Свинец

Я редко вижу её такой — в облегающих лосинах и водолазке, с тугой косой почти до пояса, без макияжа и с сосредоточенным лицом. Перемотанные бинтами руки врезаются в боксёрскую грушу с определённой периодичностью, и можно обманчиво решить, что она просто пытается сбросить скопившееся внутри дерьмо на неодушевлённый предмет. Но стоит присмотреться, и станут заметны полупрозрачные дорожки на щеках, которые не пытается стереть. Просто потому что никого здесь быть не должно. Абсолютно потерянная, с босыми аккуратными ступнями, переживает в одиночестве и тонет в эмоциях. И ведь пришла бы потом вечером с улыбкой, как ни в чём не бывало. А я, если бы не увидел со стороны её настоящее состояние, даже не догадался бы, что это всего лишь фальшь, ибо я регулярно гружу её всем, что болит и ноет, она же молчит, то ли считая, что меня это слабо ебёт, точнее не ебёт совершенно, то ли не любит открывать душу. Уткнувшись лбом в грушу на пару секунд, отступает на шаг, медленно вытирает скатившиеся слёзы и резко поворачивается, почувствовав, вероятно, мой цепкий взгляд. — Ты меня напугал, — читаю по губам, передвигаясь сегодня без аппарата, потому что заебался жрать таблетки от головной боли. Жить без наушника становится проще, чем с ним. Показываю пальцем на ухо, чтобы она понимала, что пытаться говорить громко нет никакого смысла. Можно просто шептать, но чётко двигать губами. — Ты в порядке? — прищуриваюсь, рассматривая её, а она просто отрицательно покачивает головой, даже не пытаясь выдавить улыбку. — Мэдс, я могу позвонить и попросить их вернуться. Они уехали из-за моего конфликта с Джеймсом. — Они смогли бы найти причину остаться, если бы этого хотели, — проговаривает медленно, облизывается и останавливает жестом, чтобы не подходил. — Давай попробуем тренировать твою чувствительность не только в бою. — Идёт к окну и дёргает плотную чёрную штору, закрывая едва ли не единственный источник света, кроме полусдохшей лампочки под потолком. Уменьшая мои шансы. Увеличивая свои. — Закрой глаза, — просит, а я хмурюсь, не совсем понимая, что собирается делать, но послушно опускаю веки. Ощущения странные, в силу того, что в последнее время, всё, что делаю — учусь использовать чаще зрение, чем всё остальное, и, лишившись ещё и его, чувствую растерянность. Ограниченность. Слабость. — Попробуй понять, с какой из сторон и насколько близко я подхожу, и схватить вслепую, — звучит у самого уха, заставив слегка задрожать. Это и приятно, в плане особой интимности, и жутковато, потому что не ожидал, что она так близко. — Я не вижу и не слышу ничего, ты просишь невозможного, — губы пересыхают, напрягается тело, исчезает уверенность… Пока я говорю предложение, Мадлен стопроцентно отходит, а мне теперь нужно понять и принять, как факт — есть лишь блядская кожа, интуиция и инстинкты, больше нихуя не способно помочь. Потому что на ней нет ботинок, которые могут случайно скрипнуть. Нет пряжек или цепей, звон которых иногда доходит до моих ушей. Нет пистолета, с его блядским резким щелчком предохранителя. И по сути-то, бояться должна она, кого-то типа меня — хищного, безжалостного убийцу. Но в тишине комнаты, где меня накрыло, будто вакуумом, в темноте, лишившись всего, разве что с голосом, который не помощник в этой ситуации — боюсь её я. Сдыхающий прежний я, который теряет важнейшие вещи безвозвратно, себя теряет, не в силах обернуть этот процесс вспять, пытаясь смириться, приспособиться, и слабея с каждым днём всё больше. И осознать это сложно и больно, принять ещё больнее. Но утопать в жалости к себе — не выход, сидеть на месте, страдать и чахнуть тоже. Слабеющего вожака всегда убирают: вокруг умирающего льва ходят кругами гиены, скалят свои гнилые зубы и ждут. Кружат сверху падальщики. И стоит лишь проебаться — сожрут. Сразу же. И от этого жутко. Слишком… Ещё более жутко другое — она подошла ко мне, выдохнув в шею, а я даже не заметил и не почувствовал её приближения. — Не отвлекайся, — целует за ухом и исчезает. Я