Свинец

Моего благородства хватает на тридцать восемь часов. Я посчитал. Тридцать восемь часов, в течение которых я верю, что поступаю правильно, убеждаю собственное сердце в том, что порой, ради благополучия и спокойствия любимого человека, стоит отойти в сторону. Что в данной ситуации влезать будет настолько паскудно, насколько вообще можно представить, выкрутив планку определения ублюдочности буквально на максимум. Я не могу себе позволить разрушить устанавливающийся между ними особый мир, в котором будет всё, кроме меня. Не могу мешать. Не имею права. Не могу мешать, сука… Не могу больше хотеть. Не могу чего-либо ждать. Не могу желать сраного шанса. Не могу. Не могу. Не могу. Могу. О, блять, отлично могу. Обижаться как минимум. И завидовать на максималках. И бесконечно себя жалеть. Во рту горчит и жжётся: ощущение, что пью не джин, а уксус. И с каждой каплей алкоголя в крови, в голове всё больше мыслей. Я люблю их. Я хочу быть причастным к жизни обоих. И хочу, блять, быть рядом. Иметь право обнять одного и целовать другого. И пиздец как обидно, что снова остаюсь не у дел. Что снова меня, как шлюпку, сорвали с борта корабля, бросили в неспокойное море и пришвартовали у берега. Одного. А я хочу быть частью их жизней. Мне так надоело ощущать это сосущее убивающее чувство, которое выгрызает огромные дыры на самой душе, изрешетив как блядский червь всё сердце. Я хочу быть не между ними, а рядом. Не мешать, не разделять… быть причастным. Быть важным. Быть нужным. Просто быть. Во рту горчит. Не сплю уже вторые сутки, столько же не ем. Всё что умещается во мне — алкоголь, сигаретный дым и бесконечная жалость к себе. Не хочу капризничать, не хочу изматывать и себя, и Фила, не хочу вести себя как ебучий ребёнок, у которого отобрали игрушку. Но не получается, сука, играть в правильного. Не получается, блять, поступать во благо кого-то. Не получается. Внутри сопротивляется каждый грёбаный нерв. Каждый, сволочь, воспалённо ноет и буквально приказывает вырвать для себя кусок заслуженного спокойствия, присвоить того, кто по праву мой. Кто говорил что, бесконечно, пиздец как сильно и всегда. Во рту горчит. Кажется, от холода онемела часть позвоночника: сидеть у распахнутой створки, свесив ногу над грёбаной бездной, и промерзать до костей — то ещё удовольствие. Пьянеть быстро не выходит, думать, впрочем, тоже не особо. Связных мыслей слишком мало, они цепляются друг за друга, сбиваясь в чёрные дыры отчаяния и уныния и захламляют мне голову. И дельного там целый ноль. — Ты выглядишь жалко. — Ах, да, о нём я забыл. Рокки сидит в двух метрах, в кресле, смотрит на меня, убогого, смотрит, смотрит и смотрит. Бутылку с джином, если прошу, подаёт, в окно выпрыгнуть запрещает, когда пытаюсь доебаться, слабо огрызается и торчит тут, как нянька сраная, уже не первый час. Нахуя? Дружба же. И служба. Комбо, сука. — Мне похуй. — Сидишь и бесконечно купаешься в обиде и жалости. Не заебало? — Всё, что в данный момент меня заебало — ты. — Свят, — начинает внешне спокойно, а глаза сверкают уже недовольно. — Ты не виноват, понимаешь? Это они поступили, оба, как ублюдки, предав твою искренность и чувства. Не растрачивай себя, пока ещё есть что-то живое внутри, потом будешь жалеть. А ресурс окажется исчерпан, и из-за этого ты просто проебёшь что-то, неожиданно появившееся на пути, безумно важное в своей жизни. — О, да ладно. Сидишь тут, пиздишь без умолку, какие они оба хуёвые. Но, знаешь, что самое пиздатое в этом? — приподнимаю бровь и делаю несколько больших глотков, обжигая гортань и едва сдерживаясь, чтобы не зажмуриться. В желудке такое ощущение, будто плещется ебучая жидкость для мытья стекол. Голубая, блять. Термоядерная. Такая, что насквозь тебя разъест. — Самое пиздатое, что ты же его охраняешь в клинике. Их обоих, как верная псинка. Так что ебальник-то прикрой, — противно растягиваю, явно переигрываю, в глазах в кои-то веки начинает двоиться. Хмель, наконец, делает свою работу. Тело расслабляется, наливаясь свинцовой усталостью: хочется откинуться на спину и так и уснуть, не чувствуя своего тела, надеясь, что заморозятся ещё и мысли. Хочется исчезнуть в холоде и хороводе пьяных неразборчивых образов. — Псинка, — повторяю, глядя в его горящие глаза, скалюсь как придурок, а он двоится передо мной, троится, кружится. А я отпиваю ещё два глотка. Мне мало. Сегодня чёртово «мало» — ебучий девиз ебучего, бездарно проёбанного дня. — Сколько ты не спал? — Двое суток, — фыркаю, глядя, как мало осталось в бутылке зеленоватой жидкости. Казалось, что она прозрачная, на деле имеет слегка салатовый оттенок. Ах, да… с лаймом же — дрянь редкостная, противная хуйня, до блевотины. Но в моём состоянии, чем тошнотворнее, тем лучше. Приветствуется всеми сраными конечностями, чтобы разъебало и побыстрее. — Хуёвая из тебя нянька. Работаешь хуёво, защищаешь хуёво, развлекаешь хуёво. Вот какой от тебя толк? А? — Язык лениво цепляется за зубы, голос звучит незнакомым, в уши словно затолкали комья ваты, забивая проходы до самого мозга. Состояние на грани. Тот самый миг, когда стирается всё разумное изнутри. Нет ни страха. Ни тормозов. Нет и боли. Есть лишь вязкое ничто. И желание то ли проблеваться, то ли улететь… в окно. — Сколько ты не ел? — Череда дебильных скучных вопросов. Лишних. Я тут вроде как устраиваю поминки своему благородству. Утоплю сейчас эту суку в джине и заживу. Эгоистично пойду дальше, вырву у бляди-судьбы огромный шмат того, что мне полагается, насрав на всех. Хули нет? — Хочешь тебя съем, м? — облизываюсь, снова отпиваю порцию жидкого яда, слегка поморщившись, и ржу в голос, когда Рокки перестаёт даже моргать, после моего вопроса. Ути-пути, бедный наш натурал в мире сплошных пидарасов. Какая сраная жалость. Встаю. Ноги непослушные, контролю поддаются неохотно. Пошатнувшись, отталкиваюсь на чистых рефлексах от окна, оставляя на нём очередные отпечатки, и делаю к нему шаг, другой, третий. — Всосу тебя внутрь, как дли-инную итальянскую макаронину, — изображаю звук, словно пытаюсь втянуть в рот спагетти. — Целиком. — Падаю перед ним на колени с громким стуком костей об дерево, больновато, но похуй, а бутылка выскальзывает из онемевшей руки. Остатки джина выплёскиваются вокруг меня и ног Рокки, толчкообразно, на что я смотрю почти заворожённо целых пятнадцать секунд. Я, блять, посчитал. А потом перевожу мутный взгляд на раздражённое лицо напротив. Он весь, будто за блядской тонкой плёнкой, своего рода мембраной, которую мне налепили зачем-то на глаза. Замылили, сука. Натянули два полупрозрачных гандона, то ли от красоты сидящего защищая, то ли от всего недружелюбного мира в целом, хуй разберёшь. А у него даже двоящееся лицо пиздец насколько безразлично. А мне так хочется быть важным и нужным. Я хочу быть любимым абсолютно. Чтобы обнимали, чтобы держали в руках, берегли, ценили, доверяли и уважали. Я ведь тоже могу быть и понимающим, и хорошим. Добрым, послушным мальчиком, который покорно сосёт сутки напролёт, насаживается, вбирая в себя весь член целиком, радуется даже мимолётной ласке. Я могу быть любым, могу подстроиться, могу сыграть множество ролей. Мне несложно подчиняться, несложно угождать, несложно посвящать себя другому человеку. В мозгу всплывает так много «хочу». Мелькает вспышками, слепящими, мешающими трезво мыслить. Я хочу, хочу, хочу. В голове скандируется, словно лозунг. Любить. Беречь. Заботиться. Целовать. Обнимать. Ценить. Быть важным. Любить. Быть важным. Любить. Быть важным. Целовать. Что происходит, осознаю только тогда, когда чувствую укол от щетины на моих воспалённых и зализанных вконец губах. Чувствую тепло дыхания рядом. Чувствую непривычный запах, знакомый, только что в нём намешано, не разобрать. Он и горький, и терпкий, приятный, слегка сладкий, пьянящий, но подсознательно отталкивающий. Не мой запах. Не нравится. Не тот, что нужен, но оттого притягивает ещё сильнее. Срабатывает какая-то блядская кнопка включения по всем каналам ебучей похотливой суки, которой похуй с кем, лишь бы подставиться, чтобы притихло тело и обрыдалась от обиды душа. Наказать себя чьим-то телом, потому что любимое перестало быть доступным даже в запредельных мечтах. Я же хороший. А хорошие не уводят мужчину у брата, хорошие не уводят и брата у других мужчин. Что я несу?.. Горькие губы под моим языком. Губы горькие. Губы не те. Распахиваю глаза, сцепившись не на жизнь, а насмерть с Рокки, который своими кошачьими золотистыми радужками готов меня прикончить. Он замер. Я — нет. И я знаю, что он сейчас мне скажет своё любимое: «Я по девочкам, ты по мальчикам, давай, не будем менять это правило, Свят». Я знаю. Но мне похуй. Потому что хочу его наказать, хочу наказать и себя, чтобы стало противно и тошно, а ещё потянуло или сдохнуть или блевать. Губам горько… Он — словно пачка никотина, пропитанная виски, политая сверху цементом и отполированная долбанным пеплом. Безвкусный. Странный. Закрытый. Спаял свой сраный рот, а я злюсь. — Дай, — капризно выдыхаю, в ушах монотонный писк, под моими ледяными руками тёплая кожа его шеи. Обжигающая кожа. Слишком. — Дай, сука. Ты обязан делать всё, что я хочу, тебе за это платят, — шиплю, начиная беситься. Толкаю в грудь, он слегка пружинит от спинки кресла и смотрит на меня, всё так же без лишних слов. — Дай, скотина, тебе что, жалко? — Свят, я говорил уже. — Ага, ты по девочкам, я по мальчикам, давай, не будем это менять, смешивать, усугублять, портить, и далее по твоему ёбаному списку праведников. Дай, — снова толкаю, а он стискивает зубы, так что проступают желваки, а руки ловят мои загребущие ладони, цепко, как в наручники. Запястья скованы до ноющей монотонной боли. — Ты же кончишь так быстро, что сам ахуеешь, придурок. Не понимаешь, что конкретно теряешь. Знаешь, как он рычал, когда трахал мой рот, вставляя до чёртовых яиц? — Закрой свой блядский рот. Ты потом очень сильно пожалеешь о том, что нёс, позорно налакавшись. — Размашисто, — продолжаю, приблизившись, успевая задеть его колючий подбородок губами, когда уворачивается. — По языку скользила напряжённая головка, горячая и гладкая, вперёд-назад, вперёд-назад, — потираюсь бёдрами об него, дыша через раз, воздух застревает в груди, вырываясь прерывисто, со свистом. Трусь об кресло, прогибаюсь в пояснице со стоном, когда стискивает запястья сильнее, делая больно. — А знаешь, что было самым лучшим? — Шепчу как заведённый, судорожно всматриваясь в его лицо, облизываюсь, сверкая ненатуральной улыбкой. Молчит, сволочь, всем своим видом показывая, какой я недалёкий кретин и шалава. Похуй… Меня не остановить. Мне похуй на всё, кроме вспыхивающих закатными огнями желаний. Это не просто прихоть — необходимость жизненноважная. — Самое лучшее — когда он сжимал мои волосы, накручивая их на свой кулак, до острой боли в корнях, засаживал целиком, так что я беспомощно задыхался, уткнувшись носом в низ его живота. Он не жалел, наслаждался, видя, как у меня слезятся глаза, как я давлюсь и слюной, и его членом. Чтобы потом, не давая передышки, начинать резко трахать, как грёбаное похотливое животное, на чистых инстинктах, эгоистично и зациклено, в погоне за собственным удовольствием. — Снова ударяю бёдрами, раз, второй, третий, закатываю глаза от острого возбуждения, находясь где-то на пограничье между явью и тем, что стоит так ярко и живо в голове, цветастой картинкой. — Он был диким и необузданным в такие моменты, — хриплю, глядя в глаза напротив, облизываюсь, обильно смачивая губы слюной, всматриваюсь в лицо без эмоций, тяну из захвата руки, но Рокки, падла, не отпускает. — Трахал, трахал, трахал, — специально повторяю, вбивая само слово ему в мозг острым гвоздём, и в момент, когда он не ожидает, резко впиваюсь в его губы до боли. Мне плевать сейчас кто передо мной. В крови такой градус похотливой злости и обиды, что я бы дал первому встречному, только бы выебать изнутри отравляющие эмоции. Я же могу быть правильным. Могу и хорошим и добрым, только нахуй это никому не всралось. Могу быть и шлюхой, грязной, похотливой, неугомонной, вечно голодной блядью, когда всё равно как, главное кончить. Наличие членов во рту и заднице приветствуется. И чем больше, тем лучше. И главное правило — наутро всё забыть. Могу быть любым. А, сука, никому в этом ёбаном мире не нужен. — Прекрати, — недовольное рычание мне в губы, боль простреливает обе руки, кажется, ещё немного, и он просто ударит меня своим лбом, расквасив мне ёбаный нос, только бы я угомонил своё тело и разум. И пусть. — Нет. Снова подаюсь к нему, мягкой лаской, сладкой и тягучей, облизывая неспешно его тёплые, терпкие, горькие губы. Скольжу своими раздражёнными, раз за разом, раз за разом. Лижу, всасываю нижнюю, всасываю верхнюю, снова лижу. Трусь об кресло и об его ногу как сраная течная сука. Жалкое унизительное зрелище, зато внутри просыпается такая ахуенная боль, потребность в том, чтобы располовинило, а потом на три четверти, потом ещё, ещё, и ещё, чтобы без сожалений выбросить нахуй с двадцать шестого этажа. Использованного и никому нахуй не всравшегося. Трусь и лижу, лижу и трусь. Не сопротивляется, не провоцирует, нихера вообще не делает, ебучий истукан. Не человек, а бездушная, безэмоциональная кукла, одни лишь глаза жидким золотом осуждают и горят почти инфернально. Пошёл нахуй, честное слово. Нашёлся мне праведник. — Остановись, не заставляй тебя обижать. — Так не обижай. — Ты же всё портишь, — устало выдыхает обжигающим потоком по влажным губам, смотрит хмуро, а меня всего полоскает внутри, в крови и желчи. Жжёт и в желудке, и в груди, и в глазах. Везде жжёт. Губы пульсируют, руки болят и немеют, холодно душе и телу. Холодно и блядски одиноко. — Сейчас портишь ты, — выходит слишком тихо и жалко. Не знаю, что расцветает на моём лице, но когда снова приближаюсь, без особых на то ожиданий, его рот приоткрывается в ответ. И если губы были горькими, то язык его — убийственный концентрат. На вкус Рокки оказывается как перезревшие ягоды, как подбродившая смородина, как травяная настойка, смешанная с вином и вареньем. Сладкий, горький, странный. И целовать его чудовищно вкусно и неправильно. Настолько неправильно, что нервы упругими жгутами скручиваются внутри меня, превращаясь в пружины. И, теряя терпение, начинаю агрессивнее тереться об его бедро похотливой сукой, пока он удерживает мои руки и не подпускает ближе, не позволяет, пока слишком лениво и нехотя отвечает мне, вынужденно, без особого огня, который обычно чувствуется, когда желание на все сто процентов взаимное. Однако уверен, спустись я губами ниже, обхвати его ствол ими и начни остервенело сосать — кончит без особых проблем. Но это будет сродни быстрой и злой