Свинец

— Забери меня отсюда, — хрипом слетает вымученная просьба. Мне ехать-то до его дома всего ничего, но реальность плывёт перед глазами, и становится не до смеха и раздумий: врезаться в чужую машину или того лучше — столб, не хочется совершенно. Я мало ем, хреново сплю и тотально вымотан после встречи с Максом и Святом. Во мне сил с чайную ложку, и то если попытаться соскрести их по спазмирующим внутренностям. Наверное всё дело в раке и стрессе, наверное стоит присматривать за собой получше, и раздувать, как погасающий костёр из углей, упорно гаснущее желание бороться. Усталость выкачивает изнутри всё к чему прикасается. А пальцы сжимать руль тупо не могут. Не получается. Казалось, что увидев Макса живым и осмысленно смотревшим мне в глаза, я успокоюсь хотя бы на треть. Казалось. Бледность его кожи, острота скул и тёмные тени под глазами впечатались в сознание, и болезненный образ причинял тоскливую боль. Я люблю его. И это не лечится. У моей любви не так уж и много имён. Всего лишь он и, как оказалось, брат, который своей истерикой раскроил всю грудину, вскрыв чёртовы рёбра и впившись солёной влагой в и без того страдающее сердце. Теперь у моей любви есть ещё одно имя — тепло. Просто, как факт, без привязки к определённому человеку. Или же с ней — хуй разберёшь, но прокручивая в голове моё отношение к Эрику, я твёрдо уверен в том, что глубоко тот пробраться всё ещё не сумел — шарится по поверхности и отвлекает от происходящего. Дарит куда больше, чем заслуживаю. А я, эгоист, жадно впитываю оттенки его эмоций, совершенно неуместно наслаждаясь тем, что он едва ли не транспарантом тащит свои чувства перед собой и без страха и сомнений о них говорит. Даже тем, кому не стоило бы. Даже тогда, когда лучше промолчать. Он говорит о них людям, подобное не понимающим. Просто нараспашку и в чужие руки, просто «люблю», просто не дрогнув под недружелюбной реакцией. Просто… У него всё настолько просто со стороны, что кажется — ублюдок сделан из кремня. В нём тонны терпения, в нём кубометры тепла, искренности в глазах — глубокое море. Касания пробирают до мурашек, потому что в них ни грамма фальши, и в постели с ним просто лежать удаётся с трудом. Хочется поглотить и сожрать. Хочется его. А ведь не любовь. Паранормальщина. Перед глазами, сука, плывёт. За окном разыгрался в полную силу блядина-ветер. Снова насыпало льдистой крошкой на землю, вокруг, до рези в глазах, белым-бело. Раздражающе ярко, хочется жмуриться и смаргивать скапливающиеся под веками слёзы. Что-то внутри с тихим стоном крошится и обламывается. Безвыходность собственного положения, с тяжёлой многотонной обречённостью, давит на плечи, сгибая поближе к выстуженной земле. Я снова сдавал анализы в преддверии убивающей меня химии. Я снова смотрел в глаза самопровозглашённому богу онкоцентра, который с неодобрением покачивал головой из стороны в сторону, намекая мне на то, что стоит прекратить оттягивать момент неизбежности — лучевой терапии. Что одними лишь препаратами, провоцирующими всплеск работы иммунной системы, тут не обойтись. Что таргетно надо бы бить. Облучением как минимум. Химией, в копилку к предстоящему, и молиться, чтобы наконец был ответ от организма. Иначе?.. Иначе одному лишь богу — если тот существует — известны итоги. Я снова ощутил острое желание просто бросить всё, хлопнуть дверью, послав нахуй и самонадеянного псевдо-божка с нарочито заботливым лицом и пустыми глазами, и всю жизнь целиком, потому что хватит, сука, испытаний на меня одного. Просто, блять, хватит. Просто хватит. Я устал нести ношу любви к двум людям, сводящим друг друга с ума. Любви, совершенно разной, но ненормально сильной. К Максу, разрушенному, как руины в прошлом огромного дворца. И к Святу, трансформирующемуся, как полинявшая кошка с залысинами. Оба бесконечно красивы и отвратительны в