Свинец

— Максим Валерьевич, вам нельзя вставать. — Ебучий писк. — Что ещё мне нельзя? — приподнимаю недовольно бровь, отцепив заебавшую в конец прищепку с пальца, спокойно откидываю одеяло и плавно встаю на ноги. Усталость накатывает волнами: пульсация медленно, словно нехотя, распространяется от ступней вверх, по икрам, и тормозит в районе бёдер. Терпимо, не сравнить с первыми попытками — теперь подобное просто фиксируется в мозгу, а в остальном игнорируется. Главное, как сказал мне мужик, что за мою жизнь отвечает головой — и это не метафора! — чтобы не было резких перепадов в состоянии. Улучшение, как и ухудшение — подозрительно. Выздоровление не может быть скачкообразным: плавно заживающий шрам, превращающийся в рубец, и исчезновение дискомфорта в груди — основное и ожидаемое. Звёзд с неба не хватаем, довольствуемся тем, на что способно в данный момент тело. Ага. Только вот… Инфаркт инфарктом, а ссать хочется без посторонней помощи и постоянно лежать заебало вусмерть. Не хватает движения. Инфаркт инфарктом, а стоит по утрам перманентно. Члену похуй, насколько хуёвое состояние у хозяина, ему нужно выблевать из себя переизбыток тестостерона. Напряжение копится спиралевидно, закручивается воронкой. Скоро, как пружина, нахуй, выстрелит, как не оттягивай это по максимуму. Члену хочется выблевать. Выблевать бы ещё и из мозга остатки ярких картин с участием блядской куколки… Но часто вставать и перенапрягаться, а тем более дрочить, запретил — хотя тут слишком громко сказано — скорее настоятельно не рекомендовал лечащий врач. И если у меня есть голова, мол, я не буду перегибать, ради своего же благополучия. Голова-то, сука, имеется, только у этой ёбаной бесполезной хероты на шее, к сожалению, как не было, так и нет функции обнуления. А не помешало бы. А хотелось бы пиздец как сильно. — Вы должны понимать, что неравномерная нагрузка на сердечную мышцу грозит усугублением и без того имеющегося непростого положения. Для быстрейшего восстановления требуется выполнение ряда предписаний, которые позволят в наиболее кратчайшие сроки вернуться, хотя бы частично, к прежнему образу жизни… — Слишком много букв, — перебиваю бледную до синевы медсестру, которая повторяет всё это дерьмо трижды на дню. И ведь можно было бы просто выключить слуховой аппарат, демонстративно и молча, послать вот таким нехитрым способом нахуй пугливую мышь, которую мне — полудохлому коту — бросили на съедение, после того, как я запустил стаканом в двух куда более дерзких баб, что пытались не просить или рекомендовать, а распускали ебучие руки, в буквальном смысле удерживая меня в лежачем положении. Первые минуты забавляло, а после взбесило до такой степени, что, казалось, меня разорвёт к хуям. Не разорвало. А бабы местечко в элитном медицинском центре потеряли, вылетев, как пробки из-под шампанского, стоило лишь озвучить своё недовольство, ибо за деньги, которые отваливают таким, как они, криворуким, те обязаны ползать в моих ногах, и их же, сука, вылизывать, вместо душа. — Максим Валерьевич, давайте, хотя бы помогу, — выдыхает тише, юрко оказывается под боком, забросив мою руку себе на плечо, вызывая лишь усталость, и, надо заметить, куда большую, чем просто физическое недомогание. Ещё и заставляя поморщиться: шутка или же злой ебучий рок судьбы, но от неё пахнет блядским зелёным чаем. Запах не идентичный, понятное дело — не хватает ноток бергамота и его самого… но, блять, похож. Триггерит мгновенно. Вспышки боли прокатывают по телу ожидаемо и... привычно. Вызывает образ, давно отпечатанный под веками и вросший мне в череп, словно шрам. Куколка всплывает перед глазами прозрачной дымкой, долбаным призраком, живым и дышащим, пока моя чёртова реальность расплывается, а я переставляю вмиг ставшие непослушными ноги. Связано ли с ним? Спорно: одно микроощущение наслаивается на другое, наслаивается и давит. Давит и заёбывает, сил никаких уже нет это терпеть. Девку всё же недовольно отпихиваю. В носу безостановочно щекочет, щекотка эта сучья настырно скользит по носоглотке и пробирается в пересохшее напрочь горло, а из отполированного зеркала напротив на меня смотрит не человек — грёбаная тень. Я не впервые вижу себя после операции, не впервые встаю на непослушные ноги, не впервые жалость и презрение к собственному телу проникают в меня. Не впервые: жизнь ебашила раньше, ебашит сейчас, ебашить, сука, продолжит, но глаза потухли. Глаза, совершенно бесцветные, смотрят в упор, и в них нет прежней силы. Ничего нет. Если раньше внутри жил цербер, теперь — доживающий свои последние годы пёс: шерсть с проседью, сколотые клыки, вымерший инстинкт охотника, тусклый свет безразличных до всего радужек. Пёс… Даже не падальщик, не чёртова гиена, не блядский шакал. Пёс. Слабое, отвратительное, омерзительное существо, позволившее себе полностью раскрошиться, измениться нутру и самой сути. Безвольное. Мерзкое. Недостойное быть ни Фюрером, ни главой, ни наёмником, ни убийцей, ни жильцом как таковым в нашем мире. Нахуй, спрашивается, боролся, пробиваясь обратно в слабое тело, если смысла в этом, ровным счётом — злоебучий ноль? Рука подрагивает, ледяные пальцы влажно проходятся по глазам. Зудящим подсохшим векам становится легче, по телу прокатывает волна мурашек, с ресниц падает несколько капель. Умываться приятно. Дышать тоже. Осознавать глубину пиздеца, в котором нахожусь — нет. Хочу ли я это изменить? Вопрос