Свинец

В какой из моментов всё успело стать настолько запутанным? Лежать под Эриком, осознавая сотни вещей за раз, глядя в его глаза и понимая, что место в его постели оказалось чем-то совершенно иным — безумно сложная и очень выматывающая хуйня. Потому что, когда утром, вместо того чтобы сходить с ума от неизвестности о глубине пиздеца, в котором находится Макс, я куда больше боялся остаться один. Меня едва не располовинило от чувства вины, шока и безысходности, в которой не просто прополоскало — окунуло с головой и утопило нахуй. Потому что я, чёрт бы его побрал, сидел и смотрел, как он собирает вещи по палате, как последовательно и спокойно делает то, что обязан был сделать я сам. Берёт ответственность, решает какие-то сраные вопросы, без просьб или озвученных пожеланий, просто как само собой разумеющееся заботится и оберегает. Он, сука, открыл мне дверь и придержал, неся при этом два огромных тяжёлых пакета. Умудрился открыть ещё и машину, извернувшись всё загрузить, включить печку, проверить не дует ли на моё недовольное ебало кондиционер и смотреть с искренним недоумением, когда меня буквально развернуло в его сторону. Потому что в голову Эрика не пришло, что я могу захотеть поехать с ним, что я могу захотеть быть с ним вне стен клиники, где он торчал со мной дни и ночи. Он даже не предположил, что я могу ждать приглашения или рассчитывать наконец провести вместе ночь. Что могу его хотеть. И это, с одной стороны, пиздец как сильно бесит, а с другой — обезоруживает, словно кто-то въебал пыльным мешком по голове. А я смотрю в его ореховые глаза и понимаю, что мне пиздец насколько сильно нужно просто нырнуть в него, как в омут, чтобы он подхватил и спрятал, чтобы впитал мой страх за Макса, который сочится порами, откровенный ужас, что его сердце может остановиться. Чтобы Эрик защитил от плохих новостей, чтобы согрел, чтобы в своей тёплой берлоге накормил, уложил в постель и ласкал со всей своей ёбаной любовью, которую транслирует ежесекундно. Он душит ею. Душит, заполняя отравленный воздух в моих разъёбанных лёгких этим вязким концентратом. А мне не хочется гнать или бежать в противоположную сторону, мне хочется забрать его себе и жрать огромными кусками. Глодать его, обсасывать, напитываться, насыщаться. Мне невъебенно сильно хочется его иметь. Присвоить. Почувствовать. Вот эти самые руки, которые сжимают руль… Вот эти тёмные губы, которые приоткрыты на пару миллиметров, словно он хочет что-то спросить, но не рискует. Настолько осторожный в каждом своем действии, взгляде, слове, что хочется растрясти, как копилку, чтобы начало уже изнутри хоть что-то вываливаться, и плевать на последствия. Мне хочется его… А он смотрит, не понимая причин, почему молча бешусь. А он спрашивает прямо. А он моргает несколько раз, когда огрызаюсь. Вжимает педаль в пол и выезжает с парковки. Везёт к себе. Снова исполняя любой из озвученных капризов, которые не причинят мне вреда. Снова подчиняется. Снова. И покорность эта порабощает. Он подчиняется, а я прогибаюсь от ощущений. Он идёт на поводке передо мной, не прячась за мою спину, а я этот поводок держу, как путеводитель, и шагаю следом. Аномальная, безумно странная связь, которая образовалась в неизвестный, упущенный мной момент. И теперь поздно сопротивляться. И мне бы хотелось, чтобы после первого шага на его территорию, я влип лопатками в стену, чтобы мои губы пульсировали от его голода, шея вспыхивала от болезненных укусов, к члену приливала кровь от небрежных касаний, а одежда слетела шелестящей бумагой. Мне бы хотелось, чтобы он нагнул как суку у этой самой двери, чтобы оттрахал как шлюху, чтобы оглушило шлепками его бёдер о моё тело, чтобы рычал, метил и целовал до одури, чтобы я накончал на это ебучее дерево и близлежащую стену. Но… Вхожу, раздеваюсь, получаю комплект чистой одежды. Его одежды. Полотенце и банные принадлежности. Получаю спокойствие — какой-то быт, ебать его, сорок лет проживших вместе супругов. Когда изучено всё вдоль и поперёк, страсть давно отгорела, любовь теплится внутри углем, бесконечно-вечная, но больше не обжигающая каждый орган и нервные окончания. И стоя под душем, смотрю тупо в стену, размышляя, насколько я сука. Прямо сейчас, в данный момент, Макса режут на операционном столе. Квартиру уже бывшего любовника Свята чистит от крови и прочего дерьма безотказный Мельников. А я думаю о члене Гонсалеса в своей давно не ёбанной заднице, и эта мысль превалирует над всем остальным. Словно эгоизм внезапно ударил наркотическим приходом по всему телу. Словно это первостепенно — завалить мужика в постель и натрахаться до одури, потому что скоро сраная химия и станет тупо не до этого. Потому что так сильно желание распробовать и ощутить, каково это, когда он двигается внутри