Свинец

Входить в здание комплекса, зная, что Мара больше нет — дико. Я не могу сказать, что меня травмирует его смерть: внутри ничего не трепещет, не сжимается в груди, мысли не заполняет его образ, а в голове не прокручиваются воспоминания о наших отношениях, которые вроде были, а вроде и не были. Хороший секс, приятная улыбка, тепло, разговоры ни о чём, определённая степень близости. Был бы я рад, останься он в живых? Не знаю. Возможно. Он был удобен и привычен. Он был активен и вполне сдержан в желаниях и требованиях. Но, блять… Правда в том — чёртова правда в том, что мне всё равно, в глобальном смысле. Но приятно в каком-то сугубо моём, извращённом, потому что его убил Макс. Убил лишь потому, что узнал о нашей близости. Показав так ярко и обжигающе кроваво, что не желает видеть рядом со мной другого, считает своим, считает имеющим право ревновать, всё ещё вот так на расстоянии присваивая. И от этих блядских мыслей вдоль позвонков холодная, неконтролируемая дрожь, и от удовольствия, кажется, дрожат даже зрачки, когда глаза закатываются под закрытыми веками. Я возбуждаюсь, представляя, как он это делал, как получал удовольствие от ударов по телу человека, который трахал меня. И что-то дёргает повторить. Что-то тянет, неуловимо пока, тёмной, обрастающей постепенно мясом, пульсирующей цепью из боли и жажды. Я хочу чужой крови и смерти из-за меня. Чтобы Макс срывался и убивал. Чтобы истреблял, как вид, долбанных ёбарей, которые пытаются дорваться до моей задницы… Моргаю. Мне тошно и муторно. Моргаю, мутная плёнка медленно сползает с глаз, и зрение проясняется, реальность перестаёт плыть. Моргаю. И горло сжимает что-то невидимое, и мысль о собственной ненормальности, похлеще сквозняка, прочищает каждый угол болезного мозга. Это неправильно. Это отдаёт безумием. Чем-то концентрированно откровенно ебанутым, и здоровому человеку такое дерьмо в голову бы не пришло, у здоровых адекватных людей нет таких ебанутых желаний. Нет… Нет… Я оказываюсь в раздевалке, смотрю на чёртов шкафчик, рядом с которым мы трахались, и отворачиваюсь, больно прикусывая губу, когда ловлю чей-то брошенный на меня пристальный взгляд. Отворачиваюсь, потому что ещё недавно эти люди протягивали руку или кивали в ответ на приветствие. Теперь же просто распиливают взглядом, кто-то с презрением, кто-то полувраждебно, кто-то похуистично или с лёгкой тенью интереса. Из… не друзей — конечно нет — и не из хороших знакомых, но… они вдруг превращаются в безликие чужие тени, которые давят одним лишь присутствием, заполняя пространство вокруг, словно чёртов смог. Они давят, и я начинаю понимать, как чувствует себя кусок мяса в вакуумной упаковке, потому что их липкое внимание к моей персоне, не выпускающее из цепкого фокуса, тонкой плёнкой налипает на кожу, выкачивая воздух. Я загерметизирован полностью. Кажется, ещё немного, и перестану дышать. Я загерметизирован, и это почти жутко. Рокки не видно, хоть он и обещал появиться. Тренироваться не получается, одиночество прогрызает внутри меня тонюсенькие дорожки, словно блядская гусеница ползает по органам, проделывая кривыми зубами ёбаный тоннель. Обида щекочет нервные окончания. Щекочет чувствительно так, сука, и я пытаюсь дышать, пытаюсь игнорировать, пытаюсь, но практически набрасываюсь на подошедшего внезапно Рокки. — Ты мог ещё позже прийти? Я будто в террариуме один торчу, посреди ёбаной толпы. Такое ощущение, что полностью голый. Один, сука, а должен был быть с тобой. — И? — приподнимает бровь, смотрит, как на дебила, а я закипаю: — Что и?.. — Я просто работаю на твоего отца, Свят, пока что. Но это не означает, что ты внезапно стал пупом земли или центром вселенной. У меня, помимо твоего туловища, хватает личных и не только дел. А ещё проблем, вот тут ты как раз входишь в их число. Поздравляю. — Я — твоя проблема? — с вызовом спрашиваю, фактически задохнувшись выдохом. Потому что… Что? — Дружба или служба, Рокки? — тем же тоном выплёвываю. — Дружба или служба, а? — В данном случае — служба, Басов. Дружить с тобой сегодня желания нет. — Разминает свои руки, отводит взгляд, кивает кому-то в другом конце зала и подзывает к себе. Перебрасывается ничего не значащими фразами, а я, как стоял рядом, так просто и стою, совершенно не понимая ни что говорить, ни что делать, ни куда идти или не идти. Ни черта не понимая вообще. — Ты разогрелся? — Думаю, да, — отвечаю нахмурившись. — Отлично. — Кивком указывает в сторону ринга, перематывает себе руки, сбрасывает и обувь, и водолазку с майкой, оставаясь в одних штанах. — Ты встанешь со мной в пару? — не понимаю его рвения, потому что с Рокки мы спаррингуем довольно редко. У нас разная весовая категория и подход к технике в последнее время. Мы в принципе разные. Очень. И чаще я вставал в пару с кем-то иным. Почти всегда. — Да. — Сейчас? — Да. Хочется прошипеть в рифму, сдерзить в ответ, толкнуть его в плечо, чтобы он вернулся к своей, привычной мне, манере общения: постоянным шуточкам и лёгкой игривости, создавая рядом с нами комфортную