Свинец

Тихо… Первое, что понимаю, когда осознаю наконец, что действительно проснулся, — глазам сухо и болезненная резь не стихает. В носу дискомфортно от какой-то хуёвины, и, вдыхая, чувствую ненатуральность поглощаемого воздуха. Впитываю ощущения, не в силах сразу же распахнуть кажущиеся затвердевшими веки. И… ничего не слышу. Совсем. Ни единого, мать его, звука. Ни, блять, единого. Сглатываю, а в пересохшей глотке попросту нет слюны, сука, ни капли. Горло болит так омерзительно и сильно, словно кто-то расцарапал его чем-то острым изнутри и с удовольствием повозил ебучими спицами или блядским наждаком по стенкам, не поскупившись хорошенько отполировать гланды. Тёркой. Сглатываю. С огромным усилием открываю глаза, ресницы, противно слипшиеся, на них собралась тонкая ублюдская корка, склеив их намертво. Промаргиваюсь через силу, под веками будто песка насыпали, каменной крошки по столовой ложке, не жалея. Или сраного битого стекла. И за мутной пеленой режущей острой боли есть лишь одно желание — закрыть ебучие глаза, чем угодно, как угодно, и никогда больше в своей долбаной жизни не делать попыток что-то увидеть. Просто в эту самую секунду взять и ослепнуть или выдрать их с мясом из глазниц и выбросить к хуям бесполезным дерьмом, раздавленными собственными руками ошмётками. Сшить веки. Склеить. Или выжечь нахуй кислотой или раскалёнными углями. Потому что, ёб твою же мать, это так больно, что к горлу подкатывает тошнота. Сглатываю. Першение накрывает невъебенно резко, в секунды. А следом появляется удушающий кашель, который острыми скальпелями полосует и без того воспалённую слизистую. И каждая мало-мальская попытка сдерживать его лишь вызывает новые спазмы, из-за которых всё тело подрагивает, будто в конвульсиях. Я весь, как ёбаный инвалид, колочусь в приступе. Святое, сука, дерьмо. Такое чувство, что меня не просто размотало, а я возвращаюсь, явно незапланированно рано, из мёртвых. Потому что туловище моё слишком лениво и обессиленно, словно и вовсе не моё. Я не чувствую большую его часть: руки, онемевшими культяпками, лежат по обе стороны, ног как будто тупо нет. Сглатываю. Распахиваю снова чёртовы глаза, заставляю себя моргать раз за разом, упорно пытаюсь шевелить пальцами, тратя какое-то невъебенное количество скудного резерва физических сил. Моргать, шевелить, моргать, шевелить, сглатывать, снова моргать, снова шевелить, снова, морщась от боли, глотать. Едва не обосрался от страха, когда надо мной склоняется незнакомый мужик с тёмной тонкой папкой. Пристреливает на месте взглядом внимательных глаз и исчезает на десяток бесконечно долгих секунд. Подозрительно пугающих, потому что я беспомощен, и убить меня способен даже слабый и неумелый ребёнок. Тут даже усилий прикладывать не нужно. Но вспышка панического страха ускользает, когда я чувствую, как начинает автоматически приподниматься моя постель. По телу прокатывает лёгкая вибрация, и боль уверенно и садистски начинает жечь калёным железом в груди. Плечо и ключицу тянет, словно моя блядская пластина решила пойти погулять по внутренностям, шинкуя те в мелко рубленый фарш. Указательный и средний палец противно покалывает, но чувствительность, пусть и нехотя, возвращается. Шею повернуть больно. Больно сгибать и руку в локте. Больно даже просто, сука, осторожно, мелкими глотками, дышать. Грудь кажется располосованной, вскрытой, а после собранной заново. Однако… Тихо. Мужик внимательно смотрит на меня, достаёт фонарик и светит поочерёдно в глаза, от чего виски прошивает насквозь. Просит следить за пальцем из стороны в сторону, что пиздец насколько проблематично, ибо те пересохли донельзя. Что-то там спрашивает, а я хмурюсь, потому что… тихо. Ни единого звука в моей голове, ни единого, кроме… «Твой». И вместе с ним активируется кодовый замок, заперший всё произошедшее до того момента, как я здесь оказался. Парковка — видео — куколка — Мар — Фил — тьма. Медленно, однако уверенно визуализируясь, подбирается моим мозгом, больным им насквозь, какое-то абсолютно неизбежное дерьмо. Отчаянное. Шокирующее. Невыносимое. Визуализируется чёртовой галлюцинацией, сном наяву, шизой ебучей, и когда оказывается у моих по ощущениям несуществующих ног, скользит по телу тошнотворными мурашками. Внезапно врывается насильно в лёгкие, забивает мне грудину, сдавив там всё так сильно и больно, до блядски-невыносимых спазмов. Сковывает, потрошит, травит, а я резко выдыхаю с хрипами. Вокруг так тихо, но внутри от боли так громко, что я ахуеваю от нарастающего фонового писка и шума, и перед глазами начинает плыть мелкой рябью. Фигура мужика вытягивается, расплывается волнами, он склоняет голову набок, и его практически переламывает на несколько неровных частей, пока тот не жмёт на какую-то гладкую хуёвину, что лежала рядом с моей рукой на кровати, и что-то тонизирующей прохладой поступает в мои агонизирующие вены, даря почти мгновенное облегчение и проясняя уплывший разум. — Пить. — Не уверен, был ли звук, без понятия, есть ли голос — ни в чём, ебать его в рот, не уверен в эту самую секунду, но когда появляется продолговатый стакан с тонкой трубочкой, без каких-либо вопросов, даже не пытаюсь брать его в руку — просто пью, прикрыв болящие глаза. Насыщаюсь медленно крошечными глотками. И это, мать его, наивкуснейшая вода в моей проклятой жизни. Но… Тихо. И тишина болезненно-неуютная, травмирующая, чудовищная, пугающая до одури, не меньше, чем осознание случившегося перед моим появлением в этом ебучем месте. А то что я в клинике — догадываться не приходится, всё очевиднее некуда. Да и скорую мне, вроде как, вызывали прямо к дому сраного любовничка сраной не моей куколки. Тихо. И страшно. Тело монотонно, на одной сучьей ноте ноет, ноги почему-то всё ещё слишком онемевшие и нечувствительные. Во мне сейчас бездна оглушающе-странной боли и ужаса. Во мне сейчас плещется что-то дикое, что-то сродни давно забытой панике. Потому что одно дело — оглохнуть, другое — на пустом считай месте — стать ебучим овощем. Я лучше, блять, сразу выпилюсь нахуй. Мне, ебать весь этот мир в душу, и в коляске до почти нереальных седин жить? Нихуя себе жизнь. Суррогат ёбаный. Существование жалкое. Обуза для близких. Позор для наёмника. Ни за что. Ни за, нахуй, что. Не-а. В гроб прямиком, если без ног останусь. В раскалённую печь, а после в урну и на полку рядом с Сойером. Я отказываюсь продолжать это издевательство над психикой, если мои конечности решили, что с них хватит. Приподнимаю медленно, неуверенно, но упрямо, руку, замечаю краем глаза, что мужик снова пытается что-то там говорить, но я в таком фатальном разъёбе, что даже просто по губам прочитать не способен. Нереально это. Концентрация в глубокой и немолодой пизде. Всё что я могу — смотреть на собственные ноги, как на подоспевшую на свидание эгоистку-смерть с наглой самодовольной ухмылкой тонких бескровных губ. И сука эта, как наяву, ласково их отрубает, практически