Свинец

Не знаю, почему раньше не ощущал этого, буквально неделю или какой-нибудь всратый месяц назад. Почему не бросалось в глаза, почему не вызывало непонимание, почему не было такой острой реакции внутри, когда каждое нервное окончание ошпаривает, проваривает как в кипятке, обугливает. Это не отторжение как таковое, скорее непривычного оттенка растерянность, которая возникает, когда кто-то, очень давно, вдоль и поперёк изученный и знакомый, вдруг бликует совершенно иными красками, становится внезапно, до ахуения неуместно... мягче в отношении меня. Словно долбанный оборотень сбрасывает привычную тебе личину, а ты смотришь во все глаза и не знаешь что, блять, с этими метаморфозами теперь делать. Как на это реагировать. Как относиться. Принимать ли всерьёз такие перемены или подождать какой-то срок, чтобы понять: это в голове любимого до молекул человека затмение произошло, или сама реальность окрасилась отблесками цвета, вместо ставшего привычным монохрома. Я так мучительно хотел этого долгие годы: ненавидел отчаянно, ревновал до боли, презирал до изжоги, до тошноты бесился и до оскомины на крошащихся зубах злился… Любил, вопреки всему, и хотел. Хотел, хотел как никого и никогда — до дрожи. Жаждал хотя бы просто прикоснуться, а теперь, стоя напротив, глядя в тёмные завихрения спокойных глаз, что переливаются всеми оттенками серого — теряюсь. Потому что я знал, как вести себя с тем Максом, который оставил умирать в луже собственной крови. Знал, как к нему подступиться, как соблазнить, как спровоцировать на действия, как успокоить или выжать нужную реакцию. Я знал, что стоит одного лишь блеснувшего похотью взгляда, чтобы меня мгновенно впечатало в стену его руками, прижало сильным горячим телом и почти сразу же заполнило до боли членом. И зубы Макса привычно оказались бы у моей шеи или загривка. И он ебал бы много, ебал бы долго и жёстко, ебал не жалея. Ебал, мать его, а не целовал смакующе, не гладил по шрамам, пропитывая каждое касание сожалением и нежностью. Я знал, каким стоит быть с ним, когда-то очень давно, будто в прошлой жизни. И бесконечно долгие месяцы моего бесконечного последнего года пытался собирать его душу и сердце, этого грёбаного человека из песка, видя, как рассыпается он от любви к моему брату, не в силах сам остановить это разрушение. Я пытался быть для него всем: заполнить бреши присутствием, залатать дыры заботой, увести с линии огня, рискуя собой… А теперь?.. Теперь я не понимаю тотально нихуя, потому что на моих глазах, каким-то чудом, Макс вдруг стал другим. И что с вот этим Максом делать — я без, нахуй, понятия. — Что? — Его глаза цепкие и внимательные. И взгляд такой спокойный и правильный, умиротворяющий, со знакомой, откликающейся во мне взаимно, болью. Его всегда яркие губы двигаются, складываются в абсолютно привычные буквы, а я заворожённо смотрю на него и словно впервые вижу. Его запах стоит в носу, его голос звучит тихо и вкрадчиво, интимно перекатываясь каждым звуком по воспалённому мозгу. И ведь не я потерял слух, но сейчас именно я воспринимаю происходящее скорее зрительно, чем работающими на все сто ушами. Я понимаю его вопрос. Не понимаю, что ответить. И хочется привычным жестом, знакомой нам обоим лаской, протянуть к нему руки, обнять горячую шею своими холодными пальцами и влипнуть губами. Лизать его особенно вкусный рот и сосать скользкий умелый язык, кусаться, в попытке вырвать в поцелуе контроль. Стонать несдержанно и именно с ним особенно громко, сжирать по крупицам всё, что он готов мне дать. Напитываться его силой, что всё ещё исходит подавляющей аурой от тела, вбирать в себя эти животные вибрации и резонировать в ответ на одной частоте, потому что вместе с непреодолимым, вопреки слабеющему телу, желанием — просыпается нестерпимая жажда. Я хочу его не просто безудержно и до полной отключки и тела, и сознания трахать… Сию же блядскую секунду, без чёртовой ненужной подготовки, потому что с ним даже боль — концентрат ебучего неразбавленного кайфа. Без необходимой нам обоим, сучьим инвалидам, остановки и, разумеется, передышек/перерывов. Я хочу под ним, максимально и полностью ощущая внутри — умереть. Потому что пробуждается первобытный страх, что, наконец-то заполучив его себе, как давно и отчаянно хотелось, проебу этот неожиданный подарок раньше, чем успею хотя бы минимально насытиться. А его хочется до одури. Иных мыслей в голове попросту нет: они испарились и исчезли. Когда он рядом — мир перестаёт существовать. Контакт глаз стирает всё. Он оглушает, ослепляет, порабощает волю и затмевает рассудок. Внутри бьётся единственно важное, требовательное «хочу». Моей одержимости дали зелёный свет. Устоять? Невозможно. Когда он просил и убеждал, когда спрашивал меня, когда звал к себе, варианта отказа не существовало. Он не рассматривался. Разум окислился в секунды, и сердце с телом победили: сердце с телом не оставили путей отступления. Конкурировать с силой чувств к Максу не способно ничто. Разве что аномально сильная привязанность к Святу — ради него я бы вырвал себе сердце и убрался подальше, сдыхать в одиночку. Это было бы страшно и мучительно — от понимания, что... кого оставляю позади. Дважды пережить его потерю — умереть. Умереть, без вариантов. — Хочу тебя, — отвечаю хрипло, выплывая из мыслей, как маслянистая клякса на воде, как нефтяной развод, способный лишь пачкать чернотой и губить. Ему нельзя. Мы в чёртовой клинике, за дверью постоянная охрана ирландца, где-то поблизости пасётся осуждающий меня, кривящий своё надменное ебало Рокки, и в любую минуту может войти кто угодно из медперсонала… А мне похуй. Рука, броском кобры, стремительно тянется, опережая дымно просачивающуюся и мгновенно отброшенную подальше мысль, что стоило хотя бы закрыть дверь. Электронный замок мог бы помочь — от худшего, конечно, не спасёт, но если к нам захотят прорваться, то служба безопасности сделает всё, что потребуется, зато от случайных посетителей, типа санитарки и прочих заинтересованных… Рука действует раньше мысли, что не стоит его напрягать — сам же буду в итоге жалеть, видя, как пытается унять разошедшееся, взбудораженное сердце. Что настрадавшемуся и без того органу нужно время, много времени и ещё больше отдыха. Что стоило бы — в нашем-то случае! — откровенно и, главное, толково поговорить, объясниться друг перед другом за слишком многое, особенно за болезненное, но не забытое всё ещё прошлое. Обговорить, в конце концов, некоторые вещи. Давно пора расставить эти блядские точки, потому что прошлое не отпускает. Я простил его, простил без озвученных им — конкретно за те события — извинений, но внутри нарывает и гноится, не давая дальше спокойно жить. Надо бы слишком многое — всего, так, сходу, не припомнить, не перечислить. И наконец выдался повод вывернуть душу наизнанку и увидеть, как склеиваются осколки или наоборот — стираются в крошку. Он дал нам обоим шанс. Серьёзно обозначил свои намерения, буквально вручив себя в мои руки, таким важным и имеющим миллиард оттенков смысла словом «твой». Макс им не разбрасывался никогда, ни сейчас, ни раньше. Оно важнее сотни люблю и тысячи хочу. Его «твой» — несмываемое клеймо принадлежности. Неимоверное доверие и даже честь. Мне бы стоило хотя бы спросить, почему его «твой» стало моим, помимо очевидной боли и скорби по утраченному. Потому что в его болящем и шрамированном сердце царит синеглазая куколка с удивительно наивными взглядами всё ещё слишком молодого пса в мире ебучих шакалов. Мне бы стоило удостовериться, что он не пожалеет, вручая мне себя, как успевший разбиться и наспех собранный заново приз. Мне бы стоило многое. Всё шатко и странно. Но рука, опережая мысли — на его затылке. В тёмных, таких, мать его, мягких волосах, непривычно длинных, делающих его каким-то чертовски трогательным, с грёбаными стальными нитями седины, пробивающимися в густоте шевелюры. И понимание, что стало причиной, режет больно, слишком больно, чтобы я мог просто бездумно проглотить вспышку. Но его тёплое дыхание у моих опухших от поцелуев губ буквально уничтожает последние крохи разумных доводов и мыслей, растворяя в себе крупицы и без того погибающей стремительно выдержки. Моё совершенно эгоистичное «хочу» в секунду достигает галактических размеров и ебашит по голове, ебашит, ебашит пульсацией так же сильно, как и по возбуждённому телу. Я не понимаю, как вообще жил. И жил ли на самом деле, без возможности сумасшедшим, до смерти оголодавшим зверем всосать его мягкие губы и сразу же, нетерпеливо проникнуть языком в податливый горячий рот. Как жил без любимых рук, что сразу же скользят по мне, от лопаток до задницы, и притягивают без раздумий ближе. Как жил без взаимного острого возбуждения, когда потереться, стояк к стояку — вдохнуть сгустившегося воздуха в свои разъёбанные и ожиданием, и болью лёгкие. Мне хорошо. Рядом с ним странно, но так ахуенно, что хочется, чтобы мир за границами клиники попросту исчез. Чтобы мы в этом моменте застряли навсегда. Я не хочу думать о том, что скоро химия, что мне снова будет хуёво настолько, что буду блевать даже от взгляда на еду, не говоря о запахах. Закапсулироваться бы, слипнувшись телами. И нахуй всё. Нахуй всех. Просто нахуй. Усталость, смешанная с наслаждением от контакта, распластывает, и я едва ли не оседаю в его сильных руках. Чувствую, как горячий язык скользит по моему подбородку, по линии челюсти, по шее. Губы касаются. Губы пробуют. Губы поглаживают. Губы возвращаются к губам. Его много. Его просто пиздец огромное количество. А меня взрывает изнутри чем-то сверхмощным. Хочется развернуться, содрать нетерпеливо джинсы, чтобы вставил и оттрахал так, как только он умеет. Идеально жёстко, сильно и бездумно. Выебал из меня всё, что только сумеет. Саму смерть выебал. Но он плавный в движениях, никуда не спешит, и вещи не исчезают в мгновение. Он медленно, словно впереди вся блядская жизнь, стаскивает ебучую ткань с моих рук, ног… Стаскивает, пока я не оказываюсь в душевой кабинке, где не так уж много места, а вода обрушивается сверху, в попытках остудить накал. Не остужает. Мне мало его. Я скребу ногтями по предплечьям и по шее, тяну к себе, вжимая с силой, кусаю язык, в попытках распалить, раскалить добела… И Макс, тот самый Макс, который ебал до крови, который носил на руках после, который навсегда оставил белёсые уродливые шрамы на теле и не менее глубокие на сердце и душе, вместо того, чтобы так привычно рычать, созвучно с моим нетерпением, клеймя касаниями, возбуждая этим до обморока, до блядской трясучки… В ответ — всё более чуткий, всё более чувственный, чувствующий… и топящий в этих самых чувствах, как новорожденного котёнка. Я трахался с ним множество раз, даже не трахался — ебался как животное. Но почему-то, спустя километры боли и крови, взаимных ошибок, оставив позади разбитую реальность и рушащийся мир, он со мной, отчаянно… занимается любовью. И это бьёт наотмашь. Обжигает. Травмирует. Убивает