передёргиваю плечами, выдыхаю громче и пытаюсь хоть что-то сделать. Хоть как-то помочь грёбаному организму. Давай же, чмо ты безвольное. Давай… Это же просто — обратиться в ощущения, наэлектризоваться, отдаться инстинктам, температуре, колебаниям, частотам, молекулам. Я и есть пространство — прямое воплощение воздуха, его особого химического состава. Я и есть база, пульсирующая, живая, вибрирующая на особой волне. Слабость, она в голове. Не в моём теле. Потеря слуха не решит ничего, просто сначала замедлит, а после тело само компенсирует утрату чем-то другим. Давай же, кусок ты дерьма, что расклеился как баба. Давай… Стискиваю челюсть, стягиваю одним резким движением водолазку, оставаясь только в джинсах и ботинках. Вдоль спины скользит прохладный воздух, холодит кожу. А я заставляю мурашки пробежать и чуть подёргиваю пальцами, настраиваясь, как музыкальный инструмент. Давай… Я смогу, когда я не мог чего-то достичь при желании? Когда, блять? Куколка не в счёт. Справа… Нет. Слева. Щекотка по предплечью и вниз к запястью, будто от пристального взгляда. Лёгкий, едва уловимый поток воздуха, привставшие короткие волоски на руке, и я вслепую выбрасываю ту в сторону и чуть назад, почувствовав кончиками пальцев ткань, но она ускользает. Кошка. Хитрая и тихая. Которую, спустя полчаса испытаний моей нервной системы, просто ловлю за косу и притягиваю к себе спиной. Прижимаю и пятернёй обхватываю её грудь, заметив сразу же, что она без белья, и то, как от трения голой кожи об ткань напрягаются соски. Извела всего, сучка, подкрадываясь раз за разом, то целуя мимолетно в шею или ухо, то проходясь языком по спине, обнимая поперёк торса, отираясь, словно поток ветра. И понимаю, что это абсолютно в её стиле, что ожидать жёсткости или резкости от Мадлен глупо. Да и хули нам сражаться… Только если в постели. Или у стены. Задрав её водолазку, обсасываю идеальные сиськи и трахаю пальцами, пока не начинает умолять одним лишь взглядом, чтобы трахнул по-настоящему, прикусив губу и отказываясь произносить слова вслух. Подставляется, когда разворачиваю, прогибаясь в моих руках, словно из пластилина, и отдаваясь целиком и полностью. А я залипаю на линию её спины, на то, как смотрится моя бледная рука на загорелой коже. Чувствуя бархатистость и нежность под пальцами. И в который раз отгоняю просыпающуюся совесть. Потому что она достойна куда лучшего, чем мой член и проблемы, вкупе с одиночеством, от того, что Джеймс психанул. Блять… Кончить с Мэдс просто, с ней в принципе просто. Молчать или разговаривать. Быть рядом сутками или расходиться по разные стороны. Удобная, терпеливая, моя и не моя в то же время. Удивительно противоречивая, почему-то бесхитростная со мной. Почему-то сумевшая найти что-то, за что зацепилась и эмоциями, и чувствами. Глупая, потому что обрекла на невзаимность собственное сердце. Но, как говорится, это относится к разряду исключительно её проблем. *** Звонок другу. Недаром почти в каждой передаче на всратом телевиденье является одной из трёх попыток облегчить свою судьбу. Ебучие шоу я не смотрю — раздражают своим тупизмом и претенциозностью, но идея со звонком… Алекс, как обычно, в доступе, расспрашивает, как мы, и нашёлся ли Эрик, успокаивается, когда рассказываю то, что услышал от Ганса. Молчит с минуту, когда упоминаю Марию и причину её смерти. Озвучиваю подозрения и мелькнувшее недоверие. Спрашиваю его мнение, и не удивляет, когда он категорически отказывается верить в то, что Ганса кто-то мог склонить на противоположную сторону. — Макс, они, блять, изнасиловали девочку, которую он любил всей своей грёбаной душой. Ты серьёзно? Да он скорее сам бы сдох, чем стал помогать уёбкам. У него же принципиальная позиция по поводу изнасилования, его же тошнит от одной лишь мысли. Он когда в Дуранго жил, и только попал в Синалоа, перерезал десятки уёбков только лишь за то, что те измывались над шлюхами и просто девками. Я скорее поверю в то, что он хочет отомстить сукам и будет преследовать до