полностью обезболив, решив, что душевные муки — отличная, ебать её в рот, анестезия. Смотрю и на то, как тонкой тупой хреновиной, похожей на короткую спицу, врач делает череду уколов по стопе, поднимается выше каждые пару сантиметров, доходит до колена, выше… ещё выше… и лишь когда достигает бедра, я дёргаюсь, как от разряда тока, а он, прищурившись, убирает свой чудо инструмент. Приподнимаю руку, касаюсь своего носа, чтобы проверить, какого хуя так дискомфортно, и понимаю, что там хуёвина с кислородом. А на пальце прищепка, измеряющая пульс, и замечаю прочее мешающее дерьмо. Рядом с кроватью стойка, где висит несколько мешков с препаратами, и тонкие прозрачные трубки капельниц тянутся прямиком к моей груди, где установлен порт, видимо, катетера оказалось мало и лекарств нужно было влить слишком дохуя… Провода всякие прикреплены к округлым электродам. И вся эта красота неописуемая нашпигована вокруг длинной широкой полоски послеоперационного пластыря, идущего от межключичной впадины до места где-то под грудью. Приехали, нахуй. Поднимаю глаза на внимательно наблюдающего мужика, показываю покалывающим — но это радует невъебенно — чувствительным пальцем на ухо, чуть мотнув головой, потому что не слышу нихуя, нихуяшеньки вообще. А он берёт продолговатый блокнот, кивнув понимающе, и что-то там довольно долго пишет. Вопросы из разряда: что болит? Насколько сильно по шкале от одного до десяти? Какой процент тела потерял чувствительность полностью, какой частично? Слышу ли я слишком тихо, почти ничего не слышу или не слышу вообще ничего? И то ли мозги не о том думают, то ли спрашивает слишком хитровыебанно, то ли хуй его знает почему вообще, но отвечать безумно сложно, когда не слышу, что говорю. Более того, отвечать дико, ибо хуй его знает: звучит ли голос или я, как рыба, просто открываю рот, пусть он и кивает, словно всё понимает. Отвечать как-то ненормально, неуместно, дико, сука. Дико до усрачки. Потому что звука нет ни внутри, ни снаружи. Звук из моей жизни исчез, падла такая. Звука больше нет. И от осознания этой невероятной потери начинает в буквальном смысле этого слова трясти, руки подрагивают, мелко и позорно — блядский тремор, как при Паркинсоне. А горло сжимается очередным сухим спазмом, голова полупьяная и напряжённая, фокус то и дело сбивается, действительность зернится и рябит. И мигрень припиздовала бы до кучи стопроцентно, и разболелась бы моя бедовая башка пиздец как сильно, но… мне явно влили что-то сильнодействующее, вероятно наркотическое. От того и мысли вялые, неспешные и густеющие. Что реально, а что навязано нестабильным состоянием — не понимаю. И как же было бы пиздато, если бы и нутро моё, ахуевающее в болезненной, мучительной агонии чувств и эмоций, обезболить тоже смогли. Но. Нет. В голове, сквозь вязкое марево, набатом хуярит, впивающееся острыми уколами в висок проклятое «твой». В голове всплывают картинки кровавого месива вместо лица, сотворённого моими руками, запахи омерзительно воняющей крови с примесью железа, смешавшегося моего и их парфюма и хуй пойми чего ещё. В голове — грёбаное пульсирующее тёплое мясо под свежесодранной кожей. И мои кровоточащие сбитые кулаки. В голове — Свят, выгибается, как шлюха, насаживаясь на чужой член, и стонет блядью. В голове — громкий хруст чужих костей. В голове — вакханалия насилия — последствия его неприкрытого предательского удовольствия с запрещённым озвученным словом. В голове разверзается ад, бесконечное, невероятное, неизбежное чистилище для моей еле живой души. И что там так жалобно ноет в груди, не понимаю, там же давным-давно чернеет дыра, расширившись до пиздец каких размеров. Там ничего, кроме тьмы, не осталось. Там — концентрация безнадёжной сосущей пустоты. А перед глазами появляется ещё один лист. И пусть в черепушке желе, а в мыслях дурдом, читать пиздец тяжело — я значение ровно каждого слова вспомнить пытаюсь, превращаясь в первоклашку, по слогам вбиваю себе в пульсирующий кроваво мозг, и по мере прочтения хуею все больше. У меня случился инфаркт. Везение на самом деле ахуеть какое, что я вообще жив, с моим-то разъёбанным во всех смыслах сердцем. И пострадало оно, не сказать, что слишком обширно, но всё же прилично. И чтобы спасти долбаную бездну в моей груди, нужно было вернуть полноценное кровообращение внутри «органа», и потому мне была сделана экстренная операция — аортокоронарное шунтирование, для которого взяли толстую вену из левой икры. Им удалось предотвратить развитие большого количества некротической ткани, несмотря на то, что несколько артерий пострадало, и образовалась бляшка-тромб. Восстановить сердечный ритм получилось почти полностью. Состояние моего ахуевающего туловища на данный момент — стабильно средне-тяжёлое. Слух должен вернуться в ближайшее время, как и чувствительность к нижней части тела. Сейчас мне показан полный покой, постельный режим, приём восстанавливающих препаратов и послеоперационная реабилитация. Пиздец. И это очень мягко сказано. Прочитанное шокирует, опустошает и отчасти пугает. Потому что накрывает стойким ощущением, что теперь всё станет другим. Очерчены, как мелом на асфальте, границы моих возможностей. Тело сказало, что с него хватит. Не выдержало раньше измотанной, опустошённой души. Блять… Посещения ещё, сука, запрещены. Не более пятнадцати минут в первые сутки для кровных родственников и не более получаса в последующие дни. До улучшения моего самочувствия. А я ненавижу сидеть, будто в клетке, окружённый звуконепроницаемой стеной. Без информации и привычных мне лиц рядом тошно. Слабость накатывает, слабость убаюкивает, а это наихудший из вариантов для кого-то, вроде меня. Радует хотя бы то, что если не буду перебарщивать, мне вернут телефон, особенно если нужно срочно с кем-то связаться. С кем-то… Не с кем-то, а с главной занозой несуществующего в груди сердца, чтобы дать чёткое понимание, кто именно убрал его ебливого любовника. Потому что он может догадываться, но теперь будет знать наверняка. А это почему-то очень важно. Настолько, что я трачу, кажется, последнюю крупицу сил в своём ущербном теле, чтобы написать блядские несколько слов непослушными, жалко дрожащими пальцами. И жму на долбаное «отправить» без сожалений. Отправить… с тёмным, болезненным удовлетворением. Понимая, как никогда ясно, что едва не умер из-за него. Я прикрываю глаза и усмехаюсь, чувствуя пробирающееся внутрь меня безумие. Густое, концентрированное, родное. Ожидаемое, чёрт возьми. Я, блять, люблю его. Я, блять, так сильно люблю мелкого ублюдка, что довёл себя до сраного инфаркта. Я, блять, довёл себя в свои ебучие тридцать один год до инфаркта, перенёс ебучую операцию на ебучем сердце, которое вроде же ему оставил, а тот должен был беречь. Сберёг, блять. Сберёг, сука, выстанывая своё отравленное, запретное, моё, ебать его душу — «твой». Моё! Пусть и отпущен на волю золотой птицей в бриллиантовую отцовскую