Свинец

Бокалы холодные, зато руки мои в сравнении с ними кажутся раскалёнными. Распаковывать подарочную коробку из нашей винодельни было явно лишним, но хотелось куда-то себя деть. А ещё прийти к отцу не с жалким презентом, а с пафосно зажатыми тонкими стеклянными ножками между пальцев в одной руке. И бутылкой дорогого вина — в другой. За руль садиться нет никакого желания. Нет желания что-либо делать вообще, внутри успел врубиться режим той самой тоскующей до ахуя суки, которая сквозь боль и «не могу» ползёт, скребя когтями, вперёд, просто потому что так надо. Однако не радует ничего вообще. Даже прошедшая без осложнений операция брата, что была одной из основных целей долгое время. Теперь что? Теперь дыра в груди, судорожно перекачивающее кровь сердце и безжалостная истина — мне придётся жить без него ёбаную вечность. Только ёбаную вечность быть порознь я не готов. И умом понять легко совершённый мной поступок, разложить по полочкам правильность цепочки действий, взвесить перспективу в руке, словно гирю на чаше весов, и отмерить период ожидания воссоединения. Разум твердит мне заезженной пластинкой, что иного варианта быть не могло, что я в кои-то веки не проебался, в кои-то веки осознанно поступил. Теперь что?.. Теперь хочется сдохнуть, потому что одно дело решить и понимать разумом, совершенно иное — лететь вперёд и готовиться к постепенному воплощению. Претворять цели в жизнь, материализовывать их. Вместо тупой визуализации внутри тупой головы. Теперь что?.. Теперь хочется исчезнуть, закрыть глаза и проснуться, когда будет перерезана блестящая скользкая ленточка и реабилитационный центр впустит в себя ебучие СМИ, что будут рыскать в каждом углу, делать эксклюзивные фото и репортажи с места событий. Просто уснуть, чтобы довести до окончательного результата. Выдержать и не сбежать. К нему… Теперь что?.. Теперь мне мучительно. На билет тошно смотреть, дорога до особняка отца бесконечна, на подъезде нас встречает его дворецкий, а следом я слышу шум движущихся по дереву колёс и пожимаю руку уже Михаилу. Разговаривать с дедом сегодня не хочется вообще. В любое другое время я бы предпочел его компанию отцу, таки с Леонидом Васильевичем мы, может, и стали значительно ближе, но откровенничать с ним всё ещё невыносимо сложно. Потому что взгляд напротив регулярно говорит мне о том, что уровня его мне не скоро достичь, возможно, не стоит даже пытаться, а это заставляет завидовать совершенно не к месту, а ещё заставляет его же винить в том, что не стал давить и воспитывать раньше, позволяя бесконечно ебланить. Бесконечно бесполезным расти. А ведь будь я всесторонне развит к своему возрасту, вероятно, смог бы уже сейчас с Максом, если не на равных, то хотя бы просто рядом быть. Отец бесит. Так сильно бесит и злит, что чаще мне хочется в него чем-нибудь бросить, особенно когда вижу понимание в его слишком цепких и сканирующих глазах, бесит, потому что оставляет всего два варианта, оба из которых меня травмируют. Бесит, потому что кажется, что ему всё в жизни даётся легко и играючи. Он сумел выстроить свою шахматную доску, он её довёл до идеала, а теперь лишь тасует события, как огромный кот, играя с мелкими мышками. Захотел — придавил, захотел — подтолкнул, захотел — прикончил, стоит лишь выпустить когти, практически не прилагая и крупицы сил. Отец раздражает. Я двигаюсь к его кабинету, прекрасно зная, что даже в собственном доме он там зависает чаще, чем где-либо. У него работа циркулирует в крови, решения в шуме крови, и каждая мысль — часть вычислительного процесса. Он — механизм, безумно замудренный, ну очень сложный, на его лице эмоции не отображаются, они тонкой прослойкой замерли под его кожей, лишь изредка просачиваясь порами. Отец — ёбаное вино без единой ложки сахара, супер терпкое, то, что пить невозможно, вкусовые рецепторы попросту сходят с ума и отмирают. Он настолько «личность на любителя», что мне кажется, возжелай он завести себе действительно серьёзные отношения, а не однодневку для секса, девушка не выдержала бы и месяца, да что там месяца — недели. Отец — жгучая острая специя, что забивается в лёгкие и вызывает спазмы с кашлем, заставляя от собственной силы и влияния надо всем вокруг попросту задыхаться. Амбициозный циничный монстр. Возведённая в абсолют особая структура со своими особыми правилами. Неопознанная галактика с целым отрядом неприрученных монстров, что он растил без любви. Отец — мой ёбаный ненавистный кумир, только я никому, никогда в этом не признаюсь. Я хочу стать таким. Я хочу стать его улучшенной копией и этот сраный мир покорить, чтобы Макс лишь на меня смотрел, а в глазах мерцали всполохи серебра, чтобы холодный огонь его глаз, раскалённый добела, плавил меня и присваивал. Чтобы он гордился, чтобы выставлял на показ, как лучшее, что есть в его жизни, а я бы бросил к его ногам свою жизнь. Михаил отъезжает, кабинет отца встречает полумраком и светящимся экраном тонкого ноутбука, что-то тихо на немецком из колонок звучит. Леонид Васильевич же сидит в рубашке, расстёгнутой на груди, рукава закатаны до локтя, лицо внимательное, причёска чуть взъерошена, он чем-то озабочен, чем-то… о чём мне не говорит. И не скажет, судя по тому, как глаза свои поднимает и щёлкает мышью, погасив экран монитора, стоит лишь мне войти и захлопнуть дверь. — Охлаждено до идеальных шестнадцати градусов, специально опускал датчик до четырнадцати, чтобы за время дороги оно дошло. Выпьешь со мной, отец? — Приподнимаю руку, в которой зажаты два бокала. Тонкие ножки между пальцами держу небрежно и сейчас с вероятностью в процентов девяносто он начнёт душнить на тему того, что их стоит сначала сполоснуть, ещё и руки в придачу вымыть, а лучше из кабинета взрослого дяди, неебически занятого и важного, съебать, ибо не назначено. А без приглашения приходят только невоспитанные мудаки, у которых нет чувства такта и минимального понимания как себя вести с людьми высшего общества. Так он сказал бы раньше. Лет семь-восемь назад, ещё и цокнул бы пренебрежительно, а после сделал ровно с тем же окрасом жест рукой: «Съеби, будь добр, и желательно, очень желательно, не отсвечивай. Ни сейчас. Ни когда-либо вообще». — Конечно, о чём-то хотел поговорить? — Садится чуть ровнее в кресле, подзывает рукой, складывая губы в скупое подобие улыбки. Непривычный, заинтересованный, потеплевший, а я, сколько бы времени с момента начавшихся перемен ни прошло, не могу привыкнуть. Вообще не могу, внутри всё вопит о неправильности. А ещё хочется до конца его растопить и проверить — бьётся ли там, внутри, всё ещё сердце. Раньше ведь билось?.. — Да, у меня самолёт завтра, мы довольно долго не увидимся. — Почему же, я к тебе прилечу. С этим нет никаких проблем, никто не собирается бросать тебя на произвол судьбы, чтобы ты барахтался в одиночестве. Я всегда буду на связи и обязательно выберу несколько дней в квартал, чтобы Лос-Анджелес посетить. Ты ведь не думал, что я отойду в сторону? — Наблюдает за тем, как я открываю вино, достав спрессованную пробку из горлышка, разливаю по бокалам багровую жидкость, отдающую терпким запахом ягод, а на языке собирается слюна от предвкушения. — Спасибо, — вежливая полуулыбка и один из бокалов оказывается в его руке, он принюхивается к содержимому, пробует глоток, смакует и прикрывает глаза. — Хороший выбор, яркая композиция. Мне очень нравится. — Не доверяешь мне? — спрашиваю не о вине, что очевидно. Проверки отца, которые он пытается замаскировать под заботу, попахивают тотальным контролем. Не хочу себе надзирателя, и раз уж вручил в руки руль — дай порулить. А так я как дворовая собака, с условно своей территорией, на условной свободе, которая всё ещё ограничена высоким забором, за которым бурлит жизнь, а мне можно её лишь понюхать и на неё же сквозь щели посмотреть. — Волнуюсь, сын. Калифорния очень оживлённое и особенное место, в нём крупный и малый бизнес развиваются по не совсем привычным для нас правилам. И помимо того, что мне удалось вырвать лакомый кусок у одного очень непримиримого товарища, там есть ещё десятки конкурирующих сторон. Куда-то, вроде нашей привычной деятельности, да даже в ресторанную отрасль просто опасно лезть. Но реабилитация — инновационная и практически не занятая ниша, даже у них. А это означает лишь одно — у нас есть прекрасные шансы всё воплотить в жизнь. И это даст тебе репутацию бизнесмена мирового уровня, вопросов о расширении даже не будет стоять, закончив один филиал, ты сможешь приступать мгновенно к другим, в конечном итоге расширив сферы своего влияния во все возможные стороны. А это, в свою очередь, даст огромные перспективы по захвату лидирующих позиций на арене мира в данной нише. Потому что реабилитировать до тебя пытались просто инвалидов, жертв насилия, домашней тирании, поствоенных последствий и многого другого. Ты же влезаешь в сферу в разы сложнее, у тебя будут восстанавливаться не просто инвалиды, а те, кто занимается не всегда законным. Проще говоря, реабилитировать тех, чьи руки в крови, а не тех, кто от подобных рук пострадал — совершенно новый взгляд в этой сфере. Потому что одно дело — ставить травмированного человека после аварии на ноги, справляться с зависимостью наркомана, очищая его кровь и мысли, помогать девушке после изнасилования вернуться в обыденность будней без страха. Совершенно другое — помочь наёмнику, который не привык чувствовать слабость, осознать то, что его зрение или слух угасают, либо пропали насовсем, и справиться с этим, обрести свободу действий. Помочь тому, кто бегал как спринтер, но оказался колясочником, либо навсегда хромым, это сложнее, а значит — дороже. И вне всяких сомнений станет востребованным. Конкурентов у тебя будет мало. Не в пример остальным. Даже мне. В фармакологии столько долбоёбов, желающих заполучить хотя бы несколько лабораторий, что ты бы очень сильно удивился. Про запрещённые вещества я и вовсе промолчу, там всегда идёт гонка на выживание, остальное же мелочи. Рестораны, торговые центры, фермы, винодельня… Пыль. — Он так много говорит, что я успеваю осушить бокал и снова себе вина налить, сидя чётко напротив, в фокусе его увлечённых глаз. Он так много, так воодушевлённо всё рисует, что заставляет что-то незнакомое внутри меня шевелиться в согласии, оживать, приподнимая голову. Он так много говорит, а я… нехотя признаю, что внимательно слушаю и более того — мне интересно. Едва ли не впервые абсолютно искренне. — Если же моя идея настолько гениальна и не имеет особой конкуренции, тогда почему ты или кто-то другой, имеющий столько же ресурсов, никогда не пробовал создать что-то подобное? Проблема в чём? — В том, что это противоречит тому, чем я занимаюсь по большей степени. Ты ведь прекрасно понимаешь, что фармакология лишь вершина айсберга, это то, что видят все. А внизу совершенно иная империя, которая как раз и приносит основной доход. Разработки в лабораториях, инновационные препараты, множество вещей, которые помогли нам с мировым признанием, были сделаны точно не на деньги, добытые на обезболивающих или уколах красоты. В тех же лабораториях, этажом ниже или в соседних помещениях, варятся не антибиотики и не они прессуются в таблетки или порошки, — несложно было догадаться, даже без глубокого погружения в его дела. Я же это всё уже не понаслышке знаю, видел. Но то, как назидательно он об этом говорит… — Всё ещё относишься ко мне как к неразумному ребёнку. — Снова наливаю, с прискорбием замечая, что вина всё меньше. — Меня не покидает ощущение, что ты избавляешься от меня, чтобы не мешался под ногами. Под предлогом обретения свободы, перспектив и прочего дерьма, хочешь отослать подальше, пока будешь что-то здесь мутить. — Неправда, — хмыкает под нос, цедит вино по глоткам, в отличие от меня, я опустошаю бокал за бокалом едва ли не залпом. Внутри больно. Внутри практически не ощутимо, но тянет. Как будто истерика притихла и выжидает, чтобы ударить в подходящий момент. Ударить и, сука, убить, потому что я не представляю, как вдали от Макса выжить. Такое чувство, что по мере моего отдаления от одного континента к другому, я начну в ускоренном темпе рассыпаться, прямо в самолёте, и к концу перелёта превращусь в чёртов песок, разметавшийся под подошвами равнодушных пассажиров. А после откроется дверь, и меня выметет кондиционером, всосёт в пылесос, а остатки разнесёт сквозняк. — Я ещё не улетел в Калифорнию, а уже всё там ненавижу. И квартиру, что ты выбрал, едва ли не точную копию той, что я для себя купил. И водителя, который с Максом знаком лично, и всё остальное. — Выдыхаю и допиваю в несколько больших глотков очередную порцию. В желудке плещется, разогревая меня, вино. Я нихера толком не ел весь день, нервный и дёрганный. Работы сейчас практически нет, всё необходимое нужно будет решать по прилету. У меня, ебать его в душу, перерыв, а мне некуда себя деть. И я бы хотел побыть с Максом, но будет пиздецки нечестно раны его бередить во имя собственного эгоизма. Я и без того в его глазах клинический капризный эгоист. — Я же выбрал твой долбанный город ангелов. Выбрал место, о котором ты с таким пылом говорил, обещая после поводок ослабить и к нему отпустить. Ты и сейчас не держишь, варианта ведь предложил два. Только почему-то ощущение, что всё равно он один был. — Калифорния, сгори, пожалуйста, нахуй к моменту моего прилёта. Просто исчезни с лица Земли. Пусть асфальт окончательно оплавится, здания рухнут и солнце над тобой погаснет. У меня отпадёт надобность и его мучить, и самому в разлуке болеть. Потому что, сука, я не верю, что он восстановится вдали от меня. Потому что помню его совершенно сумасшедшие глаза, полные боли и тоски, полные обжигающей любви и мольбы возле ворот «Шаритэ». Я помню, что он говорил, никогда не смогу забыть то, как обещал по запаху найти среди миллионов чужих тел. Я не верю, что ему будет легко, прошло так мало времени, механизм даже не запущен, а его уже разъёбывает. Чего только стоили слова Фила о том, как он был испуган, после того, как я с Максом поговорил в проклятом июне. И вот он, июль. Ему вряд ли стало легче, пусть брат и молчит, особенно сильно не вдаётся в подробности. Сказал лишь, что пока что не было критичных срывов. И на том спасибо. Я не верю, что и сам смогу. Как без воздуха жить? Мы вроде как вместе, но в постоянной разлуке, и меня это пиздец заебало. Я хочу с ним быть. Я обязан быть рядом. А в итоге? — Ты выбрал, и я очень тобой горжусь. — Как ты смог? — спрашиваю нахмурившись. Остатки вина оказываются в моём бокале, отец же встаёт и идёт в соседнюю комнату, возвращаясь с ещё одной бутылкой, медленно её открывает в тотальном молчании. И я молчу. Минуту, две, три, десять. Молчу настырно, успеваю покурить, но не выдерживаю и продолжаю: — Как ты смог дальше жить? Просто… как? Я не понимаю. Если ты, и правда, любил, если это было так сильно, что ты способен понять и меня, и Макса, нас обоих. Если ты, и правда, хотел с ней быть. Как ты смог дальше жить? Она ведь выбрала не тебя, она долгие годы жила с другим. И как вы выражаетесь с Михаилом, играла в семейное счастье, а после вернулась, подарила тебе краткую вспышку, оплавила болью, оставила меня на память, и ты её похоронил. Как. Ты. Смог. Дальше. Жить? Я не понимаю. — Влезать в оплавленное болью нутро, туда, где шрамы, туда, где темно и промозгло, сыро, где паутиной подёрнуто, где давно нет места живого — нельзя. Я бы не позволил. Никому. Он выглядит в этот момент другим. Почти незнакомым. Продолжает разливать вино. Молча. Молча же сигарету из моей пачки берёт, и я не помню, чтобы он много и часто курил, с возрастом всё больше следя за своим здоровьем. Но сейчас так глубоко затягивается, что даже у меня во рту начинает горчить, и это точно не привкус после выпитого глотка вина, которое по вкусу недалеко ушло от вкуса крови. Терпкое, солоноватое… Либо это я просто губу или щеку прикусил. И я уже не верю, что он в принципе об этом заговорит. Я бы эту боль ни с кем не делил, эгоистично вынашивая внутри. Не дал бы ни капли, ведь это всё, помимо меня — живого воплощения, что от неё, его роковой любви, осталось. — С чего ты взял, что я смог? — Если бы взгляд мог разрезать меня усталостью, которая ощущается остро в его голосе, я бы, нахуй, сдох. Он нереален в этот момент, он как оголившийся клинок, слепящий отбрасываемыми лезвием бликами в приглушенном свете комнаты, мистически пугающий, а сила его глаз прогибает, прибивая к земле. — Почему ты решил, что у меня получилось, Свят? — Но ты ведь жив, как минимум, — осторожно ступаю на неизведанную тропу чрезмерной откровенности. Мы, может, в чём-то и похожи, но всё ещё во многом далеки друг от друга. А тут буквально зияющие раны его души перед моими глазами по швам расходятся. И он открывается с совершенно иной стороны. Поразительное зрелище. Поразительно близкое мне. — Некоторые раны просто не способны зажить. Увы. Тебе кажется, что сверху наросла кожа, что уже восстановилась прослойка из мяса и мышц, что рана скрыта от других. Только боль не стихает, ей всё равно сколько оболочек сумело нарасти вокруг, ей плевать, как глубоко ты её заталкиваешь, пытаясь отречься от неё и от других скрыть, спрятать от себя же. От неё можно абстрагироваться. Её можно внутри запереть. Чем-то отвлечься. Спрятать за насущным и вроде как более важным. Закрыть на множество придуманных ментальных замков. Голову можно забить огромным количеством мыслей, проблем, неотложных дел, чтобы не оставить себе ни минуты лишний раз вспомнить, воскресить в мозгу, ненамеренно оживить. Время в сутках можно сожрать ровно тем же. Ты просто выбираешь себе колесо и бесконечно в нём бежишь. Моя жизнь — зацикленный бег по кругу, колёса меняются, становясь дороже и шире, но я не даю себе ни минуты, чтобы вспоминать. Я заставляю себя забыть, зачем всё это начал. Каждый раз, возвращаясь к тем дням, которые подарили мне боль потери и надежду, я снова, раз за ёбаным разом, принуждаю себя закрыть это в очередной комнате без дверей и окон, закупорить и вперёд упрямо идти. Самый лучший, самый действенный, самый рабочий вариант в моём случае оказался — утонуть в работе. А боль, тоску, любые чувства трансформировать в злость, трансформировать в топливо, облачить себя в панцирь и, игнорируя удары со стороны, вперёд идти. Я стал тем, кто я есть лишь потому, что не смог её забыть, не смог отпустить фантомную боль. Я не мог на тебя даже просто смотреть нормально долгое время. — Не притрагивается ни к сигарете, ни к вину. Смотрит пристально, смотрит, пробивая взглядом насквозь. Смотрит едва ли не с ненавистью, словно именно меня в чём-то винит. Смотрит. Смотрит. Смотрит. А мне почти невыносимо это терпеть. — Я хочу увидеть твои старания, я хочу, чтобы ты всё в жизни не проебал. Потому что я не становлюсь моложе, надолго меня не хватит. Даже если я проживу ещё двадцать лет, дальше что? У Михаила слабое здоровье, наследников нет. Я не хочу, чтобы ты игнорировал свои возможности. Чтобы ты закрывал глаза на открытые для тебя пути. Чтобы ты спустил всё в угоду чувствам. Но в то же время я не могу позволить тебе стать таким, — указывает на свою грудь. — Я не хочу, чтобы ты стал мной. Поэтому я и прошу — прояви себя, изучи, рассмотри, найди тот нерв, который будет дёргаться не ради того, чтобы к его ногам всё бросить, а тот нерв, что поведёт тебя вопреки всем пиздецам вперёд. Жизнь это не только любовь, в ней слишком много всего. А ты зациклен. Мне не жаль для тебя средств, я могу к Максу тебя отпустить, мне нравится он в качестве твоей пары, я принял это. Мне жаль будет смотреть, как ты закапываешь свои способности, а потом жалеешь о том, что сотворил. Любовь ещё не всё, я прожил без любви. Я прожил не хуже остальных. Проживи и ты. — Чтобы ты выбрал на моём месте? — спрашиваю, покусывая губы. Спрашиваю прямо. Прекрасно осознавая до последнего слова вложенный смысл. — Я бы выбрал Берлин. — Вызывает у меня слабую, но ухмылку. И лёгкое чувство превосходства раскрывается огненным цветком внутри. — Только во мне говорит опыт и уже достигнутые цели. Я наработался на три жизни вперёд. Я устал, фатально вымотался. Мне бы хотелось не только многое иметь, мне бы хотелось ещё и любить. С проблемами, ежедневным выбором, препятствиями, но чувствами гореть. Если бы у меня был выбор — биться в агонии любви или в себе всё замуровать и существовать до омерзения безвкусно, то я бы выбрал… Берлин. Лучше разочароваться и всё бросить, поняв, что мечты должны оставаться мечтами, и дальше пойти, чем подыхать от тоски, понимая, что где-то вдали от тебя любимый человек так же сходит с ума. — Это нечестно. — Но я бы выбрал Берлин. Однако я стар и слаб. Моё сердце огрубело и начинает молить впустить в него жизнь. А ты молодой, полный сил и невероятной мощи. Для тебя Берлин не подходит. Ты способен большего и добиться, и заслужить, а потом дать покой своему сердцу. У вас вся жизнь впереди, куда вам спешить? И что теперь? Уходить ни к чему, я остаюсь до утра. Услужливая незаметная прислуга успевает мне постелить, и на прохладных чистых простынях я позволяю себе тихо, задушено, пьяно и скорбно скулить. Подушка впитывает слёзы, стекающие с уголков глаз. Ткань насыщается моей безнадёжной болью. Умом я всё понимаю. Я сердцем принимать такой расклад не хочу. Мне хочется время ускорить и перешагнуть этот мучительный этап. Мне хочется прыгнуть в будущее и узнать, как это повлияет на Макса, что станет с ним, со мной, с нами. Как нам из этого вырулить, как сделать максимально правильно, как чувства не погубить. Я не могу уснуть до долбанного утра. Я смотрю в потолок, кручу на пальце кольцо, касаюсь губами крупного камня, шепчу ему, словно оно сможет Максу слова передать о том, как люблю. Правда, люблю, люблю бесконечно. Не выдумал. Не раздул. Не создал иллюзию. И я вернусь. Обещал ведь. Много раз. Пока что нужно просто дожить до зимы, глядя, как слетают с деревьев листья, как они укрывают землю, как начинают гнить, а после скрываются под толстой шапкой снега. Если, конечно, настоящей зиме в Калифорнии быть, там ведь иной климат. Дожить до зимы и ощутить вкус его губ, пока бьют куранты. Вдохнуть наконец, кислородом запастись и продолжить рваться вперёд. Примерно полгода. Потом ещё плюс-минус год. Если я буду стараться, если приложу максимум усилий, если сосредоточусь, то справлюсь быстрее. Не время киснуть. Не время скулить. Не время жалеть себя, я даже ещё не прилетел в эту сраную Калифорнию, а уже размазан как кусок дерьма. Я кручусь всю ночь, утром смотрю в зеркало после душа и понимаю, что от меня прежнего нихуя не осталось. Тот, кем я был до встречи с ним, исчез. Так много событий и перемен ко мне пришли, так много открытий, знакомств, мыслей… Он так много мне подарил, просто существуя на чёртовой планете, а мне даже нечем ему, кроме любви, отплатить. И если я всё же смогу. Если я исполню замысел. Если я докажу себе же, что не бесполезный кусок дерьма и доступная для него дырка, то, вероятно, это лишь в положительную сторону всё между нами изменит. Я ведь хочу быть тем, кто восхитит его. Кто покорит окончательно. Удивит, в конце концов, не только глубокой глоткой, но и наличием мозга. Я хочу найти свой предел, найти ресурс внутри, найти хоть что-то, в чём преуспею. Хочу создать место, которое поможет мне стать ближе к нему. Освоить в идеале язык жестов, понять тонкости, понять ощущения людей, которые лишились органа чувств. Я хочу многого, но не хочу терять время и быть порознь, мучиться в ожидании. Не хочу его боли, своей боли тоже не хочу… Но не бывает побед без жертв, правда? Не бывает, сука, и от этого внутри обидно свербит. Я кручусь всю ночь, кручусь часть утра, словно впервые себя вижу в зеркале, кручусь на отцовской кухне, не чувствуя толком вкуса тостов, кручусь, прощаясь, кручусь дома, забрасывая остатки вещей, кручусь в аэропорту, кручусь на сиденье, глядя в иллюминатор. Кручусь, крутиться мне стоит качественнее и быстрее, может, тогда сумею успеть до момента, когда мы начнём оба с ума сходить. Кручусь… это всё, что мне осталось. *** Рад ли я тому, что вместо конца августа воплощение плана по постройке в ЛА запущено в июле? И да, и нет. С одной стороны, выбери я Берлин, у меня было бы около двух месяцев относительного покоя для интервью, помощи отцу с бизнесом и многого другого, в том числе вероятная возможность побыть с Максом, хотя бы какое-то количество времени. С другой же стороны, чем раньше я начну возводить этот чёртов замок, к счастью не из воздуха, тем быстрее весь этот проект закончу. Рад ли я тому, что когда поднимаюсь в квартиру, вижу такую же створку, как у меня в Центре? И да, и нет. Потому что с одной стороны, привычные мелочи успокаивают, позволяют обмануться и сделать вид, что я хоть что-то сам выбираю и решаю в собственной жизни. С другой же стороны — меня посещает острое желание в это ебучее окно выйти. Потому что грёбаная Калифорния слишком яркая. В сравнении с Центром тут всё пестрит и выедает, как от кислоты, глаза, выкрученное на блядский максимум. Слишком сочная картинка. Я сам себе кажусь каким-то чужим, глядя на себя через фронталку, отмечаю, что оттенок кожи стал иным, что волосы отбрасывают незнакомые блики. Калифорния издевается над размеренностью. Тут темп жизни совершенно отличается от привычного мне. Люди неспешно-ленивые, но при этом их чудовищно много, и они как косяки рыб мигрируют из одного квартала в другой. Со стаканами из «Старбакса», со скрученными в трубочку газетами в почти расслабленной руке, либо же сложенными и засунутыми подмышку. С сигаретами, затягиваясь, они словно имеют всё время сраного мира с этой смакующей неспешностью, выдыхают дым, жуют безразлично мятную или цитрусовую жвачку, и даже на пешеходном переходе не планируют спешить. Калифорния другая. Калифорния шумная, но при этом она сонная. Активная, но при этом тягучая Тут такая толпа, что, кажется, её размазывает по раскалённому асфальту ириской… Размазывает, а калифорнийцам глубоко похуй. Они сытые, самодостаточные и выглядят сверх похуистичными. Калифорния. Город ангелов. И я чувствую себя здесь чужим, пусть Макс и назвал однокрылым. Моё рефлексирующее, почти истеричное нутро сопротивляется смене места жительства, мне не нравится этот гул улиц, не нравятся гудящие вокруг машины такси, не нравятся пафосные дамочки с их мелкими блядскими собачками, не нравятся ленивые пешеходы, узенькие отвратительные тротуары, где не разойтись даже двоим. Деревья, из-за корней которых поднимаются дорожные плиты, бугрясь неровно, и потому я в первый же день оцарапываю свои новые туфли, что неимоверно бесит. Мне не нравится, что велосипедисты здесь чувствуют себя такими же полноправными водителями, и им нужно уступать часть пространства, которого и без того не слишком много. Мне не нравится вообще всё. Сухой воздух, который раздирает грудь, а лёгкие кажутся иссохшими потрёпанными пакетами. Не нравится зудящее ощущение в ноздрях, когда хочется ковырять в них пальцами, постоянно почёсывая. Не нравится, как ощущает себя кожа, хочется постоянно её увлажнять. Мыть руки, проходиться ими по шее, и бесконечно хочется пить. Не нравится, с какими лицами меня встречают лос-анжелесские партнёры. У них глаза затоплены превосходством, голос пренебрежителен, интонации претенциозные, и насмешки, что отражаются на их пафосных физиономиях, когда слышат мой акцент, хочется затолкать в их ёбаные глотки. Я понимал, что без мелькающего поблизости отца никто не будет передо мной лебезить. Мне это и не нужно по сути. Я понимал, что просто здесь не будет, глупо и крайне наивно было бы надеяться, что вдали от дома, на условно чужой территории, сотрудничество начнётся с уважения. Однако хотел чуть более тёплого приема. Но… Что есть, то есть. Вливаться в работу, когда не радует ничего, кроме квартиры — сложно. График начинается с раннего подъёма в без малого шесть, после получасовая дорога до офиса, стабильно в расписании дел ежедневное собрание, посещение начавшейся стройки, контроль качества выполняемых работ, подкрепление договорённостей. И, разумеется, всратый миллиард поклонов всратому миллиарду поставщиков, которые вопреки всему делают снисходительную скидку или что-то вроде, и за это им нужно улыбаться так широко, словно тебя после тотального недотраха длинною в вечность наконец награждают средним таким, не сказать что ультра пиздатым, но членом в жаждущей заднице. Меня бесят ненатуральные улыбки, море фальши в их красивых речах и мелкие косяки, что начинаются с порога. Проблемы с фундаментом. Казалось бы, сложность нахуй в чём? Надо просто взять и залить всё долбанным цементом, эти их сваи поставить, ёбаными балками укрепить, и прочее дерьмо устроить. Но нет. Конечно же нет. Чтобы с первого раза и идеально? Не у меня. Не для меня. Не под моим руководством. Проблемы со сном. Потому что я прихожу после трудового дня домой, выебанный настолько и физически и морально, что просто не могу уснуть. Глядя в сраный потолок, поглаживаю то Куска, то Фрица и мечтаю найти гения, который изобретёт машину времени, чтобы я мог ею воспользоваться и глоток жизни в лёгкие вдохнуть. Акклиматизация заебала. Внутренние часы сбоят. Я лежу, и тени на стенах мне кажутся ближе, чем кто-либо сейчас во вселенной. Тихие, наблюдающие, такие же одинокие, как и я. Мы так похожи. У нас есть лишь одно-единственное различие. Стенам на одиночество похуй. На одиночество не похуй мне. Я лежу и смотрю на совместные с Максом фото, на вкусные, красивые, возбуждающие видео. На нашу переписку, что хотелось бы сохранить, однако, по прошествии нескольких бессонных ночей, я понимаю, что таким образом скорее сведу себя с ума, чем стабилизирую. И потому, глотая густую слюну, отдающую горечью, давясь сигаретным дымом и сдерживаемыми слезами, я удаляю сообщение за сообщением. Десятки его «люблю», сотни «скучаю», мимолётные подъёбы, забавные шутки, пошлые намёки, приказы… просьбы, мольбы, обещания. Я удаляю их, а пальцы дрожат, дрожит всё внутри, я, сука, заканчиваюсь, прикрывая глаза и умоляя бога, чтобы уронил небо и позволил исчезнуть, потому что не понимаю, как эти месяцы без него прожить. Не понимая, есть ли смысл даже начинать стараться. Я же выбрал. Я же выбрал сам. Выбрал правильно. Послушал его, сделал выводы, но в попытке наебать систему, в попытке доказать что могу, наёбываю в итоге себя. Я же выбрал. Более сложный путь, более перспективный с точки зрения развития. Выбрал, чтобы, победив, доказать себе, что могу. Что способен. Не бесполезен. Не просто доступная дырка с красивым ебалом, что у меня есть достоинства, есть пресловутая начинка за яркой внешностью. Я же выбрал, чтобы личность свою огранить, чтобы после он восхитился, чтобы восторженно шептал, какой я сраный молодец. Что не сдался, услышал, позволил всему развиваться постепенно, что не пошёл на поводу у эгоистичных чувств. Что дал нам обоим время. Я уговариваю себя, что не о чем жалеть. Мотивируюсь прогнозируемым результатом, убеждаю, повторяя как попугай: так было необходимо сделать, именно так и никак иначе. Я запрещаю себе сомневаться. Я запрещаю себе не хотеть следовать своему же плану. Потому что стоит мне начать раскладывать всё по микронюансам, стоит мне забраться в ту часть души и сердца, где завывает всё от тоски и боли — рассыплюсь к чёртовой матери и не сумею себя больше собрать. А значит, всё будет зря. А значит, разочарую его, не только себя. А значит — всему придёт пиздец. Потому что обиду отпустить возможно. Печаль перебить чем-то терпким или сладким. От тоски излечиться. Но разочарование не развеять как дымку, если его испробовал на вкус, уже ничто не будет как прежде. Разочарование — роковой момент, неизменный, и если накрыло однажды, то не обелиться. Разочарование — чёрная гарь, ёбаная копоть, горький пепел на губах. Разочарование — одно из самых страшных ощущений, одно из самых деструктивных. Я его боюсь. И мне буквально жутко, что Макса им может накрыть, а потому я просто обязан стараться в два раза сильнее. В десять раз. В сотню, сотни тысяч. Я же выбрал… Сука. Выбрал. Потому при первой же встрече с Алексом, после того как он возвращается из Берлина, где праздновал день рождения Ганса, прошу его мне помочь. Вручаю свой телефон, глядя, как приподнимается бровь, смотрит вопросительно, пытаясь вытянуть без слов глазами, какого хуя я задумал. — Это папка, в которой все его фото, все наши с ним видео и многое другое. Поставь пароль. Любой. Чем сложнее, тем лучше. Естественно, не говори мне его. — С глаз долой — из сердца вон? — Крутит в руке телефон, рассматривает на экране бесконечное количество совместных съёмок. — Нет. Я просто пытаюсь себя сдержать, иначе провалюсь в это вязкое ощущение бесполезности собственных решений и действий, сломаюсь нахрен, буду скулить от боли и пересматривать. Так будет проще. Я не хочу это всё потерять. Одно дело удалить переписка, которую тоже было жаль. Но не видео или фото. Это уже что-то запредельное… Я не хочу это терять. Но и оставить для себя постоянный доступ не могу. — Можно посмотреть? — указывает на одно из многочисленных видео, на мини-превью мелькает Макс, стягивающий с себя одежду, и я знаю, что после он пойдёт в душ, в котором будет с соблазнительной, хищной улыбкой смывать со своей потрясающей разрисованной кожи мыльные разводы, будет скользить длинными пальцами по члену, будет облизываться и дразнить. И блять... Нет. Это лишь моё. Только моё. Только для меня. Я могу показать, как он трахал меня, как я сосал ему, как мы были вместе, потому что происходящее между нами двумя Алекс видел вживую. Но такой Макс только мой, только моё персональное безумие, только лишь со мной играющий определёнными оттенками эмоций. Сокровенное, особенное, личное. — Не это. — Опускаю пальцем чуть ниже и включаю ему другой видеоряд, закуривая и отводя от экрана глаза. Покусываю губу, слыша собственный стон, что разрывает тишину комнаты, спрыгиваю с барного стула и иду к холодильнику, чтобы взять себе графин с лимонадом. От него лишь ещё более горько во рту, потому что смешивать никотин с водой, пусть та и имеет кислинку… хуёвая идея. Минуты тянутся, мурашки по коже бегут, я чувствую взгляд Алекса, что временами по мне скользит, я слышу нас из динамика своего телефона, я знаю, что он там видит. Я помню, каким тогда жадным и голодным был, каким Макс был сорвавшимся, как клеймил и разукрашивал засосами, как наматывал мои волосы на кулак, как жадно брал. Помню, как стонали оба, как срывались хрипы, когда он сжимал моё горло под челюстью, как дрожали от ощущений его руки и сверкали ртутные глаза. Я всё помню, я помню каждую мелочь, что была между нами, я, даже очень сильно того желая, не смог бы забыть. Минуты — издевательски ненужная мне роскошь. Я хочу, чтобы они исчезли. Вместе с ними часы. Сутки. Недели. Месяцы. Возможно, даже годы. Я хочу их перескочить, стереть как ластиком каждую потерю, каждую жертву во имя будущего, истончить и как сквозь мембрану — сквозь время к нему прорваться. Я говорю себе, что надо просто… подождать. А потом в его руках я буду самым счастливым. Я получу всё, без сраного выбора. Без чёртовой ломки. Я говорю себе, что вибрация внутри нарастает лишь потому, что я скучаю. Я ведь не могу не скучать по человеку, которого люблю настолько мучительно сильно? Это нормально. Хотеть к нему — нормально. Хотеть его. Я говорю себе, что конца света не наступило. Наше будущее, совместное будущее — впереди. На моём пальце кольцо. На его тоже. Он обещал, что будет, вопреки всему, всегда, сколько бы ни пришлось, ждать. Я обещал к нему вернуться. Но почему тогда, блять, так больно, пока я слышу раздающиеся из динамика звуки, почему я не могу просто отключить вопящий мозг? Подойти к Олсону и просто выжрать из него каждую эмоцию, ощущение и чувство. Распластать по полу, размазать по отполированным стёклам, высосать из него сраную душу. Тело ведь хочет. Тело голодное. А я смотрю на него и понимаю, что не могу. Хочу. Но не получится, я скорее разрыдаюсь и в ноги его беспомощной оболочкой упаду в истерике, чем позволю нам обоим кончить. Клиническая хуйня, совершенно нездоровая, совершенно выматывающая. — Вы очень красивые. Оба. — Слышу тихое, слегка хриплое со стороны, вижу, как рассматривает экран, вводит что-то быстро и отдаёт мне успевший погаснуть телефон. — Знаешь, я со многими спал. И я не про женщин, хотя и с ними было дохрена всего в своё время, Катя не единственная особа женского пола в моей жизни, подростком какую только хуйню я не творил. Все мы, похоже, её творили. — Не я, — тычу в себя пальцем, отпиваю из прохладного стакана, забираюсь на диван и зову его к себе. — Меня жёстко контролировали, как будто забыли, что после восемнадцати я имею право многое сам решать. Тотальный, сука, контроль, постоянное присутствие охраны, чёткие рамки и правила. Я мог тратить безумные суммы на одежду, аксессуары, еду, что угодно. Но проехать на велосипеде в одиночестве? Не-а. — Ты единственный сын, твой отец хранил тебя, как умел. Это куда лучше, чем если бы на твою судьбу он хуй забил. — А он и забил в своё время, я так думаю. Мы не были откровенны с ним большую часть жизни, я видел его не сказать что часто и довольно быстро привык к существующей реальности. Я не хочу его винить. Надоело. Злиться, обижаться, желать что-то изменить. Я понимаю его отчасти в некоторых вещах. Наши отношения сильно улучшились. Тем не менее я живу с ошейником. — Все мы, Свят, живём с ним, просто у всех он разный, — хмыкает, садится плечом к плечу, забирает из пальцев сигарету и затягивается, откинувшись на спинку дивана, выдыхает дым в потолок. — Мой меня всё никак не может до конца простить, что у нас так с Катярой получилось. Он хотел себе дочь, он её получил, пусть и не родную. А я её взял и в постель уложил. Ему ведь всё равно, что с первого взгляда это было взаимно. Ему удобнее думать, что это я — чудовище, девочку чистую совратил. Мало того что руки в крови, ещё и нечто чистое взял и испортил. У каждого своё дерьмо, чтобы кто ни говорил. — У Макса идеальные родители. — Только вот мать он похоронил, — цокает рядом. — И потерю её по сей день пережить не смог. — Мы начали говорить о твоём сексуальном опыте, но скатились к теме семьи. Забавно, — фыркаю и затягиваюсь, когда чувствую касание его пальцев на своих губах, курить вот так, пуская сигарету по кругу, похоже на ритуал, дающий ощущение почти предельной близости. — Ничего нового я тебе не открою. Просто глядя на вас я понял, что, многое попробовав, увидев, испытав, всё же не могу не признать, что подобного погружения друг в друга не видел. Это вызывает своего рода зависть, а ещё мне довольно сильно льстит, что вы меня к себе подпускаете. — Ты же чувствовал, что я тебя хочу, ещё тогда, на базе, когда мы встретились впервые? Тот самый момент, когда меня начало крыть. Я смотрел в твои яркие глаза, на твои движения, на твоё тело, слушал голос, и хотелось просто встать на колени и отсосать. Наваждение было просто пиздец, — поворачиваю в его сторону голову, встречаю взгляд, где плещется веселье с пониманием вперемешку. — Видел, сука, ты всё и правда видел, — выдыхаю почти возмущённо, наблюдаю, как его губы медленно расплываются в ухмылке. — Ненавижу тебя, — скатывается с языка. — У меня была беременная жена, у которой было одно-единственное условие — пока она на сносях, я не имею права хуйню творить. В любое другое время — пожалуйста. Пока внутри неё наш ребёнок? Нет. — То есть, не будь Катька беременна, ты бы меня уложил? — приподнимаю бровь. — В первый же день, — облизывается, всё ещё ухмыляясь. — Ты был такой предсказуемый , и не подразнить, даже в моём положении, было бы глупо. А потом я увидел ваш поцелуй и всё сменило палитру, цвета. Реальность просто перевернулась. А в голове до сих пор временами проскальзывает мысль: а был бы ты с ним, если бы я тебя подпустил ещё тогда? Или вы сразу оказались друг на друга обречены? — Не имею ни малейшего понятия, — честно отвечаю, потому что никогда об этом не думал всерьёз. — Макс так сильно пугал меня, — вспоминаю то время, когда находился под постоянным давлением, как тяжело мне всё давалось, как внутри всё с непривычки бунтовало. — Жёсткий, даже жестокий, он преподавал мне уроки, которые я воспринимать не хотел. Обида душила: ощущение, что я там чужой, что мне нет места на базе, что я слабее всех. Уязвимость. Меня всегда берегли. Выросший в золотой клетке, не знающий толком насилия, я столкнулся с его блядским концентратом и ахуел. Грязь, кровь, боль, никакой жалости. Но это всё казалось таким… настоящим? После моря фальши, наигранности, обмана, лицемерия, кучи разного говна, с которым я привык сталкиваться, оказаться в подобном месте было открытием. Возможно, именно потому, что я оказался оголённым, раскрытым настежь и восприимчивым, и зацепился почти мгновенно за вас двоих. В разной степени, с разными оттенками ощущений, но потянуло. — Ты стал другим, — чувствую касание, как заправляет мне выбившуюся прядь за ухо, как скользят кончики пальцев вдоль челюсти, от скулы к шее. Как чуть надавливает на пульсирующую венку. И это очень приятно. Тепло. Тактильный контакт, такой необходимый, чтобы не чувствовать себя настолько чужим в этом сраном городе. — Прошло совсем немного