нахуй. От этого хорошо настолько, что в спрятанном от большинства живущих, шрамированном, истекающем жаждой и кровью сердце... больно. Руки Макса беспощадны в своей нежности. Губы жалят поцелуями моё тело, и оно вспыхивает болезненным удовольствием до хриплых стонов, потому что ласка его — раскалённый воск. А от жадного рта, что всасывает до самых яиц мой член, хочется не метафорически сдохнуть. В мутнеющих от ощущений глазах — череда призрачных иллюзий, где обрушивается потолок… оглушая, и сужающиеся стены заставляют беспомощно задыхаться. Мне плевать, насколько громко слышен мой голос, резонирующий с эхом. На всё плевать: я схожу с ума от пальцев, что гладят, завораживая особым ритмом… Меня от наркотиков не вставляло так, как от его ласки, зацикленными кругами, по, какого-то хрена, чересчур чувствительным рёбрам. И ведь касается, сука, едва-едва, трепетно и непривычно до дрожи. Мне настолько в кайф эта неразбавленная, концентрированная, вкусная тягучесть, что кругом идёт звенящая от эмоций голова, и я плотно зажмуриваю веки, зашториваю глаза до блядской рези. И мир вертится, мир переворачивается, мир ускользает и схлопывается, а ощущения затапливают, не оставляя шанса выжить в этой сладкой пытке. Он всегда был хорош. Нет, правда. Сосал каждый чёртов раз с нескрываемым удовольствием, никогда не испытывая ни дискомфорта, ни стеснения, наблюдал горящим тьмой и похотливым голодом взглядом за моей реакцией, не жалел ни потраченного времени, ни усилий, позволяя буквально ебать его глотку, насаживая за волосы. И ни разу на моей памяти не поморщился, сглатывая всю сперму до последней капли. Он всегда был блядски хорош, чрезмерно хорош, слишком, сука, хорош. И сейчас его рот убивает. Его рот пьёт из меня жизнь огромными глотками, так идеально, что я захлёбываюсь вдохами до пламенной боли в грудине. Струи воды беспощадно бьют по лицу, затекают в нос и уши, попадают в открывающийся в немом восторженном крике рот. Я скребу ногтями по его затылку, вплетая дрожащие пальцы и натягивая до упора в глотку, резче в него вбиваясь, срываясь нетерпеливо, а он позволяет. Скребу по скользким горячим плечам, впиваясь с силой, потому что стонов мало, мне хочется, чтобы часть напряжения ушла из моего тела в него — полосующими движениями, царапинами, когда ещё немного — и до крови. Скребу беспомощно по нагревшемуся кафелю за собственной спиной. Пространства так мало, и вода такая горячая, но он, словно адское пекло, именно собой плавит куда сильнее. Медленно. Медленно. Медленно. Я задаю темп — Макс намеренно сбрасывает. Я разгораюсь кострищем, не жалею его ответными жёсткими ласками, на его нежность становясь более жадным и голодным. А Макс пытает ощущениями, топит в них губами, языком, руками, взглядом. Это полный пиздец, и во мне нет ни капли сил, когда я чувствую, как он сглатывает — эту умопомрачительную вибрацию тугого горла и умелые пальцы, скользящие с нажимом от мошонки к дырке. Оргазм опустошает. Высасывает воздух изнутри, вырывается задушенным скулежом из глотки, что после срывается на хрип. Я прокусываю беспомощно щеку, чувствуя вкус крови на языке, и сокращаюсь всем телом, не контролируя то, как бёдра всё ещё подаются навстречу его рту, пока обжигающе ребристое горло заполняется спермой. Мне бы хотелось продлить этот момент и в то же время немедленно закончить, потому что в ушах шумит, и кажется, от потери сознания меня отделяет всего секунда: в голове монотонный, тонкий, громкий и противный писк, а под веками тёмные, но цветные пятна. Но он ведёт за собой дальше и не спрашивает, разворачивает в своих руках как марионетку. И я, в ожидании его члена в заднице, прогибаюсь на автомате, утыкаясь лбом во влажную стенку, и пытаюсь отдышаться, шумно сглатывая скудные остатки слюны в пересохшей глотке. Но ему мало моих мучений. Вместо твёрдого ствола, желанного до ахуя, который начал бы приятно натирать пульсирующие в нетерпении стенки, чувствую язык. Он длинно и размашисто облизывает от мошонки до копчика, широко разведя ягодицы в стороны. Всасывает сморщенную кожу, громко плюёт и снова лижет. Трёт большим пальцем, проникает буквально на фалангу по ощущениям, массирует и повторяет. Пиздец. Полный пиздец. Потому что в голове — флэшбеки ночи с Эриком, когда он практически растёр меня в порошок этой лаской, растопил до жидкого состояния и выпил. Он показал, как бывает, когда медленно, когда любя, когда с огромной порцией чувств — и всё для меня. От Макса это оказалось буквально ударом ниже пояса. Я не хочу их сравнивать. Это нечестно по отношению к обоим, но данный момент не оставляет шансов, потому что искренность Эрика сталкивается с опытом и желанием изнасиловать меня удовольствием Макса. Который лижет и лижет, лижет и обсасывает, обсасывает и вставляет пальцы, так правильно и умело, гладит всё с той же лаской по спине до лопаток. Целует мне поясницу, и в этом столько неразбавленной нежности, столько любви в каждом касании, сколько между нами не было никогда. И я задыхаюсь от разрывающих, противоречивых эмоций. Я не знаком с таким Максом. Такой Макс способен меня поработить и уничтожить: это страшнее физически полученных ран, страшнее и ран душевных. От него хочется в эту самую секунду сбежать. Или навсегда остаться. Такой Макс, без требовательности и жестокости, без болезненной страсти, без доминирования и принуждения, присваивает и приклеивает к себе намертво. Я с ним таким не знаком. Он неожиданно более идеальный, чем мне мечталось, чем был со мной хотя бы единожды. Опасный в любом из миров — пробудившийся демон, что спал, сука, годами и поднялся из самого ада по мою грешную ублюдскую душу, чтобы утащить её туда с собой. Он — идеальный инструмент против голоса разума, просто весь, чёрт возьми, в этом моменте идеальный. Настолько, что время останавливается. И это, очевидно, его сверхспособность. Опускаться влажной спиной на больничную койку так до неправильного правильно. Я не слежу за передвижениями вообще — не способен. Макс крутит мной, как чёртовой куклой, без нажима, всё так же мягко и скользящей лаской, ведёт глубокими, неспешными, ахуительными поцелуями, управляет чувственными касаниями, сгибает нежностью под необходимыми углами и пытает собой. Бесконечно пытает собой, таким незнакомым. И мне казалось, что его язык на блядской дырке — полный финиш, но финишем оказывается, когда он, приподняв мою задницу, начинает лизать и целовать её, бесконечно пошло и громко, трахая пальцами, всасывая в рот яйца и перекатывая их языком, чтобы после снова ввинчиваться им мне в анус. А я подыхаю как сука. Стоны срываются с опухших, саднящих губ, я пытаюсь молчать, пытаюсь терпеть, пытаюсь не скулить, закусывая пальцы на трясущихся руках, удерживая себя в ускользающей реальности. Но он снова заглатывает мой член, и его так аномально много… Его так блядски много, он буквально везде, и я, не выдержав, кончаю как сумасшедший, а он глотает, обсасывает, вылизывает и — сука! — продолжает пытать. Я не знаю, что со мной. Накатывающие оргазмы лавинообразны. Это настолько редкое явление, чтобы вот так, и раз за разом, до обморока, что кажется, ещё немного, и удовольствие, без шуток, просто прикончит нахуй. Но мне так хочется Макса внутри, вопреки всему — ощутить тяжесть горячего тела, слизать свой вкус с его языка, хочется умопомрачительную твёрдость, заполняющую так идеально. Мне хочется его, и насрать, что после второго оргазма едва ли не выключило, выбивая из реальности. Мне хочется его так одержимо, что я начинаю шептать и почти умолять, но… — Нельзя, — мимолётно целует солоноватыми губами, с лёгкой улыбкой, чуть приподняв покрасневшие ещё сильнее уголки. Смотрит потемневшими от возбуждения глазами, выдыхает медленно ртом, когда прижимаю к себе плотнее и оплетаю ногами. Снова вставляет мне пальцы в задницу и поглаживает взбухшую простату, покусывает по линии челюсти, по шее, когда прогибаюсь, подставляясь, ебёт моё ухо языком, влажно и пошло, слишком давно и доподлинно зная слабые места, зная, чем в кратчайшие сроки довести до безумия. А я всё понимаю, сука. Я понимаю, что ему опасны эти чёртовы скачки, но мне так надо. Мне надо, надо, надо. Ещё. Ещё. Ещё. Его, да побольше. Втереть в кожу и пульсирующие стенки, вобрать в себя настолько много, насколько смогу вообще. И запереть. Потому что страх не успеть преследует каждую секунду. Страх опоздать и не распробовать. — Трахни меня, — хриплю ему в рот, проникаю руками под мягкую ткань штанов, что он зачем-то натянул после душа. Глажу упругие ягодицы и тяну член к члену. И ненавистная ткань, паскуда такая, пиздецки мешает. — Осторожно, медленно, сейчас, — кусаю за челюсть, снова прилипаю к его губам как пиявка. — Макс… — Нельзя, — хриплый шёпот до дрожи. Его голос — концентрат желания. Его тело — чувственность в каждом плавном движении, я вижу, как сильно он возбуждён, но бесконечно сдерживается, и мне за него внезапно так больно, что режет в глазах. И хочется прекратить. Просто, без лишних неуместных слов, встать и уйти. Потому что я тут до писка в ушах кончил в его глотку в душе, и почти сразу же — хотя бог его знает, сколько там времени на самом деле прошло — был дубль второй. Но не у него. А когда только отдают, когда вот так, невзаимно, пытают удовольствием, опустошая и обнуляя оргазмом — всё ощущается до обидного неправильным. Я до боли хочу его в себе, я не могу ничего сделать с этим желанием. Я боюсь, что этого больше никогда не произойдёт. Что как только выйду за дверь палаты, мир обрушится и погребёт всё, что мне дорого, под собой. Я просто боюсь. — Макс. Он спускается по моей шее чередой голодных, но лёгких укусов к покрывшейся мурашками груди, влажными чмоками. Сосёт напрягшиеся затвердевшие соски и прикусывает, долго лижет кожу со шрамами на боку, и, уткнувшись в символичное тату, замирает на несколько минут, словно, чтобы суметь продолжить, нужно послушать стук моего сердца, как-то странно и несвоевременно прерываясь и успокаиваясь, давая нам обоим передышку. Это какой-то новый уровень близости. В растянувшимся бесконечностью пространстве — оба зависаем, словно идёт перезагрузка системы. И в этом безразмерном пространстве происходит невозможный, буквально сюрреалистичный коннект самих душ. Всё становится понятно и просто. Его боль — моя боль. Всё смешивается. Он дрожит — я дрожу. Всё переплетается. Замирает его вдох — застревает и мой в груди. Я чувствую, как ему сложно. Чувствую его почти полную, ненавистную им ограниченность. Рука сама тянется успокаивающе погладить по тёплому хрящу, вдоль, кончиком пальца, задевая долбанный аппарат, как неопровержимое доказательство озвученного приговора, и он не подлежит обжалованию. То, что погибает безвозвратно: кори не кори — вернуть не выйдет. Я касаюсь куска пластика, который приносит больше дискомфорта, чем облегчает жизнь. И ненавижу эту хуёвину также сильно, как Макс. Он так отчаянно хочет слышать этот прогнивший до самого дна мир, который