хороший. Могу ли? Более насущный. И, вроде, новый шанс дан, вроде, новая глава условно начинается. Впереди ряд глобальных перемен. В груди всё ещё бьётся мотор. Воздух проникает в лёгкие. Слух пусть и практически утерян, но звук не исчез из жизни окончательно. Вроде, есть мини крючки, которые обязаны цеплять и начать тащить потихоньку, будто на буксире, вперёд к чему бы там ни было. Вроде… А в нитях паутины, которой стала реальность, всё ещё мелькает болезненная тень то ли меня прежнего, то ли чего-то тускло-успокаивающего и обещающего освобождение в смерти, то ли мутная слабая надежда… имеющая почему-то его черты. — Максим Валерьевич, вы в порядке? — тревога скользит в голосе совершенно незнакомого мне человека. Тревоги хотелось бы не от неё. Заботы. Тепла. Спокойствия. Тревоги хотелось бы… — Скажите, если вам что-то нужно. Может, позвать лечащего врача? Или вам нужно седативное или обезболивающее? Физиотерапевт подойдёт через пятнадцать минут. Прикрываю глаза, выдыхая. Воздух свистяще покидает лёгкие и проходится холодком по облизанным губам. Тревоги хотелось бы. Хотелось бы любви сраной, хотелось бы присутствия и участливости, хотелось бы… Хотелось бы. Хотелось бы. Остоебенило хотеть. Не вредно ни разу... Но это как накручивать говно на вентилятор: сначала кажется забавным, но последствия преследуют слишком долго. Куколка — одно огромное последствие в моей жизни, своим появлением угробил всё, до чего дотянулся. И я понимаю в этот самый момент, что не хочу, блять, ничего по-настоящему сильно. Я не хочу вообще никуда, никого — нихуя абсолютное. Совершенное в своей неотразимости нихуя. Выдохлось что-то внутри, жажда исчезла. То, что тащило вперёд сквозь боль и прочие пиздецы — просто истончилось, изорвалось и потеряло и товарный вид, и вкус, и запах. Я люблю его. Это аксиома. Только любовь эта не стоит ничего в моей блядской жизни. Это не подарок судьбы. Не наказание. Это, сука, окисление моего сраного мозга, это паразит в моём сердце, это отравленные им мысли. Я люблю его, но это больше не будет, мать его, управлять мной. Это больше не станет чем-то слишком, чрезмерно важным и основным. Хватит. Сука. Просто. Хватит. Пальцы дрожат, немеют влажные кончики, а в голове слегка мутнеет, на глазах блядски противная плёнка. Тело восстанавливаться не стремится. Выебало меня, конечно, знатно, но и не из такого выкарабкивался, когда хотелось. А сейчас хочется? А сейчас похуй, если откровенно, но раз уж прорвался с той стороны, вот так, бездарно, просрать выданный шанс было бы обидно. Пальцы дрожат так паскудно, что запускаю их в отросшие волосы. Оброс, как скотина, бездомная псина, потерявшая хозяина. Шерсть колтунами, зубы с налётом, помятость во весь рост. Неухоженность внешняя под стать разъёбанности внутренней. Я — блядский памятник самому себе. Памятник, который потрепала непогода и долбоёбы-вандалы. Ебучий стыд. Приподнимаю верхнюю губу, криво скалясь в отполированное зеркало. Отражение чутка рябит перед глазами, но оживает. Проблески эмоций тёмными завихрениями проскальзывают в полуживых глазах. Давай же, мудак, ты же не сдох, хватит жевать сопли. Смотрю на острый, когда-то давно заточенный клык, скребу его слегка отросшим ногтем. Давай, посмотри, что с тобой стало, во что ты превратился, кому ты вообще во всём сраном мире, вот таким, блять, нужен, а? Себе? Себе, увы, определённо в последнюю очередь. Потому что нихуя не изменилось: я слабость как ненавидел и не уважал, так и продолжаю ненавидеть. Слабые и сломленные — тошнотворны. Их нужно не спасать, их добивать стоило бы. Попади я в таком состоянии к Синалоа — прикончили бы. Потому что нехуй. И правы были бы. Чертовски, блять, правы. Зубная щётка оказывается в руке машинально, крупная горошина пасты, жгучая мята во рту, пробирающая до глотки. Скользкая эмаль слепяще-белых зубов напротив. Покрасневшие губы, ровно такие же покрасневшие глаза, как и несколько дней подряд. Привычные тени на лице. И гнездо на голове — свалявшийся ком отрыгнутой кошачьей шерсти. Чудовище. Всегда им был. Но раньше это хотя бы пугало остальных. Теперь я выгляжу чудовищно жалко. Из пугающего осталось ровное нихуя. Добрались, блять, ко мне с такой лёгкостью, словно я — рядовая шавка. Смешок слетает с губ. Моему смешку вторит стук в дверь мелкого кулака, явно ещё больше посеревшей от страха, приставленной ко мне, мыши. Ссытся, что я тут откинусь: уволят же сразу и феерично разъебут будущее. — Максим Валерьевич… Слуховой аппарат выдёргиваю сразу же, резко откладывая на полку рядом с зеркалом, потому что слышать её сквозь искажённое эхом звучание не хочу. Слышать не хочу в принципе, пожалуй, начиная находить извращённое удовольствие в тишине. Так спокойнее. И наедине с самим собой и мыслями больше не страшно. Больше не страшно от понимания, что может исчезнуть звук навсегда. Исчезнуть окончательно. В этом было бы своего рода спасение. А то, что ослабит в глазах других… похуй. Совершенно похуй, потому что рефлексировать, просчитывать, думать, строить хоть какие-то планы — нет желания. И сил нет. Тёплые струи воды ласкают чувствительную кожу. Хуй стоит, как ебучий фонарный столб. Возбуждение какое-то болезненно-раздражающее: дрочить не хочется, игнорировать выходит с лёгкостью, а мыльная пена по лопаткам стекает приятной щекоткой. Шатает. Как не храбрился бы, я совершенно не в форме. Лёгкое головокружение и тошнота утрамбовывают