клетку. Моё, блять, моё. И если бы я мог, то отмотал бы время обратно и насладился ещё, ещё и ещё раз убийством уёбка, который услышал непозволительное из кукольных уст. Сберёг… Как же. Ему, где-то там, сейчас чертовски похуй — порезвился и отдыхать. Беспроблемное существование, скучное… не ебущее ни единый лишний нерв в его пустой, сука, голове. На что он рассчитывал, таскаясь с любовником по раздевалкам в общественном месте, будучи своего рода звездой злоебучего Центра? Что никто не воспользуется ситуацией, если вдруг случайно или же намеренно их застанет? Или что его драгоценная задница блядского принца кому-то нужна без какой-либо корысти в наше-то прогнившее время? С его репутацией? С репутацией его отца? С моей, в конце концов, репутацией? А о том, что я его месяцами трахал, среди нас, ублюдков, не знает разве что совсем ограниченный и тупой. Я не скрывал его. Мы вместе жили, тренировались, ездили по Центру, светились перед людьми Басова, перед людьми Джеймса, перед ублюдками на базе. О нас знала половина криминального мира, блять. О нас в текущих реалиях знал практически весь сраный мир. И потому, даже если будет вдруг расстроен смертью уёбка, то винить может исключительно себя. Ибо следовало быть, как минимум, умнее — не трахаться с любовником в общественном месте. Или же следить за тем, чтобы вокруг стопроцентно не было ни души на ближайший десяток метров. И не открывать свой сучий рот. Не говорить громких, блядски-запретных слов. Думать головой нужно, думать ей, а не использовать только по прямому назначению — чтобы жрать или сосать. Блять. Думать… Иначе итог будет всегда один и тот же, неизменный, мать его, итог — чья-то загубленная жизнь. Потому что всратую куколку против меня какое-то уёбище очень умело использует, и надо об этом подумать получше. Подольше. Поразмышлять, когда голова прояснится, станет не настолько хмельная и тяжелая, и не будет клонить в сон. Адски сильно… *** Второе пробуждение ни разу не лучше первого. Телефон лежит возле правого локтя, слабо вибрирует, почти неощутимо, в палате чёртов полумрак, в глотке — пустынная засуха, в глазах снова ебучая резь. Боль расплывается по всему телу. Руки, по самые плечи налившись свинцом, вместе с болящими до ахуения ногами, которые я теперь чувствую — сводят с ума. Задница онемела, дико хочется ею поёрзать или вообще привстать, но при попытке двинуться грудь остро простреливает, жжётся место шва, перечно, до тёмных пятен под веками. Сцепив зубы, пережидаю вспышку и чувствую слепящий свет, сквозь тонкую, словно высохшая бумага, кожу закрытых век. Лёгкое касание к губам — тонкая соломинка, которую пропускаю в рот и отпиваю несколько глотков. Жмурюсь и хмурюсь, а яркость уменьшается втрое. Перед лицом вырастает, как чёртова белка, молодая девка, которая, отодвинув одеяло и приподняв моё неприлично короткое, соблазнительное, блять, платьице в крупную синюю клетку, меняет, сука, пакет, прикрепленный к катетеру, торчащему из члена, который я, разъебанный физически, даже не заметил вообще. Не почувствовал. Зрелище, надо сказать, пиздец пугающее, когда незнакомая тёлка смотрит на твоего павшего, мать его, воина, и не потому, что желает приподнять, а потому, что из него торчит хуёвина, из которой сочится моча, как у ёбаного инвалида. И это больно бьёт по самооценке. Наотмашь. Оглушающе мощно и унизительно. Уничтожает меня к хуям, как всратая серная кислота, плавит остатки гордости, и делать каменным лицо удаётся с трудом, особенно когда она приподнимает глаза и что-то там показывает жестами, а я не понимаю ни-ху-я. Потому что глухой долбоёб, который, имея проблему и понимая, что состояние может ухудшиться, даже не пытался начать изучать язык ёбаных жестов. И от этого почему-то стыдно. Потому что мог бы и задуматься в конце концов: это безумно важная вещь, это одна из оставшихся у меня коммуникаций, чёрт возьми. Но. Нет. Я — тупое самонадеянное дерьмо, которое решило, что мне это без нужды. Есть же слуховой аппарат. Только хули от него толку в данный момент, если у меня тотальная глухота? А? Похуй, что существует вероятность, что она временная. Похуй вообще. Потому что сейчас, сука, временная, а потом — бац, и, мать его, постоянная. В этом мире переменчиво всё. И предать способно что угодно, кто угодно. Если дорогие люди предают чувства — уникальные чувства, совершенно удивительные, и похуй, что причиняют так много боли, что я даже не пытаюсь считать по пресловутым баллам от одного до десяти — почему не может предать собственное тело? Может, падла. Потому и предаёт в этот самый момент. А я, как ребёнок, сгорая от стыда, стараюсь прочистить горло, чтобы не прохрипеть убого и уёбищно. Проговариваю свои позорные: — Извини, я не знаю язык жестов. — Ты можешь читать по губам? — спрашивает с очень хорошей артикуляцией. Складывает губы, чётко по слогам проговаривая слова. Видит мой утвердительный кивок и улыбается, чуть прищурившись. — Хорошо. Как ты себя чувствуешь? — Глаза пересохли, дискомфортно. — Язык слегка заплетается, немного непослушный, но судя по её кивку, она всё же понимает меня. Исчезает из поля зрения на несколько минут, а после приносит капли, прося открыть глаза пошире и капает в каждый. — Можно ещё воды? Когда будет врач? Ноги чувствую, а слух не вернулся. — Стучу пальцем по уху. Всматриваюсь в её лицо, и вопросов так много. Вопросов целая ёбаная куча, но сил говорить нет. Держать веки открытыми тоже. Врач придёт утром, а сейчас глубокая ночь. На тумбочке стоит литровый стакан воды с трубочкой. Девка показывает специальную экстренную кнопку вызова медперсонала. И ещё одну, которая без чужой помощи даст мне дозу обезболивающего, но с очень хитрой системой, что блокирует повторную дозу на заранее введённые под пароль часы. И как только она покидает комнату, первое, что делаю, — приподнимаю руку напротив глаз и пытаюсь рассмотреть свои зудящие, опухшие костяшки с содранной кожей, успевшей затянуться тонкой плёнкой. Отёкшие, потому, видимо, так странно и ощущаются. Двигаю пальцами, смотрю на гематомы, а после двигаю уже ногами, откинув одеяло и оценив продолговатый послеоперационный пластырь на одной из них. Вену, значит, спиздили из голени. Удобно, вырезали там — прихуячили тут. Не пришлось далеко идти… Вот бы можно было заменить своё разъёбанное сердце целиком, чтобы из него исчезли не только физические дефекты, чтобы испарились грёбаные, убивающие меня чувства. А ещё мозг прополоскать в химическом составе, вычистить каждый труднодоступный участок, вытряхнуть до последней микрочастицы воспоминания о нём. Потому что проснувшись, понимая, в каком лютейшем дерьме нахожусь, и как сломалась вся чёртова жизнь, всё равно думаю о нём. Всегда о нём. Все равно он — первое, что приходит по пробуждении, последнее, что покидает, когда отключаюсь. Он под веками нескончаемо. Сознание давно и безвозвратно отравлено им, как блядской плесенью. Кукольный вирус разросся