одно и то же время. Макс смотрит видео, где трахают его куколку, а тот выстанывает отравленное «твой». И тот же Свят рыдает в истерике и смотрит огромными глазами, полными панического страха, потому что нервная система сдаётся, едва он слышит об инфаркте и остановке сердца. И оба страдают, в неравной степени, но всё же. Обоим просто нужен глоток воздуха, смешанного между телами. Обоим нужна их травмирующая любовь. А я, как ебучая мамаша, беру и запрещаю брату приближаться, потому что не могу позволить добить Макса. А Свят ведь добьёт, стопроцентно окончательно прикончит, потому что сила потери и ебучая тоска толкают на неуместные и разрушительные поступки. Хотелось бы мне испытать такой силы одержимость? Нет. Я даже самому худшему из ныне существующих людей такого дерьма не пожелаю. Потому что быть поглощённым кем-то другим, вот так, без остатка — дорога в никуда. Ты либо сдыхаешь, либо становишься непобедимым, имея такую абсолютную любовь и поддержку. В их случае срабатывает первый вариант. И это неприемлемо по всем параметрам. Перед глазами, через лобовое стекло, всё идёт рябью. Реальность зерниться помехами, как при отключенном канале телевизора. Мне дурно: тошнота то накатывает, то отступает, кончики пальцев онемели от холода, ноги, как чужие, ей-богу. Всё тело, словно ошибка придурка Франкенштейна. Меня слепили наспех и явно объебавшись по-крупному. Иначе, как объяснить нечувствительность некоторых частей — не знаю. И, блять, я могу долго рассуждать на тему, что за «не любовь» у меня с Гонсалесом, но как только прижало, он оказался первым, кому мне захотелось позвонить и позвать. Просто потому, что точно приедет, точно заберёт, точно, в итоге, и отогреет и позаботится. Он тот, с кем я могу расслабиться и прекратить бесконечно думать. Какая в таком случае разница — любовь здесь или нет? И насколько она однобока? Какая разница, каким словом я назову происходящее между нами, если с ним мне спокойно, комфортно и тепло? Какая сучья разница, и кого это вообще должно ебать?.. Стук в окошко заставляет все внутри позорно вздрогнуть. Утонув в мыслях, я проёбываю момент, когда Эрик оказывается рядом. Он открывает дверь с водительской стороны, смотрит на меня пиздец как внимательно. И я помню, как прошипел, на его вполне очевидный и логичный вопрос о том, куда я собираюсь, что мне нужно личное пространство, что он утомил носиться, как мамаша, и я хочу побыть один. Помню, как налились горечью ореховые радужки, как он сморгнул боль во взгляде, утопив в спокойствии. Не сказав ничего… Вообще ни слова. Ни когда я спиздил внаглую его ключи от машины, ни когда ровно с тем же посылом спиздил сигареты и вышел в его, блять, вещах, зато с королевскими выебонами. Чтобы после, как дебил, самому позвать, заставив искать по городу, заставив бросить всё, чем бы он ни был занят. Эгоистично? Я упиваюсь этой ёбаной властью, и мне даже не стыдно. Если он позволяет, почему я должен себе в этом отказывать? Каждый ведь очерчивает очень чёткие рамки вокруг собственных принципов, выкручивает блядский предел, после которого что-то взрывается внутри, и грядут хорошие или не особо перемены. Каждый… А у него, видимо, заклинило, потому что как не полощу в пиздецах, он терпит, молчит, даёт всё, что требую. В ответ не ждёт ничего. И можно было бы обвинить в ограниченности, излишней податливости, потакании неуместным капризам. Как некоторые мамаши предпочитают, вместо воспитания, просто разрушать ребёнка каждой из его бестолковых просьб, игнорируя тот факт, что тот становится монстроподобным чудовищем, которое гребёт себе всё, без разбора. Когда человек не знает отказов, это не просто развращает, это дарит ему ошибочное ощущение непобедимости. Безотказность уродует саму душу. Она, как ебучая плесень, портит всё, к чему прикасается. Образовывая налёт на воспалённом