времени, для кого-то это несущественный отрезок вообще. Вспышка. Некоторые задания выполняются и то дольше. Пока внедришься, пока дойдёшь до необходимого этапа. Пока достигнешь определённой точки в плане, просчитанном до мелочей. А у тебя вся жизнь изменила ориентиры, личность перекроилась, ты расцветаешь так ярко, я смотрю, и кажется, словно никогда тебя толком и не знал. — Мы ведь не были особенно сильно близки, не очень-то откровенничали. По крайней мере когда я на базе был. Уже после, в тот период, что мы провели в постели, тогда да… всё стало иным. Хотя ты не особо любил поговорить, а иногда хотелось. Не похоти, а заинтересованности и в душе, не только в теле. — Эгоистично, но в твоём духе. Хотелось меня привязать, при этом продолжая всем своим существом другого любить? И кому бы стало от этого легче? — Массирует мне затылок, запустив в волосы руку, чуть оттягивает корни, а мне хочется от ощущений мычать. Усталое тело радо вниманию. — Одиночество душит, тебе ли не знать. — Может, тогда стоило не Калифорнию выбрать? — Задерживаю дыхание, вдох застревает в глотке, а прикрывшиеся глаза распахиваются. Смотрю на него с немым укором, и кажется, что не дыхание его слышу, не цоканье когтей Фрица, а то, как разбивается звонко, словно стекло, созданная тягучая атмосфера мнимого спокойствия. Он просто разрушает нахуй всё одним вопросом. И смотрит так пытливо, так цепко и сканирующе, что хочется размазать правду по его лицу как дерьмо. Втереть в его загорелую кожу то, что он никогда не станет близок нам обоим так сильно, как ему бы возможно хотелось. Заявить, что даже на расстоянии мы нужнее друг другу, чем он каждому из нас и по отдельности, и разом. Обида. Жгучая. Перечная. Острая. Обжигает воспалённое нутро. Я ненавижу его за то, что он спросил. Я ненавижу его проницательность. Ненавижу то, как вскрывает меня как консервную банку. Просто вбрасывая щепотку сомнений. Просто добавляя ебучую ложку дёгтя в мою бочку реальности. Я же убеждаю себя в том, что я молодец. А он говорит, что я поступил опрометчиво. Я радуюсь своей силе, тому выбору, что сделал, а он тычет меня в тёмные пятна. Я утверждаю, что ёбаный снег кристально, абсолютно девственно-чистый и белый, а он поднимает целую пригоршню и едва ли не в глаза тычет его серыми разводами. Сука. — Зачем? — задушено звучит. — Просто… зачем, Алекс? — Не понимаю искренне. Не понимаю, хоть убейте. Нахуя поднимать это? Для чего? — Ты обидел его, в курсе? — Откуда бы я мог быть? Если с Филом мы о Максе просто не разговариваем. Этой темы не существует. Вообще. Ноль полнейший, о чём угодно можно говорить, обсуждать всё, вплоть до погоды или предпочтений в постели, но не его. Запрещено. Мною же. Алексу же хуй что возможно запретить. — И пусть ты не спрашиваешь у меня про поездку, но я хочу рассказать тебе то что увидел. — Его член в предельной близости от собственного лица? — Язвительно звучу, обижено, уязвимо. — Нет, а жаль, — хмыкает, как ни в чём не бывало. — Секса не было, если это то, что тебя волнует. Мы могли бы, но нет. Дело в другом — в его состоянии. И пока ты тут гордишься своим поступком, поглаживаешь себя и хвалишь — он сгорает. Потому что ты выбрал не его, а мог сделать иначе. Ты выбрал более лёгкий путь. — Ты серьёзно? — Это какая-то шутка? — Более лёгкий? Улететь нахуй через половину мира в незнакомое место, остаться здесь одному, чтобы смотреть на пафосные рожи эгоцентричных уёбков, которые меня считают, блять, грязью из-под отцовских ногтей? Это, по-твоему, предел мечтаний и лёгкий путь? — Ты решил улететь через полмира, чтобы построить свой чудо-замок, оборвав минимальную связь, устроив тотальное молчание, отгородившись и попиздовав вперёд к мечте, какой бы та ни была. Даже не пытался найти компромиссное решение, чтобы не прикончить того, кого по твоим словам ты любишь. Ты всё решил сам, даже не попробовав с ним обсудить. Весь из себя внезапно повзрослевший. Когда-то ты орал, что Макс тебя обидел, унизил, уничтожил и далее по списку тем, что ушёл. Теперь ты красиво ему отплатил. Гордость берёт, могла бы взять, не будь ему так дерьмово. Ты выбрал Калифорнию, понимая, что если захочешь секса — есть я. С остальным поможет отец, даже на расстоянии. А отношения можно поставить на паузу, закапсулировать любимого человека, введя в состояние беспомощности и заставив ждать, пока ты наиграешься в самостоятельность. Ты выбрал Штаты, а мог бы быть в Берлине с ним. И помимо рабочих нюансов, помимо бизнеса, пришлось бы решать проблемы бытовые. Притираться, выстраивать отношения, учиться вместе жить, а это, даже когда пылают чувства и всё перекрывает страсть, тяжело. Потому да, я считаю, что ты пошёл по легчайшему пути. — Не верю тому, что слышу. Это кажется ёбаной шуткой, издевательством, его способом меня раздраконить. И на контрасте со словами ощущаю мягкие касания умелых пальцев к шее, в моих волосах, на затылке… за ушами, словно сраная пытка. Он так мягок тактильно, но так жесток в словах, что меня почти выворачивает наизнанку, а внутри подступает истерика. Потому что выбор мой был нихуя непростым. Он, блять — самое сложное, что я совершил в своей жизни. Самое сложное, что помогло осознать, каково когда-то было Максу. Помогло ощутить, что, вероятнее всего, он пережил, когда уходил. Чем был мотивирован, как себя успокаивал. Мой выбор сделал меня к нему лишь ближе, мой выбор сделал Макса для меня понятнее, помог ко многому прийти, что я никогда бы не открыл, выбери иное. И вот он мне тут выговаривает, что я проебался. Реально? Я проебался? Я не хочу об этом даже мысль допускать. Я не хочу это обсуждать. Я не хочу об этом говорить, говорить об этом нахуй поздно. — Уходи, — выдыхаю, прикусив губу, откинув его ласкающую мою шею руку. — Пошёл вон из моей квартиры, — глухо, зло, едва ли не с ненавистью звучит. А Алекс поднимается, поправляет джинсы, цокает, но ничего не говорит, а спустя минуту я уже слышу звук закрывающейся двери. При этом продолжаю смотреть всё в ту же точку на стене, в которую уставился, чтобы за удаляющейся фигурой не следить. В груди дрожит сдерживаемая истерика. В груди лёгкие сдуваются, чтобы раздуться снова. Пыльным пакетом. Пыльным, сука, кислород кажется, удушающим, не помогает ни сигарета, что в руке оказывается, ни распахнутая настежь створка. Не помогает ничего. Я иду к шкафу, достаю бутылку вина, нервно откупориваю и с горла выпиваю с десяток крупных глотков, обжигая глотку. В желудке начинает печь, я чувствую эту дорожку из алкоголя, как он проливается в пищевод. Ушёл, блять. Я понимаю, что сам прогнал, но он так просто ушёл… Просто взял и нахуй свалил, сразу же, как будто только и ждал отмашки. А меня от чужого безразличия ведёт. Накрывает нахуй. И это тщательно игнорируемое ощущение ошибки заползает под кожу, роится там мелкими насекомыми, чтобы после просочиться в кровь и распространиться по телу. В каждый орган. Мошкарой в лёгкие, в сучий мозг сверхъестественным гулом. Перезвоном пугающим. Перезвоном, ёбаной внутренней вакханалией, мне кажется, внутри трещат и лопаются матовые стёкла, и боль режет. Осколки впиваются. Кровь сочится по органам, кровь и сердце, и душу омывает. Перезвоном. Я впадаю в истеричное состояние, паническое, жуткое, не сразу понимая, что звонят, сука, в дверь, что звук идёт не изнутри, он снаружи, он вокруг, и он издевательски по перепонкам давит. Перезвоном. Распахиваю дверь, понимая, что реальность смазалась: как я у неё оказался — одному лишь богу известно. Потому что глаза застилает влага, я сквозь неё толком не вижу, кого впустил. И если там ублюдок, что желает мне смерти, значит, скоро я подохну, не стану даже сопротивляться. Перезвоном. А ещё сладостью терпкой врывается знакомый запах в лёгкие, когда с тихим «бля-ять» меня обнимают сильные руки, а лицо моё тонет между шеей и предплечьем. Перезвоном. Я думал, что он навсегда свалил, только я, нахрен, ошибся и теперь хочется выть, потому что я ошибаюсь. Ошибаюсь. Ошибка. Ошибка. О-мать его-шибка. Вот что я совершил, находясь сейчас точно не там, где следовало бы. Не с тем. Ошибка. Очередная ошибка. Роковая, возможно. Возможно, критическая. Блять… Блять три раза, меня так пидорасить начинает, просто пиздец. Пиздец полнейший. Внутри всё дрожит, так сильно дрожит, что уши закладывает, в глотке застревают слова, слышны лишь всхлипы. Ошибка. Но у него такое сильное, такое горячее, такое мощное тело, он так к себе прижимает, впитывая мою дрожь, что я отпускаю себя на этот короткий миг. Просто отпускаю. Потому что убегать от происходящего долго не выйдет. Мне стоит признать очевидное. Я проебался. Проебался, но уже нихера не отменить, потому остаётся только смириться с этим и довести задуманное до логичного конца, чтобы после молить его меня простить. Проебался… Я проебался в тот самый момент, когда поверил, что сумею сделать всё правильно. Проебался, когда поверил, что смогу, что способен, что не слабый кусок дерьма. Алекс остаётся со мной. Удивительно, но руки его умеют быть нежными не только в постели. Он помогает мне умыться. Собирает мои волосы в косу, расчесав перед этим предельно аккуратно. Он помогает мне принять душ, готовит перекус и вместе со мной ложится в гостиной, где включает какой-то тупой фильм, под который я в его руках засыпаю, впервые за несколько суток тотально вымотавшей бессонницы. Алекс остаётся. Неожиданно впитав мою истерику, не стал успокаивать сексом, а мог бы, не пытался даже меня поцеловать. Алекс даёт мне себя почувствовать, ощутить, что в каком-то смысле дорог ему, что вопреки моей разъёбанности, я не одинок на все сто процентов. Алекс остаётся, хотя мог бы уйти. Остаётся, и это немного, но исцеляет мою болящую душу. *** Начало августа какое-то всратое. У меня срывается поставка: вместо необходимых нам строительных блоков, приезжает бракованная партия, что резко останавливает процесс на несколько дней, в течение которых мой телефон надрывается, как и нервная система. А договорённость с Катярой о моём приезде с Фрицем, чтобы младшая Сашка с псом погуляла, почти накрывается медным тазом. Я, совершенно выебанный морально, едва ли не дёрганный, в очень хуёвом психическом состоянии, всё же оказываюсь у них: в первых числах, посреди выходного — в полдень. И блять... Шестое число. Суббота. Гудящая монотонно голова и зудящая кожа, требующая больше жидкости, чем я употребляю. Ноющая отчего-то лодыжка, и где я её подвернул — чёрт его знает. А ещё какое-то ебаное предчувствие, что что-то надвигается, а я не понимаю что. Суббота. Казалось бы, все любят конец недели, выходные — время отдыха, время лени, безрассудства, пьянства, разврата, да чего угодно в самом деле. Суббота — это хорошо, скажут и дети, и взрослые. Не скажу я. Потому что эта суббота — катастрофа с самого утра. Фриц давится кормом, я в панике пытаюсь ему помочь, в итоге он блюет на мой свежевыглаженный костюм. Я опаздываю на встречу, потому что суббота для простых смертных, и суббота для тех, кто носит фамилию Басов — пиздец разные вещи. После первой встречи мне отменяют следующие две, и вот он я — за столом у идеального семейства. И что же могло бы пойти не так? Всё. Потому что в двадцатых числах сраного июля Олсон меня так демонстративно игнорировал и так изобретательно сливался с тренировок, на которых мы частенько вместе зависали, что я уж было подумал — его рожа моя вкрай заебала. Но нет, смотрит вполне себе с теплом. Особым. Катя тоже улыбается, но у обоих в глазах буквально пульсирует грёбаная тайна. И что же может пойти в ебучей Калифорнии не так? Всё. Потому что Катяра, сама непосредственность, накладывая мне салат, огорошивает тем, что полторы недели назад прилетал Макс, который выглядел довольно неплохо, но сильно уставшим. Провёл у них несколько дней и вернулся домой. Рассказывает с улыбкой, что-то несёт о том, что скоро Мадлен рожать, что Сашуля по нему прыгала как по батуту, что он подарил ей огромного жирафа, который тусуется теперь у стены, что мгновенно бросается в глаза. Рассказывает-рассказывает-рассказывает. А у меня мозг нахуй отключился на словах «Макс» и «прилетал» в одном предложении. Что там дальше — фоновый шум и всё моё сконцентрированное внимание на одной-единственной точке. В глазу Алекса. Он внимательно на меня смотрит, а у меня внутри словно плетью черти щёлкают и высекают искры. Я буквально физически ощущаю, как с каждой секундой всё сильнее раскаляюсь, как наливаются мышцы, как пульсирует кровь в висках. Как режет глазницы, словно в них ветром бросило несколько соринок, но я не моргаю, я как сучий удав гипнотизирую сволочь напротив, который сказать мне настолько важную информацию, даже после возвращения Макса домой, не спешил. Пиздец. Фриц порыкивает сбоку, ребёнок смеется, Катя продолжает о чём-то эмоционально говорить. Алекс молчит. Алекс смотрит. Алекс — сука. Он такая сраная сука, и его поступок ощущается настоящим неподдельным неутрированным предательством. Потому что вот так промолчать… Зная, как мне хуёво без него, зная, что я бы бросил нахуй любую встречу, послал в пизду любую занятость и сорвался побыть с ним хотя бы два дня, взять и тупо скрыть? Спрятать его от меня. Забрать нахуй. Моргаю. Увлажняются глаза, жжение слабеет под веками. Жжётся теперь внутри. Жжётся в глотке, которая пересыхает, потому что я начинаю скользить по открытым участкам его кожи взглядом, отмечая тени, похожие на зажившие засосы или синяки на шее. Отпечатки на запястьях зеленоватые и списать всё на их тренировки можно. Разумеется, можно. Но Олсон со мной не спал, даже не пытался, а я не просил. Что не даёт гарантий, что он до Макса не добрался… пока был шанс. Пиздец. Отвечаю на автомате. Катя или слепая, или отлично делает вид, что нихера не происходит, игнорируя моё замершее как у статуи лицо и продолжая мне наваливать информации, которую я не слышу, пока внутри звенит колокол с его именем. И ещё никогда, ни единого раза в моей чёртовой жизни, мне не было настолько сложно сдерживаться. Полтора часа, в течение которых мне хочется Алекса прикончить различными способами, сдерживают лишь окружающие нас люди. Полтора часа, в течение которых я умудряюсь разодрать себе палец, сам того не замечая, уработать в фарш изнутри губу, чувствуя омерзительный привкус крови во рту, слабо улыбаясь и мечтая отмотать время вспять и заставить Алекса говорить. Озвучить причину отказов, ведь никогда раньше такого не было: стоило лишь позвонить, и он рядом оказывался. И похуй было, чего конкретно я хочу — его или просто тренировку и провести время вместе. Пиздец. Саша начинает капризничать, Катя уходит с ребёнком. За окном успевает стемнеть. Нервы мои на исходе: то самое дребезжание максимально истончившейся струны, которая вот-вот лопнет и изранит всех, кто поблизости. Алекс молчит. Алекс нихуя вообще не делает, просто накидывает ветровку, надевает кроссовки, кивая на входную дверь, а я сомнамбулически двигаюсь следом. И я пытаюсь, я так сильно пытаюсь сдерживать себя, я так неебически, почти невозможно сильно стараюсь не начать орать на него, да так громко, чтобы лопнули и барабанные перепонки и связки от натуги. Иду. А хочется на спину ему броситься и глотку зубами перегрызть. Хочется скрести его ногтями, как бешеному. Хочется кровью его умыть, обмазать ею, заставить захлебнуться. Меня так пидорасит, что начинает шатать, и когда мы оказываемся рядом с моей машиной, а я вижу, как он спокойно закуривает — взрываюсь. Потому что не могу я терпеть. Терпеть не выходит. — Какого хуя? — не узнаю свой голос, этот каркающий, обрывистый, агрессивный вопрос слетает с губ, словно изо рта вываливается камень. Тяжёлый. Горький из-за земли, скребущий мне изнутри глотку. — Ты, сука, издеваешься надо мной? Я сегодня буду занят, Свят, появились дела, потом созвонимся? Серьёзно, блять? Ты просто был с ним несколько дней и даже не открыл свой поганый рот, чтобы меня об этом оповестить? — рычу, рычу громко, подойдя к нему нос к носу, пока он стоит без движений и тупо курит. Толкаю в плечи, видя, как чуть отшатывается, но, словно пружина, возвращается обратно. Не пытается выдыхать дым мне в лицо, отворачиваясь и в сторону струёй выпуская. Ничего вообще не пытаясь делать, только внимательно смотрит, курит и молчит. Сволочь. Блядская сука. Самая ахуевшая сука. — Какого хуя, Алекс? — А я обязан был отчитаться? — приподнимает бровь, спокойный и серьёзный, а я на автомате замахиваюсь, чтобы въебать ему, да так, чтобы голова его лопнула с треском, как перезревший арбуз, только он её ловко ловит. — Не припомню, когда я пообещал ставить тебя в известность о каждом своём шаге. — Ты был с ним, неужели так сложно было просто сказать, что он в городе? — Снова пытаюсь его толкнуть, только хуй выходит. Был бы он не подготовлен физически, может, и прокатило бы, но даже моя злость — недостаточное топливо, чтобы его как скотину завалить и отпинать. Он просто сильнее. И это играет сейчас ключевую роль. — Ненавижу тебя, блять. Ненавижу! — шиплю в лицо, впечатывая раскрытые ладони в его грудину, оттягиваю ворот майки и впиваюсь глазами в кожу, следы на которой в свете уличного фонаря почти не видны, одни лишь смазанные тени. Либо у меня ёбаные галлюцинации, и ревность рисует на его теле то, чего нет. — Это его решение было, ходить поблизости, но не идти на контакт. — Поблизости? — Дважды, куколка, он был рядом с тобой дважды, и оба раза ты его не увидел. Винить можешь лишь себя. Что твоя любовь аномальная не помогла заметить и подойти. — Что? У меня резко заканчивается воздух в лёгких, я не понимаю, мне смеяться, плакать, орать или тупо сесть и сдохнуть на ёбаной земле. Горло сдавливает невидимой рукой, реальность смазывается, дрожит всё внутри. Каждая вена, каждый чёртов капилляр начинает как пружина сжиматься и разжиматься следом. Внутри такой пиздец: водовороты из крови, из боли и тоски, что резко вгрызаются без предупреждения своими острыми зубами. И истерика, та самая, которую я удерживаю всё это время на цепи, та самая, которую пытаюсь запереть за дверью из усталости и веры в то, что делаю во благо, делаю как лучше, во имя цели, вырывается. Руки дрожат, чувствую, как начинаю оседать, медленно, колени просто подгибаются, только упасть не даёт. А я не даю ему трогать себя, отбиваюсь от сильных рук, отталкиваю, вырываюсь, шиплю и веду себя как сумасшедшее бешеное животное, а Фриц рядом с нами топчется и лает. Я не могу себя контролировать, нет ни капли сил самому это остановить, успокоиться и взять себя в руки не представляется возможным. Меня тупо ебёт во все маломальские щели: в глаза, уши, рот, каждую пору — меня насилует осознание того, какой пиздец происходит. И в то время как я загибаюсь от одиночества, скучаю и жалею, что всё это заварил, он был где-то поблизости. Пролетел полмира, чтобы просто мимо пройти и не обозначить своё присутствие, и я не знаю: мне радоваться, что его тянет так сильно, что не жалеет ни времени, ни средств, или психовать как скотина, что, словно решив наказать, он тупо вернулся домой, так и не позволив себя ощутить? Больно. Очень больно. Запредельно. Ладони влажные, я не понимаю, откуда кровь. Я расцарапал Олсону шею или повредил собственные ладони? А в горле хрипит. Я что-то ору, клянусь, что прикончу его, что смогу, что вопреки всему это сделаю. Разрываю его футболку, потянув с силой за ворот и ровно каждый след на его коже, что виднеется в тусклом свете фонаря, отмечаю алым. Больно. Больнее становится с каждой секундой всё больше, особенно когда он не отрицает, что трахался с Максом. Не пытается врать, не увиливает, признает, что да… это заживают оставленные им следы и их было намного больше, а меня накрывает ещё одной волной беспомощной, уродливой истерики. — Ты просто хотел его заполучить любой ценой, ты не мог до него дотянуться, ублюдок, ты не мог до него добраться, он не позволял, пока ты не напросился в нашу постель! Ты использовал мои желания против меня, ты, сука, всё продумал, ты вытоптал эту тропу, переступив через меня, подгадал момент уязвимости, нашей разлуки, когда мы в одном городе и обоим хуёво, и уложил, нахуй, его в кровать, мразь! Я знал, я, блять, знал это, я всегда это знал, — тычу в его грудь пальцем, одержимо вываливая на него то, что теперь кажется очевидным. — Ты не хотел меня никогда. Я тебе вообще никогда не был нужен. Твоя цель всегда была так очевидна, а я лишь средство, просто тропинка к его ширинке, мать твою, просто средство достижения, ведь он отказывал много лет! — Не могу остановиться, не даю перехватить свои руки, уворачиваюсь от его хватки, даже не пытаясь слушать, что он говорит. Игнорируя и серьёзность голоса, и цепкость его темнеющих глаз. Игнорируя вообще всё. — За что? Что я сделал тебе? Во имя чего такая жестокость? Ты любишь его? Ты решил оказаться поблизости, побыть полезным и таким понимающим, чтобы он ушёл к тебе от безысходности? Просто потому что нас разделили обстоятельства? Хотя бы на год-другой побыть его подстилкой? — истерично шепчу, нихуя уже не видя, всё ещё извиваясь под собачий лай, сглатывая кровь из прокушенной губы, слюну, которой слишком много, втягивая влагу носом, не видя нихуя из-за слёз. Больно. Мне кажется, у меня сейчас к херам остановится сердце или меня тупо вырубит. Всё кружится, в голове пульсирует, глотку сдавливает от сдерживаемых рыданий, а в голове картинки, одна нереальнее другой. Пиздец. Меня накрывало когда-то после ухода Макса в Центре, я нажирался, как еблан, и бежал к черте города, ползал по асфальту, пока меня не забирал Рокки, утрамбовывая в машину и отвозя домой. Я срывался со шлюхами в ненужное совершенно блядство, упивался этой грязью, наказывал себя ими, наказывал его. От обиды творил полную дичь, но даже в те времена, когда я полосовал лезвиями руки, когда хотелось выпрыгнуть в окно, когда тело тянулось к любому существу с членом, меня не размазывало настолько концентрированно. Меня не крыло до подобной дикости, когда не понимаешь вообще ничего, не можешь даже говорить, просто сипишь и бьёшься в чужих объятиях. Пощёчина оглушает, ухо закладывает мгновенно, меня ведёт в сторону, а скулу накрывает онемением. Место удара будто огнем лизнуло, а после появляется тупая боль, что как шуруп царапая в мой череп ввинчивается. Только помогает слабо. Вторая приходится уже на губу, потому что я уворачиваться пытаюсь. И если первый удар был послабее, то этот вообще не щадит: по подбородку начинает стекать кровь, кровь же во рту, я умудряюсь щеку сильнее прикусить. А ещё всхлипнуть как придурок и тупо зареветь, без сил дрожа в крепких руках. Больно. Больно физически. Больно морально. Больно по всем фронтам. Тело приходит в движение, в нос ударяет запах салона машины, голос моего водителя звучит на периферии. Мне становится холодно без сильных рук, что всё это время держали, сжимали, били, но были рядом. Всегда. Больно. Когда тянет к себе, когда голову мне задирает и вытирает глаза обрывком собственной футболки. — Как же вы меня оба заебали, — слышу тихое, очевидно, что просто мысли вслух, ему мой ответ не нужен. — Между собой, ебланы, не способны разобраться, а другим это остаётся наблюдать и получать незаслуженной пизды, ещё и кучу обвинений. — Стирает с подбородка кровь, вздыхает и морщится, а после склоняется и просто слизывает с моей кожи кровоподтёки горячими губами. — Что ты смотришь теперь на меня? — Резкий, даже грубый. — Всё сказал? Я же мразь, я же использовал твоё непорочное тело как коврик, чтобы потоптаться и к нему попиздовать. Наверное, потому, рискуя нашей дружбой, и рассказал ему, что меня к тебе тянет. Рискуя потерять того, кто столько лет дорог, потому что ты — мелкое, тупое чудовище, как магнит, и с этим невозможно справиться. Я в него давно влюблён, но это нам никогда не мешало. Но я точно так же неравнодушен к тебе, что даже от него не скрываю. — Зачем ты мне это говоришь? — хриплю, смотрю, впервые видя его таким злым. Раздражённым по максимуму. — И правда, нахуя тебе говорить, ты всё равно свою правду придумаешь, заебал, — отталкивает меня, я едва успеваю затормозить, вжимаясь в сиденье, распахивает дверцу, буквально вылетая на улицу, закуривает и постукивает по крыше машины, будто это такси, намекая, что нам пора ехать. А я в полном ахуе, внутри всё сжимается и протестует, Фриц на переднем сиденье скулит, а мы отъезжаем всё дальше. Не хочу, чтобы всё так заканчивалось, но у меня ощущение, что стоит мне сейчас нахуй свалить, я вряд ли увижу его снова. Только потерять его страшно. Потерять ещё и Алекса — полный пиздец. Потерять его абсолютный провал по всем фронтам, он так много и часто был рядом, не пытаясь влезать в мою душу, отвлекая, помогая с тренировками, просто разбавляя концентрат моего одиночества… И что теперь? Втягиваю долбанные сопли носом, стираю с губы выступившую кровь, истерика отступила так же резко, как навалилась. Какой-то первобытный ужас захватил всё нутро, панически бьётся мысль об ошибке, о том, что снова проёбываюсь, что в очередной раз натворил хуеты. В конце концов, Алекс не обязан передо мной отчитываться, и, скорее всего, вообще не ему было выбирать о чём мне говорить и в принципе говорить ли, зная упрямство Макса. Тот мог заставить молчать, запретить. Но всех собак я сорвал на Олсоне. Всё, что скопилось, вылилось в обвинения. Всё, что варилось долго; всё, что бродило, гнило, настаивалось… именно на него выплеснулось. Так нельзя. Так неправильно. Если я оттолкну его, что у меня вообще останется? Рокки, который крутится юлой с новыми обязанностями, и ему не до трёпа по телефону? Приехать он точно не может, да и ни к чему. Фил? У него с Гонсалесом всё как раз налаживается, я скучаю по нему, но он в порядке, и нагружать, после того как на его шее ослабла удавка — верх наглости и эгоизма. Валера? Он за Софой ручным псом ходит, варится в подобии семейного быта и мы никогда нараспашку не открывали друг перед другом души, не влезали туда с разгона. Родя? У них с Леркой подготовка к свадьбе полным ходом. Придурок сделал предложение в начале июня, нахрена мне к ним лезть, к обоим? Михаил? Отец? Какое же ёбаное блядство, а. Дрожащими пальцами нащупываю пачку сигарет, закурить получается не с первого раза, а на сиденье рядом лежит точно не мой телефон. Чёртов мобильный, который я буду держать у себя, в ожидании, что он придёт, и пока я не пойму, что всё между нами как прежде — хуй отпущу. Чёртов мобильный не запаролен. Чёртов мобильный, что я беру в руку, открываю список входящих, отмечая, что с Максом он незадолго до моего прихода говорил целых двадцать минут. Открываю и сообщения, вижу чат с Гансом, с Рокки, с Сашей, с Максом. Кучу переписок, кучу фоток, кучу информации, которой он стопроцентно дорожит. Залезаю в галерею с миллиардом улыбающихся лиц: Сашка, Катяра, незнакомые мне личности, возможно, его семья, много, очень много вырванных из жизни кадров. А ещё я вижу спящего Макса, растрёпанного, с влажными волосами, накрытого простынёй, и не факт, что под ней хоть что-то из одежды есть. Я смотрю на него, клацаю на информацию о фото, видя, что сделано оно как раз в его приезд. Листаю в сторону, нарываюсь на его улыбку, когда он на руках держит дочку Алекса. Как они что-то вместе делают, как он разговаривает с Катей, как стоит в отдалении, рядом с рестораном, в котором я, сука, постоянно обедаю и ужинаю. В чёрной кепке, весь в чёрном, одни лишь тату выдают с головой. Он стоит и смотрит, и я готов поспорить, что где-то в нескольких метрах от его фигуры, моё слепое тело, что не замечает ничего вокруг. Потому и не сумело его увидеть. Злость стихает с каждой минутой, накрывает виной, словно колючим пледом. Я сорвался на Алексе, пусть и считаю, что уже после возвращения домой Макса можно было бы и сказать, что тот здесь был, но в целом… В целом его вины нет ни в чём, он просто попался под горячую руку, и мои обвинения — это просто выплеснувшаяся боль, смешавшаяся с ревностью, тоской и завистью. Ведь Алекс был с ним несколько суток. Спал рядом, видел его улыбку, касался его кожи. Руками или губами, не суть важно. Но они были рядом. И я условно рядом был. Экран гаснет. Веки опускаются, подносить сигарету ко рту не хочется. Не хочется даже двигаться. Этот пиздец из эмоций тупо выпотрошил меня к херам. Голова гудит, словно внутри неё встроен колокол, в который от души кто-то звонит. Решать что-то буду завтра. В любом случае, он должен сам прийти, иначе как к Алексу подступиться? Что сделать, как всё исправить? Нет ни единой мысли. Он должен прийти, я верю, что он вернётся, не может ведь не?.. *** Дни похожи на однояйцевых близнецов, однотипных, опостылевших, раздражающих близнецов, с едва различимыми незначительными отличиями. Я специально составляю себе изматывающее расписание, назначая встречи внахлёст, чтобы рваться с одной на другую. Я специально урезаю себе часы сна, следя пристально лишь за режимом питания, чтобы поддерживать физическую форму. Потому что он слишком любит меня таким. Для меня же отражение в зеркале интересным быть перестало. Я не могу спать, всё ещё мучаюсь виной, подолгу кручусь как идиот и ненавижу молчаливые стены, так много уделяя в это время внимания Фрицу и Куску, что те от моей любвеобильности ахуевают. Я засыпаю слишком поздно, неизменно после пары бокалов вина, понимая, что начал пить его вместо воды, лимонада или сока. И, кажется, с такими приколами меня по утрам разбудить должно быть просто нереально. Однако стоит лишь солнцу встать — поднимаются и мои веки. Привычные — ночные или вечерние — тренировки плавно переходят на утренние часы. Ночью мне тренироваться больше не с кем. Алекс вопреки моим ожиданиям с визитом не спешит, а тащиться в его дом, к его жене и ребёнку — явно лишнее, и телефон его всё ещё у меня лежит. Правда, сим-карта деактивирована, скорее всего он восстановил её вместе с номерами, решив на саму трубку забить. Уверен, что потерял? Или настолько не желает со мной пересекаться? Я не знаю ответа, и мне хуёво по этому поводу просто пиздец. Потому что прошло полторы недели, а о нём ни слуху, ни духу. Вообще ничего. Ночные тренировки уходят из моей жизни. В силу того, что нормально спать мне с моим уровнем тревожности не под силу, прекратив над собой издеваться, тупо встаю около пяти утра, принимаю прохладный душ и вываливаюсь на улицу вместе с Фрицем. Пробежка бодрит нас обоих, пёс наворачивает круги рядом со мной по парку, обнюхивает деревья и скамейки, обгоняет, но не путается возле ног. После пробежки, не найдя поблизости достойной замены спортивному клубу, иду на площадку с турниками, подтягиваюсь на перекладине, отжимаюсь на траве, чувствуя, как впивается песок мелкими песчинками в раскрытые ладони. Приседаю с сотню раз, тяну мышцы, наслаждаясь тем, как они разогреваются, пытаясь физической заёбанностью прогнать лишние мысли. Вслед за тренировкой идёт завтрак, вкус которого практически не чувствую. Снова душ — теперь уже, чтобы освежиться. Сборы. Ожидание водителя. Чтобы очнуться затемно, заехать в маркет, набрав корзину ненужной хуйни, лечь напротив бормочущего телевизора и поговорить с отцом, дедом, Филом, Лерой, кем угодно, только бы сбежать от тишины, что в огромной квартире неебически сильно давит. В Лос-Анджелесе, несмотря на то что его зовут городом ангелов и по логике вещей должно быть светло — темнеет довольно рано, даже в летнее время. В Лос-Анджелесе оказывается ещё и невыносимо, раздражающе ветрено — ощущение, что сквозит вообще со всех сторон. А ещё… в этом неподходящем мне абсолютно городе я чувствую себя максимально потерянным и чужим. Чужие улицы, чужой воздух, чужими кажутся банальные взгляды и аура вокруг. Не такой вкусной и привычной пища, не те цены, иная валюта, режущий мне до сих пор слух язык. Я пытаюсь адаптироваться, пытаюсь убедить себя в необходимости влиться в эту атмосферу, чтобы было проще остаток сраного срока прожить. Я иду, иду, иду вперёд, иду, упрямо стиснув зубы, и мне кажется, успела пройти грёбаная вечность, но правда в том, что на дворе всё ещё лето. Я летом приехал, мать его, и кусок его ещё впереди, но уже успел заебаться по самую макушку и кучу всего нахрен испортить. Дни, словно жвачка, растягиваются и пиздецки бесят, такое чувство, что сутки теперь по сотне часов. Просыпаясь, повторяя заученные движения, смывая с тела пот, я хочу обнаружить, что календарный месяц канул в лету. В итоге, объёбываясь раз за разом, расстраиваюсь и раздражаюсь лишь сильнее, ведь не меняется ничего. Не меняется ничего вообще, тот укомплектованный штат сотрудников, что прилетел со мной вместе, отличается от персонала, что окружал меня в Центре. Понятное дело, что отец подбирал их под новую специфику работ, у них более разносторонний профиль и навыки, цепкость, умение выжать из ситуации максимум, но всё, сука, не то. Не так. Взгляды пустые и незаинтересованные, горящие лишь крупными купюрами. В них уважения — крохи, и плевать, что меня пока и не за что уважать. В них желания идти на контакт — крупицы, и плевать, что я и не обязан во внерабочее время их интересовать. В них — зияющие дыры, сквозняк и почти полная индифферентность. Они скорее зомби, чем люди, карьеристы, которым тупо на всё человеческое насрать. И в рамках бизнеса, возможно, это рабочая схема, но я так, блять, не могу. У меня не получается, хоть и стараюсь влиться в этот сраный поток. Апогеем особого пиздеца становится прилёт отца. И не в одиночестве. С суррогатной матерью. Которых, по его заверениям, должно быть две, но в итоге она одна: не так уж и молода, как было обещано; наверное, по чьим-то там объективным оценкам, даже хороша и в чём-то со мной схожа. Только я необъективен, а ещё у меня от мыслей о ребёнке неприятно внутри саднит. Я его не хочу. Мне тотально на саму модель подобной семьи похуй. Не похуй ему. И скоро сентябрь, когда у Макса сын должен родиться. И вот появится он и тот решит, что стоит построить классическую семью, и пошлёт меня — долбоёба самонадеянного, вместе с карьерными замыслами нахуй, расслабится рядом с Мадлен и будет таков. Она ведь не выбирает. Она не стремится до него дорасти. Она просто рожает ему ребёнка, маленького и стопроцентно до ахуения красивого — с таким-то отцом вне всяких сомнений. Апогеем пиздеца служит и то, что отец хочет меня с будущей матерью моего ребёнка познакомить. Зачем-то поближе. Зачем-то попросив «свежего материала» в виде кончи. А мне бы рассмеяться им обоим в лицо, да веселья во мне не набралось даже несколько скудных процентов. — Людмила, — представляется эффектная блондинка, и я дал бы ей лихих двадцать пять, не будь в её глазах дохуя понимания чёртовой жизни. Опыта, который не проебёшь, даже если будешь стараться. Протягивает мне свою аккуратную ладонь с оголённым тонким запястьем, короткими ногтями, покрытыми кофейного оттенка лаком. С пальцами её длинными и кажущимися ломкими, без каких-либо украшений вообще. И я мог бы её пожать, несмотря на то что с женщинами по правилам этикета стоит здороваться иначе. Я мог бы хотя бы рот открыть, но всё что мне хочется — рассмотреть до мелких деталей ту, что согласилась ребёнка от совершенно чужого и незнакомого ей мужика родить, выносить в своём теле, вскормить собой, смешать со своей кровью, чувствовать шевеление внутри, чтобы после… отдать. Я смотрю на её изящную линию шеи, на то, какая прямая у неё спина, словно в костный мозг ей вогнали гитарные струны и натянули так сильно, оставив между позвонками по два узла, что она даже при желании не сможет сгорбиться. На то, как чуть вздёрнут её подбородок, на линию челюсти, чем-то напоминающей мою. На её аккуратный нос, высокие скулы, светлые пшеничные от природы волосы и глаза. Глаза почти идентичного со мной оттенка, насыщенно сине-серые, довольно светлые, глубокие, как чёртово небо, отзеркаливающие с минимальным отличием. И это похоже на крайне хуёвую шутку. — Святослав, — прихватываю её пальцы, ловко повернув её ладонь, целую рядом с костяшками тыльную сторону. Чувствую, какие сухие и тёплые у неё пальцы, вздрогнувшие, пусть я и не применял силу. И взгляд у неё чуть шокированный, удивлённый и ровно такой же осторожный. — Ты говорил, их будет две, — как взял её руку, так же молниеносно отпускаю, обращая всё своё внимание на отца. Лебезить и пытаться понравиться этой девушке мне незачем. Наше общение всё равно будет минимальным. Леонид Васильевич возжелал преемника? Он его получит. Быть обходительным я не обещал. Всё что от меня по его заверением требовалось — биоматериал. Остальное мелочи. — Планы изменились, — недовольство так и сочится в голосе отца. Его взгляд становится тяжёлым, аура давящей, он всем своим видом просит меня заткнуться. А я не могу. — М-да? А почему? — приподнимаю бровь, засовывая руки в карманы брюк, чуть шире расставив ноги. Усталость пытается сверху обрушиться многотонной бетонной плитой. Папочке не нравится, что зверушка кусается, зверушке же сейчас всё по плечу. Мне так похуй на всё, даже на то, что его разочарую, что хочется, как придурку, заржать, выставить себя неадекватным, чтобы дамочка от затеи отказалась и ушла. Глупо ли? Абсолютно. Только состояние едва сдерживаемой истерики, помноженное на нестыкующуюся с этим апатию, накрывает. И ёбаные противоречия скоро раздерут меня на части. — Людмила не обычная суррогатная мать по контракту, она оказывает нам своего рода одолжение. В любом случае детали тебя не касаются, главное результат. — М-да? А почему? — дублирую уже произнесённое ранее, видя, как полосуют меня глаза напротив, и эта лёгкая боль от эмоций отца должна бы отрезвить, а меня забавляет. — Это же мой ребёнок, и именно я его отец, а она — будущая мать, неужели не посвятите в детали? Жалко? Неудобно? Секре-е-ет? — Веду себя как уёбище, даже не скрываю, боковым зрением отслеживая палитру эмоций на красивом женском лице. И надо сказать, держится она отлично, прямая и тонкая, словно спица. Я бы на её месте ахуел и незамедлительно послал мудака нахуй. — Твой отец… ваш отец, — исправляется под моим взглядом, — помог мне решить деликатный вопрос личного характера. В знак благодарности я готова сделать ответный жест. — Надо же, даже не за деньги. — Свят… — О, какие рычащие нотки, как неожиданно, как непривычно в голосе отца их слышать. А ещё видеть полыхнувшие эмоции, которые он, как правило, держит под тысячью замков, а тут… прорывается. Занимательное дерьмо. — Не заставляй меня сожалеть о том, что решил познакомить вас лично. «Не разочаровывай меня», — читаю я между строк. Что же, кажется, разочарование — основное блюдо последних ёбаных дней моей жизни. Кажется, именно им я пичкаю близких мне людей, заталкивая его и в глазницы, и в глотки. В очередной раз бесполезно растрачивая и себя, и их чувства к себе. Разочарование и бесполезность — грёбаный синдром моей вопящей от тоски и боли души. Её симптомы — раздражительность, несдержанность, отсутствие эмпатии и минимальное желание быть сговорчивым. У меня внутри сраный протест на всё. И всех. Кроме него… Только он далеко, а я, кажется, скоро окончательно свихнусь, начав руинить вообще всё к чему прикасаюсь. Алекса вот уже проебал. Осталось оттолкнуть от себя ещё и отца, а ведь только отношения начали налаживаться. И тогда что? Правильно. Разочарование во мне настигнет и Леонида Васильевича, потому что я не в силах справиться на все сто и проёбываюсь, даже в незначительных мелочах, о чём он пока что молчит, но ещё не вечер, как говорится. А следом за ним во мне разочаруется Михаил. Как и лидер этого списка, наиважнейший и авторитетный — разочаруется Макс. Потому что он хотел моего развития, роста, зрелости личности, опыта, а получит грёбаное дерьмо на палочке, что может лишь гадить и портить всем существование и нытьём, и капризами, и истериками. Неспособное. И бесполезное. Только вот крайне лицемерно будет утверждать, что мне всё равно. Потому что подёргивает внутри пресловутый нерв. Я не хочу быть в чужих глазах тупым куском самонадеянного мяса, которое взращивает эго, при этом деградируя глубоко внутри. Я хочу быть кем-то. А не просто быть. И срываться на стоящей рядом девушке условно моего возраста — хуёвая идея. Пусть я и понимаю, что отец снова мутит воду. С ним ведь не бывает просто. С ним всегда через пизду или задницу, не суть важно отверстие. Он даже мать собственному внуку нашёл в лице попавшей, судя по всему, в дерьмовую ситуацию то ли дуры, то ли просто несчастной жертвы обстоятельств. Мог ведь помочь просто так, по доброте душевной — по доброте, которой у него нет. Зато расчёт и реальность в ёбаных нулях — вполне. Порой кажется, что занимают его по жизни только цифры. И чем больше те, тем счастливее он себя чувствует. — Прошу прощения, не выспался, — светские улыбочки, напрочь фальшивое добродушие, это по-нашему, да, отец? Вот так расплыться по щелчку пальцев и стать джентльменом. Меня с детства этому учили. Выходит просто отлично, до сраной оскомины на зубах. — Что от меня требуется? Поехать с вами в клинику? К сожалению, всё расписано на ближайшую неделю, только если я пожертвую обедом или ужином, но в таком случае клинику стоит найти поближе к моему офису, потому что движение здесь в разы безумнее Центра, боюсь, мы просто не успеем. Либо я могу сделать это дома, — делаю характерное движение рукой, а папочка закатывает