меня, обезумевший от ощущений. Потому что, блять, хочется, и здесь нет никакой логики. Совершенно нет. Не нужна она… Потому упрямо растягиваю себя, возбуждаясь до предоргазменного состояния от одних лишь представленных картин его обладания мной. Практически кончаю, пока двигаю пальцами, кусая губы, чтобы не стонать, хрипя в мокрую стенку, под непрерывным потоком воды. И совершенно разморенный, сошедший с ума от желания, вываливаюсь наружу и замечаю Эрика у окна с кружкой. Задумчивого, с тенью пиздец какой усталости на лице. Чувствую запах еды, вижу, как отводит глаза и вообще отворачивается. Остро хочется наказать и заставить отпустить всё, что сдерживает, хочется спровоцировать: я же на его территории, почему он не может в конце концов подавить мою власть, почему не пытается? Хочется целовать горячую кожу, касаться его тела, дышать концентрированным запахом, таким вкусным и пряным, хочется урчать как блядская кошка. Только проблема в том, что он готовил ёбаный омлет для меня, придурка, и варил кашу, а мог бы просто лечь спать, потому что всю неделю, как приклеенный, сидел в сраном кресле в клинике. И бесит. И хочется. Но блять. Лежать в его кровати в одиночестве тоскливо до ужаса, ждать его тоскливо до ужаса. Слушать разговор с Сашей тоскливо до ужаса, но немного успокаиваюсь — Макса прооперировали, а значит он будет в норме, он выкарабкается, он всегда это делал. Но как же хочется просто въебать Гонсалесу, когда тот ложится, едва ли не на край кровати, даже банально не прикоснувшись к ебучему одеялу. Просто, падла, ложится, не обняв, не дотронувшись — не попытавшись ничего сделать. Вообще ни-че-го. И терпеть эту хуйню нет никаких сил. Терпеть его бесконечно заклинивший тормоз. Терпеть его обречённость во взгляде. Терпеть, сука. Терпеть. И насрать, что снова сам, плевать, что не даю поспать, похуй, что нет смазки, и непонятно вообще какого хуя лезу на него. Потому что я ненавижу эту ебучую позу наездника, блядски неудобную, блядски откровенную, блядски неподходящую мне по ощущению себя в сексе. Но его хочется распластать, его хочется вдавить в матрац, на нём хочется подохнуть, потому что член внутри распирает потрясающе, блять. Потому что настолько идеальная наполненность разрывает на части от кайфа, потому что возбуждённые глаза напротив, полные восхищения и тлеющей страсти, жажды — полный пиздец. Потому что целовать его одуряюще вкусно, целоваться с ним горячо и невероятно. Лизаться, сосаться, стонать и ласкать, отдаваясь бездумно, утопая в ощущениях. И так охуительно кончать от его руки, правильно скользящей по члену, от него, двигающегося внутри, от всего вкупе. И когда переворачиваюсь, утягивая за собой, оказываюсь лежащим под ним. Он всё ещё твёрдый и ощущается ахуенно, бёдра ударяют в меня рефлекторно, а я оплетаю конечностями. Его выгибает навстречу, глаза распахиваются, и картинка его, зависшего надо мной, вот так, на вытянутых руках — апофеоз пиздеца, произошедшего за последние полчаса-час. Мне нравится. Мне не просто нравится — я в восторге от водоворота, который спиралевидно закручивается где-то в желудке, от того, как щекочет что-то за рёбрами, как дрожит тело в экстазе от послеоргазменного наслаждения. Мне нравится… И держать при себе руки — преступление. Я глажу его рельефную грудь, царапаю напряжённый пресс, протестующе мычу, когда пытается выйти из меня, прижимая его за задницу к себе пятками. — Не выходи, не кайфоломь, — шепчу, двинув бёдрами и выдыхая от приятных ощущений. Припухшая дырка чуть саднит, после разделённого оргазма начинает клонить в сон, но так просто всё заканчивать не хочется. Пусть и спешить куда-то нет никакого смысла. И член его становится всё мягче — физиология, блядская сука, не позволяет надолго отсрочить момент перезарядки организма. И когда он наконец покидает мою растраханную дырку, ощущаю ебучую пустоту. Не только в заднице, в душе ощущаю. — Смелее, мне нравится, когда ты трогаешь моё тело. — Облизываюсь, видя, как он заворожённо смотрит на вытекающую из меня понемногу сперму. Как рассматривает явно припухший сфинктер. Каким голодным и любопытным выглядит. Как касается кончиками пальцев, обводя по кругу. Почти невесомо. — Вставь. — Подталкиваю к действиям. — Почувствуй, как всё внутри пропиталось твоей спермой, как набухла простата, какие чувствительные и горячие растраханные стенки. Давай. Медленно и осторожно вводит палец. Скользит мягкой лаской, ощупывает, поглаживая моё бедро второй рукой. Я кончил недавно, а мне снова охота, а меня тащит от этой тягучести, когда вместо одного проникает два. Медитативно, чётко по простате, поддразниваниями. — Простату можно и даже нужно массировать с нажимом, так кайфовее, особенно когда секс уже был недавно. Она стала чувствительнее. — И больно не будет, если слишком