дрочке в душе. По-настоящему кайфово кончает он, когда на члене симпатичная тёлка. А ещё лучше, когда рядом их две. — Доволен? — спрашивает, вздёрнув бровь. Дерзость затапливает сверкающие в полутьме комнаты глаза, он мистически манящий, как лучший итальянский десерт, экзотическая терпкая сладость постоянно дразнит, находясь так близко и в то же время так недоступно. А мне бы дорваться. Дорваться и сожрать или выпить. Но он неумолим, и когда отрываюсь от него, смотрит осуждающе, устало и без особых, так необходимых мне, эмоций. — Нет, — шёпотом, хер его знает, слышит ли он вообще, но когда снова жадно тянусь и целую, не сопротивляется. Видимо, решив, что если даст то, что хочу — быстрее отстану. А мне и надо-то, на самом деле, немного — стоит так сильно, что до боли, давно стоит, я трусь об его бедро, задевая ширинку, где спокойнее чёртова штиля, лишь лёгкие проблески жизни. Трусь одержимо, и мне обидно и больно, мне горько и странно, и кончать, вот так, омерзительно, унизительно, тошнотворно. Хорошо физически, вроде, только как-то смазано и пресно, пусть и срывается хриплый стон в его рот, и руки, что держат мои запястья, вздрагивают. И чувствую, что всё же сумел его возбудить: не до невменяемости, но, вжавшись пахом в твёрдую выпуклость, убеждаюсь, что отклика добиться, конечно, сложно, но можно… если очень постараться. Но всё не так, всё не то, он не дал основного — взаимности, пусть и целовал в ответ последние несколько минут, сплетаясь языками и лаская губами. Было приятно и тепло — спасибо, так сказать, за участливость. Только вот, спустя долгие десятки секунд, сперма в собственных трусах ощущается мерзко. Тело, начинающее остывать от вспышки страсти, с уходящим возбуждением, замерзает, начиная с пальцев ног — онемением поднимается выше. Резко набрасывается, как родной, озноб и, вместе с ним, головная боль с тошнотой. Всё на что меня хватает — отползти на метр и начать блевать обжигающим гортань джином, желудочным соком и ебучими соплями, потому что из глаз течёт, из носа течёт. Я — долбанный открытый кран. Мне так хуёво. Физически. Морально. По всем фронтам. Мне так обидно… Мне так сильно хочется, чтобы был тот человек, что укутает и спрячет от всего мира. Что будет любить, не за что-то, а вопреки всему. Всегда. Тот, кто не станет выбирать, кто в своей жизни просто не допустит выбора. Мне так хуёво, что я, не помня себя, захлёбываюсь и в рыданиях, и в рвоте. Выворачивает, словно кто-то вскрыл меня скальпелем, полоснул, не глядя, без лишней деликатности, и сейчас изнутри выплёскивается гной и боль, окрашенная багрянцем. Я хочу быть нужным. Так сильно хочу, что создаётся ощущение, словно без принадлежности кому-то — попросту сдохну. Существо, которое выживать в одиночку просто не умеет. Как блядский паразит, я вынужден присосаться к чужой жизненной энергии, чтобы существовать. Хуёво. Хуёво. Хуёво. Так сильно, что внутри разверзается бездонная пропасть. Чернота её не пугает, она манит, подзывает, втягивает, обещает покой и баюкает. Хуёво. Радость от того, что имею брата, родного, красивого, умного и сильного — меркнет, её глодает обида со всех сторон, хищно рвёт острыми зубами, на ошмётки, мясистые и кровавые, и те летят в разные стороны. Уродливо. Страшно. Я не хочу это чувствовать. Не хочу думать, что если бы его не существовало, то Макс был бы моим. Что лучше без брата, но с невъебенно любимым. Что лучше с тем, из-за кого душа наизнанку и внутри фейерверки, чем отравленная кровь и схожее ДНК. Хуёво. От мыслей. От чувств. От одиночества. От взгляда Рокки, полного такой омерзительной жалости, когда он заталкивает меня в душ, убирая весь тот пиздец, что я устроил. Хуёво и холодно. Фриц, прижав уши к голове, лежит возле дверей душевой кабины, смотрит внимательно его ртутными глазами и делает только ещё хуже. Я люблю Макса. Я не знаю, как от этого избавиться, как справиться с чувством, как наконец сделать так, чтобы отболело. Шансов больше нет. Нет надежд. Ничего не осталось. Он буквально перечеркнул всё. Вообще всё, сказав мне «уходи», а Филу — «останься». Это несправедливо. Несправедливо, блять. Так нельзя поступать со мной. Так нечестно. Они оба — сраные эгоисты. Они оба… Скребу ногтями по запотевшему стеклу. Снова плачу. Снова пьяно смотрю сквозь мутную пелену на свои руки, и те зачем-то тянутся за острым лезвием. Боли нет. Алым проступает на коже проклятое — «твой». Вдоль зеленоватой вены, от локтя до запястья. Медитативно, увлечённо, красиво и ровно. Я не нужен ему, но это не перестаёт быть правдой. Долбанное слово, разрушившее всё что только могло, красуется порезами на моей руке. И те несмело кровоточат, жжение распространяется слишком медленно, а на запястьях, сливовыми оттенками, наливаются следы от пальцев Рокки. «Твой». Смотрится, как дань чему-то, погибшему внутри Макса с ёбаным инфарктом, после судьбоносного, не меньше, видео. Смотрится, как дань моим ошибкам. Смотрится, как жертва — капля так любимой им идеальности во благо покаяния. Это «твой» как обещание никогда и никому больше не отдавать своё сердце. Никогда и никому. Тело — сколько угодно. Сердце? Ни разу. Ни единого. Оно окончательно разбито на мельчайшие осколки, оно растёрто в крошево. Порошок из стекла, а не орган. И склеивать его я не хочу. Я склеивать его не буду. Склеивать его нет больше ни сил, ни смысла. *** Утро встречает похмельем. Сильным похмельем, а ещё пропущенными звонками от Фила. Когда он звонил, я не слышал, быть может, вызовы сбрасывал Рокки, бог его знает. Запах чистящих средств забивается в нос, внутри плещется раздражающая изжога, вместе с сосущим ощущением абсолютной пустоты. Пусто в желудке, в голове и в сердце. Замираю, давая себе паузу, на автомате принимаю душ, смотрю на перебинтованную руку и хмурюсь, потому что помню, что уснул после водных процедур и бесконечной тошноты, что лез к Рокки, что кончил, целуясь с ним, что выжрал снова две бутылки джина, что было хуёво и так далее. А почему моя рука перебинтована — ноль мыслей. Синяки на запястьях выглядят забавно. Своего рода метки, жаль что не от того человека, от которого хотелось бы. Жаль, что не от него. Синяки, как напоминание о том, что кожа всегда показывает последствия боли и жестокости, чужой силы и гнева. Внутри же синяков нет, только отчего-то болит сильнее. Намного сильнее. Вся злость, что копилась двое суток, на третьи — испаряется. И внутри запускается странный режим, будто организм решает излечить себя от недуга сам. И плевать, что любовь воспринята блядским недугом. Синяки даже красивы в каком-то смысле. Стыд от поступка не появляется. «Твой» на руке не вызывает эмоций, скорее брезгливость. Это же надо было такое учудить, как будто мало было того, что доебался до Рокки, ещё и шрамов себе добавил — ебать какой ахуительно правильный выход. И пока я пью овощной смузи, уговаривая желудок не сблевать, в голове начинает проясняться, ровно до того момента, когда всплывает совершенно странный сон… Горячечный бред, не иначе, просто джин заполнил собой и отравил нахуй и чувства и мысли, смыло рассудок штормовой алкогольной волной. Потому что как объяснить, почему мне снился секс Фила и Макса, в котором я, прозрачной мембраной, призраком, ощущающим эмоции каждого, находился между ними — нет ни единого разумного объяснения. Я не хочу это помнить, но помню. То, как блестела от пота их кожа, как приоткрывался от кайфа рот, как горели лунным светом глаза. Я не хочу фантомно ощущать каждый толчок и касание, каждый поцелуй и укус, мазок языка или трепет пальцев. Но протест ускользает, когда в моё эфемерное тело входил Макс, особенно медленно, заполняя собой, как всегда, идеально, при этом ощущал я это, наблюдая за проникновением члена Макса, увы, не в мою задницу. Во сне он трахал моего брата, но словно меня. Я ощущал его острое желание, точно так же, как ощущал Фила, его нестерпимую жажду. Меня мистическим образом располовинило и растащило в тела обоих бестелесной сущностью. Сплело нас троих, воедино, светящимися прозрачными нитями. И так вышло, что мой собственный стон слетал с зацелованных, пульсирующих губ Фила, в то время, как рвущийся изнутри меня, возбуждённый рык, произносил алым ртом Макс. В чёртовом наркотическом, зацикленном трансе, раскачиваясь, как под воздействием особой магии, слипшись и влажной горячей кожей, и сильнейшими чувствами, и непередаваемыми в своей глубине эмоциями. Законнектившись самими душами, перетекая друг в друга сверкающими каплями, они срастались, а я терялся в них, как мерцающая в ночи лунным светом дымка. Ощущая, как себя, обоих. И от этого было так хорошо, так правильно, так ахуенно, что хотелось попросту сдохнуть от невыносимого кайфа. Потому что от силы любви буквально разрывало на части, она была настолько всепоглощающей и бесконечно абсолютной, совершенной, идеальной, что причиняла не просто боль, а нестерпимые мучения. И вот так, в душе, совершенно разбитый, в состоянии близком к истерике, глядя на воспалившиеся порезы на руке, снова как ребёнок, беззвучно рыдаю, кусая кулак и глядя на мутное полупрозрачное стекло. Это нечестно, что пока они выживают, я погибаю. Это нечестно, приручив, сказать «уходи». Нечестно оставить и квартиру, и пса, и кольцо. Погладив взглядом, прикоснувшись с трепетом, позволив целовать и целуя в ответ. Это нечестно. Нечестно… Делать так больно, глядя глазами, полными неумирающих чувств, но выбирая не меня. Нечестно. Я теряю не только любовь — брата, теряю того, кто из-за болезни грозится уйти. Мне так хочется быть правильным, быть понимающим, быть тем, кто, вопреки всему, сохранит чувства к ним обоим, кто пойдёт рядом с ними, поддерживая, подставляя плечо и не осуждая. Хочется стать тем, кто способен переварить, усвоить и пережить, и личную драму, и вспышки неумолимо возвращающейся, травмирующей боли. Хочется. Но не получается. Не получается. Я снова беру лезвие, и одно дело резать руку по пьяни, совершенно другое — на трезвую голову. От вида крови появляется мерзкое головокружение. Вода смывает следы, слегка розоватая, стекает по моим ногам в сток. Делать воспалённые порезы чуть более глубокими, а не поверхностными, ведя по воспалившейся коже, больно, а ещё — внезапно приятно. Весь фокус смещается на лезвие в руке и ровные красивые буквы. На аксиому моего блядского существования. Я не нужен Максу, но лишь ему я готов сказать отравленное, проклятое, судьбоносное «твой». Хочу себе шрам, как напоминание его возрождения и моей собственной ментальной смерти. Внутри, с тихим стоном, с каждым мазком лезвия, словно кисти, что-то отмирает. Из порезов сочится кровь, а по ощущениям это выцеживается яд из души. Макс травил меня собой, намеренно или случайно, теперь неважно. Травил… Заполнил собой целиком сердце, разбавив формулу крови, поселившись в каждом органе, в лёгких, что без него отказывались дышать. Мозги окислились, разум затянуло дымкой, глаза перестали трезво оценивать происходящее. Лишь желание быть с ним, под ним, быть его. Макс отравил. И просить «уходи», надеясь, что одной фразой всё расставит на прежние места, излечив обоих и разорвав связь в клочья — с его стороны было наивно. Между нами как ощущались, так и ощущаются — не нити — канаты. Кольцо всё ещё блестит прозрачными каплями воды на моей дрожащей руке, тот самый якорь и тонкий хрупкий мост от него ко мне, от меня к нему. Он сказал «уходи», глаза ему вторили, руки же просили остаться. Мучит зачем-то обоих, давая необъяснимые крупицы надежды, которую стоит задушить, потому что не судьба, вероятно. Потому что поперёк брата не лягу. Он сказал «уходи», но сердце не верит. Принимает, не понимает, не верит. А лезвие в руке дрожит. Каплями крови любовь и боль, смешиваясь, переплетаясь… стекают по запястью. Ритуалом, церемониально, вкладывая глубинный смысл — по порезам трижды, прикрывая глаза, когда мир вдруг шатается и смазывается уродливыми мазками. Голова идёт кругом, желудок сосёт, в груди понемногу стихает боль, напитавшись моей кровью и физической болью — решает отступить и дать передышку. Выйдя из душа, встречаюсь глазами с переодевшимся Рокки, который разговаривает с кем-то по телефону. Обхожу его в одном полотенце, вырывая руку, когда цепляет за запястье в попытке остановить. Иду на кухню, делаю себе овсянку, заталкивая ту большими ложками, буквально пропихиваю её, запивая горячим травяным чаем. Грызу яблоко, игнорирую кровоточащие порезы, то, как капает на столешницу кровь, стекая по пальцам. Белоснежное полотенце всё в алых разводах, такие же, кажется, сверкают вспышками, будто молниями, в золоте взгляда напротив. — Ёбнулся окончательно? — хмурится, поигрывает снова желваками, разъярённый блядский лев. Безошибочный Кваттрокки, тот самый, который всегда просчитывает наперёд и следует своим принципам: я по девочкам, ты по мальчикам, не смешивай. Вчера позволил кончить об себя. Придурок. — И не я один, — указав на него ложкой, отвечаю, глядя исподлобья. — Не я один, Рокки, — покачиваю головой, эмоции вытекают из меня с каплями крови. От физической боли становится спокойнее, свободнее — заземляет, пусть и краткосрочно, зато хотя бы немного удерживает от перегибов. Странно подействовавшая совершенно нехитрым способом таблетка. От такой кровопотери не подохну точно, зато стабилизирую воспалённые на душе нарывы. Возможно, со временем, и вовсе излечу. — Почему не остановил? Сколько раз уже проходили: я нажираюсь — ты оказываешься рядом, я доёбываюсь — ты отталкиваешь и выслушиваешь, наутро всё в порядке. — Проще было позволить и всё прекратить после, чем наблюдать, как тебя несёт за грань. Ты торчишь у окна, промораживая себя до костей, мало спишь, нихуя не жрёшь и полосуешь лезвием руки. Мне продолжать перечень очень умных поступков в твоём исполнении? Думаешь, если доведёшь себя до нервного срыва или до сломанной психики, то что-то сумеешь переломить в свою сторону? — Оказывается напротив, нас разделяет всего лишь столешница и моё несогласие, что выстраивается прозрачной стеной. — Ты гробишь себя. Они оживают — ты подыхаешь. Равноценно? — спрашивает порывисто и грубо, хмурит свои тёмные брови, скользит взглядом по моему лицу. — Я спрашиваю: равноценно? — Поднимает мою руку, нажимая пальцами на багрово-фиолетовые синяки, пачкает свои пальцы в каплях моей крови. — Это и есть твой способ справляться с болью? Раньше ебал шлюх, пил и рвался за черту города. Теперь будешь пить, ебать того, кто оказался рядом и резать себя? Дальше что? — Тебе деньги платят, чтобы ты смотрел за сохранностью моей шкуры, а не трахал мне мозг, — холодно слетает с губ, вырываю руку из слабой хватки, капли срываются и брызгами ложаться на мою оголённую грудь. Вздрагиваю, опускаю