мозгу, который после счищается наждаком из реальности, когда приходят другие, индифферентные люди и ставят всё на свои заслуженные места. И тогда кровь. Тогда боль. Тогда разочарование. Потому что первый отказ запоминается навсегда. Но хуйня в том, что Эрик мне не откажет. А я продолжу, вот так, на нём паразитировать. Бесконечно изматывать. Присваивать. Метить. Как долбоёб… — Что случилось? — хмурится, внимательно осмотрев меня. Протягивает свою сильную ладонь, а мне бы отказаться, но… нет. И едва оказываюсь вне машины, буквально оседаю в его руках. Чувствую, как, мгновенно среагировав, подхватывает, прижимая к себе. И бездна его глаз затягивает, словно воронка: вокруг всё плывёт ребристыми линиями, волнами… и пульсация в висках не метафорична. Дышать как-то некомфортно — хочется затолкать ваты в ноздри, чтобы воздух прогрело хотя бы немного. Мороз в кои-то веки ненормально кусачий и не приносит удовольствия, хоть я всегда и любил зиму больше всего. Эта зима меня бесит. — Давление, видимо, упало. Облизывать губы при минусовой температуре — идиотизм. Смотреть на рот напротив — идиотизм вдвойне. Целовать его не стоит ни сейчас, ни когда-либо вообще. Стоит просто отпустить, потому что такого отношения моя потасканная туша не заслуживает. Меня бы добить, чтобы не мучился, или подарить такому же отчаянному ублюдку. А он смотрит, словно я — персональное небо. И трепет его крепких рук, тепло, которое проникает не просто в тело — в душу — обезоруживают. Мне не стоит его целовать. Не стоит хотеть. Но кто, мать вашу, запретит, а? Он на вкус, как терпкий виски и густой мёд: горчащая, терпкая сладость, которая щекочет рецепторы и обволакивает. Он на вкус, как источник жизни и тепла. Он на вкус такой же, как и его любовь — концентрированный и весь мой. Он на вкус, как что-то жизнеутверждающее. Мягкий. Подчиняющийся. Дающий то, что мне хочется больше всего — ощущение, что меня не просто ценят, а боготворят и преклоняются. И похуй, что незаслуженно. Он весь во мне. Измазан по самую макушку, нырнул и утопился. Без сожалений. Я думаю о чём угодно в этой блядски сложной жизни. А он — обо мне в первую очередь. И поцелуй становится глубже. Его волосы на затылке под моими онемевшими руками немного жёсткие и влажные. Его шея раскалённая, а кровь, бегущая в венах — чёртова лава. — Блядская печка, — хриплю, открывая глаза и встречая тепло, ставшего каким-то своим и привычным, взгляда. Мне бы стоило его отпустить. У нас нет ни единого шанса. А я не хочу. Не хочу. Потому что, оторвавшись от меня, он, вместо того, чтобы сыпать вопросами или возмущением — заслуженным к слову — стирает остатки слюны с моей нижней губы, осторожным касанием, нежно погладив большим пальцем, и ещё больше обласкав взглядом. И щемит за грудиной. За рёбрами — полный пиздец, потому что с ним — абсолютная «не любовь», а вставляет до обморока, до онемения всего тела, до тёмных пятен под веками. — Тебе нужно поесть. — Блять, только он может в подобных ситуациях вспоминать про наличие жратвы в моём желудке. Только он, держа меня в руках, думает в первую очередь о комфорте и состоянии моего тела, а не о плотском и похабном. Не о том, как бы скрутить меня и, в месте потеплее, тупо нагнуть и вставить, как было, если не со всеми, то с многими. Не с ним. А жаль. Лучше было бы для нас обоих, сработай это всё и прополощи обоих в омерзительной неизменности дерьма и грязи. Но, сука, не с ним. И не вырывается изнутри ни согласия, ни протестов. Я позволяю усадить себя на пассажирское сиденье, позволяю пристегнуть, поправить ворот куртки, которую он застёгивает до конца. Я всё ему позволяю: пусть крутит, как куклой — сил нет ни на что кроме дыхания. Тяжёлые веки опускаются. Он рядом, и мне мгновенно легче и спокойнее. Моя таблетка от тихой внутренней истерики. Жаль, что не таблетка от боли. Поесть всё