причиняет ему бесконечную боль. Сурдолог, с которым я по данному вопросу консультировался, рассказывал, что многие люди, лишающиеся частично или полностью слуха — не те, кто родились уже с определёнными особенностями, а теряющие вследствие травм и прочего дерьма — страдают от сильнейшей головной боли, когда искусственно усиливают ускользающий из их жизни звук. А если прооперировать и установить имплантат, то ухо стопроцентно теряет свою функцию как таковое. И имплантат вообще нихуя не облегчение и не гарантия, у него и настроек в разы меньше наушника… И за Макса, ослабшего и сломленного, не по его вине ограниченного, так больно в этот момент, что я, не задумываясь, осторожно снимаю с него слуховой аппарат и откладываю в сторону. Не важны сейчас звуки. Моё тело способно говорить за меня. Способны сказать и глаза: я даже не пытаюсь что-либо в эту секунду скрывать. Душа, дрожащая в ознобе, до непривычного нараспашку и только для него. Вот так, в мгновение, распахнуты все створки. Исключительно взаимно и пугающе. Мне так много хочется транслировать ему, глядя, как Макс, упираясь подбородком в мой живот, смотрит на меня, вот так, снизу вверх. Всё ещё медитативно поглаживая бока, медленно и ласково, до щекотки. И что-то болезненно и влажно поблёскивает в его взгляде, что-то тоскливое, ранимое и незнакомое — снова! — пока он не опускает веки, уткнувшись в меня своим лбом. Я неуместно, до крайности возбуждён, и нормально думать получается с перебоями: кратковременные вспышки здравого смысла норовят исчезнуть, а я цепляюсь за его боль, что разлилась вокруг нас и пульсирует, словно ожившая. Она в самом воздухе и в моих страдающих лёгких, забила собой всё — не увернуться и не сбежать, не выхаркать её, не сплюнуть, а хотелось бы вобрать в себя до последней капли, целиком, и избавиться навсегда. Я возбуждён неуместно, до крайности. Член стоит, сука, каменный, скользит по его ключицам и шее влажной головкой. Дышу сорвано, пытаясь контролировать тело, мягко глажу за ухом, перебираю влажные волосы на затылке и макушке, массирую кожу головы. Чувствую, как вздрагивает, как кожа ниже пупка становится мокрой, и он прекращает сдерживать свои чувства — его откупоривает, словно бутыль с эмоциями, что прозрачными каплями скользят по моему телу. Я видел Макса разным. Агрессивным. Убивающим. Трахающим. Посылающим. Я знал его раньше. Несгибаемого. Злого. Страстного. Сексуального. Демонически прекрасного. Страшного в чём-то. Привлекающего без шансов. Я не знал Макса настолько открытого нараспашку, что внутрь его души врывается сквозняк. Я видел его жёсткого. Плюющего на чужое мнение. На чужие желания. На сопротивление его воле как таковой. Ревнующего и присваивающего без сожалений. Я знал эгоиста, который нёс как транспарант собственную важность впереди себя. Я не знал Макса болезненно трогательного. Слабого, словно только родившегося. Сломанного. Я видел, как он пил, курил, нюхал, принимал жёсткие препараты — те же, что и я. Как ебал шлюх, пытал, превращая чужие тела в мясо. Видел столько всего… и любил его даже беспощадным эгоистичным зверем. Любил и принимал без осуждения, любым. Я не видел его, таких искренних, слёз. И мне сложно понять истинные причины, они трактуются интуитивно: не получается описать словами его боль, не получается обозначить её границы, упаковать в единое место и разложить на составляющие. Я просто чувствую его. Всего чувствую в эту секунду. И кажущееся, пусть и самую малость, но сомнительным решение — остаться с ним до конца или ради нового начала — теперь не кажется бредом. Всё, что происходит, настолько естественно и правильно, что иного варианта существовать не могло в принципе. Не могло. И я тяну Макса выше, избегая взглядом длинный пластырь на его груди, потому что сердце внутри него мучится от стольких оттенков боли, что это сложно уместить в одно определение. Её слишком много. А я не могу забрать даже ёбаную часть. Не могло быть ничего правильнее в этом моменте, чем вовлечь его в долгий поцелуй, медленный, необходимый обоим, как глоток воздуха, чтобы дать понять, что я… знаю. Знаю, чувствую, понимаю и не осуждаю. Ни его слабость, ни его чувства, ни его эмоции. У нас нет ни единого — ни вокруг, ни между — чёткого определения «просто». Простого, понятного многим — большинству понятного — в наших жизнях и отношениях нет вообще. В сердце годами живёт вирус с ртутными глазами, но меня влюбило отношение Эрика, влюбила его любовь. И в моей крови циркулирует что-то странное к человеку, который не заслуживает меня на своей шее балластом. Любовь же к Максу и убивает, и сглаживает все неровности и углы в искажённых кучей сопутствующего дерьма буднях. Но их обоих не получить. Я даже не буду стараться. А у него… У Макса же всю кровеносную систему, вместе с едва живым сердцем и потрёпанной душой, захватил тот, кто мне самому стал до нереального дорог. Вытравливать его собой я не хочу и не могу. И не буду. Останусь на том самом месте, что Макс отвёл мне много лет назад, в какой-то огороженной части души и сердца. Приючусь в укромном тёплом углу, не собираясь расширять границы, потому что этого достаточно. Его ожившей любви, всей, что есть, несмотря на кучу совместного дерьма — есть. Она проникает в меня со скользящим языком, с пальцами, что танцуют по моей коже, с запахом, что напитывает мои лёгкие. И нам — ему — нельзя, пусть голова снова и идёт кругом от всего разом. Возбуждение давно аномальное, возбуждение причиняет скорее муки, чем кайф — слишком долго и слишком концентрированное, оно бьётся в теле, как загнанная птица. Нам нельзя, но я спускаю его штаны ниже, обхватывая гладкий горячий ствол, и Макс захлёбывается в поцелуе стоном, отправляя по моим венам дрожь, а кровь вскипает от одного лишь звука до наивысшего градуса. Безумие кого-то так сильно хотеть. Безумие чистой воды. И я знаю, что стоит надавить, и он будет трахать так, как я попрошу. Но мне жаль его тело. Я не хочу изнашивать латающее раны сердце. Что не мешает гореть из-за него до сумасшествия. Что не мешает перевернуть нас, когда он расслабляется и отдаёт контроль в мои руки, позволяя мне исследовать его тело. Что не мешает нависнуть и всматриваться в отъехавший взгляд темнеющих и покрасневших от высохших слёз глаз. Быть кожа к коже, в максимальном контакте, будоражит до ахуя. Я таких ощущений вне секса давно не получал. Мы, по сути, надолго зависли в прелюдии, нам бы устроить скачки в ускоренном режиме минут на пятнадцать и на боковую, отдыхать, в попытках собрать остатки сил в теле, что расплёскивается вокруг драгоценным каплями. Мне бы отсосать ему по-быстрому — тахикардия в пару минут не должна навредить. В конце концов, как говорил его врач — порой сердце, в попытках восстановиться, может даже во время сна наращивать или наоборот — снижать пульс. Он просил давать нагрузки плавно и разумно, не перенапрягаться, избегать эмоций с негативным окрасом, а если и заниматься сексом, то очень осторожно, и не чаще раза в неделю. Неделю выдержать с ним не получилось: всего-то сраная пара дней прошла, а Свят буквально вот-вот всё узнал. Мне бы париться из-за брата, мне бы ебать себе мозг виной и собственным эгоизмом, а меня от голода по Максу буквально мутит. Мне бы не испытывать терпение обоих. Подрочить в два ствола в руке, и пойдёт, в конце концов, я уже сполна насладился его ртом и пальцами. Мне бы… Только руки уже стаскивают его штаны до лодыжек. Ткань с тихим шелестом летит на пол. Туда же — остатки выдержки. Снова тело опережает желания и мысли. А колено требовательно раздвигает его ноги, и я зависаю в их колыбели. Я не могу подобрать определения тому, что конкретно происходит со мной от одной лишь мысли взять и трахнуть его. И не потому, что хочу сравнить с Эриком, удовольствие от нахождения внутри которого было ахуенным настолько, что эпитеты и красивые слова всё равно не сумеют описать всю палитру ощущений. В нём было крышесносно. Где-то примерно трижды «слишком», умноженное на сотню «повторить не раздумывая». И в энергии их обоих есть что-то непреклонное и мощное, что-то схожее, что-то такое вкусное, что попробовать их изнутри, хотя бы один раз — уже подарок небес, не меньше. Подарок, имеющий запредельную цену. И не время для этого, вероятно: Макс разобран, даже не частично — полностью. А моё вспыхнувшее эгоистичное желание — лишь проявление ебучего характера, привыкшего выжимать из ситуации всё, что только получится, высасывать из момента всё, до последней капли, в собственную пользу. Не время. Очевидно. Только губы тянутся к нему в поцелуе, а глаза спрашивают. Губы тянутся, и мне вкусно, пусть те и пульсируют, раздражённые, воспалённые и полуживые от череды бесконечных касаний. Я взглядом пытаюсь найти ответ на мой немой вопрос. Я бы озвучил, только он без аппарата. Я бы озвучил: не смущает, не сковывает — не сложно, собственно, просто словами через рот попросить. Только слова нам, похоже, перестали быть сегодня нужны. Или не сегодня, а вообще. Всё понятно без них. И в тишине, где лишь стоны и дыхание, уютно вдвойне. Я бы пораскачивал Макса, медленно, прицельно, намёками выведывая, не против ли он подобного шага, своего рода эксперимента. Потому что раньше подобное не обсуждалось даже вскользь, отвергаясь по умолчанию. Но глаза мои спрашивают, и я вижу в глубине чёрной кляксы зрачка то, что озвучивать попросту нет смысла. Трусь об него, получая вскинутые бёдра в ответ, и когда мои пальцы скользят от мошонки к кольцу горячих тугих мышц, он просто смотрит в мои глаза, раздвигая свои ноги шире, давая мне больше доступа. Ахуй. Кайф на особом уровне. Кайф, который разливается дурманом в голове. Кайф, который покалывает во всём теле, когда долго и благодарно облизываю его губы, а после, так же неспешно, обсасываю свои пальцы, обильно смачивая слюной, непрерывно глядя в его сверкающие ртутными завихрениями глаза, полные коктейля неразбавленных чувств и желаний. Я вылизываю те до костяшек, чтобы после скользить ими по запретной ранее территории, неизведанной мной за годы рядом с ним ни разу. И хотелось бы ответить чувственной откровенной лаской — так же вылизать, как огромной кошке, всего, начиная от подрагивающих чуть воспалённых век, заканчивая большими пальцами ног. Даже смазку ведь не брал, понимая, что он слишком не в форме, чтобы надеяться на секс-марафон, но он тянется к прикроватной тумбочке, доставая какой-то крем и вручает, как ёбаный приз, как грёбаный белый флаг, как подтверждённое согласие. Меня мутит от понимания, что я снова у него первый. Он стопроцентно не спал ни с кем — это ощущается в воздухе: у неопытности в роли нижнего особый запах. И это льстит. Безумно льстит, к чему обманывать и строить из себя святую невинность и благородство? Я эгоистично хочу присвоить это. Открыть ему эту грань ощущений снова именно собой. Пусть это нечестно, зато как-то пиздецки правильно. Внутри у него нестерпимый жар. Узко, туго, ахуенно. Доверие читается в