себе горькую обиду. Просто иногда бывает так хуёво, что придумываю любое из чувств, чтобы заглушить её, в попытках себя успокоить. Так легче… немного, но всё же. Но «прощай», его «прощай» звучит страшнее всего. «Прощай» — билет в один конец. И там, в конце, поджидает лишь одиночество. Такое густое и знакомое, что почти перестало пугать и стало родным. И гнать бы из сердца застрявшие, словно куски стекла, слова. Гнать бы. Да не выходит. Потому что не сказанное «да», на вопрос о том, примет ли он меня, не означает «нет».