зону. Хочется просто вернуть его. Хочется. Потому что теперь я понимаю, что между нами действительно что-то сумело зародиться, вопреки тому, что его присутствие в моей жизни оплачено деньгами отца. Мы действительно стали близки. Действительно сроднились, как-то странно, но вышло… Вышло, блять. А теперь он так далеко, стоя в метре. Так блядски далеко от меня, что мне хуёво, и тоскливо сжимается за рёбрами. Я будто теряю друга, а почему не понимаю. Теряю, толком не приобретя. Пиздец. — Рокки? — М-м? Ты хотел тренироваться? У нас тренировка. — Отворачивается и запрыгивает на маты. Подпрыгивает пару раз на месте, поворачивая шею из стороны в сторону, а я скашиваю взгляд на вдруг отвлёкшихся от нашего представления уёбков и вижу Фила, который вальяжно заходит в зал, его короткий кивок. И ахуеваю от того, что через секунду падаю на спину, получив подсечку. — Не считай ворон, которых тут даже нет. — Что? — Вскакиваю пружинисто, правая нога болезненно пульсирует от удара, встаю в стойку и снова получаю подсечку, но успеваю сгруппироваться и приземлиться куда лучше. — Да блять, — шиплю и смотрю исподлобья сначала на Рокки, а после на Фила. Тот даже не меняется в лице, просто скидывает куртку и садится на лавку у стены. Ему словно всё равно, что меня тут начали пинать, совершенно вне правил тренировочного спарринга. Нет шуток, нет атмосферы игры, нет смеха от моих проёбов. Ничего нет. Есть лишь нездоровое внимание, липкие взгляды и боль, взрывающаяся в теле. Он меня не щадит, укладывая, как ребёнка, раз за разом и буквально демонстрируя свое превосходство, спокойно комментируя каждый свой выпад и мою ошибку. Как строгий учитель, с которым мы видимся трижды в неделю и соблюдаем субординацию, он рассказывает как правильно, но не даёт ни единого шанса ответить. Его слова — болезненные уколы, его интонация — северные ветра, его взгляд — тонна безразличия. Он весь кажется близким и своим, знакомым по каждому изгибу, сломом бровей, кривоватой ухмылкой, блеском медовых глаз. Но… вот именно в этот самый момент максимально отдаляется, красноречиво показывая, что не будь на его карте бабла от моего предка, ноги бы его не было в моём окружении, словно я изгой прокажённый, и на хую он меня вертел. Метафорически, разумеется. Я выматываюсь спустя полчаса, мышцы ноют, а пот струится по телу, будто кто-то облил меня из шланга водой. Фил всё так же сидит и наблюдает, всё так же молча, не пытается остановить, не пытается дать понять, что Рокки поступает неуместно и жёстко. Он просто, блять, наблюдает, словно считает, что я этого заслуживаю, и какое-то тёмное удовлетворение плещется в его льдистых глазах, понимание и спокойное, выверенное, дозированное осуждение. Мне дерьмово. Хочется в душ, отмыться от чужих мерзких цепких взглядов, от пота, от боли, от сегодняшнего ёбаного дня отмыться. И спрыгивая с ринга, разматывая руки, хочу, как можно скорее, свалить, но вокруг так много людей. Так много заполненного телами пространства, что я, никогда не боявшийся толпы, вдруг странным образом ощущаю давление и лёгкую панику. Приступ неконтролируемый и сильный, я будто тону, барахтаясь в океане, но только воды там нет, там куча ёбаных ублюдков, которые не выпускают из этой толщи. Я отталкиваю одного, мгновенно наталкиваясь на другого. Они вроде сторонятся, уходя от моих касаний, а вроде наоборот — провоцируют. Шепотки, словно мелкие камни, мне в спину и голову. Смешки, фырканье, пренебрежение во фразах, пренебрежение в позах. Во всём пренебрежение и насмешка. — Волшебная дырка, об которую мужик не только головку мозолил, но и без головы остался. — Врывается мне в мозг, словно угарный газ, и выжигает мгновенно воздух в лёгких. Я застываю, как вкопанный, упираясь взглядом в сказавшего. А тот расплывается в едкой улыбке, приподнимает руки, сверкает какими-то совершенно кошачьими глазами, светло-зелёными с золотистыми искрами, а я понимаю, что у такого куска дерьма не может быть настолько уникальных глаз. И хочется их просто выжечь или выколоть, вырвать собственными руками и отдать достойному. — Чёрная вдова, — шепчет одними губами, сплёвывает мне под ноги и пятится спиной, буквально проделывая этим мне дорогу из зала. Я иду, как в наваждении, иду и чувствую чью-то руку на спине и знакомый запах мяты. Иду, а вокруг гул, как от пчелиного роя, вокруг громко настолько, что хочется заткнуть уши. Вокруг чужой агрессивный мир. И втягивая голову в плечи, вваливаюсь в раздевалку и упираюсь руками в металлические шкафчики, борясь с накатывающей тошнотой. — Одно из твоих самых милых новых имен — проклятая задница, — слышу голос брата, слышу это дерьмо вместо приветствия, и хочется удавиться или броситься ему на шею. Но обида удерживает на поводке. Он не защищал меня, он просто наблюдал. И неважно в данном случае заслужил ли я такое отношение — я считаю, что не заслужил. Это обижает и задевает. Очень. — Понравилось? — Ну, это явно лучше множества остальных, а с фантазией у них тут всё прекрасно. Как тебе тренировка? — спрашивает, а я