конца жизни, чем в то, что подставит или предаст тебя. — Люди меняются, Олсон. Все без исключений, блять, меняются. — Не Эрик. — Он и мужиков не ебал раньше… И?.. — Это другое, — фыркает громко и недовольно. — Сравнил, мать твою. Не устраивает мой взгляд на ситуацию, спроси его напрямую. Ты знаешь, что врать он ненавидит ещё больше, чем когда врут ему. — Я уже нихуя не знаю, — тру переносицу, голова снова болит: по телефону разговаривать сложно и неприятно. Я хорошо его слышу, но звук связи и прочее дерьмо взрывают мой ёбаный мозг. Хочется нацепить на голову воздушный шарик, чтобы он выкрал все звуки. Высосал через ухо. И если Алекс однозначно не согласен с моими подозрениями, то Фил внимательно выслушивает и вроде как кивает, когда поясняю, что его побег выглядит логичнее, если приписать помощь извне. Потому что его: «не могу нормально вспомнить и понять, как очутился вне подвала» — настораживает. Да и смысл им был оставлять его в живых, если тот сотрудничать не захотел? За красивые глаза или всё же за слитую информацию? Сойер тоже годами был моей тенью, а вогнал нож в спину. И если тень смогла предать, почему не может предать лучший друг? Однако, вопреки моим ожиданиям, и заставив откровенно ахуеть, Фил не на моей стороне. — Он никогда не подводил тебя, — покачивает головой, хмурится и закуривает, поморщившись. — Если и есть стопроцентно верный тебе человек, то это Гонсалес. — Вообще не аргумент. И кто как не ты это знаешь на собственном примере, м-м? — Несправедливо тыкать, как иголкой, нашим прошлым, чтобы доказать свою теорию. Ни разу, сука, нечестно. Вообще ни разу. Фил прищуривается и, склонив голову, внимательно смотрит на меня. — Хочешь, кое-что расскажу тебе о твоём друге, ебучий ты Фюрер, — услышать от него что-то, кроме привычного «Макс» — уникальный случай, оттого привлекает внимание мгновенно. — Он изнасиловал меня, точнее он думает, что это было чистое насилие. Я согласие на секс не давал, Гонсалес тупо меня скрутил и трахнул как суку, — холодом веет от его голоса и горят синевой глаза, а я ахуеваю. Ганс и Фил… секс. Что, бля? Нет, я конечно помню, что один слегка помешался на другом, но чтобы у них настолько далеко всё зашло? Ахуй. — О, я вижу, что тебя впечатлило. Но смысл не в том, что он, как сволочь, воспользовался мной и накончал, как в доступную дырку. Смысл в ином. Он извиняется передо мной бесконечно, изводится, буквально жрёт себя. И всё равно смело пиздует и, лицом к лицу, повторяет, что ему жаль, что он уёбок и не имеет права на прощение. Как ты думаешь, после того, как он вынес на своих руках из той ямы тело бывшей любимой девушки, захотелось бы ему помогать уёбкам, которые её туда уложили? М-м? Меня там не было, деталей знаю мало, но ты представляешь, что конкретно с ней там делали, раз её одежда была изорвана, и тело было практически голым? Он не причинил мне вреда, но чувствует вину такой силы, что становится по-настоящему жутко. А тут договорился с уёбищами, которые её изнасиловали и убили? Он скорее сгниёт от чувства вины или позволит убить себя, чем предаст. — Рычит в конце и так яро защищает, что я на секунду допускаю его небезразличие в определённую сторону. Что удивительно само по себе. — А ты хуёвый друг, если сразу же покрываешься сомнениями. — Я в Сойере не сомневался, и к чему это привело? — спрашиваю, глядя глаза в глаза. Моргаю медленно, в тишине, образовавшейся вокруг нас, снова пахнет полынью и мятой. Пахнет отчаянием, слабостью и почему-то смертью. Я понимаю то, что он пытается донести, но и меня понять тоже можно. Я бесконечно люблю Ганса. Он один из самых близких мне людей, только в нашем мире это порой не значит вообще ничего, особенно, когда на кону может стоять семья. — Ты прятал Софу у Басова, насколько я в курсе. Только он об этом не знал, сестра — его слабое место, и начни они угрожать ей, на что он смог бы пойти? — Спроси у него сам, — громко цокает и уходит, а я устало снимаю блядский наушник и выдыхаю, прикрыв