внутри настолько фатально, до невменяемых размеров, заместил каждый орган, каждый нерв и мышцу, обосновавшись в костях, что хочется сжечь это ебучее тело, целиком и полностью, потому что, видимо, только так смогу избавиться от него навсегда, а в данную минуту мне ебать как сильно этого хочется. Он же перекрывает собой даже сильнейшую физическую боль. Он перекрывает вообще всё. Мне тут грудину, сука, вскрыли, я сдохнуть мог, но… похуй. На себя, долбоёба, похуй, жаль лишь, что вероятно навсегда остался без ушей, остальное не ебёт совсем: ноги чувствительны — значит, не овощ в коляске. Заебись перспективы. Заебись перспективы, ебать его в рот… Хочется проорать это в голос, да не услышу же нихуя. Беру стакан, отпиваю глоток за глотком, ощущая, как жидкость стекает к пустому желудку. Глотаю в надежде, что сейчас звучно щёлкнет и пробьёт моё долбанное левое ухо. Заебись перспективы… Сука. А по коже почему-то реактивно бегут мурашки, и спина чувствуется взмокшей, словно у меня поднимается жар. И я нихуя не эксперт, но, кажется, температура после операции — не есть норма. И оказываюсь частично прав. Получаю дозу препаратов, отпиваюсь водой и какой-то кислой хренью, отвожу взгляд, когда уже знакомая девка меняет мой чудный пакетик, оповестив, что если к обеду мне будет лучше, то разрешат невиданное, бля, чудо из чудес — сесть на кровати. А возможно, даже вообще встать. Вот это ахуеть, да? Вот это роскошь, нахуй. Морщусь, как от лимона — скрыть своё разочарование не выходит, оголённая душа скулит побитой шавкой. Мне хуёво физически. Хуёво морально. Просто полностью до самого дна хуёво. И упасть в исцеляющую заботу и любимые объятия я не могу. Потому что их нет. Судьба, ты не просто сука, ты уёбище несусветное. Просто исчезни к хуям собачьим, просто съеби так далеко, чтобы я не нашёл никогда, иначе прикончу собственными руками. Удушу падлу. Удушу… *** Утро встречает переменами. Маленькими, крошечными, но ахуенными. Первое, что я слышу — действительно слышу, пусть и пиздецки тихо — писк прибора. Помимо него, при каждом сглатывании, в голове — уже знакомые щелчки, глаза уже не сухие, как лист пергамента, а врач, потыкав чудо приспособлением, говорит, что мои ноги пришли в норму. Зрачки лучше реагируют на свет, речь куда более связная и разборчивая. Температура в первые несколько суток всё же норма. Судороги, если те были в конечностях, тоже. Главное, если почувствую нестерпимую боль в груди в районе сердца или желудка — срочно позвать медперсонал. Любое ускорение пульса должно фиксироваться специальной, показанной мне кнопкой. Кислородную трубку снимаем, теперь, по прошествии двух суток после операции, мне пора начать дышать только благодаря своим лёгким, кровь вполне насыщена кислородом. Анализы пока хреновые, но для моего состояния — удовлетворительные. Динамика тоже так себе. Зато ко мне запускают Сашку и отца. Я видел их плюс-минус такими же после смерти матери. А это было давно. Я видел настолько выцветшие цветные радужки и оттенок болезненной серости на лице отца в тот самый миг, когда он понял, что теперь любовь всей его жизни уходит навсегда. И понимаю, чётко и ясно — мысленно он меня двое суток назад хоронил. Жутко? Больно. За него. Присаживается рядом с кроватью, достаёт из кармана брюк футляр, открывает и протягивает мне слуховой аппарат. Та же это модель или нет, хуй его знает, но цвет теперь чёрный. Вставляю в ухо привычным жестом, включаю и кривлюсь от ударившей какофонии в голову. Звук наполняет меня, как бутыль водой под неебически сильным напором. А это, я вам скажу, больно и пиздецки дискомфортно. Первое желание — вырвать из уха и выкинуть нахуй. Вспышка неконтролируемой ненависти отзывается нестерпимым импульсом, который я лишь силой воли давлю и терплю… Привыкаю, убеждая себя, что лучше вот так, чем блуждать в полумраке собственных мыслей, потеряв навсегда голоса близких людей. — Как ты? — спрашивает словно механическим голосом, и дело не в хуёвине в ухе, дело в эмоциях, которые он сдерживает. Явно наслушался, что мне нельзя не то что нервничать, разговаривать больше десяти минут в день нежелательно. Словно я рассыплюсь убогой старой развалиной, как сраный песочный замок, от лёгкого дуновения ветра. — Лучше, невъебенно рад, что могу двигать ногами и слышать левым ухом. — Это хорошо, — кивает, с виду спокойно, а я перевожу взгляд на Сашу, который, как тень, стоит за его спиной. Смотрит, какой-то весь бесцветный, болезненно-бледный, со щетиной на впалых щеках. Облизывает свои обветренные губы, на голове — растрёпанное гнездо из волос, под глазами залегли тёмные тени и обострили его черты. — Тебе нужно себя беречь, сын. Тебе нужно заботиться о своём организме, потому что предел достигнут. Прежней жизнь уже не будет, понимаешь? — приподнимает бровь, сцепив руки в замок, смотрит внимательно и медленно моргает. Внешне спокойный, но как же бушуют эмоции в его серьёзных обеспокоенных глазах. — Мне всё равно, как сильно ты его любишь. Мне всё равно, как сильно тебе нужна база. Мне плевать и на почти потерянный авторитет, репутацию, деньги, время, усилия, на твоих друзей, любовников или любовниц, мне плевать на всё, кроме твоего сердца, которое практически перестало биться в операционной. Я почти вдвое старше тебя, но здоровее, как минимум, на треть. У тебя в тридцать один год случился инфаркт миокарда. Смертельная, страшная вещь, которая чаще всего убивает. У тебя по факту, ещё бы немного, и случился бы инсульт, потому что состояние твоё отвратительно. Скачки давления, как оказалось, довольно приличные и ещё куча проблем с сердечно-сосудистой системой, которые повергли меня в откровенный шок. И пусть мне запрещено каким-либо образом волновать тебя сейчас и приводить к нестабильности и без того расшатанную нервную систему, всё же скажу тебе честно и прямо — я разъебу твою базу, сынок, я не оставлю от неё ни камня, одни лишь руины, если ты не начнёшь беречь себя. А если потребуется, то уберу основную причину всех твоих бед за последний чёртов год. Мне уже абсолютно плевать на последствия, если ты не можешь спастись от него сам, тогда я спасу тебя от него. А после вывезу к чертям из этой прогнившей, разрушенной страны и выпущу в новую жизнь. На твою самостоятельность уже насмотрелся от души. Заебался думать о том, когда я тебя похороню и сам же следом лягу. Я ведь, глупец, думал, что жизнь второй шанс послала. Даша беременна близнецами. Хотелось тихой свадьбы и относительно спокойного счастья. Залечить раны и позволить себе пожить хоть немного в относительном покое. Только теперь вся радость омрачена угрозой смерти любимого первенца. И пониманием, в очередной раз осознанием — если не станет тебя, не станет и меня. А значит, одна женщина и двое невинных детей, в которых наша кровь, останутся без мужа и отца. Этого ты им желаешь? Потому что твоя мать, ангел моей души и жизни, хотела бы явно иного. Я бы хотел иного, но тебя