разворачиваюсь и всматриваюсь в его бледное лицо. Скольжу взглядом по острым скулам, по розовым припухшим губам и скульптурно-правильным чертам. Его красота сейчас ранит так же сильно, как нечитаемый взгляд ярких глаз. Так же… Он как, и Рокки, вдруг отдаляется. Это всё из-за того, что умер Мар? Просто потому, что Макс убил трахающего меня мужика, мне объявлен бойкот? Какого хуя, собственно? Кто он был им обоим? — Хуёвая. Рокки был жёстче необходимого, раньше он так не дрался, раньше он в принципе в пару со мной не становился, потому что мы друг другу не подходим. — А теперь встал и тренировался в полную силу, вместо того, чтобы играть, как с ребёнком, в поддавки. — Ты серьёзно? То есть я ребёнок, которого обхаживают, и которому бесконечно уступают? — Прекрасно, что ты это понял. — Улыбается, но улыбка не достаёт до глаз. Она фальшива. Он это знает. Я это знаю. — Что происходит, Фил? Почему всё резко встало с ног на голову, перекрутилось, и мир снова будто вверх тормашками. Я словно в каком-то сюрреалистичном фильме сегодня, где движение против часовой стрелки. И то ли я замедлился, то ли все остальные ускорились. Нихуя не случилось, а на меня едва ли не бульдозером прёт чужое осуждение. Интерес вперемешку с презрением. Осторожное, мешающее тем не менее внимание. Меня вроде избегают, но в то же время следят за каждым шагом. Вокруг громко, вокруг бесконечный шёпот. — Это последствия. Недовольство толпы и осуждение. По твоей вине умер человек, который что-то для них значил. И теперь им хочется уколоть виновника, но только лишь уколоть, потому что делать что-то серьёзнее опасно, ввиду твоей фамилии и, стоящих за спиной, меня, Рокки и, естественно, Макса, как ещё одного виновника произошедшего. — Я уже и не ждал тебя. Думал, ты придёшь раньше, и мы вместе пообедаем и прогуляемся, а раз к вечеру не явился, то уже всё… — Я раньше не мог. Дела, — односложно отвечает и цокает, по его лицу скользит тень. И я чувствую, что что-то, чёрт бы его побрал, не так. Что-то произошло, помимо смерти Мара, но об этом все красноречиво молчат. Точнее не все — Фил и Рокки. Они оба в курсе какого-то дерьма, которое их гложет, но… Но. — Ты говорил, что Макс своими руками убил Мара, но откуда все об этом узнали? Почему никто не убрал тело? — А зачем? Это было не просто театрализованное убийство ради тебя или из-за тебя, Свят. Это было жертвоприношение во имя вашей ёбаной безумной связи. Убийственное представление, кровавое и приносящее смерть, вызвавшее её... И эта сука отказывалась уходить после, так быстро, как бы всем ни хотелось. Очень метафорично. Красочно. И до мурашек. Но я не понимаю, что мелькает на его лице, однако от глубины темного взгляда становится жутко. Он что-то скрывает. Что-то страшное… — Ты ведь сказал бы мне, если бы случилось что-то, правда? — Наивно, но слетает с языка. Мыслей в голове вдруг так много, так чертовски много. И об его состоянии, которое могло ухудшиться, а он без моих прямых вопросов мог бы просто молчать. И о чём-то более странном или страшном, о чём-то, что могло бы или может до сих пор касаться меня. Не знаю, что конкретно, ни единой догадки, но… вдруг? Вдруг… Однажды подобное предчувствие уже ломало меня в преддверии расставания с Максом, когда что-то излучало его тело, его взгляд. Душа его буквально взывала… И теперь снова накатывает, снова необъяснимо, но сильно. — Случается слишком много всего. Слишком много, Свят. И некоторые вещи лучше не знать, — тянет, чуть поморщившись, смотрит в сторону шкафчика, того самого шкафчика. И ведь он не должен вот так выделять его глазами, но выделяет, и в совпадение я не верю. — Ты правда ничего не хочешь мне сказать? Хочет. И не только сказать, я ощущаю эту вспышку в его синем, как протестующее грозовое небо, взгляде. Меня едва ли не сносит от эмоций, что на считанные секунды заполняют его глаза. Меня практически сметает, как карточный домик, этим шквалистым вихрем. — Что толку с тобой говорить, если ты слушаешь, но не слышишь сказанное? — Просто объясни, что происходит. Почему ты так на меня смотришь, почему так смотришь на него? — тычу пальцем в злополучный шкафчик. — Ты, блять, не мог знать, что мы трахались здесь однажды. Ты тупо не мог. — Но я знаю, Свят. Я видел. Более того — это видел Макс. Оглушает ли? Меня пробирает до ёбаных реактивных мурашек, холодной волной, которая сменяется непереносимым жаром. Часть пазла со скрипом складывается в моей голове. Его сообщение и блядское «твой», выделенное специально. Сама фраза, построенная им, и угроза. Понимание, что убил он, вероятно, не просто потому, что узнал, а потому, что увидел и услышал. Потому что кто-то нас снял или скинул с видеокамеры, что висит в блядском углу. Мне казалось, что записи контролирует сам Мар, который обязан был заметать следы, таки участвовали там двое. И чёрт бы его побрал, это полнейший пиздец, потому что я с трудом представляю, что испытал бы на месте Макса, приди мне подобное, предстань перед глазами. Что со мной произошло бы, помимо жуткой ревности и