долго продолжать? — спрашивает, подняв свои бесстыжие красивые глаза. Смотрит, пробираясь в меня куда-то глубже, чем стоило бы. — Простате? Нет. Без смазки или масла дырке? Да. Сам сфинктер натирается прилично, если не увлажнять. Для быстрого секса, как был у нас недавно, вполне хватает обильно смоченного слюной члена и заранее подготовленной, растянутой задницы. Не был бы я растянут, всё оказалось бы сложнее и дольше. Молчит, продолжает гладить и по бедру, и внутри, в очередной раз делая всё интуитивно правильно. Словно не впервые дарит подобную ласку. Словно уже имеет опыт. А мне ревниво, хоть это маловероятно. А мне неуютно от мыслей, что кто-то был с ним, кроме меня. А мне хочется частичную амнезию, чтобы не вспоминать, что он стопроцентно трахал Алекса. Сука… — Если ты продолжишь, у меня снова встанет. — Хотелось с подъёбом, язвительно хотелось, а выходит предвкущающе хрипло. — Я этого и добиваюсь. — Томный взгляд из-под ресниц. Ведёт горячей ладонью от бедра к голени, приподнимает мою ногу и укладывает себе на плечо. Трётся об неё щекой, целует лодыжку и смотрит открыто. Смотри обезоруживающе. Смотрит и смотрит, и смотрит, двигая своими чёртовыми пальцами в сводящем с ума неспешном ритме, касается губами голени, гладит по колену. Убивает… мать его. Потому что это уже не секс, это любовь, облачённая в несмелые касания. — Нравится целовать волосатые ноги? — Я долбоёб, но… Блять, это просто так странно, видеть как кто-то боготворит тебя настолько откровенно. Настолько самозабвенно. Настолько… — Нравится, — выдыхает и опускается поцелуями ниже, по колену, цепочкой касаний языка и губ по внутренней стороне бедра. Задевает лицом успевший встать член, естественно его игнорируя — с минетом явно нескоро будет прогресс — но уделяет внимание каждому сантиметру, вылизывает кожу живота, целует каждый шрам и посылает миллиарды мурашек по телу, не прекращая трахать пальцами, что скользят по его сперме внутри идеально. И руки сами тянутся к нему, когда покрывает лёгкими покусываниями и горячо дышит мне в шею, когда чуть покалывает щетина, а под моими ладонями перекатываются мышцы на его спине. И не стонать не получается. Не подаваться навстречу не получается. Не начать целовать, повернув голову… не получается. Бесконечно долго, до жгущих, натёртых, воспалённых губ. Пить его слюну, хрипеть побеждённо, хрипеть возбуждённо, просто хрипеть. И гладить, царапать ногтями, снова гладить, снова царапать. И мне мало… Его мало, всего мало. Разрывает на части. Просто вводит в безумие. Просто травмирует нахуй. Мало. Мало. Мало. Хочется глубже, хочется быстрее, хочется сдохнуть. — Вставь мне, — шёпотом, отрываясь на пару секунд от его губ. Чувствуя, как целует линию челюсти, как сползает к шее, как лижет за ухом. — Вставь, Эрик. — Царапаю его затылок, подбрасывая бёдра навстречу руке. — Хочу твой член. — Протискиваю руку между нашими телами, добираясь до его члена, проводя по влажной головке, с которой тянется вязкая нить смазки. Сжимаю в руке напряжённый ствол, по рельефным венам проводя. — Хочу. — Смотрю в его глаза, горящие так ярко, направляю в себя, а он медленно подаётся вперёд, проникая… Меня накрывает до громкого стона, лопатки сводит вместе едва ли не судорогой, а его губы впиваются в мою шею горько-сладко. Ахуеть. Нет, правда, ахуеть. Потому что вопреки тому, что выглядит будто демон из глубин ада — горячий и греховный — он мягок, аккуратен и нежен. Пахнет чем-то мускусным, перечным, пряным пахнет, жгущим в носу и забивающим больные лёгкие. Блядским солодовым виски. И вкусный весь, какой-то медово-дымный. Потрясающий, сука. Я просто улетаю куда-то далеко от того, как он красив, когда двигается внутри меня, прогибая спину, плавно работает бёдрами, не забывая целовать, не забывая ласкать, не забывая обо мне, именно обо мне не забывая. А мне похуй, как выгляжу. Поебать, что слетают все привычные маски. Мне просто хочется ещё сильнее, ещё быстрее, ещё, ещё и ещё. Чтобы бесконечно распирало изнутри, и идеальное трение доводило до обморока. Он даже угол проникновения подбирает правильно, чутко улавливая, как реагирую. Следит за моими эмоциями и, поняв, что целоваться я люблю до ахуения сильно, постоянно ласкает мой блядский рот. В шаге от оргазма я хватаю его руку, укладывая на свой член, и он лишь слегка ускоряется, доводя до пика, а после сам, войдя максимально глубоко, кончает, не отводя своего тёмного взгляда. И это абсолютный шок. Всё, что произошло во второй заход, абсолютный шок. Он, берущий инициативу — абсолютный шок. И это то, что способно стопроцентно прикончить меня в итоге, а не долбанный рак. Потому что Эрик опасен своей покорностью и умением схватывать на лету. Обучаемостью и самоотдачей. Заботой даже в сексе, внимательностью и отсутствием