же это не ебёт, правда? Кроме него, ничего не ебёт. Он встаёт, не ожидая, что я скажу в ответ. Встаёт и медленно выходит из палаты, оставив Сашу стоять на своём месте застывшим соляным столбом. Молчаливого, ошарашенного, бледного и потерянного. Согласен ли я с отцом? Отчасти. Обижают ли его слова? Нет. Он в собственном праве. Авторитетнейший из ныне живущих, мудрейший и любимый. Если я и готов принять от кого-то правду, то от него. Но как же блядски больно. Как же погано внутри за нас всех. За то, как крошимся, как появляются бреши, как слабеет один из троих и тянет за собой следом… Сука. Я — звено, выпадающее из толстой прочной цепи. Я подвожу. А это непростительно по всем статьям, и оправдать себя нечем. Оправдать не пытаюсь. Любовь, хоть трижды сильная, не стоит нихуя, если наносит вот такой ущерб моей семье. — Саш, — тихо зову, а он вздрагивает и поднимает свои глаза, нервно облизывается. Хмурится, и тень измотанности мелькает на бледном лице. Приоткрывает рот, однако сказать ничего не успевает, заходит медсестра и просит нас заканчивать. Лимит превышен, пора прощаться. Да и скоро придёт врач, будет капельница и далее по ёбаному списку. А я, поблагодарив, не отвожу взгляда от брата, который, кажется, едва удерживает себя на ногах. — Что случилось, Макс? — хрипло слетает с его воспалённых губ. Он выглядит потерянным, дезориентированным, однако резкость в движениях и интонациях говорит громче слов — Сашка собран. Сашка действует в наших интересах в любой ситуации. И я сейчас могу на него положиться. Всегда могу, а когда вот так разъёбан, особенно сильно. Он не сможет поставить меня физически на ноги, но в остальном… В остальном его цепкий ум и сообразительность всегда выручали. Он не спрашивает, нужно ли, он делает. — Что произошло? На самом деле, что именно произошло? Потому что я не могу до конца понять причину. Пробить, кого ты прикончил, оказалось легко, ещё легче — перекинуть его активы на офшор. Задним числом оформить документы с его комплексом, рестораном и остальными точками на подставное лицо. Юридически концы я подчищу быстро. Это вообще до смешного нелепо: не твой уровень, ты таких сошек просто щёлкаешь, как мух, без сожалений и истерик. А тут накрыло так сильно? Когда-то блядей Морозова и пальцем не тронул, хоть там и были красноречивые и очевидные провокации. Что теперь не так? Ты будешь убивать тупо из ревности? Ты? Я не верю. И похуй в принципе, но у того куска мяса есть младший брат, о котором пока мало информации, то ли потому, что скрывает кто-то, то ли он никак не связан со всем привычным нам дерьмом. Отец, конечно, не одобрил бы, но я бы на твоём месте позаботился о том, чтобы его убрали. Так будет чище и проще. Правильнее и гуманнее в каком-то смысле: он обобран до нитки, а завещание, которое я нарыл, оформлено полностью на него, и вряд ли он об этом не знал. От их семьи нихуя не осталось, только они и дальняя родня по матери где-то в Испании, с которой у них не было контактов долгие годы. Вряд ли он способен создать нерешаемые проблемы, но даже малейшие риски нам сейчас не нужны. И если отец таки разъебёт, как и обещал базу, а он настроен более чем серьёзно, то у тебя, помимо имеющегося на счетах, а это и без того целое состояние, будет ещё и всё дерьмо, что было у любовника твоего белобрысого щенка. — Значит, ты знал о них, — делаю вывод, а он тихо фыркает, явно думая о том, насколько я долбоёб, ведь из всей тирады услышал только слова о нём… И в этом он предсказуемо прав. — Они не особо скрывались. Странно, что до тебя так поздно это дошло. Что как раз и удивляет, потому что в целом я понимаю, почему ты прикончил мужика. Ревность — дерьмовая вещь. — Не в ней дело, Саш, — обрываю резко. Сразу же обрываю его, цокнув и поморщившись от тянущей боли за рёбрами. — Мне прислали незабавное видео, где они трахаются в раздевалке, снятое предположительно на чей-то телефон. И блядская куколка стонал там во весь ебучий голос своё ебучее «твой», которое принадлежит исключительно мне, и похуй, что я его отпустил. Оно мне принадлежит, блять. Мне. Потому что ебучую неделю назад он ровно тоже самое стонал подо мной. Умоляя всё вернуть, умоляя меня остаться, часами отдаваясь, как в последний раз. Он, сука, в любви клялся, из одной постели в другую прыгнув. Я стоял и смотрел, как тот выходит из подъезда Мара, свежеоттраханный, в моих ёбаных шмотках. И как ты думаешь, были ли шансы у Мара после этого? Были ли силы у меня сдерживаться? — Лучше бы тот ёбаный поезд его прикончил, или вместе с Маром сдох и он тоже, — выдыхает и потирает виски. Встаёт со стула, слыша, как открывается дверь в палату. — Под поезд, вместо него, должен был лечь я, — отвечаю в тон ему, а он сереет на глазах, прикрывает на пару секунд воспалённые красноватые веки и, покачивая головой, выходит из палаты. В груди снова болит, во рту скапливается блядская горечь, я отвечаю крутящейся рядом девке на автомате, не разбирая толком слов. Отвечаю, прикрыв увлажнившиеся глаза, мечтая то ли поскорее вернуть себе форму, то ли подохнуть уже наконец. У отца будет полноценная семья со шлюхой вдвое младше него. Со шлюхой, которую я трахал. Новая семья. Со шлюхой. Новые милые розовощёкие дети. Со шлюхой, блять. Новый дом. С элитной — ладно, с элитной, мать её за душу — шлюхой. И новая жизнь. Возрадуемся. Сарказм так и сочится порами, разбавляет концентрацию боли и усталости, и внутри скапливается отторжение, бередя свежие раны. Всё движется вперёд. Все движутся. Один я застрял где-то между жизнью и смертью. Ебучее непрекращающееся чистилище. День за днём мысли бегут по замкнутому кругу. Марафон имени куколки. Круглогодичный, блять. Нахуя спрашивается? А главное — зачем? И даже отец вдруг делает шаги в будущее. Даже он, потерявший любовь всей своей жизни, приближаясь к пенсионному возрасту всё ближе, вдруг строит новую семью с девкой, которая младше меня. Младше Саши, сука — даже его младше. И мне пиздецки ревниво и до одури обидно за мать. Потому что она незаменима по всем параметрам, и хоть трижды элитная и молодая Даша никогда, ни единым волоском, взглядом и словом — ничем в своей растраханной другими мужиками жизни — не сможет стать даже, блять, просто слабым подобием, блеклой тенью той великой святой женщины, что дала мне жизнь. Но… ебучая реальность такова: всю чёртову жизнь страдать от потери не будет никто. Человек способен устать за пару лет или вообще месяцев. Редко кто станет осознанно хоронить себя заживо, ведь мы по сути своей все эгоисты. Даже я, сдыхающий от сокрушительного чувства, проигравший ему со старта, лишившийся сердца и души, превратившийся в сраного зомби, бросился в Мадлен, как в спасительный омут, без каких-либо намёков на любовь или даже влюблённость, просто с человеческой симпатией и благодарностью. Что уж говорить об отце? С высоты опыта и выстраданных лет, он нуждается, как никто другой, в тихом уюте и покое, нежности женских