чёрной зависти к тому, кто там находится с ним по ту сторону экрана. Я бы захотел второго участника заменить, придушить ту суку, стереть с лица земли за то, что касалась моего Макса. Моего. И шарашит, как молния в темечко, тёмным концентрированным удовольствием. Потому что в этом мы с ним схожи. Он убил Мара, я бы тоже убил. Я понимаю. Я принимаю. Мне… нравится. Мне нравится… И пусть я на три четверти болен, но если он вот так реагирует, значит, если хотя бы чуть-чуть подтолкнуть, то реакция может быть ещё ярче и слаще. И он сорвётся, и наконец окажется рядом, хотя бы для того, чтобы наказать. А я готов получить от него всё что угодно, главное — он будет рядом. Он будет со мной. Пусть даже на короткий миг. И безумная улыбка налипает на губы. Улыбка, причиняющая острую, извращённую, но желанную боль. — Дай свой телефон, — просит, а я бездумно протягиваю трубку, смотрю, как роется и морщится, словно выпил уксуса. — Откуда в тебе столько наивности? — спрашивает, поднимая глаза и поворачивая ко мне экран. — Хранить в телефоне кучу компромата на себя же любимого — полный пиздец. Спрятать не судьба? Перенести на безопасный носитель? Не создавать лишних рисков ни себе, ни второму участнику? — Кому может навредить секс-видео? — Мар бы с тобой не согласился. — Откуда оно у Макса вообще оказалось? Как он узнал адрес? Кому это всё было нужно? — Это просто последствия твоей невнимательности. Если хочется ебаться в общественном месте, адреналина захотелось или просто зудит, то закрывай ёбаную дверь и удостоверься, что нет наблюдающего, а уж тем более снимающего этот процесс. Более того, убедись в следующий раз, чтобы ебущий тебя, делал это потому, что действительно проникся глубиной твоей глотки и узостью задницы, а не потому, что ублюдок продался. Блять! — Запускает руку в волосы, но сразу же выдергивает её, двинув пальцами, бросив на те осторожный взгляд, словно ожидал что-то увидеть, но испытал облегчение, не найдя. А меня прибивает к месту такими простыми словами, но такими почему-то подсознательно ожидаемыми. Фил не собирался мне говорить. Не собирался — вижу по его сожалению и раздражению. Будто не выдержал и вывалил то, о чём планировал молчать. И быть может, есть что-то ещё?.. — Что ты имеешь в виду под «продался»? — Ровно то, что сказал, Свят. Ему было поручено одним подобраться к тебе поближе, войти в ближайшее окружение и ждать отмашки, а после убрать, как ненужного никому, но сумевшего своей кончиной спровоцировать кучу дерьма. Ты сам по себе, без звучной фамилии, без бывшего любовника — главы базы с определённой репутаций, не стоишь вообще ничего в чужих глазах. А вот как рычаг давления подходишь просто идеально. Если ради себя осторожным быть не получается, то хотя бы, блять, ради отца, ради Макса, в конце концов будь. Или тебе в кайф, что из-за тебя мужики дохнут? — Это лучше, чем тонуть в тоске и не понимать, будет ли когда-нибудь что-то, помимо его ёбаного «рано», брошенного, словно кость оголодавшей шавке, чтобы после снова от меня уйти! — выкрикиваю ему в лицо. Горло напрягается, и сжимаются в кулаки руки, пальцы немеют от того, как сильно я их вжимаю в собственные ладони. Короткие ногти впиваются до боли, и ярость оглушительна. Ярость можно буквально пощупать руками — она живая и осязаемая. Как и инфернальный огонь его глаз, ярчайший, слепящий, прожигающий меня насквозь. — Я не понимаю нихуя уже в этой ёбаной, словно чужой, жизни! Почему все бесконечно выставляют меня дебилом, упрощая правду, сглаживая углы вашей ебучей реальности? Почему если заказы, то подставные? Почему если тренировка, то вполсилы? Почему если начинаете что-то рассказывать, то с подтекстом, ребусами, загадками, намёками, и никогда, сука, прямо?! Вы орёте, что я тупорылое дитё, ограниченное, слепое, неопытное, но как мне измениться, если вы не даёте нихуя в этой сраной жизни попробовать без бесконечного контроля?! — Ты, блять, убьёшься в первый же день полной свободы. — Так, может, лучше убиться, а? Может, лучше мне, сука, убиться, раз я такая мешающая всем проблема? Мелькает что-то напротив, прежде чем моё лицо обжигает до обидного слабая, но всё же чувствительная пощёчина. Удар не то что вполсилы, он никакущий, а оттого и унизительней в разы, чем если бы он реально въебал. Он не говорит ничего, просто глубоко дышит, приоткрыв рот, и смотрит, располовинивает меня, режет на куски. Молчит, но я вижу на дне его глаз агрессивный, неоспоримый приказ прекратить истерику сию же секунду. Но меня уже несёт… Меня несёт, и я не нахожу пресловутый тормоз. Его вырвало с мясом, его просто нет и всё. — Я не ваша ёбаная куколка, которой можно позволить поваляться в грязи, но после следует хорошенько отмыть. Сразу же! Иначе исчезнет её идеальность, свежесть, красота, хуй пойми что исчезнет. Куколка захотела поиграть с оружием? Поиграй! Вот тебе, блять, одна, вторая, пятая, десятая цель. На здоровье, куколка, стреляй! А если вблизи, то только по заранее подготовленным беспроигрышным целям. Радуйся, куколка, ты молодец, куколка. Денег