глаза до самого затылка, когда понимает, что я намекаю на дрочку. И можно было бы его подразнить, особенно видя, как остро он реагирует на всё в присутствии этой «не мышки» рядом. Специально мстительно надавить, чтобы вылезло из него хоть что-то, стопроцентно настоящее, вместо показной сдержанности и жёсткости. Потому что мне хуёво. И я эгоистично хочу, чтобы хуёво было всем. У меня всё ломается и внутри, и вокруг, потому что контроля не могу достичь. Управлять не получается — играючи, как это было в Центре. Решать проблемы не выходит — по щелчку пальцев. Вернуть Алекса хочется, но я, блять, не понимаю как. И времени для манёвров, сука, нет, я либо в работе, которой себя же загрузил, либо на дворе ночь или раннее утро. Где его ловить, кроме дома? В душе не ебу. Где его в принципе стоит ловить? Он может тренироваться в любом из ближайших спорткомплексов. Это я придираюсь к каждой мелочи, а ему глубоко насрать, лишь бы были нормальные маты, душевые и вменяемое железо. И лишь лишившись присутствия Алекса, вдруг понимаю, как много его было. Переписка, звонки почти каждый день, подъёбы, короткие голосовые с его заразительным смехом, фотки или короткие видео, где он показывает мне средний палец или посылает нахуй. Его было много в мелочах, много в рутине, к которой я успеваю привыкнуть ещё со времен, когда мы что-то делали вместе в Центре. Пусть и не пытался он в душу ко мне влезать, не нанимался нянькой, но всё равно скрашивал собой бесцветные будни, давал человеческое тепло, давал эмоции. А я всё обосрал. Как он сказал? Тупое чудовище? Магнит, к которому почему-то всё равно тянет, вопреки всему? Уже, видимо, не тянет, раз он предпочёл тупо оставить мне свой телефон, купив ему замену и восстановив симку, только бы не сталкиваться лицом к лицу. Без него херово. Я не ценил то, что он был рядом, и теперь его не хватает. Я скучаю. Теперь не только по Максу, который так далеко, что, кажется, ближе даже чёртовы звезды. Я скучаю и по Алексу. Сильно скучаю, анализирую наше взаимодействие, то, как он никогда не пытался давить, мягко уходя в сторону, но не исчезая с горизонта. Оставался просто другом, делился опытом, развлекал, что-то рассказывал. Он был рядом, даже в те месяцы, когда я не подпускал его к своему телу. Не пользовался мной как ходячим членом или доступной дыркой, сближался, позволяя лучше его узнать и понять. Даже на мой чёртов день рождения ничего не просил, не намекал, к нам не пытался прилипнуть, я сам его с нами потащил. Сам к нам в постель укладывал. Каким бы он ни был, но обвинить его в навязчивости просто нельзя. Он какой угодно, только не бесконечно преследующий. Между нами, что очевидно, нет запредельных чувств, но с самого начала была симпатия. Была химия. Его влекло ко мне, меня вело от его ауры и красивого тела. И вот он я, стою напротив отца и Людмилы, чувствуя себя племенным быком, которому привели самку для размножения. Смотрю на весь этот цирк, а после еду с ними в ресторан. Поддерживаю видимость беседы, прекратив строить из себя картинное дерьмо. А на следующий день мы решаем вопрос с клиникой, я без проблем нахожу окно — стоит лишь захотеть, и несколько часов, вполне свободных, как по щелчку появляются. Отец ли всё устроил? Хуй его знает, но факт остаётся фактом, в клинике мы оказываемся вовремя, биоматериал — свежайший, блять — они получают. А август плавно подходит к концу. К концу, наконец, подходит лето. Долгое, глухое, тоскливое и странное. Лето проблемное, болезненное, полное потерь и ошибок. Лето, которое по-большей части хочется забыть, пусть я и понимаю, что «легко» не идёт в ногу с опытом. Лето, в течение которого с момента его просьбы, я медленно, неспешно вырезаю фигурку ангело-демона. Аккуратно, уделяя огромное внимание деталям, постоянно проживая тот самый момент. Лето подходит к концу, совсем скоро день рождения Фила, которого хочется не только услышать, но и обнять и придумать, что ему подарить. Всё вокруг движется. А я вперёд бреду как в тумане, всё меньше на происходящее реагируя, решая что-то на автомате, просто изображая присутствие, по-настоящему ничем не заинтересованный. Лето заканчивается. Лето без него. Дождаться бы зиму. *** — Я так рад тебя видеть, что сейчас просто взорвусь, — бормочу в шею Фила, вцепившись в его плечи как в спасательный круг. В здании аэропорта, где нервно обкусывал губы в ожидании, когда они с Гансом пройдут регистрацию и заберут багаж. Я замечаю их не сразу, и не будь рядом с братом Гонсалеса, вряд ли сумел бы сразу узнать, потому что его длинные, пусть и нарощенные волосы… исчезли, взору предстаёт короткостриженая макушка. Пушистая. Тёплого пшеничного оттенка, а он весь какой-то непривычный, но красивый до одурения. И пахнет так вкусно, пахнет так ахуительно, что я тискаю его, словно плюшевого, пока его ласковые руки гладят меня по затылку и спине. И блять, мне всегда нравилось это ощущение рядом с ним. Защищённость и правильность, словно, какое бы дерьмо ни происходило, я могу броситься в его объятия и выслушать правду, какой бы болезненной та не была. Он не будет меня осуждать, но при этом не станет ничего скрывать, и это самое блядски ценное. — Не мог поближе забраться? До тебя лететь ёбаную вечность, — слышу куда-то в собственные растрёпанные волосы. Отстраняюсь и вижу яркую синеву глубокого взгляда. Отмечаю, что оттенок его кожи не настолько бледный, каким был в нашу последнюю встречу ещё в кажется пиздецки далёком июне. И губы теперь насыщенно розовые, жизнь в его теле чувствуется, острота скул чуть сгладилась и ушла обречённость из красивых небесных глаз. Слова Фила впиваются острыми иглами, болезненно прошивают, и в который, сука, раз, я прикусываю губу, понимая, что принятое мной решение по поводу Калифорнии было поспешным. Я его даже ни с кем не обсудил. После разговора с отцом закрылся в ванной и тупо смотрел на начищенный кафель, чувствуя, как щёлкает внутри, как пазлы становятся в идеальный ряд и всё прорисовывается во все стороны. Как картинка складывается. Мелькают кадры из будущего, где я не посредственная оболочка с тугой дыркой и блядским ртом, а вполне себе цельная личность, при взгляде на которую Макс испытывает гордость. Отец даёт высокую оценку способностям, а брат купает в чём-то теплом и особенном. Хвалит, вместо того чтобы покачивать головой и говорить, как я в очередной раз проебался. Его слова — катализатор, который запускает сразу же цепную реакцию, и приподнятое настроение, полное приятного волнения, начинает угасать, словно на слабый огонёк, едва различимый отблеск свечи, вдруг накинулся шквалистый ветер. — Прости, — блеклая улыбка глаз вообще не касается, Ганс протягивает мне руку, крепко сжимая в знак приветствия мою, подхватывает багаж, отказываясь слушать возражения Фила, и мы двигаемся к внедорожнику, что вместе с водителем нас ждёт на платной парковке. Несмотря на всю люксовость, машина похожа на заполненную до самой горловины бутылку. Смешавшиеся запахи бьют по рецепторам: отвыкший от того, как тяжело пахнет от Ганса, я борюсь с лёгким удушьем, и даже прохлада, которой всегда вместе с мятой веет от брата, не спасает. Дорога же проходит почти в тотальном молчании, в моих руках телефон брата, на котором я рассматриваю множество отснятых им видео, что он обещал мне показать — с подаренными ему лисятами. Куча смешных фоток с его дня рождения, который они провели в парке развлечений. Яркие, полные эмоций снимки, где я вижу их совершенно другими. Расслабленными, решившими сбежать от реальности и окунуться в атмосферу непосредственности, детскости и просто отрыва. Макс улыбается, блестит ртутным взглядом, обнимает Стаса за плечи, пока тот, запрокинув голову, смеётся, открыв широко свой почти безразмерный с виду рот. Ганс стоит с сахарной ватой, смотрит куда-то в сторону под яркими разноцветными лампочками множества гирлянд, которыми там увешаны все столбы и деревья. Кадры мелькают, их так много, что у меня от пёстрых картинок слезятся глаза, или это просто эмоции? Хуй его знает. Я пропадаю в этом информационном болоте, увязнув по самую макушку. Слушаю комментарии Фила, который рассказывает про то, как Макс орал в комнате с кривыми зеркалами, что останется там жить вместе с его тысячью куколок и чтобы его не искали. Улыбаюсь сквозь полосующую изнутри острыми лезвиями боль, чувствуя, как обнимает меня за плечи, притягивая ближе, чуть раскачивая. Рассказывает и про лисов, которых назвал Пуля и Кокс. Слушаю комментарии Гонсалеса, что шумно возмущается по поводу того, как эти пищащие комки с утра пораньше топтались по его спине, где теперь царапины — и не от порывов страсти Фила, а лучше бы от них. Показывает мне, как те носятся по квартире, как цокают, словно бабскими шпильками, их когти по деревянному полу, при этом они пиздец забавно потявкивают и порыкивают, катаясь как один огромный пушистый ком, играясь. Рассуждает на тему того, как отреагировал бы Фриц на это неугомонное месиво и как быстро они бы его заебали. И был бы рад таким друзьям поблизости Кусок? Описывает, как вычёсывал их, вкрай ахуев, сколько от животных шерсти. Но в каждом слове так и читается то безразмерное удовольствие, что он ощущает при мыслях о них. У него всё на лице написано чересчур очевидно, как та улыбка, которая блестит на красивых губах при словах о питомцах, а мне хорошо… Хорошо, я вижу, как Ганс любуется им в этот момент, как они ощущаются единым целым. Мне хорошо от того, что хотя бы у них всё наладилось и выглядит идеально. Дорога проносится быстро. Я провожу их в подготовленную заранее комнату, выдаю полотенца, смеюсь от того, как Фриц от радости заваливает Фила на пол и вылизывает его под хохот брата. Пёс просто ахуел от счастья, не видел ведь его слишком давно и теперь отрывается на полную катушку. Они всегда хорошо ладили, вместе спали, когда Фил жил со мной в Центре какое-то время, ему нравилось с Филом гулять по парку, тереться об его руки и подставляться под ласковые длинные пальцы, что расчёсывали ему шерсть. И вот он лижет и ладони, и шею с лицом, тычется и крутится как сумасшедший, не зная, что сделать, чтобы выразить максимально свою радость. А у меня ощущение, что в квартире зажглось солнце. Что потянуло знойным, насыщенным, летним бризом в распахнутые окна. Что квартира, в которой я так остро чувствовал, что невыносимо одинок, вдруг ожила и начала эмоциями живыми напитываться. У меня внутри всё урчит от уюта, словно одним своим присутствием Фил сделал практически невозможное, подарил мне ощущение нормальности, ощущение дома. — Рассказывай, как ты тут. — Чешет за ухом пса, который улёгся на его ноги, уткнув голову в живот, заставив усесться прямо на полу. Смотрит на меня, невероятно родной, но слегка незнакомый и непривычный. А я понимаю, что он настолько красив, что будь даже лысым, это бы ни черта его не испортило. Не смогло бы сияние его приглушить. — Доволен переездом? Почему же вопросы со старта настолько сложные? Не проще было бы начать с чего-то обыденного? Типа: где будем ужинать? Или: куда отправимся развлечься? Сколько градусов на улице? Холодно ли по ночам и как быстро темнеет? — Я… странно. И вроде как должен быть доволен… — Но? — Мне, хм, положено быть довольным? — с сомнением спрашиваю, опускаясь рядом с ними на пол, и подоспевший к нам Кусок толкается в моё колено, требуя внимания. — Я ведь сам это всё выбрал, никто не принуждал, не заставлял, не навязывал. И мне вроде как нужно теперь нести за это ответственность? — Что не так? — Внимательно смотрит в моё лицо, закатывает глаза на пару секунд, хмыкая понимающе. — Помимо очевидного, Свят. — И я понимаю его намёки. — Почему я чувствую, что проебался? Планировалось, что, приехав сюда, стану своего рода победителем. Тем, кто сумел отца заинтересовать своей идеей, получив его поддержку, ресурсы и море возможностей. Я могу воплотить в жизнь собственный проект, как много людей могут этим похвастаться в моём возрасте? Это ведь не ночной клуб, ресторан или точка общепита. Это не просто зал, где можно потаскать железо или поплавать. Не развлекательная хуйня как боулинг, караоке или картинг… Это серьёзная ниша, это действительно несущая особый смысл вещь и меня обязана распирать гордость. После всех тех интервью, что ещё в Центре давал, что записывал здесь. После тех статей, где меня восхваляли за новаторство и прочее. Я ведь хочу глубже в кои-то веки нырнуть и понять людей, которые навсегда лишились одного из органов чувств, понять то, какие испытывают сложности. Помочь им, дать всё что могу, чтобы облегчить им момент принятия изменившейся реальности. Это звучит настолько правильно и возвышенно, это как какая-то блять высшая цель, понимаешь? И мне бы испытывать что-то сродни вдохновению, что если все получится, как в мозгу своём рисую, то буду иметь феноменальный успех. И вы сможете по-настоящему мной гордиться, будет за что. Это не просто бросать на отлично метательные ножи, не стрелять регулярно в десяточку, не снимать сраные цели, не купаться в жестокости и крови. Это что-то необходимое, настоящее, особенное. Только я чувствую себя не победителем нихуя, а предателем. Словно на перекрёстке, видя два пути, выбрал всё же неверный, выбрал более длинный, ухабистый и уводящий меня от всех вас. Я выбрал путь чёртовой боли, и оправдаться бы, что делал это вслепую и так получилось, но я ведь понимал, куда еду. Понимал, что делаю. — Жалеешь? Жалеешь, — спрашивает и сам же отвечает, цокает, покусывая губы, то ли пытаясь подобрать слова, то ли раздумывая, стоит ли что-то мне говорить. А я не понимаю, о чём конкретно он молчит. — Я бы так, как ты, не смог. С другой стороны, когда-то поступил ещё хуже, и ты видишь, к чему это привело, — указывает на свой бок, где остались шрамы от множества ножевых. — Не мне тебя судить, Свят. Мы все в определённые моменты так сильно проёбывались, что лишь по счастливому стечению обстоятельств всё ещё живы. Мои ошибки будут со мной до конца жизни. С тобой — твои. Разница лишь в том, что у тебя есть шанс всё исправить. У меня, например, его не было и нет. — Делает паузу, а я хочу его слушать, я не хочу изнутри всё вываливать и о своих проёбах говорить. Слушать его приятно и правильно. — Ты придумал ахуительную вещь, серьёзно. Этот центр, наверное, лучшее, что можно было бы сотворить, имея доступ к такому количеству ресурсов. Задумка гениальная, ты, правда, молодец. — Я молодцом себя не чувствую, — покачиваю головой. — Отец звонил недавно, оказывается, он ужинал с Максом и его семьей. Рассказывал мне о том, как они отлично провели время и практически породнились. А я завидовал ему как никогда сильно, но лишь до того момента, пока он не сказал, что за всей напускной бравадой, за напускным демонстративным спокойствием и стабильностью, пропасть в глазах Макса стала ещё больше, шире. Как я могу считать, что победил, если ему плохо? Если тоска его сжирает всё агрессивнее. — Это тебя так отец мотивирует, чтобы ты всё как можно быстрее закончил? Странный выбор. Он считает, что если ткнёт тебя в то, что ты причиняешь боль любимому человеку своим решением, то у тебя вырастут дополнительные крылья, и ты снесёшь все преграды и собственными руками по кирпичику выложишь стены? — Пытается в своём неизменном стиле попросить не проебаться так, как сделал когда-то он, — хмыкаю, тянусь за пачкой сигарет, раздумывая, курить ли при брате, всё же пассивное курение ему тоже вредит… А курить хочется до ахуя. — Например? — вскидывает бровь, кивает на пачку, чтобы я не мусолил её в руках, а я быстро щёлкаю зажигалкой и прикрываю глаза от первой, такой необходимой затяжки. — Променял свою любовь на амбиции. Думал, что всё успеет, что времени много впереди, в итоге единственную, кого когда-либо любил, упустил. Он допускает, что трагедии можно было избежать, просто он не так сильно, как мог бы, искал для неё выход. А мать моя в чём-то очень сильно накосячила и влезла туда, куда не стоило. Ей просто позволили родить. — Анна, Анна, Аннушка, — тянет глухо, всё ещё чешет Фрица, который на нём откровенно спит. — Знаешь, она была неплохой или же отлично притворялась. У меня осталось много воспоминаний о ней, приятных, тёплых даже. Возможно, она меня даже любила в каком-то смысле. Возможно, она не могла найти покой, может, её отравили чувства, может, люди, что окружали, или события. Нам с тобой правду никто не скажет. Мой отец, земля ему пухом, называл ее «продажной сукой» и отказывался говорить о ней. Твой — всю жизнь вообще это скрывал. От чего они нас берегли и берегли ли или нашли благородное оправдание проёбам? Не знаю. И знать, если честно, больше не хочу. Что там была за любовь у них такая, что она металась от моего отца к твоему, родила меня в восемнадцать, потом родить сумела ещё и тебя? Мужики тут виноваты, что жизнь её в руины превратили, или она сама по себе была беснующейся и её носило из крайности в крайность, прыгала как по котлам, и в аду чувствуя себя как дома?.. Но если Леонид Васильевич признаёт, что не хочет тебе такой же, как у него, судьбы, то, может, стоит в кои-то веки отца послушать? — Я с ним перед отлётом разговаривал, — вспоминаю тот вечер, когда мы выпили много вина. Я остался в его доме и не мог нормально уснуть. — Я спросил его прямо, каким был бы его выбор. — Он бы выбрал Берлин, ты меня не удивишь. Все бы его выбрали, ты почему-то вопреки всему, будто специально, пошёл по более длинному, одинокому и тяжелому пути. — Он сказал, что его выбор пал бы на Берлин, потому что он стар и слаб. А я так гордился, что сумел его хотя бы в чём-то обойти. Сам. Это так мотивировало — смотреть довольной сукой в его глаза и чувствовать, что хотя бы что-то тоже могу. Макс ведь сказал, что и расстояние, и время — условность. Что не сможет нас ничего сломать, что он дождётся, — дым забивает лёгкие точно так же, как боль наполняет мои вены. Её так много. Она горчит. А ещё раскаляет моё сердце и за рёбрами жжёт. Любое воспоминание о Максе причиняет столько же удовольствия, сколько и мучений. Невыносимо, блять. — Он может так думать, он может этого хотеть. Только где гарантии, что вы оба не ошиблись? Вы же просто два живых человека. Это у роботов есть программа, которую им вложили в систему и если произойдёт сбой, значит, починят или утилизируют. В остальном машины безупречны . Но они и бесчувственны. Он хотел, чтобы всё получилось правильно. Именно с тобой он постоянно пытается сделать во благо, именно для тебя он хочет лучшего, затаптывая эгоизм, а потом корчится от последствий. — Он так одухотворённо и уверенно говорил о том, что нам нужно время. Обоим. Мне — понять себя, чего-то достичь, ему — восстановиться. Я ведь прислушался, знаешь. Когда стоял выбор, я сразу понял, что, выбрав Берлин, настолько в нём исчезну, что вряд ли сумею хотя бы что-то воплотить. И буду злиться. Потому что больше, чем его потерять, я боюсь лишь разочарования в его глазах. Не оправдать возложенных надежд. И если бы я проебался там, в Берлине, то отец вряд ли доверил бы мне после хотя бы что-то. Разочаровав ещё и его, дав понять, что нихуя не стою, я бы так и остался в роли пустоголового наследника, но так как замены мне нет, он довольствовался бы тем, что имеет, при этом показывал всем своим видом, как отсутствие выбора его тяготит. Мне в целом похуй на его признание, но разве не лучше иметь его на своей стороне, заручиться его поддержкой? Он ведь мой отец, это должно хотя бы что-то значить? У меня ведь кроме вас больше нет семьи. — У меня, по сути, есть пиздец как много всего. Я такую кучу людей в свою жизнь впустил за последние два года, что просто в ахуе. Имея только отца и «мать», которая оказалась по факту чужой женщиной, внезапно приобрёл и брата, и деда, ещё и начал налаживать связь с отцом. У меня появились друзья, возможно, даже настоящие, что останутся надолго. Рокки — странная фигура на моём жизненном пути, но ставший близким. Родя и Валера, Софа, Лера, Алекс, даже Катяра со мной довольно дружелюбна и тепла. У меня есть животные, которые пришли ко мне из рук Макса. Есть небезразличные вокруг люди. А раньше была лишь пустота и золотые стены красивой клетки, которая отгораживала меня от неприглядной реальности. И за месяцы, что я был в Центре, пока воплощал свой проект, пока как червь копошился в делах отца, совал свой нос во всё, до чего был способен дотянуться, пользовался благами, которые оказались в моём распоряжении по факту рождения. Пока наслаждался властью, которая мне дана силой одной лишь фамилии. Понимал, как много всего я, блять, упустил, пока сидел как сраная устрица в панцире. Если бы у меня возникла хотя бы однажды мысль, что стоит попробовать вникнуть в то, в чём варится мой родитель, понюхать его бизнес, надкусить и ощутить вкус, насколько всё было бы сейчас иначе? Я мог бы уже иметь что-то своё. Независимость, уважение, вес. Мне не пришлось бы судорожно в ускоренном темпе навёрстывать. Мне не пришлось бы так болезненно линять, скидывая кожу, чтобы позволить себе расти и развиваться. Максу не пришлось бы меня ждать. И его бы не разбило нашей разлукой. Дважды. — Как думаешь, ему сейчас хорошо? — Насколько может быть комфортно в пекле? Он горит в своём личном аду, у него в груди раскалённые угли, что всё выжигают нахуй. Я тебя за это почти ненавижу. — признаётся, и что-то мелькает в его взгляде, что-то, что дает понять — брат не врёт. Он, и правда, это чувствует. — Я ведь не могу теперь всё бросить, верно? Это будет так жалко и неправильно, так разочаровывающе… Всё будет просто зря. Каждый оттенок его боли, каждый проделанный мной шаг. Всё просто улетит в пустоту, если я сдамся и решу вернуться. Огромное количество потерянных ресурсов, задействованных людей. Я ведь, если брошу, потом буду жалеть ещё больше, потому что нихрена не доделал, бросил на половине пути, слишком слабый, чтобы до конца довести и выдержать. — Одна сигарета сменяет другую, вокруг витает дым, животные спят, моя душа мечется. Во мне так много мыслей, что водят свои хороводы вокруг одного-единственного человека. Я хочу просто двигаться уверенно вперёд. Просто хочу завершить начатое, а после прийти к нему и всё между нами исправить. Я так хочу, чтобы в моих поступках был смысл. — Я много думал, — хмыкаю грустно, — блять, на самом деле, всё что я и делал ночами — это думал, потому что разучился крепко и беспробудно спать. И, лёжа в темноте, наблюдая за тенями, что скачут по стенам в тотальной тишине квартиры, размышлял на тему того, чего боится любовь. Чего она боится больше всего? — И к какому ты пришёл выводу? — заинтересованно спрашивает. — Наверное, может показаться — по крайней мере, я так считаю, что может показаться — что она боится боли и тоски, разлуки. Но я почти уверен, что она ими питается. Она ведь не слабеет, зреет внутри, мутирует, заполняет, развивается. А по-настоящему она боится быть преданной и разочароваться. Она боится разочароваться и в чувстве как таковом, в его существенности и весе, и в предмете чувств. Потому что боль проходит, боль позволяет проникнуть любви глубже, боль выгрызает для любви в душе огромные дыры, решетит сердце. Тоска пройдёт, стоит лишь оказаться рядом, и она развеется как дым, — провожу рукой перед лицом, прогоняя с порывом сизую дымку в воздухе. — Боль, тоска, разлука — исправимы,, временны. Разочарование же не имеет пределов, у него омерзительный привкус, и прочувствовав это однажды, ты уже не сможешь воскресить прежние ощущения. Оно как гарь, как копоть, как пепел, что, соприкоснувшись со снегом, сделает его чёрным, и белизну уже не вернуть. Оно будет отравлять до тех пор, пока не прикончит все отголоски светлых чувств. Оно собой заполнит до отказа и отрежет навсегда от человека, что вызвал это дерьмо у тебя внутри. — Я просто надеюсь, что он понимает, о чём я ему говорю. Что именно пытаюсь объяснить. Я не то чтобы хочу оправдаться, а показать, что моё решение, пусть и неоднозначно, но теперь я обязан дойти до финала. — Я очень боюсь его разочаровать. Потому что, стоит мне сейчас всё бросить и к нему рвануть, он сначала обрадуется, ему станет спокойнее, но после… Макс постоянно мне говорил, что если бы тогда не ушёл, а я бы остался рядом, мы бы какое-то время уничтожали друг друга в постели. Прикрываясь страстью, сексом, ощущениями, могли бы игнорировать огромные проблемы вокруг. Игнорировать реальность, только от неё не сбежать навсегда. И после, открыв глаза, я бы понял, что ничего не стою. И начал бы его винить за проёбанный шанс, начал бы рваться в попытках что-то изменить. Если бы он тогда остался, мы бы провели вместе полгода-год, может быть несколько лет, чтобы после навсегда потерять, разойдясь разочарованными в стороны. Потому что я бы его обманул, сказав, что главное — быть с ним, остальное неважно. Он бы разочаровался, потому что был прав, и, убедившись после, просто отвернулся бы и исчез. — Тяжело признавать это. Тяжело смотреть под иным углом. Тяжело принять как факт, что не только наша боль имеет значение. — Именно здесь, в Лос-Анджелесе, я понял, что он пытался до меня донести. Именно здесь я осознал, насколько сложно ему далось тогда решение вернуть меня отцу. Какой огромной была его жертва. Я почувствовал вес этого непростого выбора и решения. — И всё же, Берлин, Свят. Это было бы сложно, это было бы настоящим испытанием для ваших чувств и веры в силы друг друга. Это провоцировало бы непонимание или скандалы, или оторванность от реальности в руках друг друга. Но вы были бы вместе. Его не разрывало бы от боли и тоски, от обиды, что ты предпочёл на другой край планеты смотаться, имея вариант остаться рядом с ним. А ты бы не торчал здесь, угасая и мучаясь, уговаривая себя, что правильно поступил. — Блять. Почему он не может просто поддакнуть, покивать, покачать в согласии головой, облегчить мне душу? Нужно въебать мне правдой в лицо. С ноги. Прямо. Без прикрас. И очень больно. — Не смотри на меня так, будто ты ждал, что я буду кивать и прыгать с помпонами в группе поддержки твоего выбора. Ты так решил? Ладно. Возможно, увидев после результат, я изменю своё мнение. Макс его изменит, но пока что ему больно, страшно, тоскливо и очень обидно. И я не могу сказать, что с его позицией не согласен. Она мне понятна, как и то, что он верил в то, что говорил, и готов тебя поддерживать, он и сейчас сквозь боль это делает, но его рвут противоречия. Мозг диктует одно, сердце просит другого. Потому что он тебя безумно любит. И я очень-очень-очень сильно надеюсь, что и продолжит любить. Я хочу в это верить. Я буду молиться всем существующим богам, божествам, богиням, хоть чёрту, хоть дьяволу, только бы не начало это чувство между нами угасать. Потому что единственное, что я не смогу себе никогда простить, это то, что, пытаясь сделать как лучше, сделать правильно, навсегда всё искромсаю, испорчу и уничтожу. От мыслей об этом по-настоящему жутко. Жить без него … Навсегда без него… Я не вижу такого будущего. Я отказываюсь его видеть. И он обещал. А кольцо на пальце — вещественное доказательство, которое напоминает мне, что наш разговор тогда не привиделся мне, что это не плод моего больного разума, не желаемое, натянутое на действительное. Осталось лишь подождать. *** Двери клуба «Exchange» открываются для нас около одиннадцати вечера в пятницу двадцать третьего сентября. Филу и Гансу совсем скоро улетать обратно, потому что Макс попросил приехать на выписку, да и у меня получилось освободить лишь выходные, а дальше работа продолжит ебать. Поэтому, вместо того, чтобы торчать дома или слоняться по улицам, любуясь не такими уж и шикарными видами, решаем немного отдохнуть, посетив одно из самых распиаренных заведений города. Даунтаун — основной деловой квартал ЛА, в котором, собственно, и находится необходимый нам, один из самых популярных клубов, самопровозглашённый центр города, несмотря на то, что располагается в северной его части, ещё и довольно маленький в сравнении с остальными кварталами. Добираемся мы до него не сказать что сильно долго: возможно, за месяцы, что здесь живу, постоянные разъезды стали настолько привычны, что я перестал обращать внимание на то, сколько времени сжирает дорога. На заднем сиденье со мной, расслабленно развалившись, полулежит брат, продолжая делиться новостями, рассказывая о том, что у Макса около полуночи двадцатого числа родился сын. И было это в день, когда они ездили забирать из питомника, в котором был куплен Фриц, лисят. Описывает, как в спешке собирали приданое хвостатым, как загружались, а после он с ними знакомился. А ещё сильно хвалит меня, что я забрал с собой пса вместе с Куском, назвав это «ответственным шагом». Ведь помимо прочего со мной всегда находится кинолог, который следит за Фрицем, выгуливает его в течение дня, ибо я могу делать это только очень ранним утром во время тренировок и, если не могу уснуть, ещё и ночью. Клуб встречает нас мощными басами и запредельной громкостью. Электронный бит бьёт по стенам, и создаётся ощущение, что вибрируют всё здание, а мне внезапно пиздец интересно, как ощущал бы себя в таком месте Макс. С наушником. И без него. Что именно он смог бы услышать? Вибрацию или очень отдалённо приглушенный, но всё же доносящийся звук? Насколько чисто передаёт звучание музыки слуховой аппарат? Насколько качественно отсеивает от музыки человеческую речь, если он попробует на танцполе с кем-то поговорить? Мне интересно, насколько комфортно ему бы здесь было. Случаются ли со слуховым аппаратом сбои, когда тот начинает пищать, перескакивает ли громкость или, не дай бог, он бьёт короткими импульсами. Болезненно, словно ударами электричества. Мне интересно, как бы он вёл себя здесь, пошёл бы с нами на танцпол? Прижимал бы меня к себе, вжимая в своё тело? Скользил бы по шее губами, ныряя руками под рубашку, наплевав на сотни глаз вокруг? Или ласкал бы одним лишь горящим взглядом, раскаляясь до такой степени, чтобы после сорваться и утащить за ближайшим угол и проглотить целиком, не разжёвывая? Мыслей так много, и все им простужены. Насквозь. Я двигаюсь по длинному коридору, рассматривая стильные матовые стены, красиво подобранную мебель и разношерстную толпу. А внутри всё гудит от тоски, от тоски всё, сука, стонет. Я бы хотел быть здесь не один, я бы хотел с ним, только вот… — Пойдём к бару, там Алекс должен ждать, — слышу возникшего рядом Ганса и сразу ахуеваю от того, что с нами в принципе будет Олсон, которого я так и не видел после того злополучного разговора. А следом ахуеваю уже от того, что он и правда ждёт нас у барной стойки, потягивая заказанный коктейль. Пришёл. Знал ведь прекрасно, что я здесь буду, значит ли это, что объявленная им холодная война и тотальный игнор подошли к концу? Это мировая? Или он ради друга пошёл на уступку? Ахуеваю и от того, как спокойно по мне скользнули его глаза, когда он протягивает руку и здоровается сначала с Филом, а после уже со мной. Мгновенно убирает руку, не задерживая мои пальцы в своей тёплой ладони дольше положенного вежливого жеста. А потом с силой тянет к себе Гонсалеса и сжимает так крепко в объятиях, что Ганс начинает лупить его по плечам, пусть и смеётся, только слов, сказанных ими друг другу, не получается услышать. Получается лишь завидовать тому, как рад он видеть друга. И как ему неебически похуй на стоящего рядом меня. Он красивый, сука. Слишком красивый, или я просто соскучился, чёрт его знает. Чёрная рубашка с закатанными до локтей рукавами, расстёгнутая на несколько пуговиц на рельефной груди. Толстая цепочка на его шее, узкие чёрные же брюки с широким ремнём и небольшой пряжкой. Начищенные туфли. Тяжёлые часы на запястье. Поблескивающая серьга в ухе. Его сраная белоснежная улыбка и мерцающие яркие глаза. Зачесанные к затылку волосы в небрежном беспорядке, но лишь для видимости. От него так терпко и сладко пахнет, так, блять, вкусно, что когда нас чуть теснят к стойке и он оказывается довольно близко, мне хочется его укусить. Просто чтобы не делал вид, будто меня рядом нет. — Я хреново подарки выбираю, — перекрикивает музыку, обращаясь к Филу, что замер возле меня. — Катяра предложила купить для вас путёвку куда-нибудь, чтобы вы могли просто отдохнуть недельки две, ты ведь всё ещё восстанавливаешься, а Ганс пока без контракта. Рокки можно уломать, и как бы… Выбирать куда конкретно было бы, наверное, херовой идеей, как и вгонять вас в рамки выбранных чисел. И нам очень повезло, что в туристическом агентстве начали предоставлять сертификаты, предъявить которые можно в любом филиале по стране, а их целая сеть, есть даже в Центре, и вы сможете выбрать себе нужные вам путевки, — протягивает им глянцевую карточку с вписанной щедрой суммой. — Повеселитесь, вам не помешает расслабиться. — Спасибо, — чуть удивлённо принимает подарок Фил, получая ещё и неловкие объятия. А я чувствую себя супер странно, потому что у меня дома лежит похожий подарок. Я долго думал, очень долго и очень много думал, что брату подарить. Варианты были от машины до квартиры. Хотелось дорого, щедро, максимально индивидуально. Фигурку я для него уже вырезал. Жить они будут скорее всего на базе. У Ганса есть его малышка бэха, на которой они катаются вместе. Просто так выбросить бабки на цацку в виде красивых эксклюзивных часов? Нужны ли они ему? Кольца и прочие украшения мне кажутся скорее интимными, такое дарят не родственникам, а любимым. И я прикинул, чего бы он хотел, вспомнил, как мы летали когда-то на несколько дней поваляться под солнцем, и пришёл ровно к тому же выводу, что и Алекс. Им нужно отдохнуть, сменить обстановку и дать себе время насладиться и чувствами, и тем, что опасность отступила, и всем остальным. Но самое смешное, что даже агентство мы выбрали одно, разница лишь в сумме. И мне бы поржать, только отчего-то неприятно колет. В нас с Алексом так много общего, так дохрена всего перекликается, а я взял и с дерьмом смешал его хорошее отношение. За весь этот период тотального молчания даже не попытался найти возможность с ним поговорить. Сидел и ждал как дебил, когда же он сам прискачет, как всегда это делал. Когда же он объявится за телефоном или потому что соскучился. Когда же его сорвет с крючка. Не сорвало. На телефон он забил. На меня тоже. Улыбается, переговариваясь с Гансом, пока я поглаживаю свой высокий стакан с мохито, собирая кончиками пальцев скапливающийся конденсат на тонком стекле. Настроение было и без того странным, радость от близости брата разбавлялась неебически сильной тоской, я всё представлял, как здорово было бы собраться нам всем вместе. Забыв обо всём, отключившись от проблем, танцевать всю ночь, обниматься, разговаривать и целовать влажные от алкоголя губы, сладкие или горькие, терпкие, никотиновые. Я бы гладил вспотевшую шею Макса языком, он бы сдавливал мою поясницу до боли, пересчитывая рёбра. Две пары, безумно влюблённые обе. Как когда-то в Берлине, когда мы вместе ужинали, гуляли, тренировались. Но его здесь нет. Есть лишь громкая музыка, огромный зал, запредельные цены в баре и игнорирующий меня Алекс. Танцевать не хочется, коктейль цежу чисто из упрямства, наблюдая за тем, как Гонсалес что-то втирает Филу, а после их мимолётные касания, которые они вряд ли замечают, как подстраиваются их тела, как вместо того, чтобы отстраниться после реплики, губы касаются мочки или шеи. А меня ведёт от зависти и внутри всё щемит, пусть и радостно за них. Радостно, что хотя бы кому-то хорошо, раз уже мне не везёт нахуй полностью. Наблюдаю, залипаю откровенно жадно, проёбывая момент, когда к Алексу начинает клеиться какое-то сраное туловище. Симпатичный парень, молодой, стильно одетый, смотрит на него, сидя в паре метров, рядом с барной стойкой. Цедит свой ядовито-зелёный коктейль и абсолютно не скрывает собственного интереса, который замечает и Олсон. И выглядит взаимным. Пиздец. Алкоголь становится слишком горьким. Гортань обжигает, когда выпиваю залпом, чувствуя, как разгорается внутри ядовитым огнём чёртова ревность. Он не обязан мне ничем. Он вообще волен делать всё, что душе угодно. Но, сука, зачем так демонстративно? Или ему настолько насрать, что я это вижу? К чему тогда были его слова о том, что он ко мне небезразличен? Или за эти полтора месяца всё успело сгинуть? Жило годами, а потом резко испарилось после моей истерики? Да ну прям. Не верю. Что тогда происходит? Алкоголя мне мало. Вслед за одним стаканом идёт другой, третий, хмель ласкает взбудораженный разум, обостряет восприятие, что-то сглаживает, что-то дорисовывает, усугубляет состояние. Олсон таким неебически красивым кажется, что рискую захлебнуться слюной. Эта его шея, что видна в вороте рубашки, ключицы, бликующая цепочка. То, как в мерцающем свете стробоскопа он мистически притягивает к себе взгляд своими влажными губами, что постоянно облизывает, отпивая из стакана. И эти его пальцы, что скользят по барной стойке. Цепкое внимание, лёгкий сексуальный прищур, чуть склонённая голова, когда смотрит в сторону того придурка в нескольких метрах от нас с его ебучим кислотного цвета коктейлем. А мне, блять, хочется их за это придушить. За то, как раздевают друг друга взглядом, как читается поделенная на двоих тайна, как разогреваются, даже не зная имён, просто сидя, связанные канатом взгляда. Беззастенчиво призывая к действиям. Пиздец. Алкоголя слишком мало. Я накачиваюсь как скотина. Прошу наливать побольше рома, чуть морщусь от того, как обжигает глотку, когда отпиваю сразу несколько глотков. Под кожей свербит неприятно, не отвлекает даже Фил, что танцует поблизости. Вжимается спиной в стоящего за ним Ганса, который держит в одной руке стакан с виски, а другой приобнимает, положив широко расставленные пальцы на низ его живота. И, сука, они выглядят так ахуенно. Удушающе невозможно прекрасно. Я тоже так хочу. Хочу до ахуя сильно. Только не с кем. Макс за тысячи километров… Алекс рядом сидит и делает вид, что я прозрачный. А мне бы дёрнуть его и заставить поговорить. Нарычать за игнор. За то, что забыл обо мне. Что бросил. Все меня всегда бросают. Все-блять-гда. Заебали. Алкоголя сли-и-ишком мало. Курить хочется сильно, жаль, что для этого нужно либо выйти на улицу, либо пойти в курилку. Но что-то сдерживает, что-то вязкое, тёмное и жадное, потому что я уверен на тысячу сраных процентов, стоит лишь мне уйти, именно этот момент Алекс выберет, чтобы с тем позёром с ядовито-зелёным коктейлем уединиться. А я, сука, против. Я пиздец как сильно против. В мои планы совершенно не входит его с кем-то ещё делить. Не сегодня так точно. Алкоголя недостаточно, чтобы послужить тормозом, когда я вижу, как Олсон соскальзывает с высокого стула, и по прищуру глядящего на него парня я мгновенно понимаю, что они достаточно разогрелись для знакомства лицом к лицу. В предельной близости. Рот в ёбаный рот. Не хочу. Бесит. Обидно, что, вместо того чтобы всё вернуть между нами, он предпочитает случайное доступное тело; что, вместо того чтобы выяснить, обговорить, извиниться (ему за то, что игнорировал так долго, а мне за то, что наговорил хуеты) он просто забивает хуй. Предпочитает не заморачиваться. А блядина эта с коктейлем, сидит и пьёт, как ни в чём не бывало, следит за его удаляющейся спиной, и, сука, меня срывает мгновенно. Я не позволю ему меня опередить, я же потом ёбнусь на всю голову, что допустил это дерьмо. Ноги сами несут через толщу толпы, я примерно понимаю, куда идти, но всё равно пытаюсь его фигуру выцепить, пусть и постоянно её теряю из виду. Танцующий народ толкается, неебически пьяные и весёлые, дымовые машины работают в полную мощь, окружающее пространство так засрано смешавшимся запахом тел, что голова идёт кругом, даже не выпей я вообще ничего, за дорогу от барной стойки до предположительно туалета, успел бы опьянеть. Ноги несут вперёд, дверь желаемая поддаётся легко, яркий свет ударяет в глаза, заставляя поморщиться и влипнуть взглядом в Алекса, который стоит, опершись задницей рядом с раковинами возле стены, сплошь зеркальной. Спокойный, даже не дёргается ни глаз, ни челюсть, вообще ничего, когда понимает, что пришёл не тот, кого он, очевидно, поджидал здесь. Туалетные перепихоны по-быстрому? Грязно, Олсон, и очень-очень вульгарно. Хотя, возможно, они бы договорились продолжить в ближайшем отеле или нашли бы свободную VIP-комнату. А возле сучьих кабинок просто познакомились бы. Словами. Языками. Чем угодно. Но, сука, не сегодня. Не при мне. Потому что бесит. — Какого хуя? — А я отлично умею начинать диалог. Первоклассно. Но мне так обидно от ревности, что с губ слетает претензия, раньше необходимых извинений и озвученных предложений и мыслей. Хотелось сказать «привет», спросить, что происходит. Сказать, что, как бы это ни звучало, я скучаю и не хочу терять его. Друга, напарника в спарринге, кого-то всё же близкого, даже без сексуального подтекста, раз уж это ему перестало быть нужным. Да, собственно, ничего и не было с моего дня рождения, после той ночи он меня не касался вообще. — Выйди отсюда, — спокойно звучит, я бы сказал сухо и очень скупо, эмоций тупо ноль. Словно никогда ничего и не было между нами. — Ты ахуел? — в шоке спрашиваю, он меня пытается прогнать, чтобы с тем придурком остаться? То есть он готов выбрать его? — Я тебя не трогаю, как и твоего мужика, Басов. Туловище