рук. Однако мать — мой белокрылый ангел, одиноко наблюдающий с пушистого облака, заслуживала преданной любви до конца наших чёртовых дней. И я не хочу осуждать отца — бесконечно им восхищаюсь и считаю лучшим из живущих на земле мужчин… но осуждаю. Потому что любить абсолютно — это одно, а понимать поступки и чувства — другое. Ему не нужна моя оценка и разрешение, мне в свою очередь не нужны его оправдания. Только создаётся вдруг пугающее, неприятное ощущение, что впервые в моей жизни крепость, которой ощущалась наша семья, потихоньку крошится у самого её основания. Потому что в дом вошёл чужак и вдруг странным, необъяснимым образом теряется то самое, незаменимое чувство тепла и единства. Цельности. Нас — концентрат мужской любви и силы, нерушимой связи — вдруг разбавляют чем-то призрачным и зыбким. Женским и незнакомым. Лишним. Отец всегда был на моей стороне, вопреки любому из пиздецов. Помогал без лишних слов. Без лишних нравоучений и упрёков. Топил до победного, вырывая для меня лучшие из вариантов. Защищал. Отвоёвывал шансы. Закрывал широкой спиной. Давал уверенность и силу. Поддерживал, как никто, зная, что именно стоит сказать, а когда нужно промолчать и просто обнять, поделившись зарядом энергии, своей невероятной мощью. А теперь… Теперь вдруг я слышу угрозу, в послеоперационном тяжёлом состоянии, едва перенесший ебучий пугающий до колик инфаркт, всё ещё рискующий тупо подохнуть в ближайшее время. Прямую, не завуалированную, имеющую вес, а не просто слова, угрозу. Реальную. Угрозу от человека — чёртова небожителя для меня, кто был, есть и будет всегда им, что бы ни случилось, и понять, чёрт возьми, что я чувствую по этому поводу, не получается. Потому что его слова о базе, с одной стороны, пугают и вызывают отторжение, а с другой — видятся выходом из моего ёбаного положения, которое хуже выгребной ямы. Моё будущее на базе — блядская утопия. И если она и есть воплощение меня самого, то неудивительно, что там стало пиздецки дерьмово. Потому что пиздецки дерьмовым стал весь я. Пиздецким дерьмом, которое вместо того, чтобы радоваться за близкого человека, за счастье хоть кого-то из нас троих, вдруг ревную и злюсь. Эгоистично цепляясь за мать, которая была бы лишь счастлива, что мы шагаем по жизни, всё ещё вместе, и только вперёд. Ангелы не умеют держать обид, ангелы не осуждают, они всегда за любовь… Они и есть любовь. Чистая, мерцающая солнечным светом и дарящая тепло. А я — блядски недостойный мудак. Который не заслужил такую семью. Не заслужил шанса, раз за разом выкарабкиваясь из-за грани. Не заслужил вообще нихуя. И исправить бы ошибки, замолить проёбы, утопить в раскаянии обиды. Но сил нет. И с этим надо что-то делать. Надо встать на ноги, реабилитироваться и понять чего же на самом деле хочу от грёбаной жизни. Хочу ли я её в принципе — жизнь… Или нужно прекратить хвататься за тонкие соломинки, бесконечно возвращаясь из-за черты. Может, если нельзя догнать и вернуть себе чувство целостности истрёпанной души и обжигающего жара любви, стоит навсегда от него уйти? Навсегда уйти от всего. Просто, чёрт возьми, навсегда уйти от него, даже просто в мыслях. Окончательно смириться с тем, что действительно не судьба, и пути наши пересекаться больше не должны, потому что каждый раз происходит какое-то лютейшее дерьмо. Неисправимое. Это любовь на грани фола. Это чувства апокалиптические. Инфернальным огнём всё вокруг выжигающие. Уничтожающие всех, кто причастен. И пусть кажется, что без него невозможно жить, но весь блядски тёмный, беспросветный, долгий и холодный год, в тоске и сдыхающей надежде, я жил. Кажется, когда-то пресловутое «навсегда» звучало в одном-единственном контексте, и касалось напрямую Свята: полюбил навсегда, захотел себе навсегда, вместе остаться бы… навсегда. Теперь же, в эту самую минуту, я хочу навсегда отпустить, навсегда забыть, а если не получится — просто исчезнуть. Навсегда. Теперь «навсегда» — блядское табу для моих мрачных мыслей, окрашенных в кукольные тона. «Навсегда», отдающее сумрачным «невозможно» — синоним с «нереально». А ведь хотелось чтобы с «мой». *** — Я в порядке, — выдыхаю хрипло Филу, который поднимает трубку после первого же гудка, словно напряжённо сидел всё это время с телефоном и тупо ждал моего звонка. Слышу, как скопировав меня выдыхает, как щёлкает его зажигалка, как громко прочищает горло. Снова, скотина, курит, а ведь нельзя. Как и мне теперь. Больное сердце и никотин несовместимы. Только вот мотор и без того может остановиться, и потому как бы похуй на ебучие запреты. А ему нельзя. Ему опасно. Его жизнь в разы важнее остальных, важнее моей. — Ты напугал меня, — отвечает не сразу, этим пугая уже меня. Потому что непонятно: ни где он, ни что с ним, ни лёг ли в онкоцентр для начала химиотерапии и прочего дерьма, которое обязано ему помочь. Обязано, мать его. Потому что если кто-то из нас и отправится в раскалённый котёл, то это я. Не он. Фил заслужил свой шанс на отдалённо напоминающую нормальную жизнь. Реабилитацию после долгих лет вязкой тьмы и боли моими стараниями. — Ты пиздец как сильно меня напугал, Макс. Потому что я видел, как ты убиваешь, видел твоих жертв, видел вещи в разы хуже того, что ты сделал с телом любовника Свята. Но… я никогда не видел тебя в таком состоянии. Ты, даже впервые убив, не слетел с катушек. Это жутко. — Жутко быть зависимым от чувств. Убивать — нет. Жутко любить твоего блядского брата, Фил. Шакалы годами не могли меня убить, зато с лёгкостью убьёт он, даже не шевельнув толком своим идеальным пальцем. — Пиздецки хочется курить, настолько сильно, что руки подрагивают без никотина как у наркомана. И свербит в груди, лёгкие зудят без дозы, на языке разливается фантомная любимая горечь. Скапливается слюна, которую сглатываю раз за разом. Дерьмище, блять… — Что на самом деле случилось? — спрашивает, а я молчу. Проворачивая внутри увиденное, опускаясь на дно колодца памяти мелкой мошкой, тону в этой безнадежной боли, прикрыв свои уставшие глаза. Он был так красив, изгибаясь и подстраиваясь под ритм трахающего его мужика. Так блядски красив… Как никогда и никто, ослепляя каждым изгибом любимого мной, до ебучего абсолюта, тела. Так красив… Так больно ударил, обесценив такое сладкое и важное для меня «твой». Оно ведь правильнее «люблю». Оно важнее «хочу». Оно — клеймящее, оставляющее метку принадлежности, концентрат доверия и искренности, что-то глубокое и не для каждого, не для мимолётного, не для чёртова ёбаря вдвое старше, как бы ахуенен тот ни был. Не для него. И это что-то помощнее предательства. Это новый, свежайший и болезненно-кровоточащий шрам. — Что ты увидел или услышал? Что тебя спровоцировало? — не дождавшись ответа, пробует снова. А мне бы ответить наконец, но сухо в глотке. Внутри вдруг пустынно и сухо. Это печаль? Дошедшая до своего максимума тоска? Или накрывающая усталость от всего разом? От жизни бесконечно изматывающей? Или