глаза на потёки… и так тоскливо и пусто становится. Сонно и странно, пресно, мёртво. Никак. — Если напрягаю — не смотри. — Ты думаешь, от твоего отца не уйти? Что это место золотое? Что подтирать твои сопли — мечта каждого наёмника? Что я в безвыходном положении и потому держусь рядом? — сталь в голосе способна разрезать меня на части, он полосует и словами, и тоном, и взглядом. Всё так же рядом, буквально душит и запахом, и опасной аурой. Редкое зрелище, впечатлило бы, будь во мне хотя бы отблеск лишних эмоций. — За один заказ, всего за один элитный заказ, я могу получить столько, сколько получаю за два месяца охраны рядом с твоим капризным туловищем. Один заказ, дело максимум пары часов, и никакой мозгоебли. Неужели ты настолько ограниченный и тупой, что поверил в то, что я ради денег вожусь с твоим грёбаным телом? Ты был интересен мне как уникум, что притягивает к себе настолько мощных личностей, оголяя их души, выставляя напоказ скрытые слабости. Чистый, пусть руки и испачканы в крови, слепящий внутренним неосознанным светом, который не заглушить подбирающейся тьмой, что кружит вокруг каждого из нас. Инфантильностью и яркостью кукольных, ненатуральных глаз. Ты был мне интересен с того самого момента, когда я подсел к тебе в клубе Джеймса. — Молчу, слушаю, впитываю и не чувствую ни-че-го. Кроме того, что я «был»… Очередная потеря подбирается ко мне на полусогнутых, коварно, тихо, неожиданно. В его голосе разочарование и переоценка. В его взгляде — оттенок жалости, смешанный с презрением и безразличием. От него веет холодом, горечью и одиночеством, котором меня накрывает вслед за закрывшейся дверью. После его слов, я не сказал нихуя. Он не ждал — ушёл молча. Я не останавливал. Руку обработал сам, сам же её перебинтовал, сам же убрал устроенный беспорядок. Оделся, выгулял пса, купил еды, ещё вина и джина. И заперся в квартире, как блядский затворник, выключив мобильник и закрыв квартиру изнутри. Хитрый механизм. Незаменимая штука, когда хочется исчезнуть, растворившись в тишине. Его не вскрыть, разве что взорвать саму дверь, только никто не станет. Окно постоянно настежь, насморк становится родным, онемевшие руки тоже. Апатия мягко укутывает, алкоголь гуляет в крови, кровь же потёками стекает по коже. Я не даю порезам стянуться, не даю образоваться корочке. Постоянный, ежедневный ритуал, происходит уже в который раз, и я не пытаюсь бороться с потребностью навредить себе. С каплями крови, такими удивительно яркими, и правда стихает внутренняя боль. Я готовлю себе рис с овощами и рыбу, вкусные стейки, пасту, которую когда-то попробовал у Макса. Запекаю утку с апельсинами и картофелем, делаю свежевыжатый сок, включая тихую музыку, подпевая одними губами. Наслаждаясь тем, что никто не ищет и не ждёт. Я готовлю себе кучу разнообразной еды трижды в день, плюс перекусы фруктами. Заказываю доставку из ресторанов, наслаждаюсь пенной ванной перед сном. Выпиваю по две бутылки вина, просто сидя, свесив ноги в окно, глядя на чёртовы предательски яркие звёзды, и думаю. Думаю. Думаю. Думаю. Чего же я хочу? Чего я могу хотеть? Что я могу себе позволить? В попытке найти собственное желание в этом бесконечном лабиринте, где потерялся и не понимаю, как выбраться, рыскаю по углам, разглядываю мелькающие мыслеобразы, прислушиваюсь к дребезжащим струнам внутри. Тишина перестала напрягать. Без телефона, вот уже несколько дней, живётся хорошо, даже отлично. Тот факт, что мне не вскрывают квартиру, говорит лишь о чужой осведомленности. Конечно, вычислить, что я заказываю доставку и расплачиваюсь — дело пары минут. Живой, и это главное. Похуй, что внутри пепелище, чёртово кладбище и высохшее дно солёного моря. Если это и есть депрессия, то она мне нравится. Всё приглушается, растушёвывается, размазывается, смешивается. Незначительное, до обидного никакое. Выгорают оттенки, лишь кровь по-прежнему алая. Такого же цвета, как и моя любовь. Она растекается по бледной коже, пачкает дерево, пачкает одежду, пачкает саму душу. Кровь как признак того, что я всё ещё не растворился. Что существую. Дышу. Я дышу. И Фил дышит. Уколом, острым, словно спица, прошивает сердце насквозь. Моргаю от осознания, что пока я тут варюсь в обиде, рефлексии, депрессии и куче сопутствующего дерьма, Фил бесконечно страдает от отказывающегося ему помогать лечения, в попытке обмануть смерть, и вместо того, чтобы проводить вместе оставшееся ему время, я просто беру и проёбываю его, как беспечная сука, игнорируя звонки. Мы разговаривали в последний раз недели две назад или около того, счёт времени потерялся… Он борется, медленно умирая, пока я строю из себя жертву предательства, хотя по сути Фил был задолго до меня, намного дольше, вероятнее, глубже, и их прошлое, каким бы болезненным ни было, не перечеркнуть. В конце концов, если кому я и могу позволить заменить меня — ему. Он ведь лучше по куче параметров. Красивее внешне и умнее, мудрее, более наполненный и чуткий внутри. А я — долбоёб. Что же, не новость. Нахожу телефон, нервно вытирая капли крови об домашние штаны, включаю тот и смотрю на сотню вызовов. Часть от Фила, часть от Рокки, часть от отца, от Валеры, Софы, Леры. Мне казалось — я нахуй никому не нужен, но стоило исчезнуть на несколько суток, а после посмотреть на историю вызовов, как понимаю, что надуманное мной одиночество — лишь в моей голове. Меня на самом деле окружает огромное количество совершенно разных людей. У меня есть: живой отец, старший брат, не один, а целых два друга, которых нашёл в месте, где, казалось, умирают надежды, Рокки, который, как бы не шипел, в конечном итоге всегда был на моей стороне, рискуя собой. Моё одиночество — в моей голове, не более. Я просто позволил эмоциям взять себя под контроль и натворил очередных пиздецов, снова показав незрелость натуры и зацикленность больной психики. Заставил переживать Фила, вместе с отцом. Обидел своими выебонами Рокки и явно вынудил волноваться и Валеру с Софой, и Леру с Родей. Отбрасываю трубку, что голосит от принятых сообщений. Иду за аптечкой и снова перебинтовываю руку. Смотрю на себя в зеркало, отмечая, что как бы ни пидарасило, а синяков под глазами нет, цвет лица вполне здоровый. Последние дни всё, что я делал — пил, жрал, причём часто и вкусно, и спал. Глаза лихорадочно блестят, растрёпанным ореолом вокруг головы блестят волосы. Вот он я — куколка Фюрера, брат филигранной суки, сын короля порошка и таблеток. Не беспомощный ведь, да? Отражение не отвечает на немой вопрос. Мой рот скалится. Звонко цокаю, и звук эхом отражается от стен, Фриц ложится в дверях и настороженно смотрит. Я ведь способен сам устроить свою жизнь? Придумать, куда и каким образом хочу двигаться, помимо того, чтобы периодически умывать свои руки чужой кровью. Найти что-то для души. Личное. Что-то, что отвлечёт и захватит, переключит и зациклит, что-то, что заставит двигаться не в сторону от тех, кому я стал близок или дорог, а рядом. Перестать выёбываться, перестать быть проблемным и капризным. Просто перестать. *** Хотел позвонить ещё вчера, не случилось. Посмотрев на телефон, тупо отложил в сторону: сил на разговоры не осталось — всё сожрало сожаление, стыд, вина и неутихающая обида. С отцом, вероятно, ещё очень долго не смогли бы увидеться, если бы на выходе из подъезда, когда я отправился выгулять пса, не наткнулся на него с разгона. Одетый неформально, спокойный, словно я не пропадал на хуй знает какой срок, внимательно меня рассмотревший, приоткрывает дверь машины, бросив короткое: — Здравствуй, сын. А мне бы мяукнуть в ответ приветствие, да вот не выходит. Однако сажусь, однако Фриц запрыгивает следом, однако машина трогается. Старик мало того, что сам за рулём, что нонсенс, так ещё и не говорит, куда конкретно мы едем. — Ты своим поведением очень напоминаешь свою мать, — встречаю его взгляд в зеркале, короткий, словно выстрел, прицельно и чётко бьющий куда-то вглубь, пронизывающий, открытый настежь и пугающий. — Она была удивительно странной и непонятной, но способной прикончить так ювелирно, пробраться внутрь и захватить собой так, что после всё теряло смысл. Запахи притуплялись. Жизнь выцветала. Она была уникально жестокой, когда дело касалось чувств: не замечающая, игнорирующая боль, чудовищно эгоистичная, токсичная и ядовитая. И знаешь, мне жаль, что ты и твой брат, вы оба, унаследовали это от неё. — Останавливает машину, жестом указывает идти следом, а я замечаю, что мы находимся возле лечебницы, куда уже приезжали с Филом. — Ты никогда не говорил о ней, — слегка любопытно, что же послужило причиной выданной информации. Не сказать, что мне пиздец как интересно узнать о матери, но с другой стороны… почему бы и нет? — Ты никогда не спрашивал, — парирует, приоткрывает входную дверь в огромное здание и пропускает меня вперёд. — Я понимаю, она для тебя незнакомый человек — та кто родила и исчезла. Понимаю, почему нет интереса, почему не тянет поднимать эту тему. Но информация, Свят — полезная штука. Особенно, когда именно ты ей владеешь. Порой несколько неаккуратных слов рушат целые жизни. Один взгляд, чувство, поступок, человек. Слово, сын, одно слово. До меня дошёл слух, что послужило причиной инфаркта Макса. Удивительно, когда-то, почти так же, как он, пострадал я. — Смотрю на него, как на умалишенного: поверить в то, что мой отец был способен на сильные чувства, всё равно, что сказать, что с неба, вместо воды, вдруг польются чернила. Густые, терпко пахнущие, марающие и отказывающиеся смываться водой и мылом. Окрасят тебя навсегда в глубокий синий, и живи потом уродливо, почти чёрный, навсегда закрашенный, как чёртова ошибка вселенной. И нет нужного ластика, который исправит это. Не существует. — Меня не удивляет то, что происходит в твоей жизни, это было в какой-то степени закономерно. Ты оказался слишком слаб, чтобы начать бороться, он, даже полуживой, оказался сильнее. Они оба. Учись у лучших, — хмыкает и вызывает лифт, развернувшись ко мне всем телом. — В конце концов, первая любовь — самая поганая штука из всех, что существует. А для некоторых, первая же — единственная. Я после неё не смог больше любить никого. Удивительно, как после твоего брата, Макс сумел влипнуть в тебя. Ещё удивительнее, как его сейчас не разорвало на две части, когда вы оба, отравляющие все сердца, которых касаетесь, ошиваетесь рядом с ним. — Я не понимаю, в чём смысл того, что ты говоришь. — Смысл в том, что ты способен нанести огромный урон. Случайно или намеренно, не суть важно. Ты способен. Твою власть, твою силу, твою особенность осознают по факту почти все, кто с тобой знаком. Кроме тебя. Я считаю, что обязан раскрыть твои глаза. Раскрыть и сказать, что хватит бездарно проёбывать свою жизнь, Свят. У тебя огромные перспективы. Множество ресурсов и уникальное влияние, которым ты можешь научиться пользоваться. Найди то, что тебе по душе, и двигайся. Развивайся, достигай поставленных целей, самосовершенствуйся. Раскрой себя. Удиви. Вместо того чтобы торчать в четырёх стенах, утопать в обиде и жалости к себе. Любить можно на расстоянии, любить и жить дальше. Я когда-то смог. Сможешь и ты. — Но она ведь умерла, — не понимаю я сказанного им до конца. — Я любил её, когда она не была моей. Годами. Видя, как она делает вид, что счастлива с моим другом. Ждал её, сердце не хотело смиряться, а когда получил, всё закончилось слишком быстро. Потому что играть она любила, а быть аккуратной не хотела, слишком сильно поверила в себя, считала, что может очаровать любого, из любого же дерьма выбраться. Подставила родного отца, подставила множество людей, почти развязав тут кровавую бойню, а после, с лицом великомученицы, выпросила шанс родить тебя. Там очень тёмная история, часть которой неизвестна даже мне. Но она никогда не была ангелом, пусть внешне и казалась святой. Как и ты с братом — лишь кажетесь идеальными и сверкающими своими гранями, на деле — оружие воплоти. — Своевременно рассказываешь, конечно, — бормочу, глядя под ноги, и без того неразбериха, царившая внутри, окончательно становится полным непонимания пиздецом. Моя мать была сукой, я и Фил такие же — единственный вывод, что напрашивается. Чудненько. — Неважно время, Свят. Важно, чтобы ты понимал, к чему это сказано. Потому что в любом другом случае, слова останутся словами. — Оказалось, лифт приезжал уже дважды, а мы всё стоим у створок без движения. — Живи дальше. Поставь цель — добейся. Прекрати вариться в вине, в обиде или ожидании. Живи, Свят. Иначе жизнь пронесётся мимо, она не любит неблагодарных. Неблагодарным она мстит — посмотри на своего брата и убедись. — Он ведь болен. — Лишь потому, что запустил режим саморазрушения. Вы оба способны отравить, но ты не понял одну простую вещь — для каждого из вас нашлась универсальная пилюля, способная ударить не менее жестоко в ответ. Так уж вышло — одна на двоих. Макс… — Кажется, я окончательно запутался, — признаюсь, хотя в голове, стройными рядами, начинает структурироваться мысль за мыслью. — Всё просто: либо ты двигаешься вперёд, хотя бы минимально пытаясь наладить рушащуюся действительность и целостность внутри, либо доживаешь в ожидании неминуемого. Тебя, рано или поздно, прикончит или чужая пуля, или собственная глупость. Потому что режим саморазрушения ты тоже уже успел запустить. Благо, всё не настолько печально, но кто знает, как далеко ты сумеешь зайти, зная твой зацикленный характер. — И что же мне, по-твоему, нужно делать? — Жить, — пожимает плечами и делает шаг внутрь кабинки, а я иду следом. — Жить, сын. Найди себе дело, открой себе центр или клинику, тренировочный зал, да хоть галерею. Изучай языки или способы незаметного убийства, начни стричь собак или газоны. Да что угодно! Выбери что-то и стань в этом лучшим. Если не понравится — выбери снова. Только перестань бездарно тратить годы, ты и без того прожил слишком долго почти в бессознанке. — И кто тому виной? — А ты не особо протестовал и сопротивлялся положению вещей, — цокает и открывает дверь, а я влипаю в фигуру в инвалидном кресле. Дед улыбается дружелюбно, смотрит цепко и настороженно. Протягивает мне руку для приветствия, и создаётся ощущение, что либо я попадаю в чужой, неизведанный и имеющий свои особые правила мир, либо вокруг нас троих, в эту самую минуту, привычный мир сужается. Время — пульсирующая точка в пространстве, ехидная сука, издевается, посылая по мне болезненные вибрации. Я смотрю на человека передо мной, по сути, незнакомого, но, как оказалось, родного, на отражение боли в его глубоко-посаженных тёмных глазах. Всматриваюсь в оттенки узнаваемой радужки, понимая, что в этот самый миг, он на меня, чёрт возьми, смотрит синевой, что плещется