расслабленности и лица, и тела: я всё выискиваю малейший протест, но он подаётся навстречу, насаживается на пальцы и вдруг запрокидывает голову, приоткрыв рот и закатывая от удовольствия глаза, а я, как змея, гибко нависаю сверху и жадно впитываю каждый его хриплый выдох, глядя, как никогда, пьяно и внимательно. И, блять, одержимо хочу украсть Макса себе, утащить из этой ебучей больницы и посвятить часы на повторное знакомство с давно любимым телом. Поклоняться ему, посвятить себя его неприкрытому наслаждению. Когда он расплывается от экстаза, когда раскрепощённо и без стеснения и зажатости, полный доверия, наслаждается удовольствием — это полный пиздец, и одна из лучших картин, увиденных мной в моей бесполезной жизни. Глаза разбегаются, и я не понимаю, куда смотреть. На то, как двигается его острый кадык, когда сглатывает? На то, как скользит кончик языка, когда облизывает свои алые губы? Или на то, как приподнимается таз навстречу моей руке, чтобы мне было удобнее трахать его пальцами? Красиво. В этом моменте красиво абсолютно всё: его тело, усыпанное красочными татуировками, смягчившиеся острые и всё равно хищные черты, выделяющиеся скулы, припухших рот, аппетитная шея, притягивающие взгляд ключицы, от которых густеет слюна во рту, потому что их хочется лизать и целовать. Его всего. Красивы и подсохшие, рассыпавшиеся по подушке волосы. Красива рука с напряжёнными выступившими венами, что вцепилась в изголовье кровати, в попытке найти опору и якорь в уплывающей реальности. Перекатывающиеся от движений мышцы его, потерявшего массу, гибкого тела — как те проступают под кожей. И, блять… Красив не момент. Красивы не просто эмоции на его лице. Он весь пиздец насколько красив. И я не могу больше сдерживаться. У меня не так уж много благородства — затесалось внутри, случайным образом, по его душу. Не могу больше ждать — меня скоро разорвёт нахуй от одного лишь вида его расслабленного следования за мной по пути новых ощущений. Нереально бесконечно держать себя в руках, когда слышу хриплый полувыдох-полустон. Не могу. Не могу, блять. Крема много, он выглядит, как взбитая до пены, белёсая и густая сперма, что вытекает из задницы, если дотрахивать после оргазма, пока не опадёт член. Крем, как подтаявшее масло, жирный: скользит по члену прекрасно, и член по нему проникает в Макса отлично, просто ахуенно. И не стоит спешить. Знаю — не зелёный девственник. В его теле нет напряжения, он проявляет исключительное доверие, но блять… Когда вхожу до самых яиц, когда чувствую, как сжимает, но снова расслабляется — сбивается фокус в глазах, реальность затягивается мутной плёнкой, а уши закладывает. Шиплю сквозь зубы и закатываю глаза, сдерживаясь. Руки подрагивают от напряжения. Я хотел оказаться в нём? Оказался. И теперь мне хочется сдохнуть от избытка ощущений. Это слишком. Этого чересчур много. Тупо не вывожу такую лавину эмоций, что захватывают в плен. Слишком. Абсолютное слишком. И первый толчок, от которого он выгибается навстречу. И то, как нетерпеливо влипаю в его губы, а он так же жадно отвечает. Слишком. Фатально. Я теперь буду жить от вспышки до вспышки, лишь бы оказаться внутри Макса, хоть на короткий миг, потому что, кажется, нашёл райское место. Слишком… Реально слишком: от касания его руки, что гладит и тянет к себе ближе, чтобы снова поцеловать — молния в позвоночнике наращивает напряжение. Хочется размашистее и резче, но оторваться от его рта — преступление. Обделить вниманием в такой важный момент — преступление вдвойне. Я трахаю медленно и аккуратно, стараясь подобрать правильный угол и следить за возбуждением Макса, чтобы не проебаться тотально. Я трахаю, захлёбываясь от хрипов, встречая его расфокусированный взгляд, входя глубоко, очень глубоко, слишком… Я трахаю, трахаю, трахаю, и счёт времени теряется. Реальность растягивается долбанной жвачкой. И если спросят, что лучше: чувствовать, как он заполняет собой, или быть внутри самому? Я убью спросившего, потому что ответа не знаю. Его не существует. Я трахаю, и что-то внутри возрождается, напитывается. Трахаю, и мне мало. Мало. Мало и много, много. Много. Я люблю его. Мысль обрисовывается огромной, глобальной и неоспоримой константой. Люблю. Вне всяких сомнений, рамок. Правил и желаний. Он почти убил меня физически, сейчас почти прикончил морально. Потому что кончать в нём — сверх. Просто сверх всего, что ощущалось когда-либо ранее. Сверх моих навыков описывать происходящее. Сверх подбора ёбаных слов. Кончать в нём — даже не умереть или возродиться. Кончать в нём — величина размером в бесконечность по шкале удовольствия, пробившего потолок, достигшего небес, пробивая их же следом и устремляясь много выше. Кончать в нём — трагедия, потому что мне кажется, я мгновенно теряю все силы и воздух в лёгких, которые сжимает спазмом до хриплого кашля. Мне становится до обидного хуёво: я утыкаюсь в подушку и надрывно кашляю, как сволочь, портя нахуй весь момент. Не для себя. Для него. Я кончил уже трижды, а у него член стоит по стойке смирно, влажно поблёскивая прозрачными каплями. У него от возбуждения напряженны все мышцы в теле, и вены проступили в паху. А я кашляю. Просто, блять, не могу ничего сделать и ненавижу себя. — Тш-ш, дыши, — приподнимается, когда нехотя выхожу из него, чувствуя, как от члена тянется вязкая сперма и стекает на простынь. — Иди сюда, — слышу сквозь шум в ушах, и сильные руки укладывают меня сбоку от его тела. Перед носом появляется стакан с водой, а я вижу кровь на своей раскрытой ладони. Выхаркивать очередной пиздец — заебало. Спасибо, что всё же не измазал постельное бельё, от этого было бы чудовищно стыдно. — Отдохни, — гладит осторожным касанием меня по щеке, поставив стакан на тумбочку. И тревога на лице Макса... отвратительна — на нём должна быть маска неземного удовольствия от моих пальцев, рта или члена, неважно. Но только не вот это ебучее беспокойство, словно я сейчас откинусь в его руках. — Прости, — хриплю беспомощно сквозь удушающий кашель. Несколько бумажных полотенец в мокроте, и я не даю ему на них смотреть, вырываю чистые из протянутой ладони и морщусь от догадки. — Я сейчас полежу немного и пойду, — не оправдываюсь, просто я, ебучая пиявка, сейчас вытяну из него все силы. Бесполезное больное уёбище. Выебать-то выебал, только кайф снова, сука, односторонний. Что с Эриком когда-то, что теперь. Позорище сраное. Эти флэшбеки и нежеланное всплывающее сравнение злят, а вина вгрызается в душу, полынно заполняя полыхающие лёгкие. Редкостная поебень. — Куда ты пойдёшь? — хмурится, тянется к наушнику и без раздумий всовывает тот в ухо, скривившись на долю секунды, но я успеваю заметить. Само выходит, на автомате. — Я договорюсь с персоналом. Знаю, что нельзя, спрашивал уже, они тут с политикой, сука, непреклонной, хотя за такие деньги обязаны в ногах ползать. Но где ты останешься на ночь? Один? У Свята? — Не хочу к нему, не готов посмотреть в глаза, — честно говорю. Честность — единственное, что я могу дать ему сполна. — Он знает о нас, только от правды никому не легче. Мы эгоистично выбрали друг друга, причинив боль тем, кто дорог. — К Гансу? — в его взгляде мелькает хорошо знакомая, красноречивее любых слов, чёрная проволока, способная не просто уколоть — прошить насквозь. Это не просто ревность — ревность сосёт в сторонке перед силой этой сокрушительной эмоции — я с ней сталкивался. Она способна убивать. Буквально. Однако… Мелькает и исчезает, будто дымка, затапливая всё пониманием и титаническим спокойствием с нотками чего-то безнадёжного. И от его принятия неизбежного, принятия правды и согласия... больно. Это словно он, и не он. Различие проступает, как никогда, буквально бросается в мои ахуевающие от метаморфоз глаза. — Это временно. Выпишешься, и найдём себе место. У него все мои документы, куча вещей. Тебе не о чем переживать, — неубедительно, но убедительно не выходит. Я бы не поверил, меня бы пидорасило так сильно, что уже начал бы капать концентрированный яд, затапливающий всё вокруг. Я бы рвал, метил, злился и провоцировал — что угодно, но не отпустил бы. Никогда, сука. Своего мужика — к тому, кто его любит? Своего мужика, который небезразличен, к тому самому... бывшему? Серьёзно? Это что — наивность? Глупость? Самоуверенность? Безразличие? Что это? — Хотя я на твоём месте встал бы в позу и поставил условие. — Как есть — ни дать ни взять. — Но мы ведь не дети и понимаем, что если я захочу трахаться с вами обоими… — Мы не просто трахаемся, Фил, — обрывает твёрдо, резко, полоснув снова темнотой взгляда. — Я знаю, — киваю, понимая, о чём он. Назвать то, что происходит между нами просто сексом — долбоебизм. Тут такой силы накал и глубина, что не поддаётся объяснению и сомнениям. Но… — Я знаю... Но ты прекрасно понимаешь, стоит захотеть, и расстояние перестаёт быть важным. В одной комнате или порознь, если я захочу — буду под ним. Или в нём. — А ты не хочешь? Можно оскорбиться. Было бы очень характерно и по-сучьи сказать, что я снова стал шлюхой в его глазах. Что бывало уже, не один раз — увы. Возмутиться — мол, годы идут, а он тот же, и реакция его та же, и уколоть он пытается так же. Обидеться, поистерить, демонстративно хлопнуть дверью и сделать что-нибудь назло, вдогонку. Классика нас прежних. Прежних — здесь слово ключевое. Но теперешние мы — не они. — Не хочу тебе врать. Ты сам всё понимаешь. Так вышло. И я бы хотел оказаться в параллельной вселенной, чтобы быть с вами обоими. Потому что выбирать слишком сложно. Я пытаюсь не сравнивать, прогонять всплывающие мысли, не думать, не оценивать. Но есть что-то внутри, что не поддаётся контролю. — Есть что-то, что стоит мне оказаться вне стен этой палаты, и мир становится иным, и тело резко требует добавки, увы, не от Макса. Я люблю его. Очень сильно и очень давно, но порой бликуют оттенки у того, иного чувства, неожиданно другие. Бликуют, сука, и их становится эгоистично мало, но исчезают с лёгкостью, стоит лишь Максу оказаться в поле зрения. Аномальщина чистейшая. И я не уверен, что в моих силах это всё контролировать. — Ровно так же, как ты бы с удовольствием забрал себе Свята. Для полного комплекта. — Вспышка в глазах напротив яркая и слишком говорящая. Он может не озвучивать ничего вообще, на лице отлично читаются все ответы. — Это просто есть, родной, — тише говорю, погладив по тёплой коже щеки, от скулы до уголка губ большим пальцем. — И от этого нам обоим не уйти. Но я с тобой, я согласился быть с тобой, я хочу быть с тобой. Мне хорошо с тобой. Я любил тебя годами, я люблю тебя сейчас и всегда буду любить. Ты знаешь это, — указываю на место ниже левой груди, куда скользит и его взгляд, который теплеет в секунды, буквально наливаясь чем-то концентрированным и глубоким, взаимным. Выдыхает и откидывается на подушку. Прикрывает глаза, лежит, ни на что не намекая, ничего не требуя, медитативно поглаживая мою руку на своём животе. И меня до краёв наполняет любовь к нему, такая обречённая, яркая