глаза. Заебало. Нет, серьёзно, заебало. Последнее, что я бы хотел — мучиться подозрениями и искать в близком кругу крысу, предателя. Ещё один подобный удар от судьбы не переживу, блять. Не смогу выбраться: потеря Сойера до сих пор причиняет боль и урна, стоящая на комоде — постоянное напоминание о нашем с ним общем проёбе. Я был слеп, а он поддался скверне, что его поглотила. Безумие — не оправдание, но… Сука. Закуриваю и зло выдыхаю сизый дым, смотрю на падающий снег и думаю о том, что предыдущая зима была куда приятнее текущей. Она вроде только-только начинается, на дворе конец ноября, но раздражает пиздец. Время летит слишком быстро. И ладно бы становилось легче, ладно бы улучшалась ситуация. Ладно бы проблемы съебали наконец. Но… нет. Всё копится чёртовым снежным комом, и нет конца «сюрпризам». Нет конца отборнейшему дерьму. Нет ёбаного конца… *** Не успевает Эрик прилететь, буквально на следующий же день появляется странный товарищ, просящий переговорить именно со мной, заявив, что здесь из-за Эрика Гонсалеса, потому что только лишь при нём согласен разговаривать со мной Диего Гарсия — младший брат стоящего у руля крупнейшего в мире наркокартеля Синалоа. И в пору бы удивляться, но череда странностей прекращаться не планирует, а мне не просто любопытно, мне просто жизненно важно узнать, что же такого этому Гарсия есть сказать Гансу, что их связывает, насколько сильно, как давно и будут ли последствия для меня и базы. Особенно после последнего выполненного мной заказа. Пришедший оказывается доверенным лицом, объяснивший с сильным акцентом, что Диего в ближайшее время прилететь из Мексики не сможет, но решить пару вопросов стоит прямо сейчас, безотлагательно. Предлагает пообщаться по видеосвязи. Естественно, только при Гонсалесе. И кто я такой, чтобы отказывать? Моя база, может, и лакомый кусок, но слишком малый, чтобы тягаться с такой обширной и мощной сетью. Себе, блять, дороже впутываться в это всё говно. — Ты в нём уверен, амиго? — странный хрен кивает с планшета в мою сторону, но смотрит на Эрика. Без приветствий, без попыток изобразить узнавание, без ненужных представлений и расшаркиваний. — Мои сикарио случайно наткнулись на тебя, согнали с места ту падаль. Подвал парни открыли, когда услышали, что кто-то бывший из Синалоа там сидит. Ты плохо выглядел, брат, оправился? — Я нормально, — выдыхает Ганс, серьёзный и спокойный, внимательный взгляд прикован к монитору. Мгновение, и он резко поворачивает голову, почувствовав, что сканирую, смотрит в глаза твёрдо, открыто, настолько пронзительно, что мне, мать его, становится ебать как стыдно за малейшие сомнения в нём. — Что происходит, Гарсия? Почему в Дуранго, как на пороховой бочке, а Синалоа тонет в крови и практически войне? На меня шакальё Анхеля вызверилось, провоцировали, как могли, пизды получили, но это малая плата за их слова о моей семье. — Раскол, Гонсалес. И я спрашиваю ещё раз: ты в нём уверен? — снова кивает в мою сторону, а Ганс молча слушает. — Белой леди душу отдал бы за его жизнь? — Отдал. — Если бы попросила его или тебя, кого бы отдал? — Себя. — Если попросила бы его или любимую женщину, кого бы отдал? — Её. — Если попросила бы Софию или его, кого бы отдал? Ганс молчит, и за одни лишь его сомнения, когда стоит на чаше весов самое дорогое и я, меня на изнанку выворачивать начинает. Я посмел усомниться в нём, а он жизнь за меня, уёбка, отдать готов. И я понимаю в этот самый момент, что там, в подвале, когда его изводили неделю, убивая перед глазами любимую когда-то женщину, ту, которой он сердце отдавал в руки, ради которой пожертвовал чувствами, отпустив, смотрел, как насилуют, просто потому, что отказался предать. Он заплатил огромную цену за свою преданность, за абсолютную верность, и чувство вины начинает грызть в полную силу, запуская свои острые зубы и причиняя нестерпимую боль. Я не заслуживаю таких людей рядом с собой. Не заслуживаю. — Семья, значит, — не дождавшись ответа, кивает Диего и задумчиво поглаживает щетинистый