эгоизма. — Тебе нужно поесть. — Склоняется, находясь всё ещё внутри, но я думать тупо не способен, еле дышу и моргаю, всё ещё расплывшийся, как сраная лужа, от удовольствия. — А потом спать, — тихо добавляет. Убирает налипшую мне на лоб прядь волос и кончиком пальца её с таким трепетом откладывает в сторону, что я прикусываю изнутри щеку и купаюсь в этом. Просто топлюсь с головой. — Я не хочу есть. — Я и правда не хочу. Желудок сводит от голода, он болит и раздражает. И хоть и необходимо и первое, и второе, ибо таблетки пить натощак — идея хуёвая, но если поем, то вряд ли усну. — А вот в душ надо бы, — добавляю, и он встаёт с меня, соскальзывает с кровати и подаёт руку. Молча. — Будешь мыть как ребёнка? — хмыкаю, но руку принимаю, встаю на нетвёрдые ноги — тело тяжёлое после хорошего секса. — Я могу пока наложить тебе еды, если хочешь принять душ один. — Сильнее вгрызаюсь в свою щеку, потому что он ко мне внимателен и мягок, а я, как дебил, всё тыкаю палкой, то ли по привычке, то ли потому что странно всё… и страшно даже. Ненормально, незнакомо, так не было ни разу, вот так… с душой нараспашку ко мне. — Омлет или кашу? Вместе? Чай? Сок? — Ты и душ, — прерываю его поток вопросов, подталкиваю к ванной, залезаю следом в кабинку, обнимаю сзади, погладив по горячей груди, проведя по напряжённому прессу. И простоять бы так вечно затраханным и уставшим, забыв о боли, забыв о проблемах, обо всём мире забыв. И задумавшись, упускаю момент, когда оказывается за моей спиной, вжимаюсь в его грудь лопатками, цепляю бутылку с гелем и выдавливаю на его руки. Хочу его касания на своём теле. Хочу утопиться окончательно в заботе и внимании. Хочу. И кайфую неприкрыто от того, как вымывает мне каждый палец мягкими касаниями, как массирует плечи, шею и за ушами, как гладит по груди и ключицам, рёбрам и животу, как нежно ведёт по полутвёрдому члену, по яйцам мыльной рукой, по бёдрам моим, пальцами по припухшей дырке, по ягодицам. — Нужно вымыть сперму, — шепчу, прогибаясь в спине, опираясь на стенку. Оттопырив задницу, смотрю через плечо, а у него горит в глазах, всеми оттенками, блядский огонь желания. И не удивляет даже: мы тут торчим минут двадцать уже со всеми этими неспешными мыльными процедурами-ласками, и у обоих снова встаёт. — Намажь гель на член, Эрик. — Облизываюсь, и он прикрывает глаза на пару секунд, чуть запрокидывает голову и сглатывает. А шея его так и просится под мои зубы. — Им будет удобнее и куда приятнее промыть меня изнутри, скользя по мыльной пене… И пусть знаю, что будет пощипывать, но даже в этом есть свой кайф. Лёгкий дискомфорт и жжение, вместе с движением внутри — упоительная пытка. — Тебе нужно поесть и поспать. — Открывает глаза, проводя мне по спине от лопатки до поясницы. Встречает мой взгляд. — Мне нужен гель на твоём чёртовом хуе, который ты вставишь мне в уже разъёбаную тобой задницу, и когда мы вместе кончим в третий раз, я поем твоего ебучего омлета с ебучей кашей и лягу, как послушный выебанный мальчик, спать, даю своё ублюдское слово, — практически рычу, охрипший и нервный, потому что, скотина, злит едва ли не отказом, когда мы оба голые и возбуждённые. Практически рычу, не получая, естественно, ни слова в ответ. Зато спустя минуту мычу в стену, в собственную руку, выстанываю с матами целую тираду, когда делает так, как прошу. Делает в сотню раз лучше, чем я хотел. И, блять, первые два раза оказались разминкой. Он ритмично вытрахивает из меня всю мою ёбаную душу и наращивает темп, как безумный, когда шиплю, чтобы двигался быстрее беременной черепахи. И входит так глубоко, так ахуенно, что ноги дрожат. А член бьётся об живот в этой раскачке, шлепки слышны даже несмотря на шум воды. Я, сука, ненавижу ебаться с такими маленькими перерывами, но… Но именно его распробовать хочется со всех сторон в кратчайшие, сжатые сроки. И накрывает, блять. Как же кроет-то… Нет сил говорить, нет сил даже шептать, всё что остаётся — стонать так громко, что пересыхает в глотке, стонать, едва ли не крича в голос, подаваясь ему навстречу, умоляя укусить меня за плечо, сжимать меня крепче, входить до самых яиц, разочарованно рыча, когда добавляет ещё геля, чтобы скольжение было лучше. А мне щиплет и саднит, мне почти больно — жжение нехуёвое, но так остро всё вспыхивает от каждого толчка, что начинаю поскуливать на одной ноте. Скрести стену ногтями, зашторив веки, потому что голова идёт кругом, мир пьяно вращается, а в глазах мутная пелена. Убивают ощущения, просто травмируют нахуй, не выдерживаю накала, не могу терпеть эту грань между мучением и кайфом. Тянусь к своему члену, начинаю в такт толчкам дрочить как сумасшедший, вжимаясь затылком в его плечо, выгибаясь едва ли не дугой. Поясница напряжённо ноет, а я чувствую, как Эрик гладит мои рёбра и