и мощная, что примагничивает, вопреки хуёвому физическому состоянию. Примагничивает, и я не хочу ни контролировать это, ни сопротивляться. Момент откровенно дерьмовый. Не стоит смешивать одно с другим. Нам лучше поговорить нормально и обсудить всё, окончательно разрешив противоречия слов и поступков, обрисовав рамки, границы дозволенного и допустимого. Момент, правда — дерьмище абсолютное: настрой подпорчен, мне не стоит сводить всё к банальным инстинктам, но я хочу видеть его удовольствие, хочу чувствовать то, как ему со мной хорошо. Из-за меня хорошо. Момент — дерьмо, но я натягиваю свой рот как перчатку на его член, до самого корня, и заканчиваю разговор. Так проще. Неправильнее, но иначе не выходит. Иначе в нашей жизни пока никак. Твёрдость между губами и под языком очень быстро становится железной. Он не сопротивляется накрывающему его кайфу, я не торможу себя, не пытаюсь продлить удовольствие, не растягиваю жвачкой. Скольжу пальцами внутрь его задницы по собственной сперме, потирая набухшую простату, сосу старательно и интенсивно, как в последний раз в своей разъёбанной к чертям жизни. Блаженно закатываю глаза и покрываюсь мурашками, когда Макса ахуительно красиво выгибает. И терпкость на языке и в глотке — идеальное завершение чего бы там ни было между нами сегодня. Теперь я не кажусь себе ебучим эгоистом, использовавшим его. Убираю из жизни повторы, стирая вырисовывающиеся стройным рядом события, запрещая сравнивать. Потому что Эрик, чёртова печка, увы, не моя. Эрик — нелюбовь тотальная. Эрик — тепло и горечь проёбанного шанса. А Макс — мой. Макс — привычная, многолетняя любовь и боль, а быть рядом с ним самое логичное и правильное, желанное и долгожданное. Быть с ним так же просто, как дышать, так же, в моём случае, больно. Но мы заслуживаем эту попытку без сожалений. Попытку сделать всё иначе. Попытку друг друга или исцелить, или добить, наконец прикончив. *** Пальцы всё ещё дрожат: я пытаюсь растирать их, онемевшие от холода, сидя на пассажирском сиденье. Пытаюсь не смотреть на Эрика, пытаюсь игнорировать зеркало заднего вида, отражение окон и вообще произошедшее за этот бесконечно длинный и тяжёлый день. Пальцы дрожат. Такая омерзительная слабость накатывает волнами, шараша по нервной системе, что хочется закрыть глаза и исчезнуть. Потому что стоило немного расслабиться рядом с Максом, как всё начало стремительно лететь в пизду. Мало того что тошнота невыносимая, которую игнорировать практически не получается, как и сдерживать рвотные позывы, так ещё и волосы… Ебучие волосы. Блять. Смотреть на себя нет сил. Нет сил и думать о том, что это только сраное начало грёбаного конца. Что шансы уменьшаются. Что я месяцами травлю себя блядским ядом, но улучшения попросту нет. Совсем нет. И начинает казаться, что без лечения было бы в разы лучше. Пальцы дрожат. Душа тоже. Эрик молчит. И я молчу. В квартире было значительно уютнее — когда он был на расстоянии вытянутой руки, позволяющий обрабатывать свои ссадины и порезы, позволяющий мне совершенно лишние жесты, просто позволяющий. В квартире его — иной мир: спокойный, тёплый, умиротворяющий. Он весь, как огромная кнопка стоп-сигнала, выключил мою истерику, забрал себе часть ужаса, мгновенно нашёл выход из ситуации и теперь сидит, непривычно коротко постриженый, и сосредоточенно смотрит вперёд. Если у меня когда-то и были сомнения по поводу глубины и силы его чувств, то сегодня их не осталось ни капли, потому что в каждом его поступке — огромное количество неразбавленной любви, которая целебным концентратом затопила мои открывшиеся раны. И мне бы хотелось отблагодарить, но я не знаю как. И мне бы хотелось не причинять боль, мне бы хотелось вычерпать из его взгляда образовавшуюся тоску и безнадёжность, однако, давать надежду — права не имею. Мне становится хуже. И как бы эгоистично не хотелось иметь и его, и Макса одновременно, портить жизнь Эрику будет самым отвратительным, что я только могу сделать, перед тем, как сдохнуть. Он заслуживает большего: безоговорочной любви, преданности и полной принадлежности. Я же этого дать не могу. Только выходить из машины, переставляя непослушные ноги, борясь с непреодолимым желанием просто коснуться его напоследок — пиздец полнейший. Нелюбовь ведь. Пусть и тянет, да так, что влипнуть бы в него всем телом, утонуть в объятиях полностью. Но нелюбовь. А взгляд его обжигает мне спину, как клеймо, и дорога до палаты Макса кажется бесконечной. Я хочу к нему и не хочу. Потому что начнёт обжигать вина, несмотря на то, что откровенно было обговорено, что некоторые вещи просто существуют против нашей воли, и с этим стоит лишь смириться. Потому что начнётся внутри этот блядский смерч, который разворошит и чувства, и мысли, а к физической разъёбанности снова присоединится моральная неустойчивость. Меня всё ещё пидарасит, я избегаю отражающих поверхностей и неистово ненавижу весь окружающий мир. Мне бы забиться в подвале, с такими же, как я, уродливыми крысами и просто, сука, сдохнуть, наконец. Но я иду к человеку, у которого внутри — перемолотый в фарш полуживой орган, к тому, кого должен бы беречь, ибо дорог. Иду и понимаю, что разговора не избежать — я игнорировал его звонки весь ёбаный день. Не избежать вопросов, взглядов. Он не тупой, глаза имеет, мозги тоже и сложит одно с другим — всё что нужно, сука, заметит. А я обсуждать это дерьмо не хочу категорически, потому что снова начнёт колотить, как в лихорадке. Мне бы не обблевать его для начала, после долбанной химии, что влили в моё тело два дня назад. До сих пор хуёво, просто пиздец. Мне бы не обблевать. Не зарыдать, как тварь, и не свалиться мешком дерьма под ноги. А я иду себе, иду твёрдой походкой, с каменным ебалом, мимо Рокки, который, такое чувство, что если бы мог — плюнул бы мне в рожу. И был бы прав. Потому что Свят, при всём его якобы тотальном понимании — трубку брать перестал. И я могу понять, что ему нужно время всё переварить и обдумать. Могу понять… Но потерять его неожиданно больно, от одной лишь мысли, которую я допускаю — становится жутковато по-настоящему, но список приоритетов по-прежнему странный. Я не понимаю, что важнее. Не понимаю кто. Они борются внутри меня за первенство. А мне не разорваться, хоть и хотелось бы. Наверное. Пальцы, блять, дрожат. Палата Макса оказывается пустой, где его носит — вопрос интересный, ответ никто не даёт, просят просто подождать. Я и жду, стою у приоткрытого окна. Достаю украденную у Эрика сигарету, закуриваю и прикрываю глаза. Горечь расползается по рецепторам, а голова идёт кругом. Крепкие… Обычно он курит что-то полегче. Обычно в глазах его килотонны тепла, обычно даже дыхание согревает, когда он поблизости. Сегодня всё было иначе. Барьер, невидимая стена, возведённая его руками, оказалась непреодолимой. Он помог, но он же дал ясно понять, что играть с собой не позволит. А я не уверен, что не настолько тварь, чтобы снова не попытаться. Сегодня всё болезненно травмирующее. И пальцы, сука, дрожат. Я подношу к пересохшим губам сигарету, смотрю, прищурившись, на своё отражение и хочется разбить ебучее окно, чтобы не транслировало мне изменяющуюся реальность, я к этому не готов. Понимал, что такой исход более чем логичен, но понимать одно, получать в итоге — другое. Пальцы немеют, мурашки бегут по коже, в горле ком, а желудок сжимает спазмом. Сглатываю вязкую слюну, прикрыв глаза, и морщусь. Заебало. Противорвотное пью каждые несколько часов, чаще необходимого, но в ином случае — буду жить рядом с унитазом. Жрать не получается. Пить — с переменным успехом. Организм шлёт нахуй. Организм устал ещё больше, чем болящий мозг. Лёгкие напитываются дымом, не награждая в благодарность захлёбывающимся кашлем. И на том спасибо. А пальцы всё ещё дрожат, дрожит и тело. Когда Макс бесшумно подходит сзади? Я не слышал его. Замечаю, лишь когда вижу очертания в оконном стекле. То, как он ставит обе руки по разные стороны от моего тела, буквально зажав у подоконника, и, уткнувшись в мою шею, обдаёт тёплым дыханием. Я был один в комнате, и тоска глодала мне тело и сердце — Эрик мелькал, словно призрак внутри, боль пульсировала, циркулируя по венам. Но вот Макс рядом, палата закрыта, внутри полумрак, лишь фонарный столб через дорогу от клиники бликует в подбирающейся стремительно ночи. И становится легче. Люблю зиму: большую часть времени, благодаря ей, на улице темно. А когда сумрачно — тогда более уютно таким сукам с чёрной душой, как у меня. — Тебе нельзя курить, — выдыхает, посылая табун мурашек, а я откидываюсь ему на грудь, прижимаясь к горячему телу. Он рядом, и мысли уносятся вскачь. Вытравливается искажённая реальность из мозга, всё заполняется им, напитывается, насыщается, вбирает его близость в молекулы. Он рядом, и мир за пределами палаты перестаёт существовать. Смещается центр вселенной, я оказываюсь на иной орбите и выдыхаю слишком громко в окружившей нас тишине. Затягиваюсь глубоко и, повернув в сторону голову, приоткрываю рот, позволяя дыму покидать мои лёгкие, а он ловит его губами. И как же вкусно пахнет, весь из себя аппетитный, обещающий и вознести к небесам, и сбросить после в чёртов ад. — Тебе тоже, — отвечаю запоздало, слишком тихо, слишком хрипло. Снова затягиваюсь, аккуратно, чтобы его не обжечь, трусь носом об линию челюсти и послушно открываю рот, когда приближается. И вот так, в тишине, делюсь отравляющим нас обоих сигаретным дымом. Смотрю, как он его выдыхает носом, как разглядывает моё лицо, как сужается фокус его глаз на моих губах. — Значит — одну на двоих. В день. — Я чувствую, как он медленно проникает языком мне в рот, захватывая в плен горячих губ, углубляя поцелуй, прижимая к себе ещё плотнее. Кладёт твёрдую, обжигающую даже сквозь одежду, ладонь на низ живота. А я плавлюсь от ласки, от этих ахуительно приятных, тесных объятий, чувствуя стук его сердца мне между лопаток. Это хорошо. Очень хорошо — так, как и должно быть, и реальность смазывается, растушёвывается, всё отодвигается на задний план. Балом правят ощущения и чувства, их неразбавленный концентрат. Макс имеет уникальное свойство замещать собой всё без исключений. Он — солнечное затмение, тьма посреди полудня. Снег в середине лета. Горячий источник, что не замерзает даже зимой. Он — инфернальный огонь. Он — безжалостный демон, который возносит и истощает. Он — что-то нереальное. Что-то особенное. Что-то бесконечно важное, и в груди снова больно щемит. Целовать его так сладко, что прерваться — преступление. А не потереться, когда обнимает и второй рукой, которой ныряет мне под водолазку, кожа к коже, пройдясь щекоткой по рёбрам — преступление вдвойне. Хочу. Очевиднейшая, знакомая, естественная реакция. Хочу. Потому что, когда он вот так близко — могу не думать вообще, мозг просто отключается. Потому что, пока его губы вместе с руками творят волшебство — отражение перестаёт волновать, перестаёт тревожить и тошнота со слабостью. Мне хуёво, вообще не