подбородок. — Если что-то услышу — скажу. Но семья твоя, амиго, сильно слабеет, и убрать вас куда легче, чем того, кто на вас войной идёт. Береги себя, Фюрер, и брата тоже береги. Связь прерывается, Ганс неспешно закуривает, пока я оглушённо перевариваю информацию, проводит доверенное лицо Синалоа к воротам, а после возвращается, садится напротив и молчит. Долго молчит. Молчу и я. Мне стыдно и жутко, и правда упала, словно оползень с горы сошёл, в надежде погрести под собой. Ахуеть… Пока я тут пытаюсь перестать быть бесполезным говном, теряя слух, вокруг перевороты в полный рост. Щемят мастодонтов типа Джеймса, я же в сравнении с ними просто незначительная мелкая сошка, случайно оказавшаяся в одной упряжке. Условно в ней, что там на самом деле, сказать сложно. Потому что волки не вернулись, Саша не звонил пока. Знает ли он о конфликте, непонятно. А если и знает, то как к нему относится? Неизвестно. Сейчас явно не время меряться яйцами и конфликтовать между собой. Самое время скреплять союзы и выстраивать непробиваемую стену, а не множить долбоебизм и показывать характер. Как бы неприятно ни было это признавать. — Я не Сойер, Макс, — слышу от Ганса. Он медленно выдыхает дым и смотрит прямо в глаза. — Не он. Если будешь сомневаться в нас — нам всем пизда. Если будешь терять уверенность в себе — нам всем пизда. Только что бы ни случилось, я, блять, здесь, и я рядом. Соберись, мать твою, пока как шакалов не перебили. Синалоа сейчас, как гиены, ходят вокруг, они видят, что, возможно, скоро освободится территория, что один из львов подохнет и вцепятся в его гриву, чтобы добить и забрать себе его ресурсы и активы. Я хуй его знает, чтобы было вообще, не знай я Диего половину сраной жизни. — Это его заказ был в той заброшке? Две сестры и их ебнутый брат. Лезвия, сердце, рука, ухо и язык. — Его, — кивает сразу же. — И я многое делал и буду делать для него. Он амбициозный, но с принципами. Мою мать благодаря ему не трогают, меня отпустили из картеля из-за него. Потому что ему в их рамках тесно, а Анхель — долбоёб и давно поехал своей подтекающей большую часть жизни крышей. Те ублюдки, которых ты вместо меня убил, варили один интересный наркотик, перспективный. Пока не стали менять формулу и травить людей, имея протекцию Анхеля, проёбывая репутацию картеля и ослабляя их в глазах конкурентов и врагов. Нам не прощают слабость, в картелях таких просто сразу же убирают свои же люди. Никому не нужно бесполезное мясо. — Сурово звучит, цинично до ахуения. И намёк непрозрачный… — Девушка Диего погибла от передоза этой дрянью. При всём том, что не употребляла наркотики никогда. Хорошая девочка была, случайно под раздачу, как и Мария, попала. Диего её любил, а смерть её была демонстративной. Потому прикончить их было делом чести, но сорваться из Мексики он не мог. А сестры этого химика успели уже проебаться, и не раз за, эти годы, на продаже информации, кражах из-под носа и прочем дерьме. Ты не хочешь знать все детали той поебени, просто не хочешь, поверь мне. И идти туда должен был я, а не ты. Меня такие прогулки по трупам давно перестали трогать хотя бы минимально. В картеле творят вещи похуже и со своими, и с врагами. — Звучит жутковато, убедительно, и мне этого достаточно, потому что детали, после увиденного, и правда, не нужны. — Твоё освобождение и правда случайность? — Мне просто нужно это услышать от него, снова. Просто нужно и всё. Пусть выгляжу, как дерьмо, и звучу ровно так же. Но, блять. — Я не спал много дней, разум плыл, Макс. Я без воды несколько суток сидел, мне включали на повторе ебучую песенку сраной детской шкатулки, вперемешку с записанными криками Марии, где её насиловали трое уёбищ и избивали. Каждый изданный ею звук… вплоть до момента смерти. Я не знаю, что было реально, а что нет. Потому что пришёл в себя, и то не полностью, когда увидел Морозова напротив, почти продырявив ему голову ножом. — Прости, друг, я должен был спросить, я не мог иначе, — подхожу и обнимаю его, а тот сжимает