же приходится. И даже не под фонарным столбом или в забегаловке. Он меня, разбитое и одетое не по форме уёбище, везёт в один из самых дорогих ресторанов, делает заказ, пока я молча гипнотизирую медовый оттенок его кожи, развалившись в глубоком и огромном по моим меркам кресле. С улыбкой, на сексуальном испанском, просит подать, как можно быстрее, чай с молоком. Благодарит дважды, вместо привычного вежливого одного раза, а я сгрызаю с обветренных губ вспышку ревности, которая пытается просочиться ядом через поры. Потому что испанский мне когда-то пришлось выучить — спасибо отцу! — и понимаю я, практически любой из диалектов, более чем прекрасно. Диалог в мозгу конвертируется мгновенно. Дымно заполняет раздражение, забиваясь в каждый труднодоступный угол. Я устал, мне хуёво, и совершенно нет сил на то, чтобы даже банально поднять стакан с водой, я тупо уроню его нахуй. А вот чувство собственника и жгучая перечная ревность тут как тут. Им похуй на тело. Они выёбывают душу, жрут её не пережёвывая. Дерьмо ебаное. Абсолютное дерьмо, потому что Гонсалес замечает. Гонсалес. Когда в мозгу всплывает его фамилия, вместо приятного на послевкусие имени, это означает мою эмоциональную реакцию и расшатанность. Его фамилия как индикатор неспокойствия. — Всё в порядке? — приподнимает слегка бровь и мягкость черт ломается, маска вежливости для той разукрашенной бабы стекает, проявляется реальное выражение лица — беспокойство. — Ты выглядишь, как тот, кто хочет или заколоть меня столовым ножом или вырубиться в этом самом кресле. — Зачем я тебе, Гонсалес? Зачем лишние проблемы? Зачем говорить Гарсия о чувствах? Зачем открываться и подставляться, показывая уязвимые места остальным? — поигрывая соломинкой в коктейльном стакане с водой, спрашиваю вполне очевидные вещи. Наслаждаюсь, как, после моих выверенных точечных уколов, в его глазах, всполохами тьмы, разливается что-то обжигающе ахуительное. Я — блядский садист? Я блядски этому рад. Мне блядски нравятся эти всполохи живой и пульсирующей боли, которую я слижу с его кожи, когда мы останемся одни. Слижу, даже если, еле вменяемый, буду дышать с трудом. Он привёз меня в элитный ресторан как даму сердца. Считая, что я заслуживаю лучшего. И весь этот пафосный антураж будит внутреннюю суку от болезненного сна, заставляя, потянувшись, приподнять грёбаную голову и, со зловещей ухмылкой, пробиться сквозь цветные радужки, приветственно ему помахивая. — Тебе страшно? — Хорошо, что я не пью, потому что от подобного, откровенно говоря, неожиданного вопроса точно подавился бы. Ведь он, внезапно, за толстой плёнкой всего остального, продравшись через демонстрируемую мной маску, увидел то, что я пытаюсь скрыть. Мне страшно. Я в ёбаном ужасе от будущего. В ёбаном ужасе от состояния Макса. В ёбаном ужасе… Мне до усрачки страшно от одной лишь мысли, что Эрик может исчезнуть, и тогда побыть слабым больше не выйдет. Побыть эгоистом, побыть тем, кого любят вопреки всему, побыть богоподобным существом, имеющим культ поклонения каждому изъяну. Он же на моё шрамированное тело смотрит, как на картину, скользя губами и вызывая крупную дрожь и ком в глотке. Ведь неидеальных не любят. А он полюбил. И бросить бы этот бокал в его сосредоточенное лицо, наорав за пафосность и претенциозность, за выебоны с этим ебучим рестораном и дорогущим супом-пюре, ебать его душу. Опрокинуть чёртов стол, расшвыривая приборы, выставить нас обоих долбоёбами и получить место в чёрном списке на вход в заведение в будущем. Но вместо этого… — Я в ужасе, — хрипом, скрипом. Правдой. Вижу, как смягчается мгновенно, как понимает всё. И не нужны объяснения о чём конкретно речь. Эрик слишком умён, чтобы не догадаться, что потеря Макса для меня хуже собственной смерти. Что брат, косячащий и усугубляющий положение — клеймо несмываемое. И я вынужден беспомощно