своё убери от двери, людям войти мешаешь. «Басов». «Я тебя не трогаю». «Как и твоего мужика»… Пиздец. У меня будто внутри с силой дёрнули рубильник, резко и болезненно. Словно он только что оборвал установившуюся нить связи, разорвал голыми руками, жестоко, насильно, демонстративно. На огромной кровати, на тонких простынях, касаясь меня, позволяя себя ласкать, входя в моё тело, он был другим, он сливался с нами, и стирались грани, мы делили удовольствие на троих. Я помню его темнеющий взгляд, его хриплые стоны. Помню, каким он бывает, когда возбуждён. Как его вело от меня, как он отдавал себя Максу, как врывался жадно и голодно в мою задницу или глотку. Помню, как нам было всем хорошо. И я уверен, что Макс не откажется повторить. Это не про любовь. Это про наслаждение, в котором нет смысла себя ограничивать, хоть без него и можно спокойно прожить. Он нравится мне, всегда нравился, с первой встречи на чёртовой базе, где было много грязи и моего непонимания. Но была его улыбка, яркая зелень взгляда, помощь, пусть и проплаченная. Я чётко помню наше взаимодействие, нотки взаимного флирта, не переходящего черту. Помню, как впервые поцеловал его в том клубе, как он спросил, может ли с нами быть. Помню, как впечатывал его в рот Макса, как меня завело до дрожи, пока смотрел на мелькающие языки и влажные губы совсем рядом, как с ними было хорошо. Сейчас же напротив стоит кто-то чужой, закрытый и отстранённый. И он в своём праве, я реально хуйни наговорил. Прекрасно это понимаю, осознаю и готов извиниться, только зачем вот так холодно-то? Ну, блять, нахрена? — Алекс, — делаю к нему шаг, а он морщится и выдыхает недовольно, отлипает от раковин, вероятно, желая обойти меня и свалить, раз уж я не спешу уходить. Понял уже, не дурак же, что обломалось всё, что бы там ни было по плану. Товарищ с коктейлем либо не пришёл, либо увидел нас в щель и срулил подальше. Чему я рад. Не рад Олсон. Очевидно. — Отойди. — Постой, — встаю перед ним, упираюсь обеими ладонями в грудь, придвинувшись ещё ближе, пока не оттолкнул. — Я — истеричный дебил, ладно? Меня ведёт, я срываюсь, потому что внутри полный пиздец. И новость о том, что ты его видел, но вы оба мне об этом не сказали, задела. Очень сильно. — Не интересует, Свят, — так же ровно звучит, чуть дёргается в сторону, пока я не оттесняю его к дверце кабинки, и меня бодрит, мотивирует продолжать и подгоняет в спину, откровенно радует то, что он не уходит. Мог бы. Алекс сильнее меня: просто отшвырнуть и помещение покинуть — никаких проблем для него, сущие мелочи. Но он, напротив, смотрит на меня, молчит. — Я был не прав, извини. Я не думаю так, в самом деле, не думаю, это было низко, это было от зависти, это было несправедливо, — запускаю указательные пальцы под цепочку на его шее, поглаживаю горячую кожу, глядя в глаза. А хочется ещё и ощутить его руки, которых на мне нет. — Я скучаю по тебе. — Ну же, не будь таким каменным под моими касаниями, реагируй… — По нашим тренировкам, разговорам, шуткам. — Стена, такое чувство, что он за ней скрыт. Похуй, что прозрачная, она крепкая, как чёртова сталь, ни разу не стекло. — И потерять тебя, просто потому что у меня крыша едет из-за разлуки с Максом, будет пиздецкой ошибкой. — Всё ещё молчит, всё ещё не уходит, а я почти в отчаянии, упорно пытаюсь подыскать правильные слова. — Пожалуйста, ну накосячил я, что теперь, вечно будешь в игноре топить? Пойдёшь таскать по туалетам и отелям доступных дебилов с ядовитыми коктейлями? Они же второсортные все, — тише, вкрадчивее, ещё ближе придвинувшись. Вдыхая его запах, скользя глазами по нечитаемому лицу. Сложно, как же сложно исправлять блядские проёбы. Их проще не совершать, чем после изгаляться, только бы человека из жизни совершенно случайно не вычеркнуть, чтобы он не вычеркнул оттуда меня, навсегда. А ведь может, я дал ему множество причин. — Тебе же только с нами было настолько хорошо, я же знаю, я же видел тебя на волне взаимного кайфа, я же в тебе был. — Ещё тише, вижу, как опускаются его глаза на мои губы, но он всё ещё не делает ни единого движения, всё ещё молчит, то ли думая, как поступить, то ли просто давая мне шанс всё высказать. А я даже за это благодарен. — Алекс, — провожу по его шее теперь уже двумя раскрытыми ладонями, широко расставляю пальцы, чуть царапаю ногтями за ушами, сокращая окончательно расстояние и касаясь его губ языком. Медленно, плавно, очень осторожно. — Поцелуй меня, — слишком тихо, но слышит ведь, пусть и не делает ничего. А я хочу. — Поцелуй меня, — прошу, едва ли не умоляю, снова губы его облизав неспешной лаской. — Ты наш, ты, блять, наш, — выдыхаю, — только наш, никаких случайных блядей, я не позволю тебе, отгоню к херам каждого, если потребуется. Буду их кровь сцеживать в подворотне, мстительно, не хочу, чтобы тебя кто-то ещё касался. Только я и Макс. Пульс учащается, руки подрагивают. Я не ревновал никогда Макса к шлюхам, к тому, как он мог натянуть кого угодно, где угодно, словно справить нужду. Какой-то отдалённой частью своего существа понимая, что даже хотел бы на это посмотреть вживую. На то, как он охотится за доступной дичью, а после уходит с безразличным лицом. Я бы выбрал для него жертву сам, указав пальцем в любую сторону и смотрел-смотрел-смотрел, чтобы после в тысячный раз доказать насколько я лучше каждой бляди в его жизни, что сколько бы он ни пробовал — лучше не будет. Есть лишь я — его персональная доза. Убеждался бы снова и снова, что он всегда вернётся ко мне. Поглаживал бы этим свою самооценку, как красивым длинным пером, самоутверждаясь всё больше за счёт других. Потому что могу. И он может. Я знаю, что с Максом всё ощущается иначе, всё под другими углами мерцает. А вот Алекс… Блять. С Алексом это ощущается совершенно не так. Вероятнее всего, именно потому, что наша связь построена не на чувствах. Не они правят балом, пусть и о безразличии не идёт речи. Я знаю, что Макс всегда выберет меня, что он безумно меня любит, что ни одна дырка во всём сраном мире меня не превзойдёт. Я уверен в том, что между нами никто и никогда не встанет. Если и потеряем мы друг друга, то точно не из-за третьих лиц. С Олсоном же связь имеет другие оттенки. С ним нас удерживает похоть, сильное влечение, вызревающая во что-то концентрированное… в симпатию, во что-то, схожее с влюблённостью. Его хочется касаться, чувствовать и видеть поблизости, он просто нужен как любимая музыка или вкусная еда, как что-то комфортное, своё, знакомое, необходимое и точка, я не хочу искать объяснений, разбирать это желание до нюансов. Я бы вряд ли смог прожить с ним много лет один на один, он никогда не заменит мне Макса, даже на пару процентов, сравнивать их просто бессмысленно и откровенно глупо, но отдать его в чьи-то руки я не готов. Внутри всё сопротивляется, словно нашу с Максом территорию хотят изгадить левые ублюдки. Он наш. Это так явно мерцает в голове алым. Только наш. Я не хочу, чтобы в его постели был ещё кто-то из мужчин. Просто эгоистично не хочу. Не хочу, и точка. Мне даже объяснения не нужны, я не хочу искать толком причины, хотя к жене никогда его даже минимально не ревновал. Но то, что произошло сегодня — вспышка чересчур острая. Осознание, что не готов его делить. А ещё, что он действительно важен. — Я не твоя нянька, запомни, и вытирать твои сопли не обязан, Свят. — Я знаю, знаю-знаю-знаю, чёрт побери, что мне не пятнадцать лет, я взрослый мужик, в моём возрасте у них был уже такой ахуенный опыт, что многим и не снилось. И не надо со мной носиться, это неправильно, ненормально, хуёво по всем фронтам и стопроцентно их всех бесит. Я понимаю. Прекрасно это понимаю и очень хочу всё исправить. Очень стараюсь при этом как-то в срочном порядке вырасти, дотянуться хотя бы немного, показать что не дебил, что есть в голове извилины, и не только уши держат. Мне сложно, многое тупо в новинку, но ведь хоть что-то начало получаться и дальше будет больше, главное по пути из-за собственных заёбов приобретённых людей не потерять. — Захочешь поистерить — наори на зеркало, всё равно в твою голову нихуя невозможно поместить, пока до тебя не дойдёт, всё влетает и вылетает обратно мгновенно. — Он прав, он так блядски прав, что я готов кивать как придурок, но лишь внимательно слушаю, всё ещё предельно близко, радуясь, что оттаивает. Наконец-то оттаивает лёд, которым он себя обложил. Лёд, что ранил почему-то слишком больно. — Пообещай мне только одно, — прошу, очень надеясь, что Алекс не встанет в позу и не будет специально сейчас выёбываться в полный рост. Пойму, в самом деле, конечно же пойму, если не согласится, но… — Пообещай, — одними губами проговариваю и так же тихо добавляю: — Если Макс прилетит снова, ты скажешь мне, пожалуйста. Мне будет достаточно просто знать, что он где-то в одном со мной городе. Я ведь мало прошу. Просто скажи мне, что он здесь, не нужно устраивать «случайные» столкновения и прочее. Я не буду его искать или преследовать, не буду надоедать и лезть, не буду травмировать и делать хуже. Только не скрывай это от меня. Я люблю его, очень сильно люблю, бесконечно. Не только ему плохо в разлуке, не только его выгибает от тоски, пусть я и выбрал этот путь сам. — Пойми меня, ну же. Человек, который знает что такое любовь, тот, кто годами с Максом рядом был без единой претензии, без попыток что-то изменить. Пойми, умоляю, я ёбнусь на всю голову, если он снова прилетит, а я окажусь слепым дебилом, который не сумел его поблизости заметить. Судьба ведь, сука сраная, не помогла мне обнаружить. Могла бы, но, очевидно, она сейчас не на моей стороне. — Ладно. — Такое чувство, что его всё услышанное ранее тупо высосало без остатка. Он надеялся, вероятно, развеяться в клубе, оторваться от реальности, позволить себе мгновение призрачной эйфории и утолить скопившийся голод, с которым Катяра не способна помочь, увы. А я всё нахуй обломал, ещё и начал что-то требовать. Ему сейчас, наверное, дерьмово. Мне же ненормально хорошо внутри. — Ты улетаешь вместе с Гансом и Филом в воскресенье? — Молчу о том, что летят они по просьбе Макса на выписку Мадлен из роддома. А руки мои явно живут своей жизнью, жадно впитывая жар чужой раскалённой кожи. Скользят по мощной шее, по рельефным плечам, ныряя под тонкую ткань рубашки, чтобы коснуться красивой гладкой груди. Сексуальная сволочь. Знает об этом. Ещё бы он не знал. Подчёркивает же все плюсы собственной внешности, якобы случайными акцентами, типа цепочки, расстёгнутыми пуговицами приталенной рубашки, закатанными рукавами, узкими брюками. Даже под слоями ткани отлично мышцы видны, отлично заметна проработка тела. Позёр… — Нет, мы с Катярой и Сашкой полетим в октябре. — Вот как… значит, октябрь я пробуду здесь, нахрен, совсем один. Плохо. Очень плохо, и заранее от тоски сжимается чёртово сердце. Ненавижу быть один. Терпеть не могу, а в последнее время особенно сильно. — И я останусь там до середины ноября примерно. — А-ху-еть. А мне тут что прикажете делать? Выть? И дело даже не в сексе, трахнуть себя игрушкой не составит никаких проблем, кончить можно, если припрёт и накроет, и от руки. А вот кто мне заменит напарника по тренировкам и просто живое общение? Фриц? Смешно. Очень. Точнее не очень. — Возможно, чуть раньше вернусь, — с сомнением на меня смотрит, скорее всего, что-то заметив в моём лице. Проницательная ведь сука, всегда улавливает состояние других до мелочей. — Я не знаю точные сроки, не всё от меня зависит. Спрашивал-то зачем? — приподнимает бровь, а я вжимаю его своим телом в дверцу кабинки сильнее, оплетая руками горячую шею. Чувствуя его, всего чувствуя, вдыхая сладость терпкого запаха, пьянящего похлеще алкоголя в моей крови. И хочу, даже не скрываю, слегка потираясь. — Придёшь в воскресенье ко мне? — К нам, я ведь буду не один, но детали не так и важны. Просто. Скажи. Да. — Поужинаем, потом проводим их вместе в аэропорт. — И я изнасилую тебя прямо в машине. — Останешься со мной на ночь… — Или так, главное согласись, чтобы я смог тобой нажраться до отвала. — Поговорим обо всём. — Вряд ли на это будет время, но да ладно. — Я сделаю тебе массаж. — Анальный. Оральный. Языком, губами, зубами, руками, глоткой, чем угодно. — Всего тела… — Каждого соблазнительного сантиметра, и не раз. Давай же, ёбаный лёд, активнее капай нам под ноги, растопись окончательно. Дай спокойно вдохнуть и понять, что не проебал я всё. Потому что я расстроюсь. Очень сильно. — Ты меня сейчас соблазнить пытаешься? — Наконец мелькает тень сучьей усмешки на его лице. Прищуривается, а глаза загораются ярче. Бинго. Этого я и ждал. Прям ждал-ждал возвращения золотистых искр во взгляде напротив, оголившейся откровенной сексуальности в чертах его лица, что проявляется, будто он скинул плотную маску, что намеренно удерживал. Прятался от меня за ней. — Напрасно стараешься, — продолжает всё с теми же язвительными нотками. А у меня успевает пробежаться волна мурашек от затылка. Неужели я ошибся… Он сейчас поиграет и этим отомстит, тупо послав меня, уйдёт демонстративно? — Давно соблазнил, истеричка. — Господи… Да согласен я на все сто, двести процентов. Не успеваю ничего ответить, да и не хочу, наконец, чувствуя его хмельное дыхание и твёрдые горячие губы, что накрывают мои. Обжигающее касание языка, который впускаю в свой рот с довольным стоном. Только сейчас чувствую в полную силу насколько же истосковался по тактильному контакту с ним, по теплу этого мощного тела, по острому полосующему взаимному желанию, которым накрывает с головой, стоит лишь его рукам по моим бёдрам пройтись с нажимом и прижать к себе плотнее. Вкусно. Царапается щетина, губы горят, дыхание сбивается. Я мог бы сейчас забить хер на то, что на мне светлые джинсы и упасть на колени, чтобы отсосать ему быстро и несдержанно, мог бы в руках его развернуться, прогнуться и позволить у стены трахнуть, глубоко в моей заднице кончив. Но клишированная ебля в клубе, в туалете, взамен какого-то полудурка с кислотным коктейлем… Не хочу. Могу, но не буду. Да и Фил прилетел не для того, чтобы ждать, пока я тут разрабатываю глотку или задницу, мне нужно посвятить всё своё время ему — кто его знает, когда мы в следующий раз снова увидимся? Это важно — он важен, важнее секса в данный момент, намного важнее. Потрахаться я ещё успею. А пообщаться с ним — нет. Вкусно. Поцелуй потрясающий. В нём столько желания неразбавленного, что когда отстраняюсь, нихуя не удивлён тому, насколько порывисто дышим, взаимно возбуждённые до ахуя. И как горит моя кожа от его жадных касаний, когда проходится обеими ладонями по спине, задирая мне футболку почти до лопаток. Как выдыхает, когда ширинка к ширинке потираюсь. Хочет. Знаю. Тоже хочу. Только не место и не время. — Придёшь? — спрашиваю, хотя прекрасно понимаю что услышу. Вижу это в его глазах. Конечно, он придёт, я бы пришёл, не смог бы отказать, не тогда, когда так выгибает от жажды. И тело моё, приученное к качественным ласкам, уже доведено до ручки голодом. Долгие месяцы воздержания так бьют по мозгу, что скоро вместо крови циркулировать по венам будет сперма. И её надо выцедить. И очень хочется сделать это с ним. — Демон, — покачивает головой с лёгкой улыбкой, демонстративно фыркает, когда смотрю, как он поправляет красноречивый стояк и рубашку следом. Бросает взгляд в зеркало и, вероятно, довольный увиденным, выходит следом за мной из туалета. За барной стойкой больше не сидит парниша с ядовито-зелёным коктейлем. И это прекрасно. Рядом с нашим стулом всё так же танцуют Ганс и Фил. Заметив нас, окидывают понимающим взглядом, совершенно разнополярным, но видно, что расслабляются оба, когда мы, вместо того чтобы сидеть натянутыми струнами как в начале совместного вечера, начинаем вместе выпивать, разговаривать, смеяться, танцевать и шутить рядом с ними. Атмосфера мгновенно становится диаметрально противоположной. Внезапно я понимаю, что меня совершенно не раздражает ни слишком громкая музыка, ни сладковатый коктейль, что делает липкими мои губы, ни мерцание стробоскопа, от которого кругом идёт голова. Мы не пытаемся с Алексом друг друга жрать посреди танцпола, не вылизываем глотки, не прилипаем руками к заднице. Но нет-нет, да я чувствую касание его горячей ладони медленно лаской вдоль позвоночника. Мимолётно по скулам, когда поправляет растрёпанные волосы. По губам, стирая сахарную крошку от коктейля. Или же на затылке, с силой, когда я палец его в рот всасываю, не выдержав, а он, сверкая глазами, к губам своим всё же притягивает и глубоко, терпко, вкусно целует. Мне пьяно и хорошо. Мне так пиздато, что почти идеально, если бы только не омрачалось всё тем, что скребётся внутри бесконечно, ведь несмотря на тысячу и одно отвлечение, смертельно не хватает его… И так легко обмануться, сделать вид, что всё в норме, чувствуя терпко-сладкий запах Алекса. Просто представить на секунду, что сейчас к моей спине прижмётся горячее любимое тело, привычно и, как всегда, жадно оплетут обожаемые татуированные руки. Они с Алексом снова зажмут меня, как начинку для бутерброда, между собой. Так легко обмануться, представив, что слизываю вкус Макса с губ напротив, ведь Алекс был с ним, и плевать, что тогда на дворе было лето, а сейчас почти середина осени и не осталось ни капли любимого вкуса у чужой слюны. Так легко поверить, что ничего между нами всеми, вопреки обстоятельствам, никогда не изменить. Мне бы этого хотелось. Чтобы Макс был со мной круглые сутки. А Алекс приходил к нам по возможности… может быть, по выходным? Проводил несколько ночей, полных безумия, в нашей постели, чтобы после снова расползтись по своим жизням. Мы могли бы вместе тренироваться, если бы он снова переехал в Центр. Или на базу. Бог его знает, что там будет, когда я закончу этот проект. Одно лишь неизменно — я не хочу терять их двоих. Пусть и в разной степени значимости. Пусть Макс — моя константа, абсолют, аксиома, он вся моя жизнь. Но Алекс нам близок. Обоим дорог и необходим. Такими людьми не разбрасываются, встречая их на жизненном пути, всячески стараются связь сберечь. И мне пора научиться чужое отношение к себе ценить, а не только использовать эгоистично в личных целях. Пора научиться ещё и отдавать, а то и дарить, благодарно принимая. *** Выходные проходят очень насыщенно. Ранним субботним утром я узнаю от отца, что вскоре и сам изменю собственный статус, примерив звание «папаши». У Людмилы — о чудо! — прижилось сразу два эмбриона. Высока вероятность, что она сумеет выносить обоих детей, у неё идеальное здоровье, фертильность отличная и далее по списку. И я очень надеюсь, что хотя бы один из детей будет мужского пола, что автоматически прекратит разговоры о наследнике и меня оставят в покое. А ещё надеюсь, что разыгрывать спектакль, изображая бурные отцовские чувства не станут заставлять. Ибо меньше всего я бы хотел лицемерить, представляя как со мной какой-то придурок бесконечно выёбывался бы и тыкал в лицо свою псевдолюбовь. Искренность ведь ценнее ёбаного цирка из ненатуральных, насквозь фальшивых чувств и эмоций? Если после рождения детей что-то ёкнет у меня внутри, будем разбираться по обстоятельствам, что с этим делать. А если нет, то тут разговор один. Выходные пропитаны, как густым вкусным сиропом, множеством тягучих моментов в общении с Алексом, который появляется на нашем пороге ближе к обеду в субботу, вместо оговоренного ужина воскресенья. В итоге, с его лёгкой руки, подгоняемые широкой белозубой улыбкой, мы стартуем сначала к нему домой, где нас ждёт шикарный обед, приготовленный Катярой, а уже после — на совместную тренировку, где мне приходится бороться с раздражением, ибо отвлекаюсь. На возбуждение, потому что потный Алекс — полный пиздец, и стояк крепнет, натягивая свободные спортивные штаны. На любопытство, ибо некоторые приёмы, что он использует, я вижу впервые. И ещё на кучу полярных эмоций, потому что спарринг Ганса и Алекса как минимум красив до ахуя, они на собственном примере показывают красноречиво, как обязан выглядеть тот, кто желает носить гордое, не меньше, звание «элитного наёмника» и просто чёртовой машины, и неважно для чего конкретно. Красота их проработанных тел, перекатывающиеся, под блестящей от пота кожей, мышцы, профессиональность и чёткость движений, быстрота реакций… завораживают. Я залипаю как придурок, пропуская подходы, потому что отвернуться — что-то упустить, а не хочется. Разговаривать нам с Филом сложно. Оба постоянно отвлекаемся, брат так внимательно скользит за своим мужиком, готовый то ли сожрать, то ли просто на маты опрокинуть и выебать, что меня это сильно забавляет. А ещё вызывает зависть, заставляя вспомнить, как мы тренировались с Максом, и чем чаще всего, на самом деле почти всегда, эти тренировки заканчивались. В душе, машине или постели, но от страсти и желания мы оба захлёбывались. Совершенно взаимно. Разговаривать с Филом иногда забавно, особенно когда напрягаться и давать телу приличную нагрузку ему запрещает Эрик, появляясь из ниоткуда, вырастая как будто из-под земли, и похуй совершенно, что какую-то всратую минуту назад был с Алексом занят и, казалось, в нашу сторону даже не смотрел. Смотрел. И очень внимательно. Судя по тому, как молниеносно подлетает, на что Фил фыркает, но не сопротивляется постоянному контролю и повышенному вниманию к собственной персоне, позволяя и ворот футболки себе поправить, и руки эластичными бинтами перемотать, и, конечно же, выпить воды, чтобы поддержать баланс в организме. Не возмущается, когда Ганс аккуратно и очень внимательно его осматривает и повторяет одни и те же вопросы по кругу. Спокойно отправляется к боксёрской груше после обязательной разминки, что выполняет послушно, пусть и вряд ли сильно в ней нуждается. Но Эрик ведь просит… И это так… мило? Забота, которой пропитан каждый их жест, мягкость, с которой Фил говорит ему, что в порядке и не стоит так сильно беспокоиться. У него бывали травмы и состояния куда более страшные, чем его текущее, что не мешало продолжать работать, нагружать себя и просто жить. Только Гонсалеса это волнует крайне мало. Они без конца — оба — глазами находят друг друга. А мне завидно до ахуя. Хочется тоже чувствовать это невероятное тепло, нестерпимую жажду касаний, тактильный голод. Любви горячей как угли из самого пекла хочется. Вдыхать её жар легкими, чувствовать, как витает взаимная в воздухе, втирать её в свою вспотевшую кожу искрящейся пыльцой, напитывать всё своё существо порами. Цепко отслеживать любимого человека до секунды, не выпуская из чёткого фокуса, любоваться даже тенями, что отбрасывает его фигура. Слышать густоту и сочность рокочущего глубокого голоса и, сука, млеть, растекаясь по матам от кайфа. Просто знать, что он рядом, что предельно близко. Я смотрю на них и скучаю по Максу как никогда сильно, понимая, что завтра вечером они сядут на самолёт и уже во вторник будут на выписке. Совсем скоро они его увидят, смогут крепко обнять, почувствовать силу его твёрдого тела, мягкость вкусно пахнущей кожи. Спокойно поговорить, провести вместе время. Мне же из этого недоступно ни-че-го. И я сам это выбрал. Сам, блять. Всё сам. А теперь ною и мучаюсь, за что хочется себя же прибить. Только толку-то? Я смотрю на них, и меня бесит то, что внутри, отравляя и причиняя дискомфорт, беспрерывно ворочается. Что поднимает голову злость и обида на созданную мной же ситуацию. И ведь никому не предъявишь, на собственное отражение, как советовал Олсон, не накричишь. Сам себе пизды не пропишешь. А надо бы. Наверное. Виноват. Я и лишь я виноват. Бесспорно. Не буду даже отрицать ставшее очевидным. Осознанным. Ошибся, так бывает. Исправимо ли это? Увы, но нет. Не в ближайшее время. Поздно уже метаться, слишком поздно что-то в спешке перетасовывать и менять. Всё что я могу, что будет правильно — старательно, качественно и желательно быстро закончить начатый проект. Не позволяя себе даже крошек урвать со стола, не позволяя себе бередить его раны из-за того что страдаю — сам же проебался, не разрешая себе трогать его хотя бы минимально. Никаких сраных звонков, неважно, что нестерпимо хочется. Никогда, ни секунды, ни слова, ни звука. Пока не пойму, что существует возможность вернуться. Тогда, и только тогда, я попрошу Макса меня встретить, чтобы он был первым, кого я увижу, выходя из дверей здания аэропорта. Никаких смс. Ни одного чёртова слова. Даже простого, но такого значимого и честного «люблю». Никаких сраных перекусов. Иначе это сведёт, нахуй, с ума. Мне будет мало… слишком мало его, захочется больше-больше-больше. А потом ещё-ещё-ещё. Пока в итоге я не сорвусь окончательно, посылая всё к чёртовой матери, забивая на поставленные цели, на то, что так восторженно говорил, упиваясь собственной важностью, ведь сумел принять тяжёлое решение. Я смотрю на них, вспоминая, что всё ещё не закончил фигурку ангело-демона. Её нужно отшлифовать, покрыть краской и вручить Алексу, чтобы тот, когда полетит в Центр, смог Максу передать лично в руки. Я не стал выдумывать ничего другого. Прикидывая, что же такого значимого могу ему преподнести, и единственное, что пришло в голову — себя. Но за неимением пока что такой возможности — статуэтку, которую он у меня попросил, после того как вручил огромное пафосное кольцо вместе с обещанием дождаться даже через сотню лет. Тренировка в итоге, вместо того чтобы помочь сбросить напряжение, его лишь увеличивает. Значительно увеличивает. И прогулка по пляжу, перекус в ресторане, распитая пара бутылок вина на четверых и ночной киносеанс в каком-то пафосном элитном кинотеатре омрачены, к сожалению, моей неутихающей тоской, что глодает без перерывов на обед или ужин. Фил много со мной разговаривает, уделяя всё своё внимание, ненавязчиво расспрашивает о проекте, о том, как мне здесь живётся, как я себя чувствую, и физически, и морально подбадривает, успокаивает и обещает, что всё в итоге будет хорошо. Ведь даже у него получилось выжить. Организм восстанавливается, у врачей хорошие прогнозы, вероятность того, что он войдет в стойкую ремиссию, велика. Он описывает, каким хочет видеть свой дом, планы на ближайшее будущее, и шепчет, что если даже для него нашлась возможность стать действительно счастливым, значит, и моё время обязательно придёт. Наше с Максом. Нужно просто подождать. Немного на самом деле. Год или полтора — довольно смешной срок, если сильно не зацикливаться, не считать судорожно часы и дни, а двигаться вперёд. Переключиться, убедить себя окончательно в правильности выбора и цели. Не сдаваться. Не ныть. Идти. Как минимум потому что в меня Макс очень верит, как максимум — не только он, есть ещё люди на моей стороне, готовые поддержать и помочь. И Алекс, вроде, должен был уехать домой под утро, но я неожиданно сталкиваюсь с ним в собственной ванной. Смотрю, как за толстым стеклом душевой кабины смывает мыльные разводы со своей гладкой кожи, запускает пальцы в мокрые, потемневшие от влаги волосы, стоя ко мне спиной, и бля… можно ведь уйти, но завораживает игра мышц, как перекатываются они по плечам и лопаткам. Как красива линия его позвоночника, как выпирает аккуратная задница. Насколько он мощный, но пропорции у него ахуительные. И блять… Трахаться, в то время как в одной из комнат спит Фил с Гансом — так себе идея. Я не умею быть тихим, у меня просто не получается контролировать себя, когда становится нестерпимо хорошо. Макс разбаловал, дав понять, как сильно любит мои искренние стоны, всегда поощрял выражать себя, не сдерживаться, не терпеть, если хочется вопить от кайфа. Стоит лишь начать накрывать ощущениям, как из моей глотки теперь всегда вырываются нетерпеливые звуки, резонируют от стен, поднимаются к потолку и, словно осадок, падают на нас. Я не смогу быть молчаливым, покорным и, сука, немым, если получу доступ к загорелому сильному телу, что сейчас как маяк в чёртовой темноте манит. Притягивает, убивая сопротивление и здравый смысл. И ведь не псина, а слюна во рту скапливается, когда вижу, как вода обволакивает его тело. Как скользит по рельефу мышц, какой вкусной кажется его кожа в этот момент. Господи… Не псина. Те, даже остро ощущая голод, не станут сразу же набрасываться. А мне хочется. Хочется до одури, по голове бьёт будто обухом, шарашит пульс в висках, тикает часовым механизмом, словно отсчитывает минуты перед неизбежностью. В конце концов, мы договаривались на воскресенье, и плевать, что сейчас не вечер, что самолёт с братом ещё не взлетел. Взлетает к чертям моё сраное терпение. Дверца поддаётся с лёгкостью. Алекс не выглядит удивлённым, даже не вздрагивает, когда со спины прижимаюсь, вгрызаясь в шею чуть выше ключицы. Жадно впиваюсь пальцами в его бока, чувствуя, как под ними сокращаются напряжённые мышцы. Он вытягивается струной, напрягается весь, но позволяет вжать себя в стенку, склоняет вбок голову, подставляясь. А я не понимаю, чего хочу больше: оказаться в нём или же ощутить внутри. Мне просто… хочется. Возбуждение с цепи срывается. Дрочить — одно. Горячее тело рядом в абсолютной власти, тело, которое способно загнуть под разными углами и выебать саму душу — другое. Это даже сравнивать глупо. Сравнивать тут нечего. Вода отвлекает, кожа под прохладными струями отчего-то горит, внутри всё раскаляется. Вино, выпитое в каком-то нечеловечески огромном количестве, кажется, слишком сильно разбавило кровь. Я себя совершенно пьяным чувствую, только разум отчего-то кристально чист. Вода отвлекает. Руки действуют, опережая мысли, пальцы скользят по каждому кубику пресса, по твердеющему члену, к гладким яйцам. По бедру с немногочисленными светлыми волосками, по подтянутой заднице, округлой, упругой… горячей. Вода отвлекает. Но я прекрасно слышу его выдох, когда поглаживаю поджавшуюся тугую дырку, кружу вокруг сфинктера, чуть надавливаю, а губы к его шее намертво прилипли. Позволяет. Выдавить на ладонь гель, трахать пальцами, игнорируя сопротивление мышц, грызть блядскую загорелую кожу, вспоминая, где Макс оставлял свои метки. Представляя, каким Алекс был с ним. Так же охотно отдал себя в его руки? Специально демонстративно сопротивлялся или был абсолютно покорным? Была ли кровь, стекающая из прокушенной от ощущений губы, как частенько у него бывает? Была ли кровь на члене Макса, когда он жадно в него врывался, потому что на подготовку не было ни желания, ни сил? Думал ли обо мне в тот момент хотя бы кто-то из них двоих? Хотел ли, чтобы я был рядом? Вода начинает тупо мешать, задница его принимает мои пальцы нехотя, смазки, что очевидно, в ванной нет. Идти за ней — велик шанс, что разбужу Фила и Ганса, а ещё по пути передумаю трахать его, решив, что куда проще дать самому. А ведь уже настроился. Идти за тюбиком — побег от реальности, оттягивание развития событий, отказ продолжать. Пусть и хочется. Только создаётся ощущение, что стоит мне этот контакт прервать, как что-то с хрустом сломается. И я очень надеюсь, что ощущение это ошибочно. Вода, сука, бесит. Нервно бью по ручке смесителя, перекрывая поток, опускаюсь на колени. И не отказываю себе в удовольствии укусить его за задницу. С силой, оставляя характерный след, наконец ловя дрожь сильного тела, потому что следом начинаю зализывать укушенное место, массируя обе половины, раздвигая их пошире, чтобы впиться губами в чуть припухшую дырку, которую натирал и растягивал пальцами. В нём был Макс. Двигался в его теле своим потрясающим членом, увитым венами, он натягивал его на себя, втирая свой вкус и запах. Он кончал в него так, как любит, вгоняя до упора, насаживая едва ли не с яйцами и вздрагивая всем телом. Дотрахивая после, скользя по собственной сперме, взбивая её в пену, пока член невероятно чувствительный, настолько, что это даже немного неприятно. Он в нём был… Один раз, дважды, трижды или с десяток, не имеет значения. Он кожу его метил губами и зубами. А после Олсон, пятнистый как леопард, расхаживал по ёбаному городу ангелов, не попадаясь мне на глаза. И скоро в Центр поедет. И они снова увидятся. И с огромной вероятностью будут трахаться. Одни. Без меня. А у меня совершенно шальная мысль скользит на задворках — накончать в Алекса накануне, заткнуть его задницу пробкой и как подарок, разве что без ленточки на члене, отослать. Проблема лишь в том, что лететь ему ёбаную вечность. Плюс различные заминки. А с закупоренной, как бутыль вина, жопой несколько суток не проживёшь. Физиология — сука. Однако фантазия, как мог бы Макс трахать его по оставленной мной внутри сперме, отдаётся острым возбуждением. Этот чёртов обмен жидкостями через другого человека настолько грязная, развратная, ахуительная идея, что я когда-нибудь хотел бы воплотить её в реальность. Хотел бы в Алексе, мы подобное ещё не пробовали — тереться об твёрдый стояк Макса. Заполнить вдвоём Олсона, взбивать в два ствола в нём свою сперму до пены, чтобы та вытекала и хлюпала. Господи… От одних лишь мыслей, от воспоминаний о том, что творили они с моим телом в четыре руки и две пары ртов, как пытали поцелуями, умелыми языками и двигались, не зная жалости, я готов позорно спустить. Блять… Его задница на вкус как лакомство. Самое лучшее в данный момент. Плевать, что на языке привкус геля для душа. Я жадно всасываю края его потревоженной дырки. Ввинчиваю внутрь язык. С силой сжимаю пальцами упругие ягодицы. Это пиздец как заводит, просто до невменяемости, в голове мутно, перед глазами плывёт. — Прогнись, — хрипло, сорвано, полустоном прошу. Прикусываю губу, когда подчиняется, расставляя ноги шире, прогибаясь в пояснице. Выглядит как самая развратная картинка во вселенной. Моя личная шлюха на ближайшие пару часов. Даже просто допускать эти мысли неебически горячо. Смотреть как сильное, гибкое тело, которое способно с лёгкостью меня убить, вот так позволяет себя использовать — ахуительно. Слышать, как стонет сдержанно, когда трахаю пальцами, продолжая ртом ласкать — кайф вдвойне. А стоит просто каменно. Ждать не получается, сдерживаться тоже. Стоит лишь мне вытянуться в полный рост, потереться головкой о припухшие края, как прошивает концентрированным возбуждением, и, не давая нам обоим шанса процесс замедлить — вхожу. Туго. До упора, сквозь сопротивление. Чувствуя, как сжимает внутри будто тисками. Задыхаясь от ощущений в его мокрый затылок. Рвано. Срываясь с ручника. Дёргано и хаотично, без чёткого ритма. Слыша звучные шлепки об его тело, сминая краснеющие под моей несдержанной хваткой ягодицы. Оставляя свои следы на его коже. Губами. Зубами. Ногтями. Жадными пальцами. Трахать его приятно. После длительной голодовки вставляет и накрывает слишком быстро. Оргазм оглушает внезапностью. Мне кажется, я кончаю сраную минуту, спермы так много, что пока я продолжаю двигаться, она сочится из его дырки, выдавливается мной и капает, стекает по внутренней стороне его бёдер. И можно было бы довести и его до разрядки, дело минутное, но я хочу его член внутри. Хочу вот так, без особой подготовки, хочу, чтобы он мою же сперму собрал по своей коже пальцами и по ней же меня растягивал, а после выебал как суку. Он и ебёт. Только перед этим целует до асфиксии, сжимая моё горло сильной рукой, кусает и смотрит вконец отъехавший от зашкаливающего возбуждения. Мне ведь хотя бы немного полегчало, когда в задницу его спустил. Его же раскалило до невменяемости. Он и ебёт, подхватив на руки, вжимая в кафель, натягивая медленно, целуя, словно насилуя, до самой глотки, пригвоздив меня собой как бабочку к стене. И это намного лучше. Это намного вкуснее. Намного интенсивнее по ощущениям. Я так люблю чувство наполненности, то, как скользит внутри член по чувствительным стенкам, как меня имеют, эгоистично сжирая каждую мурашку с разгорячённой кожи, и, блять, быть тихим не получается. Алекс затыкает меня собой, сгрызает стоны, закрывает ладонью мой распахнутый рот, пока я вылизываю его пальцы с мычанием. А после просто включает воду, чтобы хотя бы минимально моё истеричное наслаждение заглушить. И прохлада воды, которая стеной обрушивается, лишь добавляет остроты. Кайф. Определённо, это неразбавленный кайф. Трахаться Алекс умеет отлично. Трахать меня правильно научился легко, хватило всего пару подходов когда-то, чтобы начать предугадывать в какой момент стоит замедлиться, а когда нужно насквозь жёстко прошивать. Трахает он прекрасно, а знание, что с ним был Макс, и, скорее всего, снова будет, добавляет чёртовых специй, что жгут перечно и возбуждают. Ведь так, хотя бы так, я буду чуть ближе к нему. Мы вываливаемся обессиленные из ванной, когда за окном уже успевает встать солнце. Тело болит, без преувеличений. Мышцы ноют, задница саднит, в глотке пустыня. Чем были заняты Фил и Ганс, стоит лишь догадываться. Спали или решили последовать нашему примеру, меня особо не ебёт. Как вышло — так вышло. Угрызениями совести не мучаюсь. Секс был мне нужен. Очень сильно нужен, если быть честным. Стоило пару раз кончить, как внутри стало тише, спокойнее и умиротворённее в разы. Графин с лимонадом исчезает в нас почти мгновенно. Раскуренная одна на двоих и ленивые смазанные поцелуи, когда трусь об него уставшим котом, приятны. Небезразличие чуть исцеляет. Даёт подобие топлива, чтобы дальше идти. Засыпать не в одиночестве — непривычно. Все последние месяцы со мной был лишь Фриц и никого кроме, а тут живое тепло, мощные мышцы под пальцами и терпкость мужского запаха убаюкивают. Мне почти хорошо. А для настоящего «идеально», разумеется, не хватает его. Без Макса всё и всегда будет недостаточно сильно. Абсолютного кайфа не достичь без него. *** Фил улетает, обещая вернуться как Карлсон. В теории — в середине декабря, на практике — как получится. Загадывать никто из них, кроме меня, замахнувшегося на огромный промежуток времени, не спешит. Жизнь научила смотреть отрезками менее значительными, чем хотя бы полгода. Болезнь брата научила просто, как бы банально это не звучало, жить. Без оглядки. Без особых планов. Максимально наслаждаясь тем, кто рядом, тем, что попадает в зону доступа. Фил с Гансом улетают, мы с Алексом провожаем их на самолёт, чтобы после поехать за Фрицем и отправиться на прогулку тире тренировку. И всё очень плавно начинает возвращаться в привычное русло наших будней, какими те были ещё когда-то в Центре. Мы много трахаемся. В самом деле много, даже с моим зверским аппетитом, что разгорается, стоит лишь начать на горизонте маячить искристому, будто шампанское, взаимному желанию. Очень много трахаемся. Задница приятно саднит и тянет большую часть времени, мышцы из-за участившихся тренировок и «в», и «вне» постели, в перманентном напряжении, наливаются и горят. Тело сытое, удовлетворённое и временами просто ленивое. Он затрахивает меня до такой степени, что, едва я касаюсь подушки, вырубаюсь как мёртвый до самого утра. И мне нравится это. Нравится, что на мысли, на невыносимую тоску, на то, чтобы смаковать, перекатывая внутри боль, не остаётся времени. Весь день я как белка пытаюсь справиться с потоком проблем, с задержками поставок, с отчётностью, с контролем происходящего, чтобы поздним вечером загнать себя помимо морального разъёба, ещё и физическим. Отмечая ранним утром, что пролетел ещё один день. Что означает, что я на сутки ближе к Максу. И это чертовски греет. И было бы край как пиздато, если бы спустя пролетевшие почти незаметно три недели мне не пришлось отпускать Алекса в Центр с Катярой. На неопределённый срок, в теории — на месяц. И было бы просто ахуенно, если бы я закончил фигурку, но, сорвавшись с цепи и пойдя на поводу у изголодавшегося тела, каждую свободную минуту я отдавал на утоление этой первобытной жажды в руках Алекса. Потому что сколько бы он ни был внутри меня — этого мало. Насыщение кратковременно. Сытость слишком быстро начинает истощаться, лишь регулярность поддерживает на плаву. И вот ему нужно улетать. А мне заново свыкаться с тем, что снова буду тотально одинок в этом сраном городе ангелов. Мне здесь не место. Это стало понятно с первого же дня, и по прошествии долгих месяцев нихрена не изменилось. И меняться не планирует. Заниматься в прошлом любимым делом кажется чем-то утомительным. Раньше дерево в моих руках будто шептало, единение с маленьким неживым куском, который позволял творить с собой всё, что моей душе угодно, дарило успокоение. Своего рода медитация, когда повторяешь раз за разом одно и то же действие, под тихую музыку, или просто сидя у окна в отблесках горящих свечей. Теперь каждая минута, проводимая за работой над небольшой статуэткой, бесит. Я смотрю на неё, вспоминаю его слова, скашиваю взгляд на огромный камень подаренного Максом кольца и терзаю губы в кровь. Каждая минута, проведённая с куском блядской липы, причиняет почти физическую боль. Сразу же всплывают те минуты, что я проводил в его квартире в Центре. Как он смотрел на мои руки, как утаскивал от окна, как любил ласкать, запрещая отрываться от процесса, пока у меня не иссякали последние крупицы выдержки, и тогда уже он оказывался на спине, а я жадно сжирал его кожу. Такие редкие моменты, вроде совместных тренировок когда-то на базе, где на матах он любил меня собой. Где электричеством скользило каждое прикосновение. Где интимный шёпот заполнял каждый уголок взбудораженного из-за него разума. Такие редкие… Их было так мало в самом деле, возможно поэтому я помню каждый. И