грудь, как безумно осторожно укладывает руку мне на шею, словно пробует это ощущение. Знакомится с подаренной властью. Он даже не рискует её сжать, просто гладит с лёгким нажимом большим пальцем по ярёмной вене, просто ласкает, нежно до ахуения, а меня накрывает оргазмом: от его губ у моего уха, от сорванного, украденного у него хрипа, когда с силой сжимаю мышцами его член внутри и двигаю бёдрами навстречу, чтобы он тоже кончил. Дышу, как после пробежки, в груди колотится сумасшедшее сердце, лёгкие скованы болью, но как же пиздато… как же поёт от наслаждения тело, когда он вздрагивает во мне, когда пульсирует, заполняя горячей спермой, и неспешно дотрахивает, продляя удовольствие. И каждое его касание и движение просто ахуительно правильное и именно такое, какое нужно. Он читает меня, читает, как чёртову брошюру с пояснениями, словно имеет инструкцию по применению меня в плане секса. Такой идеальный в постели и такой раздражающе сдержанный вне её. Блять. — У тебя упоительный запах. — Слышу за ухом, чувствую мягкий поцелуй в мокрую кожу. Его руку, придерживающую, пока еле стою, опираясь на него. И что-то коротит внутри от таких простых слов. Ничего ведь особенного. А он говорит это так спокойно, так приятно, так идеально вовремя, блять… И можно было бы обвинить в ненужной слащавости. Только её нет. Я чувствую в этом частицу его честной романтичной натуры, проблески нежности, проявление искренних чувств, и прикусываю язык, чтобы не язвить. Понимаю, что трахаться в ближайшие часы тупо не способен. Вероятно в ближайшие дни. Поясницу тянет, мышцы гудят и ноют, всё тело наливается усталостью. И неебически сильно хочется спать. Потому даже не открываю свой рот, когда он вытирает меня как блядского ребёнка. Промакивает волосы. Ловит капли на коже полотенцем, заботливый до ненормальности. И будь я в форме, уже нашипел бы сто раз и отпихнул к хуям. Но… Нет. Позволяю ему всё, вплоть до того, чтобы натянуть мне штаны. Он накладывает мне еды, перекусывает вместе со мной, пьёт чай и курит в вытяжку, не сказав и слова против, когда затягиваюсь с его руки несколько раз. Только следит за моими губами, моргает устало. А его губы яркие и сочные, практически багровые, кровью налившиеся, как переспевшие сладкие, немного горчащие от дыма сигарет, черешни. Я их коротко облизываю, не удержавшись. И мне приятно, что я тому виной. Что из-за меня они воспалённые и зализанные, искусанные. Он весь взъерошенный, со свежими следами на теле. И на руках его взбухшие под кожей вены. Красивые вены. В них сейчас циркулирует горячая кровь этого невероятного мужика. И я вкус еды почти не чувствую, но ем, потому что понимаю… что это он для меня приготовил. А это многое значит. Бесконечно многое. Однако даже сухое «спасибо» не говорю, тупо ухожу и укладываюсь на постель, кутаясь в одеяло. Жду, когда придёт, однако… краем глаза неожиданно замечаю, что он начинает одеваться. Вижу в его руках мою чёртову папку из клиники с анализами и прочим говном. Ебучее напоминание, что с небес на землю падать, сука, больно. Потому что пока мы тут в любовь играем — невзаимную по сути своей — рак никуда, падла, не делся. Он всё ещё ебёт похотливо моё лёгкое. Всё ещё с комфортом там расположившись. Блять. — И кем же ты представил меня онкологу? — ехидно спрашиваю, привстав на локтях. — Любовником? Моим… мужчиной? Парнем? Другом? — Не хочу, чтобы он уходил. Ему точно так же, как и мне, а то и больше, нужен отдых. Не хочу вспоминать, хотя бы сегодня, о том, что болен, а он этим всем дерьмом берёт и макает как кота в ссанину. — Кто же я для тебя в глазах общественности? — Мне не нужен правдивый ответ. Не нужны ярлыки и шаблоны. Я не хочу, чтобы он обозначил как-то наши «отношения», которые то ли есть, то ли их нет — непонятно. Не хочу. И хочу. Услышать, как он скажет: «Ты мой мужчина, ты мой любовник, ты любовь моя. И я готов об этом говорить всем вообще, каждому готов». Я хочу это услышать. И не хочу. Ненормальное, помешанное, безумное дерьмище. — Тебя я не представлял ему никак, я представил себя, — отвечает, упаковываясь в свою утеплённую кожанку. Окидывает меня взглядом, всматривается, видимо, пытаясь понять, какого хуя я снова рычу. — И? Кто же ты для меня в глазах общественности? — В его собственных глазах в конце концов. Он мой... кто? Мужчина? Парень? Любовник? Он тот, кто меня боготворит, обожает, совершенно без ума и памяти любит? Кто он? — Заинтересованное лицо. Взрываюсь от смеха, давно не ржал так громко и почти истерично, падая на спину и глядя до рези в потолок. Из глотки вырывается какой-то каркающий пиздец. Не понимаю, почему меня так сильно это задевает. В упор не понимаю, но скребёт, словно наждаком по органам. Потому что… заинтересованное лицо? Реально??? И это неправильно. Это бесит