наблюдать, как один из дорогих людей пытается добить другого. Тут сторону выбрать не получается. Стороны попросту нет. — Он всегда возвращается. Рискует больше остальных, платит телом за ошибки разума, нарывается, провоцирует, топит себя сам периодами, но его жажда жизни настолько сильна, что раз за разом, вопреки всему, он вырывается из-за черты. Наверное, именно этому стоит поучиться каждому из нас. Его уникальность настолько очевидна, что даже сама смерть не спешит навечно оставлять себе. Ведь другого такого нет. Даже искать не стоит, — выдыхает задумчиво, отпивает глоток воды и благодарит, когда перед нами ставят идентичные тарелки. — Да никто и не пытался, я думаю, — добавляет, как только официантка отходит. — Не ревнуешь? — Глупость? Абсолютная. Ответ очевиден, ответ прозрачен, ответ тут не нужен вообще. — Я бы ревновал, — с лёгким прищуром, впитывая едва уловимые вспышки эмоций напротив. То, как что-то снова мелькает на дне его глаз. То, насколько быстро оно растворяется, словно и не было. Вспышка, гаснущая раньше, чем о ней начинаешь размышлять. Невнимательный взгляд упустит, но невнимательный — не про меня. И не про него. И в этом мы неожиданно похожи. Неожиданно приятно. — Я… Начинает, но я не хочу слышать. Хочу думать, что его располовинивает нахуй от одной лишь картинки под веками, где я с кем-то другим. Под кем-то. — Соври, что я нужен тебе. Я долбоёб. И мне, если честно, сегодня похуй. От него веет теплом, я чувствую его взгляд, слова застревают в горле комом, а ложка почти выпадает из пальцев. Я снова выпрашиваю у него признания. Снова требую то, что хочется услышать. Снова… Он ведь молчалив, предпочитает делами показывать истинное отношение. А меня бы словами обласкать… Да так, чтобы полностью. — Сидел бы я здесь, будь это не так? — Прекрати эти хороводы вокруг меня, я не блядская ёлка. Не только дела важны, Гонсалес, слова играют огромную роль. Иногда куда большую, чем хотелось бы. Ты можешь кормить меня и трахать, но без озвученных чувств и эмоций это пресная хуета. Безвкусно. Вру. Нагло вру. Уж что-что, а секс с ним первоклассный. Удовольствие исключительное. Он настолько не эгоистичный любовник, заботящийся обо мне, что покорил со старта. Однажды ошибившись, теперь буквально искупает любой из выдуманных им грехов троекратно. С ним ахуенно настолько, что с члена слезать не хочется вообще. С него в принципе не хочется слезать. И это стоило бы озвучить, чтобы сорвать с него ограничители, но… Блядская сука, проснувшаяся не к месту, склеивает мне губы намертво. — Ты же знаешь, что я люблю тебя. Повтори мне это пару сотен раз. Пару сотен тысяч раз. Всегда, блять, как мантру, говори мне. Говори, говори, говори. Каждое «люблю» будет как нарисованная алым маркером точка, и я хочу эту искусственную сыпь на каждом органе, весь изнутри разукрашенным быть хочу. Купаться в этом чувстве, обмазаться им, как фруктовым желе, плавать в нём, как в вязком киселе, утопиться нахуй. Сбежав от реальности, сбежав от вымораживающей душу боли, от страха сбежав. В любовь. — Признания имеют срок годности. — Несколько дней? — Часов, минут, мгновений. Я не знаю. Мне просто мало, — фыркаю и тянусь к сигаретам, а после вспоминаю, что тут курить нельзя. Ебучий ресторан. Долбанный цирк. Хочется свалить отсюда нахуй немедленно. Красота этого места вычурна и бессмысленна, напоминает мне меня — за внешней оболочкой так много гнили, что я скорее не человек, а зомби. — Твой суп почти остыл, — кивает в сторону моей тарелки, к которой я не прикоснулся. — Я повторять могу что угодно, если тебе это нужно. Только словами ты сыт не будешь, а организму нужны силы для борьбы. — Как же вы заебали с этой своей борьбой. — Понравилось купаться в мыслях о том, что почти потерял Макса? Я так каждый день живу, прогоняя мысли о том, что однажды твоё тело может не