спиной в скользкую стенку. Веки опускаются сами. Руки безвольными плетями повисают. А в висках пульсирует вопрос: почему моя жизнь превратилась в это? Приоткрываю глаза. Ресницы слиплись и вода причиняет дискомфорт, скользя по радужке. Смотрю в одну точку, пытаюсь вспомнить, а было ли хоть что-то важное или сколько-нибудь интересующее, хотя бы немного, а не мимолётно, за последний год в моей жизни? Хотя бы что-то? И скривившись, чувствуя, как вяжет во рту и сводит скулы, осознаю, что напрочь простуженный куколкой организм отказывался что-либо внутрь пускать дальше необходимого рубежа. И лишь один-единственный человек был способен пробиться сквозь защитные слои. Без особых усилий он просачивался, просто потому, что я давно к этому был приучен — срабатывал привычный рефлекс. Не было отторжения. Занимательное дерьмо. Практически панацеей в моём случае оказался тот, кто когда-то едва не прикончил. Но теперь это стало таким… неважным. Прошлое затёрлось, прошлое замылилось бесконечной болью от его младшего брата. Прошлое кажется долбаным спасательным кругом. Фил весь кажется единственным, кто вообще способен вернуть мне хотя бы какие-то краски, минимальный вкус и запах жизни. Он или никто вообще. Потому что мысли о Мадлен причиняют какую-то хуеву тоску… и не за меня, за неё. Девочка не виновата, что ей попался на пути мудак. Очередной, к слову. Она хорошая, могла бы стать всем для того, кто сумел бы оценить. И этот кто-то не я. Всё, что я мог ей дать — дал, и на этом, пожалуй, пора заканчивать. Потому что мучить её мерзко, мерзко пользоваться отношением, давая в ответ лишь возможность родить, что в нашем случае выгодно обоюдно, но на этом всё. Звать её будет нечестно. Она бы смогла окутать по-женски заботой, нежностью и мягкостью, возомнила бы себя сестрой милосердия, крутилась бы рядом, баловала и превратила бы меня в ещё больший кусок ленивого дерьма. А быть дерьмом я устал. Я блядски устал быть собой. Блядски устал в принципе быть. Менять что-либо кардинально не хватает внутреннего ресурса, но в противовес этому — хочется безумно. А ещё одолевает тоска при мыслях о прошлом, тоска, которая тонким слоем покрывает собой привычную за последнее время боль. Тоска сжирает любовь, которая колется в груди. Та обжигала ещё недавно, опаляла, плавила, грела и приносила нестерпимые муки, теперь — приглушена, задвинута, похоронена внутри. Она никуда не денется — это неискоренимо: прочно и навсегда вросшая, любовь к куколке бессмертна. И образ его и запах будет фантомно преследовать. И улыбка во снах приходить, а под пальцами — шероховатость шрама бить больно, напоминанием проёба. Но я блядски устал. Устал гробить себя, устал жалеть о несделанном, устал бороться с чувствами, устал, блять. Смертельно устал. И мне нужен мой персональный отдых. Привычный, терпеливый. Такой, сука, свой… Мир перестаёт расплываться, мини-передышка у стенки даёт эффект: крупицы сил оказывается вполне достаточно, чтобы домыть себя до скрипа, медленно впитать воду с волос полотенцем. Побриться, поухаживать за собой, нанеся увлажняющий крем на раздражённую кожу, зачесать руками волосы к затылку, отмечая, что те непозволительно отросли, и между почти чёрных в прошлом прядей проглядывает проседь. Скулы стали острыми, как края бритвы. Износил себя, уёбок. Как прошлогоднюю, сука, покрышку. Цокаю недовольно на своё отражение. Износил. Губы болезненные, воспалённые и зализанные. Кожица натянута до предела, поблёскивает багрянцем. Кажется, чуть надави зубами, и брызнет обильно кровь. Надави и залей алым всё вокруг. Надави. Беру аппарат, вставляю в ухо и отворачиваюсь. Хватит крови. Утомило. Стремительно открывая дверь, выхожу и влипаю в испуганную фигуру. Стоит потерянно, нервно заламывая руки, цепко осматривает и поджимает и без того тонкий рот. Никакая, бля. Никакущая. Нахуя сюда это недоразумение вообще подослали? Хуй поймёшь. Чтобы жалость ещё большую, чем моё собственное отражение, вызывала? Или думают, что вот этот тонкий стебель переломить я не захочу? Человечность во мне рассмотрели или пытаются пробудить? Интересно, чей прикол: Саши или отца? Или Рокки стало скучно постоянно ошиваться поблизости и наблюдать за моим кислым ебалом. Решил подсобить развлекухой? Как будто всё, что я могу, люблю и умею — издеваться над слабыми. Уёбок. — Я в норме, — бесцветно отвечаю на молчаливый вопрос в огромных глазах. Спокойный на удивление после всех процедур, только курить хочется до ахуя, а никто из скотин сигарету не даёт. Заебали. — Курить хочу, — дёрнув бровью, добавляю, а она скукоживается вся, вероятно, решив, что начну пытать, если не выдаст дозу никотина. — Вам запрещено. По крайней мере сейчас точно. Я могу проконсультироваться с лечащим врачом и наркологом. Может быть, они разрешат вам хотя бы никотиновые пластыри, чтобы снизить потребность организма. Они помогут плавно снять вас с никотиновой зависимости. — Две затяжки. Пару глотков чёртового дыма, и я заткнусь на сутки. — Я не могу, — задушено отвечает, становится ещё меньше на глазах, а я вдруг начинаю думать, что это приятно. Раз всё ещё способен пугать, значит, не окончательно себя растерял и, вероятно, не всё так печально, как рисует ахуевший от боли мозг. — Тогда пошла вон, — тихо, почти шёпотом проговариваю, а она, вздрогнув, начинает пятиться, пока не исчезает за дверью, прикрыв ту со щелчком. И надо бы, наверное, поспать. Снова. Или