статуэтка, почти законченная, возвращает меня к ним раз за разом, заставляя слишком надрывно грустить. Мы так много потеряли времени. Дважды. В первый раз он ушёл, веря, что так будет лучше, извёл себя до невменяемости, выпотрошил и меня, чтобы после найти компромисс… А я проебался. Можно было бы посчитать, что я отомстил. Наконец нашёл что-то достаточно весомое, чтобы бросить на чашу весов и уравнять оба поступка. Он ушёл — ушел и я. Квиты. Можно было бы притянуть за уши моё желание сделать ему больно когда-то, наградить этим ощущением неподвластности, неподконтрольности происходящего. Когда за тебя всё решают, не посоветовавшись, не обсуждая, не пытаясь услышать предпочтительный вариант. Просто. Ставя. В известность. Точка. И, наверное, со стороны это именно так и выглядит. Наверное, какой-то части меня, скрытой ото всех глубоко внутри, той, что всё ещё хранит крупицы не исчезнувшей обиды, той самой, изорванной, задетой и больной части меня — радостно, что он чувствует глубокую тоску и боль. Наверное, кто-то даже сумел бы меня за сделанное похвалить. Я сам себя хвалить почему-то больше не могу. Медленно, но верно начиная взвешивать все проигнорированные «за» и прячущиеся где-то на задворках «против», осознавая, что Берлин был бы всё же лучшим решением. Близость дома, присутствие Макса, ощущение поддержки, брат неподалёку, многое… могло бы сыграть отнюдь не хуёвую шутку со мной. Как раз это могло бы послужить допингом, толчком вперёд и мотивацией — развиваться на их глазах, регулярно подпитываясь похвалой и одобрением, стремиться вперёд. Здесь же — в ЛА — лишь молчаливые стены. Свобода, пресная на вкус. Я предоставлен самому себе, и остаётся лишь самостоятельно справляться с последствиями собственных решений, но теперь рядом вернувшийся в мою постель Алекс, который становится значительно ближе. И это, вероятно, единственное, что хотя бы немного радует. Не радует то, что он вот-вот улетит. Подсохшая фигурка выглядит гладкой, блестящей и глянцевой. Я наношу несколько слоёв краски и лака. Выбираю красивую, но простую коробочку, долго думаю о том, что написать и стоит ли в принципе. Мне бы хотелось излить ему на нескольких тонких страницах крафтовой бумаги, как сильно я хочу быть с ним. Как сильно он мне нужен, что месяцы идут, но ничего внутри не слабеет, я всё ещё живу мыслью о том, что окажусь с ним рядом и смогу втянуть его запах полными лёгкими. Коснуться губами шрамов на тёплой мягкой коже, облизать каждый штрих цветных татуировок и любить, как никогда, сильно всем своим существом. Мне хочется сказать ему много, так много, что, когда заношу руку над листком, пульс стучит где-то в висках, а в голове становится фатально пусто. Сказать можно много всего. Сказать есть что. От самого сердца искренне поздравить, пожелать ему крепкого здоровья, бесконечного счастья, положительных эмоций, преданных друзей, близости душевной с теми, кто рядом… Но каждое моё слово резко нивелируется отсутствием и будет звучать как насмешка. В разы более логичным теперь кажется — позвонить. На крайний случай — записать голосовое сообщение. Потому что выхолощенные слова на бумаге не смогут передать того нерва в голосе, тех эмоций, что выльются в интонации… Не смогут, я не смогу написать так, чтобы он понял — я не хотел его обидеть, правда, не хотел: то, что всё это выглядит со стороны как месть, как моя попытка вернуть ему сторицей пережитое — чушь собачья. Я бы не смог намеренно сделать ему больно. Даже если бы хотел. Даже если бы стоило. Сказать можно много всего, но перед тем как Алекс садится на самолёт, я вручаю ему коробочку. — Передай ему кое-что от меня, — мнусь на месте как школьник, внутри плещется волнение, смешанное с тоской, которая снова поднимает голову. Отпускать от себя Олсона почти больно. Всё протестует и от зависти, и от боли, и от ощущения надвигающегося одиночества так, что пощипывает в уголках глаз. Мне нравилось засыпать с ним, пусть и не каждую ночь. Нравилась сила загорелых рук, яркость зелёных глаз, твёрдость его губ и гибкость умелого языка. Мне нравилось, как он ласкал меня, как хотел неприкрыто сильно, как давал то, что я хочу, вместо того, чтобы требовать желанное им. Я ведь знаю, как сильно ему хочется оказаться подо мной или Максом. Как внутри него тлеет зудящее чувство — дать, подставиться, улететь на волне кайфа принадлежности, чтобы имели и со всей дури ебали как суку. Я знаю. Я не даю ему этого, водя как на поводке полунамёками. Понимая, что эгоистично его испытываю, ощущая мнимую власть. — Думаешь, стоит? — прямо спрашивает, взвешивает в руке коробку, засовывает в карман косухи и, чуть склонив голову, смотрит на меня, как всегда, слишком проницательно. — Он просил — я обещал для него вырезать. Ещё в Берлине, — хочется курить, нервно подрагивают пальцы в нетерпении, Катяра с Сашкой возвращаются к нам, успев купить в самолёт сока и сладости. — Больно за вас, дураки, — выдыхает и я ему верю. Как бы он ни согревал нашу постель, он слишком ценит дружбу с Максом, вероятно, начинает и меня как личность ценить. И то понимание, которым блестят его яркие глаза — ценно. — За нас не должно быть больно остальным, достаточно того, что друг друга мучаем, — покусываю губу, коротко обнимаю его жену, чувствуя, как мелкая дёргает прядь моих волос. Смотрю, как они от нас отходят, Катя что-то показывает в окно ребёнку, давая нам время поговорить. Несчастные несколько минут. — Пообещай мне кое-что. — Зря. Я зря это говорю. — Например? — Что скинешь мне его фото, много фото, если получится ещё и километры видео. Пиздец как сильно хочу увидеть его хотя бы так. А ещё не позволишь ему мне позвонить, чтобы ни случилось, а мне — звонить ему — запретишь. Потому что я сорвусь и брошу здесь всё, так толком и не начав. А ведь здание почти готово. Дело движется, хоть я не верил толком, что смогу, но получилось, Лекс, получилось, — тише говорю, а он облизывается и прикусывает нижнюю губу. — Если я услышу его голос — удерживать себя больше не смогу. Особенно когда тебя рядом нет. В одиночестве мыслить трезво я не умею. Назовите это незрелостью, инфантильностью, глупостью, чем угодно. Я такой, какой есть. Даже такого он смог полюбить. Пусть и считает, что пришло время мне вырасти. — Может, всё же, поговоришь с ним? Хотя бы просто поздравишь? Ему насрать всегда было на свой день рождения, но внимание от любимого человека, как и всем, важно. Вы же взрослые люди, один звонок не разорвёт вас в клочья, к чему вы разводите эту ненужную драму? — Я не смогу. Меня накроет истерикой, я наговорю ему кучу всего, он сорвётся и прилетит, как это уже было с Берлином, в итоге я начну забивать на всё, у меня и без того дохуя проблем, а станет ещё больше. В разы. Меня мало кто уважает, ещё меньшее тех, кто верит в то, что я всё доведу до конца. В итоге, если всё рухнет, никто не захочет со мной в связке работать. Возможно, пока жив отец, пока он всем управляет, это не столь важно. Но что будет, когда его не станет? Со мной что будет, если я всегда буду бросать начатое, не доводя до конца, просто потому что кроет от чувств и эмоций? Мне стоит прямо сейчас выбросить белый флаг и сдаться, признав, что я бесполезное дерьмо? Сколько потребуется лет, чтобы и он признал это тоже? — Мне всё равно, кем могла бы стать Катя, я буду любить её несмотря ни на что. — Она мать твоего ребёнка, это вообще другое. Что я могу Максу дать, кроме того, чтобы стать обузой? Волшебную дырку? Таких сотни тысяч, тыкай в любого и бери. Я не хочу быть просто его чувственной подстилкой, я же, в конце концов, мужик. Мне через пару лет уже тридцать. Кем он в моём возрасте был? — Слышу, как громко цокает, жуёт губу задумчиво, смотрит на меня в упор. А на их рейс объявляют посадку. — В твоём возрасте он руководил, Свят. Но он изначально был другим. Может, тянуться за заоблачным не стоит? — Я и не тянусь. Я хочу, чтобы ему было не стыдно за то, что рядом с ним просто аксессуар — пока что, безусловно, красивый и ухоженный, только годы никого не щадят. Потом я стану потрёпанной шлюшкой, не достигшей вообще ничего самостоятельно — не сумевший удержать империю в руках дебил. Я не хочу его разочаровывать, чтобы он после понял, что напрасно угробил на меня время, и я не стою вообще ничего. — Пусть разбирается с вашими заёбами психотерапевт, я умываю руки. Не дать позвонить? Окей, ещё запросы? Или я могу наконец улететь? — приподнимает бровь, выглядит почему-то недовольным, не язвительным или злым, а просто раздражённым и желающим, что очевидно, уйти поскорее. И мне ничего не остаётся, как просто отпустить. На выходе из здания аэропорта чувствую, как накатывает на меня ностальгическое воспоминание об отлёте Макса и Фила в Берлин. Когда ко мне сорвался через всё здание Кусок, как скреблось внутри, как чувствовал себя бесконечно одиноким и брошенным. Снова. Сейчас же ощущения заброшенности нет. Зато одиночество плещется в душе как блядское дерьмо. Не потопить. И последующие дни снова тянуться бесконечностью. Алекс честно скидывает мне фото с выписки, которое где-то выцыганил. Макса и почему-то двух детей, вместо заявленного одного. Удивляет ли? Очень. Но не шокирует, особенно когда после Олсон звонит и рассказывает чудо-историю о том, как Макс нашёл ребенка возле мусорных баков и не смог его на произвол судьбы бросить. А я первые несколько минут как оглушённый смотрю в стену, не понимая, как к этому отнестись. Как осознать, что тот человек, что почти утопил меня на базе в первые дни, что жестоко прострелил руки уёбкам, что бил наотмашь не жалея, что убивал, даже не вздрогнув, не смог пройти мимо чужой беды. Макс и дети — это в принципе казалось чем-то параллельным , несовместимым, диссонирующим. В итоге я вижу его искреннюю улыбку, вижу, как он смотрит на свёртки в своих руках, как прижимает их осторожно, расставляя широко свои татуированные пальцы… И щемит в груди. Это слишком мило, пиздецки трогательно и открывает его с совершенно иной стороны. Он даже отцом будет замечательным, я вижу, как горят его глаза. Я понимаю, что даже в этом не смогу его уровня достичь. Я не смогу так много чувствовать к кому-то, кроме него. У меня не получится, я с трудом нашёл в себе ресурсы, чтобы дать тепло брату, своей родной крови. И ведь Людмила беременна, а эта новость не дёргает внутри попросту ничего. Я смотрю на фото и… улыбаюсь, перестав удивляться его многогранности, многослойности его души, глубине и умению чувствовать. Я смотрю, и трепещет болезненно раненой птицей сердце. Просил возможности его увидеть? Получил. После было ещё и видео. Короткое, в среднем качестве, но дающее мне каплю той атмосферы, что царила вокруг него. Смотрю и быть рядом хочется, момент этот разделить, потому что для него это важно. А если не с любимым, то с кем о подобном говорить? А после в меня нескончаемым потоком льётся информация. Алекс, словно желтая пресса, тот самый пронырливый сука-папарацци, накидывает фотки Макса: то из душа в одном полотенце, то после тренировки. А я залипаю на блестящие капли, что мерцают, словно роса, на его коже. С прогулки: сигарета налипшая на его губы, полумрак. С застолья, где он улыбается с Сашкой на руках, а та расстёгивает пуговицы на его рубашке. А следом прилетает видео, как его подстёбывают, что ровно каждая девушка/девочка/женщина, не суть важно какого возраста, стремится его раздеть, и он одаривает кривой улыбкой говорящего, пусть и видно, что хочет нахуй послать. Чего не делает при детях. Удивительно… Макс с детьми. Макс без детей. Макс с Сашей. Макс с Дашей. С отцом. С Филом. Макс. Макс. Макс. Его так много на цветных кадрах, его жизнь движется, а я краду её короткие мгновения, жадно всматриваясь в его черты, и понимаю, что он хоть и выглядит иногда задумчивым и отстранённым, но, вроде, в порядке. И практически нестерпимое желание, особенно после разговора с Алексом, всё же позвонить, начинает тлеть как блядская спичка. Я его разобью — появившись. А я так не могу. Пусть лучше думает, что я сука, чем упадёт в невыносимую тоску. И раз его пока так отлично отвлекают дети, я хочу это мгновение его относительного спокойствия продлить и не бередить болящую душу. Однако второе ноября превращается в пытку. Разница часовых поясов, моя бессонница и выпитые две с половиной бутылки. Я зачем-то беру себе выходной. Покупаю дорогой торт, пусть Макс особо никогда и не жаловал сладкое. Покупаю много свечей, которые садистски втыкаю в густой белковый крем сверху. И стоит лишь пробить заветным двенадцати у него, я зажигаю их, чтобы задуть, тихо шепча: «С днём рождения, любимый». Провожу пальцем, цепляя разрушенную мной кремовую розу и погружаю его в рот. Медленно облизываю, чувствуя, как накатывает неотвратимая, жалкая, как и я, истерика. Хочется позвонить. У меня ведь всего лишь время обеда. Спросить, как у него получается без меня жить. Не наблюдая вот так со стороны, не ища у других ответа. Напрямую спросить. Ждёт ли всё ещё? Нужен ли я? Или ему становится медленно, но верно… всё равно, что я где-то есть? Помогает ли обида справляться? Или он точно так же, как и я, болезненно одинок даже среди огромной толпы? Хочется позвонить — весь день. Наступает вечер, а следом ночь. Двенадцать пробивает и у меня, в то время как у него уже полдень. Он живёт с опережением на более чем десяток часов, за ним не угнаться. А потом наступает вечер в Центре. Макс разбивает стройные ряды кеглей, ухмыляется дерзко, вздёргивает бровь, позволяет себя подъёбывать, не обращая внимание на видеосъёмку. Я просил фото, просил короткие видео, но не ожидал, что Алекс может позвонить. И по видеосвязи, в онлайн режиме, наблюдать за тем, что происходит — особая пытка. Прекрасно вижу — конечно я вижу, — что он берёт в руки телефон. Снова. Снова и снова. И в какой-то момент почти готов ему позвонить, но висящий со мной на проводе Алекс успокаивает истерично визжащую душу. Я отвлекаюсь, видя его. Но связь прерывается, и долгие пятнадцать минут всё что делаю — гипнотизирую экран, а после захожу в приложение, стараясь удерживать видимость спокойствия, пытаясь себя уговорить просто записать ему голосовое сообщение. Он онлайн, понимаю, что ждёт, я ведь сразу же заметил его повышенное к мобильнику внимание. Я почти сорвался. Почти. Сука. Почти. Только Алекс, словно почувствовав, снова звонит и… это отвлекает. Они выходят на свежий воздух, а меня лихорадит, когда слышу его голос совсем рядом. Внутри моей головы он резонирует от стенок черепа и болью взрывается, влагой под веками скапливаясь. Телефон у Олсона искажает звук, шуршит, вероятно, болтаясь в кармане, картинка смазывается, становясь пиксельной время от времени. Но даже на это я, залипнув как под гипнозом, смотрю так внимательно, что глаза отвратительно режет. И получаю передышку в пару часов, потому что они торчат на картинге, где Алекс не может позвонить. А я напряжённо жую, до сраной тошноты, сраный торт, запиваю вином, курю одну за другой и просто жду. Жду как долбанная псина, и поделом мне, я мог бы быть сейчас с ним, не просто смотреть — касаться, шептать как сильно люблю, как многого он достоин, как я готов к его ногам всю свою бесполезную жизнь положить. Только вместо того чтобы для нас что-то навёрстывать, чтобы чего-то вместе достичь, я проёбываюсь. И успеваю прилично опьянеть к моменту, когда снова вышедший на связь Олсон громкостью музыки в клубе начинает душить, будто обхватывает моё горло обеими руками, пытаясь вытрясти из меня то ли воздух, то ли саму душу. Он заранее предупреждает, что батарея не выдержит всю ночь, но я и не ждал такого подарка. И без того получаю то, о чём боялся даже мечтать. Обещает выжать из телефона максимум, возможно, если удастся подзарядить, то даст ещё больше. А я так благодарен ему, что готов восторженно скулить, сглатывая чёртовы слёзы, потому что Макс выглядит злым, пьяным и бесконечно потерянным. У него уже наступило третье число. Он нихуя не получил. Получаю я. Слишком много. Незаслуженно. Получаю то, чего не ожидал, наблюдая в прямом эфире, как об него трётся какая-то длинноногая, покачивающаяся на каблуках и явно нетрезвая девушка в коротком мини и без чёртовых тормозов. Гибкая, яркая, смелая. Рядом с ним. А ведь мог быть я. А Макс позволяет, заливаясь очередной порцией алкоголя. Позволяет, пока она лижет его кожу на шее. Позволяет, ныряя рукой под её короткую юбку, и это выглядит так… развратно и пошло — то, что он не стесняется сотни людей рядом, готовый при всех её натянуть как доступную, как первую попавшую под руку перчатку. Не меня. И он такой неебический демон, такой красивый и сексуальный, что у меня текут слезы то ли от боли, то ли от восторга. Я больше ничего не понимаю в своих ощущениях. И ревную ведь не к чужому телу, ревную, потому что точно так же под него прогибаться хочу. С ним хочу быть. А ведь сам, сука, выбрал. Вино цежу словно воду, вкуса больше не чувствуя, а желудок болит. Покачиваюсь на месте, смотрю-смотрю-смотрю, чётко отслеживая по секундам, когда он, наконец, входит в её тело, натянув на свой потрясающий член презерватив. Что бесконечно радует. Эта мембрана — осознанный отказ от максимальной близости. Он поднимает выше свою футболку, оголяя косые мышцы, а Алекс оказывается ближе. И меня бьёт больно под дых то, что всё это время, уворачиваясь от её поцелуев, а после вколачиваясь в податливое тело, он сжимает губами подаренный мной жетон, прикрывая глаза, задрав к потолку голову. Алекс ближе, а я, уверенный, что он не услышит, сообщение пишу: «Забери Макса от неё. Если ему нужен секс, почему ты не с ним, а тратишь время со мной? Помоги ему, пожалуйста, меня сейчас нахуй это всё просто убьёт. И вручи уже, наконец, ему чёртов подарок». «Перезвоню». «Перезвони», — и пишу, и бормочу в пустоту, потому что обрывается вызов, а последнее, что успеваю увидеть — шею Макса и мелкие бисерины пота в мерцающем свете стробоскопа. Я так пьян, что пора бы вырубиться. Желательно как можно скорее, бессонные сутки, отсутствие нормальной еды и много, слишком много алкоголя, завтра меня уебут. Я безбожно просираю два драгоценных рабочих дня, там такой ёбаный завал намечается, что, дай бог, чтобы удалось без потерь разгрести. Отец звонит и коротко спрашивает, в порядке ли я. И мне кажется, что я довольно убедительно вру. Но, вероятнее всего, тупо кажется. Ведь я не способен даже спиздеть на «отлично». Бесполезное дерьмо. Я так пьян, что при попытке встать заваливаюсь на диван. Начинает неслабо мутить и вести в стороны, голова раскалывается, реальность рябит. Вслед за отцом звонит Рокки. Отвлекает какой-то хуйнёй редкостной: рассказывает про бабу, с которой недавно познакомился и, похоже, неожиданно влип. Я же пытаюсь его слушать, даже что-то отвечать, даже над ним, идиотом влюбленным, ржу. А ещё блевать хочется. Вслед за Рокки, как будто сговорившись не давать мне, сука, покоя, звонит уже Фил. Честно говорит, что Макс с Алексом остался в клубе. Рассказывает вкратце всё, что я и без того уже знаю. Я. Нахуй. В говно. Потому что поздравить Макса, всё же, стоило. Так считал Олсон, так считает брат, об этом спрашивал Кваттрокки, и даже, блять, отец. А я пошёл против логики. Продолжая плодить ебанизм. Фил со мной слишком долго висит на проводе, я успеваю поблевать несколько раз, откладывая телефон и выслушивая его инструкции, принять прохладный душ и даже частично протрезветь. Настолько, чтобы накидаться крепким чаем и сожрать какой-то заветренный сэндвич. Выбросить остатки торта и, взяв Фрица, пойти на прогулку. Бедный пёс в ахуе вторые сутки подряд, кинологу я, что очевидно, забыл позвонить и животное просидело запертым в стенах квартиры. Естественно оставило мне свой «пахучий» сюрприз, убирая который, стараюсь скудный процент еды в организме изнутри не вывернуть. Но вызывать клининг стыдно, одно дело вытереть пыль или вымыть окна и полы, а другое — убирать лужи собачьей мочи и кучи дерьма, только потому, что я тут забухал, отмечая даже не свой день рождения. Сучий дебил. Фил болтает на протяжении всего выгула, жалеет, что улетел, считает, что отметить Макс и без него с лёгкостью смог бы, а он сейчас нужнее рядом со мной. Ганс, который слушает нас всё это время, очевидно, не против, раз нихера в противовес моему брату не говорит. Фил со мной, и не будь он на проводе, меня бы продолжило разъёбывать, потому что Алекс присылает фотку. Ангело-демона. С отломанным нимбом, сколом сбоку и подписью «Вручил». Фигурку не жаль, я могу вырезать ему их тысячу, вообще не проблема. Но от факта, что он сорвался, а состояние игрушки об этом отлично говорит, сжимается всё внутри как в грёбаных тисках. Внутренности сводит, в глотке сердце пульсирующим комом боли стучит. И не будь Фила на проводе, я бы упал в бесконечную истерику, словил бы паническую атаку, начал бы трястись и хуёвые вайбы ловить. А так всё ровными болезненными пластами укладывается, наслаиваясь друг на друга, заталкиваясь подальше с обещанием вернуться и меня в этом всём утопить. Сосунка глупого. Потому что виноват лишь я. Только я. И никто кроме. Нужно было как минимум перед тем как принимал сраное, типа важное, самостоятельное решение — с ним поговорить. Словами. Через рот. Нужно было. Теперь я это понимаю. А нужно было понять тогда. Может, некоторые вещи, в том числе и эту полугодичную разлуку, можно было бы избежать. Или нет. Кто его знает, что бы он мне предложил. Вдруг согласился бы уехать со мной или развести отца на иной вариант? Отца, с которым Макс напрямую мог бы всё обговорить. И мы бы нашли компромисс, который сумел бы удовлетворить потребности всех троих. Или нет. Фил на трубке слишком долго висит, а я так устал, что, стоило оказаться дома, без задних ног вырубаюсь, получив от Алекса сообщение, что всё стабильно и почти в порядке. Но только почти… *** Возвращение Алекса — почти пришествие мессии на грешную землю. Долгожданное. С момента его отъезда всё неметафорично скатилось в пизду. Почти достроенное здание должно бы радовать, но начались приколы с договорами по поводу поставки необходимой аппаратуры, тренажёров, сантехники, электроники, просто отделки внутренней. До этого мне казалось, что проблемы сыплются вполне закономерно, ведь любой этап процесса сложен, особенно когда с нуля всё это лепишь. Деловые отношения с новыми подрядчиками в том числе. На деле же, о чём мне и говорит отец в один прекрасный день, меня пытаются потихоньку, ненавязчиво, аккуратно раздавить как сраного таракана. Не пытаясь всей подошвой с разгона наступать, чтобы превратить в лужу из дерьма, кишок, крови и прочего, а медленно накрывая: сначала маскируясь, после приближаясь, стараясь не спугнуть, наблюдая, вылезу ли я из-под подошвы, замечу ли. Играючи. Чтобы после также медленно надавить и дать ощутить этот момент чужого триумфа. До микронюансов. Очевиднее некуда, кто и по какой причине может хотеть натыкать палок в мои и без того не без проблем едущие колёса. Тот самый крупный бизнесмен, далеко не последний человек не только в ЛА, но и в Калифорнии в целом, которого отец обошёл на торгах, выдрав лакомый кусок из почти сомкнувшихся чужих зубов. Мечты ли при этом были разрушены определённого толка, планы ли расписанные рухнули или что-то ещё — хуй его знает. Я в тонкостях подобных по сей день разбираюсь крайне хуёво — той самой деловой хватки не сумело во мне вызреть. Интуитивно прогноз я не чувствую, не могу слишком далеко ситуацию просматривать. Мне тупо недостаёт опыта, чтобы здраво, трезво и быстро оценивать происходящее. Отец просит быть предельно осторожным и внимательным. Угроз пока не поступало, предложения убраться не сыплются, в открытый конфликт не вступают, подтачивать с разных сторон не пытаются. Что позволяет надеяться на то, что со временем, наигравшись, удовлетворившись мелочной местью, этот козёл успокоится. Возвращение Алекса — долгожданная доза внутривенно после очень длительной и очень болезненной ломки. Для начала, я, наплевав на приличия, ворую его прямо из аэропорта, где, не дав сказать толком ни слова, заталкиваю на заднее сиденье внедорожника. Чтобы после просто сожрать за полчаса каждый отголосок чужого запаха на его коже, вылизать как сраный чупа-чупс, покататься на нём как на детской деревянной лошадке. Дважды кончить и лишь потом — закуривая — начать разговаривать как человек. Олсон выглядит уставшим. Не сумев уснуть в самолёте, из-за смены часовых поясов вымотан и, что очевиднее некуда, сильно хочет в родную постель — после хорошего душа и сытной домашней еды. А меня не ебёт. Выкрученный на максимум эгоизм просит урвать себе всё, что нужно, и лишь потом позволить уйти. В конце концов, он был с Максом очень долго в очень тесном контакте — очень много, по моим меркам, дней. Я не был с ним. Это резко нивелирует любую претензию. Я в своём праве — брать, метить и отслеживать на его теле засосы и укусы. Потому что могу и хочу. А внутри удовлетворённо рокочет что-то слишком тёмное. Возвращение Алекса меня действительно безумно радует. Тренироваться вместе намного веселее. И пусть он не остаётся со мной на ночь, отдавая должное жене и ребёнку, пусть я пропадаю на работе большую часть суток, те часы, которые Олсон тратит на меня, поддерживая связь на регулярной основе — важны. Пиздец как, слишком. Я становлюсь зависимым. Прекрасно это понимаю. И так же как прекрасно осознаю, что уплотняющаяся эмоциональная связь с ним лишь плод длительной разлуки и заебавшей вконец тоски, и стоит лишь Максу оказаться рядом, всё снова встанет на свои места. Приоритеты и сейчас очевидны. Сместить с первого места мой блядский мир, моё чёртово всё, мою личную вселенную никто не сумеет. Я становлюсь мрачнее, злее, потому что работа ебёт, но всё же спокойнее, входя в рабочее русло, наконец-то свыкаясь окончательно с мыслью, что из ЛА мне не сбежать и от ответственности, что наложило собственное решение, не скрыться. Выбор обязывает. Обязательство, кровь из носу, но придётся исполнять. И дни становятся цикличны довольно быстро. Никаких сраных открытий не предвидится. Всё похоже на привычные ритуалы, типа завтрака-обеда-ужина-тренировки-секса. И ночи проходят порой без снов, порой с картинками, полными красочных воспоминаний. И сегодня по плану Олсон должен остаться у меня. Приехать ближе к полуночи с обещанной бутылкой коллекционного вина и дорогого сыра. Никаких сраных открытий. Ничего нового в своих буднях я просто не жду, договорившись с подорванной психикой и вымотанной нервной системой, что каждый прожитый день — шаг к общему будущему. Я бреду во мраке к далёкому пятну света. Я рано или поздно его настигну. Безысходности и безвыходности нет. Есть очерченные временем рамки. И лишь от моих стараний зависит, как скоро я буду рядом с ним. Никаких открытий, только, когда встаю из-за стола, мимо проходит не человек, а сраный бульдозер, а от прикосновения чужой тёплой руки почему-то по телу проскальзывает дрожь, заставляющая замереть как соляной столб, поражённый молнией в темечко. Врасти к херам в кафельный пол. Закаменеть на месте. А после бросить взгляд на ту самую, коснувшуюся меня мимолётно руку, по пальцам которой вьются тёмные, слишком узнаваемые тату, и прошибает разрядом теперь уже в грудину вместо головы, словно меня с того света пытаются вернуть реанимируя. Он не может быть здесь. Алекс сказал бы. Сука, ну пообещал же. Несколько раз. Не может ведь? В висках начинает стучать и болезненно пульсировать, прокатывается волна жара от затылка, мне неиронично хуёво становится, и я стараюсь попросту мешком мяса, дерьма и кишок посреди зала не осесть. Прекрасно понимаю, что стою оглушённый уже какое-то время, что спина необходимого мне человека удаляется. И даже походка, мать его, похожа, от чего коротит каждое нервное окончание, наливаясь чем-то слишком мощным. Срываюсь следом. Панически трепещет сердце, на улице какого-то хуя слишком темно, поэтому рассмотреть тупо не получается ни куда он исчез, ни в каком направлении искать стоило бы. И Макс ли это вообще?.. Может, просто привиделось, я настолько без него обезумел, что начинаю видеть в прохожих любимые черты и сходить с ума? Боже… Телефон оказывается в руке. Голос Алекса звучит лениво. Он всё ещё дома, напоминает, что я сам говорил о назначенной после ужина деловой встрече, и что позвоню ему, когда буду ехать домой, чтобы либо пригласить к себе и провести вместе ночь, либо отказаться от идеи устроить свидание и отдохнуть. Отвечает спокойно, слишком спокойно для того, кто откровенно пиздел о присутствии Макса в городе. Либо это не он, либо Алекс не в курсе, что крайне подозрительно. Блять. Трижды блять. Голос поблизости, мерцающий в темноте огонёк сигареты — оранжево-алая точка, как сраный маяк. А я слепну. Глохну. Сдыхаю нахрен, пока он приближается. Я в таком ахуе, эмоций так много, словно меня в морозильную камеру швырнули, а после куском льда в кипяток бросили. А я смену температур тупо не чувствую — онемевшая кожа отказывает, рецепторы отморожены, я тупо трескаюсь на части. — Макс, — слишком задушено. — Куколка… — назови меня так сотни тысяч раз. Я за эту интонацию, за каждый звук, что прокатывается особой лаской, за каждую его губами произнесённую букву сейчас смог бы убить. Поцелуй слишком вкусный, он весь чересчур концентрированный, меня так вышибает из реальности, что я не понимаю вообще ничего, не отслеживаю происходящего. Его сильные руки на моём теле — ёбаный рай. Ёбаный рай — его громкое горячее дыхание, взаимное желание и ахуительная жадность. Минуты проносятся на полувдохе, в груди печёт, только оторваться от него — смерти подобно. И всё нахуй просто стирается за ненадобностью. Если он скажет мне в эту секунду, что приехал просто украсть, забрать с собой нахрен, я брошу всё. Вообще всё. Слишком незначительно перед силой вспыхнувшего ещё ярче инфернального чувства, которое не имеет жалости, оно испепеляет на своём пути любые преграды. А потом приходит осознание, что если я так просто за ним как теленок на веревочке пойду, всё покатится именно по тому сценарию, что он всегда расписывал. Эйфория — осознание — разочарование — схлопнувшаяся действительность и, как итог — потеря друг друга навсегда. Я убеждаюсь в очередной раз, что ослабеть не способно безумие, что нас поглотило. Оно, живое и пульсирующее вопреки расстоянию и времени, растёт. А у меня только начало благодаря упрямству всё получаться более-менее. Не без проблем, но что бывает идеально? Всё начало складываться, процесс движется, одна треть уже преодолена. Осталось пройти остальное. И встреча, которую я планировал несколько недель назад, действительно важна. И необходимое оборудование слишком редкое и дорогое, чтобы терять вероятное сотрудничество. Но всю встречу я ловлю себя за хвост, как чёртову ящерицу, потому что боюсь не проебать контракт, а того, что Макс не станет ждать, свалит из машины в отель, где бы они ни остановились, и улетит в неизвестность. Я этого самую малость, крошечную, с игольное ушко, но хочу — чтобы мне показалось, чтобы привиделось, только бы не усугубить, только бы отчаяние не захлестнуло, только бы не начать заднюю топить. Потому что пожалею. Пожалею в любом случае, и улетая с ним, и оставаясь. Идеального решения попросту нет. Контракт всё же будет заключен: завтра, в присутствии моего юриста, по всем надлежащим правилам — условия нас обоих устраивают. Но, выходя из здания, я не радуюсь этой маленькой, но важной победе. Я радуюсь тому, что вижу Макса, сидящего на капоте машины, и шаг ускоряется автоматически. И хочется выпросить у него ночь, чтобы он поменял билет на самолёт и задержался. Хочется получить его на краткий миг, втереть в свою кожу, нализаться его вкуса, надышаться им. Расспросить о многом и сказать ещё больше. Хочется умолять его остаться, побыть со мной хотя бы пару недель, я бы выстроил график, я бы отдавал ему каждую свободную секунду, я бы прощение у него вымолил, выпросил, выцеловал. Я бы его тело боготворил, я бы его губы как леденец долго и со смаком обсасывал. Я так соскучился, так сильно… что меня ведёт от него как от опиума. Пьянящая, густая, терпкая реальность размывается. Разговор причиняет боль, разговор травмирует, я хотел бы, чтобы было иначе. Но иначе не может быть. Водителя нет. Тот в чём-то там проебался, я даже не вникаю, но отчётливо понимаю, что Макс берётся доставить меня до дома. А значит, никакого отеля, никаких спутавшихся в наших ногах простыней. Мы не будем трахаться. Мы. Не. Будем. Это даже звучит совершенно дико. Мы умудрялись кончать в самых неожиданных местах, но, перманентно голодные, мы больше говорим, чем ласкаем друг друга. А меня распирает от боли и нежности, от любви, что во взгляде его плещется, от того, как прокручиваю на его пальце кольцо, которое он показывал той шлюхе в клубе. Алекс об этом мне рассказывал… И прощаться — как к высоковольтному проводу прикладываться. Прижиматься языком и позволять себя прожаривать изнутри. Я его хочу до ахуя, и люблю его просто неебически, но это не решает сейчас ничего. Я пытаюсь шутить, подъёбывать его, демонстрируя, что не буду винить или осуждать за то, что забивает внутри тоску чужими телами. Намекаю, что знаю и видел его с другими. И это ничто. Просто пыль, пролетающая мимо. Я смеюсь, что он женится в блядском Вегасе на первой же доступной заднице, просто слишком сильно перепив. Только Макс сразу же, буквально мгновенно, глядя слишком серьёзно для шутки, говорит, что если и женится, то знает на ком. А я в шаге от того, чтобы сказать: «Давай… отвези, забери, присвой». Плевать, что нет юридической силы у союзов, заключенных в Вегасе, что произошедшее там лишь в черте города и остаётся. Хочется напомнить, что ещё на базе, обмениваясь кровью в то роковое четырнадцатое февраля, мы стали перед грёбаными небесами друг другу ближе, чем кто бы то ни был. Я звал его после «мужем», улыбаясь влажными от спермы губами. Он со мной в этом не спорил. Мы перед тем, кто где-то там на далёком облаке властвует, давно связаны. Нам штампы попросту не нужны. Но я бы провёл с ним сотни, тысячи, миллионы церемоний, просто, чтобы озвучивать непрекращающимся потоком правдивые до последнего слова клятвы. Я обещаю прекратить молчать, обещаю звонить, может, не слишком часто, но буду. Я обещаю, что справлюсь, что он будет гордиться, что буду спешить, что рвану изо всех сил. И рядом с подъездом, в полумраке улицы, слышу сотню его искренних «люблю». Покрываю ими душу, как увлажняющей мазью. И это не прощание, это очередное обещание провести вместе целую вечность, вопреки всему. Это обещание любить по-прежнему «пиздец как сильно». Всегда. Моё обещание ему. *** Я ведь знал, что так и будет. Стоило лишь увидеть, услышать Макса, как мир начал расходиться трещинами и осыпаться и внутри, и вокруг. До этого было сложно. После — невыносимо. Беспомощность перед болью, которую транслировали его глаза, как и вина, начинают точить изнутри будто термиты. И уговорить себя можно, тут особо и стараться не приходится, просто повторять заезженной пластинкой: нельзя всё бросать. Непозволительно. Только понимать мозгом — одно. А чувствовать взаимную жажду, голод и нетерпение — другое. Всю ночь после роковой встречи не удаётся уснуть. Алекс не звонит. Не пишет. Просто отходит в сторону, и я с одной стороны благодарен ему за понимание, но с другой — мне до ахуя одиноко и хуёво, одиночество — мучительное дерьмо. А он, как таблетка аспирина, когда был нужен, появлялся и растворялся во мне, словно в тягучей действительности. А сейчас исчез. И можно было бы позвонить, позвать, поговорить в конце концов, только опускаются руки. Тело умоляет меня проглотить эту боль, улечься спать, забыться. Разум просит, настойчиво насилует мыслями о звонке. Хочется спросить, как Макс долетел, как себя ощущает после встречи. Сказать что-то ещё. Сказать хочется слишком многое. Вероятно, слишком лишнее. Просто оно скребётся внутри сотнями изголодавшихся брошенных кошек и ноет, сука. Ноет тошнотворно. Просто выматывающе. Сердце молчит. Сердце в тотальном ахуе уже который час кряду. Такое чувство, что в дверях ресторана я как получил смертельный разряд, так и не завелось оно снова, тупо заглохнув, как старый мотор. Состояние, конечно, полный пиздец. Я смотрю в одну точку, слабо улыбаясь самому себе, прокручивая короткие совместные моменты, такие яркие и живые. Глажу свои зацелованные губы, всё ещё чувствуя отголоски его вкуса, фантомные прикосновения горячего влажного языка, что слизывал так жадно каждую капельку слюны. И зудит у корней на затылке от его крепкой хватки. Тело хочет, так сильно хочет к нему — я весь стремлюсь как за глотком кислорода. Мне было настолько мало этой вспышки, настолько недостаточно, что хочется время отмотать, застрять в его руках, намертво к нему прилипнуть. Состояние — далекое от адекватного. Меня вырубает под утро, я заставляю себя отключиться, чтобы поспать считанные часы до работы. И даже во сне нет покоя. От него не спастись: стоило попасть его запаху ко мне в лёгкие, он мгновенно проник вирусом в мозг и начал обострять и без того бесконечно болезненное состояние. Мне снится Лас-Вегас. Красивый и яркий, с миллиардами разноцветных огней, дорогими машинами и совершенно оторванными от реальности людьми, которые стремятся к удовольствию всеми возможными способами. Я бреду по улочкам, незнакомым, красивым, смазывающимся в один красочный фон. Я бреду, и не важны мне, ни улыбки чужие, ни громкость музыки, ни разнообразие развлечений вокруг. Я бреду, и всё, что волнует, это рука, с которой переплетены мои пальцы. Горячая сильная ладонь, на которую я скашиваю взгляд, отмечая вязь татуировок по костяшкам, ползущую к запястью и выше. А когда поднимаю глаза, встречаю мерцающую бесконечно далекими звёздами лазурь в глубине сияющего океана ртути и тону без шансов. Мне снится Вегас. Шумный, ночной, слепящий. Снится Макс, что улыбается слишком редко настолько мягко. Снится, как мы идём вместе, и никуда не нужно спешить. Обоим. В груди распирает от воздуха свободы. В голове дурманом туманится счастье. А тело вибрирует от накатывающего возбуждения, которое не напрягает, оно дарит предвкушение, потому что впереди наша ночь. Только наша. А потом ещё сотни. Тысячи. Тысячи тысяч. Мне снится Вегас. Стилизованная часовня с огромной цветочной аркой, с которой успело осыпаться несколько лепестков пионов и роз. Снится парень на высоких каблуках с броским макияжем в ультракоротком мини. С лоснящимися чёрными локонами и красной, как у леди вамп, помадой. В его руках красивая шкатулка. В шкатулке кольца. Простые ободки из белого золота, без выебонов в виде россыпи драгоценных камней, без инкрустации, гладкие и блестящие. На них лишь надпись на внутренней стороне: «Безмерная сила любви — взаимность». Мне снится Вегас. Снится клятва, в которой я не разбираю слов. Долгая, тихая, интимно звучащая. Шевелящиеся алые губы, сочные, мною зацелованные до яркости. Лёгкая улыбка, тёплые пальцы, что собирают стекающие капли по моим скулам. Мне снится нереальный фрагмент нереальной церемонии, во время которой мы обещаем друг другу подарить чёртову вечность. И поцелуй со вкусом горечи кофе и терпкой солоноватой крови. Мне снится, как нас накрывает, погружая в состояние абсолютной эйфории. Как мы оказываемся в стенах какого-то безумно пафосного отеля. Как клеймим тела друг друга несдержанно, словно впервые. Как задыхаемся взаимно, и я не понимаю, кто… в ком. Всё сливается воедино, перетекая из одного состояния в другое. Пока я не просыпаюсь, чувствуя, что ресницы слиплись, до будильника полтора часа, а в груди как безумное стучит сердце, пробивая рёбра. Руки дрожат, пальцы непослушные, с трудом зачёсывают волосы к затылку. Внутри паника, мне так больно, плохо, одиноко и муторно… что с губ срывается беспомощный всхлип, и я прячу лицо в раскрытых ладонях. Я же сам выбрал. Назад пути уже попросту нет. Все перекрыты, отступление — бегство. Если я сейчас свалю, со мной никогда и никто не будет работать. Я угроблю свою репутацию в самом зачатке. Так нельзя. Это будет концом всего сразу же. Записать себя в ряды немощных щенков, ещё хуже, чем сдохнуть в этом бизнесе. И откреститься нельзя, это я тоже отлично осознаю. Но, блять, меня как будто в тисках расплющивает. Сдавило в немилосердный кулак, сдавило, не давая шанса вдохнуть полной грудью. Сдавило до сдерживаемых рыданий. Это не истерика. Не попытка выплакать боль. Это просто неизбежное принятие того, что как во сне будет ещё очень нескоро. Кто бы ни говорил, что год — ничто, для любящего сердца — это бесконечность вдали от того, без кого жизнь не представляется возможной, полной и настоящей. И в любом другом состоянии я бы подумал лишний раз, стоит ли бередить ещё и его. В любом другом, но не в текущем, и дрожащий палец нажимает заветный номер. — Привет, — отвечает почти мгновенно, голос с сочной хрипотцой, густой и глубокий, обволакивает меня в секунду, погружая в концентрированное тепло. А глаза прикрываются сами. — Что-то случилось? Случился ты, моя любовь. — Я попытался уснуть, но, знаешь… эмоции не позволили провалиться в сон слишком глубоко. В итоге мне кое-что приснилось, — признаюсь сразу же. — Кошмар? — Лучше бы он. — Нет, не кошмар, — выдыхаю и кусаю губы, понимая, что рассказать подобное — откровенная