во взгляде Фила, и снова промораживает понимание неправильности собственного поведения. Я смотрю, а в голове судорожно бьётся, что я скучаю по брату, скучаю адски, скучаю так сильно, как способен скучать разве что по Максу. А вероятно, в чём-то даже сильнее. И давит, стискивает загнанное в клетку сердце. Не понимаю, что лучше: начать говорить или вообще спаять свой бесполезный рот и тупо молчать. Не понимаю, как себя вести: расслабиться, потому что в логове хищников — а я условно такой же хищник — или насторожиться, ведь даже сраный лев в приступе ярости вполне способен прикончить детёныша, а мне до взрослой особи ещё пиздецки далеко. Я смотрю на обоих и нихуя в этой блядской жизни не понимаю, потому что вместо того, чтобы налаживать мосты в эту самую минуту, радоваться тому, что больше не в коконе, понимаю, что всё что делаю последние недели — бегу от людей. Бегу от эмоций. Закукливаюсь, словно грёбаная гусеница, окружив себя привычным — обидой, капризами, претензиями и постоянной нестабильностью. Вопреки всему вылезает истеричность натуры, вылезает, хотя мне казалось, я не такой, что умею держать лицо, умею подавлять эмоции, но когда дело касается близких — пидорасит троекратно. Слушаю диалог отца и деда, понимаю по обрывкам фраз, что они общаются всю жизнь. Что скрывали свою связь только потому, что я был не в курсе, кто моя родная мать. Что всё было сложно, что прошлое неоднозначно, и поступки у каждого из участников тех событий были спорными и не всегда правильными. А мне не нужны оправдания. Не нужны объяснения. Не нужна мне информация о той, кого я никогда не знал, и узнать её нет никакого желания. Потому что… смысл? Мёртвые к мертвым, а мы в мире живых. Кто-то в мире теней… Мне казалось, они будут навязывать, убеждать или спорить, но тема меняется в мгновение. Отец выдаёт пару ключей Михаилу Николаевичу, говорит, что жить в психлечебнице, конечно, имеет свои несомненные плюсы, но стареть вдвоём интереснее. А так как нет смысла больше скрываться, то почему бы и нет?.. Рассуждают на тему того, что делать теперь с этим местом, посматривая в мою сторону, а я, прикинувшись фикусом, смотрю куда угодно, кроме их заискивающих лиц. Намёки непрозрачные, но я слабо представляю, что возьму и вот так, буквально слёту, начну устраивать в лечебнице свои порядки. В конце концов, тут души лечат, тут место спокойствия для тех, кому стало слишком громко и шумно жить среди суетящихся и вечно спешащих куда-то людей. Мне, вероятно, самому нужна помощь в заведении, схожем с этим. И психика человеческая вообще — мир тёмный, запутанный и чужой. Поняв, что идея меня не прельщает, начинают заходить с другой стороны, спрашивая, что конкретно привлекает моё внимание. А я задумываюсь на долгие десятки минут, крутя в руке телефон, словно спиннер. Потому что, по сути, из интересов у меня: мой пёс, ствол, ножи, резка по дереву, Макс и брат, вкусная еда и комфорт, высота… тишина и уединённость. Тишина… Тишина, в которой Макс вынужденно оказался. Кручу телефон, размышляя о том, что никогда не пойму, как ощущает себя человек, которого лишают чего-то выданного при рождении, забирают чёртову функцию, словно вышел срок обслуживания, срок годности или просто из вредности. Я не представляю, каково это — слышать малейшие шорохи, чужое дыхание, тихие сиплые стоны и выдохи, каково ориентироваться в темноте на рокот мотора или едва уловимый звук шагов, на рык или шипение, щелчки затвора, скрип половиц, а после просто попасть в эфир, где транслируется пустое ничто. Я не понимаю, и представить это сложно. Абсолютно нереально, а понять хочется внезапно сильно. И сбиваясь в словах, со скачущей от эмоций интонацией, я описываю то, что вихрится в голове мутноватыми образами. Пытаюсь объяснить, что конкретно хочу понять, что узнать, во что вникнуть. Узнать, как люди, которые вдруг лишились зрения или слуха, лишились голоса или конечности, становятся кем-то особенным. Как меняется их психика, восприятие, что для них мир отныне иной. Иной навсегда, они этого не хотели, просто так вышло, и теперь приходиться выживать. Я рассказываю, рассказываю, рассказываю. Слова цепляются за зубы, налипают на кончик языка, а губы пересыхают. Порывисто закуриваю, нервно сгрызаю очередной заусенец, недовольно отметив, что пора записаться на маникюр. Курю и вываливаю пласт за пластом изнутри всё, что, как оказалось, успело скопиться. Только алкоголь, боль и рефлексия душили мысли, которые дымились под скальпом. Отец не перебивает, выглядит по-настоящему удивлённым и заинтригованным. Дед с лёгкой улыбкой кивает, соглашаясь с большинством озвученного. Что да, действительно, в Центре не хватает специализированного общества, которое поможет с адаптацией тем, кому не повезло потерять один из органов чувств, и получить порой не одно, а несколько лишений. Что есть множество прекрасных профессионалов, наёмников, которым требуются инструкторы и тренеры. Психологическая, физическая помощь и просто понимание, что ты такой не один. Что можно объединить центр деда с чем-то новым. Достаточно расширить территорию, пристроив пару зданий буквально рядом. Что стоит привлечь, помимо психологов, психиатров и неврологов, ещё и сурдолога, а так же кучу других, узконаправленных специалистов. Посоветоваться с людьми, сведущими в данной теме, набросать, какая примерно нужна техника, как оборудовать тренировочные залы, какой должна быть программа и ещё огромная куча мелочей. Я говорю долго и сбивчиво, воодушевляюсь, когда вижу отклик у двух умных, видавших жизнь и сложности мужчин, понимая, что, блять… Мне до одури приятна их поддержка и то, как беспрекословно оба соглашаются помочь со стартом, что будут во всём подсказывать и, при необходимости, направлять, что ресурсы вообще не проблема, всё необходимое будет, стоит заикнуться. Меня в этот самый момент ,в четыре сильные руки, буквально подсаживают, чтобы я начал карабкаться выше, уже самостоятельно. И обвинить бы отца в очередной манипуляции, но я так чудовищно ему благодарен, что едва сдерживаю порыв просто обнять. И новая грань, вот так, несмело поблёскивая боками, открывается передо мной. Леонид Васильевич, возможно, сделал огромное количество эгоистичных ошибок за всю свою жизнь, он сильно любил, он много терял, но, вопреки всему, выстроил целое королевство на чужой боли и собственном эгоизме. Он выбрал себя, выбрал движение вперёд, выбрал жизнь, и это всё достанется мне, неумелому сопляку, который всё что делал грёбаные двадцать пять лет — ныл, капризничал и изображал то присутствие, то отсутствие. Его пример внезапно вдохновляет, личность кажется не просто загадочной или таинственной, характер не исключительно ублюдочным, а глаза не просто цветными стёклами. Я вижу его глубину, вижу опыт и мудрость, вижу такую знакомую, откликающуюся глубоко внутри боль. И понимаю, что, вероятно, пройду свой путь точно так же, потому что, кроме Макса, никого так сильно не полюблю. Отец всю свою жизнь любил призрака той женщины, что давно от него ушла, что разбила когда-то умеющее чувствовать сердце. Отец смотрит на меня как на регулярное, бесконечное напоминание о совершённых и своих, и чужих ошибках. Я — блядская ходячая причина для скорби, разочаровывающий и косячащий, хотя на моём месте мечтали бы оказаться слишком многие, а я это никогда не рассматривал в подобном ключе, я подаренный судьбой шанс не ценил. Смотрю на него и понимаю, что мы единственные, кто есть друг у друга, ближе нет никого. Фил и дед это другое. Я люблю брата до дрожи, меня привлекает личность Михаила, пусть и настораживает, но притяжение родственной крови сильно, он кажется интересным и способным многое мне дать, научить, направить. Но отец… Отец оказывается слишком похожим на меня. Он оказывается тем, кем я могу в конечном итоге стать. У меня для этого есть всё. Абсолютно всё. И если он смог залатать своё сердце и пустить избыток энергии в бизнес, чтобы разъебать нахуй половину Центра, то вместе со мной… И что-то откликается в его глазах цветными бликами, понимающая улыбка мелькает по расслабленным влажным губам. Он всегда раздражал — теперь восхищает. Коннект, что происходит в этой комнате, кажется, связывает мгновенно и навсегда. Мы никогда не были с ним настолько близки, и я понимаю, что наделаю ещё миллион ошибок, но всегда будет человек, к которому я смогу прийти. Всегда будет тот, кто поймёт, потому что был, либо частично остаётся таким же. Наша особенность в зацикленности и не многозадачности сыграла ему в плюс. Он сосредоточился на желании иметь целую империю и стать одним из королей, и сделал это превосходно, эгоистично наплевав на недовольство окружающих. Показал свою жесткость и что с ним стоит считаться. Уверенно сидит на троне, как бы ни старались подточить его крысы. И если это есть в моей крови, то что тогда сможет остановить меня на пути к желаемому? Кто? *** Решение вернуть квартиру Макса настоящему хозяину возникает внезапно. Вот я сижу за завтраком, гипнотизируя телефон и думая, когда же позвонить Филу и закончить тягостное молчание между нами, вот я в процессе натягивания на себя спортивных штанов и прочих приблуд, с ключами, что надеты на палец на манер кольца, понимая, что прежде всего стоит забрать все свои вещи из теперь уже чужой для меня жилплощади. Пусть и по бумагам она всё ещё моя. Шаг первый — решение принято, чётко обрисована цель и начато движение к достижению. Шаг второй — прошу отца как можно скорее заняться переоформлением квартиры. Попытайся я её передарить кому-то другому, было бы сложнее. Но в нашем случае вся простота в том, что, рядом нехитрых манипуляций, решение Макса, отдать мне свою квартиру, можно просто аннулировать. И она вернётся в его руки, словно никогда и не была моей. Чего только не могут сделать деньги… Шаг третий — попытаться не рассыпаться нахуй от просыпающейся боли и тоски, когда нахожусь в стенах, что принадлежали ему. Они помнят нас. Они помнят, впитали наше дыхание и смешавшийся запах, слышали стоны удовольствия и крики недовольства. Квартира, как живое доказательство того, что мы всё-таки были, что не мираж, не выдумка, не фантазия больного им разума. Шаг четвёртый — поддерживать всеми силами боевой настрой. И всё идёт хорошо, почти идеально, я достаю из шкафов остатки собственных вещей, зубную щётку отправляю в мусор, туда же наполовину использованный флакон любимого геля для душа. Пену, с запахом зелёного чая, несколько свечей и блядский фиолетовый вибратор. Летят опавшими листьями мои фотки, что зачем-то стояли в рамках на комоде. А вот полотенца, что мне нравились своей мягкостью, складываю в спортивную сумку, как и ромашковый чай и баночку с корицей. Медитативно, спокойно, шаг за шагом, чтобы не смотреть лишний раз на блядские стены, которые, словно осуждая, молча наблюдают. Минуты утекают, как песок сквозь пальцы, нервы шалят всё сильнее, напряжёнными тонкими проводами, способными переломиться в любую секунду, и тогда шарахнет, грянет блядское чёртово замыкание, а как бороться с ним в одиночестве, я не знаю, не выходит раз за разом, не выходит, сука. Я на автомате бросаю в сумку, не глядя на самом деле, что и в каком количестве. Желание просто свалить нахуй из квартиры, настырно скребётся в монотонно ноющем затылке, а виски разрывает пульсирующая острая боль. Мне плохо здесь без него . Всегда так было, я бежал сюда, чтобы вспоминать, чтобы плавать в иллюзии возможного будущего, здесь так хорошо думалось о нём , каждый угол помнил и страсть и боль, каждый угол помнил нас. И сначала, с первым шагом в квартиру, меня накрывало спокойствием, а потом придавливало в безнадёжной тоске, топило в непрекращающейся боли, топило в отчаянье. В этих стенах мучительно хотелось прижать его к себе, прижаться самому и дышать, дышать чертовски долго, чтобы лёгкие лопнули, как всратый воздушный шар. И чтобы хоть минимально отпустило — рывком дверцу холодильника на себя и с горла несколько обжигающих глотков грёбаного виски. Горько, гортань обжигает мгновенно, в желудок стекает пламенная огненная жидкость, и тот сжимается в протесте. Казалось бы, я столько успел выжрать за последние недели, а всё равно организм сопротивляется. А ведь должен адаптироваться и привыкнуть, но во мне, похоже, ни единый орган не способен быстро привыкать к меняющимся обстоятельствам. Сердце скулит месяц за месяцем, время идёт, а легче нихуя не становится, становится только хуже. Глоток за глотком, жалея, что начал, но уже не в силах остановиться. Я смотрю на стены и окно, на ёбаную занавеску, на маленькую фигурку на подоконнике, что когда-то вырезал часами. Моя любимая кружка, его высокий стакан. Графин, тарелки, прозрачный чайник. Всё, сука, родное, но в то же время без него стало чужим. Глоток за глотком, поднимается к горлу и подпирает комом, знакомая по отголоскам, начинающаяся истерика. Мне снова нестерпимо больно и тоскливо, мне одиноко и хуёво. Мне так бесконечно хуёво, хуёво, хуёво… А в горле клокочет виски. Глотка сжимается от спазмов, я кусаю щеку изнутри до крови, кусаю собственные губы, сдерживаю подступающие злые, обиженные слёзы. Ещё вчера было так много планов, я даже начал делать наброски, условился сегодня позвонить отцу и обговорить детали, а в итоге — налакался с горла долбаным виски и снова готов рассыпаться нахуй, рассыпаться в бесполезное, бездарное ничто. Злюсь. Бутылка летит в окно, толстое стекло выдерживает удар, зато не выдерживают мои нервы. Я подхватываю стул с металлическими ножками и начинаю лупить со всей дури по насмехающейся прозрачной поверхности, стоящей непреклонной стеной между мной и свежим глотком воздуха. Между мной и миром, оставляя мою душу в ебучем вакууме, оставляя меня здесь, как жука в коробочке. Мне дико и душно, мне дурно… дурно, в голове дурманом отравляющие мысли, и становится так громко, что начинаю шептать онемевшими, влажными от крови губами, злое: «заткнись, заткнись, заткнись», только бы замолчало и сердце, и мысли. Стул отказывается превращать преграду в осколки. Стол летит к тумбочкам, переживая столкновение без особых проблем. Я беснуюсь, как одержимый, меня носит по всей квартире, перерываю ящики, комоды и шкафы, пока не нахожу блядски знакомый ствол, один из… Его ствол, который он заменил, оставив и его, и меня дотлевать здесь. Сука. Щелчок затвора, выстрел. Прозрачная мембрана между мной и миром идёт крупной рябью, стекло разбивается мелкой паутиной, разлетается чёртовой крошкой, всё вокруг острое и прозрачное, уничтоженное, как и я. Не давая себе передышек, запрыгиваю на подоконник, чувствуя, как впиваются острые грани через тонкую ткань носков в мою кожу. Потерявшие давным-давно чувствительность ступни