просто постоять у окна, глупо пялясь на мимо проезжающие за широким забором машины. Потупить на рваные облака бесцветного практически неба, приоткрыть на пару минут форточку, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Поковыряться в ноутбуке, залипнув в очередной бессмысленный видеоряд. Повторить потом ритуал с недообедом или недоужином, если аппетит появится. Принять душ перед сном, нанести чёртов крем и ахуеть от того, что эта монотонность и ограниченность перестали раздражать. Изолированность в кои-то веки не покажется сковывающими рамками, она не покажется и безопасностью, просто станет уютной. Наедине с самим собой станет уютней. Обнуление? Или депрессия… сказал бы долбаный мозгоправ. Похуй. Так сильно похуй, что беру вместо стакана с водой телефон. Вместо глотка влаги — просьба приехать. Вместо утоления жажды тела — отсчёт до встречи. В голове какие-то странные минорные ноты, всё с налётом грусти. Та самая тоска, что пробудилась ещё в душе, проявляется, как полароиды, всё более чётко с каждой секундой. Тяжело… Начинать жить — тяжело. Возможно, так и должно быть, в конце концов я слишком долго был потерян в реальности, запутавшись в боли и отравляющей каждый орган любви, как в паутине. Липкой, тонкой, но на удивление прочной. Я не хочу, чтобы выданный мне шанс, погиб от нанесённых ран — шрамов прошлого. А куколка… стал прошлым. Вот так, внезапно, из настоящего упал на ступень ниже. И это кажется правильным. Настолько, сука, правильным, что вдыхать становиться легче. А запах зелёного чая, который тонким шлейфом всё ещё витает по палате, вызывает лёгкую грустную улыбку. Я люблю его. Только от этого больше не больно. Эта любовь прекращает приносить дискомфорт, она понятна мне, привычна и признана. Я не отворачиваюсь, не отказываюсь, не прогоняю. Давно и прочно занятая внутри позиция будет навсегда им занята. Самонадеянно было бы с моей стороны утверждать, что я способен потушить живущее вопреки всему чувство. Самонадеянно и провально. Он — чёртова стихия, а ей всегда, без исключений, откровенно похуй на желания остальных: она просто берёт свое без спроса. Я люблю его, но окончательно отпускаю, освобождаясь от бремени ожидания, от бремени непрощения, от бремени нужды. Освобождаюсь, как от зависимости, вдруг ощущая лёгкость и в мыслях, и в груди. Это безумие, что-то сродни штилю после мощнейшего разрушительного шторма. Вокруг осколки прошлого и настоящего, последствия разрушения, я весь в крупных сколах, местами в крошево. Часть меня где-то испарилась, словно смыло волной и унесло навсегда. И прежним никогда не стану, он виновен в большинстве моих внутренних пиздецов, он уничтожил едва возрождённую из боли и пепла личность, прикончил её к хуям. Но благодаря куколке я перерождаюсь и начинаю всё, в каком-то роде, с чистого листа. И может, в особом извращенном смысле я благодарен? Действительно благодарен за то, что, возможно, в этот раз сделаю всё правильно, сделаю так, как давно должен был. *** Успеваю задремать в ожидании. Выносливость, как у пятилетки, хотя, пожалуй, даже меньше — у детей обычно энергии вагон, у меня, дай бог, треть тележки. Прикосновение узнаваемое с первой же секунды, даю себе её, чтобы утонуть в ощущении мягкости и прохлады чужой кожи. Вдыхаю поглубже морозную свежесть, отдающую мятой, почти лениво приподнимая веки, и сквозь ресницы вижу бледное лицо с внимательными синими глазами. Пришёл. Мог бы отказать, имеет полное право. Я же ублюдок, который износил его вместе с самим собой. Истончил. Я так много ему должен, на несколько жизней вперёд, и то не расплачусь за все усилия, что он приложил, вытаскивая собой, на себе буквально, из миллиарда дерьмовых ситуаций. Я живу благодаря ему. Пусть из-за черты и выкарабкивался в одиночку, всё остальное — исключительно его заслуга. И тянет. К нему в руки тянет, к запаху его кожи тянет, к неравнодушным глазам. К глазам понимающим тянет. Был бы придурком, сказал бы — их родственная кровь играет со мной злую шутку, есть что-то в них обоих неуловимо схожее. Особая аура, уникальный оттенок, данный природой, вселенной подаренный. Был бы придурком, сказал бы, что нашёл себе замену и таблетку от боли. Был бы, мог бы быть. Но правда в том, что это он был первым. Первым и, казалось, единственным, пока я не встретил вторую свинцовую пулю в этой странной обойме жизни. Оба поразили навылет. И теперь понятно, почему вторая попытка мощнее, больнее, и заживать, как не крути, не планирует. Просто вторая попытка вскрыла первый, ещё не заживший шрам. Усугубила ситуацию и в конечном итоге приумножила уже живущую во мне давным-давно боль. Он был первым. В чём-то и остался. — Привет, — открываю непослушный рот, облизываю пересохшие снова губы, зачем-то решив не пить воды, пока он не придёт. Беда с головой началась? Сейчас ли? Во мне просто требовательно звенит струна, требующая почему-то его. Снова. Было ли это во мне все эти месяцы или только появилось — сказать сложно. За налётом безумной боли и всего остального дерьма я мог просто этого не рассмотреть. Либо сейчас пытаюсь притянуть за призрачные, несуществующие нити какой-то глубинный смысл. Схожу с ума. Не пугает. Рука тянется за аппаратом, вставляю в ухо, морщусь, уже по привычке, первые пару секунд, когда накрывает лавиной звуков, и влипаю в него глазами. Буквально врезаюсь на скорости. — На тебя жалуется персонал, снова, — хмыкает как-то