и раздражает. Это пизда, нахуй, полная. Но… Он делает снова одну из самых верных вещей — не вешает ярлык, не ищет объяснения происходящему, не обязывает, не привязывает, не заявляет прав. Он не голословен, он без претензии, он без решений за нас двоих. Он думает не о нас, он всегда думает обо мне. И смех вырубается в секунду. Вот оглушительным звуком насилует уши, и вот — нас накрывает, как куполом, тишиной. В его взгляде ни капли негатива или недовольства. Он транслирует по всем каналам своё титаническое спокойствие. Ждёт… то ли удостоверяясь, что я в порядке и успокоился, то ли каких-то слов. — Постарайся поспать, если что-то нужно, напиши список — куплю. Я постараюсь недолго, — добавляет так же спокойно. А у меня в глотку из миндалин буквально впрыскивается яд. Будто я себе железы, как у змеи, отрастил: — Мне похуй, — фыркаю и закрываю глаза. Потому что нет, не похуй. Мне стыдно быть неблагодарным дебилом. А ещё я — истинная чистокровная сука, которая почему-то сейчас осознаёт, что использует его в открытую, и это самая правильно-неправильная вещь из всего, что я когда-либо делал. Это кульминация моего ебучего эгоизма. И щелчок двери отзывается горечью на языке. Тёмными пятнами под веками. Телу хорошо, тело затрахано идеально. А вот мозгу и сердцу неспокойно. Потому что, во-первых — Макс. Во-вторых — Свят. Первый убил любовника второго. Вряд ли брат сильно расстроится, но мне интересно, с чего вдруг Макс сорвался и сделал то, что сделал. Нелогично. Он просто так не рванул бы, тем более что банально не знал адрес. И не в его стиле вот так руками фаршировать людей. Он моих любовников в далёком прошлом не трогал. Ревновал, злился и на мне же отрывался. На них? Нет. А здесь что произошло? Что так сильно расплющило его до состояния блядской кровавой кляксы? И не спросить ведь, там сейчас его семья дежурит, а они относятся ко мне, мягко говоря, не очень. По телефону такое спрашивать — тупизм: когда я не вижу его глаз, то хуёво понимаю, правду ли говорит и насколько всё плохо. Очень хочется попасть в больницу, убедиться самому, что его сердце бьётся в грудине, громко и чётко, что он в порядке. Потому что я не готов хоронить кого-либо. Не, блять, готов. Потенциальный труп из нас всех — я. Труп, который всё же предпринимает вялые попытки бороться с заразой. И позвонить бы братцу да спросить, как ощущения от новости, что любовника пизданули, по идее, он должен быть в курсе, таки с Маром Рокки общался довольно плотно. Плюс сообщить, что из клиники я уже свалил, что жить буду не у него, как раньше думалось и обсуждалось, а у Эрика… Потому что хочется успеть перед химией нажраться его хотя бы немного. А то потом начнется ёбаная тошнота без остановок на еду и сон, грёбаная диарея, постоянная усталость и желание больше сдохнуть, чем чего-то ещё. Не до секса будет, как ни печально. Не до него. Совсем. И вырвать себе передышку в тёплой постели, которая так ахуительно пахнет им, хочется пиздец как. Надышаться им. Нализаться, наглотаться слюны и спермы, обмазаться им всем, напитаться. Купаться в любви и заботе, наслаждаться эгоистично. Потому что после, вероятно, не смогу. Потому что пока только это моё топливо и слабые толчки вперёд. Буксир. Он, сам того не понимая, ведёт меня вперёд. Он за меня борется, и я просто следую по тропе, которую тот выбрал. И мне нравится ничего толком не решать, слабо огрызаясь и отдавая ему в руки едва ли не судьбу свою, непривычно, но нравится. Почему-то доверяя. Бездумно. Почему-то зная, что он сделает так, как лучше для меня. Не навредит. Найдёт выход. Найдёт любой ценой. И с мыслями о его ореховых глазах, о том, как всё неправильно, как криво и косо в моей жизни и в нашем мире — засыпаю. Впервые за долгие годы так крепко. Ощущая себя в каком-то смысле на своём месте. В его постели, дыша его запахом, в комнате произошедшего чуда. В комнате, где я влюбляюсь не просто в его любовь. Я, кажется, немного… влюбляюсь в него. *** Чуткий сон — чёртово проклятье. Глаза открываются с дверным щелчком, и каждый долбанный звук, каждое слово Гонсалеса, каждый шорох — петардные взрывы в болящей голове. Воспаление, может, мне почти полностью и вылечили, но последствия для разъёбанных лёгких и организма в целом настолько быстро убрать не смогли, что логично. В груди уже привычно давит, ощущение нехватки воздуха посещает чаще, чем хотелось бы, и в определённые моменты это отодвигается на второй план, но наедине с собой, лежа в полумраке комнаты, в чужой постели… ощущения почему-то куда более сильные, чем в присутствии Эрика. Рядом с ним всё становится иным, и миллиардами оттенков вспыхивают забытые краски. А это очень травмирующее дерьмо, потому что быть закапсулированным в ебучей спячке сутки напролёт куда проще, чем ощущать постоянную