почти без протестов, а меня всего колотит. Я смотрю вниз, понимая, что с такой высоты вряд ли сдохну, не факт, что покалечусь, а хочется, блять, прыгнуть, только бы не горело в груди. Сижу на корточках, выгляжу в оконном проёме, как грёбаный вампир в классическом чёрном, привлекая внимания проходящих мимо людей. А слёзы текут, смазывая реальность, слёзы хочется сморгнуть, а после застыть и замерзнуть, чтобы после, выпав из чёртова окна, разбиться в такое же крошево, как долбанное стекло. Больно. Мир чёрно-белый, не слепит красками, солнце, спрятанное за облаками, не бликует, ветер, в попытках забраться под тонкую ткань, недружелюбно покалывает кожу. Мне больно… Я теряю себя день за днём, внутри выгорают живые остатки. Изодранный, брошенный, ненужный, и в попытках остановить собственное падение, делаю лишь хуже. Как можно ставить цели и спешить куда-то вперёд, когда прошлое не отпускает? Когда в прошлом было намного лучше, чем сейчас. И если бы он спросил снова, как когда-то у себя в квартире: чего же я хочу? Я бы ответил — не свободы, я хочу его . Остальное неважно. Я бы ответил, что главное — он . Блядский центр моей сошедшей с орбиты вселенной. Я бы ответил, что он — моя свобода, что она спрятана в нём , он — её прямое воплощение. Свобода действий, свобода чувств, свобода мыслей. Мне неебически больно. Остро разрывает грудину, на губах соль, за рёбрами печёт. Руки дрожат, от падения меня отделяет грёбаная секунда. Кажется, всего один миг и стихнет внутри, возможно навсегда. Только так, сука, невовремя звонит телефон. В который раз, в совершенно неподходящие момент, звонит сраный телефон, который буквально втягивает обратно в реальность. Пальцы подрагивают, онемевшие и бледные, с мелкими порезами, цепляются за корпус, и я замираю, как каменное изваяние, потому что звонит… он . И нет варианта молчать. Есть вариант либо ответить и выжить, либо ответить и сдохнуть. — Привет, — голос Макса тихий, грудной и пиздецки спокойный. Тёплым оттенком, поглаживающий вдоль позвонков, должен делать привычно приятно, только вместо желанной ласки — впивается сотней ножей в чувствительное воспалённое нутро, которое от осознания, кто сказал такие простые шесть букв, спазмирует от боли. И я прикрываю глаза, выдыхая едва слышно, проталкивая скудным остатком слюны образовавшийся в глотке ком и пытаюсь бороться с собой, чтобы, позорно ломаясь на его чёртовой кухне, не всхлипнуть. Наивно надеясь, что, возможно, в какой-то параллельной вселенной, кто-то, проходящий мимо, увидел меня или услышал шум и позвонил ему с жалобой, что и послужило причиной звонка. Его волнение за меня. Забота и дёрнувшийся нерв. Самонадеянно и эгоистично, мне хочется быть эпицентром вспыхнувшего костра в его груди при мысли, что со мной могло что-то случиться. — Привет, — хриплю в ответ, коротко прочищаю горло, сглатывая горчащую во рту слюну. Как же приятно просто слышать его. Как же приятно ощущать на том конце провода, даже если он будет просто молчать и дышать со мной в такт. Как же блядски хорошо… — Перестань игнорировать его, Свят. — Причина — не его забота обо мне, не волнение, не тоска, не костер и не агония. Не я. Причина прозаична, ожидаема и до обидного проста — мой брат. И это пиздец как сильно, пиздец как больно. — Если ты хочешь обижаться, кого-то винить или ненавидеть, пусть это буду я, но не он. Филу нужно бороться, не отвлекаясь на чужие капризы и чувства. Позвони ему или подними блядскую трубку. Мне бы ответить хоть что-то. Сказать, что я понимаю. Что мне, на самом деле, действительно стоило позвонить Филу, поговорить, признаться, что всё сложно, но я рядом. Вопреки всему буду рядом. Что люблю и не виню, что он важен и нужен. Что едва ли не самый близкий мне из ныне живущих человек. Лучший… И я прощаю. Хотелось сделать всё красиво и благородно, сделать правильно, сказав, что нечего ни прощать, ни винить его в чём-либо. Только благородно, увы, не вышло, и я, в попытках себя перебороть, снова проёбываюсь. Он лучший, невероятно мудрый и точно не станет осуждать меня за то, как я справляюсь с болью, он поймёт. Не поймёт Макс. И вместо того чтобы нажать на отбой, я, протянув руку вперёд, отпускаю молчащую трубку из дрожащей ладони, глядя, как она падает, разбиваясь, на асфальт. Внутри транслируется пустота. Агония, в которой выгибалась душа, огонь, который внутри превращал всё в чёртов пепел, разгорается пуще прежнего. Спрыгнуть будет ошибкой. В конце концов, брат не заслужил получить от меня такое дерьмо. Вместо того чтобы проводить время вместе, таскаться ко мне, пока я буду лежать инвалидом, или вообще хоронить. И ради него я слезаю с подоконника. Ради него ухожу от окна. Ради него иду в зал. Найдя нераспечатанную бутылку и лакаю, как воду, сидя на полу, где впервые почувствовал его внутри. Как же голодно тогда Макс трахал, как же яростно присваивал, как остро-сладко было умирать под ним от наслаждения. И как же хотелось застрять в идеальном моменте. Хотелось не зря. Я пью, пью, пью и теряюсь в воспоминаниях. Рыдать не хочется. Хочется этой концентрированной боли и крови, чтобы лилась рекой и омывала мою нарывающую больную душу. Лезвие снова в руке. Буквы снова очерчены. Смотрю, как стекает по коже, капля за каплей, ядовитая алая жидкость. Становится спокойно и тихо. Становится сонно и безразлично. Я смотрю, смотрю и смотрю, удовлетворённо прикрыв глаза, получая удовольствие от жжения. Двигаю онемевшими пальцами в особом ритме и, не замечая проносящегося мимо времени, засыпаю. *** Утро начинается не с кофе. Первое, что понимаю по пробуждению — я блядски замёрз, у меня от неудобной позы болит всё тело, а во рту пересохло до самого пищевода. А ещё рядом со мной сидит на корточках Рокки, который, очевидно, и разбудил моё бесполезное тело. Что он здесь делает, не возникает вопроса, у него есть ключи от обеих квартир, и код на двери Рокки менял собственными руками. Кто ему сообщил, что я здесь? Тоже куча вариантов, начиная от Макса и Фила, заканчивая отцом с просьбой проверить, либо маячок, встроенный в мои ёбаные наручные часы. Что он здесь делает, не возникает вопроса. Зато приятно щекочет внутри понимание, что Максимилиан вернулся, хотя мог просто бросить, после того, как я не раз и не два выебал его мозг. — Тебе повезло, что на нём только трещина, — протягивает мой покалеченный телефон экраном вверх. — И на будущее: если планируешь поистерить или не уверен в том, что вывезешь — позвони, блять. Не умеешь ты ещё справляться со всем самостоятельно. В итоге поднимаешь на уши кучу людей. И очков в карму это тебе не добавляет, придурок. — Я думал, ты обиделся, — голос хрипит, воздух в глотке дерёт наждаком по воспалённым стенкам. Простыл, идиот. Надеюсь, что только простыл, а не что-то похуже. — Обижаешься у нас ты, а я заебался. — Так я тебя заебал? — Пиздец как сильно. — Но ты здесь. — Но я здесь, — кивает спокойно, устало выдыхает и встаёт, поправляя собравшиеся гармошкой штаны. — Вставай, тебе надо переодеться, позавтракать и принять душ, потом поедем на тренировку. — Я разнес половину квартиры, которую собираюсь вернуть, — кивком показываю в сторону кухни. — Без тебя разберутся, — хмыкает, делает пару звонков при мне, пока я сижу, курю с кружкой чая в руках. Договаривается о замене окна и прочих мелочах, координирует своих людей, неспешно, чётко, а меня зависть берёт. Он настолько собран, настолько сосредоточен, так умело занимается организационными вопросами, словно в этом нет ничего такого. А я — размазанная клякса с руинами внутри, наивным ребёнком прилипший к нему. Не нянька он, скорее хороший пример того, каким я мог бы быть при желании и приложенных усилиях, вместо того, чтобы… Мерзко от собственного поведения, в который раз. Морщусь, отпивая горячий напиток, смотрю виновато, когда встречает мой взгляд, и без сопротивления следую расписанному плану. Для начала мы едем в ресторан на встречу к моему отцу, там же завтракаем. Тот делает вид, что всё в порядке, с вопросами не лезет, в душу пробраться не пытается. Обсуждаем идеи по поводу центра, о котором говорили ещё вчера, втягивая Рокки в диалог, а он с удовольствием подкидывает парочку дельных мыслей. Выглядит удивлённым и потихоньку втягивается в разговор, оттаивает, начиная бросаться привычными шутками с явным итальянским акцентом, разряжая тем самым чуть напряженную ранее обстановку, а я улыбаюсь, чувствуя пусть и временное, но облегчение. Что-то налаживается. Неспешно. С куда меньшей скоростью, чем хотелось. Раны не способны рубцеваться так быстро, но крошечными шагами я всё же пытаюсь выйти из тупика, в который сам себя загнал. Договорившись встретиться на днях снова, той же дружной компанией, мы с Максимилианом уезжаем ко мне. Я переодеваюсь, принимаю душ, забираю с собой пса, и мы едем на тренировку. Фриц носится рядом с комплексом, я же, переодевшись в привычную форму, обмотав бинт на руке дополнительной повязкой, иду в зал и влипаю глазами в поджарую фигуру Алекса. Сука белобрысая, а. Скалится белоснежными зубами, смотрит с лёгким прищуром, словно уничтожает одним лишь взглядом своих ненормально ярких глаз с оттенками весенней листвы. Унижает. Показывает своё превосходство. И как бы мне ни хотелось, чтобы именно Рокки встал со мной в пару на спарринг после разогрева, я отчётливо понимаю, что опрокидывать на маты меня будет не он. Так и выходит. Пробежка на беговой дорожке, растяжка, отжимания от пола и приседания с потягиванием, и вот он я, лежу на лопатках, смотрю в потолок, чувствуя, как ломит в висках. Наивно было полагать, что Алекс не будет пиздить меня в полную силу, с чего бы ему сдерживать себя? Вот и я думаю, что нет причины щадить меня. Он и не пытается. Подсечка за подсечкой, оскал за оскалом. Я падаю лицом, затылком, боком и на задницу. Я падаю, падаю, падаю, падаю. Нет ни конца, ни края ударам, он лупит очень точно, прицельно и с какой-то ненормальной скоростью. Откуда в нём столько энергии, хуй его знает, но мне завидно просто смертельно, потому что я на его фоне ощущаю себя улиткой на ёбаной пенсии. Вроде, тренировался месяцами, вроде, даже результаты были неплохие: меня хвалили большинство из тех, с кем я вставал в пару, говорили, что потенциал огромен, тело хорошее, мышцы прорабатываю правильно. Что во мне есть природная хитрость, что способен читать противника и действовать верно. Но с Алексом система дает сбой. Я пытаюсь сделать одно, мне в противовес летит другое, он словно заранее знает, в какую из сторон я сделаю шаг или какой рукой буду атаковать/защищаться. Он мгновенно меняет тактику, вот он агрессивный, вот он танцует вокруг. В его технике проглядывается гибкость Фила, неумолимость Ганса и сила Макса. Он — какой-то странный симбиоз всего, что я видел ранее, копирует приёмы и размазывает меня, как сосунка, тонким слоем подтаявшего масла по потёртостям краски. Спасибо, хоть не наматывает мои волосы на кулак, чтобы протащить рожей взад-вперёд и стесать мою бездарную рожу, натереть ту, словно наждаком. При этом выглядит, падла, скучающим. Всем своим видом показывая, что и не напрягается толком. И уровни наши буквально как небо и земля, не дотянуться моему бренному телу до гениальности некоторых филигранных сук. А стоит мне хоть как-то его задеть, случайно или вскользь, становится ещё жестче, буквально впечатывает лицом в упругий мат. Тело ломит от усталости. Он измотал меня просто до невменяемости, у меня не осталось сил, даже чтобы психовать, лишь слабо огрызаюсь, когда задевает плечом рядом с раздевалкой, когда прохожу, в чём мать родила, к долгожданному душу. — Олсон, отъебись, — выдыхаю и свожу вместе лопатки, крутанув плечом, на которое пришёлся удар. Снимаю с руки слои бинта и встаю под воду, прикрыв глаза от удовольствия. Тёплая, приятная, она щекотно ласкает кожу, смывая блядски солёный пот. Жмурюсь, зачёсывая волосы к затылку. Не открывая глаз, намыливаюсь любимым гелем, думаю, как лучше поступить: позвонить вечером или набрать Филу завтра с утра… Дискомфортно от мыслей, что придётся говорить на не слишком приятную тему. Дискомфортно, и хотелось бы этого избежать, просто сделать вид, что не было этих недель молчания, переступить висящий над нами недоконфликт и пойти дальше. Вместе. Дискомфортно внутри, и до кучи, ожогами на мокрой коже, зудит чужой взгляд. Я игнорирую его, отдаваясь тёплым струям, смывая пену и специально поворачиваюсь боком. Пусть лучше дырявит мне висок, чем пытается просверлить насквозь лобную долю, изрешетив и без того воспалённый мозг. И ведь знаю, что это Алекс — Рокки не будет так демонстративно испытывать моё терпение, по крайней мере, не станет этого делать молча. — Надеюсь, процесс ты не снимал на видео, чтобы потом послать ему. Ты же любишь у нас быть звездой хоумвидео, да, куколка? — ядовито прилетает сбоку, стоит затихнуть воде. Открываю глаза, повернувшись на голос, моргаю несколько раз, в ожидании, когда с ресниц сорвутся последние капли. Скашиваю взгляд на собственную руку, на воспалённые порезы, сложенные в кричащее слово. Можно, конечно, послать нахуй, вообще не трудно. Открой рот и озвучь. Только тело разморило и хочется поваляться в мягкой кровати и отдохнуть, потом вкусно пожрать, погулять с псом, созвониться с Валерой или Лерой и вырубиться под бормочущий телик. Хочется размеренности и скуки, событий за последние сутки хватило с лихвой. И устраивать срач с кем-то, вроде Алекса — чересчур выматывающая хуета, пусть и бесит своим вездесущим ебалом, что лезет туда, куда не просят. Беру полотенце, пропитывая с кожи, бегущие с волос, капли, и прикусываю губу, когда вырывает его из рук, недовольный моим игнором. — Не трогай Макса, дай ему пожить спокойно. Ты уже угробил всё, до чего сумел дотянуться. Хватит, блять. Засунь свои капризы и эгоизм в задницу или еби мозг кому-то другому, — сверкает глазами огромной хищной кошки, черты лица заостряются. От него веет опасностью, угрозой и обещанием меня размазать, снова. Пугает ли? Не особо, хоть он и выглядит агрессивным и способным причинить реальный вред и душе и телу. Он выглядит таким недовольным, максимально напряжённым, но я в упор не понимаю почему конкретно. Ладно — Макс его друг, это как бы не новость. У нас было всё сложно в прошлом — тоже не из ряда неожиданных открытий. Но я никого не трогаю, калечу себя во имя успокоения разбушевавшейся психики, пытаясь унять физической болью душевную. Я никого в свои загоны не вмешиваю. И выворачиваться наизнанку не собираюсь, ни с видео, ни без. Как и вываливать переживания и скопившееся дерьмо не планирую, да и Алекс точно не из тех наивных, кто этого от меня ждёт. Только зачем тогда он весь ёбаный вечер меня дёргает и провоцирует? Полотенце