устало. Словно его нахождение рядом со мной отдаёт перманентной болью. Привычной, знакомой, не стихающей. А я молчу. Он поправляет мне волосы — прядь, что лезет в глаза, а я смотрю на него. Он что-то делает с моим покрывалом, рассматривает длинный пластырь, которым до сих пор заклеен послеоперационный шов, гладит рядом кожу, задумчиво ведёт пальцем по рисунку, что-то говорит, вроде комментирует мой внешний вид, я ни черта разобрать не могу, погрузнув в мыслях, улетая куда-то нахуй… Он что-то делает и говорит. Говорит и делает, а я смотрю на него. Бесконечно смотрю, будто не видел годами. Никогда вообще не видел. Отмечая на дне его глаз грусть, неизбывную тоску — всё ещё живые чувства ко мне, но и что-то незнакомо-новое, разбуженное кем-то другим. Вижу боль, что насилует его тело, отмечаю тремор рук, остроту скул, тусклость образа. Тусклость, но огонь всё ещё горит внутри, пусть блядская болезнь и пытается превратить его в дотлевающий уголь. Он жив. Я жив. Мы оба живы. И оба до ахуения в этой сучьей жизни одиноки. Я не верю, что он так влип в Ганса, что всё в его жизни мгновенно переменилось. Не верю больше, что мразь, что сука и шлюха. Не верю… Потускневшие, затёртые, старые стёкла с моих глаз сумели слететь. Сука-смерть их содрала. Новые линзы видят яснее: мелочи, раньше кажущиеся чем-то незначительным и смазанным, проясняются и встают, как литые, передо мной. — Нахуй пошли, маршируя в ногу, они получают огромные бабки не для того, чтобы на меня жаловаться. — Нужно было что-то ответить после ряда фраз о том, что я невыносим, даже полуживой. Не выглядеть дебилом, просто залипая на его лицо, отмечая, что хмурится, потому что, видимо, не понимает, что происходит. Я сам не понимаю. Нихуя больше не понимаю и разбираться отказываюсь. На кой чёрт оно мне всралось, если планировать будущее глупо? Жизнь ставит раком за малейшие попытки. Что будет завтра, то будет завтра. Важнее то, что происходит сегодня, происходит сейчас. А сейчас я в чёртовом ахуе от силы притяжения к нему. — Иди сюда, — выдыхаю и протягиваю руку, а он, не понимая, чего я хочу, присаживается ко мне на кровати ближе и вопросительно изгибает бровь. Сука, красивый. Всегда им был, таким и остался. Не выжрет рак из него идеальность. Не способен. Осознаю, что делаю, только когда чувствую под дрожащими подушечками его прохладную кожу. Не отталкивает, не пытается от прикосновения ускользнуть, как ещё на базе бывало, когда я, вжаренный наркотой, к нему лез. Не сопротивляется контакту, но нихуя, очевидно, не понимает. А я трогаю всё ещё мягкие волосы и притягиваю к себе ближе. Почти нос к носу, глаза в глаза удерживая, и что-то там, внутри него, мелькает, что-то, способное сейчас меня нового, только рождённого, по факту, сломать. — Останься со мной, — я не уверен, мольба это, просьба или острая необходимость. Эгоизм или как раз его отсутствие. Мне всё равно, жалко это звучит или требовательно. Не вкладываю нихуя двойного в простые слова. — Просто останься. — Макс, — начинает, а я притягиваю ещё ближе, ему приходится упираться руками по обе стороны моей головы. Чуть приподнятое изголовье помогает нам обоим. Я не сижу и не лежу, я в пограничном положении. И физически, и эмоционально. Меня почти срывает с ручника, я почти падаю в неизведанную, но, кажется, знакомую бездну. — Тш-ш. Фил, это ведь я. Ты же знаешь меня, ты же знаешь меня всего изнутри, настолько давно, что это бесит нас обоих до ахуения, но от правды не уйти, понимаешь? — Шёпот? Крик на одной ноте — тонкий, слабый, требовательный. — Просто посмотри, что происходит вокруг? М-м? Пиздец, Фил. Полный пиздец. Мы в такой заднице снова, в абсолютной заднице, из которой выползти сможем только вдвоём. Ты нужен мне. Вы все говорите, что я справлюсь, что будет помощь, что стоит захотеть, если не ради себя, то ради брата, ради отца, ради того, чтобы вытащить тебя из лап смерти, ради чего угодно. Но знаешь, в чём правда? Когда я оказался за чертой, то был там один. Я был один и вырвался обратно. Чёрт его знает, что послужило причиной, но бороться пришлось в одиночку, в одиночку придётся и умирать. Останься со мной. Мы не можем знать, сколько нам осталось: дни, недели или месяцы. Останься. Нахуй всех и вся, я устал думать, устал от боли. Он пытается увеличить расстояние, но оказывается в миллиметрах от моих губ и выдыхает, растерянно замерев. Окаменев. Застыв огромной серебряной каплей. Моргает и всматривается в меня внимательно, скользит пытливо взглядом по чертам, сопротивляется моменту. Чувствую, как сильно сопротивляется. — Ты нужен мне, — повторяю увереннее, но тише. — Я буду любить тебя, — обещанием. Дёргается, вздрагивает, как от удара, и почти вырывается, пока не притягиваю резче и буквально не впиваюсь в его бледные розовые губы. Почти больно, почти мучительно, так знакомо и правильно. Чувствую вкус мятных леденцов, ускользающий язык. Целую мягко, обещаю уже не словами, а лаской. И это хорошо. Чувствовать его вот так, по-настоящему хорошо. — Я буду любить тебя, так, как давно должен был, и дам то, что задолжал. Я покажу, что могу быть другим с тобой. Я покажу, каким обязан был стать, вместо того эгоистичного ублюдка, который использовал, который брал, который мучил. — Остановись. — Ещё сильнее рывок от меня, а мой к нему. Так двигаться больно, резко садиться больно, но он ускользает сквозь пальцы. Как чёртов белый песок просачивается, а мне страшно. Не