новость, но происходящее между нами намного важнее, и тело сдаётся. Я целую так голодно и жадно, целую, желая поглотить, целую, пытаясь в его руках развернуться, но он держит крепко, сжимает, словно в тисках, и я захлёбываюсь и глотками воздуха, что удалось урвать, и срывающимися стонами. И стояк его, что упирается мне в задницу, ощущается потрясающе. Внутрь бы. Руки неспешно, но смело скользят по моей коже, ласкают низ живота, поглаживают по груди, а короткие ногти оцарапывают затвердевшие соски. С ним кайфово. Он не спрашивает разрешения, он не ждёт отмашки, он действует. Берёт и трогает, сжимает и клеймит собственническими касаниями, и нет сомнений чей я и в чьих руках — его действия узнаваемы. В этот самый миг он тот, кто мне слишком давно знаком, слишком давно любим, он тот, кто безоговорочно слишком. И когда я чувствую зубы на загривке, когда слышу тихое рычание и прогибаюсь в пояснице, чтобы он ударил бёдрами, буквально вжав этим в подоконник, перед глазами меркнет и без того тусклый свет. Он меркнет, но отражение, подлая мразь, приветственно подмигивает, и я замираю. Крыса… Мне кажется, я сейчас либо хлопнусь в обморок от накатившей паники, либо начну блевать воздухом, потому что второй день нихуя толком не ем. И не нахожу ничего лучше, как развернуться в его руках, воспользовавшись секундной заминкой, и влипнуть поцелуем во влажные алые губы. Горячо. Страсть расплёскивается вокруг, наэлектризовывая и нас обоих, и воздух. У меня пульс зашкаливает до одышки, а в нём нет сейчас ни капли нежности или трепета. Он — голодный зверь, который жёсткими касаниями проникает под одежду, сжимая ягодицы и вжимая в себя, член к члену. Кусается, оттягивая зубами мои опухшие губы, и снова целует, до самой глотки вылизывая. А я в ахуе от того, как сильно кроет, готов обкончаться, вот так, как подросток. Радуюсь, что отступает пытающаяся поглотить тьма. Он словно чувствует, как сильно мне это нужно — даёт, не жалея: зная, что нежелательно, что стоит быть осторожнее. Но, вопреки зову разума, поощряет и меня, дорвавшуюся суку, и себя, проснувшееся животное. Его футболка летит под ноги, шнурок на штанах ослаблен, моя ширинка расстёгнута. Дыхание давно сбилось, сердце проламывает рёбра, в голове шумит. Я сижу задницей на подоконнике, хрипло дышу и надеюсь на то, что скоро он до упора заполнит собой, но резко всё прерывается. — Ты пытаешься меня отвлечь собой, — шепчет, встречая мой отъехавший пьяный взгляд, упираясь вот так, лоб в лоб, смотрит пристально. Цепко, препарирующе, буквально вгрызаясь в мой мозг. Я говорить не готов. Я говорить не хочу. Мне говорить больно. Но не удаётся ни умолять глазами, ни притянуть его за шею к себе ближе. Макс, будто каменный, замер и ждёт. — Что случилось? — Не обеспокоенность даже — клещи впиваются с разгона мне в душу, которую готов из меня вытянуть. — Я не хочу об этом говорить, — хриплю беспомощно и снова тянусь к нему, получая поцелуй более спокойный, чем парой минут ранее, но всё такой же сладкий. — Не хочу, — протестую, когда отрывается от моих губ, облизывается и снова выжидающе смотрит. — Может, всё же расскажешь? — приподнимает бровь, касается пальцем соскользнувшей мне на глаза шелковистой пряди. — Красивая укладка, — осторожно поглаживает и отпускает. Смотрит и ждёт, а у меня язык к нёбу прилип, пальцы снова неебически сильно дрожат. Внутри дрожит тоже. Я рвался к нему, чтобы забыть весь пережитый ужас в ванной у Эрика. Рвался, потому что рядом с ним не хочется ни думать, ни размышлять, ни ебать собственный мозг. Рядом с ним — чистейшие инстинкты и наслаждение. А он берёт и, сука, всё портит. Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Внутри всё сжимается пружиной в протесте, грозясь выстрелить и прошить нас обоих. Тошнота возвращается, возвращается и боль. Мне страшно и жутко, я словно опять стою напротив ёбаного зеркала в куче собственных, предательски покинувших волос, понимающий, что вот он, ознаменованный очередной потерей, конец, не оставляющий ни единого шанса. Что слова словами, надежда надеждой, желание желанием, но судьба давно расставила всё по своим местам и обозначила жирные точки. И вот он я — наткнулся на одну из. Мне красноречиво показали, что времени не осталось нихуя. Нихуя абсолютное, а Макс, вместо того, чтобы трахать как шлюху, чтобы кончать в меня раз за разом, натягивая как одноразового или пытая такой сладкой и неразбавленной нежностью, искушая и телом, и взглядом… берёт и выворачивает наизнанку одним своим бескомпромиссным видом. Душит, сука, душит. Снова душит, а я уже успел забыть за эти дни, каким он может быть напористым, и дело не в сексе совершенно. Он может быть невыносимым, когда хочет чего-то добиться. И возмущается всё внутри, болезненно сокращается и воет. А ему всё равно. — Что случилось, родной? — тише звучит, мягче, а внутри громче, больнее. Я вижу, что он переживает, что понимает — не дебил. Но ждёт, когда я всё сделаю сам. Не потому, что так ему проще, а потому, что откровенность душ невозможна без озвученных страхов. — Их практически не осталось, — наматываю прядь на палец, и выглядело бы игриво, будь ситуация иной. — Я проснулся утром: всю ночь тошнило, поспать удалось всего ничего, хотелось приехать к тебе пораньше, — начинаю нехотя. Смотреть ему в глаза до нелепости сложно, смотреть на собственные, немеющие от холода руки с подрагивающими пальцами, проще. Мне страшно и больно. Мне дико и громко. Я ненавижу себя так сильно, что если бы мог — сгноил бы живьём, как падаль ебучую. — Решил принять душ, хотелось хорошенько промыться и трахнуться сегодня. Знаю, что, блять, нельзя, даже не начинай повторять, у желаний нет ни логики, ни чего-то другого. Я хочу тебя, — выдыхаю, встречая его внимательный взгляд. — Хочу всегда так сильно, что это единственное, что выключает мою раскалывающуюся от миллиона мыслей голову. Ты — единственный, кто уносит меня из этой сраной реальности, в которой я становлюсь больной лысой крысой. — Покурить бы или выпить воды, но я лишь облизываюсь, глядя на его алые губы напротив, и продолжаю. — Решил принять душ, намылил волосы, а они начали, как сраные листья, осыпаться. Прядь за прядью, путались в пальцах, липли к коже, падали под ноги. — Блять... Согласен. Киваю в ответ, чувствую, как придвигается ближе, как обнимает за плечи и сжимает в крепких объятиях. Дышит мне в волосы, целует в ухо и раскачивает, как ребёнка в руках. — Они осыпались и осыпались, а я пытался их стряхнуть с рук. Стало так неебически страшно, что сначала отвалятся они, потом начнёт слезать пластами кожа, как ебучее сашими. Потом, вместе с жилами и органами, сползёт всё остальное с костей… И меня не станет. Я стоял в такой панике, не видя ничего, кроме своих рук и волос, пытаясь хоть как-то дышать, понимая, что это, сука, конец, пока не приехал Эрик. Я не знаю, как так вышло, что он оказался так вовремя рядом, но чувствую, что останься я один — меня бы уже не стало. Я, сука, столько всего видел в этой долбанной омерзительной жизни, столько пережил, но потеря волос — контрольный в голову. Единственная вещь, которую я так безоговорочно в себе любил, я потерял. — Ты — не только волосы, Фил, — слышу и закрываю глаза, внезапно с проснувшимся отчаянием цепляясь за него, впиваясь в горячую кожу лопаток пальцами, царапая и сжимая, оставляя следы. — Ты намного больше, чем просто волосы. Пройдёт время и всё вернётся обратно, нужно просто потерпеть и переждать. Новая причёска тебе идёт. Твою красоту ничто не испортит. Ничто не способно её убить, потому что идёт она из глубины. Я раньше этого не видел, долбоёбом был, но ты светишься изнутри. А волосы лишь прекрасное дополнение, но никак не главное качество. — С каких пор ты стал ебучим философом? — наигранно раздражённо выдыхаю, шмыгаю носом, цепляясь по-прежнему сильно, потому что каждое услышанное слово ставит раскалённое тавро внутри, как на животном. Он ставит своё собственное клеймо мне на органах, на конечностях, на ебучих мозгах, раз за разом. И должно бы быть спокойнее, но становится лишь больнее. Я любил свои волосы так сильно, что их потеря сродни личному апокалипсису. Ненавидя сраный пакет с дерьмом, я годами убеждал себя, что помимо значительного минуса, имею огромные плюсы. Теперь мешка нет, но нет и преимуществ, пусть и главный минус ушёл. — Это просто волосы. Я знаю, как сильно ты их любил и ухаживал, но это просто блядские волосы, просто волосы, — отстраняется немного, смотрит серьёзный, нос к носу. Неузнаваемый совсем. — Просто волосы. Сегодня есть, завтра нет, послезавтра снова отрастут. Просто волосы, и не значат вообще ничего. Это не та потеря, которую нельзя восполнить. — Кайфовал бы, трахая меня лысого? Ублюдскую больную крысу? Я сам тебе говорил, что те, кто теряют волосы целиком, убоги: они выглядят нездоровыми, омерзительными имбецилами. Я ненавижу своё отражение. Ненавижу мысль, что я таким нахуй не нужен, что мои волосы значат практически всё. Что это, как отобранный шанс на победу со злоебучим раком, который и без того уже измотал нереально. Я заебался выблёвывать внутренности, херово спать и купаться в боли. Меня выворачивает даже от воды. И мне отчаянно хочется пустить себе пулю в лоб, потому что я, сука, устал. И теперь моя внешность шлёт меня нахуй. Уже давно ничего не осталось внутри, теперь не осталось ещё и снаружи. Нахуя тебе этот кусок разлагающегося уродливого дерьма? — Ты красивый. Ты один из самых красивых людей, которых я знаю. Ослепительный, сексуальный, стервозный ублюдок, которого не хотеть, вопреки всему, не получается. Ты — не твои волосы. Я люблю тебя не за них. — Но ты бы ушёл нахуй, увидев меня лысой убогой тварью. — Меня трясёт, натурально колотит. Мне так хуёво, что нет ни единого разумного слова ни в голове, ни на языке. — То есть, если я сейчас побреюсь налысо, то ты просто встанешь и уйдёшь навсегда? — Если бы я мог всем своим видом показать отношение к его вопросу, то мои глаза просто вывалились бы к хуям из глазниц. Потому что… что блять? Смотрю, как на сущего долбоёба, который сморозил лютейшую хуйню. И даже не собираюсь отвечать на это дерьмо. — Почему тогда ты считаешь, что я не сделаю того же по отношению к тебе? Что не останусь рядом, вопреки всему. Я ведь понимал, что нас может ждать, когда попросил тебя остаться со мной. Мы справимся с этим вместе. Это просто волосы, родной, — берёт моё лицо в чашу из своих ладоней. — Просто волосы, — повторяет твёрже, но тише, запускает обе руки в искусственные пряди. Пропускает сквозь них пальцы, рассматривает внимательно, выдыхает и встречает мой взгляд. — Просто волосы. Я тебя без них меньше любить не стану. Хочешь, сбреем мои? Буду ходить лысой крысой, как ты выразился, зато тебе будет чем гордиться, из нас двоих именно ты будешь с копной красивых, пусть и частично не своих волос, — договорить не успевает, я буквально набрасываюсь на него, заставив пошатнуться. Под веками до рези влажно, слёзы