летит на лавку, соскальзывает на пол. Понятно, вытереться мне не дадут. Подцепив быстро пальцами, успеваю натянуть хотя бы трусы: стоять голышом при частично одетом и имеющим ко мне какие-то претензии придурке — такое себе удовольствие. И придумать бы, как послать его без особого урона шкуре, только из головы всё улетучивается раньше, чем он оказывается нос к носу. Я смотрю в его агрессивное лицо, в сверкающие яркие глаза с золотисто-зелёными всполохами, нервно сдувая упавшую влажную прядь на глаза, замечаю, как дёргается кадык на его мощной шее. И, блять — красивый, сволочь. Был им при нашей первой встрече, приклеив намертво к себе мои глаза, таким и остался. Только я слишком измотан, чтобы хоть как-то реагировать на него. Слишком износилось что-то, мерцающее и ждущее цветными искрами внутри. Быть может, нажрись я джина, вина или виски, да так, чтобы в сопли, то с превеликим удовольствием запрыгнул бы на него в секунды и не отпускал из цепких объятий, пока не выдоил и свои, и его яйца до последней капли. Но сейчас мне ровно. Буквально никак. Я лишь выдыхаю раздражённо, рассматривая его цепкие, распиливающие, прожигающие меня насквозь глаза, смотрю вопросительно, приподняв, как дань капле эмоций, бровь, в томительном ожидании грёбаной развязки этого дивного спектакля, что он зачем-то тут устроил. Практически заставляю себя изобразить внимание, показать, что мне неебически интересно, чем же он удивит меня на этот раз по шкале откровенного долбоебизма. В чём ещё, может быть, обвинит? Что ещё на меня повесит? В каких-таких ёбаных смертных грехах мне нужно тут, по его мнению, незамедлительно раскаяться? — Если тебе так сильно нужно кого-то испытывать — бери, — расставляет руки в стороны, а я смотрю, как перекатываются под его кожей напряжённые мышцы, а по шее скользит крупная капля пота… — давай. Нужно тебе тело? Трогай. Трахай. Только не пытайся загнать его в могилу. Придурок, сука. Фыркаю, отпихивая его в сторону, и иду к своим вещам. Заебало уже. Я же прямо вырыл, сука, яму, уложил туда Макса и прыгаю сверху, утрамбовываю, что б уж наверняка. Само зло во плоти. Жизнь не жизнь, если не обосру кому-нибудь день, неделю, а лучше — месяц, год или всю жизнь. Хобби вот такое уникальное — быть дерьмом, дерьмо же другим наваливать на головы, постоянно, безостановочно наваливать, а лучше ещё и сверхурочно. Раздражает так сильно, что хочется въебать, но уставшее тело протестует против лишних движений. Я понимаю, что проебался с тем чёртовым видео, что Макс пострадал. Но, бля… Кто кого в данный момент убивает, методично всаживая острый клинок прямо в сердце? Потому что ему вполне себе пиздато кувыркаться с моим братом, пока у меня тело с душой линяют, оголяясь и наращивая броню заново. Я пытаюсь найти хоть что-то, что отвлечёт от мыслей, что закрыть глаза и исчезнуть будет наилучшим выходом. Найти, куда себя, сука, деть, найти, где накопить по крупицам силы, выцеживая капля за каплей, которые плещутся внутри в скудном остатке. Я ищу, во что мне упасть с головой, чтобы справиться с болью. Но нет же, куда не поверни голову, везде лишь я — редкое дерьмо, свои же ебальнички в пушку они не замечают. Злюсь. Бурлит внутри, буквально выкипает. Стискиваю челюсть до ёбаного хруста и промаргиваюсь, пытаясь держать себя в руках. Не выходит… Особенно, когда дёргает за руку и насильно разворачивает к себе как марионетку. Не нравится игнор, ублюдок? Утоплю, значит, тебя в нём, долбанную настырную суку. — Что ты изображаешь, щенок? — преграждает мне путь, а я в кои-то веки мечтаю, чтобы появился Рокки. Или наоборот, не пришёл, потому что прикончить Алекса будет очень приятно. Или позволить ему прикончить меня. Этот конфликт слишком демонстративный, его доёб какой-то ненастоящий. Я не понимаю ни причины, ни смысла устраивать подобное представление. Что за роль он сейчас исполняет? Нахуя? — Что это? Зачем? — берёт моё запястье, вокруг которого всё ещё синяками следы от пальцев, поднимает то и потрясывает, словно я успел забыть, что не один десяток раз полосовал себе руку. Пытаюсь вырваться, дёрнув с силой, причиняя себе ещё больше противной монотонной боли, только придурок не отпускает, стоит напротив весь из себя наэлектризованный провод, мерцает эмоциями, искрящийся и лихорадочный. — Да что в тебе, сука, такого, что способен уничтожить собой? — Явно риторический вопрос. В его глазах клубится кромешная тьма, и видно, что отчего-то ублюдка ведёт, ведёт и накрывает. Он выглядит придавленным, словно на макушку упало пару тон и начало склонять к земле неумолимо. А мне бы свалить, куда глаза глядят, от него подальше… только, сука, держит сильно, держит больно, рядом с собой, почти нос к носу, держит. И в момент, когда его фокус сужается до моих глаз, когда рука, кажется, пытается раздавить моё запястье, просто нанизать его на свои пальцы, когда на автомате хочется облизаться и прикусить то ли свои губы, то ли губы напротив, потому что в воздухе пахнет озоном, как перед грозой... И ещё бы секунду, долю её, и рвануло бы нахуй, и снесло стихией две незначительные фигурки в ёбаной вселенной, смешивая и втирая друг в друга, потому что невозможно в таком напряжении остаться живым. Он, грёбаная черная дыра, всасывает в себя, только неизбежного не происходит — за моей спиной открывается дверь. Слабым потоком холодного воздуха по моим оголённым ногам и спине бегут мелкие колючие мурашки, кусают бёдра, пробираются дрожью под кожу, и волоски по всему телу встают дыбом. Запястье получает долгожданную свободу, я начинаю бездумно его тереть, не отводя глаз и улавливая мгновенные метаморфозы напротив, понимая, что наконец получаю доступ и к полотенцу, и ко всем своим вещам в принципе. Рокки не комментирует немую сцену, Алекса сдувает из раздевалки, словно сквозняком. Казалось бы эмоций, пожалуй, достаточно на сегодня, но куда более странное происходит позже. После обеда я решаю наконец позвонить Филу, ожидая, что придётся изъебнуться и, переобуваясь в прыжке, танцуя канкан и показывая чудеса красноречия, просить простить меня, молчаливо психующего и обижающегося долбоёба, и позволить продолжить наше общение без каких-либо изменений. Но, первое что получаю — предложение встретиться через час, вполне себе спокойным привычным голосом, вместе с озвученной просьбой-желанием погулять, потому что торчать в клинике он уже устал. У меня пропадает дар речи, из головы вылетает всё, до последнего слова, что планировал озвучить. Я соглашаюсь и понимаю, что пульс частит настолько быстро, что сердце должно было взорваться к хуям. Не взрывается. Только волнительно просто пиздец. Заламываю пальцы, как придурок, пока собираюсь, сто раз пожалев, что дома нет ни капли алкоголя. Курю как не в себя, в горло кусок не лезет, пальцы дрожат. Чувствую себя припадочным долбоёбом, и успокоиться не получается, даже когда решаю взять с собой, в качестве моральной поддержки, Фрица, который за любой движ, кроме, разумеется, голодовки. Двигаюсь к парку, где мы частенько бродили вместе часами. Ноги деревянные, я — блядский буратино, сомнамбулически переставляю подпорки, и — верх упоротости — спотыкаюсь, практически полетев вперёд своим сраным носом, когда замечаю на лавке не только Фила, а узнаваемого с первой же секунды, не глазами даже, а сердцем — Макса. Стоило, конечно, догадаться, что брат попытается устаканить ситуацию вот таким нехитрым способом, нам ведь придётся тереться рядом друг с другом. И дело не в желании или нежелании, но мне предстоит, если я не хочу потерять Фила, принять их, как пару, а Максу меня — как родную кровь, которую так просто не вычеркнуть из жизни партнёра. Стоило додуматься, что придут они оба. Раз уж сам Макс не постеснялся позвонить мне и дать ментального леща за игнор брата, и вполне логично, что с его-то характером скрываться он точно не станет. Кто угодно мог бы, но не он. Хоть и сказал своё твёрдое «уходи», и слегка непонятно, для чего после этого лишний раз маячить перед глазами. Словно от этого мне должно стать легче. Или стать легче ему. То ли это демонстрация того, как он двигается дальше, то ли я вкладываю в их действия куда больше смысла, чем они на самом деле несут. Сказать сложно. А нервы шалят. Прокручиваю нервно, хотя скорее по привычке кольцо-символ, кольцо-надежду, кольцо-обещание на онемевшем от холода пальце. «Пиздец как сильно, куколка, и навсегда» сейчас сидит и смотрит на другого, с вполне узнаваемыми оттенками на идеальном лице. А у меня на злость не осталось сил. Нет сил и на чёртову обиду. Я смотрю и понимаю, что до безразличия к ним мне как до Луны. До безразличия к обоим. И как справляться с грузом никто не подскажет, внутри всё истошно воет и пиздецки сильно болит. Понимаю, что меня всё ещё не заметили, слышу входящее сообщение, вижу в руках Фила телефон: написал, что логично, скорее всего именно он, только смотреть не решаюсь, боясь пропустить малейшую деталь открывшейся перед глазами картины. Они — сучий гипноз. Тот самый случай, когда разрывает на части от эмоций, но не выходит отвернуться, не получается развернуться и уйти. Я вижу, как в замедленной съёмке, вне времени и пространства, в блестящей прозрачной капле росы, как он тянется своими бледными длинными пальцами к Максу, как поправляет ворот водолазки на его шее, как гладит мимолётной лаской, как мелькает лёгкая тень взаимной улыбки. Я вижу их связь, словно она живая. Яркими, мистическими, светящимися нитями они сплетены оба в пульсирующий клубок. Эфемерные. Идеальные. Вернувшиеся в ранее созданный ими особенный личный мирок, насрав на всех остальных. Их чувства можно потрогать руками, кажется, протяни те и обожжёшься об раскалённый свет, утопишься в нём, мгновенно сгоришь и исчезнешь. Им хорошо без меня, им без меня правильно. И от этого становится так глухо и больно, что сбиваюсь с шага, замираю на пару секунд без движений, чтобы после, дважды моргнув, всё-таки подойти к ним. Стоит привыкнуть. Мне просто стоит привыкнуть. Ведь говорят, если ежедневно, если всего по капле яда, то, рано или поздно, выработается иммунитет. Что если двадцать один день, если циклично по кругу — уже будет не просто боль, а чистые рефлексы. И по этой логике, чем чаще буду видеть их вместе, тем легче будет становиться раз за разом. Главное, чтобы сердце выдержало. В конце концов, иного выбора у меня нет, его тупо не существует. Бросить Фила на тропе борьбы со злоебучим раком будет верхом эгоизма. Да и не смогу я просто взять и уйти. Да, сложно. Да, скрежещет и стонет внутри каждый нерв, но куда страшнее от мысли навсегда потерять. Стоит уговорить себя не реагировать. Смириться, как с неизбежным злом, злом приемлемым и не таким уж и страшным. Похуй, что травмирует, похуй, что внутри словно некроз потихоньку сжирает ткани, и всё отмирает, похуй… Ради Фила я должен переварить, впитать и переболеть. Ведь не может оно, вот так, и навечно? Не может же? Отболит же когда-то, не может оно терзать меня всю мою жизнь. Отец ведь когда-то справился. Во мне та же кровь, я вряд ли слабее, просто пока не разогнал свой потенциал на максимум. Не прокачал, необходимый для выживания в подобных критических условиях, скилл. Привыкнуть. Просто привыкнуть. Они вместе — это случилось. Это красиво, в конце концов, эстет скончался бы в конвульсиях. Две идеальные стихии сливаются воедино, создавая нечто уникальное и неподвластное пониманию, перетекая друг в друга схожими энергиями, образуя вызывающий зависть, большой, вибрирующий эмоциями, ощущениями и чувствами шар. Красиво. Завидно, но, сука, очень красиво. Хотелось бы так же. И будь на месте Фила кто угодно другой, я бы эту суку сгноил и уничтожил. Просто потому что мне теперь подобного не достичь, а успокоить обиду, что штормит внутри и выходит из берегов, можно было бы с превеликим удовольствием. Серьёзно, моя рука точно бы не дрогнула нажать курок или вогнать клинок по рукоять. Почему кому-то должно быть лучше, чем мне? Почему с ним? Но это брат, это человек, что вызывает во мне бурю эмоций, человек, что близок, как вторая кожа, и абсолютно любим. Человек, которого потерять так страшно, словно выкачают из лёгких весь воздух. Старший, лучший, с такой же алой, такой же отрицательной в венах. Человек, который любил Макса половину грёбаной жизни, пройдя через ад, боль, предательство, ожидание и чёртову кучу всего. Моя рука просто побеждённо вздрагивает. Комом встает в горле осознание — мне не перебороть ни чувства к обоим, ни боль, ни обиду. Встаёт комом, и я чувствую на себе взгляд обоих. Фил поднимается мне навстречу, выпрямляется, будто пружина, тонкая, блестящая, красивая, бликующая своими стальными боками на выглянувшем из-за облака солнце. Склоняет набок голову, какой-то мягкий и непривычный, бледный, измученный, похудевший, только глаза горят — в глазах столько жизни, что она выплескивается слепящими, яркими, синими искрами. Волосы лежат в идеальной укладке, прямые, жидким шёлком обрамляют его такое же идеальное лицо. Оттенок тёплый, очень красивый. Они непривычно слепящие и блестящие, потрясающие, неузнаваемые мной локоны. И я слегка хмурюсь, но не решаюсь спросить, что он умудрился сделать с ними, потому что в последний раз они выглядели... иначе. Губы же его, обычно бледно-розовые — яркие и налившиеся, зацелованные… Тени под глазами, что сверкают звёздами на полуночном небе, лежат покрывалом. Макс его преобразил. Фил, вроде, тот же, но совершенно другой. Плавный, тягучий, словно молочная ириска. Весь из себя белый шоколад. Я удивляюсь тому, каким чувственным он стал, каким чувствующим, после тех бесцветных взглядов и тусклости интонаций, передо мной стоит буквально оживший источник, бьющий из-под земли чистейший прозрачный родник. Он молчит. Я молчу. Рассматриваю его, как потрясающий манекен за отполированным стеклом витрины. Дорогой, недоступный большинству, ослепительно красивый. Фриц трётся и лижет его руку. И мне бы сказать ему сотню заготовленных «прости» и добавить сверху ещё две тысячи о том, что я — идиот. И несправедливо было с моей стороны взять и испариться как грёбаный утренний туман. Что это было глупо и по-детски. Но он, тот самый, что чувствует запредельно тонко, без слов раскрывает объятия, и я, без раздумий, ныряю в него, как в омут, не давая себе времени подумать. Уткнувшись в шею лицом, вдыхая любимый запах перечной мяты и отголоски морского бриза… молчу. Пиздец как сильно и вот так, бесконечно, с ним хочется молчать. Оплетаю руками тонкую высокую фигуру, прижимаю к себе до хруста позвонков, и становится легче, становится правильно, немного спокойнее и много виновато. Обида всё ещё теплится, она, сука настырная, так просто не уйдёт. А