руками в ответ и похлопывает по спине. — Потерять тебя было бы последней каплей. От такого не оправляются. — Я сдыхать не планирую в ближайшее время точно. И тебе не советую, — хмыкает, отступая на шаг. Ерошит свои чуть отросшие волосы, выглядит уставшим. — Тебя тут Морозов защищал между прочим, даже после того, как ты его выебал, ещё и насильно. И я даже не знаю, чему удивляться больше. Тому, что ты так захотел его бледную задницу, что сорвался. Или тому, что он тебя защищал и шипел на меня как гарпия, — приподнимаю бровь, вопросительно смотрю, а он в ахуе хмурится. — В шоке, да? Ну вот представь: Фил и шипит, как тебе картинка? Уникальное, блять, явление. — Так же, как и пиздёныш твой, Макс, так же как и он. — Серьёзный и сам не свой после моих слов, а я не понимаю, что его так сильно въебало, напоминание о поступке или то, что Фил за него топил? Неужели действительно так сильно вина сжирает? — Видел его недавно, времени зря не теряет, растёт пацан, аж гордость берёт. Живой, в отличие от тебя, полутрупа. Пример тебе стоило бы брать, куколка блядская живёт, а ты подыхаешь, придурок, — прихлопнув меня пару раз по плечу, обходит и быстро сваливает, а я оглушённо стою. Потому что куколка и всё остальное в предложении — несовместимые вещи. Потому что, как только слышу, что информация о нём, теряется вообще каждое слово, каждая буква нахуй, в голове только проклятое «куколка», и мозг отключается полностью. А сердце болит… фантомно. Болит орган, которого нет в груди. Болит, падла. Шурую к себе в блок, чтобы принять душ и согреться, выпить чего горячего да потренироваться на реакцию. На отлично справившись с большинством запланированного, удивляюсь внезапному звонку Леры. С её номера, но не от неё… Ожидал ли я, что когда-то ещё услышу его голос в ухе? Начавший резко глохнуть, даже не мечтал, что когда-либо мне повезёт снова. И насрать, что болит, похуй, что всё вопит от ужаса, поебать, что глаза прикрыты, а лбом упираюсь в стенку. На всё похуй. Совершенно похуй. Есть лишь он и голос, который вскрывает меня по-живому, но от этого так хорошо… Так пиздецки сильно хорошо, что хочется стонать бессильно и грезить наяву, что он где-то рядом. Снова рядом, и всё будет хотя бы как раньше или даже лучше. Я так сильно скучаю, так блядски тоскую, так ненормально люблю до сих пор, что под зашторенными веками было сухо до скрежета, а стало до стыдного мокро. Накрывает стремительно, его слова о том, что всё становится хуже. Что время ничего не изменило. Что руки теперь измазаны в крови. Тихое, врезающееся острым клинком «люблю» и агония внутри, муки и почти истерика, последовавшая за этим. Молчаливо кусая губы до крови, выкуривая одну за другой, слышу, как он так же сорвано дышит, и просто схожу с ума. Потому что хочется орать ему, как еблан, что, конечно, приму, но не смей приезжать, потому что тогда всё будет зря. Всё в пустоту. Всё блять, все усилия, все жертвы, всё станет неоправданным. Что рано, ебать как рано, что быть может лет через пять… или никогда вообще. Что нужно найти своё место в жизни, встать твёрдо на ноги, найти себя, и если после всего не сумеешь забыть и отпустить… я буду, как псина у забора, ждать. Но молчу. Молчу, потому что ёбнусь нахуй. Молчу, чтобы не вывалить кучу концентрированной боли, раскрошив нас обоих. Потому что так нужен, так сильно нужен он весь, до последней капли крови и слюны, каждым волоском и недостатком. Весь нужен. И плевать мне на кровь и отнятые им жизни. Но… молчу. Молчу, чтобы не испортить начало его пути, ведь как успел ранее сказать Эрик, он пытается, он меняется, он растёт. Я мешать не имею права. Сцепив зубы с силой, молчу, а хочется громко орать, срывая ебучий голос. Орать, что приму всегда и любого, потому что сердце моё у его ног как погибло тогда, так воскреснуть и не сумело. Я потерял себя в его руках. Я отдал себя ему. Потому вопросы просто не имеют совершенно никакого смысла. Лишние. Ответы ведь очевидны. Но ответить что-то следует. Попрощаться