дать на новое платьице? На. Погулять хочешь? Хорошо, но за куколкой будут присматривать. Потрахаться хочешь? Следи, чтобы дырку твою только доверенные люди натягивали. Выпить? Да пожалуйста, но блюй в свой унитаз и по клубам хуёвым не ходи, только если с сильным, блять, надёжным братом, который может всё, что не можешь ты, куколка. Даже болея ебучим раком он сильнее тебя, куколка! Ты сам по себе — просто куколка, и нихуя не значишь. Нихуя не стоишь. Нихуя. Ты абсолютное нихуя, ты даже до нихуя не дотягиваешь. Тебя просто нахуй недостаточно даже для слова «пустота»! — Ебальник закрой, — рычание и крепкая хватка на плечах. Меня встряхивают в буквальном смысле, словно мешок с дерьмом, несколько раз, пока я за пеленой слёз не вижу окружающего мира. Губы мелко дрожат, в глотке застревает рыдание, в груди что-то так сильно сжимается и болит, что, кажется, сейчас разорвёт на части. Меня тупо порвало, я даже не помню дословно, что только что орал в лицо явно ахуевшего брата напротив. Он просто треплет меня, как дебила, раз за разом, пока я поскуливаю в голос, а потом матерится, но вместо боли от пощёчин, ощущаю его плечо, в которое зарываюсь лицом, и тепло родного тела. Впиваясь руками в него, собирая гармошкой ткань водолазки на спине, едва ли не просачиваясь в него полностью. Мне бы извиниться, мне бы пообещать, что больше никогда и ни единого слова, мне бы попросить его всё забыть, потому что вместе с горечью от собственного срыва, подбирается страх, что Фил может больше не прийти, решив, что я слишком серьёзная проблема, одна большая, необъятная сучья проблема. Для всех вокруг и для него тоже. И это жутко. Это пугает. Очень сильно пугает, потому что пусть хоть весь мир станет против, мне похуй. Но только не он. И не Макс. Их двоих в моей жизни мне будет достаточно. Их двоих, и мир всегда будет раскрашен в яркие тона, напитается красками. Я напитаю его сам. Мне бы извиниться… Но цепляюсь, как утопающий, чувствую, как намокает ткань, впитывающая текущие без остановки слёзы, а он закаменел в моих руках. Закаменел, но когда отрываю лицо и всматриваюсь в мраморно-бледное полотно его кожи, вижу влажный блеск и сорвавшуюся каплю из уголка, которая одиноко стекает. Я вижу его боль. Его страх. Его безнадёгу. Вижу, как ему плохо. Как он устал. И становится лишь хуже, хочется захлебнуться и сдохнуть, подарить себя блядской смерти вместо него. Потому что я осознаю в откровенном ужасе, что, блять, сейчас, вот этим своим срывом, мог спровоцировать его уснувшее нежелание лечиться. Что он сейчас пошлёт всё нахуй и скажет, что ебал я в рот и жизнь эту, и меня, долбоёба. Но он проводит по моей щеке прохладной ладонью, собирая пальцами влагу. Приближает свое лицо ко мне, нос к носу, почти касаясь губами, даря запретное тепло. И кажется, ещё секунда, и поцелует, просто возьмёт и коснётся моего рта. И эта мысль не пугает, пугает пропасть его взгляда. — Я бы хотел изолировать его от тебя. Раскинуть вас на разные планеты, разорвать навсегда крепкую вопреки всему связь. Уложить его в кому или добиться амнезии, вырвать тебя из его раскуроченной груди. Вырвать нахуй, потому что ты его уничтожил. После того, что случилось между нами, после того, как он нашинковал мои внутренности, в нём родился Фюрер. А теперь ты его прикончил. Не осталось ни проблеска приобретенной личности, он расколот, разбит, буквально прекратил своё существование. Он выжил тогда, практически убив меня. А сейчас он едва живой, просто потому, что любит тебя. — Я хочу открыть рот, но Фил цокает и затыкает. Всё так же близко, всё так же запретно. Моргает медленно, зрачок — малюсенькая точка, а яркость синевы его радужек слепит… Слепит невыносимо, я забываю как дышать, я себя в этом моменте теряю и забываю. — Ты проебался, Свят. — Выдыхает в мои губы, дыхание его, горчащее от сигарет, мятное от леденцов, которые он любит. Тёплое вопреки холоду голоса. — Ты очень сильно проебался. Твоя невнимательность, твоя беспечность и глупость могли стоить ему жизни. Всё ещё могут. Потому что в Центре творится хуйня редкостная, как и на базе: там людей скоро не останется, а Макс прикован к постели. Макса практически убили в его же палате. У него, сука, клиническая смерть была, понимаешь? — Что?.. Смотрю, не веря, смотрю, пытаясь понять: он для пущего эффекта сейчас это всё приплел, или с Максом действительно произошло что-то непоправимо страшное? Он же не мог просто молчать о таком? Не мог же, правда? Не мог же просто сорваться сейчас после моей истерики? Он бы рассказал! Он бы точно рассказал, он бы… нет. — Смерть? — слетает на автомате. Я нечаянно касаюсь его губ своими, мимолетно, и это ошпаривает, это заставляет остолбенеть и шокировано смотреть на него. Вероятно, выгляжу, как дебил, но мне так тотально похуй, мне так блядски похуй на всё, кроме услышанного десятки секунд ранее. — А знаешь почему, куколка? — зловеще шепчет, наэлектризовывая волоски на теле. Они встают у кожи, покрывшейся мурашками, и я, как ёбаный общипанный гусь, которого он