дурость. А ещё — проявление эгоизма, ведь пока что накрыло лишь меня, а накроет в итоге обоих. И рот стоило бы склеить, срастить, сшить нахуй. — Мне приснился Вегас, Макс. И там были мы. Такие счастливые… — М-м, — слышу, как понимающе мычит, тихий скрип, щелчок и его громкое дыхание. — Хочешь прилететь? Могу посмотреть рейсы и встретить. — спрашивает, а я передёргиваю плечами, зная, что не стоит даже думать о возможности встречи. Потому что её нет. Как бы ни хотелось, как бы ни рвался к нему навстречу, я и без того проёбываюсь и замедляюсь. Нужно же наоборот — ускориться. — Я не могу. — Грустно, но правда. — Так много всего нужно сделать. Хотя кажется: что сложного? Просто здание, поделенное на просторные комнаты, отведённые под различные нужды. Да, ещё нужна внутренняя отделка. А ремонт дело хлопотное. Да, нужно завезти оборудование, всё настроить. Да, подыскать персонал, который бы уровню заведения соответствовал. И это требует времени. Но я ведь в Центре справился, всё так получалось… играючи, иногда даже скучно. А здесь — другой мир. И мне жутко не нравится этот город, весь, целиком. — Странно, город ангелов как раз для таких, как ты. — Для каких? — Однокрылых ангелов, которых тьма неспособна поглотить. Мы говорим недолго, его голос мягко убаюкивает, лаская болезненно-спазмирующие внутренности. Он рассказывает о том, как порезал палец на ресепшене, когда рассматривал буклеты с предлагаемыми видами из дорогих номеров. Что взял себе мало вещей, голова раскалывается и постоянно хочется курить. Что у одного из сыновей двойное имя — Максим-Марсель, а у второго — Богдан, символичное. Поздравляет с тем, что у меня появятся две кукольные копии, не удивляясь, когда говорю, что это не вызывает во мне вообще ничего. Ноль эмоций. Мы говорим, пока я не засыпаю. Вскакиваю с будильником, который орёт, скотина, в ухо слишком пронзительно. И я вижу, что вызов закончен всего три минуты назад, он оставался со мной на связи всё это время, даже без возможности поговорить. Мы больше не говорим. Казалось, будем хотя бы иногда в течение дня поддерживать связь. Урывками. Но мой телефон молчит, а я не спешу ему звонить, вспоминая, как под утро огорошил его новостью про тот самый сон. Через день же всё-таки получаю фотку с двумя яркими близняшками-блондинками и голубоволосым парнем, Макс стоит в центре, между ними, приподняв одну бровь, и смотрит спокойно в объектив, пока троица широко улыбается. А подпись гласит: «Они — не ты, найти — нашёл, а трахать их я не хочу, прости». Мы общаемся слишком редко. По паре слов в смс с пожеланием спокойных снов или лёгкого дня. Макс присылает мне несколько фоток красивых живописных видов заката. И ни единого лишнего слова. Между нами тянется эта крепчайшая нить сквозь километры, я чувствую, как та пульсирует, словно мы сумели вернуть наш общий кровоток. И когда спустя почти неделю мне приходит смс с его номера, хочется жалобно скулить: «покажи мне себя», а следом отправить сообщение с селфи, с которого взирают полные грусти глаза, дразнят небрежная укладка, расстёгнутая на три пуговицы рубашка и подобие улыбки. Мне бы хотелось красиво, хотелось бы идеально и счастливо. Так, чтобы ему стало легче, чтобы вызвало положительные эмоции, а в итоге я бросаю в него свои сочащиеся болью чувства, многотонную тоску и запредельное отчаяние. «Какой же ты красивый… Даже с печалью на дне сине-стеклянных глаз. Я бы подарил тебе весь мир. Примешь?» — смотрю на экран, прикусывая до острой боли губу, впиваясь зубами в мясо, как в сочную мякоть, и морщусь от привкуса крови, что смешивается со слюной. Опускаю беспомощно веки. Пытаюсь подавить в теле дрожь, понимая, что на меня сейчас смотрит один из сотрудников. Только сдерживаться не выходит. Сигарета оказывается у губ, высекают искру из зажигалки онемевшие пальцы. Я о чём-то важном говорил, вроде бы о том, что стоит какое-то оборудование срочно докупить и заменить одну из бригад, у них слишком много брака. В двух плитах пошли трещины. И меня должны волновать эти заминки, волновать процесс и качество. А в голове метрономом слова. «Примешь?» Зачем? «ТЫ — мой мир, другой мне не нужен», — пока сигарета зажата между губ, отвечаю, и лишь тогда восстанавливается хотя бы минимально дыхание. Я способен продолжать говорить, и плевать, что держать лицо выходит с переменным успехом, и смотрят на меня пиздец подозрительно. Спустя два часа оказываюсь в стенах квартиры и мечусь, словно смертельно ранили. Борюсь с желанием позвонить, борюсь с накатывающей истерикой, борюсь с собой, утопая в одиночестве и отсутствии желания хотя бы пытаться без него жить. Я ведь знал, что так и будет. Стоит увидеться, и меня раскроит на составные части. Стоит услышать, и выплеснется то, что внутри сдерживалось лишь силой мысли о том, что всё это во благо. Что сначала будет сложно, а после это принесёт свои несомненные плоды. Я ведь знал… Только приходится Алексу звонить, скулить измученно, что я не могу оставаться один, мне дерьмово настолько, что выйти в окно кажется вариантом пиздец идеальным. А через час впускаю его в квартиру с бутылкой вина и понимающим взглядом. Осторожным и внимательным. Слишком сканирующим. И, блять, мне стыдно перед ним. Я его дёргаю как прирученного хищника, то за усы, то за лапу. Абсолютно потреблядски, и понимаю, что могу этим обидеть. Обижать я его не хочу. Только по-нормальному ни с кем вообще у меня в последнее время не получается. Алекс ничего не спрашивает — у меня на лице всё написано, — позволяет себя раздевать, позволяет на диван опрокинуть, позволяет не выпускать из рук до утра, втирая свой запах в его кожу. Целовать его губы, впиваться зубами до боли, смаргивать слёзы и не позволять говорить. Не позволять. Не позволять ничего вообще. Мы много трахались раньше, часто, совершенно по-разному, откровенно и не выстраивая вокруг ненужных рамок из понятий и слов. Я не называл это ничем вообще. Не обозначил, что зародиться сумело, пусть и понятно обоим, что из эмоций выстраивается связь. Алекс укладывает меня спать, сжимая сильными руками, игнорируя то, как я снова влипаю в его шею губами, просто держит и ждёт, пока истекает срок годности у очередной истерики. Чтобы утром делать вид, что ничего особенного не произошло, когда вместе завтракаем и принимаем душ, отдавшись мимолётному сексу. Тренируемся. Разговариваем. Расходимся. Он — домой. Я — на работу. Без прощаний, обещаний и каких-либо планов. *** Декабрь в Калифорнии, как, впрочем, и зима, разительно отличаются от привычной мне картины. Здесь нет снега. Его просто не бывает, даже в январе. Минимальная температура едва ли доходит до десяти градусов плюсовой отметки, и зимой, вместо пушистого белоснежного полотна — льют стеной дожди. Декабрь вместе с собой приносит лёгкий мандраж от предвкушения, что в конце месяца я окажусь в черте родного города и увижу Макса, более того — проведу с ним несколько дней, и это отдаётся особым теплом внутри. И замотивированный донельзя, как никогда, активно рву когти вперёд. Проблем меньше на объекте, увы, не становится. Кто бы ни пытался регулярно гадить по углам, останавливаться он не планирует, либо чересчур вдохновившись возможностью мстительно мешать, либо планируя что-то более масштабное, хуй его разберёшь. Прямых угроз всё ещё не поступает ни мне лично, ни отцу, как непосредственному хозяину всего бизнеса семьи Басовых. Декабрь протекает куда быстрее своих предшественников. В двадцатых числах я узнаю, что у Алекса скоро день рождения, о чём я даже близко не догадывался — он особо не спешил дату афишировать. Праздновать, видимо, тоже, сославшись на то, что придётся принимать не слишком любимых родственников, а это всегда неебический геморрой и сомнительного качества мозгоебля. Он сокрушается на тему того, что не сможет поехать со мной и вместе новый год встретить. Совершенно не скрывая того, как сильно скучает и по Максу, и по Гансу, и по атмосфере Центра в целом. Катяра, прежде отмалчивающаяся по этому поводу, вдруг предлагает в этом году так и поступить. Вместо того чтобы торчать в Калифорнии — всем вместе полететь и отдохнуть, хорошенько помёрзнув и показав ребёнку, что такое снег. Олсон же на радостях нас обоих зацеловывает посреди гостиной под мой тотальный ахуй и смех Кати, которая выглядит как ни в чём не бывало, а меня слегка от таких метаморфоз штормит. Не то чтобы мы особенно с Алексом скрывались, но демонстрировать при ней мне не хотелось бы природу наших с её мужем отношений. Одно дело знать, что он приходит в мою постель, совершенно иное — видеть тому подтверждение перед собственным носом. Но после нашего глубокого, совершенно не мимолётного поцелуя, я замечаю её бесконечно спокойный взгляд, в котором нет ни капли противоречивых или негативных эмоций, и меня отпускает. Я решаю не влезать в то, что происходит у них, не поднимать чужие договорённости и не акцентировать на происходящем внимания. Если для них это нормально, почему ненормальным должно быть для меня? Декабрь странный. Моё настроение впервые за бесконечно долгие месяцы заметно улучшается. И не потому, что я задалбываю себя работой по самую макушку, только бы не давать себе возможности думать. Не потому, что Алекс присутствует рядом и чуть разбавляет грёбаное одиночество. Не потому, что мы с Максом, пусть и не сказать что часто, но стабильно раз в несколько дней, перекидываемся парочкой слов ни о чём. Внезапные фото, короткие голосовые, пара приятных фраз. Без намеренного накаливания. Без громких слов. Без рвущих душу обещаний. Всё и без того понятно, усугублять никто не спешит. Новый год же стремительно приближается. Двадцать пятое декабря. В день католического Рождества ничто не предвещает беды. Я рано встаю, вместе с Алексом тренируюсь, подставляясь под ласку горячих пальцев во время совместного принятия душа, завтракаю, а после еду сразу же на встречу, назначенную пораньше, с самого утра. Двадцать пятое обещает быть относительно коротким рабочим днём, многие спешат домой, чтобы подготовить праздничный ужин, Катяра предложила ещё вчера — вместе посидеть, обещая лучшую в моей жизни утку приготовить. Сашка заказывает себе в подарок жирафа и Фрица в полное распоряжение на весь вечер. Алекс сверкает глазами, и не нужно даже просить, чтобы я понял, что конкретно подойдёт в качестве подарка именно ему. Двадцать пятое поднимает мне настроение не в пример высоко. Какой-то совершенно аномальный подъём кажется даже слегка странным. Водитель удивлённо отмечает моё дружелюбие и улыбку, принимает поздравление и подарок, который я решаю купить, вспомнив, как шокировал его ещё летом той сценой с сексом на капоте и многое другое, и решив таким образом загладить свою вину. Красивые часы кажутся уместным, а главное — нейтральным презентом, дополненным бутылкой скотча. Глаза наёмника сверкают неприкрытой благодарностью, что даёт мне несколько очков в карму. Двадцать пятое — какое-то слишком идеальное. Обе встречи ближе к обеду заканчиваются весьма плодотворно, обед в ресторане необычайно вкусный, шеф-повар старается в честь праздника на славу, подавая лучшие из своих блюд. И потому, когда мы едем на объект, у меня слишком много мыслей об изменениях, которые я надеюсь увидеть, и это не позволяет мне заметить детали происходящего вокруг. Мы двигаемся в объезд, вместо прямой дороги, к высокому забору, которым окружена стройка. Напряжённый взгляд водителя меня сильно удивляет, как и то, что он зачем-то тянет время, а после и вовсе начинает звонить ребятам, с которыми работает в сцепке — охране. Сыплет не совсем понятными мне кодовыми словами, постоянно смотрит по сторонам сосредоточенным взглядом, а я вспоминаю внезапно блядскую полуразрушенную местность, где проходил задание с автоматом, заправленным краской. Когда-то очень давно. Вспоминаю, потому что впервые накрыло тогда нестерпимым желанием быть к Максу как никогда близко, а он позволял. Почти всё позволял. Лишь в пиковый момент останавливая. Вспоминаю причину. И прокатывается по телу волна мурашек, выступает, холодя тело, пот, и дурное предчувствие поднимает голову. Я пытаюсь тоже смотреть по сторонам, но не замечаю ровно нихуя. Мы снова делаем круг, подъезжаем к зданию на противоположной стороне улицы, но никаких подозрительных машин, оцепления или чего-то странного не вижу. Ни техники. Ни людей. Ни собак, раз на то пошло, каких было много в том же Берлине. Пока не услышал причину нашей заминки от водителя — вертолёт. Который кружит над объектом уже минут пятнадцать, не собираясь опускаться и отказываясь выходить на связь. Вертолёт, которого там быть не должно, который никто не заказывал: доставка не планировалась, да и привозили материалы предпочтительно фурами. Вертолёт, который ровно в три часа дня, и не секундой позже, падает на крышу только-только законченного здания. На крышу моего объекта. На крышу центра, что я долгие месяцы пытался построить. На мой замок мечты, что вырастал с нуля. На мою попытку проявить себя и сделать всё правильно. Взрыв отдаёт ударной волной, но до нас почти ничего не долетает. Сущие мелочи. Основной удар принимает бетонный забор и такие же бетонные стены здания. Водитель (а он безусловно профи, теперь я в этом убеждаюсь на собственной шкуре, иначе был бы под завалами, не прояви он подозрительность и внимательность вкупе с перестраховкой), отъехал на необходимое расстояние, чтобы и наблюдать за происходящим, и быть в безопасной зоне. Здание горит, дым валит огромными чёрно-серыми клубами, обвалившись полностью. Бетонные стены против такой мощи взрыва, и вправду, словно картонные. Работа долгих месяцев погребена под железной расплющенной птицей. Я слышу что-то о том, что в ней явно была взрывчатка. Сам по себе упавший вертолёт, даже с полным баком, не нанёс бы столько урона. Цель у кого-то была вполне конкретная — максимально навредить и превратить строение в руины, желательно ещё и местность вокруг. Вероятно, прихватить ещё и меня. Благодаря внимательности моего водителя, дай ему бог долгих лет здоровья, уцелел не только я, но и команда, что успела объект аккуратно покинуть, однако, жертвы всё равно есть: случайные прохожие, что тащились вдоль забора, и несколько человек, что были в подвале. Здание полыхает. Дыма так много. В голове так пульсирует, а в ушах звенит, что я с трудом соображаю, запоздало отмечая, что руки начинают дрожать. Нам повезло, что связь устанавливалась не по привычной мобильной связи, а по спутнику. Её не прослушать, её не заглушить. К счастью для нас, иначе все, кто находился в здании, просто погибли бы. Вся моя команда. И мы с ними, вероятнее всего… Мой телефон молчит. Не молчит телефон водителя, он передаёт его мне, и я слышу голос отца, который приказывает мне отправляться домой, собрать самое необходимое, потом уехать с водителем в отель и платить наличными, не светить карточкой. Обещает вскоре прислать за мной частный самолёт и вывезти из страны. Доверять местным аэропортам и агентствам он не может себе позволить. Проще дождаться своих вместе с подкреплением, чем настолько рисковать. Он не желает, чтобы я погиб , взлетая как птица в ёбаное недружелюбное калифорнийское небо, но ломая из-за ублюдков крылья, что пиздец символично, с учётом, что сегодня день католического Рождества… Возвращаюсь домой раньше времени, только радости нет. Накрывает осознанием: безупречных, всегда правых в нашем мире нет. Мой отец казался монументальным, непоколебимым, словно гора, тем, кто тараном расчищает себе место, утрамбовывая конкурентов в землю как щенков. Играючи забирая из-под носа желаемое, понимая, что тягаться с ним многие просто не станут. И сейчас получил по своим длинным рукам, что потянулись на незнакомую, чужую территорию. Он прямо говорит мне, что проебался. Это можно исправить, но меня нужно забрать. Поигрались и хватит. Не получилось. Гордость не стоит жизни. Уж точно не моей. Отец тоже не безупречен, тоже ошибается. Это пульсирует в болящей голове, я смотрю в одну точку всю дорогу до собственной квартиры, куда стартанули две машины за нами следом, чтобы всё на подъезде перепроверить и дальше постоянно сопровождать. Мне казалось, что Леонид Васильевич, с его-то опытом, просто не способен в чём-то просчитаться. Что прогнозирует лучше любой ясновидящей, насквозь сканируя территорию, объект или клиентуру. Что в мозгу его, вместо чувств — огромные числа с бесконечным количеством нулей, что мыслит он суммами, видя их мерцающими над чужими головами. Не душа у человека для него сокрыта в глазах, а банковские счета. И открытие, что я делаю, теряя сраных полгода жизни на чужом континенте, в раздражающем меня городе ангелов, становится почти шокирующим. Если способен проебаться отец, то что тогда говорить обо мне? Телефон у меня забирают, возражения выслушивать отказываются, а в качестве аргумента — возможность прослушки. Сим-карта улетает в окно. Погасшая трубка сканируется какой-то пиликающей хуйнёй. Незнакомый мне мужик с почти чёрными глазами рассматривает мой телефон как сложный современный сейф с блядским кодовым замком и спустя десять минут возвращает. Советует информацию с него перенести на другие носители, а после утилизировать. Так будет вернее всего. Вещи пакуются в шесть пар рук, я просто сижу и курю посреди комнаты, поглаживая притихшего, настороженного Фрица и чувствуя, как к правой почке жмётся Кусок. Внутри абсолютное отупение. Я в таком шоке, что в голове не рождается ни паники, ни страха, хотя понимаю, что позже догонит и накроет с головой. Но пока… пока я тупо курю и не удивляюсь ни разу, когда на пороге оказывается Алекс, который не смог до меня дозвониться, а после увидел срочные новости о взрыве. Его лицо — непривычно бледное, в глазах плещется волнение, и руки, что стискивают меня, вроде не дрожат, но кажутся, сука, просто невероятно вибрирующими. Я не успеваю даже испугаться за свою жизнь, всё происходит так быстро, так стремительно вокруг воронкой закручивается, что создаётся впечатление, будто я — оглушённый пес на привязи, и меня тупо ведут, куда положено — к хозяину. Вещи собраны, всё в ускоренном темпе упаковано, животные в переносках, документы в руках у Алекса. Мы выдвигаемся под конвоем, меня со всех сторон закрывают живым щитом, внимательность повышенная. Я такого напряжения вокруг себя никогда не ощущал, даже в худшие моменты собственной жизни. Я не успеваю начать жалеть о том, что потерял сейчас всё, над чем трудился так долго. Пусть центр и не был закончен, не открылся и не начал работать, принимая клиентов… Но я бы лучше был всё это время с Максом, не истончал души обоих, не напитывал тоской и болью сердце, чтобы после всё наебнулось ёбаной вспышкой. Все усилия летят в пустоту. Всё, сука, накрывается. Мне бы испугаться за себя, ведь какой-то считанный десяток минут, и я мог бы погибнуть, но лишь от мысли, что стало бы с Максом, узнай он эту новость, меня начинает колотить. Я хочу ему позвонить, но мне все в один голос запрещают, а когда я отбираю у Алекса телефон, грубо оттолкнув его руку, и набираю его номер… то оказывается, что абонент недоступен, а у меня сжимается горло и я судорожно пытаюсь панически сглатывать. Стены сраного номера давят. Раздражает и Олсон, в своих попытках меня успокоить делает лишь хуже. Я не рыдаю, не вою в потолок, не рву на себе волосы. Я в липком страхе за Макса места себе не нахожу. Что будет, когда он узнает? Или узнал уже? Как отреагирует его чувствительное сердце? Как он перенесёт этот стресс? Я не хочу видеть серебристые пряди в темноте его шевелюры, пусть волосы на голове и коротко подстрижены. Я не хочу, чтобы это как-то ухудшило его состояние, достаточно уже того, как измучила его наша разлука. Боже… От меня одни лишь ёбаные проблемы. Я не приношу вообще ничего хорошего в его жизнь. Ебучее ничего. Только крайне хуёвые, пугающие новости. Блять. Блять… Да что же такое-то, а? Какого хуя вообще? Почему всё вот так косо и криво, ебано? Почему именно с нами происходит? Почему в те моменты, когда хочешь правильно и как лучше, получается ещё большее дерьмо? Колотит. Часы ускользают. Я не могу ни есть, ни спать. Нихуя вообще. И пусть огрызаюсь на Алекса, но глубоко внутри действительно рад, что он рядом и не даёт впасть в откровенную истерику, триггеря вопросами, заставляя раздражаться и злиться, а не скулить. Колотит. Я не могу сам поджечь зажигалку, пальцы онемевшие тупо соскальзывают, глаза бегают по стенам и номеру, от окна меня регулярно просят отойти и не светить своей лохматой макушкой. Колотит. Вода на вкус как выстывшие льды, я чувствую каждую каплю, что попадает в мой организм, и даже пустой желудок всё равно от стресса спазмирует. Подозреваю, стоит мне хоть что-то сожрать, всё просто выйдет назад. Тошнотворное состояние неизвестности, ёбаного ожидания, которое калечит лишь сильнее и без того сдающуюся выдержку. Колотит. Я будто вишу на очень тонком волоске. Цепляюсь из последних сил. Ресурсы внутри истончаются. Сигарет становится меньше, привкус во рту омерзительный. Концентрированная горечь, кажется, уже не только в слюне, она, нахуй, в крови. Колотит. Колотит с каждым часом лишь сильнее, я просто хочу оказаться в кресле взлетающего самолёта, понимая, что вскоре окажусь дома, а там и стены лечат. Там будет спокойнее. Там будет он. Я узнаю, как Макс себя чувствует, и в теории должно отпустить, точно не раньше. Я провожу в чёртовом номере весь оставшийся день. На стене плазма с новостями нон-стоп: репортажи с места событий, моя фотография, мелькающая постоянно, и повторяющиеся по кругу слова о том, что пока что нет никакой информации был ли я там во время взрыва. Комментариев никто не давал, отцу они дозвониться не смогли. Всё утро в меня пытаются всунуть завтрак, но желудок болит, от одного лишь запаха хочется блевать, и всё, что я могу — лакать воду и курить, а ещё молча ждать. Ближе к вечеру возвращается водитель с пачкой документов и говорит , что пора выдвигаться на территорию международного аэропорта, где в специальном бизнес-секторе через полтора часа приземлится наш самолёт. Дорога пролетает в молчании, Алекс рядом со мной до момента заезда на территорию, где коротко прощается и просит по прилёту позвонить. Целовать или обнимать не пытается. Пожимает руки моей охране, перекидываясь парой слов, и исчезает, а я остаюсь один в машине, как в, сука, коробчонке лягушка. Нам разрешают заехать на крытую парковку, где я выпускаю Фрица побегать, насрав на то что нельзя, бедный пёс и без того сходил с ума долгое время — светить собакой наотрез отказалась охрана, потому что этим мы могли бы моё расположение выдать. И как бы — показывай, не показывай — на пелёнку ходить ему было тяжело, так что пусть тут засрёт хоть всё вокруг, но мучить животное больше я не хочу. Особенно если учесть, сколько ему предстоит торчать в переноске, ведь лететь домой дохуилион часов. После семи, когда оповещают, что самолёт на месте, мы выезжаем на территорию посадки, подъезжая почти к трапу небольшого самолета, что мигает своими огнями. Уже, разумеется, успело стемнеть. Сколько ждать, пока его заправят, проведут техническое обслуживание, обязательную проверку и прочее — в душе не ебу, но от взгляда на эту железную птицу успокаиваюсь. Приоткрыв окно машины, курю. Снова. Пялюсь куда-то в одну точку, время ведь всё равно не ускорить, и когда слышу открывающуюся дверь даже не реагирую, пока не слышу знакомый каждой своей интонацией голос, отвечающий на приветствие водителя, и не поворачиваюсь в ахуе. Макс… Я успеваю лишь уловить серьёзность его глаз, как над нами гаснет блядская лампочка, погружая в полумрак. Сигарета улетает в окно, пусть это и запрещено. У меня нет сил себя сдерживать: чёртовы сутки я висел на сраном волоске, сходил с ума от волнения за него, не находил себе места, и вот он здесь. Он за мной прилетел, а у меня нет ни капли желания терпеть расстояние между нашими телами. Макс о чём-то говорит в свой наушник, пока я заползаю на него, не встречая сопротивления, обнимая так крепко, что, уткнувшись в его горячую шею, начинаю дрожать. Он спрашивает, сколько времени до вылета, проводит перекличку охраны, требует отчёт от оцепления местности, говорит-говорит-говорит и одной рукой гладит мой затылок, прижимая к себе ближе, второй обхватывая поперёк спины. А я чувствую, как мощно и громко бьётся его сердце. Мне хочется спросить, как так вышло, что он здесь. Почему он всем руководит? Договорился с отцом? Или отец ему это доверил, понимая, что Макс — единственный во всём долбанном мире, кто сделает всё и даже больше, только бы жизнь мою и целостность сохранить? Мне хочется спросить многое, сказать — ещё больше, но в горле всё тот же долбанный ком горечи. Пальцы дрожат, но мне достаточно просто вот так влипать в него всем телом, чувствовать его силу, его невероятную ауру и слабым, хрупким, сломанным существом в объятиях дрожать. Мне плохо и хорошо одновременно. Мне страшно, обидно, я злюсь, разочарован и пиздецки расстроен. Неопределенность давит, сутки в ожидании раскроили мой мозг на части, психика тупо не выдерживает. Я чувствую, как под зажмуренными веками рябит реальность и идёт волнами. Как жжётся в глазницах, скапливается влагой, пока его рука всё так же гладит мой затылок, а он прижимается лицом к моей голове и держит. Держит, просто держит. Но настаёт момент, когда из машины нужно выходить, и я наконец вижу его глаза в тусклом свете одинокой лампочки. Вижу тени, что залегли под ними, вижу тревогу в завихрениях ртути, вижу страх, который он пережил. Вижу этот тёмный отпечаток. Ему не нужно ничего говорить, я прекрасно представляю, что он ощутил, когда услышал про взрыв. Какие мысли посетили его голову, какой волной паники и ужаса накрыло, стоило лишь подумать о том, что меня нет в живых. — Почему ты здесь? — Вопрос поставлен хуёво и неправильно, голос хрипит, я толком не произнёс ни слова за эти сутки, и скребётся к глотке горечь вперемешку с першением. Я сам себя не узнаю. — Теперь я начальник охраны самого Басова, — дёргает уголком губ, силясь, вероятно, улыбнуться, но стресс так по нему прокатился, что на это нет сил. — Но моя первоочередная задача — твоя безопасность. На официальном уровне. Так что если вдруг ты решил, что снова от меня сбежишь через весь ёбаный мир — я буду рядом. Потому что это моя работа. Можешь сопротивляться, спорить или жаловаться, но от меня ты не избавишься, куколка. Больше никогда. Ни на сраную секунду. Я теперь рядом с твоим порогом, как и мои люди, буду жить, — тень усмешки всё же мелькает, но я вижу, как подрагивают кончики его пальцев, когда он подносит руку, чтобы убрать длинную прядь мне за ухо. — Пойдём, — говорит тише, поглаживает вдоль челюсти, и мне приходится с него сползти и послушно машину покинуть. Двигаюсь за ним до трапа, поднимаюсь в салон самолёта, иду к широкому удобному креслу, снимаю пальто, оставаясь в спортивных штанах и худи, сажусь, жду, когда пристегнёт, наблюдая в ярком свете за его лицом. Отмечаю чуть заострившиеся скулы и бледность. А когда хочет отойти, ловлю за руку, чувствуя лёгкую дрожь. — Макс… — отчаянно зову, смотрю, как поднимает глаза, и тону в его отчаянии, понимая, что он тоже хочет быть максимально близко, но вокруг много людей, пусть те условно и наши, но вот так открыто отношениями светить — не лучшая идея. На самом деле — идея вообще отвратительная. Наёмники далеко не все лояльны, даже не половина, и в целом как бы похуй, но лучше не быть излишне демонстративными. — Я сейчас приду, — читаю по губам, не таким ярким, как обычно. — Пару минут подожди. Он крутится и о чём-то говорит едва ли не с каждым. Самолёт заполняется. С нами больше десятка прилетевших с ним людей, мой водитель и команда сопровождения. Я смотрю заворожённо за тем, как Макс выслушивает собеседников, отдаёт поручения, совершенно иначе держится, чем со мной. Нечитаемый, закрытый, серьёзный до ахуя. Опасный. Об этом говорит всё: в том, как сосредоточен его взгляд, в том, как выпрямлена спина, как он подаёт себя. Он ощущается здесь главным хищником, авторитетным, подавляющим, имеющим власть и влияние. И всё как бы прекрасно, если бы, отходя от них, он не достал блистер таблеток и не закинул пару штук в рот, так быстро и привычно, что если бы я медленнее моргнул, то и не заметил бы. А у меня холодок вдоль позвонков скользит. Мне, сука, страшно до паники за его состояние. Я не знаю, что он только что принял, но, если судить по внешнему виду, приложило его неслабо пережитым потрясением. Сука… Только лишь за это я пидорасов, устроивших этот пиздец, готов голыми руками убить. Лично. Похуй вообще на степень их влияния. Я готов идти за ними по следу, умываться их кровью и потрошить. Потому что сердце его пострадало снова. За сердце его я боюсь, представляя самые кошмарные перспективы. Он садится напротив — рядом банально кресла нет, а мы готовимся ко взлёту. Пристёгивается и смотрит пристально, прямо, не пытаясь ничего скрыть. Смотрит, позволяя на дне своих глаз оттенки эмоций считывать. Позволяет мне сканировать его, прошивать глазами насквозь. Отмечая усталость, что затапливает его черты. — А если они всё же захотят взорвать наш самолет? — спрашиваю, а он медленно моргает, и в нём та самая решимость, что отзывается у меня внутри. — Значит, у нас будет идеальнейший из вариантов развития дальнейших событий — умрём в один день. Звучит не так уж и плохо. И почему-то немного, но я расслабляюсь. В любом случае от меня тут вообще нихуя не зависит. Всё, что остаётся — наблюдать за развитием навязанного нам сюжета. И единственное, что заботит — как скоро я смогу отстегнуться и уйти в дальнюю комнату, которая в частных самолетах быть обязана, чтобы там нормально с Максом, без глаз вокруг, поговорить. В ней мы и оказываемся спустя полчаса после взлёта, и я не успеваю даже пикнуть или как-то его задержать — Макс снова куда-то сваливает, заставляя тихо от обиды беситься. Оставаться одному не хочется совершенно, хоть капризно требовать внимания вроде как глупо. Но внутри кипит возмущённое, почти детское и очень настырное желание, превалирующее над остальными — заполучить его себе как можно скорее. Потому что нервы не в пизду, и он нужен мне. Сильно. Всегда. Сейчас. Жизненно необходим. Сбрасываю обувь. В комнате достаточно тепло, но меня всё равно знобит на фоне стресса. Нос кажется ледяным, пальцы плохо чувствую. Я то сажусь в кресло (и ведь нельзя же ещё, сука, курить!), то ложусь на кровать — среднюю, двухместную, — чувствуя лёгкий запах отдушки кондиционера для белья. Кручусь и психую. Почти готов тупо вывалиться в дверь, грозно топать в носках в поисках Макса, чтобы обратно его к себе притащить. Через весь салон. На виду у всех — и похуй, они здесь для моей защиты. Хотят осуждать? Вперёд. Я заебался торчать тут как сраный, никому не нужный хлам, пока взрослые серьёзные дядьки работают. Нахуй. Психую, в горле ком рассасываться даже не планирует, дверь внезапно открывается, и с подносом появляется Макс, окидывает меня сканирующим взглядом, подходит к небольшому столику, ставит принесённое туда. — Поешь, стопроцентно ни крошки не проглотил за последние сутки. Потом поспи, лететь всё равно долго, — выдыхает, указывая на кресло, а я втягиваю носом запах еды, и в животе болезненно сжимается и урчит. Но пожрать-то я всегда успею, а он сейчас снова сбежит. — Ну что ты смотришь на меня так? — Склоняет голову, чуть ею покачивает. — Я не смогу от тебя оторваться, если коснусь, а мне нужно просмотреть сраную кучу документов, раз уж экстренно заменил Кваттрокки. Это только звучит просто — начальник охраны, на деле это тот ещё пиздец. Но никому твой отец тебя не доверит больше, не доверю и я. — Ты можешь посмотреть их со мной? — Делаю глубокий вдох, пытаясь себя же уговорить угомониться. Мои эгоистичные капризы вообще не к месту сейчас. Добавлять нервотрёпки Максу — последнее, чего мне хочется. — Я не буду мешать, просто не хочу оставаться один. Пожалуйста. — Блять, а глаза, сука, всё равно на мокром месте. Бесит. Приподнимаю лицо, глядя в потолок и промаргиваясь. Осталось ещё зареветь как долбанной бабе и будет вообще клиника. И без того от меня толку мало, придурка неуравновешенного… — Поешь, — чувствую, как касается моей щеки тёплыми пальцами, ведёт невесомо, а я взглядом с ним встречаюсь, как заворожённый, — всё, что могло из страшного произойти на территории Калифорнии, уже произошло, переживать не о чем. Самыми опасными были первые минуты при взлёте, если бы хотели что-то сделать — уже бы сделали. — Я просто хочу побыть с тобой, — «очень сильно» — добавляю мысленно. — Поешь, — тише просит и наконец-то тянется и мягко касается моих губ. Почти целомудренно, безумно нежно, а мои руки взлетают на его плечи. Притягиваю к себе, вжимаясь всем телом. А хочется под кожу проникнуть, чтобы ещё ближе, ещё теснее контакт, чтобы не расклеить уже никогда. Я устал без него быть. Дышать без него устал. Высушило уже нахуй до самого дна. Всего нахрен высушило. — Горький, как пачка сигарет, — облизывается, слишком быстро отстраняясь. — Никуда я не денусь, не выпрыгну же с парашютом, чего ты паникуешь? Поешь спокойно. Возьму ноутбук и вернусь, истеричное ты моё создание. Ладно, звучит достаточно разумно, чтобы противиться. В кресло со вздохом падаю, вилку беру с третьего раза — пальцы хреново слушаются. На тарелках — рыба и рис, кусочки овощей и салат в вакуумной упаковке. Снова всё предусмотрено им до мелочей. Даже лимонад мой любимый в бутылке и дымящаяся чашка зелёного чая. Едва попробовав, понимаю, насколько всё это время был зверски голоден. Еда в меня влетает на скорости, я толком вкуса не чувствую и к приходу Макса успеваю почти всё доесть. Он одобрительно хмыкает, тащит в одной руке ноутбук, в другой — небольшой чайник, судя по запаху, с кофе. А мне бы намекнуть ему, что с его сердцем баловаться чёртовой нефтью — так себе идея, но, прикусив губу, молчу. — Ты сам сегодня ел? — вместо ненужных ему советов спрашиваю. — Да, я в отличие от тебя святым духом не питаюсь, — садится в кресло рядом, раскрывая ноутбук, щёлкает по клавишам, берёт пустую кружку, наливает кофе и отпивает сразу же несколько обжигающих глотков. Пар же идёт от кружки, а ему хоть бы хны… — Не гипнотизируй. — Исподлобья короткий взгляд. — Расскажи мне, что произошло, у меня информационный вакуум, снова. Я слишком много времени убил, чтобы построить это ёбаное здание, чтобы быть в неведении. Я полгода сдыхал от тоски, я от тебя уехал, чтобы суметь в принципе хоть что-то сделать, потому что когда ты рядом, мой мозг отключается. И получается теперь, что всё зря? Все мои усилия, бессонные ночи, разлука, боль, саботаж, с которым приходилось бороться… Ещё утром я договаривался о поставке лучшей техники в штате, а днём потерял само здание. — Пытаюсь взять чашку с чаем, но рука дрожит и сил не хватает, из-за чего я психую ещё больше, и это не укрывается от его внимательных глаз. Смотрит с лёгким прищуром, будто решает, как много мне стоит знать. А я хочу всё! — Перестаньте относиться ко мне как к кукле безмозглой, способной выполнять лишь простейшие поручения. — Безмозглая кукла валялась бы в моей постели круглыми сутками, подставляя свою идеальную молочную задницу и натягиваясь умелой ребристой глоткой, — спокойно говорит, но глаза его выражают отнюдь не спокойствие. — Ты себя недооцениваешь гораздо больше, чем это делают другие, — добавляет так же ровно, подпирает подбородок кулаком, поставив локоть на подлокотник. — Зря. — Бесит. — Посреди ночи позвонил твой отец, ему повезло, что я не спал, более того, был в наушнике, иначе вызов я бы пропустил с вероятностью в девяносто процентов. Но у судьбы свои планы, судьба решила нам подыграть. Он описал мне вкратце ситуацию. Долбоёб, у которого твой старик увёл территорию, долго крутился поблизости, но, вероятно, играть мелко устал и решил перейти к действиям. Тебе повезло — твой водитель или самому боженьке руку жмёт, или у него обострённая чуйка и внимательность: он заметил вертолёт, который кружил над зданием не к месту, что в целом вас и спасло. Тот был отлично начинён, как рождественская утка, взрывчаткой. — Ты испугался? — Тебе важно знать, насколько меня уебало новостью? Или всё остальное? — Всматривается в моё лицо, а мне расстояние сократить с ним хочется. Не вот так, через маленький столик, а ближе… Если не кожа к коже, то хотя бы на расстоянии вдоха. Просто в него вжаться и дышать. Чувствовать, как его сердце бьётся. — Как бы ты отреагировал на моём месте? — Я и на своём сходил с ума от стресса. И страшно мне было не потому, что я мог умереть. Мне страшно было представить, что будет с тобой, как справится с этим твоё сердце, что ты будешь чувствовать… — Что я буду чувствовать? — хмыкает невесело. — Панический ужас, который мешает дышать, но сквозь страх, боль, стресс и прочее дерьмо нужно двигаться и организовывать всё в сраной спешке. Согласился быть хоть твоим личным ковриком, только бы получить сраный самолёт и забрать тебя. И только тогда по-настоящему вдохнул полной грудью. Летел и боялся, что после приземления окажется, что тебя успели за эти сутки, пока я добирался… убрать. А я не ёбаный волшебник, у меня нет телепорта, я просто мог не успеть, мог ничего не суметь сделать. Хочешь узнать, что я чувствовал? — Макс… — Беспомощность и слабость. А ещё злость, потому что не стоило тебя, блять, слушать, не стоило отпускать, не стоило улетать самому. Куча ебучих вариантов в моём мозгу как плесень разрастались различными исходами, все те ёбаные часы, что я летел в неизвестность. — Макс, пожалуйста… — дрожит мой голос от того, как горят его глаза потусторонним жгучим пламенем. Дебил, я такой дебил, господи… — Ты хочешь знать, испугался ли я? Могут ли я меня поглотить страх и паника? Способны ли? Если бы тебя не стало, я бы ушёл следом. Путь лишь один. Если ложишься в могилу ты, туда же и я лягу. — Макс… — Я не встаю на ноги, я почти в прыжке рядом с ним оказываюсь, и мне насрать на ноутбук, на документы, на всё, кроме его боли, которая выплёскивается и режет нас обоих. И, оказавшись на его коленях, закрываю обеими руками приоткрывшийся рот. — Нет, не говори так, зачем? — Крупной дрожью начинают шарашить по телу прозвучавшие слова. Возможно, для кого-то это было бы верхом романтики, для меня же это страшнейшее из возможного. Я этого не хочу. Я от нарисованной им перспективы в ужасе. — Прости, я не соображаю уже что спрашиваю и о чём говорю, вопрос был глупый и неуместный. Конечно, ты испугался, любой бы… Но я не понимаю: что теперь будет? Подвешенное состояние убивает. Мозг пытается судорожно найти ответ, как сделать правильно, но я снова всё порчу, да?.. — Ты не испортил ничего, — убирает мои руки, притягивает к себе ближе и обнимает, оказываясь нос к носу. — Это не твоя вина. Это вина твоего отца, того заигравшегося придурка, кого угодно, но не твоя. Ты старался достигнуть цели, получалось отлично, просто закончить ты не успел. И хуй с ним, что оно сейчас рухнуло, там не сделана была даже половина. Построишь в другом месте. Главное, что ты цел и невредим. — Ты, и правда, теперь будешь всегда рядом? — По горячей коже шеи провожу, по цветным татуировкам, смотрю в его куда более спокойные ртутные глаза. — Куда бы ты ни отправился, я — твоя тень. — Разве ты этого хотел? А как же восстановить репутацию, вернуть потерянное — всё, о чём ты тогда говорил в Берлине? — Иногда нужен компромисс. Хватит уже, набегались, оба. Во благо не получается ни у тебя, ни у меня. Значит, будем сидеть вот так, друг на друге, и прогрызать вместе путь куда бы то ни было. Заебало меня всё уже. Для базы Кваттрокки это престижно: я на контракте, на контракт же могу поставить своих мужиков. Буду помогать натаскивать наёмников и следить за тем, чтобы ни одна гнида не подобралась к твоему папеньке и к тебе — в первую очередь. У меня кредит доверия ко всем давно исчерпан. Равнодушные к тебе, но неравнодушные к баблу люди будут постоянно на мелочах проёбываться. Поэтому лучше я лично удостоверюсь в том, что ты в безопасности, чем буду наблюдать со стороны. Так мне будет спокойнее. В конце концов, не буду же я до старости прыгать по заданиям. А в городе ещё и дети. — О них я вообще забыл, да и… Они ему нужны? Бога ради. Не трогает совершенно. А вот его руки на моём теле — вполне. — Ты спал? — Нет. Но ты не сплавишь меня одного в кровать, чтобы снова свалить. — Ёрзаю на нём, потираясь задницей, слыша, как выдыхает почти шипяще и прикрывает глаза. — Я не буду тебя трахать здесь, куколка, ни единого шанса. — Но на поцелуй отвечает, когда к губам его присасываюсь требовательно. Врываюсь жадно, слишком голодно в его рот, прижимаясь так сильно, что чувствую, как мне в грудину лупит его сердце. А он встаёт со мной на руках, сжимает мою задницу горячими ладонями, раскалёнными и сильными, которые даже сквозь слой ткани оплавляют. Кайф невероятный — вот так, нос к носу, губы к губам, в плотном контакте. Мне урчать от силы в его теле хочется, от его ахуительного запаха, самого лучшего. Вкусный, какой же он вкусный, не отлипнуть, не отклеиться. — Ложись. — Кратковременный полёт, задержка дыхания и исчезнувшее тепло. Отпружиниваю от матраса, оказавшись на спине, смотрю, как выпрямляется рядом с