выдержать или отказаться сражаться с недугом. Я потерять тебя не готов. И готов когда-либо не буду. Раз уж ты понимаешь, что это такое, прочувствовал, не будь настолько сукой, намеренно топя другого. Я вместе с тобой утону, утонет и он без тебя. — Если ты думал, что этим повысил мне аппетит, то ошибся. Всё не так. Когда между нами расстояние больше протянутой руки, когда нет варианта подлезть к нему под бок, чтобы согреться, когда вокруг наблюдающие глаза, вокруг незнакомые стены, вокруг иная атмосфера, я теряю ощущение нашей связи. Я теряю что-то, ставшее довольно весомым — оно просачивается сквозь пальцы, налипая на глянцевый пол. Было ценным — стало растоптанным, размазанным нахуй, как и я весь от его слов. Потому что да, я понимаю его чувства. И страх потери, и ужас ожидания, и полный пиздец, прокручивающийся в голове, пока боль не сжимает в спазме мозг, посылая импульсы напрямую в сердце. Я понимаю, и именно поэтому в собственных глазах ещё большая тварь, чем был минутой ранее. Но об этом не узнает ни он, ни кто-то другой. Я сохраню собственную тайну раскаяния. Эрик молчит. Без явного аппетита ест суп. На меня не смотрит. А мне без его взгляда, скользящего по моей коже, прохладно и неуютно. Хочется приковать его к себе. Поглотить стопроцентное внимание. И похуй, что нечестно. Что неправильно. На всё похуй, когда так сильно хочется, что всё внутри зудит. И я заставляю себя взять ёбаную ложку, зачерпнуть ёбаный суп и проглотить, не чувствуя вкуса. Буквально насильно проталкивая тот в глотку, и дальше в желудок. Демонстративно. И насрать, что меня после может тупо вырвать. Я сожру эту сраную жижу. Сожру, раз ему это нужно. Пусть радуется псевдовлиянию и способности достучаться до меня, твердолобого. Эрик молчит. Расплачивается, ждёт, пока надеваю куртку, открывает передо мной дверь ресторана, открывает и пассажирскую после. Эрик молчит всю дорогу до дома. За окном успело стемнеть, зима сжирает солнечный свет особенно жадно. Вокруг всё мерцает разноцветными огнями, люди, не проваливающиеся каждые пару минут, как по расписанию, в редкостную поебень, празднуют Рождество, Новый год или что там сейчас по календарю — я в днях потерялся. Пусть и раньше было всё равно на любую из дат. Эрик молчит. Молчать не хочу я, но покусываю губы, заламываю пальцы, смотрю на его профиль и понимаю… что он манит. Притягивает собой как магнитом. И тянет, тянет так сильно, невыносимо тянет. Но ведь «не любовь»… «Не любовь», от которой щекочет под рёбрами. И выделяется слишком много слюны, словно я смотрю на нечто аппетитное и такое желанное, что туманится рассудок и разбегаются мысли, рассыпаются бисером. Эрик молчит до дверей квартиры. Молчит скидывая куртку. Молчит, и когда я закуриваю, развалившись на диване. Молчит, когда иду в душ. Молчит, когда укладываюсь рядом с ним на постель с влажными волосами. Молчит, когда я заползаю на него, укладываясь на его горячую спину и медленно, в такт с ним, дышу. Отсчитывая стук мощного сердца. У него, вероятно, ещё не до конца прошёл ушиб, оттенки жёлтого и зелёного растянуты по спине, он регулярно морщится от боли, но ни разу не произнёс жалобу вслух. А мне, внезапно, хочется облегчить его состояние. Усевшись на его упругий зад, прохожусь руками по тёплым бокам, по рукам, раскинутым над головой, по крепкой шее. Впиваюсь кончиками пальцев в предплечья, массирую от лопаток до поясницы, перебирая гармошкой кожу. Вжимаю с силой руки, налегая всем весом, слышу звучный хруст и его тихий выдох. Глажу мягко, почти невесомо, и снова по кругу. Мне нравится обильность мурашек, бегущих по его телу от моих касаний. Нравится, как расслабляются мышцы. Как он растекается по постели от кайфа, когда мну шею. Ласкаю за ушами пальцами, круговыми движениями. Склоняюсь и целую между лопаток, трусь лицом и провожу языком. Вкусный. Он