удерживает за шею. Но открыть рот не получается: всё тело наливается свинцом, тяжелеет, и в глазах только бесконечно синее, синее, синее. — Потому что он поехал убивать твоего ёбаного Мара, после того как ему скинули видео, где вы ебётесь, адрес и фотку, как ты входишь в подъезд. После того как он голыми руками превратил этого уёбка в фарш, он позвонил мне, потому что сорвался. Он был в такой агонии, что хотелось его добить, а не помогать. Просто, чтобы прекратить мучения. Его так накрыло от ебучего «твой», которое ты, как блядь, выстонал левому мужику в этой ебучей раздевалке, возле этого ебучего шкафчика. И знаешь, что было дальше? Все последствия твоего проёба хочешь? А? Жаждешь насладиться? Ты так улыбался тут ещё недавно с сучьим удовлетворением, словно рычаг давления приобрел на него наконец. Хочешь, а? — громче спрашивает, прищуривается, а я тону и в синеве, и в боли. Я просто тону и понимаю, что не устоял бы, если бы не он. Не устоял бы. Не смог бы. Не смог. — Не слышу. Ты же был таким громким, что слышала половина комплекса твоего мёртвого любовника. Комплекса, который теперь принадлежит нам. Ты же был таким смелым недавно. Тыкал моей болезнью, тыкал своей ущемленностью. Уверенный и злой. Мужик, сука, мужик. Ну так что, ты хочешь, а? — Нет. — Прекрасно, потому что именно поэтому я расскажу. И надеюсь, тебе будет хотя бы на одну сотую процента так же больно, как было ему. Потому что ты заслужил. Ты. Заслужил. Блять. И не будь мы братьями, я бы стёр тебя с лица земли, клянусь. Насрав на привязанность, насрав на то, что ты сидишь тёплым комом внутри. Потому что после того, как Макс позвонил мне, после того, как мы с Гансом приехали, когда Макс оседал у стены с бескровными губами, его сердце не выдержало. Оно не смогло, — шепчет нос к носу, а я холодею от ужаса. Холодею до головокружения. Цепляясь за его плечи как за опору. — У него случился инфаркт. Ему сделали срочную операцию, а спустя короткий промежуток времени те же уёбки, которые сбросили ему твоё видео с развлекаловом у этого шкафчика, у Макса случилась остановка сердца, ибо они решили его добить. И теперь он, окружённый охраной в частной клинике, прикованный к кровати в палате интенсивной терапии, с хуёвыми прогнозами врача и запретом на любые из контактов, потому что его сердце может просто не выдержать. Ты, блять, его прикончил. Ты добил его. Ты просто его добил окончательно. Там живого места нет внутри, в нём так много боли, что от одного взгляда в агонизирующие глаза, хочется залезть в петлю. Я в рот ебал такую любовь. Я хочу изолировать его от тебя, ты опасен. Ты, вот такой, не умеющий думать о последствиях поступков, просто, мать его, думать — опасен для него. А я не позволю его убить. Я не позволю даже тебе, Свят. Я запрещаю тебе делать попытки к нему приблизиться. Я запрещаю тебе. Понял? Пока здесь... — Больно вжимает в мой висок палец, давит с силой, пока не начинаю морщиться. — Пока здесь не появится мозг. Пока ты не поймёшь, кто ты такой, какое влияние ты имеешь, и как сильно ты способен навредить, я запрещаю тебе даже думать о том, чтобы быть рядом с ним. Я запрещаю тебе даже пытаться найти его в ближайшее никогда, если ты не изменишься. Запрещаю. Потому что в противном случае ты добьешься того, что возвращаться тебе станет уже не к кому. Он исчезнет, куколка. Он исчезнет насовсем. Не просто Фюрер, который, как дымка, растворился внутри него, будто, блять, в кислоте, в которую превратилась его бесконечная боль. Он исчезнет вообще. Безвозвратно. И ты простишь себя? Ты сможешь с этим жить? — Нет. — Губы складываются в короткое слово, три заветные буквы соскальзывают с языка. Я немею. Весь. — А я не смогу простить тебя. И откажусь от борьбы. Ты потеряешь и его и меня. Ты сможешь с этим жить? Нет. Ни звука не вылетает, но он понимает. Всё тем же ярким огнем слепя напротив. Он понимает. Я понимаю. Мы оба сплошное понимание. Сплошная боль. — Тогда исправь это. — Словно камень в висок, сотрясая мой онемевший, как и всё тело, мозг. И это больно. Импульсом, разрядом тока, страшно и спазмирующе, что-то захватывает надо мной контроль. Короткое замыкание, сотрясающее всё внутри. Перезагрузка разбежавшихся от ужаса мыслей. Так много всего сейчас наполняет, так много всего смешивается в огромное штормовое нечто, так много… но так тихо, так мучительно, так невыносимо. Мне страшно. Мне ненормально. Мне дико. И жутко. — Я хочу, чтобы ты научился сначала думать, а после действовать. Чтобы ты смотрел не только прямо, не только на то, что тебе пытаются показать, а обходил по кругу и крутил со всех сторон. Чтобы ты препарировал слова. Чтобы впитывал взгляды и звуки, приручил интуицию. Осознай свои возможности, раскачай свою силу, выбери весь потенциал до капли, прояви себя, стань кем-то вместо пустышки, вместо проблемы, вместо того, кто ломает. Стань, а после вернись и собери, блять, его по крошечным осколкам. Или исчезни из его жизни окончательно. Вот таким ты не нужен ему. Ты смертельно опасен. — В глазах до рези сухо, припухшие