хочу отпускать, не могу. Напрягаю руку, до лёгкой судороги в мышцах. Мы оба ослаблены физически, и это играет со мной злую шутку. — Ты нужен мне. Мы так много пережили вместе, — продолжаю всё так же тихо, бегая глазами по его лицу, пытаясь улавливать малейшие перемены. Он раскрыт настежь. Растерянность и непонимание захлёстывают его, расползаются кляксами по бледной коже, щеки розовеют от усилий, наливаются и становятся ярче губы. — Вспомни ту осень, ту грязь, где ты задыхался от боли, где я облизывал твои пересохшие без воды губы. Мы так отчаянно карабкались вдвоём, всегда выкарабкивались и выживали. Нас ненавидели за это, никто не возвращался с зачисток в то время, мы перехоронили половину ахуенных пацанов, но выжили. Выжили только потому, что были друг у друга. Я любил тебя, любил неправильно и эгоистично, я требовал от тебя, сам не понимая до конца, что хочу. Обижал, а ты пытался провоцировать и бил в ответ, но мы были друг у друга. Мы были. — Мы и есть, — шипение, и ещё один рывок от меня, мой — к нему. — Макс, ты ебанулся! Ты тут в тишине и изоляции окончательно ебанулся. Избыток сна и препараты, перенесённый пиздец и моральная разъёбанность тебя… — Не успевает договорить. Медленно, не прикрывая глаз, приближаюсь и накрываю его губы, облизывая широким мазком, проникая в несопротивляющийся рот, углубляя со старта. Он ускользает даже в поцелуе, отвечая лишь тем, что не прерывает его, позволяет долгие несколько минут, пока я впитываю его вкус, скользя рукой по затылку и шее, притягивая всё ближе, по миллиметрам отвоёвывая пространство между нами. Захватываю по крупицам. — Я буду любить тебя. Если захочешь, мы просто уедем, куда-нибудь далеко, свалим нахуй от всего этого пиздеца. Будем гулять по пляжу, рядом с водой, что ты так одержимо любишь. А по вечерам я буду смывать с твоих ног песок и их же целовать. Я буду любить тебя всем своим грёбаным телом, всей своей больной душой и полуживым сердцем. Пожалуйста. — У тебя снова тот самый момент слабости, Макс, — серьёзно говорит, но я чувствую дрожь, что прокатывает по его телу. Не пытается бежать, но хмурится сильнее с каждой секундой. — Ты любишь его, — утверждает, а я не спорю. — Ты любишь его, и эта любовь тебя почти прикончила, а я удобно и удачно был рядом. Я не замена. Я не могу быть ей. — Ты ей и не будешь. Не приплетай сюда своего брата: то, что между нами с тобой, длится намного дольше, оно куда глубже. И ты понимаешь, о чём я говорю. — Ты путаешь нашу установившуюся связь с чем-то совсем другим. Ты переворачиваешь всё в выгодную тебе сторону и пытаешься выдать одно за другое. Я люблю тебя, я всегда любил тебя намного больше, чем получал в ответ. Я всегда был твоим, что бы ни происходило. Но стоило мне отойти подальше и попытаться начать жить без тебя, ты эгоистично тащишь обратно. Ты давишь. — Я прошу. — Ты давишь. — Я хочу быть с тобой. Я хочу тебя любить, быть рядом. Я хочу прожить, сколько бы нам ни осталось, с тобой. — У тебя бред или жар. Я не ебу, что с тобой, просто прекрати. — Фил, — пытаюсь удержать, когда вырывается. — Фил, пожалуйста, просто послушай. — Я не могу с тобой сейчас разговаривать. Ты словно издеваешься и говоришь то, что я, сука, ждал от тебя годами. Зачем? — Я не хочу думать о том, что нас ждёт завтра или за этими дверями. Но я понимаю, что в любой из моментов и я, и ты можем умереть. Сколько нам в этом мире, по сути, осталось? Пара недель или месяцев? Пара лет? Ты решил стартануть во что-то новое с Эриком? Ты готов нанести ему травму? Потому что, позволив ему обмануться, что между вами любовь, ты уложишь его рядом с собой в гроб, если уйдёшь в скором времени. А он ляжет. Ты позволишь мне уложить твоего брата туда же? Я люблю его. Но я люблю и тебя. И мы понимаем оба, на что пойдём, окажись мы вместе. Они не понимают, что их ждёт, если получат то, что в данный момент от нас хотят. — Не то, наверное. Или же в самую точку, но он в моих руках успокаивается, взгляд проясняется. Я почти торжествую. Почти. — Удобно, да? Если я потеряю тебя, получив так долгожданно, сдохну нахуй. Зато если потеряешь меня ты, то пойдёшь зализывать раны к нему. Ты поступаешь нечестно. — У тебя будет Эрик. Если я уйду, то по умолчанию отдам тебя ему. Хоть и не хочу. Всё во мне протестует, но если меня не станет… отдам. И я готов уйти вместе с тобой. Я готов, Фил. — Я сам его заберу, — рычит и таки вырывается. — Вершитель, блять, судеб нашёлся. Выкрутил свой эгоизм на максимум. Считаешь, что вправе решать за остальных? Ломать души, сердца, жизни — всё, нахуй, ломать? И теперь я вдруг понадобился тебе, целиком? Именно теперь, когда я начал отходить от всего, когда поверил, что бывает иначе? Когда почувствовал, каково это, когда меня любят просто так. — Я буду тебя любить, — повторяю снова, — буду любить и не стану держать силой. Это нужно нам обоим, ведь не переболело, не смогло сдохнуть, даже после того, как я тебя искалечил… — Заткнись. — Никуда не ушло, а теперь стало ещё сильнее. Ты всегда приходишь, когда я зову. Насколько бы абсурдно это ни звучало — я не имею права, но всегда бесконечно ревную. Ты — часть меня, был ей и остаешься. Любовь к нему ничего не изменила. Наш нерешённый вопрос завис в воздухе и продолжает, сука, там существовать, пока мы не попробуем сделать всё иначе. Это нужно нам обоим. Просто попробовать и понять каково, когда по-другому, когда нет вокруг крови и