сердце, упрямый орган, не понимает до конца, почему меня отвергли, пусть и пытается оправдывать. Я могу держать внутри кучу всего, проваривать безостановочно, страдать или отпускать по крупицам, впитывая и всё же смиряясь. Я могу, я постараюсь, потому что, если быть честным до конца, чувствовать, как его сердце бьётся в такт с моим — запредельно приятно. Он рядом, и это похоже на кусочек рая. Он рядом, и страхи прячутся, он освещает собой, закравшийся внутри меня, мрак. Он рядом, и если не это главное, тогда что? Он, кажется, в порядке, как минимум за это мне стоит быть благодарным. Причастен к этому Макс или нет, повлияли ли их отношения на его состояние или что-то иное, мне стоит радоваться такому положению вещей. Потому что как отец говорил? Неблагодарных жизнь наказывает, а блядских приколов судьбы я больше не хочу. От неё чего-либо хотеть и ждать надоело. — Как ты? — хрипло спрашиваю, рассматриваю его бледное лицо, вижу отпечаток усталости — он тонкой, липкой маской расползается по коже. Засматриваюсь и вздрагиваю, когда слышу тихий лай Фрица, сдерживаемое рычание и на автомате скашиваю взгляд за спину Фила. Вижу, как пёс прижимает к голове свои вечно стоящие торчком уши и аккуратно, настороженно и боязливо подставляется под руку Макса. Обычно такой активный и любвеобильный с Филом, привыкший за месяцы к Рокки и почти равнодушный к нему, но находящий общий язык практически со всеми, кто ошивается рядом со мной, он... будто боится Макса. Боится его подавляющей мощной ауры, боится внутренней силы, признавая его, как доминирующего хищника, и мгновенно прогибается. А я смотрю, не в силах скрыть ни то ужас, ни то восхищение. Смотрю, как их глаза встречаются, такие похожие, почти одинаковые ртутные капли, отливающие серебром и лазурью. И скрипит внутри наспех склеенное сердце, скрипит и со стоном трескается снова. — Можно сказать, довольно неплохо, если сравнивать с тем, что было недавно. У меня есть новости, ради разнообразия даже хорошие, — тихий голос Фила возвращает в реальность, он не выглядит ни обиженным, ни злым, ни беспокойным. Улыбается одними уголками губ, что огромная редкость, сверкает светящимся ярчайшими звёздами глаз, а я весь обращаюсь во внимание, попадая под этот откровенный гипноз. Приподнимаю вопросительно бровь в ожидании. — Отец нашёл мне место в клинике Шаритэ в Берлине. Онкологи составили новый протокол лечения, и я уже начал поддерживающую терапию. Через три недели нужно ехать в Германию, чтобы посещать дневной стационар, а потом будет госпитализация и в идеале операция. Пока что я числюсь в клинике с Максом, до его выписки, потом переберёмся куда-нибудь. — Как вовремя я попросил отца переоформить квартиру назад, — тихо, задумчиво произношу, сведя вместе брови, скорее озадаченно, чем хмуро. Совпадение почти забавное. Поверил бы в мистику, если бы эта самая мистика сыграла мне на руку хотя бы раз. Новости действительно ошеломляюще хорошие. Шанс попробовать иное лечение в другой стране, очевидно, вселяет надежду в Фила, раз он загорелся как лампочка и буквально слепит своим желанием бороться и жить. А мне вроде радостно, но всё омрачает то, что он будет далеко, и буду ли я иметь право прилетать к нему — неизвестно. Что заставляет начать, глубоко внутри, заблаговременно грустить. — Ключи, правда, не с собой, но вам же не к спеху? В следующий раз отдам. Как раз вам будет где жить до Германии, — получаю кивок от Фила, чувствуя, как он поправляет мне выбившуюся из хвоста прядь за ухо. — Хорошо, — слышу голос Макса, который зачем-то отвечает вместо Фила, а я, не сумев сдержать порыв, оборачиваюсь, встречая его взгляд, и прошивает насквозь с непривычки. Я так редко видел его глаза весь последний год, что вот такой, мимолётный контакт, бьёт наотмашь по нервным окончанием. Меня, преодолевая малейшее сопротивление в секунды, затапливает его красотой до блядских краёв. Я пытаюсь отвести глаза, я, правда, мать его, пытаюсь не быть придурком, который просто пялится. Это некрасиво, в конце концов, при брате, вот так, залипать, не моргая, и жрать его целиком, не пережёвывая, но бороться с собой пиздец как сложно. Почти нереально. И следующие два часа тянутся вечностью, невыносимо изматывая меня. Макс постоянно рядом, так близко, что я чувствую его запах. Макс рядом и спокойно вклинивается в разговор, ведёт себя непринуждённо, гладит Фрица по ластящейся морде, что жмётся к его ногам, приобнимает за плечи Фила, когда тот, очевидно, подмерзает, без особых явных эмоций отвечает на мои неуместные взгляды. Он здесь, живой и дышащий, так долго, что мне бы впору сдохнуть от его близости. Он совсем рядом. Протяни руку и коснись длинных пальцев с татуировками, по кольцам самыми кончиками, по тёплой коже запястья. Он рядом… Уткнуться бы в шею и подышать им всего пару минут, захлебнувшись любовью и болью. Он рядом, но так неебически далеко, словно в соседней вселенной. Рядом… Но окружён, закрыт, забаррикадирован. Никогда не чувствовал от него подобного, а теперь это настолько нарочито, словно, сказав «уходи», он не имел в виду, чтобы я навсегда исчез из его жизни, ведь мы с Филом братья, а это имеет значение. Сказав простые пять букв, он прогнал меня из своего энергетического поля, отключил от себя, оттолкнул. Это казалось когда-то глупостью, а оказалось реальностью. Это так мучительно сложно, что я сглатываю ком за комом, но мне так хорошо просто проводить время вместе, что не смею жаловаться даже в мыслях. И совершенно логично, что приглашаю к себе в квартиру, чтобы заказать еды из ресторана, отдохнуть и, как идеальное довершение, предлагаю им остаться на ночь. В клинике всё равно для них нет никаких процедур, близится выписка, и свободы дано им больше обычного. Врач даже поощрил движение и прогулки, Максу нужны плавные нагрузки, о чём Фил рассказывает вскользь, пусть я и не спрашивал, но он откровенничает, понимая, что любая информация о них двоих мне интересна по вполне понятным причинам. Звонить приходится в особый ресторан, заказывать диетическое здоровое питание для Фила, потому что у него сильные проблемы с пищеварением из-за, как оказалось, неправильно подобранного протокола лечения. Его довольно часто тошнит, потому он ест очень аккуратно, маленькими порциями, часто и предпочтительно что-то легко перевариваемое. Макс согласен есть всё, что привезут, ему не принципиально, главное, комфорт Фила. И эта забота перечно посыпает кровоточащие раны внутри, с одной стороны — мне неприятно подобное и наблюдать, и слышать, с другой — я ведь хочу лучшего для брата, и за него мне хорошо. Хорошо, что теперь есть человек, который, вот так, следит за деталями. И пусть раньше это был Ганс, но, видимо, чего-то Филу недоставало, раз он, не раздумывая, вернулся к Максу, как только выдался шанс. Мы сидим за одним столом, связанные друг с другом нитями, что крепче стали. Небезразличные друг другу все трое. Способные ранить один другого, как никогда сильно. Их касания выглядят естественно, то как сами, вероятно, не замечая, встречаются взглядом: ничего чрезмерного, никаких тесных объятий, сидения на коленях или поцелуев. Всё в рамках приличий, сдержанно и спокойно. Но я не могу не смотреть, не могу не замечать малейшие детали: вот Макс поправил прядь, что упала Филу на глаза, вот Фил смахнул пальцем крошку с губ напротив. Я не хочу смотреть и запоминать каждую эмоцию на лице Макса. Не хочу разбирать до нюансов и срисовывать его образ, чтобы тот запечатлелся на внутренней стороне век и навсегда остался со мной. Не хочу считать количество брошенных им в мою сторону взглядов, тех случайных контактов, когда сталкиваемся пальцами, потянувшись одновременно к графину с лимонадом. И не отдернул ни я, ни он, а прошибло током от макушки до пяток, по позвонкам искрами пробежалось узнавание, и закоротило в мозгу. Он рядом. Всё ещё не верится. Он рядом. Так близко, что я успел рассмотреть все оттенки его глубоких ртутных глаз, татуировки, что видны в вороте майки, вены, что напряжены от запястий до локтя. Рассмотрел его яркие сочные губы, его резкий взлёт бровей, отросшие волосы и самый красивый профиль, что когда-либо видел у кого-либо из встреченных мной людей. Фил ослепительно, идеально красив, но Макс… Макс просто оглушает собой. Он рядом. Я чувствую его запах, проходя мимо. Слышу его голос, покрываясь мурашками. Стараюсь отвечать спокойно и не вести себя дёрганной тенью. Стараюсь уговорить себя, что в своей квартире никак не могу быть лишним. И даже выдавливаю улыбку, когда он говорит, что из моего окна можно построить лестницу в небо. Ему нравится эта створка, он, любопытствуя, выглядывает и громко смеётся, когда Фил кричит ему, что если тот будет там висеть, как макака, то подойдёт и отправит его в полёт. Короткий, красивый и смертельный. А я залипаю на то, как ровно в том же месте, где были мои отпечатки пальцев, он берёт и накрывает те своей широкой ладонью. Подушечка к подушечке, рассматривает, думая, что незамеченный в этом моменте. А после ведёт с нажимом пальцами, смазывая их. Моргает несколько раз, прикусывает губу и отходит, а я так неудачно палюсь, встречая его чуть прищуренный взгляд. Всего несколько секунд странного контакта, и его затапливает привычное за сегодня спокойствие, а я отворачиваюсь, пытаясь унять чёртов разбушевавшийся пульс. Он рядом. Видеть его здесь — неправильно… правильно по всем параметрам. Видеть у окна, как он рассматривает звёзды и медленно курит свою треть сигареты, потому что они договорились курить меньше: Филу нельзя, нежелательно и Максу. Видеть его здесь — буквально пытка. А смотреть, как они раскладывают диван, застилая простынь, понимать, что эту ночь проведут вместе, всего-то через стену от меня — ошпаривает кипятком, а кровь раскалённой лавой проваривает мне вены, в голове шумно и громко, в голове, за секунды, мыслеобразы разгоняются на пределе. Видеть его, выйдя из ванной, в надежде, что они спят — неожиданно. Мне казалось, я тихо, мне казалось, они точно должны были уснуть за те полтора часа, что я изображал глухую и слепую рыбу, глядя в потолок и жалея, что нельзя вырубить воображение. А оно подкидывало картинку за картинкой, как Макс медленно входит в распластанное тело, как плавно двигает бёдрами, трахая Фила на моём диване, как целует бледные губы, слизывает тихие стоны и вздрагивает, кончая, вгоняя в него член до самых яиц. Мне и больно, и тошно, и ненормально возбуждает весь этот пиздец. Хочется выйти внезапно и заорать, чтобы съебали нахуй, или подойти и начать целовать его взмокшую спину, одержимо тереться и просить разрешить просто побыть рядом. Просто, сука, побыть… Видеть его, выйдя из ванны — пиздец. Я не успел забинтовать руку. Не подумал, что такое может произойти. Вообще в принципе, блять, не подумал, что есть вероятность вот так столкнуться, и когда почти влипаю в него всем телом, в одних долбанных штанах, что висят на честном слове и грозятся сползти с меня, бесполезного, нахуй, в чёртовом полуметре, задыхаясь и от его запаха и от близости, давлюсь ёбаным воздухом и замираю. Он смотрит внимательно, изучает сантиметр за сантиметром, совершенно нечитаемый, и глаза темнеют в секунды, едва сталкиваются с ебучим и неуместным, совершенно несвоевременным и нежелательным, с тем, что не для его глаз, а для моей изорванной в клочья души — «твой». Воспалённые покрасневшие порезы, видно, что кровь только-только запеклась, и местами всё ещё проступают мелкие алые капельки. Я не трогал сейчас раны, но… Ввиду того, сколько раз лезвие скользило по одному и тому же месту, шрам неизбежен. Заживать будет долго. Тут лечи, не лечи, разве что забинтовать на несколько недель и сковать мне руки, а после шлифовать лазером, ибо… Он смотрит, готовый прожечь насквозь мою руку — не глаза, а раскалённые белоснежные лазеры, берёт за окольцованное почти зажившим синяком запястье. Поднимает на уровень наших глаз, рассматривает придирчиво, то ли пытаясь понять, насколько глубоки раны, то ли не веря до конца в мою откровенную глупость, и морщится, словно залпом выпил целый литр кислоты, обжегшись, расплавив внутри всё к хуям. А у меня напряжённой струной дрожит душа. Мне хочется провалиться под землю или упасть перед ним на колени, стать полупрозрачным, потому что сейчас, как никогда, видно, насколько сильно это его задевает, насколько сильно он триггерится на ебучее слово, насколько я снова проёбываюсь перед ним. Вина облизывает и жалит ядовитым растением, покалывает кожу до онемения и нестерпимого зуда. Так не бывает, чтобы сварило, прикончило, но продолжало мучить. Не бывает — из обиды, мгновенно в вину. Не бывает, когда отвергли, а ты в непрекращающейся жалости, всё равно в шаге от мимолётного кайфа просто от близости. Хочется сказать: я исполосую себе всё тело, если ты будешь касаться и просто смотреть, неважно с каким оттенком эмоций. Это внимание исключительно ко мне. Целиком и полностью. Пусть всего пара секунд, это куда лучше, чем глухая, бесцветная, изматывающая вечность, когда его нет. — Ты обесценил его, — выдыхает, гипнотизируя кожу от локтя до запястья, каждую букву обводит острым, как игла, взглядом, распарывая то ли мне кожу, то ли моё, наспех залатанное, сердце. — Оно не значит больше ничего, — глаза в глаза: мои стекленеющие напротив его закипающих, жидких, металлических… Отбрасывает от себя руку, отступает на шаг, а у меня мурашки от потока воздуха, который срезонировал между нашими телами, пятится спиной, не выпуская из цепкого фокуса, и что-то там, на дне его взгляда, плещется, что-то узнаваемое, но я теряюсь в моменте и не могу выцепить эмоцию, не могу распознать чувство. Шаг, второй, третий, пятый, отворачивается и уходит в комнату к Филу. А я, оглушённый, пытаюсь не рухнуть бесполезным куском дерьма на пол, не осесть ошмётком кровоточащего мяса, с которого сняли живьём кожу. Пытаюсь дышать… просто дышать, пока внутри воронка из боли и ужаса от того, что он видел, и насколько это «твой» вызвало в нём отторжение. Мне обидно и стыдно, тоскливо и одиноко. Мне мертво. И часть ночи, которая проходит в тишине квартиры, я лежу и, стараясь не слушать, маниакально вслушиваюсь, надеясь, что донесётся до меня тихий стон или рык, что он будет нашёптывать Филу мстительные слова. Что специально раздробит меня до скрипящей под подошвой, словно песок, крошки. Я не могу уснуть, мне всё мерещится то странный звук, то движение. Не выдержав, подскакиваю на постели и, распахнув дверь, смотрю одержимо в дверной проём комнаты, где они… Но в квартире тихо, как в морге, рядом с диваном тихо сопит пёс. Никто никого не пытается ебать на моем диване, в попытке причинить мне побольше боли. Нет ни злорадных скрипов, ни картинных