веки саднят, и хочется их расчесать. Хочется снять с себя потную кожу и выбросить. Хочется выбросить всего себя. А Фил приближается, сокращая миллиметры между нами. Выдыхает рвано мне в рот и целует. Запретно, тепло, странно, аномально. Полнейший пиздец. Как и мягкое давление его языка, который проникает в мой рот, цепляясь за щёки и зубы, поглаживая, лаская, выпивая меня по капле. У меня дрожит каждый ёбаный нерв в теле от ахуя. Это не противно. «Противно» и Фил в одном предложении не уживаются. Это просто до безумия странно, а ещё умиротворяюще. Я словно целую небо и звезды, словно его вкус — солнце, словно в этом есть Макс — мизерная капля, успевшая когда-то впитаться в тело брата. Я целую в ответ, несмело и с вложенным раскаянием в каждое движение губ и языка, целую, делясь безнадёжно застрявшим в груди чувством абсолютной любви. Признаваясь Филу в том, что хотел бы отдать ему… Раскаяние, слабость, сожаление, обещание. Я целую бесконечно, целую, пока не исчезает весь воздух из лёгких, целую и чувствую, как из глаз снова текут слёзы. Целую и чувствую вкус слёз брата… вкус наших, смешавшихся слёз. И когда он отстраняется, безошибочно угадываю его дальнейшие слова: — Я передам его ему. Я отнесу на своих губах твой вкус, просто потому, что это единственное, что вам осталось. Становится холодно. Он отходит, и такое чувство, что небо падает на землю, исчезают спрятавшиеся навсегда звёзды и меркнет солнце. Он отходит, разворачивается, а я оглушённо смотрю в спину, слышу, как закрывается за ним дверь. Слышу, как приближаются ко мне шаги. Слышу смешок, чувствую касание к руке, чувствую отторжение и злость, что кто-то посмел подойти в такой особенный для меня момент абсолютного погружения в острую и невероятную по насыщенности боль. — Надо же, принцесса плачет. — Уже знакомый шёпот, который ранее говорил о том, что я — чёрная вдова, проникает в разум. — Решил постоять у шкафа, где он трахал тебя? И как ощущения, когда понимаешь, что мужик, под которым ты стонал, теперь корм для червей? М-м? Возбуждает? Это ошибка. Иначе быть просто не могло. Со мной не могло. Я — ошибка. Происходящее — ошибка. Весь ёбаный существующий мир — ошибка. Во мне, казалось, совсем не осталось сил. Ни капли. После поцелуя родного брата, отравляющего и дарящего в то же время какой-то совершенно сюрреалистичный покой, я думал, что просто осяду на пол и растворюсь, прекратив существовать навсегда. Запрет на приближение к Максу от любого другого был бы неубедительным способом меня контролировать. Из-под этого дерьма было бы вырваться довольно легко. Слушать, разумеется, я бы не стал. Но запрет от Фила… Запрет от него важнее тысяч чужих слов и угроз. Разумных доводов. Просьб. Попыток манипулировать каким-нибудь идиотизмом или просто подкупить, как любил делать отец. Его запрет звучит как маленькая смерть. Как то, что невозможно переступить. Как непреодолимая преграда. Его запрет на вкус как боль. Это нечестно, он словно заведомо выбрал Макса, будто этот выбор вдруг появился. Будто это имеет какой-то смысл. Его запрет, как особый ключ, к чему-то сокрытому настолько глубоко, что я не догадывался о существовании. Его запрет звучит как начало, никак не конец. И это ошибка. Его или моя. Просто ошибка. Потому что мои руки вжимаются в шею говорящего какую-то откровенную хуйню о довольно откровенных вещах, касающихся меня, никак не его. Руки вжимаются с силой, в мои бока буквально входит, как нож в масло, несколько сильных ударов, но в эту самую секунду, бесконечную секунду, пока я смотрю в расширяющиеся глаза напротив, мне всё равно. Руки сжимаются, сжимаются с неописуемым удовольствием, с концентрацией полнейшего пиздеца, что я пережил в этой самой комнате, где произошло невыносимо много. Слишком много. Слишком… Руки сжимаются, и я смотрю на краснеющее лицо, на то, как лопаются капилляры, как жизнь из него буквально вытекает. Как слезятся глаза, как крупные капли скатываются к моим, сжимающим его горло, ладоням. Руки сжимаются до удивляющего внезапностью хруста. Когда я чувствую, как вдавленный кадык ломается, как становятся мягче стенки, как я едва не раздавил его шею в руках, ставшими нечувствительными, будто стальные. Его голова заваливается набок, из приоткрывшихся губ стекает кровь, и до моего носа доходит запах пота, мочи и отдающей ржавчиной крови. Отпускаю его, тело оседает в лужу, которая образовалась в моих ногах. Обоссался ли он до того, как умер, или посмертно, меня мало интересует. Брезгливо отступаю на несколько шагов, радуясь, что не босой. Измазаться в чужих зловонных жидкостях противно. Куда противнее, чем в крови. Вспышка, не поддающейся контролю тьмы, схлынув, приносит леденящее душу успокоение. Особенно когда понимаю, что в любой из моментов в раздевалку кто-то может зайти и увидеть труп долбоёба, который просто попал под руку в далекий от адекватности момент моей жизни. В момент, когда мне запретили, дышать. Когда я понял, что пока не вылеплю из себя личность, соображающую хотя бы частично, не смогу получить