от самого себя и водоворота нескончаемых мыслей о нём? Я от него устал? Или устал без него? — Я не поверю, если ответишь, что просто узнал об их связи, это будет настолько лютейший тупизм и абсолютное неадекватное дерьмо, что воспринимать как правду точно не стану. Ты не такой, ты не мстишь за случайный секс. Только за предательство, хоть принципы твои далеки от привычных норм. Потому я спрошу снова: что случилось на самом деле, Макс? Потому что ты выглядел настолько страшно в своей агонии, что хотелось тебя просто добить, а не спасать. Просто добить, потому что такую боль человеку терпеть нельзя. — Мне плевать, кто его трахает, на самом деле. Было вполне ожидаемо, что он пойдёт за сексом, слишком ему нужен блядский член в заднице. Неприятно, конечно, осознавать, что кто-то в нём был, не доставляет удовольствия понимать, что он кончает не от моих рук и губ, но… нет. Секс всегда был разменной валютой, я спокойно отделял и отделяю его от чувств. Трахать можно хоть чёртов воздух. Сердце при этом будет недоступно и спрятано глубоко внутри, принадлежа совершенно другому человеку. Или не принадлежа вообще никому. — Тогда что? Простой ведь вопрос. Но воскрешать снова внутри это ебучее «твой», как сыпать блядскую соль крупными кристаллами на раскрытую, словно книжку, грудную клетку. Прямиком на пульсирующее, всё ещё находящееся почему-то в груди сердце. На кровавое мясо. Живое и агонизирующее. И позволять этой соли его, и без того травмированное, жечь. Не могу я больше. Не хочу истязать себя. Мучить с грёбаным мазохизмом, впиваясь в незаживающие раны острыми когтями безнадежной жажды. Не хочу. — Приедешь завтра — покажу, — хмыкаю, а он цокает в ответ недовольно, потому что интриги он любит, интриги его козырь, однако как раз таки заинтригованным быть ненавидит вообще. — Не хочу даже говорить об этом. Не хочу в принципе больше что-либо говорить по этому номеру. Есть подозрения, что нужно, как минимум, личный менять, ибо слушают нас, вероятнее всего, давно и очень внимательно. Да, ублюдки ебаные? Я, сука, жив. И я выебу вас, — тяну, вкладывая всю злость, что скопилась в моём ослабшем теле. И замолкаю… молчит и Фил, зато несколько раз слышны характерные тихие щелчки, которые проще-простого пропустить. Если не пытаться упорно вслушиваться, если не знать, что именно нужно услышать, если не накрутить свою подозрительность до невменяемости, а я именно таким себя сейчас и ощущаю, потому что мало того что сознание плывёт от сильных обезболивающих, беспокойного сна и прочей хуйни, так ещё и мысли не дают покоя. Мне всё, что произошло в тот вечер, покоя не даёт. И ёбаное видео, и выходящий из подъезда пиздёныш, и его похотливое «твой», и ахуевший от моего появления уже мёртвый уёбок. Всё слишком ладно-складно. Кто-то играет. А я правил не знаю. И знать не хочу. Отключить бы в эту самую минуту телефон, выбросить в окно, ибо рисковать не стоит. Определённо не стоит в моём нерабочем состоянии. И пусть они вряд ли со стволами припрутся ко мне в палату, при желании пробраться можно легко… Стоит лишь знать как, стоит лишь найти алчную суку, падкую на бабки. Или же найти слабое место любого из окружающих меня людей. А оно есть у каждого. Моё ёбаные уроды уже успешно нашли. Куколку с сине-серыми стекляшками вместо человеческих глаз. Беспроигрышный вариант, как вывести меня из строя, почти не пачкая своих ёбаных рук… Удобно. Я сделал бы так же. И паранойя — очень страшная штука, потому что опьянённый препаратами разум подкидывает мне картинки, одна омерзительнее другой. Под скальпом творится цветной, преимущественно кровавый ад. Вымысел просачивается в реальность, и в глазах рябит алыми каплями всё вокруг. Смерть подступает. Не моя, к сожалению. Смерть важных для меня людей. Его смерть. Потому что пока я слаб и обессилен, он где-то там — где-то там, среди своры голодных хищных падальщиков, которые его — благородное животное королевских кровей — могут загнать, как дичь на убой, и начать рвать своими гнилыми зубами, смрадно воняя мертвечиной из распахнутых пастей. Они могут добраться до него, найти тысячу и один способ, а после, в ту же мясорубку, затолкать Сашку, отца, Ганса, Алекса, Дока… всех, кто в моём сердце прочно занял свое место, они ведь могут добраться и до Фила, просто, мать твою, влить в вену отраву и прикончить. Всех их прикончить. Всех. Перед моим ахуевшим ебалом, а после добить меня. Последним. Когда от агонии и ужаса, когда от боли прекращу быть человеком. Превратившись в груду кровавого, влажно-пульсирующего, мяса. Просто добьют, понимая, что больнее сделать уже не получится. И всё это так ярко. Перед глазами, под веками, в голове хороводами, в груди тисками, по венам разрядами тока, конвульсиями по телу, судорожными спазмами. Справляться с удушающими волнами паники вдруг становится не то что пиздецки сложно — невозможно. Невозможно становится дышать, глотать и моргать. Всё тело наливается тяжестью, первобытным ужасом и едва ли не параличом. Бросает в нестерпимый жар, а после резко окатывает ледяной волной, и по шее стекают несколько холодных капель пота, он скапливается на лбу, над губой, на висках. Волосы липнут к лицу, фокус смазан полностью, комната плывёт и растягивается, странно и непонятно, пол сливается с потолком, меняется местами, переворачивается и влипает в стены, и алые брызги дождевыми каплями смачивают реальность. Меня начинает мутить, глотку сжимает сильнейшим спазмом, хочется попросту выблевать скудный остаток воздуха из тела. Колотит, крупная дрожь покрывает вспотевшую кожу, в затылке нарастает инфернальное, промораживающее почему-то пламя. Боль сдавливает виски ёбаным обручем, а приборы начинают раздражающе громко пищать. Весь мир начинает пищать и взрывается сверхновой. Паника забирает остатки здравого смысла. Она забирает всё. Есть лишь ужас и моя слабая попытка не умереть, но всё внутри горит без кислорода. Горит, бесконечно причиняя невыносимую боль. Узнаю перед глазами по расплывчатым очертаниям, которые искажаются и вытягиваются, словно пластилиновые, в карикатурные непропорциональные фигуры, вроде бы людей. Мне что-то светит пиздец как ярко в глаза, буквально слепит. Помимо писка и неразборчивой, какой-то инопланетной речи, не слышу ничего вообще. Долгие несколько минут я плаваю в этой омерзительной, вязкой, тёмно-алой, удушающей, абсолютно сумасшедшей субстанции, в которую превратилось окружающее пространство, борясь с нарастающим пульсом, с барабанящим, как отбойный молоток, сердцем, и боль буквально потрошит меня по-живому. Вскрывает нахуй. Сжимается что-то внутри, сжимается в тугой ком и топит в ненормальном, мистическом страхе. Топит как щенка с головой. Не давая ни глотка кислорода горящим в агонии лёгким. И какого рода страх, понять не получается. Ничего из происходящего понять не получается. Мне просто страшно, как никогда в жизни, и это убивает. Совершенно не метафорично. Кислородная маска