грязи, когда нет провокаций с обеих сторон, нет долбоебизма и бьющих по мозгам гормонов. Тебе не нужно изображать что-то перед отцом, а мне не придётся унижать тебя своими решениями. Всё может быть по-другому. — Я правда в это верю. В каждое чёртово слово. Не просто убеждаю его, а вываливаю всё, что мерцает в мозгу яркими вспышками, словно ночные огни. Мне жаль, что он выглядит устало, жаль, что в нём нет восторга или радости, что нет отчаянного отклика человека, вдруг получившего то, что долго ждал и хотел. В нём обречённость, словно он хотел бы сбежать, но не может и просто сдаётся. — Ты такой ёбаный эгоист, господи. — Запускает руки в волосы, забывшись, и медленно возвращает их обратно, болезненно резанув меня по заживающему сердцу. Я могу заполучить его, действительно могу, но его могут отобрать… И пусть стараюсь не думать о болезни, та никуда не исчезает и даже не планирует, а впереди может быть очень сложное, тяжёлое и болезненное время, но я хочу быть рядом и быть ему одновременно всем. — Иди ко мне, — больше не тащу силой, зову. — Пожалуйста. Как никогда мягкий, как никогда с ним. И это его доламывает. Доламывает окончательно ту стену, что он возводил между нами, хлипкую, но существующую. Буквально стекает в мои руки, замирает напротив и подаётся навстречу, когда тянусь. Поцелуй выходит горьким и влажным. Наконец с полной участливостью с обеих сторон, и не застонать ему в рот не получается. Эмоции встают в горле комом. Целовать его приятно до боли. Смаковать неспешно, держать в руках льнущее тело, чувствовать рядом, дышать свежестью и прохладой. В голове что-то проясняется, словно сквозняком выдувая лишние мысли. Я неприкрыто кайфую от тепла мятного дыхания, от взаимности. Абсолютной взаимности: и в физической боли, и в моральной разъёбанности, и в прошлом, и в настоящем. В удовольствии и смешавшемся кайфе на двоих. Мне хочется сказать ещё много всего, попробовать выразить кучу чёртовых чувств, нашептать извинений и прочего сопливого дерьма, но в этот миг я понимаю — успею. Я ещё успею сказать всё, что только придёт в мою блядскую голову, потому что он будет рядом столько, сколько мы оба сможем. А значит, нет смысла спешить и душить обоих тем, что не погасло внутри, тем, что разгорается в этот момент с новой силой. Поцелуй, вкусный и невероятно правильный, важный до фантомно щемящего сердца. И, блять, вроде о чувствах, вроде, не опошлить бы, не свести бы всё к чему-то похотливому, потому что, вроде, не к месту, вроде, не время… Но он весь такой возбуждающий. Его язык жадный, а губы требовательные. Руки мягкие, гладкие, прохладные скользят и запускают цепную реакцию по всему телу. А у меня как стояло утром, каменно и до боли, так и сейчас встаёт по стойке смирно. И он, сидящий сверху, старающийся быть аккуратным, замечает. Не мог не заметить, как меня заводит всё происходящее. — Тебе нельзя, — шепчет, но с тихим стоном сам влипает в мои губы, дышит сорвано, ласково гладит по шее, совершенно другой, незнакомый, словно помолодевший на десяток лет. — Мне похуй, что можно или нельзя. Я хочу. Тебя хочу, — отвечаю, прижимая за бёдра и отираясь, наша одежда бесит до дрожи. — Лучше сдохнуть от остановки сердца во время секса, чем от руки какого-нибудь уёбка. — Я никуда не денусь, потом сколько угодно, сейчас нельзя. — Только его водолазка падает на пол, словно обёртка от конфеты, туда же летит нательная майка, а кожа шеи под моими губами покрывается мелкими мурашками. — Макс… — выдыхает, и его просьба обрывается полустоном. А у меня волоски встают по всему телу, когда всасываю особо чувствительный участок, следом зализывая, а он прерывисто, с хрипом, выдыхает остатки воздуха из лёгких, впиваясь пальцами в мои предплечья. Мне хорошо. Мне чертовски хорошо. И не хочется ни спешить, ни доказывать что-то себе или ему. Хочется жить в этом моменте. Гладить по острым лопаткам, по гладкой, такой приятной по ощущениям коже, что нагревается под моими руками, наслаждаясь его гибкостью, податливостью, отзывчивостью. Я таким его не помню и не уверен, что в принципе знаком с этой частью натуры: нежность когда-то была под запретом. Молчаливо, со старта буквально, мы знакомимся заново. Я знакомлюсь с ним. Таким. Уделяя внимание каждой черте, слизывая влагу с приоткрытых губ, глядя долго в глубину синевы его глаз. Что-то особенное в этом. Что-то уникальное. Существовало ли ранее или рождается в эту секунду — сказать сложно. Но я заворожённо наблюдаю, как он медленно снимает джинсы, ловит мой взгляд и, подцепив пальцами, тянет вниз белоснежное бельё. Я видел его шрамы множество раз, но пальцы впервые скользят ровно по каждому, извиняясь. Я был с ним голым в одной постели, был в нём не единожды, оставлял укусы и метил губами, но восторг, что накрывает от яркого пятна возле точёной ключицы, сродни наркотическому экстазу. Он плавно оказывается сверху и чётко напротив моего лица, сам выдавливает мне на пальцы прохладный, белый и пахнущий чем-то неуловимо-приятным крем. Он смотрит в мои глаза, направляя мою же руку, скользит по зафиксированным пальцам, размазывая между ягодиц крем, а после медленно насаживается сразу на оба, задрожав. Я наблюдаю, как у него дрожат даже ресницы, когда по самые костяшки оказываюсь внутри и чуть развожу их в стороны. Медитативно, жадно облизываясь и не моргая, кажется, смотрю на его, такое живое и трепещущее удовольствие, мягко, неуловимо нажимаю, а