скапливаются, слабость просачивается из меня прозрачными каплями, а я целую его отчаянно, пью по глоткам, дрожу всем телом, удерживая Макса за затылок, за мягкие волосы, которые так люблю. Запускаю в них пальцы и притягиваю к себе ещё ближе. Прежний Макс был бы иным, он бы грубо сказал, что я несу хуйню, что волосы вырастут — не ноги же, в конце концов, потом просто перевёл бы тему или согнул бы рядом с ближайшей поверхностью и трахнул. Прежний Макс на мелочи размениваться не хотел. Многое понимал, многое намеренно пропускал мимо, но жизнь слишком сложна, чтобы каждый проёб делать катастрофой. Сегодня есть, завтра нет, послезавтра что-то иное появится. Очень простая и очень понятная тактика. Очень правильная и абсолютно рабочая. Но теперешний Макс поражает и чуткостью, и подсознательно или осознанно подобранными, верными словами. Он даёт мне то, что я пиздецки сильно хотел, неожиданно получая от него в полном размере. Я ожидал подобное от Эрика, но тот настолько последователен в своём самопожертвовании, что когда обрился почти под ноль — не шокировал, скорее причинил много, приятной по-своему, боли. Его поступки всегда громче ожидаемых мной слов. Я ожидал подобное от Эрика… и он не удивил тем, что сделал, пусть и показал неебически многое. Я не ожидал подобного от Макса, и это бьёт сильнее и размашистее. Это вышибает изнутри всё, что успело скопиться за день. Он буквально всего несколькими предложениями вскрыл меня и выпотрошил, выдернув, как кишки из рыбы, ненужное дерьмо. И я не знаю, как иначе выразить всю горящую в грудине раскалённую добела любовь, кроме как касаниями. Мне кажется, тело расскажет куда лучше чёртовых слов. Тело покажет. И я сдёргиваю с себя одежду, понимая, что он идёт на поводу и позволяет, я слышу, как барабанит его пульс, как он тяжело дышит, и снова знаю, что не стоит, знаю, но я не могу нихуя с собой сделать. Сам же беру смазку, сам же выдавливаю на его пальцы, сам же разворачиваюсь и прогибаюсь у окна. Чувствую, как вставляет сразу до костяшек, как дарит мне несколько томительных минут, подготавливая, что явно лишнее. Как входит сразу же на всю длину, как влипает губами мне в плечо. И наконец трахает, трахает, трахает… Господи боже, он трахает меня размеренно, глубоко, сталкиваясь телами с громкими шлепками, с хриплыми стонами. Трахает всё быстрее и сильнее, потому что я, как в трансе, прошу: ещё, ещё и ещё, сильнее, сильнее и глубже, его всего в себя. Шепчу о том, как хочу, как мне ахуенно, как бесконечно я люблю его, какой твёрдый и идеальный его член внутри. Я шепчу, выстанываю его имя и просьбы, схожу с ума, понимая, что буквально вырубает и не хватает ни воздуха, ни сил держать себя на ногах. Я не могу. Не могу, мне хочется скулить побеждённо, но Макс подхватывает на руки, укладывает на кровать, нависает и, одновременно с поцелуем, входит снова. А в голове бьётся отравленное «нельзя» с отчаянным «хорошо». Я подмахиваю в такт движениям, вскрикивая в его распахнутый рот, ловлю хриплые стоны губами, полосую влажную кожу его спины, тяну на себя за задницу, ускоряя, требуя, умирая от жажды и кончая до звёзд перед глазами, ярких и ослепляющих. Мне кажется, меня вырубает, кажется, что глаза закатываются в обмороке: кайф такой сильный, что не чувствую тела, кайф такой мощный, что когда Макс следом кончает, сдохнуть можно в эту самую секунду. Было бы идеально. И, блять, я знаю, что нельзя. Знаю, что проебался. Укладываю руку ему на грудь, смаргивая непрошенные слёзы. Чувствуя, как сильно и часто стучит его сердце, видя капли пота на висках и шее. Целую благодарно, снова срываясь на шёпот. На звучное «спасибо», на абсолютное «люблю», на беспомощное «прости». Долгие полчаса мы лежим в полумраке, слипшись телами. Моё лицо утопает в его волосах, он дышит мне в шею и гладит по бёдрам, по спине и лопаткам, мы слиплись, словно срослись навсегда, я тихо рассказываю ему всё что было за этот долгий день. Как Эрик меня успокоил и отпоил, как наращивали волосы, что он поддержал меня, а я, придурок, всё испортил тем, что потянулся поцеловать. Макс не злится и не осуждает, я извиняюсь бесконечно, говорю, что это была просто сила момента, притяжение, которое не оставляет шанса, но я постараюсь, чтобы между нами всё было правильно. Рассказываю о том, как заклеивал порезы, что на базе, похоже, какой-то пиздец — Эрик потрёпанный и выглядит очень уставшим. Что Свят не берёт трубку. Что всё сложно и мне страшно. Я не хочу потерять брата, не хочу просрать шанс на выздоровление. Я устал терять, устал болеть, просто устал. А он гладит… Он тёплый, греет собой, вот так, кожа к коже, а наш смешавшийся запах успокаивает и убаюкивает. Макс рядом, и пиздец как сильно хочется жить. Хотя бы ради него. Ради его разбуженного чувствующего сердца, ради того, как он, будто феникс, восстаёт из пепла кем-то иным, старается двигаться и меняться, а я смотрю на него во все глаза и тянусь следом. Возможно, именно его, такая уникальная любовь, смешанная с самопожертвованием Эрика, сможет мне помочь в конечном итоге. Может, они сумеют меня спасти, оба, вместе. Мне бы этого пиздец как сильно, пиздец как невыносимо хотелось. *** Становится хуже. Я иду на химию с надеждой на улучшения, на результат, уговаривая себя просто перетерпеть во имя будущего, во имя любимых людей, во имя того, что обретаю в такое ёбаное тяжёлое время. Но... становится хуже. Противорвотное не помогает, спать практически не удаётся, к Максу показываться банально стыдно: он просто торчит со мной в ванной, держит мои волосы, умывает мне лицо и терпеливо наблюдает, как меня выворачивает от спазмов. Целует в холодные щёки, обнимает и гладит, просит медперсонал помочь и поставить хотя бы поддерживающую капельницу. А мне даже ходить становится сложно: постоянно шатает, и боль полосует изнутри каждый орган. Кажется, кожа на лице натягивается. Кажется, начинают ломаться ещё и ногти. Появляются сколы на зубах. А дрожь в пальцах перманентная. Становится хуже. В попытке самому принять душ я падаю в обморок. Каким чудесным образом в этот момент рядом оказался Макс — история умалчивает, вероятно, я настолько в разъёбе, что попросту не заметил то, что он постоянно следит… Я полощу грёбаный рот и чищу грёбаные зубы, просто, чтобы несколько минут его целовать, а после, снова с глухим «прости», путаясь в ногах, оказываюсь в ванной и выблёвываю полстакана воды. Описать словами своё состояние не получится. Неиронично хочется сдохнуть. Боль везде, она в каждой клетке, разбухает и заполняет собой. Она то колет, то тянет, то просто пульсирует. Боль захватила собой всё. Какой поебенью меня накачивают — в душе не ебу, но это меня, нахуй, убивает куда быстрее, чем опухоль. Карцинома не такая, падла, страшная, как методы её лечения. Я спрашиваю у врачей: норма ли это? Потому что кажется — ещё пара капельниц, и я не метафорично тупо откинусь. Не выдерживаю. Не понимаю, что происходит. Анализы становятся лишь хуже, формула крови танцует во все стороны, как взбесившаяся балерина. Организм начинает сбоить. Капельниц, то у Эрика дома, то у Макса в палате, вливают всё больше и, кажется, только это удерживает на плаву. Но всё резко заканчивается. Я не знаю, что тому виной, но центр, в котором я, сука, проходил химию, вдруг… закрывается на неопределённый срок. Самоуверенный долбоёб, блять, местный бог, обещавший вытащить меня с того света, исчезает, и концы, блять, в воду. Что делать — ни единой, нахуй, мысли. Я растерян. Эрик молчит. Макс задумчив, общается с врачами, звонит в несколько клиник в попытках найти хорошего онколога, который бы согласится меня вести, но его шлют довольно далеко. Всё резко летит по пизде. И пусть физически чуть отпускает, морально — я в полной заднице, потому что раньше был какой-то план. Теперь не осталось ничего. И самое удивительное — Док молчит. Я начинаю готовиться к тому, что скоро всё подойдёт к закономерному концу, ибо надежда, как говорится, сдохла, хоть и должна была это сделать последней. И не нахожу ничего лучше, чем поехать к Весте в реабилитационный центр. Разумеется, к ней меня никто не пускает, правила есть правила, и они едины для всех. Но её врач, Ванесса, с цепкими сканирующими глазами, вдруг оказывается напротив, задумчиво разглядывает меня, как анатомическое пособие, и молчит. А мне и сказать ей толком нечего, и к Весте не пробиться, хотя бы для того, чтобы просто сказать «прощай» — времени ведь не осталось совсем. И по девочке своей я, где-то внутри, спрятав это выпестованное, но обиженное чувство, скучаю. Она была тёплой, она была тихой, уютной и любящей. И быть может, не разбейся она, ещё раньше меня, смогла бы помочь, а может, и нет… Уже неважно. И жаль в целом, что встретиться нет шанса, зато я знаю, что ей стало гораздо лучше, она на правильном пути и в надёжных руках. Это главное. Хотя бы у одного из нас будет шанс стать хотя бы относительно счастливым. — Могу я задать вам вопрос, Филипп? — вкрадчивый голос, полный официоза, но не отталкивающий, прокрадывается внутрь меня. — Смотря о чём, — хмыкаю и переплетаю онемевшие пальцы. Дрожь от неё не скрыть, а хотелось бы. Но то ли профессионально, то ли по привычке, она явно уже заметила эту деталь. Заметила и, сука, отметила в особом бланке в её мозгу. Ненавижу мозгоправов, но она явно что-то куда более сложное, что-то иное. Оттого я её или не ненавижу, как остальных, или ненавижу вдвойне — пока не до конца понятно. — А о чём не стоит спрашивать? — Лёгкий наклон головы, нейтральный тон, тихий, но раздражающий звук грёбаных настенных часов. Их хочется оттуда содрать и растоптать. Звучное «тик-так», как запущенный отсчёт перед концом. Таймер мигает красным, счёт идёт уже не на месяцы — на недели, быть может, дни или часы. Что внутри меня не выдержит первым — лотерея. Без некоторых органов можно жить, без сердца вряд ли. Без мозга тоже. — О том, начал ли я бороться ради себя. — А вы начали? — И проиграл. — Печально это слышать, — её безэмоциональность бьёт по мне слишком сильно. Такое простое высказывание, совершенно без лишнего оттенка чего бы там ни было, отстранённое и обезличенное, как ода моей уходящей, ничего не стоящей в глазах других жизни. Печально, да и только. Отвратительно звучит. Безнадёжно. Омерзительно. Бесит, сука. — Мне стоит сказать ей? — Я обещал, что дам знать, — стараюсь пожать плечами безразлично, на деле — вздрагиваю, и табун ледяных мурашек скользит по ослабевшему телу. Хочется курить, пить и спать. Но ни первое, ни второе, ни третье мне не светит в ближайшее время. Светит ли что-то вообще — хуй его знает. И теперь, кажется, что лишь зря потратил и время, которого почти нет, и силы, чтобы прийти сюда. Но глядя потом, в коридоре, через широкое окно, на то, как по саду бродит Веста, мне хочется улыбнуться, а губы застыли, внутри плещется лишь сожаление о потерянном, нахуй, шансе. Сожаление о том, что у меня не получилось. Просто не вышло. И можно было бы распекаться на тему, что и хотелось-то