стонов, ни издевательских, влажных шлепков кожи. Они давно спят, в комнате пахнет ночной прохладой, никак ни сексом. А мне почти стыдно, но в душе пиздец пасмурно, разгулялась вовсю непогода, а в голове — вакуумная пустота. Проёбанный шанс ощущается, как никогда, сильно. И грусть накрывает, утаскивая меня обратно в разворошенную постель, а следом в сон, всё же мозг требует перезагрузки и слушать протесты не согласен. Утром же, не успев проснуться полностью, понимаю, что в квартире один, а зайдя на кухню, вижу на столе записку о том, что им нужно было успеть на утреннюю капельницу, однако Фил не хотел меня будить. Что стопроцентно к лучшему, потому что видеть Макса неебически сложно, пусть и хочется до одури. И позволяя себе пару мгновений, чтобы прокрутить вчерашний вечер, принимаю спокойно душ, медитативно смывая пену и, не сдержавшись, в попытках справиться с бунтующим, волнующимся нутром, снова провожу лезвием по стянувшимся буквам. Вид крови стабилизирует. Боль от того, как веду лезвием, медленно и осторожно распарывая кожу, стала своего рода наркотиком. Удовольствие глубокое и необъяснимое, слишком эфемерное и тонкое, оно вспыхивает где-то глубоко в мозгу и разливается по чувствительным, взбудораженным рецепторам, щекочет каждое нервное окончание, практически возбуждая. Я веду лезвием, и реальность стирается, алый всё заполняет собой. Замещает. И абсолютно спокойный, стабильно безразличный, сосредоточенный и отдохнувший, еду на тренировку с Рокки, игнорируя его взгляд и выкладываясь и на разминке, и в тире, и в спарринге на три тысячи процентов. А в голове судорожно бьётся желание рваться вперёд, оставляя всё, что происходит, далеко за спиной, без оглядки. И настрой пиздецки боевой, я заряжен высоковольтно, мышцы приятно горят и тянут, извращённое удовольствие от того, как гудит напряжённое тело, накрывает с головой. Пока я снова не сталкиваюсь с Алексом. Он, сука, буквально отравляет собой всё окружающее пространство. Токсичный выброс злоебучей радиации. Не трогает даже пальцем, не встаёт со мной в пару, хоть я и ожидал этого, только взгляд прожигает до самых костей, испепеляет, обугливает. Резкий и порывистый, с вечно прищуренными глазами, которые хищно бликуют, как у дикой кошки, сложночитаемыми эмоциями. Он смотрит прямо. Смотрит сканирующе. Смотрит, оставляя ожоги, сжирая меня, буквально изгрызая, особенно, когда сдёргиваю с тела майку, успев вспотеть, как сволочь, пока лупил грушу, словно та виновата во всех моих проблемах по жизни. Рокки же, будто специально, просит никуда не сваливать, мол, пока я тут швыряюсь ножичками и валяюсь ленивой хернёй на матах, отъедет по делам, а уже после вернётся за мной. И как только он оказывается вне тренировочного зала, где нет нихуя и никого, только я и блядский Олсон, атмосфера меняется в секунды. Становится банально тяжело дышать, не говоря о том, чтобы продолжить заниматься хоть чем-то. Алекс с прошлого раза не сказал мне ни слова. Даже не удосужился кивнуть в знак приветствия, в конце концов, это было бы всего лишь данью вежливости. Хотя бы потому, что когда-то он побывал в нашей с Максом постели, я в нём побывал, глубоко, вставляя до самого корня. И вести себя, вот так, как сука, как-то… неуместно, что ли. В моём понимании. И, блять, пиздец как не вовремя, картинки той ночи в клубе оживают под скальпом. Рокочущие стоны, смешавшийся запах, мягкость влажной кожи и взаимное, невероятное удовольствие. С нами тогда был Макс, Макс же был во мне… Сейчас его здесь нет, и некому, нечему разрядить образовавшийся, хуй пойми откуда, ебучий накал ебучих страстей. Я вообще не эмпат, мне считывать людей по-прежнему сложно, но я не дебил, вижу, что Алекс провожает меня взглядом, словно я — выбранная им жертва: его глаза, намертво прилипшие, не выпускают из цепкого фокуса, а меня и напрягает, и никуда мне не деться. Да и деваться не хочется. Съебать, конечно, можно, на улицу, как минимум, а там уже сидеть на лавочке и подмерзать в ожидании Рокки. Да и если я домой попрусь, или, например, к деду, который относительно недалеко со своей лечебницей, хуй что мне Рокки сделает. Свалить можно бы, ибо неуютно, просто пиздец, чувствую себя лягушкой в кабинете биологии, под микроскопом, а на моё пузо нацелен огромный острый скальпель, и, с минуты на минуту, меня препарируют, прикончив без сожалений. Уебут, заебут или выебут. А гадать — нет ни физических, ни моральных сил. Алекс заебал. Пусть остаётся тут с грушей, матами, тренажёрами и стенами, и на них быкует неадекватом. С меня, блять, хватит. Нервно, одним движением, встаю с матов, где лежал последние минут десять с закрытыми глазами. Двигаюсь к раздевалке, разматывая руки, засовываю эластичные бинты в карманы спортивных штанов и, блять, болезненно влипаю лопатками в стенку, чувствуя толчок в грудь. Больно. Стены — не маты, кости не благодарят за такое пренебрежение. Копчик обиженно ноет. Зачем? Объяснений нет, кроме его нечитаемого напротив, буквально в сраном метре, взгляда. Снова этот взгляд, который можно трактовать сотнями способов, а я неебически вымотан, мне не до разгадок тайн его поведения. И я, безусловно, могу схавать этот откровенный доёб, могу перетерпеть вспышку раздражения. Или нет. Толкаю в ответ, направляя всё недовольство и остатки сил в обе напрягшиеся руки, которыми ударяю в его каменные по ощущениям плечи, тут же отшатываясь от ответной атаки. Сука. Молча, в накаляющемся вязком воздухе, который искрит чем-то странным, я избегаю удар за ударом, гибко ныряя под его руки, не пытаясь бить в ответ, просто ускользая на чистом адреналине, позволив инстинктам править балом. Зачем? Зачем он так настырно хочет мне въебать, почему так жаждет причинить боль, конкретно ему что я сделал? Молча. Спиной об стенку шарахнуться повторно — удовольствия никакого, прошивает болью, как степлером, сразу в нескольких местах: затылок ноет, копчик простреливает, и раздражение просыпается в полную силу. Он чётко напротив, и мне хочется задушить его нахуй. Хочется боли и каплю алой, горячей крови, в кои-то веки не моей. Его. Замахиваюсь, и звук хлёсткой пощечины разрезает тишину, сгустившуюся вокруг, как острый, раскалённый нож кусок замороженного масла. Его лицо резко разворачивает в сторону, от удара лопается пухлая нижняя губа, а он стремительно поворачивается, встречаясь со мной горящим взглядом, и медленно облизывается, скользя кончиком языка по ранке, замирает. Мало. Только когда я замахиваюсь снова, ловит мою руку. Сначала правую, после — левую. Захват крепкий, старые синяки протестующе ноют, а его мускусный, сладковатый, терпкий и чуть горчащий запах забивается в ноздри: он оказывается куда ближе, чем был хотя бы минуту назад. Пряный, почти приторный, как десерт, смешанный с острыми специями… Пиздец какой густой концентрат, что от него идёт кругом голова. Сучий дурман, он забивает собой лёгкие и опьяняет до тошноты. Хочется вывалиться всем телом в форточку, перед этим задержав дыхание, хочется пару глотков кислорода, потому что отравляет, сволочь. Мне от всего него становится хуёво, я беспомощно выдыхаю, приоткрыв рот, а дрожь скользит вдоль позвоночника, когда, всё ещё держа мои согнутые в локтях руки, прижимает их к своей груди раскрытыми ладонями, а после медленно, сантиметр за сантиметром, тянет меня вниз. Ноги подгибаются от нахлынувшей слабости: я, не в силах сопротивляться, просто плавно оседаю, осознавая лишь по жжению соли на губах, что уткнулся ими в его, оголённое по пояс, тело, и пока опускаюсь, скольжу ими по солоноватой коже, чувствуя его вкус, и то, как она полыхает, как в лихорадке. Неудобно. Не хватает устойчивости. Не понимаю толком, к чему всё в итоге приведёт. Дёргаю запястья на себя, но он держит крепко, слишком крепко и твёрдо, бескомпромиссно. А я, сидя на корточках, напротив его топорщащегося паха, в миллиметре от тонкой ткани тренировочных штанов, которые неспособны скрыть нихуя из его очевидных реакций, поднимаю глаза, глядя на него, вот так, снизу вверх. Видя, как сверкает хищный взгляд, топящий в глубокой зелени, обжигающий золотом искр, что сыплются на меня каскадом, и столько в них аномального голода, что во рту копится слюна. Продавил. Кто кого? Неизвестно. Я на коленях, но оглушённым выглядит он. Нагнул. Физически он, ментально — поспорил бы. Показал моё место? Каков молодец… Да, в эту самую минуту, я — блядская шлюха, что годится лишь члены сосать. Да, Олсон? Только меня это не унижает. Потому что побеждённым выглядит он, выглядит сдавшимся почти без боя. Мои глаза транслируют вполне очевидный нам обоим вопрос, его же глаза — молча приказывают не медлить. А руки, стальной хваткой, отказываются отпускать. Сложно без стиснутых пальцев его раздевать, но не невозможно. Цепляю шнурок зубами, тяну медленно, прищурившись, когда вижу, как сглатывает, но следит внимательно. Развязав же, тащу за широкую резинку, вместе с трусами, вниз, успев специально задеть зубами его кожу, больно, но так плевать: тут всё сейчас, как по тонкому канату, по ёбаной грани, по острому лезвию босыми ступнями, шаг за шагом, то ли навстречу друг к другу, то ли от меня к нему, то ли от него ко мне, то ли в панике в разные стороны. Я не понимаю, но тащу зубами ткань до середины бедра, а когда возвращаю голову на место, получаю удар отпружинившим членом по щеке. Чувствую влажный след на коже. Демонстративно облизываюсь, скользя языком по уголкам губ. Ладно… Кое-кто готов настолько, что каждая вена на стволе бугрится и проступает, головка призывно блестит, а мышцы на его животе и в паху предельно напряжены. Рельеф вкусный, ощущается под губами особенно ахуенно, и запах его, мужской, терпкий, мускусный запах, насыщенный… наполняет меня, пробуждая животный голод, отключающий все до единой мысли. Я люблю сосать, и делаю это с удовольствием, потому первый мазок языком длинный, медленный и смакующий. Терпко. Мы оба успели неслабо вспотеть, пока боролись, а до этого гоняли по залу. Солёно. Обхватываю головку губами и всасываю его член, словно в вакуум, начав неспешно двигать головой. Медитативно, вылизывая уздечку, растрахивая кончиком языка уретру, прикусывая слегка ствол и целуя короткую щетину в паху, царапая свои губы. Вкусно, безумно, возбуждает до ахуя. Губы, словно заговорённые, в чётком ритме по обе стороны, лицо, влажное от слюны и прозрачной смазки, что сочится из него нетерпением. Скользит по щекам изнутри, вставляет до корня языка и хрипло выдыхает, когда прошивает меня насквозь, подавшись вперёд и входя до самых яиц мне в глотку. Чувствую его дрожь, слышу, как замирают вдохи в грудине, как хрипит беспомощно, смотрит мутнеющим взглядом, совершенно тёмным, неадекватным, погибающим, и столько первобытного удовольствия в каждой крапинке цветной радужки, что у меня член дёргается в ответ, пачкая трусы сочащейся влагой. Раз за разом, раз за разом он в чётком ритме трахает моё горло, что судорожно сжимается спазмами. Мне не хватает воздуха, мне не хватает терпения, мне просто не хватает, и глаза начинают слезиться, но я расслабляюсь и позволяю. Пробую снова выдернуть свои руки, чтобы помочь ими доставить ему максимальное удовольствие, но он держит, сука, пиздец как крепко. Трахает мою глотку, трахает с хрипами, запрокидывая голову, широко открыв рот. А я слежу за его лицом, за тем, как он двигается, как перекатываются мышцы, как скользят капли пота по коже. Слюна стекает по подбородку, капает мне на грудь и тянется от его члена к моему рту, когда он даёт мне время на несколько жадных вдохов. Размазывает по моему лицу влагу, смотрит всё с тем же ярчайшим огнем, мимолётно погладив по вспухшим губам головкой, и снова глубоко насаживает мою глотку, плавно, нетерпеливо двигаясь. А я бы потрахался с удовольствием, хоть прям возле этой стены, вообще всё равно. Секса, по моим меркам, не было давно: внутри свербит неудовлетворенность, тело просит, тело жаждет, тело настаивает. И я бы развернулся и дал, подставился под него, раз уж он хотел показательной власти, то прогнулся бы и принял в себя его член без сопротивления. Только Алексу глубоко похуй, что, как и где мне нужно и хочется. Алексу вообще, похоже, на всё похуй, он в сучьей нирване, кончает с громким стоном, спуская мне в рот, заставляя глотать его сперму до последней капли, измазав мне губы, подбородок и половину лица и слюной, и смазкой. И только тогда наконец отпускает захваченные руки, позволяя встать. Мне было нетрудно, но хочется взаимности, хочется, чтобы он что-то дал в ответ, плевать как, лишь бы кончить в ближайшие минуты. Неважно, минет или полноценный секс. Он меня или я его. Здесь или в чьей-то квартире, в душе или в отеле, да хоть в машине. Хочется… Но он отшатывается, сведя вместе, едва ли не ломая, собственные брови, отшатывается и рвано, быстро натягивает штаны. Заострившийся, остро пахнущий сексом, привлекающий. А я облизываюсь голодной блядью, вытирая кончиками пальцев уголки своих губ, глядя в его, всё ещё тёмные, но отчего-то меркнущие глаза, и не понимаю, какого хуя происходит. Он же хотел — получил. Возможно, потому и бесился, что всю тренировку сдыхал от возбуждения. Только какого хуя теперь шарахается, как от чёрта, и по факту тупо сбегает?.. Блядство ебаное. Цирк, мать его. Меня злит происходящее, злит, потому что это всё нелогично, нелогично и нечестно: использовал и свалил. Ахуенная тактика. Все, сука, в моей жизни просто используют меня и исчезают после. Удобно, ебать их всех в душу. И я раздражённо и без особого кайфа отдрачиваю себе, пока смываю пот в душевой. Наспех вытершись и одевшись, выскакиваю на улицу, радуясь, что в этот самый момент подъезжает Рокки. Ставлю себе заметку на будущее — купить машину и научиться нормально водить. Перестать вот так зависеть от кого-либо, потому что заебало. Бесконтрольно творящееся дерьмо в моей жизни заебало. И вместо того, чтобы поехать домой, прошу отвести меня к Михаилу, в лечебницу, из которой он пока не переехал, чтобы обсудить, как и когда мы начнём действовать, с твёрдым намерением в кратчайшие сроки сделать всё, что вырисовывалось красочной картинкой в мозгу. И, глядя в окно на проносящиеся мимо виды, слизывая с губ вкус блядского Олсона, понимаю, что он мог бы стать идеальным вариантом в моей постели: не претендующий на моё сердце, которое отдано Максу, в то же время и сам занятый настолько, насколько вообще возможно, будучи женатым на Катяре. Удобный вариант, как не крути. Удобный, но отчего-то сваливший, словно почувствовал вину и вряд ли в отношении меня. Сваливший, но я уверен, что мы пересечёмся снова. И отсосом у стены дело не закончится — я не позволю ему так просто от меня уйти. Я заставлю его остаться.