такой, сука, вкусный, что даже обессиленный, я всё равно возбуждаюсь и хочу его до невменяемости. Себе всего хочу. Впитать без остатка. И в этот самый миг, как никогда, понимаю Макса, понимаю, почему его так проняло от ёбаного «твой». Я бы хотел услышать это от Эрика. Я бы хотел стать тем, кому он это говорит как факт. — Что тебе нравится? — спрашиваю, скользя губами по шее. Вдыхаю его ахуительный запах, прикрыв глаза. Буквально вжимаю собой в постель, скользя по его рукам жадными ладонями, нагреваясь от него, как от печи, прогреваясь до самого нутра. И это так блядски приятно… — Укусы? Засосы? Лёгкие поцелуи? — Ты мне нравишься, остальное мелочи. Когда есть сильные чувства, каждое касание особенное. — Невыносимый, но как же правильно отвечает, скотина, заставляя застонать в его кожу, впиваясь зубами до лёгкой боли. До сладкой боли. И мурашки под моими губами вызывают ответную реакцию. — У тебя ведь есть эрогенные зоны, то, что заводит особенно сильно и быстрее остального. Что тебя возбуждает? — Ты красиво куришь, пусть тебе и нельзя. Но когда твои розовые губы обхватывают фильтр, их хочется целовать и лизать особенно сильно. Блять… Он зациклен на мне. Поглощён целиком. И это подкупает. Чувство власти в руках такое сильное, что кажется, я способен управлять миром. Миром, в котором я — единственное божество, а он — верный, преданный и обезумевший от любви ко мне почитатель, последователь основанного им культа. — И всё же? Что, Эрик? Где в твоём теле волшебная кнопка? — Скорее рычаг, — слышу тихий смешок и улыбаюсь неосознанно в ответ. Впервые, пожалуй, рядом с ним улыбаюсь, и пусть он не видит этого, для меня подобное — маленький пугающий звоночек. Я начинаю чувствовать его на более глубоком уровне. Словно сонастроились. Случайно. Или нет. — Тайны… — тяну и спустя минуту оказываюсь распластанным на спине, под ним, глядя в тёмные ореховые глаза и чувствуя красноречивый стояк, упирающийся в ровно такой же неспокойный орган. Спасибо включенному приглушенному свету — мне удаётся отмечать детали. — У тебя волшебные руки. — А ещё упоительный запах, ага. Ещё один комплимент в копилку. Несколько простых слов, которые отзываются внутри одобрением. — И со мной мы выяснили, что я кайфую от одного факта твоего существования. Но что с тобой? Где твоя волшебная кнопка? — Найди, — облизываюсь, проговаривая каждую букву, складывая губы… демонстративно. Хочется соблазнить и утопить в первобытном экстазе. Сделать ему настолько хорошо, чтобы он выл от кайфа в голос. Но выть приходится мне. Его не нужно просить дважды: губы скользят по моей коже следом за руками. Шея и плечи, ключицы и грудь, соски, зализанные и обсосанные. Цепочка осторожных укусов по рёбрам, гипнотические чёткие круги вокруг ямки пупка. Он ласкает жадно, но сдержанно. Всасывает в рот кожу, дышит сорвано и горячо, кипятит мою чёртову кровь. — Шея? Грудь? Губы? — Обожаю целоваться, — выдыхаю и оказываюсь втянут в томительно ахуенный поцелуй. Впиваюсь в лопатки ногтями, прижимая к себе ногами и отираясь, прогибая спину. Возбуждение граничит с болью: хочется разрядки, хочется полностью — кожа к коже. Его хочется. Сильно. Очень. Сжимать вот так, как сейчас, твёрдые ягодицы, мять их и тянуть к себе ещё ближе, не прекращая, целовать в ответ, вылизывать его щёки изнутри и бороться языками. Глотать со слюной собственные стоны. — Повернёшься? — спрашивает шёпотом, а у меня фокус сбивается, за мутной пеленой возбуждения мира не видно. Соображать не получается вообще, и как под наваждением, поворачиваюсь к нему спиной. Укладываюсь на живот. — Плечи? Спина? — спрашивает и начинает ласкать губами за ухом, покусываниями по плечам и лопаткам. К пояснице скользит чередой невыносимых идеальных укусов. Гладит мне бока до лёгкой щекотки, и ощущение, что его рот одновременно в нескольких местах, распластывает