кроватью. — Прекрати сверкать глазами, раз уж не отлипнешь, хотя бы ноутбук с собой возьму. Существо ты моё насквозь капризное. — Любишь ведь и такого. — Стаскиваю покрывало, откидывая одеяло для Макса с одной стороны. — Люблю, куда я денусь от тебя, зараза ты кукольная. — Наклоняется, поморщившись, к компьютеру, а я жду, когда подойдёт, снимет обувь и ко мне ляжет. Заползаю к нему под бок, устраиваясь поудобнее, и затихаю. — Поспи, — тихо звучит, и пальцы его тёплые мои волосы поправляют, чуть массируют местечко за ухом, а когда голову поднимаю, он коротко, влажно целует, отстраняясь с мычанием. — Просто спи, не дразни, будь умницей. Умницей я побыть могу. Ради него и никак кроме. Послушно закрываю глаза, прижимаясь к нему теснее, вдыхаю как можно больше родного запаха, дурея от возможности просто вот так быть рядом. Глажу его под тихий стук клавиш: просунув руку под водолазку, ласкаю кончиками пальцев горячую кожу — знакомые, любимые мной шрамы пересчитываю, не замечая, как проваливаюсь сначала в тягучую дрёму, чувствуя периодически его ласковую руку в волосах или на теле, а после и в глубокий сон. *** Тепло, мне так тепло, уютно и ахуительно, что я не хочу открывать глаза. Лежу и жадно вдыхаю вкусный запах до обморока, я окутан им будто густой дымкой. Вяло шевелюсь, чувствуя, как по затылку успокаивающим жестом скользит рука, как мягко перебирают мои волосы чуткие пальцы, осторожные, невесомо ласкающие — он явно думает, что я всё ещё сплю и не хочет меня раньше времени разбудить. Поёрзав у него под боком, тянусь выше и утыкаюсь лицом в гладкую кожу шеи, сдвигая носом ворот водолазки, касаюсь сухими губами. Я готов остаться здесь и вечность прожить. — Сколько я проспал? — спрашиваю хрипло, скольжу поцелуями вдоль его челюсти, видя, как прогибает шею, позволяя касаться, подставляясь под ласку. — Примерно семь часов, и лететь нам осталось около пяти. Так что спи спокойно. — Не хочу, — облизываюсь и снова влипаю теперь уже влажными губами в призывно манящую кожу. Целую, а тело покалывает от кайфа, потому что Макс рядом. Потому что могу себе позволить делать с ним всё, что моей душе угодно: как бы он ни противился и ни останавливал, отталкивать не будет. — Хочешь, чтобы почти два десятка тестостероновых бомб взорвались от твоих блядских стонов в этой жестяной банке с крыльями? — Ловит мою осмелевшую руку, что успела нырнуть под водолазку, коснулась напрягшихся косых мышц его живота. — Ты не умеешь быть тихим. — Факт, только я им не остужен ни на каплю. — Свят… — тише звучит, когда нависаю над ним. — Я просто хочу твою кожу, самую малость, — задираю до самой груди чёрную плотную ткань. И не сопротивляется ведь, ни когда между ног его разведённых сажусь, ни когда тряпку эту мешающую стаскиваю, чтобы склониться и неспешно начать целовать каждую букву провокационной тату внизу его живота. А армейские штаны с привычными карманами на бёдрах как будто специально съехали ниже, открывая полоску белья. А меня ведёт от вида тонкой дорожки волос, что тянется от пупка и исчезает под резинкой трусов… Ведёт от запаха его тела, от мягкости кожи. Я целую бездумно, целую и трусь лицом, понимая, что не будет полноценного секса. Да и не настаиваю. Хочется просто утолить этот невыносимый тактильный голод. Касаться-касаться-касаться губами. — Не дразни меня. — Чувствую, как прогибается, когда выдыхаю рядом с влажной от моих поцелуев кожей. Обвожу языком по кругу, ныряя самым кончиком в ямку пупка. Пересчитываю шрамы подушечками пальцев, слизывая их, шлифуя слюной и лаской. По рёбрам цепочкой поцелуев, медитативно раскачиваясь как чёртов маятник. И состояние вязкое-вязкое. Реальность превращается в кисель, а рука, что перебирает на затылке мои волосы, даже не пытается сдерживать. — Я же не железный… Я тоже. Языком — по шарику пирсинга в соске, чтобы следом всосать в рот и задрожать как в ознобе, потому что взаимно накрывает мурашками. Знаю ведь, насколько они чувствительные, поэтому не удивляет, что он начинает подо мной вибрировать, приподнимая задницу, потираясь стояком о мой живот. Красивый — в своём желании подо мной. Красивый — с приоткрывшимся ртом и запрокинутой головой, с прогнувшейся шеей, с горлом натянувшимся, на котором призывно торчит кадык. Красивый, невероятно красивый, и сердце его стучит как бешеное, а я бы хотел поцеловать его — пачкая лицо в крови, обласкать захлёбывающийся орган. Убедить в том, что не опасен, не наврежу больше, поклясться. Красивый, взаимный, обжигающе горячий и очень сексуальный. И губы его находят мои, стоит лишь выше подтянуться на руках, пальцы впиваются с силой, фиксируя, не позволяя отстраниться. И если я целовал его сдержанно, смакующе и неспешно, наслаждаясь каждой мурашкой, которую удавалось слизать и губами поймать, то он поглощает. В рот мой жадно врываясь, кусается и опрокидывает на спину, вжимает собой, втирает в чёртов матрас — срывается. — Я же просил. — Отстраняется на секунду и снова атакует, обострившийся и хищный, и запах его становится ещё ярче, забивается в ноздри. — Не дразни, блядская ты куколка, ну не можем мы сейчас трахаться. Окажемся дома, и покатаешься от души, мне же не жалко, просто не время и не место, — говорит одно — делает вообще другое. Слова смешиваются с касаниями его языка, который едва ли не в глотке у меня орудует. — Прекрати истерично метить, всё уже, схлопнулась вселенная: не разлучить нас больше, не отберёт меня ни расстояние, ни время, — шепчет нос к носу, а у меня снова внутри всё кувыркается и ворочается, словно кто-то там чёртов миксер забыл. Он так хорошо считывает каждую рвущуюся из меня эмоцию, что не приходится вообще ничего говорить и объяснять. Да, я боюсь, что едва мы долетим, как нас снова раскидает хуй знает куда. Жизнь ведь любит шутить, внося свои коррективы. Стабильности не было и нет. Я хуёво принимаю как факт, что он теперь даже работать будет со мной вместе. Что закончилось время порознь. Мы вместе. Правда, вместе. Я спал в его руках все эти часы, реабилитационного центра в Калифорнии больше нет, я скоро окажусь дома. В собственной квартире с форточкой в небо. Мы будем спать в моей постели, пить идеальное, охлаждённое до шестнадцать градусов вино, принимать совместный душ и утопать в чувствах и ощущениях. Мы вместе. Я больше не один. Только внутри бурлит блядская истерика, там намешано столько всего, противоречащего друг другу, что удавиться хочется. Обида, злость, отчаяние, непонимание, страх. Водоворот, в который затягивает, как бы ни сопротивлялся. И не справляется психика, не способна, ресурса недостаточно. Наверное, это нормально после пережитого? Или я настолько слаб? Только вот во взгляде напротив нет ни капли осуждения. Нет разочарования, которое меня пугает до ужаса, как одна из возможных перспектив. Нет отторжения. В нём лишь любовь, нежность, дрожащая в тёмных зрачках, столько чувств неразбавленных, и всё для меня. И изнутри всё щемящее, накопленное за долгие месяцы, нерастраченное… выливается в судорожную хватку подрагивающих от эмоций рук. Я цепляюсь за его шею, за широкие плечи, чтобы собой вдавил и расплющил. И целовать в ответ не выходит, из глотки вместо стонов вылетают всхлипы. Запоздалая реакция на произошедшее таки настигает меня в его руках. Накрывает неизбежно. Коротит внутри, замыкание выбивает все имеющиеся пробки в нервной системе. Слёзы катятся по вискам и щекам, Макс даже не пытается их стирать пальцами или губами ловить, просто нос к носу завис и в меня всматривается. Просто позволяет за себя держаться, находясь близко-близко. — Отпусти это, — шепчет одними губами. — Твоя первая потеря, а таких будет много. Тебе сейчас нужно преподанный урок понять правильно. Осознать, что нет ничего вечного. Что твои усилия могут улететь в пустоту. Что ты можешь очень сильно стараться и быть безупречным , но под грузом чужого решения всё разрушится в считанные минуты, и ты ничего не можешь с этим поделать. Что иногда жизнь ставит раком. Она даёт наглядные уроки. Но всё, что тебе остаётся, это упрямо идти вперёд. Твой путь будет проложен не только победами, малыш, а в большей степени преодолёнными неудачами. Проёбами, что ты с королевской выдержкой и статью переступишь и дальше пойдёшь, показав, что подобным тебя не сломить, и ты всё равно возьмешь своё. Так и закаляется сталь, — тихо звучит, правильно, его голос ласкает так же, как тёплый взгляд любящих глаз. Упирается лбом в мой лоб. — Я буду рядом с тобой на этом пути, слышишь? Я обещаю тебе, что как бы тебя не ебало, сколько бы ни появилось препятствий, я буду рядом с тобой и помогу со всем справиться, обойти или преодолеть. Если потребуется, разрушить. Тебе необязательно быть одному в этой борьбе за собственную личность. Мы попробовали быть порознь. Не вышло. Я не могу без тебя, ты — моё сердце, что бродит вне тела, а когда тебя нет рядом, мне не стать полноценным. Человек не выживает без необходимого для этого органа. И я не могу. Всё банально и просто. Ты же хоть и оказался сильнее, но всегда бродил по краю пропасти отчаянья, испытывая себя бесконечно и живя с мыслью, что скоро всё закончится. Мы попробовали разные варианты. Но они оказались хуёвыми. Значит, найдём что-то другое, вместе, только нам подходящее. — Стыдно. Не за слёзы, не за то что проебался и не справился — стыдно, что он объясняет мне прописные истины, очевиднейшие, так мягко и успокаивающе, а я, вместо того чтобы успокаиваться, ещё больше захлёбываюсь эмоциями, потому что не получается их внутри удержать. У меня словно все заслонки срывает. Срывает вентили. И хлещет-хлещет-хлещет. Я не могу это остановить. Не могут, и руки его зачёсывают мои волосы, ловят скатывающиеся из уголков слезы. Я не видел никогда в нём столько растерянности, будто на него обрушился нескончаемый мощный поток, и он пытается заталкивать в дыры вату, зажимать пальцами, но влага всё равно сочится, и её вокруг скапливается слишком много. И эта беспомощность в привычной отравляющей ртути выливается в такое искреннее отчаянное желание забрать у меня каждую каплю, из души сочащуюся, что расшатывает меня лишь ещё сильнее. Лучше бы он был резким, ударил, как Олсон, наградив звонкой пощёчиной. Если потребуется, то несколько раз, чтобы встряхнуть сдающуюся психику, вышибить меня из истеричного состояния. Лучше бы он уколол словами о слабости, о том, что я же мужик, так какого хуя расплылся как баба. Лучше бы назвал бесполезным дерьмом, продавил, как когда-то на базе делал, отстегал меня колкими фразами или позвал парочку мужиков, заставив отпинать как отбивную, чтобы во мне взыграла обида и злость, вместо вот этого истеричного помешательства. Я не могу выплакать шоковое состояние. Я не могу сделать вообще ничего. Тумблер внутри не переключается. Я не справляюсь. У меня сраный нервный срыв. До икоты. До уродливых соплей, которые носом втягиваю. До хриплого кашля и рези в глазах. Это омерзительно, мне ведь не двадцать, не пятнадцать, не десять долбанных лет. Где это видано, чтобы в моём возрасте рыдали так, как будто мир вокруг рухнул? Навзрыд, сука. Всхлипы глушатся его шеей, в которую я отчаянно скулю как избитая нахуй псина. Трясёт, лихорадит в хватке сильных рук, он переворачивает нас на бок, сжимает меня как в тисках и раскачивает, не пытаясь словами достучаться, понимая, что уже бесполезно. Не пытаясь делать вообще ничего, просто позволяя нарыдаться от души, вероятно, надеясь, что меня снова вырубит. И вырубает ведь, когда голова начинает кругом идти, а нос заложен и в теле многотонная усталость, которая утрамбовывает окончательно. *** Во второй раз я просыпаюсь в постели один, в комнате темно и очень тихо. Сознание спутанное, мышцы одеревеневшие, шея болит от неудобной позы. Сажусь на кровати, потягиваюсь и слышу противный хруст. Морщусь от яркого света, что слепит из салона, когда Макс открывает дверь, заходя ко мне. — Проснулся? — спрашивает тихо, в руках его поднос, сильно пахнет кофе и чаем, что там ещё, не удаётся рассмотреть. — Через час посадка, тебе нужно поесть, по прилёту нам придётся встретиться с твоим отцом и только потом дома окажемся. Я понимаю, что ты устал, но бывают ситуации, когда всем глубоко похуй на наше состояние. — У тебя вообще два перелёта подряд. Ты хотя бы немного поспал? — Пора вырубить эгоизм. Он со мной как с малым ребёнком носится, кормит, успокаивает, баюкает и постоянно находится рядом. Я же, вместо заботы о его состоянии, а оно явно не лучше моего, лишь беру, ничего не отдавая взамен. А пора бы. — Немного поспал, — отвечает, присаживаясь рядом, а на подносе, помимо кофе и чая, булочки, немного печенья и сыр. — Для самой любимой мыши в мире, — кивает на ровные ломтики, а я нервно губу прикусываю. — Прости, не знаю, что на меня нашло, это было отвратительно, — скороговоркой, вглядываясь в его спокойное лицо. Моргаю, и застревает воздух на вдохе, когда наклоняется ко мне и целует одними губами. — Всё хорошо. — Ещё один поцелуй. — Главное, что нас не затопило. — Касание губ щекотное, а дыхание его раскалённое. — Иначе причиной крушения самолёта стал бы бесконечный поток кукольных слёз, так и написали бы на наших надгробиях. — Дурак… — Истеричка, — выдыхает. Справедливо. — Обычно истерят те, кого не ебут. Пусть это правило и касается чаще всего женского пола. У тебя вроде как с наличием члена поблизости не было никаких проблем. Чего тогда ноем, а? — Может, просто член был не тот? — Передать Олсону, что ты всё это время с ним пиздец как сильно мучился? — хмыкает, а я хмурюсь, пока Макс не начинает натурально ржать над моей реакцией. — Что? Лучше психуй, чем сопли на кулак наматывать. Я не носовой платок, куколка. Я твой мужик. Перекусываем молча, чай горячий и вкусный, желудок благодарностью отзывается. Перед посадкой следует привести себя в порядок, переодеться как минимум, чем и занимаюсь. Успеваю почистить зубы, причесаться и натянуть на себя вещи по погоде. Таки Центр это вам не Калифорния. В Центре уже успел выпасть снег. Приличное его количество. После приготовлений выхожу в салон, чувствуя устремившиеся на меня взгляды. Вижу несколько вежливых кивков, присаживаюсь в кресло, позволяя Максу пристегнуть ремни и упасть чётко напротив. Чтобы спустя полчаса спуститься с трапа, со всё ещё слегка заложенными ушами, рассматривая горящие сигнальные огни, огромное здание аэропорта. А какой-то удивительно родной воздух, проникая в лёгкие, дарит мгновенное успокоение. Не стоит искать плюсы в произошедшем, но возвращение, несомненно, именно он. Ёбаный плюс. На парковке нас ждёт сразу несколько внедорожников. За руль одного из них прыгает мой водитель, вместе со мной на заднем сиденье оказывается Макс. Переноска же с Фрицем и Куском, которые явно ахуели от жизни такой за часы полёта, вместе с багажом отправляются ко мне на квартиру. А мы едем к отцу в офис, потому что, не успел Макс поймать сеть, как к нему мгновенно поступил звонок, словно отец сидел и ждал, чтобы как можно скорее связаться. И к чему подобная спешка, понять пока что не получается. Только из-за того что случилось в ЛА, вряд ли его бы так пидорасило двое суток кряду. Либо что-то ещё произошло, либо в нём взыграли отцовские чувства, что крайне сомнительно, пусть мы и достаточно сблизились в последнее время. В главном здании офиса меня встречают и сопровождают, несмотря на позднее время. Макс пожимает многим руки, либо кивает, а я отмечаю в охране знакомые лица, значит, ряды просто прошерстили, но не все люди Рокки ушли. Едем в лифте, внутри такое опустошение, а в башке отупение, что мозг толком не ворочается. Истерика в самолёте высосала всё, что только могла. Эмоции будто закончились, но стоило увидеть лицо отца, как что-то внутри всё же переворачивается. Тот не выглядит привычно собранным, у него растрёпаны волосы, сорван галстук, рукава рубашки закатаны, что на Леонида Васильевича не похоже совсем. И это сильно в глаза бросается. — Безумно рад видеть вас обоих целыми и невредимыми. — Ладно, обнимались мы уже пару раз, потому не настолько шокирует, когда он сжимает меня в тисках своих рук. Шокирует, что то же самое он делает с Максом, и тот принимает это, как само собой разумеющееся. — Я боялся, что при посадке вас попробуют сбить — обошлось. — Отходит к столу, наливает себе с два пальца бурбона и опрокидывает залпом. А я тихо ахуеваю, не рискуя ничего спрашивать, перевожу взгляд на Макса, который даёт отцу прикурить, щёлкая зажигалкой. — В три часа дня, ровно через сутки после Лос-Анджелеса, грёбаный ублюдок взорвал реабилитационку и в Центре, сын. Что?.. — Вертолёт, начинённый взрывчаткой. Но если в Калифорнии, благодаря умениям Владислава, которого я озолочу за его навыки и внимательность, удалось спасти почти весь штат и тебя в том числе, то здесь никто этого не ожидал, просто потому что были убеждены, что не дотянутся через полмира, не полезут к нам на территорию. Всё здание было проверено-перепроверено несколько раз, угрозы минимизированы. И вдруг за несколько минут происходит взрыв. Десятки жертв. Здание разрушено. Город гудит как улей. — Зачёсывает волосы к затылку, нервно курит, расхаживает по кабинету, пока я медленно оседаю в кресло в полнейшем ахуе. То есть, у меня не осталось теперь вообще ничего? Совсем? Я так гордился тем, что получилось сделать из бывшей лечебницы деда, всё работало как часы, прекрасные отзывы, благодарственные письма, несколько грантов. Статьи, реклама, повторы моего интервью. Запланированные сезонные мероприятия, расширение, что стояло в моих планах, после того, как закончил бы проект в ЛА. Нечего сейчас, блять, ни расширять, ни заканчивать. Меня будто по рукам уебало. Сильно. Обидно и крайне болезненно. Шарахнуло и отбило нахуй. Все мои усилия улетели в пизду. Вообще все. Вся моя реализованная идея разрушена. Всё, что я так хотел сделать для Макса, уничтожено. Стёрто. Обесценено. Стресс, который нас обоих не пощадил, потеря людей, потеря времени, потеря ресурсов — всё в пу-сто-ту. Пиздец. Я чувствую, как с кончиков пальцев по телу разливается жар. Как вспыхивает внутри, сначала несмело, а затем начинает разгораться яростное пламя. Мне не хочется плакать. Не хочется скулить. Не хочется страдать. Мне хочется, сука, крови уёбков. Хочется доказать, что как бы ни пытались давить, я, мать его, всё равно построю ебучую реабилитационную клинику. Я сделаю её ещё масштабнее, ещё грандиознее, я совмещу в ней всё, что захочу. Я, блять, заставлю об этом говорить по всем каналам, чтобы уёбище, что отобрало у меня эту возможность, удавилось у хуям от сраной зависти. Я создам идеальное место с нуля, я сделаю его исключительным, тем, что будет отвечать всем потребностям любимого мной человека, и назову центр в его честь. Это теперь дело принципа — довести начатое до финальной точки. Дело. Ёбаного. Принципа. Нахожу глазами Макса, он очень внимательно на меня смотрит. Всё это время, пока я молча гипнотизировал стенку напротив, он разговаривал с моим отцом и отслеживал мою реакцию на новость. А у меня внутри бушует злость непривычной мне силы. Неприятие происходящего. Ненависть к тем, кто заставил нас пережить подобный стресс. Нас всех. У него под глазами, сука, тени, и это не сраная косметика. У него на висках видна серебрящаяся тонкими нитями седина. Ему хватит уже ёбаных потрясений. У него руки подрагивают, я даже с двух метров прекрасно это вижу, и первое, что хочу — затащить его в самую лучшую клинику, отдав любую сумму нихуя не значащих для меня денег, чтобы обследовать с кончиков пальцев ног до кончиков волос на затылке. Но это требует много времени, а за окном почти ночь. Однако потребовать рассмотреть формулу крови, прослушать сердцебиение и получить детальный до мелочей отчёт о его состоянии мне нужно сию же минуту. — В ближайшие дни я хочу, чтобы вы не высовывались. Пока я найду решение и разберусь с происходящим, вы оба должны быть в безопасности, чтобы я не думал ещё и об этом. Я возлагаю на тебя, Максим, эту ответственность. Ты прекрасно обучен и знаешь как правильно себя вести в подобных ситуациях. — Останавливается между нами, смотрит на обоих поочередно. — Что делать с территорией, потом решим. — Я хочу, чтобы её очистили. Потому что планирую с нуля построить сраный реабилитационный центр. — Уверено говорю, по крайней мере очень на это надеюсь. — Я. Хочу. Его. Построить. — Повторяю твёрже, глядя отцу в глаза, внимательные, с лёгким прищуром, цепкие и сканирующие. — Это дело принципа. Если раньше я хотел, чтобы ты просто отъебался от меня с бизнесом и прочим, потому и крутился играючи, и лез повсюду, не отвертеться ведь, хоть и желания нет особого, то теперь я хочу свой центр. От начала. До конца. Мой. И я его сделаю. — Хорошо, — спустя пару минут тягучего молчания кивает. — Если это то, чем ты хочешь заняться, когда всё утихнет, я прикажу расчистить площадку: остатки здания снести и подготовить землю к закладке фундамента в начале весны. — Чем раньше, тем лучше. — Киваю, встаю, одёргивая брюки. Подхожу к замершей фигуре отца. — Как много мы потеряли? — Не волновал никогда этот вопрос, к деньгам, ресурсам, влиянию семьи я относился потребительски. Это просто у меня было. Смысл считать? Если, стоит лишь захотеть,мне снова выдадут в том количестве, что потребую. Не ебало совершенно, сколько там чего и где. Теперь ебёт. Внезапно. — Прилично, Свят. Страховка всё не покроет, и в идеале, я хочу отбить, хотя бы частично, сумму, потраченную на покупку территории, где ты строил объект в Лос-Анджелесе. Но даже в том случае потери чувствительные. Что касается реабилитационного центра здесь, то в большей степени вложения потерял Михаил. Но с учётом, что мы партнёры… Убытки считать можно своими. — Я могу обратиться к Саше. С ним работают лучшие юристы, вытрясем сколько получится, из ситуации ещё можно выйти с наименьшими потерями. — Время нам ни одна страховка не вернёт, — замечаю, покусывая губу. — Мы здесь ещё нужны, отец? — Нет, поезжайте. Если что-то потребуется — позвоню. До связи, берегите друг друга. Из здания выходим молча. Молча же садимся в машину, но когда я прошу водителя поехать в ближайший медицинский центр, Макс поворачивается ко мне, всем своим видом требуя ответов. Потому что после длительного перелета (а у него вообще двух подряд, а что было до — история умалчивает), он, вероятнее всего, планировал хорошенько отдохнуть, и точно не в больничной палате. Только сейчас моему упрямству даже ослы могут позавидовать. — Что ты задумал? — Я знаю, что ты устал. Понимаю. Отчасти, но всё же понимаю, что ты чувствуешь. Но я очень сильно прошу тебя не спорить со мной. Я просто хочу, чтобы тебя обследовали. Анализы, УЗИ и кардиограмма, консультация кардиолога. Это минимум, что я прошу. Остальное мы можем пройти потом, если захочешь, даже вместе. Мне просто нужно убедиться, что ты в порядке, иначе я точно сегодня не усну, а ещё одну истерику не переживем мы оба. А я заистерю, потому что мне страшно. Не за себя. За тебя. — Объяснить пытаюсь, готовый к его сопротивлению, но встречаю лишь усталый выдох и кивок. — Если это тебя успокоит — поехали. Нам приходится проторчать в клинике около полутора часов, а с учетом, что мы приехали после двенадцати ночи, это довольно приличный срок. Я постоянно нахожусь рядом, слушая комментарии узиста по поводу состояния сердца, которое в целом выглядит не так плохо, как могло бы с учётом диагноза, перенесённого инфаркта, операции и множество сопутствующих вещей. Не идеально, идеала тут уже, увы, не достичь, но вполне приемлемо. Кардиограмма тоже нормальная. Срочные анализы радуют ещё больше. Формула крови хорошая, несмотря на то, что он дымит как паровоз и пьёт литрами кофе, о чём я с честным лицом говорю на консультации врача, разговаривая с тем больше, чем «пациент». Что, разумеется, кардиологом осуждается, ведь много кофе ему нежелательно пить — несколько небольших кружек в день, и это максимум. Про курение он деликатно намекает, что если не удаётся отказаться от никотина совсем, то стоит количество хотя бы сократить. И в целом рекомендации более чем логичные: больше отдыха, здоровое сбалансированное питание, отказ от вредных привычек, и никаких стрессов. Если бы это было так просто, я бы его от всего на свете оградил, только это невозможно. Не в нашем мире. Не с нашим родом деятельности. Не в нашей блядской реальности. *** Я не рассчитывал в этом году увидеть снег, возможно в следующем… Не рассчитывал почувствовать тёплые пальцы, что сплетены с моими так тесно, будто срослись или слиплись. Не рассчитывал просто прогуливаться промозглой ночью под ярким светом фонарей, чувствуя, как тают на коже снежинки, как тяжелеют волосы, становясь всё более влажными, как краснеет нос, пока Фриц носится вокруг безумно довольный. Стоило лишь спустить его с поводка, и он сорвался нарезать круги вокруг нас, буквально поскуливая от счастья. После долгого перелёта собаке много не нужно, всего лишь еды и свободы. Настроение дико странное. С одной стороны — я дома, рядом Макс, он размеренно переставляет ноги, неспешно курит, поднося свои красивые татуированные пальцы к алеющим губам, что так и напрашиваются, чтобы в них впились зубами. С другой — последние несколько суток принесли с собой настолько много перемен, что я не успеваю к ним адаптироваться. Состояние нестабильное. Меня то подбрасывает до эйфории, и внутри вибрирует лишь одно желание — напиться им до отвала. Дышать любимым запахом, ласкать мягкую кожу и трогать-трогать-трогать его бесконечно. Тянуться, прижиматься, целовать и предвкушать момент, когда наконец окажемся в стенах квартиры, где кожа к коже в самом плотном контакте будем взаимно растапливать друг друга на простынях, насыщаясь по капле. То меня сбрасывает куда-то в выстывший ад, где в ледяном огне потрескивают поленья и угли. И в пламени этом ширится и нарастает потусторонним гулом ярость, что терзает меня неудовлетворением, желанием отмщения, чужой крови и боли. Мне радостно, что разлука себя исчерпала. Что мы будем вместе: препятствия исчезли, обстоятельства изменились, карты вновь перетасовала судьба. Мне грустно, что я так много вложил себя, так беспечно растратился на дело, которое теперь стёрто с лица земли. И раньше я хотел просто построить реабилитационный центр ради Макса, и только ради него, с единственной целью — понять, каково ему потерять часть себя. Потерять возможность полноценно воспринимать окружающее пространство, реагируя на звук, на тихие шорохи, далёкое эхо… Я хотел таким образом стать ему ближе, показать, что меня это очень сильно волнует, что его тело, его самочувствие, его состояние для меня первостепенно, приоритетно важны. Теперь же я хочу построить подобное место не только ради него. Теперь ещё и упрямство активизировалось. Я, сука, доделаю начатое до конца. Я доведу это до логичного завершения, я лично, своими чёртовыми руками, хочу перерезать яркую ленту, впуская первых посетителей. Я лично отберу каждого специалиста, лично персонал собеседую, вплоть до уборщиц. Лично каждый ёбаный угол буду проверять, вникать в малейшие детали, и стану дотошной раздражающей тварью, но добьюсь своего. Лечу лицом в сугроб. Отплёвываюсь от снега, взъерошенный, волосы к влажной коже липнут, к носу ещё и ком снега, а рядом хрипло смеётся Макс, особенно, когда ко мне срывается Фриц и начинает мои щёки вылизывать. — Не летай в облаках, куколка, у тебя всего лишь одно крыло… упадёшь. — Сука, а. Поднимаю взгляд, на пару секунд залипая на широкую белозубую улыбку, на то, как искрятся весельем его глаза, и можно было бы улыбнуться лишь потому, что его это позабавило. Обижаться на собственный полёт в снег глупо, в конце концов сам виноват, не стоило так далеко уплывать в мыслях или на крайний случай вовремя среагировать и нормально сгруппироваться. Тренируюсь ведь не для красоты с завидной регулярностью. И можно мстительно сделать подсечку, пока смеётся, не ожидая подобной реакции от моего тела. Но успеет ведь увернуться. От ноги. Но не от руки, которой резко на себя дёргаю, и улыбаюсь, когда смех его прерывается, зато возле моей головы приземляются обе его ладони, что начинают тонуть в этом белоснежном пушистом безобразии вокруг. Холодно… Охуеть насколько в самом деле. Но тёмные глаза напротив наполнены особенным чувством, особенно прекрасным, когда переворачиваю нас, меняя местами, седлая его бёдра и начиная насыпать пригоршнями снег ему за шиворот и на лицо, глядя, как отфыркивается, а после уже он меня скидывает, чтобы отомстить. Идиоты. Плевать, что ночь на дворе. Что ни души вокруг, одни лишь фонари, оголённые деревья и пустые лавочки. Абсолютные придурки, не хватало ещё к стрессу прибавить простуду, только почему-то так легко внутри становится. Губы немеют, пальцы окоченели нахрен от снега, мокрые и покрасневшие, но в крови азарт — не дать себя перехватить и повалить Макса на землю, чтобы ещё раз снегом окатить. Мы катаемся, вскакиваем и снова валимся, снег облепляет и шею и волосы, снег стекает по спине, забивается в штанины, и ноги промокают, снег даже в ушах, но как только пересекаемся взглядом, начинаем как припадочные ржать, и останавливаться никто не планирует. Напряжение, что сковывало обоих, нависшая опасность, потери, убытки, проблемы, всё становится настолько неважным, когда главная цель — попасть снежком в противника. Самого любимого во всём ёбаном мире человека. — Догоню — выебу, куколка, — слышу брошенное в спину и стартую с широкой улыбкой по плохо очищенной дорожке парка. Снег начинает валить как безумный, крупными хлопьями кружит вокруг, видимость отвратительная, мои ботинки скользят как коньки, он в куртке, у него подвижность лучше, а я в сраном пальто. Волосы липнут к лицу и лезут в глаза, я честно пытаюсь съебаться, пусть и не сильно расстроюсь, если он меня догонит. Точнее — не расстроюсь вообще, но эта игра согревает как минимум, а как максимум — как-то слишком сильно веселит. Волосы липнут, по коже мурашки бегут, Фриц за мной с лаем гоняется вместе с Максом, который влипает с разгона в мою спину, когда специально, но якобы нечаянно… торможу, типа запыхавшись, и чувствую, как оплетают сильные руки, сжимая в объятиях. — Догнал, — слышу на ухо и опускаю голову, прикусывая губы, сгрызая улыбку, которую он всё равно не увидит. — Ну так выеби, — хриплю и толкаю его задницей, внезапно оказываясь лицом к лицу. И спустя секунду задыхаюсь от напористого жадного поцелуя, который неуместен на ёбаной улице — кожу и без того покалывает, и пока в крови гуляет адреналин, нам всё по плечу, но скоро реально возникнет угроза заболеть и это до несмешного нелепо будет. Особенно в канун Нового года, который хотелось бы по всем правилам совместно отметить. Эти детские пляски как начались, так и заканчиваются. Резко. Словно кто-то сменил кадр, прекратив мизансцену с весельем, заменив на остро вспыхнувшее желание, которое не видит перед собой преград. Дорога до дома смазана, слишком хреново запоминается, на ней акцентироваться не хочется, хочется попасть в тёплое помещение, сбросить одежду и обо всём на свете забыть. Наконец-то оказаться наедине, без ушей и глаз вокруг, без необходимости решать какие-то вопросы и прочее. Ничто больше не сможет меня от него отвлечь, ничто не посмеет замедлить на пути достижения цели. Разве что необходимость вымыть лапы Фрица, а ещё его покормить, попутно раздеваясь. Вхожу без промедления под обжигающе горячие струи душа, где уже меня поджидает Макс. Смотрит сквозь мокрые слипшиеся ресницы, облизывается, за стекающими ручейками воды по моей коже следит. Такой голодный, заострившийся, хищный, едва ли не рычащий, но выжидающий. Словно его раскаляло все эти часы, и теперь на крайней точке, закипая нахуй, он стоит и впитывает это невыносимое, взаимное желание, от которого всё вибрирует внутри. Я вижу, как его накрывает, вижу, как утрамбовывает, как от одного лишь взгляда глаза в глаза крепнет стояк, что мажет мне по бедру. Я чувствую, как член его дёргается, запрещая себе отводить взгляд, запрещая двигаться. Наслаждаюсь этим долгожданным моментом, о котором ещё несколько суток назад не мог и мечтать. Быть с ним… Просто быть с ним. Остальное — такие мелочи. И пробуждается вместе со страстью, что в крови циркулирует, безграничная нежность. К силе этого человека напротив. К его глубине, к тому, что глаза его, открываясь настежь, так честно транслируют. Моя чёртова вселенная. И кто бы, что ни говорил, какие бы цели передо мной ни ставил, разве есть хоть что-то важнее? Есть хоть что-то значимее, чего я смогу достичь, кроме его любви? Она ведь — самое драгоценное. Он весь. Вот такой. Мой целиком и полностью. Некуда спешить. Понимание этого накрывает, ласкает и нежит, обволакивая чем-то густым и очень приятным. Незачем хватать крупными кусками, не нужно судорожно красть у реальности секунды, метить-метить-метить. У нас впереди не считанные часы, не несколько дней урывками. Впереди, сука, жизнь. С ним. Некуда спешить. Касаюсь его пальцев, глажу запястья, к локтям, по бугрящимся мышцам к плечам веду. По ключицам и мощной шее, оглаживая скулы большими пальцами. Видя, как головой ведёт, на стену спиной откидывается, веки зашторив, приоткрыв призывно рот. Эта тягучесть издевательски сильно размазывает. Мы не сделали вообще ничего, но возбуждение невыносимое, зашкаливающее. Губы его самые красивые из увиденных, яркие, обветренные немного, воспалённые по кромке и в уголках. Губы, что я облизываю приблизившись. По шее его широко расставленными пальцами веду, всей ладонью прохожусь и сжимаю в некрепкой хватке, глубоко целуя, проникая в его рот, касаясь языком горячей щеки изнутри, скользя по нёбу и отстраняясь. Если бы взглядом можно было выебать, я бы уже кончил. Он смотрит слишком красноречиво, слишком несдержанно, слишком требовательно, слишком заведённый. До ахуя. Дышит поверхностно, часто-часто, как тикающая бомба, отсчитывающая секунды до взрыва. Горячо. И не вода тому виной. Это всё он — раскалённый уголь, адская гончая, что на куски разорвёт, сожрёт и землю с каплями крови вылижет. Опасный. А я — его блядски желанная пища. — Меня сейчас нахуй разорвёт на части, — выдыхает, но сдерживается. — Хочу сожрать тебя. Просто проглотить целиком. Я так давно думаю лишь о том, как окажусь внутри тебя и буду трахать, как в последний раз в своей ёбаной жизни, что мне, сука, от возбуждения почти больно. Я так сильно тебя хочу, что готов орать об этом сотни раз, тысячи и всё равно нихера не опишу это чувство. Оно разрывает грудь, разрывает к херам. — Если бы меня спросили, есть ли хоть что-то лучше прелюдии, я бы ответил — вот это, то, что происходит сейчас. Словами можно доводить до невменяемости не меньше, чем качественными, ахуительными ласками. — Сюда иди, — хрипит, а я влипаю в него. Губами. Руками. Всем телом. Чувствуя, как подхватывает, разворачивает, а лопатки прошивает лёгкая боль от столкновения со стеной. Оплетаю ногами, обвиваю руками его горячую шею, агрессивно отвечая на не менее жёсткий поцелуй, чувствуя привкус крови, чувствуя его сильные пальцы, что не под бёдра удерживают, а за задницу, раздвигая ягодицы в стороны, оглаживая пальцами натянутые края дырки. Скользит ладонями, проникает фалангами в меня, и похуй обоим на подготовку. Ему — на то, как давно меня трахали, мне — на смазку. На всё тупо похуй, когда начинает натирать чувствительные стенки, проникая с трудом, но всё глубже, до самых костяшек, чуть царапая кожу кольцами, рыча, когда цепочку на руку наматываю, с силой к себе притягивая, как за поводок. — Выебу, как суку выебу, будешь пускать слюни и скулить. — Животное. Ахуительно вкусное. Цепляет первую же бутылочку, наливая на пальцы (плевать, что там, хоть моющее для ванны), смазывает мою задницу, вставляя три пальца и рывками ими двигая. До боли. Терпеть нет сил ни у кого из нас. Как ему хватает выдержки на эти ненужные действия — не понимаю. Восхищаюсь его заботой и желанием не навредить мне. А зря. Я бы всё вытерпел. Ради него — всё что угодно. Ебёт и разводит половинки в стороны, мне больно и пощипывает и дырку и губы, которые жрёт, сгрызает с моего лица, вылизывая как оголодавшая псина, у меня даже щёки мокрые. Мы не целуемся, мы лижемся как животные, громко, несдержанно выстанывая, с мычанием прикусывая кожу друг друга. Безумие. Чистейшее. Мой язык вдоль его челюсти гуляет широкой кистью, кожу его слюной пачкает. И, сука, я буду благодарен до конца жизни тому, кто изобрёл слуховой аппарат, который в душе можно использовать, потому что я как шлюха в ухо его хриплю и постанываю нетерпеливо. И слишком громко, от стен резонируя, звучит мой болезненный восторг, когда входит сразу же наполовину. У меня из глаз сыплются блядские искры, я в плечи его впиваюсь ногтями, хрипло дыша, стараясь максимально расслабиться, впуская в себя, кайфуя от одной лишь мысли, что это именно он внутри. И это так долгожданно, просто пиздец. Несравнимо ни с чем. Ни с кем, чёрт побери. В несколько рывков, резких, болезненных, тугих… внутри целиком оказывается. Вгрызается в меня возле ключиц, стонет громко, стонет сорвано, начинает как бешеный втрахивать в твёрдую стену, преодолевая сопротивление мышц внутри. И тело его под моими руками, каменное, напряжённое, бугрится под пальцами. Я чувствую его. Каждый миллиметр рельефного, горячего, пульсирующего члена. Чувствую, как прошивает от копчика разрядами тока и по позвонкам скользит концентратом удовольствие, впрыскиваясь в вены, и, сука, меня размазывает просто без шансов. Всегда так с ним. Именно с ним. Я не просто стону, я вскрикиваю от каждого толчка в моё тело, встречая восторженно, целуя его, целуя-целуя-целуя распахнутые алые губы, обсасывая. Держусь за его плечи, царапая их, прижимая к себе лишь сильнее, ахуевая от того, какой он красивый, какой неповторимый, насколько горячий и сексуальный в своём неприкрытом желании. Какой озверевший, как на висках его и между бровей вены выделяются, пульсируя. Как они напрягаются на шее. Как он прожаривает взглядом не меньше, чем членом. Трахает-трахает-трахает. А у меня глаза закатываются от наслаждения, я сталкиваюсь затылком со стеной, захлёбываюсь и вскриками-стонами, и водой, что сверху на нас обрушивается потоками. Он такой невыносимо дикий, что бывает крайне редко. Его ласка меня будто обгладывает до костей: он и правда сжирает, так откровенно наслаждаясь, так нетерпеливо клеймит острыми зубами, оставляя следы и зализывая их языком, прослеживая губами, комментирует своей сочной густой хрипотцой, распаляя бесконечным шёпотом. Кожа горит. Горит, словно перцем обмазали, жгучей специей, всего целиком. И не выдерживаю, с ним нереально подобное долго терпеть, интенсивность внутренней стимуляции убивает за считанные минуты, блядским паштетом меня по стенке размазывая. Тело дрожит, член густой спермой выстреливает, а я губы его нахожу прикусывая. Скулю, скулю как он и предсказывал, скулю в полнейшем ахуе от накрывающих ощущений, от того, как продолжает всё так же трахать как бешеный, а у меня смазывается реальность, рябью идёт, цветными пятнами. Уплываю к херам, кажется, отключаясь до обморока на пару секунд. — Вернись, я с тобой не закончил, — хрипит мне в рот, входя глубоко, медленнее. — Блядская куколка, блядски с ума сводящая. — Резче. Ещё резче, кажется, из тела высечь искру пытается, чтобы сгорело всё нахуй вокруг. — Люблю тебя, пиздец как сильно люблю. — С рычанием стягивает мои мокрые волосы в кулак на затылке до боли, прошивающей корни. Тут не до деликатности, когда в безумии горишь так ярко. Взаимном безумии. В губы мои впивается, дышать нормально не позволяя, а я же только недавно кончил, а снова к херам кроет, тело в шоке, тело в экстазе бьётся. Я будто под воздействием электричества: меня проводами обмотало и бесконечно шарашит, а мышцы, заряженные, обласканные этими импульсами, сокращаются. — До смерти затрахал бы. — Кусается, следом зализывает и вбивается особенно глубоко, замирая и чуть бёдрами подёргивая, кончает с рокочущим стоном, а я смотрю сквозь ресницы на то, как горло его напрягается и вибрирует. Встречает мой взгляд, зрачок у него как у наркомана расплывшийся, совершенно отъехавший. Облизывается и удерживает, пытаясь отдышаться, снова в шею губами влипает, медленно и очень аккуратно с члена своего снимая. Ставит меня на ослабевшие ноги, что подгибаются. А мне от пустоты внутри неуютно становится, хочу всегда быть им заполненным. Сперма неспешно стекает по бёдрам, дырка пульсирует и сжимается воспалёнными краями. Ощущения эйфорические совершенно, мы, вроде, планировали помыться, а потом в постель пойти, чтобы обкончаться до ахуя. В итоге, Макс нас обоих намыливает, а после меня лицом к стене разворачивает, позволяя воде самой пену смыть, вставляет в меня пальцы и трахает нихера не медленно. По густой, не успевшей до конца из моего тела вытечь сперме скользит, плечи мои покусывает, трётся лицом. Снова заводит, разогревает специально, чтобы после за руку из ванной увести, оставляя на паркете мокрые следы, и, не вытираясь, насрав на всё, просто на кровать опрокидывает. Нависает сверху, с волос его на меня вода капает, жетон ударяет по подбородку, а я губами его ловлю, в рот всасывая, чувствуя языком гравировку, когда его облизываю. Вижу, как заворожённо смотрит, словно пристрелило на