налипает на лицо. Последняя крупица сил уходит на судорожный вдох. В тело проникает странный пульсирующий холод, который охлаждает мои проваренные от вскипающей крови вены. И меня вырубает, словно кто-то перезапускает систему. Не нажав на кнопку выключения, а тупо выдернув шнур из сети, потому что закоротило всё внутри к хуям. Я — сломанный механизм, в котором одни лишь пугающе сильные сбои и пустота с битыми файлами разрушающей меня информации. Я — бесполезное, нерабочее ничто. Отработанный материал. Отработанный совсем. И стоит ли спасать, когда всё летит в пизду — вопрос интересный. Компьютер, например, просто форматнули бы нахуй. Пустые диски — отсутствие лагов. Вычищенное антивирусом и клинером пространство. Никаких битых файлов или мусора в реестре. Одно удовольствие с таким работать, заново аккуратно наполняя его необходимым. Только вот я условно живой. Для человеческого тела и мозга, к сожалению, подобной хуйни ещё не изобрели, а амнезию под заказ хотелось бы. Очень. А ещё пресловутую волшебную кнопку перезапуска и для ощущений, и для чувств, и для организма в целом. Хотелось бы. Только её нет. Есть лишь вязкая прохладная полутьма, сотканная из боли и одиночества, тишины, отголосков страха и странных образов. Едва я оказываюсь в иллюзорном пространстве, куда сбегает моё сознание от внезапного приступа паники, замечаю, что всё вокруг меня не имеет ни начала, ни конца. Во все стороны от тела исходят полупрозрачные тёмно-алые нити, наполненные чем-то жидким, багровым, концентрированным… почти чёрным. Они сплетаются с воздухом и чем больше отдаляются, тем более незаметными становятся. Я возведен здесь в абсолют. Я — чёртова бесконечность. Пульсирующая полутьма чернильной беспроглядной ночи. Только чернила цвета крови. Безумие здесь цвета крови, наполненное разрушением, болью, страхом и ещё миллиардами оттенков блядского багрянца каждого из чувств, что заполняют каждую микрочастицу моей души, которая разобрана на атомы, растворившаяся в воздухе… она собой напитывает это странное место. Моё тело — моя тюрьма. Без дверей, окон, стен и решёток. Ничто не держит, но я не могу уйти. Не могу даже просто двинуться с места, являясь всего лишь элементом этого пространства вне рамок, вне времени и понятий. Вне всего. Я без сознания, но почему-то ощущаю себя, целиком и полностью. Вот оно тело. Вот они мысли. Вот они чувства. Протяни руку и пощупай. Вот он я. Смотрю почему-то на самого себя, распластанного на больничной койке, всего в проводах и трубках, окружённого кучей людей в белых халатах, которые пытаются что-то делать, в то время как на мониторе бежит тонкая неоново-зелёная прямая полоса. Вот он я. Которому почему-то становится безумно тихо. Спокойно и хорошо. От картины того, что всё просто закончилось. Наступил конец страданиям. Конец бегу по кругу. Конец бесконечного цикла мучений и тоски. И тёмное удовлетворение окутывает, убаюкивает и буквально заставляет прикрыть глаза и не смотреть. Не смотреть туда… вниз. Просто оставить всё как есть. Навязанное ощущение, кажущееся моим… Если не пытаться прислушаться к тому, как просыпается, помимо всего прочего, ещё и упрямое сопротивление. Вот он я. И умирать, как бы ни хотели ёбаные шакалы — не планирую. И я, чёрт бы их побрал, вырвусь из рук не то что тёмно-алой полутьмы, из рук самой суки-смерти вырвусь, потому что ещё не закончил что бы там ни было на этой ёбаной земле. Не закончил, мать твою. Не, блять, закончил. И двигаться сложно, двигаться больно, словно сдвигаю с места не одну тонну, сдвигаю целую планету, вселенную, прокручивая налившимися силой руками. Скребу теми по оживающей пульсирующей полутьме, которая становится густой, непрозрачной и душащей собой. Сопротивляющейся. Она уже меня присвоила. Начала считать своим и полюбила. Пытается пробраться в мои ноздри, глазницы и уши. Но хуя с два я так просто сдамся. Хуя с два, я сказал. И всё что остаётся, когда руки беспомощно бьют вязкую пустоту — начать разгрызать её, грёбаную суку… зубами. Отрывать кровавые ошмётки, продираться вперёд, выгрызая свой путь откуда бы ни было. Потому что это внезапно важно. Продираться важно, потому что сдаться — умереть. А я с этим не согласен. Я хочу вернуться. Я хочу свою испорченную, изгаженную, проклятую жизнь обратно. И продолжаю грызть, как бешеная псина, и продираться. Грызть. Грызть. Грызть. Пока не выбрасывает куда-то, пока не выталкивает стремительно, пока не падаю с разгона в светящееся нечто и не вдыхаю полной грудью, резко распахнув глаза. — Стабилизировали, пульс ровный — семьдесят ударов в минуту, давление — девяносто на пятьдесят, температура — тридцать девять и три. Показатели активности мозга в норме. Массаж сердца проводился две минуты тридцать пять секунд. А я вот не в норме нихуя, потому что наваливается понимание, что та самая полутьма, то ненормальное дерьмо и прочее происходили, потому что случилась остановка сердца. Мне пиздец насколько сложно банально разобрать каждое из сказанных слов, сложно понять медицинские термины, но упоминание кардиотоксина настораживают, потому что из этого следует, что какое-то смелое уёбище пыталось меня отправить в чудную поездку на ту сторону. С билетом, мать его, в один конец. Какое-то ебаное чмо пыталось меня добить прямиком в развесёленькой палате. А я в душе не ебу, кто ко мне сюда вкатил. Как только начался пиздец, узнал лишь фигуру мужика, который лечил с первого дня. И несколько мелких фигур… Значит, сука-крыса ебучая у нас женского пола. Продалась мразина. Понять бы которая из. А впрочем, разъебать можно всех. И какой же вкусный кислород, что поступает из маски в лёгкие. Какой же яркий ахуительный свет, режущий глаза до боли, но плакать хочется, как ребёнок, потому что смог, потому что вырвался и вернулся. Какая же приятная боль и лёгкость в теле. Какая же явная жажда просто, мать его, жизни. И встречая взгляд лечащего врача, который выглядит очень серьёзно и слегка растрёпано, понимаю, что мужик этот сегодня заработал огромную кучу ёбаных денег, которую я лично ему вручу за то, что спас. И поступок этот, пусть клятву Гиппократа тот давал не ради меня — не забуду. Он подарил мне шанс ещё хотя бы раз увидеть его. А за это никаких средств не жалко. Мужик — единственный, кто в этом злоебучем месте останется нетронутым. Остальные получат огромную, немолодую, глубокую пизду в ближайшее время. Стоит лишь оказаться здесь отцу. Отец у меня терпение и без того потерял, раз собирается базу стереть с лица земли, ибо прощаться со мной не готов. А клинику он не просто сотрёт, он кратер тут оставит, он её затолкает прямиком в ебучий ад. А я буду стоять рядом и смотреть. В первых рядах, так сказать, наблюдая. Потому что долбоёбы зарвались. Потому что долбоёбы слишком осмелели. Потому что пора долбоёбов проучить. А Верховный судья шутить не любит, у него в принципе проблема с юмором по жизни. У него его в базовой комплектации попросту нет.