после щекочуще поглаживаю простату. Ловлю губами тихий стон, и он такой красивый, такой ахуительный, такой сексуальный. Весь, как оголённый нерв. Я чувствую его немую мольбу, чувствую ускоряющийся пульс под губами, в бьющейся жилке на шее, в которую прижимаю языком. Чувствую скользящую влажную головку по своему животу, когда он раскачивается, словно в трансе. Красив. В его реакциях и движениях сама жизнь. В каждой черте — неомрачённое ничем наслаждение. И последние мысли, жалкие их крупицы, рассыпаются, как бисер, и исчезают. Мозг просто отказывается давать оценку тому, что происходит, когда мой член оказывается внутри него. Пульс на мгновение замирает, и мне кажется, я умираю на один короткий миг, пока под его ладонью сердце не отзывается громким и мощным ударом. Он привыкает к наполненности, я ахуеваю от экстаза, пронизывающего насквозь. Успел забыть, каково быть внутри него, каково быть с ним, каково ощущать страстный отклик и жажду друг друга. И первое же взаимное движение правильное. Сонастройка произведена слишком давно, тут не место ошибкам. Ритм схвачен мгновенно, синхронность действий аномальная. Он соскальзывает с моего члена, я насаживаю снова, подаваясь навстречу и входя глубже некуда, по самые яйца. Из глаз сыплются чёртовы искры, а под закрывающимися веками вспыхивают звёзды. Из глаз сыплются, блять, искры: я зажмуриваюсь, как в припадке, а он треплет мои волосы, лижет мои губы, хрипит и сходит с ума взаимно. Магия. Что-то нереальное в нём. Что-то нереальное между нами. Сама жизнь пришла, чтобы расплескаться по венам. И если нужно было встретиться со смертью, чтобы оказаться вот так, плотно, и ахуенно с ним, я готов назвать прогулку по ту сторону чёртовой платой. Магия… Куколка затихает в сознании, где-то, за закрытой дверью: мне всего на одну чёртову частицу, на сотую частицу блядски быстрой секунды, кажется, что картинка подменяется, словно пресловутый двадцать пятый кадр, и в чертах Фила мелькает что-то до боли любимое и знакомое, растворяясь мгновенно. Куколку втягивает в другую атмосферу, отделяя от нас. И я рад. Я рад, что он не маячит, что глаза не пытаются выдать желаемое за действительное. Что меня не располовинивает, что нет ни мук, ни угрызений. Мне хорошо. И я это заслужил. Мы оба с Филом заслужили. И если попытаться вспомнить, то мы никогда настолько медленно не занимались сексом, мы не любили друг друга телами ни разу. Вот так, до дрожи и тёмных пятен перед глазами, трепетно и как в последний раз. Мы всегда, как ебанутые, совершенно неудержимо трахались, впадая в приступы сумасшедшей ебли, на грани с садизмом. И в этом было что-то пиздецки крутое, но… сейчас я чувствую каждый миллиметр его тугих горячих мышц. И то, как он обхватывает, так идеально, что прям до обморока, продолжая чувственно целовать в ответ: аккуратный и плавный, неспешный и бережный, ласковый в каждом касании. А мне так хорошо, что практически больно. И нет громких оглушающих стонов, есть беззвучно широко распахнутый, зализанный рот. Есть жадно скользящий в моём рту язык, есть обжигающий, поплывший к хуям от удовольствия, мерцающий полуночным небом, взгляд, почти до черноты потемневших, живых, наикрасивейших, глубоких и безграничных, как это самое небо, глаз. Есть его несдержанные на пике прикосновения. Хищные и собственнические, жадные, сильные пальцы в моих волосах и на лице. Он на эмоциях прикусывает мне губы до боли, а после облизывает мягко, извиняясь, и бесконечно смотрит, втягивая в этот водоворот из миллиарда звёзд. Ловит мой язык, буквально всасывает, удерживая этот контакт, дрожит, дрожит так сильно всем телом, но удерживает мой взгляд, приклеивая его к себе, когда его накрывает оргазмом. И кончает, кончает искусно, кончает запредельно красиво, запредельно сильно сжимая внутри. Я давлюсь вдохом, давлюсь им всем: сердце пропускает удар за ударом, пока моя сперма заполняет его изнутри. Что это сейчас, чёрт бы его побрал, было? Как это вообще возможно? Знали ли мы друг друга, настоящих, все эти годы? Почему он так ярко и совершенно по-новому открывается перед глазами? Почему я раньше не рассмотрел? Почему не пытался? Накрывает лавинообразно: я смотрю и не могу насмотреться, не понимаю, что он видит сейчас на моём лице, что видит в моих глазах. Но подаётся ко мне, всё ещё плавая на волнах удовольствия, и целует. Голодно целует, смело целует, целует вкусно. — Ты сумасшедший, — шепчет между непрекращающимися влажными, пошлыми, вылизывающими до самой глотки, поцелуями, — абсолютно сумасшедший. — Прогибается, всё ещё сидя сверху. Всё ещё раскачиваясь и ловя отголоски ощущений. Буквально втирает мою сперму в свои чувствительные стенки. Впервые оказываясь, вот так, на мне, в своей когда-то нелюбимой позе. Добровольно оказываясь, искренне кайфуя. Откровенно наслаждаясь. И это безумно ценно. — Мой? Хороший вопрос. Своевременный и очень правильный. А я вспоминаю причину, по которой он может и имеет право его спрашивать. Вспоминаю почему-то удивительно спокойно. Отстранённо вспоминаю. Долгие месяцы считая, что принадлежу куколке по умолчанию, отдавая себя на расстоянии. Въебавшись с разгона в то, как он это обесценил и предал. Только теперь это не имеет значения. Я начинаю своё движение вперёд. Делая осознанный выбор, сколько бы мне ни осталось прожить с тем, кто находится в моих руках. И честно отвечаю, не приукрашивая, не обманывая, а обещая: — Твой.