не шибко сильно. Но правда в том… что, сука, хотелось. Ганс тянул вперёд, Макс толкал сзади, желание выжить, которое я давил внутри, боясь именно вот такого исхода, всё же сумело глубоко пустить корни. Я ведь боялся, что в тот самый миг, когда поверю, что всё может быть иначе, что диагноз — не приговор и бла-бла прочее, небо обрушится и погребёт под собой. Небо обрушилось. Выход искать уже не хочется. Выход искать в моём случае уже не имеет смысла. А жаль. *** Лежать в постели Макса хорошо: почти не холодно, почти идеально, не беспокой меня ноющий желудок и горящие лёгкие. Тело ломит, противно ноют сраные кости, зудят под кожей вены и постоянно хочется чесать воспалённые глаза. В его постели уютно, в его руках комфортно, он держит меня в них целыми днями, пробует кормить, просит чаще пить, помогает принимать душ и целует при малейшей возможности. А я, хилая немощь, пользуюсь им, высасывая соки из его, становящегося всё сильнее, тела. А по ночам ползу в постель к Эрику и, уткнувшись лбом в горячую спину, даю себе несколько часов передышки. Они меня заземляют, оба. Макс ласковый, дарит удовольствие, скользя по моей коже руками, языком и губами. Ничего не требуя взамен, просто вылизывает меня, отсасывает, делает массаж, гладит, пока лежу в полудрёме. Он такой нежный, такой мягкий, заботливый и любящий, трепетный со мной… А Эрик горячий и недоступный, но не отталкивающий. Мне холодно, и он рядом. Мне плохо, и он вызванивает медиков. Меня выворачивает, и он держит мои блядские ненатуральные волосы. Их любовь сплетается в странный коктейль, совершенно полярный. Обе составляющие имеют разные оттенки, разный накал и градус, разную степень близости, но аномально сплетаются вместе и удерживают меня, как чёртов якорь. Лежать в постели Макса, наверное, лучшее из возможного. Мыслей с каждым днём в голове всё меньше, я слушаю, как мне говорят, что отчаиваться пока не стоит. Что мы будем пытаться искать выход. Макс перелопачивает, пока я сплю, в ноутбуке сайты, бесконечно висит в телефоне, консультируется, а я даже не пытаюсь слушать. Я просто позволяю ему всё, чтобы он ни хотел сделать. Потому что по-большому счёту тупо смирился, что это конечная. Финишная, блять, прямая. Ну не повезло, ну набегался, ну просрочил я свою жизнь, похуй. У меня была сильнейшая любовь. Сильнейшая боль. У меня было то, что не каждому дано познать. Вероятно, это плата. И похуй. Похуй… Скандирую себе это чёртово отравленное, безвкусно-омерзительное слово, лежу с закрытыми глазами, дышу в шею Максу, дёргаю лопаткой, чтобы продолжил поглаживать, и недовольно морщусь, слыша щелчок двери. Либо ужин, либо капельница, либо злоебучий Рокки или Саша. Или, не дай бог, Эрик, которого видеть рядом с Максом слишком неправильно. В краткие встречи на троих, кажется, что они бы с удовольствием вцепились друг другу в глотки, на короткие несколько секунд кажется, а потом оба оттаивают, и так по кругу. А меня выматывает это, что пиздец. И лучше бы что-то из вышеперечисленного, а не собственный отец, собственной, ебать его в душу, персоной. И можно ведь просто сказать старику: «Привет», а вот… не получается. — А чего без букета с чётным количеством цветов, как к покойнику? — приподнимаю бровь, всё так же лёжа в объятиях Макса, только теперь прижимаясь спиной к его груди. Вставать из приличия? Нахуй нужно. — Здравствуй, сын, — видеть его странно. Наши отношения пошли по пизде в своё время как-то слишком стремительно. Он так много спускал мне, что в конечном итоге просто сказал: «Заебал» и закрыл перед носом дверь. Я понимаю, что в этом моей вины в сотню раз больше, чем его. Было время, когда кроме наркоты, саморазрушения и чужой смерти меня не волновало вообще ничего. Он помогал и спасал, я слал нахуй, клал большой и толстый и саморазрушался. Старик пытался, он, блять, и правда пытался, а мне было похуй — я ненавидел его, Макса, весь мир и потому ядовито отравлял любые из доступных мне отношений. В итоге вытравил малейшие крупицы того, что нас связывало. А связывало многое. Я любил его, доверял и считал авторитетом. Он, вероятно, тоже, раз поручал сложнейшие из задач, тем самым, либо пытаясь от меня избавиться, либо проявляя наивысшее доверие. Хуй его знает — теперь разбираться нет ни смысла, ни желания. — Ага, привет. Рад, что оказался прав, когда сказал, что с таким образом жизни я подохну? Вот, подыхаю, — яд капает, яд множится, змеиная личина проступает под моей кожей. Мог бы — достал бы раздвоенный тонкий язык и зашипел на него, ужалив следом. И я не могу нихуя с этим поделать. На него реакция мгновенная и острая. Привычная, словно рефлекс. Я знаю его. Слишком хорошо знаю, потому, мелькнувшая на дне глаз, тень, распознаётся в мгновение. Ему больно. Мне вдвойне. Жизнь изуродовала нас обоих, пусть и по-разному, только какой теперь смысл в этой молчаливой вражде? Если всему приходит конец?.. — Странно видеть вас вдвоём, — спокойно говорит, а сердце Макса размеренно бьётся мне в спину. Мой отец ему не враг, зато он — враг моего отца. Потому что благодаря Максу, я почти съебался с грешной земли в сам ад. Такое не прощается. Такое не забыть. Не искупить ничем. Не перед моим предком. Максу же, на стоящего рядом мужика, должно быть совершенно похуй, прошлое для него в прошлом, лишь я — неумирающий призрак. Пока что. — Странно, что тебе есть дело, — хмыкаю в ответ и всё же сажусь на постели, чувствуя лёгкое головокружение. — Зачем ты здесь? — Узнать, как ты себя чувствуешь, очевидно? — Не думаю. Очевидно здесь лишь то, что я подыхаю, и то, что ты какого-то хуя об этом узнал. Кто же настолько неуместно инициативный? — Подумать бы на Макса — он бы мог, но, скорее всего, не стал, зная наши отношения с отцом. С другой стороны, в текущей ситуации, когда не получается найти решение проблемы, он мог начать отчаянно стучать в разные двери. И дверь Морозова-старшего оказалась одной из. — Тебя любят, разве это удивляет? — приподнимает бровь, а я громко фыркаю. Потому что да, любят, но вряд ли отец может знать, кто именно и как сильно. Только любви для того, чтобы вылечить растраханные лёгкие, оказалось мало, селяви. — Я с новостями и предложением, от которого ты не сможешь отказаться. — Решил дать мне задание напоследок? Если проебусь, будет не жалко — невелика потеря? — Через месяц у тебя будет место в клинике Шарите в Германии. Специалисты уже изучили твою историю болезни, расписали схему подготовки к лечению, и начинать стоит уже сейчас. Сначала очистить твой организм от неправильного лечения, а после — двигаться по наконец-то верному пути, — игнорирует мой подъёб и буквально затыкает меня, заставляя нахмуриться. — В Берлине уже идут поиски хорошей квартиры. Через месяц ты начнёшь ходить в дневной стационар в клинику, потом — госпитализация на забронированное место. С завтрашнего дня — начнёшь действовать по расписанной схеме. — А если я откажусь? — прищурившись, спрашиваю, а он выдыхает и зачёсывает волосы с проседью к затылку. Знаю, что просто играю на его нервах. Не откажусь я, блять. Кто в своём уме откажется от шанса? Очередного? Или наилучшего? Последнего? Похуй уже, кто и что нашёл, кто кому и что сказал. Мне до пизды сильно хочется выжить и остаться не бестелесным, а вполне себе дышащим в этом ёбаном мире. Потому выебываться-то могу, но не то что полечу в Берлин, я туда, сука, поползу, если придётся. — То я увезу тебя туда силой. Если будет нужно, скажу, чтобы связали и пичкали нужными препаратами. Потому что хоронить не планирую. — Ты же отказался от меня, — голос хрипит, эмоции встают в глотке комом, а тёплая рука скользит вдоль моего позвоночника: Макс рядом, показывает это касаниями, научившись молчаливо поддерживать. И мне так тепло от его жеста, что пощипывает в носу. И от вновь поднявшей голову надежды, и от его ласки. — Только если в твоём искажённом сознании. Завтра приедет наш семейный врач, а все необходимые препараты мне уже пообещал Лёня. Я так понимаю, собственная кровать тебе здесь без надобности, так что я просто официально оформлю тебя в клинику до выписки Максима. Будете здесь вдвоём на постоянной основе, если тебе негде будет жить после, двери моего дома открыты. — Есть где. — Хорошо. Билеты до Берлина, ключи от снятой квартиры, препараты и прочее будут позже. Лечись, сын. Разобраться с остальным мы успеем и после. — Кивает Максу, разворачивается и уходит, пока я в лёгком ахуе смотрю ему вслед. Значит, ночевкам у Эрика пришла пизда. Жаль ли? Отчасти. С другой стороны, так, очевидно, правильнее. С завтрашнего дня меня ждёт восстановление перед лечением, которым займутся аж в Германии. По какой причине мой онколог исчез с радаров, конечно, интересно, но это, как говорится, выяснить можно и потом. На повестке дня у меня: учащённый пульс, рвущаяся наружу улыбка и тёплые объятия человека, который дарил мне всего себя в эти тяжёлые дни безнадёги. А мне аномально сильно хочется обхватить весь мир и сжать в руках. Эмоции вспыхивают цветными огнями — нельзя так радоваться, раньше времени празднуя то, чего может и не быть, но жить так хочется, что я готов выскрести ногтями этот шанс и умолять суку-судьбу, чтобы позволила запрыгнуть в последний вагон уезжающего поезда. Пожалуйста… Улыбка рвётся. Глаза пощипывает. Я оборачиваюсь и понимаю, что тут, в этом моменте, такой не один. Макс отзеркаливает меня. Искрятся серебром радужки, растягиваются алые губы, он тянется и целует, целует и притягивает к себе ещё ближе, а я, оседлав его бёдра, смеюсь в потолок как безумец… Только такой я тут не один. Мне хуёво, желудок болит и всё тело ноет. В горле снова противное першение, а пальцы по-прежнему дрожат. Но надежда, как взрыв энергетика, вместе с живой, окружающей нас любовью, и я цепляюсь за него, как никогда прежде, боясь оторваться хотя бы на секунду. И вижу волну облегчения в его глазах, взаимную улыбку и блестящие от эмоций глаза. — Мы справимся, родной, — шепчет мне в губы, смеётся, когда опрокидываю на кровать и впиваюсь в его кривящийся рот, гладит и прижимает к себе, громко и влажно целуя, оглушающе чмокая в разорвавшейся тишине комнаты. А мне так хорошо, что хочется в этом моменте зависнуть, чтобы с новыми силами рвануть вперёд. Ведь казалось, что таймер мигает красным, и ничего впереди не осталось, я не на черте — за чертой, далеко за ней, и всё беспросветно, ни луча больше нет. И вдруг поднимается из-за горизонта яркое солнце и прогоняет собой тьму. Казалось, что всё, жизнь подошла к концу — обидно, но ожидаемо, но тут, как в компьютерной игре, мне вкалывают укол, восстанавливающий здоровье, пусть даже временно… но, отсрочив неизбежное. И даже если это продлит мне жизнь лишь на какую-то пару месяцев или год, я буду рад. Буду рад посвятить это время Максу и брату. Я увижу Весту, что вернётся обновлённой, налажу, возможно, отношения с отцом и уйду, красиво и спокойно, без паники и душевных терзаний. Или... вопреки всему, останусь в нашем сгнившем мире... жить.