от удовольствия. Стоны срываются — я сдерживать их не в силах. Он стаскивает с меня спортивные штаны, под которыми лишь голая кожа. Массирует ягодицы и бёдра, оглаживает так аккуратно, но голодно, что прогибаюсь на автомате, получая поцелуй сначала в левую, а после в правую сторону. Я ответить ему, даже если бы хотел, не могу. Исчезли слова, и смысл весь исчез. Потому что он, вместо того, чтобы просто поставить на четыре кости и трахнуть, зачем-то проводит языком по расщелине. Зачем-то сморщенное, растянутое кольцо мышц всасывает, зачем-то, с неприкрытым удовольствием, лижет чёртову дырку. Ахуеть. У меня было дохуя экспериментов в своё время, но подобного не решался сделать никто. И это буквально прибивает меня, как мотылька, тонкими иголками к кровати. Я в полнейшем шоке от остроты ощущений, от того, как громко из горла вылетают стоны, как вибрирует грудина, а тело, как у ненормального, дрожит. Он лижет, лижет, лижет… сосёт припухшую кожу, трахает языком, а я имя свое забываю. Мечтая, чтобы он не останавливался. Готовый умолять, чтобы прекратил. Потому что, мать его, это слишком ахуенно, чтобы быть правдой. Это слишком… Когда язык его скользит по мошонке, и так мокро от слюны, так возбуждает, что тянусь вслед за лаской, оказываюсь со вскинутой задницей, идеально прогнув поясницу, утопая лицом в подушке и практически скуля. Мне бы член ему в рот, да поглубже. Но он вводит в меня несколько пальцев, дразнит простату, ритмично двигает, пока я, на грани оргазма, едва удерживаю себя, а член твёрдый, до боли, без внимания совершенно. — Я сейчас сдохну, — хриплю, когда пальцы выскальзывают, но язык не исчезает: он ускоряет свои ласки, ускоряет и аккуратно укладывает меня обратно на живот, пока я бесконечно кончаю, так и не коснувшись члена. В голове так пьяно и мутно, мне так хорошо, мне ахуенно… А он подгибает мою ногу, разводя в стороны колени, и медленно входит. Вжимая собой в постель, неспешно скользит внутри, целуя загривок и плечи. Переплетая мои пальцы со своими, вытянув наши руки над моей одурманенной головой. — Сдохну, сука, сдохну, — шепчу со стонами, подаваясь ему навстречу, подставляясь под поцелуи, выгибая шею. — Не позволю, — слышу его глубокий, хриплый, возбуждённый голос на ухо и вздрагиваю всем телом. Подставляюсь под язык, что скользит вдоль раковины. — Вылижи мне ухо, — прошу, и глаза закатываются под веками, когда ныряет кончиком внутрь. Кайф… Невыносимый кайф. Организм сдаётся: совсем недавно я кончил, но снова каменно стоит. И это бесконечная пытка, потому что когда прошу быстрее и жёстче, он, наоборот, двигается более размеренно и плавно. Мне хочется, чтобы тот долбил, как кусок мяса, чтобы, как шлюху, натягивал на свой член, чтобы эгоистично ебал. А он любит. Он так ярко и откровенно любит. Любит до обморока, так, что мне кажется, я просто отключусь к хуям, потому что не справляюсь с лавиной эмоций и ощущений. И без губ его тоскливо, без вкуса его на языке одиноко, но выпрашивать долго не приходится — поза меняется мгновенно. Он целует так идеально, что кажется — где-то сумел пройти особые курсы, чтобы покорить меня навыками. Лижется, лижется, лижется… двигая бёдрами, постоянно меняя скорость, изматывая, сводя с ума и подводя к черте удовольствия. Кончать вместе — какой-то особый вид моего личного наркотика. Я должен его отпустить, но после вот такого… смогу ли? Быть эгоистом с ним не кажется неправильным: разделённый экстаз и яркий свет его глаз, которые искрятся всепоглощающей любовью — лучшее, сука, из пережитого мной за очень долгое время. Мне казалось, что ничего лучше любви к Максу не может быть. Но… Нашлось. Лучше моей любви к Максу, оказалась любовь Эрика ко мне. Она оказалась вкуснее и без ненужных примесей. Она оказалась тем, что, вероятно, способно меня возродить. Тем, что, возможно, уже возрождает.