доступ к любимому человеку, и пусть тот сам ко мне не спешит. Ему позволительно, он рассыпался на крохотные осколки, он просто не может этого сделать — он не способен достичь нашего воссоединения. Резервы исчерпаны, и сдаётся даже тело. А мне Макс нужен живым. Нужен сохранившим своё печальное сердце, которое любит меня, я уверен. Он нужен мне. Очень нужен, и я способен учиться, вертеться, набираться опыта и ждать. Дверь открывается и не вызывает внутри меня ничего, кроме сожаления о том, что я не успел принять душ в одиночестве, теперь придётся ехать домой потным. Дверь открывается, заходят несколько парней, не сразу замечая меня, однако натыкаются на тело у моих ног, на лужу мочи, на мёртвую изломанную фигуру. Дверь открывается, дверь закрывается. Вакуумная тишина накрывает, словно куполом. Я чувствую себя в особом защищённом пузыре. Они не смогут сделать мне ни-ху-я. Даже если захотят. Сила моей фамилии сдержит любое дерьмо. Они могут обзывать, могут шептать, могут мечтать отомстить или прикончить, но сделать не смогут ничего. А это преимущество. Привет, открытие номер один. Неприлично личное. Я — ёбаный бог, и справиться со мной вот эти долбоёбы точно не смогут. Им не по плечу ни я, ни мой отец, ни мой брат. Они могут отсосать мой огромный метафорический хуй, глубоко заглатывая грязными глотками, потому что я не буду терпеть их пиздёж за спиной, осуждение, недовольство и прочее говно. Им не нравится, что я среди них? Тогда именно им придётся уйти. Не мне. Потому что я хочу остаться. И кто мне запретит, а? — Какого хуя происходит? — Рокки оказывается здесь не вовремя. Осматривает меня с ног до головы, цепко оценивает физическое состояние, после так же придирчиво изучает инсталляцию на полу. Шокированным я его не видел ни разу. Непонимающе шокированным тоже. И кажется, выражение его лица на несколько секунд было именно таким. — Мне не понравились его шутки, — пытаюсь непосредственно, выходит хрипло, глухо и безжизненно. Смотрю в ставшие какими-то понятными глаза итальянца. Не скрываю вообще ни черта, позволяя считывать что бы там ни было в моём взгляде, устав от фальши, позёрства и прочего дерьма вокруг. День выдался насыщенный. День, полный открытий и эмоций. День новостей. День, в который со мной что-то происходит. День, когда я переступаю черту, понимая, что тот самый безволосый птенец, которым не так давно стал, вдруг отрастил блядский пушок, предшествующий красивому птичьему оперению, дав себе отмашку, что как только когти станут острыми, клюв угрожающе твёрдым, а взгляд сильным, я попрошу брата дать мне шанс доказать свою безвредность для него. Когда я стану хищной птицей, красивой и гордой, я верну его. Я верну. Даже если потрачу грёбаных пять или десять лет. Я верну. Став птицей, верну. А пока отступаю к своему шкафчику, неспешно переодеваюсь, насрав на то, что тело потное, а на руках чужая кровь. Облачаюсь в чёрный наряд, подхватываю сумку с вещами и медленно ухожу под звенящее напряжением молчание. Мне не интересно, что будет с телом. Не интересно, что они подумали и подумали ли вообще. Мне ничто не интересно из произошедшего после ухода Фила. Мне интересна моя, начинающая новый виток жизнь. Мне интересен я. Внутри абсолютный штиль. И пусть это — затишье перед бурей, пусть довольно скоро меня накроет осознанием, что из-за моего спонтанного секса и необдуманных слов в той самой раздевалке почти умер Макс. Пусть я буду сдыхать морально, понимая, что моё любимое сердце могло остановиться навсегда, и в этом львиная доля моей вины, помимо воли случая и блядской судьбы. И время не отмотать, урон не исправить, рану его не залатать. Сердце — чувствительный, особенный, самый важный орган. Это его очередная потеря после нашего расставания. И мне бы хотелось хотя бы часть его боли забрать себе и подарить ему покой, подарить любовь, заботу и тепло. Отогреть его руки, целовать не слышащие почти ничего уши, гладить длинные ресницы и щекотать губами глаза, тереться щекой об отросшие волосы. Мне бы хотелось быть рядом, мне бы хотелось умолять простить, умолять принять, просто умолять. Потому что проёб бесконечно, чудовищно, непоправимо огромен. И сложностей впереди будет много. Но мне бы хотелось однажды ощутить его рядом, а значит, я обязан справиться. Я обязан не подвести нас обоих и не разочаровать брата. Я обязан найти выход из капсулы, в которой так долго жил. Сорвать с глаз толстые искажённые линзы, выдрать из ушей образовавшиеся чёртовы пробки. Сменить ракурс. Настроить восприятие. Узнать и себя, и мир вокруг, понять и принять. Стать умнее. Стать жёстче. Стать эгоистичнее со всеми, кроме самых близких. Стать. Звучит как план. Ведь есть мотивация, чтобы его сердце смогло биться, чтобы я успел отогреть его сердце и искупить свою вину перед ним. Ведь есть мотивация — не дать брату отказаться от шанса вылечиться. Не провоцировать его на отказ мне, который будет отказом самому себе в первую очередь, отказом будущему с мужиком, который его, кажется, любит. Стать. Главное, что план есть.