следует. Не оставляя надежды, дать её… случайно. Или нет. Блядство. И положив трубку, просто отбрасываю телефон, словно тот змея, которая шипит перед прыжком, чтобы прикончить, впустив яд мне в вены. Меня сгибает нахуй, и, уткнувшись лбом в диван, сидя на полу, просто позволяю слезам стекать из глаз и впитываться в обивку. Вздрагиваю всем телом, когда чувствую обнимающие со спины руки. Узнавая, чьи они, по мягким касаниям, но всё равно от неожиданности пугаясь. И ведь понимаю, что смотреть на Мадлен размазанным чмом нельзя. Ломаться при ком-то, пусть человек к тебе и со всей душой — нельзя. Позволять видеть слёзы, болезненные, редкие, отчаянные слёзы… нельзя. Только сил бороться в одиночку с этой болью нет. От любви этой разрушающей спасения нет. Ничего нет без него. Всё — обманчивая иллюзия: иллюзия чувств, иллюзия удовольствия, иллюзия ёбаного обмана и концентрация фальши вокруг, достигшая максимума. Я — не я. Ни с ним, ни без него. И где найти покой?.. Не знаю. Я ненавижу Леру за это преступление. Иначе назвать звонок просто не могу. Я обожаю её за эту дозу куколки в кровь и готов расцеловать и подарить половину мира. Потому что сквозь боль, сквозь толщу тоски, чувствую жар в груди. Вместо ёбаного холода, там что-то горит огнём. Каплю священной силы, что он подарил словами. Дав понять, что всё ещё взаимно, всё ещё с надрывом, всё ещё между нами так же плотно, как и раньше, пусть и без будущего и перспектив. Я отпустил его, но подсознательно ждать, вопреки всему, это не мешает. Жить, понимая, что однажды всё может переломиться в нашу сторону. Судьба ведь — сука и та ещё юмористка, а юмор у неё чернее, чем моя душа. *** Звонить Джеймсу — особый вид садизма над собственной нервной системой, тем не менее, я делаю это и не в последнюю очередь ради Мадлен. Он поднимает трубку на девятом гудке, прекрасно зная, что на десятом вызов просто оборвётся. Картинная сука играет на нервах умело и опытно. Послать его нахуй, да так, чтобы он с ветерком туда прокатился, и как можно скорее, хочется до невъебения, но наступаю себе на горло, переборов порыв, набираю в грудь побольше воздуха и начинаю практически исповедоваться. — Я вспылил, у меня один брат, я за него убью или умру, но это не оправдывает моего долбоебизма. Прости, время тяжёлое, конфликты ни к чему. — Никаких «прости», не я долбоёб, а ты, и, блять, за брата я в руины превращу любое место, даже если это будет дом ебучего ирландца. Но говорить можно одно, а думать совершенно другое. Они это практикуют? Могу и я. И кто мне запретит? — Мадлен не заслужила одиночества, только потому, что я повел себя как быдло. — Что случилось? — Настороженно спрашивает, словно не слышал мою тираду ранее. — Я имел удовольствие общаться с Диего Гарсия, тебе знакомо это имя? Плюс ко всему, имел неудовольствие видеть слёзы Мэдс, что исключительная редкость. А ещё и правда хочу, чтобы ты убрал с линии огня Сашу и объяснил мне доступно, кто и зачем идёт на тебя. И почему твою сторону считают слабее? — Много вопросов, Макс. Мадлен могла уехать с братом, но выбрала тебя. Её решение, пусть и последствия твоего поведения. Саша в безопасности. А почему они решили, что я простая мишень, надо было спросить у них. — Будешь наказывать сестру за мой проёб? — Злюсь, но тон ровный и спокойный. Обидно за девочку, не заслужила она и меня, ублюдка, и братьев-козлов до кучи. Тотальная несправедливость по всем параметрам. — Верни её волков, Джеймс, хочешь кого-то наказать — накажи меня. — Ты с этим справляешься куда лучше. Связь прерывается. Говорить ирландец, очевидно, не горит желанием, но моё дело маленькое — показать раскаяние и попробовать встать в упряжку снова. Дальше стоит ждать, примет ли он мой шаг навстречу или будет и дальше выёбываться. Таки чем выше стоишь, тем больше имеешь прав на проявление характера. И вроде с одной стороны бесит, а с другой — спокойнее, потому что Сашку, даже без меня, есть кому защитить. А это куда важнее уязвлённого самолюбия. Семья важнее всего.