нехватку чего-то или кого-то… или чего-то от определённого кого-то. Дерьмо. Я слышу, как он разговаривает с сестрой и обещает в ближайшее время нанять людей для ремонта его второй квартиры, которую подарит ей, а себе оставит это холостяцкое логово. Слышу, как мягок его голос, как он оправдывает свою занятость личными и серьёзными проблемами, даёт слово, что рано или поздно всё расскажет, а пока ему не до этого. А я мысленно закатываю глаза, кривлюсь от боли и чувства, что нахожусь не на своём… но, сука, своём, мать его, месте. Особенно когда он, проторчав на кухне энное количество времени, идёт в ванную, где шумит водой, видимо, вычищая свои слишком белые зубы, или моет своё вечно смуглое лицо, или проводит влажными ладонями по горящей от усталости шее… Сука. Я трахался три чёртовых раза подряд несколько часов назад, трахался почти до бессилия в моём совершенно разобранном физически состоянии. Про голову, забитую сотней полярных мыслей, проще промолчать. Но… Трахаться как одержимый, стонать как блядь и насаживаться на его член как шлюха, чтобы сейчас, при мыслях о том, что он может вести грёбаными руками по своему грёбаному телу… возбуждаться. Нормально ли это? Абсолютно точно нет. Бесит ли? До чёртовой трясучки, аж колотит от злости и на мысли свои, и на тело. Потому что нихуя не смешно вот так реагировать на мужика, который даже не мой. Насрать, что любит. Потому что привязываться к нему — огромная ошибка, привязывать к себе — ошибка вдвойне. Но когда рядом прогибается под его весом постель, и он аккуратно укладывается, видимо, решив, что я сплю, меня окунает, как в бездонное озеро, в блядски дурманящий запах блядски сладких медовых сот и пряности, горечи, жгучести перца с терпким виски, приправленной чем-то дымным, со слабым шлейфом ментола от зубной пасты. Я просто растекаюсь в долбаную лужу. Специально дёрнувшись и ложась на бок, открываю глаза, встречая его тёмный взгляд. — Разбудил? — Это что, блять, очередная вспышка сучьей вины в его голосе? Как же заебало. Как же блядски сильно заебало постоянно ощущать от него эту сраную, ненавистную, лишнюю и пиздец как сильно мешающую вину, которая сквозит в каждом жесте. Мне нравится его трепет и нежность, ласка осторожная, внимание стопроцентное, чувства неразбавленные. Но мне ахуеть как не нравится это тёмное и гнетущее грозовое нечто, что следует за ним и регулярно душит. — Я встречался с твоим онкологом, — начинает, а мне хочется просто склеить его зализанные, мной же зацелованные до багрянца губы. Потому что не хочу хотя бы сегодня говорить об этом всём. Не хочу вспоминать и думать. Не хочу. — Анализ крови плохой. — Смотрит на меня, повернув голову, а мне не видно оттенка его ореховых глаз, но есть стойкое ощущение, что он, мягко ступая, как огромная кошка, подбирается поближе, но крадётся настолько аккуратно, будто по тонкому льду или минному полю идёт. — Гемоглобин слишком низкий, лейкоциты всё ещё не в норме, даже сахар упал. Химию проводить всё ещё нельзя, условились на отсрочку примерно в неделю. Однако лучевую терапию, иммунотерапию и таргетную, хрен его знает, зачем столько всего разом, но… он предлагает начинать через два дня. Твоя КТ пока без особых изменений, динамики нет ни плохой, ни хорошей. Всё в тех же плюс-минус пределах. И помимо того что ты начнёшь через три дня всё перечисленное, тебе нужно поддерживать уровень калия, он на нижней границе нормы. Как и многое в развёрнутой формуле крови. Воспаление ты заработал, мягко говоря, не вовремя. Выдыхает последние слова недовольно, спокойный, но видно, что расстроенный. А мне бы заткнуться и не пиздеть — он уберёг меня от очередного посещения чёртова врача и от диалога, который сожрал бы не одну, а то и не десяток нервных клеток. Но вспыхивает внутри раздражение. Вспыхивает адски сильно. Вспыхивает, расплавляя мне грудину насквозь, обугливая и ебучие лёгкие, и сердце. Я не хочу умирать. Я не хочу… Мысль гонимая, мысль несмелая, мысль, всё же настигнувшая… рядом с ним. Мысль, которая причиняет боль. Словно меня внезапно догоняет то самое ощущение из далёкого августа, когда услышал диагноз, а внутри не произошло почти ничего: замерло в ожидании, замерло в самообмане, что смерть станет выходом. Просто замерло. А теперь начинает шевелиться, болезненно колоть и вопить в каждой клетке ебучего ослабшего тела. Я не хочу умирать. Не хочу. Глядя на его профиль, визуализирую пульсирующую, тёмную, кроваво-прекрасную любовь кого-то настолько сильного, мощного… Визуализирую, желая прикоснуться к ней пальцами, чтобы та впиталась в меня и устранила все помехи. Потому что помимо странной, ненужной, внезапной, неожиданной влюблённости, внутри вдруг очнулось любопытство. И это страшно. — Я бы хотел, чтобы ты остался до онкоцентра. — Не ждёт ответа. Ничего, как всегда, не ждёт. Он не просит, не умоляет, не спрашивает. Как обычно, давая огромный простор для выбора. А мне и обидно, что не присваивает — я бы позволил… А мне и приятно, что не ограничивает, и свободы так много, что можно просто утопиться в ней нахуй. А мне… — Есть вариант не ложиться на весь день, я могу забирать тебя по вечерам, чтобы ты не оставался там один. Потому что это не частная клиника, торчать возле или в твоей палате мне не позволят, и дело не в деньгах, дело в опасности для онкобольных с ослабленным иммунитетом и организмом в целом. Господи, блять. Блевать в его туалете по ночам и изображать труп? Огрызаться, беситься, срываться, испытывать. Сходить с ума от соблазна трогать его, целовать, от соблазна подставиться и просить, чтобы тот долго и с чувством меня трахал? Долбоебизм. Потому что я очень сомневаюсь, что буду в состоянии делать большинство простых вещей. Вспоминая, как валялся практически сдохнувший у брата и мечтал вырубиться навсегда к хуям. И показывать такого себя… ему? Чудовищно отвратительно. И хочется прямо в эту самую секунду оттолкнуть, чтобы он скатился с кровати на холодный пол, чтобы ударился башкой об чёртов паркет, чтобы выскочило из его головы это всратое желание — всегда быть рядом. Чтобы заткнулся, просто заткнулся и не раздражал этой самоотдачей, от которой безумно сложно отмахнуться. Чтобы просто, ебать его в душу, заткнулся, потому что это больно. — Саша звонил, Макс приходил в себя. Состояние стабильное, средне-тяжёлое, посещения пока запрещены. Только кровным родственникам и то на десять-пятнадцать минут. Он слаб, но будет в порядке. Обязательно будет. Зачем, Эрик? Зачем ты вскрываешь нарыв на душе? Зачем ты такой простой в своей честности и прямоте? Зачем берёшь и вот так выкладываешь информацию, зная о нашем с ним прошлом? Неужели нет ревности? Неужели не трогает моя любовь бесконечно-вечная к лучшему другу? Неужели не встаёт между нами и не тормозит продолжение чего бы там ни было у нас? Я бы промолчал на его месте. Он не стал. И в этом огромная, невъебенно важная разница. Я сука. А он человек, и кровь, что на его руках, не убила это в нём. Меня же искалечила. И вероятно, именно поэтому… из-за стыда, из-за разжавшейся внутри пружины переживаний о Максе, из-за кучи всего, что накрывает одновременно, снова наливается концентрированным ядом бесчеловечная безнадёга. Впрыскивается в кровь, и рот открывается сам: — Может, ещё пропишешь меня в своей берлоге и встанешь на одно колено, Гонсалес? — практически изрыгаю каждое слово. Видя, как вслушивается, видя, как медленно моргает, как отворачивает своё лицо и смотрит в потолок, дышит медленно и глубоко. Молчит. Молчит, прикрыв глаза, с одной рукой под головой и со второй, уложенной в районе рёбер. Снова практически на краю, снова без одеяла, которое целиком у меня, снова просто хавает мой доёб. Снова… И это бесит ещё сильнее, потому что, сука, неужели так сложно закрыть мой рот? А? Сказать, что я зарываюсь. Что так нельзя, когда к тебе искренне и от всей души, а ты в ответ срёшь на голову, как неблагодарное хуйло. Так нельзя — к тому, кто заботится, хотя не обязан. Так нельзя — с чужим сердцем, настолько живо чувствующим. Нельзя. И горечь затапливает рецепторы. Почти позабытый за последние годы стыд накрывает, словно непроницаемый купол, плёнкой сковывает мне лёгкие, а зубы впиваются в воспалённые губы. Мне нужно или уйти и не мучить его, или прекратить вот это ненормальное дерьмо. Быть сукой можно с кем угодно, но не с ним. С ним не нужно. И не останавливаю себя, когда пододвигаюсь ближе, сразу же понимая, что он наконец просто уснул. Уставший, измотанный за все эти дни до невменяемости. Толком не спал и не ел, следуя за мной, как преданный пёс. И даже сегодня ни слова не сказал и трахал столько, сколько я просил. А после поехал решать мои же проблемы. Чтобы, приехав, получить дозу негатива и… Блять. И не надо трогать, не надо будить уставшего человека. Не надо, но руки тянутся сами. Пристраиваюсь сбоку, прилипаю к нему, обнимая поперёк рукой, забрасываю ногу, буквально в капкан беру… А он прижимает к себе, выдыхая, повернув ко мне своё лицо. Горячий. Грёбаная печка. Такой, сука, мой. Вручивший всего себя мне в руки. А мне бы понять, подарок это или обуза, но нет. Ни единой мысли нет. Я просто лежу и смотрю на него, дышу в такт и греюсь. Пока его не было, мне в постели было уютно и тепло, но дрожь то и дело скользила по коже. Даже под толстым одеялом. Но в этот самый миг, без блядского куска синтепона, просто в его руках, мне чертовски тепло. Рядом с ним тепло. Рядом с ним… И пусть я не ответил ему, но каждую ночь, в любом из состояний, в ближайшее время, если будет такая возможность, мне хотелось бы провести так же. Мне хотелось бы с ним.