месте. — Кто же тебя создал таким, существо ты моё неповторимое? — спрашивает, скользя взглядом по моему телу. Первый, самый острый голод утолён, но возбуждение никуда не исчезло, пусть нам и стало чуточку сытнее, самую каплю удовлетворённее. — Я многих трахал, со многими кончал, всякое бывало, но только в тебе навсегда остаться хочется. Что за ёбаная магия, куколка? — Ведёт носом вдоль шеи, вдыхает глубоко, шумно, втягивает ноздрями, словно блядскую дозу ангельской пыли. Проводит языком от ключицы до уха по шраму. Я хотел ещё год назад отшлифовать все свои шрамы, максимально разгладить лазером, но после нескольких процедур перестал, поняв, что мне нужно помнить всё, через что прошёл. Мне важно помнить. — Ты будешь трахать или время на разговоры тратить? Не наговорился за часы пути? — Вздёргиваю бровь, видя, как взгляд его ещё темнее становится. Любит ведь, когда начинаю дерзить, говорил не раз, даже не два — десятки раз. Знаю, что нарвусь, что будет испытывать и доводить, что придётся умолять и выпрашивать. Вижу, что он понимает, что делаю я это специально. Как не делать то, когда он так вкусно меня мучает, чувственно пытает, наказывая удовольствием? — Смелый, значит… — расплывается в ухмылке, а в глазах мерцает обещание. — Проверим, как долго ты выдержишь. Соскальзывает плавно с постели, приносит из гостиной ноутбук, всё ещё капая водой с волос на пол и мебель, роется на полках прикроватной тумбочки, находит смазку. Оборачивается ко мне, всматривается секунд пятнадцать и уходит на кухню, бросив всё необходимое передо мной на кровать. Возвращается уже с бутылкой холодной воды. Забирается на постель, головой как псина встряхивает, обдавая градом капель, а тут и без того с меня на покрывало натекло, оно уже нехерово влажное, так ещё и он добавляет. Берёт разбросанные подушки, устраивает себе удобное лежбище, откидываясь на эту импровизированную гору, полусидя берёт ноутбук, пока я, ничего не понимая, за его действиями слежу. Включает камеру, ковыряется с настройками, а у нас только нижний свет в комнате, создающий интимный полумрак, которого ему мало, и яркость картинки на экране и её качество его не устраивают, потому тянется и добавляет боковой свет ночника рядом с кроватью. — Иди ко мне, — подзывает, облизываясь и глядя многообещающе, отставляет ноутбук между разведённых ног, — ложись, — похлопывает по своему телу, — спиной на мою грудь. — Забираюсь осторожно, заползаю и устраиваюсь, а он мои бёдра — так же, как и свои — широко разводит. Подбирает необходимый ему наклон и позу, чтобы я был слегка выше его головы, а я глаза опускаю и вижу во весь чёртов экран зрелище моей задницы крупным планом. Растраханная дырка с припухшими краями. Розовыми. Поджавшиеся яйца и чуть поблескивающая от влаги кожа. Берёт смазку, густо выдавливает на пальцы и неспешно, очень медленно, демонстративно края смазывает. Так блядски медленно, что я каждую секунду поджимаю её, потому что кроет от визуальной составляющей — от его ахуительных татуированных пальцев на моей бледной коже. Так пошло, так возбуждающе, так красиво это делает, так нежно, будто не ебал меня как суку каких-то пятнадцать минут назад, а собирается готовить как девственника. Слишком медленно, чересчур томно, внизу живота горячо и тянет, член подёргивается, пачкая выступившими прозрачными каплями кожу. И проникает ведь внутрь лишь на одну несчастную фалангу, издевается, поддразнивает чувствительный вход, рассматривает внимательно, очень пристально, горящими тьмой глазами, как в экране ноутбука это выглядит. А меня от контраста его расписных пальцев и моей чистой кожи… ведёт как пьяного, хрипят в груди вдохи, стоны с губ срываются. — Смотри, не смей закрывать глаза, — шепчет мне в шею, оставляя громкий, мокрый от слюны поцелуй. — Смотри, как идеально ты принимаешь в себя, — хлопает членом по моей дырке и яйцам, постукивает им, таким твёрдым и желанным. Потирается головкой, входя на считанные миллиметры, и снова выходит. Смазывает мокрыми пальцами припухшие края, вставляя до самых костяшек. И снова членом по дырке со шлепками, которые разрезают тишину комнаты. А я ёрзаю жалобно, и, едва почувствовав горячую твёрдую головку, начинаю сам насаживаться, пока поперёк живота не фиксирует, зарычав на меня, чтобы самому начать медленно входить. Очень медленно. По сантиметру, раз в вечность, у меня вдох в глотке дрожит, я жадно слежу за тем, как натягивается кожа вокруг его члена, как принимает в себя задница, и ощущения усиливаются в несколько раз, в грёбаную сотню. Снова берёт смазку, гладит вокруг, выходит всего на пару сантиметров и снова внутрь неспешно возвращается. Ведёт бедрами, рассматривает наши соединённые тела, кончиками пальцев потирает натянутый сфинктер. Чтобы после скользкий от смазки палец ввести в меня, заставляя от натяжения задыхаться, а глаза так и норовят закрыться, ресницы дрожат, а в глотке стон скребётся. Потому что член его застыл без движения внутри, войдя до самого упора. Вместо него палец двигается. Очень правильно, безошибочно надавливает на простату, гладит её, массирует в чётком ритме. И вид егоблестящих от смазки колец, его исчезающего во мне пальца, с красивым розоватым ногтем, с росписью чёрных тату — что-то нахуй совершенно неописуемое. Это так красиво. Это такой визуальный оргазм, что меня трясёт не только от ощущений, ещё и от ахуительности картинки. А пальцев становится два. Они входят просто отлично. Ласкают выверено, умело, у меня в глотке стон за стоном вибрируют. Я смотрю, как он имеет меня, как дарит в очередной раз невероятное удовольствие. Чувствую, как лижет ключицу, как влажно, громко целует, чуть ведёт бёдрам, ещё и членом понемногу двигаясь, а мне хочется раствориться в этом, прикрыв веки и отдаться целиком. Только нельзя ослушаться. Пальцев становится три. Натяжение максимальное, несмотря на то, что я отлично смазан, задницу саднит, что лишь ещё больше возбуждает. Но ему мало, он ведь обещал извести — он изводит. Медленно-медленно-медленно. А меня выгибает, жутко хочется кончить, терпеть почти больно, только, словно чувствуя это, в шаге от грани останавливается, не позволяя самому насаживаться. Эта пытка продолжается вечность, а запись каждый мой стон, каждую мою мольбу хриплым, сорванным от криков голосом фиксирует. Его рука безжалостна не меньше, чем твёрдый каменный стояк в моей заднице. Из члена вязко тянется крупными каплями абсолютное безумие. Мне кажется, ещё немного, и меня просто вырубит, потому что не справляется сознание с такой ударной дозой ощущений, не вывожу я на трезвую голову что-то подобное. И как он терпит, как так долго внутри меня находится, чувствуя, как сжимаю, как пульсирует всё, как подрагиваю и ёрзаю… Эта пытка доводит меня едва ли не до истерики: мне так хорошо, что я просто в ахуе. Из уголков глаз скатываются слёзы, губы искусаны, я прогибаюсь, забываясь, но он шепчет мне в кожу возбуждённо, приказывая: «продолжай смотреть». Я и смотрю. И мне от наслаждения сдохнуть хочется. Только пальцы двигаются, теперь уже четыре, дырка натягивается, кольца блестят. У меня эта картинка на всю жизнь на подкорке отпечатается. Сознание мутнеет периодами, всё кругом идёт, в голове шумит, пересыхает глотка. Только у рта бутылка с водой оказывается. А я пью неаккуратно, влага мимо проливается, капли холодные скатываются по раскалённой коже, и мне кажется — она шипит. В предоргазме зависаю на целую вечность, не контролируя уже ничего. Ни судорожный шёпот, ни хрипы, ни скулёж, ни мычание. Ёрзаю, словно в теле исчезли все кости, и я на нём амёбой расплываюсь. Не вижу. Не слышу толком. Не соображаю вообще. Ресницы слипаются. Чувствую, как переворачивает, как лицом вниз укладывает, заставляя прогнуться в пояснице, раскрывая меня, и тишину комнаты разрывают шлепки его члена об мою натруженную дырку, пока та пульсирует, пытаясь сжаться, растянутая, чувствительная, требующая продолжения. Возбуждение убийственной силы измотало до такой степени, что, кажется, в момент, когда я буду кончать, просто вырублюсь. Не выдержу. И когда одним слитным движением входит, сжимая мою задницу сильными руками, всаживает с силой, ударяя бёдрами, кричу и скребу руками над головой, сминая влажное покрывало. И начинается ёбаный пиздец, потому что меня натурально ебут, вообще без жалости. Аномальная скорость, ни секунды передышки, член двигается внутри, взбивая смазку, массируя стенки, натирая-натирая-натирая, пока не начинаю, сокращаясь всем телом, кончать и буквально рыдать, уткнувшись в постель. Распахиваю рот, на одной ноте подвывая. Бёдра ходят ходуном, Макс фиксирует моё тело, в хватке стальных пальцев на пояснице удерживает, пока меня бьёт крупной дрожью как в судорогах. Переворачивает, укладывая на спину, склоняется и вбирает мой член в горло, продляя ощущения. И вместо того, чтобы додрочить, выдаивает окончательно, высасывает из меня сраную душу до последней капли, чтобы спустя считанный десяток секунд окропить моё тело тёплыми каплями спермы с глухим рычанием и, начав и их с меня слизывать, подниматься к губам, подарив моим лёгким воздух. — Тебе хорошо? — тихо спрашивает, трётся лицом об мою щеку, целует нос, веки. — Малыш… — Мне ахуительно, — едва слышно проговариваю, слишком тихо, но надеясь, чтобы он смог услышать. Обнимаю, проводя по его мокрым от пота лопаткам, глажу по затылку, чувствуя, что, когда по вискам слёзы скатываются — он их сцеловывает. — Спи, — шепчет на ухо, мягко целуя, а я выпускаю его из объятий, не в силах открыть глаза. Впадаю в вязкую дрёму, сквозь которую ощущаю тёплое влажное прикосновение полотенца, как он собирает мои волосы, как вытаскивает из-под меня покрывало, укладывая на сухую простынь. Как гладит по губам влажными пальцами, пахнущими моей гигиенической помадой, зная, как ненавижу, когда они начинают шелушиться. Смазывает осторожно и мою задницу, сначала обтирая полотенцем, а после кремом заживляющим, натягивает пижамные штаны, крутит и в правду как куклу, пока я, нахуй целиком затраханный, в нирване. А у меня нет сил сказать банальное «спасибо» за то, что заботится, как всегда. Следит за тем, чтобы я в порядке был физически. И мне бы шепнуть ему, как сильно я его люблю в эти моменты, как счастлив оказаться здесь, что это наилучшее в моей жизни, только в сон утаскивает, разум наконец вырубается, решив, что самое время все системы перезагрузить. *** Просыпаться оказывается сложно: тело настолько разморенное, хоть мышцы и приятно тянет, что хочется валяться до бесконечности под тёплым одеялом. Рядом с горячим телом, которое обнимает, прижимая к себе. Утопаю в коктейле смешавшихся запахов, чувствуя, как под боком мини-грелкой тарахтит довольный кот. Мы уснули почти под утро, пусть за окном и было темно, но в зимнее время это нормально, чтобы и в восемь ещё ленилось подниматься солнце. Идиллия момента разрушается бесконечно пиликающим видеофоном. Макс вставать, что очевидно, вообще не планирует, продолжая щекотать своим дыханием мой затылок, потому выпутываться из одеяла приходится мне. Перекладываю Куска поближе к хозяину, чтобы наконец посмотреть, кого там принесло. А принесло Фила. На часах почти десять, а мы поспали не более трёх. И принесло Фила… не в одиночестве. Потому первое, от чего я ахуеваю — два огромных пакета с продуктами в руках Гонсалеса, а ещё дружелюбная улыбка и брошенное мне шёпотом: — Его было не остановить даже танком. Я на кухню. Ты любишь яйца с жидким желтком или твёрдым? — Без разницы, — отвечаю, глядя, как брат заходит следом, держа на руках двух лисов, которые пытаются до его лица дотянуться потявкивая. И это второе, от чего я начинаю ахуевать. Потому что видео даже близко не передало красоту этих уникальных животных. А посмотреть тут есть на что, одни красивущие глаза чего стоят, как и оттенок шерсти, и ошейники с поблескивающими камнями. Однако внимание от лисов перетягивает на себя Фил, отпуская обоих, а те начинают обнюхивать всё вокруг и меня в том числе, пока я задыхаюсь в крепких объятиях брата. Он душит, сука, просто душит, сжимая так сильно, что у меня без преувеличения рёбра трещат, но я подчиняюсь его порыву, оплетая руками в ответ. Плевать, что на мне одни лишь штаны, а на нём холодное пальто, заставляющее меня дрожать. — Я думал, что у меня случится разрыв сердца, когда увидел по телевизору выпуск срочных новостей, а у тебя оказался отключен телефон. Потом пропала связь ещё и с Максом, все как будто нырнули под воду. Хорошо, что Рокки сам позвонил и всё объяснил в общих чертах, иначе я бы к твоему отцу пошёл и уложил каждого на своём пути, кто удержать попытался бы. Объяснил бы ему очень популярно, что я думаю о его методах ведения бизнеса и возложения на тебя ответственности, в том числе за пол-ёбаного-мира от дома. — Смотрю, как с серьёзным лицом возмущается, глаза горят, хоть кривится как от зубной боли. Устрашающий на самом деле, вставать у него на пути я бы точно не захотел в его текущем состоянии. — Макс спит? — спрашивает, внезапно переводя тему. Осматривает меня с мелькающим в зрачках пониманием, а я подозреваю, что выгляжу как жертва изнасилования. — Спал, пока ко мне вот это не залезло в постель и Кусок не начал выгибаться дугой, будто увидел дьявола, и пытаться какого-то хуя делать это на мне. — Макс держит в руках одного из лисов, а второй плетётся за ним следом. Фриц, что удивительно, до сих пор мирно себе лежит на своём коврике в паре метров от нас, флегматично посматривая на посетивших нашу обитель животных. Он как будто преисполнился, блять, осознанием превосходства, и ему тупо насрать для чего они здесь, он уставшим от жизни взглядом наблюдает, не более. — Привет, родной. — Позволяет себя обнять, чмокнув куда-то в шею Фила, и вручает ему питомца в руки. А я решаю, что самое время найти себе чистую одежду и сходить в душ, раз уж спать мы точно не будем. Ганс, вероятнее всего, судя по звукам, готовит завтрак, а Макс с Филом о чём-то треплются, пока вокруг них наворачивают круги лисы. В комнате нахожу Куска, который, стоит лишь открыться двери, выскакивает с шипением, а я смотрю на это мохнатое чудовище с подозрением, обойдя от греха подальше, и отправляюсь к шкафу. В зеркале на меня смотрит пятнистое нечто. Кожа вся в следах зубов, засосах, мелких царапинах и покраснениях. Волосы спутавшиеся, висят как чёрт те что, губы опухшие, словно их кто-то пожевал основательно. И любой другой человек, в своём уме находящийся — не я стопроцентно — начал бы жаловаться, что можно было бы как бы и понежнее. Более деликатно, и чувственно, а не вот этот пир моим телом. Как будто жрали-жрали, да не дожрали. Вещи нахожу быстро, в Калифорнию я повседневной одежды брал не так уж и много, основное количество осталось дома, проще было необходимое докупить на месте, чем тащить бессчётное количество чемоданов. Постель выглядит как поле боя, потому стаскиваю с неё бельё и прусь в ванную. Встаю под обжигающие струи душа и коротко вскрикиваю, когда в процессе намыливания волос чувствую руки, проскользнувшие по рёбрам, а следом пальцы, что массируют затылок. Я понимаю, что напугать он не хотел, и предупредить вряд ли бы вышло — я спиной к дверям стоял, и орать или стучать было бы глупо, но сердце начинает, как сумасшедшее колотиться, и успокоить его так быстро не выйдет. Однако Макс не пытается меня вжать в стенку лицом и по-быстрому трахнуть, пусть мне бы и хотелось этого, на подготовку даже не пришлось бы тратить время, но нас явно ждут, и это как минимум некрасиво вот так задерживаться. Мыться в четыре руки приятнее и быстрее. Плевать, что постоянно примагничиваются губы, плевать, что язык его настырный, прикосновения жадные, и возбуждение вспыхивает яркой свечёй. Мыться, мимолётно ласкаясь, раскаляясь, чуть дразня и видя улыбку напротив, с обещанием после устроить друг другу полный пиздец в постели, неожиданно буднично, но возбуждающе. Из душа выходим довольно быстро, а после я получаю цепочку поцелуев по плечам, вдоль позвоночника и жадное касание губ намного ниже, всего лишь пару мазков языком по поджавшейся дырке, что пробивают на крупную дрожь. Но ничего кроме. Макс тупо вытирает моё тело, подаёт одежду, одевается сам, глядя, как пытаюсь впитать лишнюю воду с волос, нанося после на них уходовые средства и собираясь высушить феном, чтобы не ходить мокрым и не мёрзнуть, а на башке не образовалась несимпатичная пакля. Пока я собой занимаюсь, Ганс заканчивает готовить завтрак. По приходу на кухню меня поджидают хрустящие тосты с авокадо, яичница, вкусные куриные колбаски и салат. За едой коротко обсуждаем произошедшее, Гонсалес рассказывает, что говорил с Алексом, и они с Катярой и мелкой завтра рано утром — по нашему времени — вылетают из ЛА, чтобы к Новому году быть здесь. В процессе разговора выясняется, что при взрыве довольно сильно пострадал брат Киана, его жизни ничего не угрожает, но сложный перелом ноги требует срочной операции, а это означает, что оплата будет точно по страховке — дополнительные расходы для нас с отцом. Макс решает при нас же позвонить Саше, договаривается встретиться и перетереть на эту тему, тот рвётся сегодня же его увидеть, поэтому я понимаю, что весь день нас ожидают гости, а ведь хотелось бы… эгоистично спрятаться и провести их наедине. После завтрака какое-то время просто общаемся, Фриц явно хочет пойти на прогулку, Фил предлагает взять лисов и выдвинуться вместе, однако Макс отпускать меня никуда без него не планирует. Типа из соображений безопасности. Игнорирует то, как закатывает глаза Фил, и преспокойно собирается с нами. Гансу тупо не остаётся выбора. Снег валит. Валил ночью, продолжает сыпать до самого обеда. Пока гуляем, успеваем наржаться над тем, как Пуля и Кокс — а я наконец понимаю, как их отличить — терроризируют Фрица, пока тот пытается от них подальше съебать, но они как две розовые молнии несутся следом и тявкают, оставляя следы на белоснежном полотне снега. Снег валит. Гуляем мы около двух часов, в течение которых Макс греет мои руки, красиво курит и выглядит расслабленным настолько, каким не был при мне уже давно. А я залипаю на его профиль, на улыбку, которой награждает Фила, слушая о чём тот говорит, на пальцы его чуть покрасневшие, которые прячет после в карманы, на губы ещё более яркие и такие же воспалённые, как и у меня. Снег валит. Фил с Гансом и лисами загружаются в машину и обещают заехать ближе к ночи, чтобы вместе сходить в зал на тренировку после ещё одного совместного выгула животных. А мы оказываемся дома, где приходится мыть собаку, кормить получившего неизгладимые впечатления кота и заказывать себе обед, потому что готовить вообще не хочется, пусть продукты и есть. Зато жизненно необходимо завалиться на первую же горизонтальную поверхность, немного обветренными губами целоваться до ахуя, срываясь на хрипы, а после наконец сплестись в единый клубок, чтобы, никуда не пытаясь спешить и наслаждаясь каждой секундой, заняться… не сексом — любовью. Это непривычное значение такого простого процесса всплывает неоднократно. Это транслируют его ласковые тёплые губы, горячий язык и самые чувственные во всём долбаном мире пальцы. Мы так привыкли трахаться как бешеные, жадно сжирая тела друг друга по крупицам, пытаясь урвать как можно больше, что вот так медленно покайфовать не всегда получалось. И это неплохо, мне нравится с ним в любом случае, нравится то, каким он может быть разным, нравится, как считывается без слов, что он сказать этим хочет. Доставка приезжает спустя полтора часа, которые успевают пролететь слишком быстро. Зацикленные на ощущениях, удерживая друг друга взглядом, выплёскивая любовь касаниями, мы течения времени не замечаем. Обед же похож на очередную прелюдию, из рук он меня выпускать не планирует, рыбу я ем, сидя на коленях Макса, соус с моих губ он добросовестно слизывает. Сок вообще пьём один на двоих. Рот в рот. И то ли в ресторане нашем начали готовить божественно, то ли Макс вкус всего собой значительно усиливает, но удовольствие я получаю буквально феноменальное, кайфуя сразу от всего. И от еды, и от него, и от жизни в целом. Мне бы стоило, возможно, куда больше расстраиваться из-за произошедшего. Чувствовать вину перед пострадавшими. Искать варианты разрешения ситуации. Но всё, что мне сейчас хочется — зависнуть в моменте, позволяя отцу устранить проблему, а уже после рвануть и возвести свой чёртов замок. Да, я принц. Так вышло. Да, я вряд ли буду абсолютно самостоятельным. Пока отец жив. И надеюсь, он проживёт ещё очень-очень-очень много лет, чтобы я мог позволить себе хотя бы частично расслабиться и просто жить без бесконечной гонки за признание. Я принц. Глубоко похуй, но в этом есть ряд весомых плюсов и преимуществ, которыми отныне я буду на полную катушку пользоваться, потому что незачем отказываться. Как и доказывать что-то кому-то. Я построю блядский реабилитационный центр, потому что могу. Хочу. Он мне нужен. Он нужен Максу в долгоиграющей перспективе. Значит, он будет. Я принц, рядом с Максом я себя им в полной мере чувствую, потому что окружает заботой, потому что он настолько внимательный, нежный, страстный и ласковый, что кости плавятся от напора его пальцев, тело подчиняется беспрекословно, тело он давно приручил. Мы так много целуемся, что губы пощипывает, но оторваться никак. И время до вечера пролетает быстро. Пришедший Саша заставляет нас друг от друга отклеиться. Прискакавший к нему Кусок вдруг напоминает мне, чей изначально он был. А ещё возвращает к тому самому ужину, с которого младший Лавров ушёл, не попрощавшись, гордо вздёрнув подбородок и красноречиво показав своё ко мне отношение. Только сегодня он совершенно другой. В костюме-тройке, с идеальной укладкой, весь из себя сосредоточенный и деловой, только вот выглядит непривычно взволнованным, в его глазах плещется непритворная искренняя тревога и страх. Саша рассматривает Макса слишком, даже чересчур цепко, обнимает не менее крепко, чем это утром сделал со мной Фил. А после спокойно жмёт мою руку, вероятно, не планируя сыпать претензиями, выбрасывая белый флаг. Условно. Ужин нам готовит Макс, никаких излишеств, обычная паста с курицей, но я так люблю, когда он за плитой, что не могу отвести глаз, наблюдая с неприкрытым удовольствием. Чуть приоткрыв форточку, курю, подобрав под себя ноги, и глажу Фрица, что пожил мне на колени свою лобастую голову. И бля… всё выглядит настолько по-семейному, весь этот день такой идеальный, что законсервировать его хочется. А у меня стойкое ощущение, что я наконец-то на своём месте. Наконец-то именно там, где и должен был быть давно. В любимом, как оказалось, городе. В идеальной квартире, выбранной мной, с идеальным мужчиной, которого люблю больше жизни. У меня есть семья. Семья Макса меня условно приняла. Всё внезапно становится так хорошо, за исключением проблем в бизнесе, что поверить не получается. Поверить страшно, потому что когда ты что-то принимаешь как данность и в это погружаешься, оно начинает разрушаться. Ужин проходит очень мирно, Саша предлагает возможные варианты по страховым выплатам и нам, и пострадавшим. Очерчивает примерные границы потерь, узнавая от меня цифры финансовых вложений. И контакт на удивление устанавливается вполне дружелюбный, пусть я и понимаю, что не меня он бы хотел видеть рядом с братом, не меня стопроцентно, но больше происходящему не сопротивляется. Поздним вечером приезжает Фил с Гансом, сегодняшняя прогулка повторяется, только более краткосрочная. После мы отвозим лисов к ним домой и отправляемся на тренировку. Мышцы протестуют, но после разогрева дальше всё проходит просто отлично — и покататься на матах, и сделать несколько подходов к тренажерам, и просто поговорить в процессе друг с другом. После тренировки они нас до дома подкидывают, обещая завтра повторить вечернюю программу. С утра же Фрица забирает кинолог, а мы отправляемся к отцу, чтобы с ним позавтракать. Они с Максом что-то бесконечно обсуждают, а я внимательно слушаю, иногда вставляя свои пять копеек. Леонид Васильевич не собирается отменять свой пафосный приём в новогоднюю ночь, приуроченный ещё и к его дню рождения. Максу это не нравится, о чём он прямо и говорит. В свете последних событий, калифорнийский ублюдок может что-то устроить, поэтому вот так выёбываться, вроде как лишнее. Но отца не переубедить, потому шоу продолжается, шоу быть. А это дополнительная работа для Макса, как для начальника охраны, и множество организационных вопросов. Нам дали возможность поваляться в постели, но реальность начинает настырно в двери стучаться. И пусть особенно сильно высовываться нельзя, но и ебланить круглосуточно нет теперь возможности. После завтрака мы едем не куда-то, а к Мадлен с детьми. Макс хочет меня с ними познакомить, что вроде как логично, а мне не сказать что слишком сильно хочется, но определённо стоит, ведь это всё же его сыновья, это для него важно. Следовательно, требует моего внимания. — Как хорошо, что вы оба в порядке, заставили же поволноваться, — выдыхает вместо приветствия Мадлен, вставая с небольшого дивана в детской комнате, указывая нам на дверь ванной, чтобы вымыли руки, после того как снимаем верхнюю одежду. — Как вы тут? — слышу голос Макса, а потом вижу, как он берёт у неё одного из детей, но с учетом того, что я в душе не ебу, кто это из них двоих, просто наблюдаю, молча, не пытаясь влезать. До меня очередь успеет дойти. — Марс плохо спит, ничего нового. Богдану делали ревакцинацию. — Температура была? — Нет, в этот раз всё было хорошо, антигистаминное, что мы дали заранее, помогло с реакцией справиться. — А она изменилась. Не сказать, что очень сильно, но вспоминая ту рыжую кошку, что приехала на базу, кричаще сексуальную и яркую, видеть её в подобной обстановке, без косметики и шпилек, не в коротком мини и с километровыми ногтями, слегка непривычно. И они так хорошо выглядят вместе, что я внезапно осознаю… не будь меня рядом с ним, не появись я, он, скорее всего, на ком-то вроде неё женился. У них было бы несколько таких же красивых, как Макс, детей. Он приходил бы по вечерам, отдавался в нежные руки, ел домашнюю еду и дарил им любовь своего огромного сердца. — Это Максим-Марсель, очень вредный товарищ, что спал на мне с первых дней жизни. — Уплыв куда-то не туда в мыслях, чуть вздрагиваю, когда слышу голос Макса, и перед глазами появляется темноволосый, кареглазый ребёнок. Который смотрит на меня, хлопая длинными ресницами, а я рассматриваю его, не рискуя касаться. В самом деле, на руки брать я его точно не хочу. — Мне кажется, или у него твой нос и губы? — первое что говорю, а Мадлен мне поддакивает услышав. — И я вряд ли ошибусь, если в будущем будет ещё и твоя челюсть. Красивый ребёнок. У такого красивого отца другого и не могло быть, — всё же растягиваются губы в улыбке, когда Макс получает маленькой ладошкой по носу, которую ловит и целует. А взгляд его лучится благодарностью, понять бы за что. В нём концентрированная нежность и так много любви, что я нахуй тону. Как не смотреть на него вот такого, как вообще хоть на что-то обращать внимание? Когда он затмевает собой попросту всё. Дальше идёт знакомство с Богданом. И если бы я не знал, что мальчика они усыновили, то никогда бы не подумал, что он не одной с ними крови. Тоже тёмненький, только глаза голубые. Даже форма губ и носа похожи на Макса. А может, мне просто кажется, и я ищу схожие с ним черты? Мы остаёмся на обед, проводим не один час с детьми, Марс снова спит на отце, развалившись на его груди, и сопит, и эта картина что-то переворачивает у меня внутри. Я начинаю задумываться, что же почувствую, когда Людмила родит? До этой минуты мне было практически всё равно, никакого волнения или предвкушения не просыпалось. Было более чем достаточно знать, что беременность протекает без осложнений, она живёт в резиденции отца и, собственно, является как раз его головной болью. Не моей. А теперь, глядя на вовлечённость Макса, на нежность, которой он лучится, на любовь, что сочится порами и витает в воздухе, начинаю задумываться по поводу того, что, во-первых — нужно познакомить её с Максом, а во-вторых и самому чуть-чуть больше участия проявить. Наверное, так правильно? Это ведь будут мои дети, я на это согласился, и, вспоминая своё детство с нянькой, не хотелось бы мимолётным явлением и просто словом для них быть. Пусть я точно менять им памперсы или спать вот так, как Макс, убаюкивая, не стану. Но я хочу для них быть отцом не только на бумаге. Хотя бы попробовать. Чтобы после не жалеть, и меня было не за что винить. *** Новый год приближается. Неизбежность чисел, что заставляет каждый последний день декабря становиться точкой и своего рода итогом целого года событий. Снег валит нещадно все последние дни, снегоуборочные машины еле справляются, на улице не сказать что холодно, всего лишь пару градусов ниже нуля, что привычно для Центра. Однако организм после Калифорнии всё ещё адаптируется и иногда это жутко бесит. Я не могу нормально и вовремя засыпать: в то время как Макс расслабленно обнимает меня, видя десятый сон, я вхожу в собственную фазу бодрости. Биологические часы, настроенные полгода назад, шакалят по полной. Я то сонливый, в то время как из него бьёт энергия, то с точностью до наоборот. Перестраиваться пиздец как сложно, но по совету лечащего врача, у которого Макс наблюдается, он должен спать не менее восьми часов в сутки, на крайний случай, если загруженность слишком огромная, то хотя бы шесть. Точно не меньше. Здоровый сон, полноценные приёмы пищи, умеренные физические нагрузки — залог хорошего самочувствия. А я за его сердце до паники боюсь. После обеда с Мадлен и детьми, во время которого мы сытно поели и получили дозу детского крика — и моего умиления Максом — мы отправляемся на прогулку с Филом и Гансом, вместе же ужинаем, тренируемся, а после тренировки закупаемся в супермаркете продуктами, чтобы, выгрузившись, поехать каждый на своей машине в аэропорт. Потому что ровно в полночь садится самолёт Алекса, которого мы планируем встречать всем скопом. Катя еле поспевает за рванувшей, одетой мини-копией снеговика, Сашкой, которая, увидев снег, верещит и смеётся, постоянно падает, поскальзываясь, но от счастья разве что не лопается. Алекс выглядит сильно уставшим, смотрит на меня с Максом внимательно, со всеми здоровается, просит сигарету и с тихим стоном прикрывает глаза, явно кайфуя после долгого перелёта. Ганс подхватывает их чемоданы, загружая в нашу машину, ибо купе, на котором он катается, явно вместительнее танка Макса. А он успел, пока я был в Калифорнии, прикупить себе новенький «Гелендваген». Энергии у ребёнка хоть отбавляй, мелкая прилипает к Максу намертво, заставляя развлекать себя, в то время как мы стоим и за всем этим безобразием наблюдаем. Катяра вздыхает, явно подозревающая, что так оно и будет, мечтает о горячей кружке чая и тёплой постели, опирается на Алекса, который пристально на меня смотрит, а я во взгляде его ловлю слишком многое. И отворачиваться не хочу, понимая, что скучал по нему, успев привыкнуть к присутствию рядом, к общению, времяпрепровождению и прочим приятным мелочам, отмечаю, что лишаться этого не хотелось бы. И будет очень грустно, когда они захотят в Лос-Анджелес вернуться. Катю бы уговорить… Только как это сделать — нет ни единой мысли. К квартире Олсонов мы подъезжаем около трёх ночи, набегавшись, до того, как её усадили в салон, Сашка вырубается без задних ног, развалившись на Алексе. Вещи мы с Максом затаскиваем в четыре руки. Катя, кажется, с минуты на минуту просто стечёт на пол и уснёт прямо в огромной куртке. Потому, как только оказывается в стенах квартиры, извиняется и идёт укладываться как можно скорее с ребёнком, оставляя нас втроём. — Жалко, что так вышло с твоими центрами. — На лестничной площадке жарковато, пальто приходится расстегнуть, Макс упорхнул в машину, в бардачке которой лежит недавно распакованный блок сигарет. Алекс снова курит, трогать меня не пытается, пусть я и вижу, как скользят его глаза по мне. Дотронуться хочется мне самому. Потянувшись к нему, чувствую, как приобнимает одной рукой за талию, ныряя под распахнутое пальто. — Расстроен? — Построю лучше, — выдыхаю и сокращаю с ним расстояние. Его губы — горькие, никотиновые, язык горячий и знакомый. И целовать его приятно. Длинная щетина колется, кожа начинает гореть, и после всегда гладко выбритого Макса, это бьёт контрастами. Макса, который прижимается сзади, пока я, увлечённый ощущениями, слишком в них погружаюсь, не услышав его шагов. А он отодвигает мои волосы, перебрасывая на одну сторону и целует за ухом. Мы понимаем, что это наш максимум в данный момент. Алекс устал после перелёта и нужен своей семье. Просто мне захотелось дать ему понять, что его не использовали, пока было удобно. Он близкий для нас человек. Для обоих. Возможно немного по-разному. Однако я бы хотел, чтобы он оставался в нашей жизни, в нашей постели время от времени. И судя по тому, как спокоен Макс, находящийся рядом, когда, разорвав поцелуй, я встречаюсь с ним взглядом, и он подаётся вперёд и слизывает каплю слюны с моих губ, явно думая то же самое. Дома мы оказываемся спустя час, успев нализаться как малолетки, возбудиться до ахуя и договориться ближе к обеду встретиться. Олсон берёт на себя попытку уломать Ганса, чтобы тот приготовил нам пожрать, ну и провести всем вместе время. Таки Алекс скучает по друзьям слишком сильно, и неизвестно, как долго он с семьёй пробудет в Центре и когда обратно улетит. Дома мы оказываемся в горячей пенной ванне, и можно было бы подумать, что основная цель — отогреться, распарить тело, чтобы быстрее уснуть, но всё со старта идёт не по плану. Потому что я оказываюсь на коленях Макса мгновенно, а внутри меня его пальцы, что нетерпеливо подготавливают для твёрдого, рельефного, не желающего ждать члена, который я ласкаю пальцами, задыхаясь от близости, а после уже от идеальной наполненности, влипая в маячащий зацелованный рот напротив, восторженно с первых же толчков скуля. Мне нравится то, как он имеет меня, как вгрызается в мою шею, как рычит, что я его «блядская куколка», только его… Как метит-метит-метит, гладит, а после топит в наслаждении, медленно, безумно медленно и безумно глубоко двигаясь, натирая чувствительные стенки, заставляя дрожать от кайфа и чересчур быстро кончить. Вместе. Хрипя нос к носу, глядя в глаза, уплывая в нашу неизменную вселенную на двоих. Чтобы после почти мгновенно уснуть, сплетаясь конечностями, а утром сползти с кровати, широко зевая, и весь день провести в бесконечном движении. Мы дохуя времени проводим с Олсонами, с Филом и Гансом, по необходимости отпуская Макса решать вопросы с охраной для будущего приёма отца. И до позднего вечера он то к нам возвращается, то вновь исчезает, но я не успеваю заскучать, рядом регулярно кто-то находится, а на тренировку, практически ночную, куда мы заваливаемся впятером, приходит ещё и Кваттрокки, который успел приехать с базы по случаю завтрашнего празднества. До кучи к нам присоединяются Софа с Валерой и Родя с Лерой. Компания — просто пиздец, гул в зале стоит из пиздежа и хохота, и когда в дверях ещё и Саша нарисовывается, никто уже не удивлён. Макс с братом упражняются на тренажерах, Алекс трётся рядом с ними, как и Лера, которая, вероятно, слишком давно их в таком составе не видела. Я же, даже отвлекаясь на общение с Филом и остальными, всё равно глазами всегда нахожу его. И он находит. Это ощущение непередаваемо — когда даже с близкими рядом, в кругу тех, кто приятен максимально, в кругу тех, кого бы не было в моей жизни, не встреть я его… мы ищем друг друга глазами, всегда держа в цепком фокусе. Словно имеем одну тайну на двоих в целой вселенной. Тайну особенную. Это ощущение связи, крепнущей, стягивающей таких разных, но всё же похожих людей вместе радует и удивляет не менее сильно, и я в который раз понимаю, как много приобрёл за последние годы. Я начал жить лишь после встречи с ним. Это ощущение ворочается внутри, клубится и заполняет без остатка, заставляя ощущать сытое удовлетворение не только телом от потрясающего, идеального секса с любимым человеком, но и удовлетворение сердцем, душой, разумом, жизнью, чёрт возьми. Рокки совсем рядом о чём-то пафосно вещает в своём стиле, сыплет шутками, заряжая всех непритворным весельем, а я, улыбаясь, смотрю на него, и когда он приподнимает бровь, с немым вопросом: «в чём дело?», просто отрицательно покачиваю головой. Потому что не хочу ничего говорить, мне просто хорошо, слова излишни. Ганс пытается постоянно оттаскивать Фила от тренажёров, убеждает, что не нужно себя нагружать так сильно и выглядит это пиздец как мило: наблюдать за ними приятно, они красивы, пусть и совершенно разные по типажу. Эрик для Фила — густой терпкий кофе с коньяком, а Фил — молоко, мягкое, обволакивающее и нежное рядом с ним. Я смотрю на них и искренне радуюсь, забавляясь их перебранкой, особенно встречая взгляд брата, который одними губами говорит мне: «он невыносим», а после берёт лицо Гонсалеса в обе руки и целует, прервав попытку что-то снова до него донести. Затыкает собой. Очень действенно. А я отворачиваюсь, стараясь так нагло на них не глазеть. Улыбаюсь ещё шире, когда, вынырнув на улицу, чтобы покурить, накинув на себя куртку Макса вместо своей, чувствую, как он хватает сзади, крепко сжимая. Называет «гнусным воришкой», которого следует срочно наказать, предупреждая, чтобы я готовился к экзекуции. Ибо дома мне пиздец. Страшно-то как… Улыбаться не прекращаю, когда разворачивает и целует с громким мычанием и не желает отлипать от моих губ, даже когда кто-то из наших вываливается на улицу и просит дать зажигалку. А я, открыв глаза, вижу Алекса и Рокки, которые, получив запрошенное, отходят на пару шагов, не мешая нам продолжать. И ведь холодно же, целоваться на морозе — хуёвая идея, но ведь не попишешь, когда хочется просто пиздец. Когда дым изо рта в рот, когда язык жадно проталкивает его дальше в глотку, когда руки сжимают так сильно, а запах, ставший ярче, в ноздри бьёт. Я так люблю его в эти моменты… Так ненормально сильно люблю, что, кажется, разорвёт нахрен грудину. Так люблю, что дрожат пальцы, стоит лишь коснуться его кожи. Так люблю, что всё ещё не верю, что он рядом. Наконец рядом. И мне бы молиться и благодарить, да, сука, боюсь произносить слова вслух, вдруг тогда этот прекрасный сон прекратится, и меня отбросит в хуёвейшую реальность. Без него. Так люблю и, едва оказавшись дома, снова пропадаю в глубине ртутного взгляда, утопая в наслаждении, но всё никак не в силах насытиться им до отвала. Потому что мало и рук, и губ, и касаний. Нужно ещё-ещё-ещё, о чём и молю вперемешку со стонами, подаваясь навстречу, впиваясь дрожащими пальцами, притягивая ближе, как можно ближе, так, чтобы в меня просочился и навеки остался жить. Так люблю, засыпая и чувствуя, что снова заботливо вытирает влажную от спермы и смазки кожу, натягивая пижамные штаны, накрывая, а после рядом укладываясь и обнимая крепко-крепко, словно так же, как и я, боится хотя бы на миллиметр отпустить. Утро тридцать первого ничем от предыдущих дней не отличается. Привычная за последние дни программа. Фриц — с кинологом, мы — в душе, Макс — во мне. Завтрак. Фил и Ганс, Алекс, тренировка, потому что ночью предстоит окончание года/начало нового отмечать, и будет точно не до этого. Совместный обед, исчезнувший по делам Макс и моё внезапное желание что-то ему подарить. Что-то красивое, функциональное и стопроцентно нами используемое в будущем в обиходе. И мне сильно везёт, что секс-шоп открыт, а Фил не отказывается пойти за мной следом, наоборот, выглядит заинтригованным и явно предвкушающим, потому что Ганс с нами не спешит. Он решил пока закупиться домой продуктами, ибо сама идея торчать в «царстве членов», как он назвал место, к которому мы подъехали, его не прельщает. Игрушек у нас с Максом всегда было много: разнообразных пробок, вибраторов, просто фаллоимитаторов, зажимов для сосков и всего остального. Смазку мы никогда не закупали поштучно, а сразу брали наборами, потому её покупать тоже не вижу особого смысла. Куда приделать качели, на которые я не впервые залипаю — нет ни единой мысли, а подарок опробовать хочется в ближайшее время, так что с этим атрибутом решаю повременить. Но вот кожаный тантра-диван для секса выглядит как чёртов рай. На нём куча креплений, несколько различных подушек и валиков, в комплекте идут наручники, множество ремней — атрибутика, которой обзавидоваться можно, вплоть до стека, повязки на глаза и забавной кошачьей маски. Фил, прищурившись, всё это великолепие рассматривает, никак не комментируя и точно не собираясь отговаривать, увлечённо что-то выбирает, пока я расплачиваюсь, договариваюсь о доставке на завтрашний вечер, предвкушая заранее, как мы покупку будем использовать. Вечером же начинаются приготовления. Дресс-код у мероприятия неспецифичный — пусть и считается маскарадом, но никто особо эксцентрично наряжаться не спешит. Единственным обязательным элементом образа является маска. Остальное — как вам позволит ваша раскрепощённость и фантазия. Я же, зная об этом вечере более чем за полгода, давным-давно успел подготовиться, а если учесть, что это должна была быть наша с Максом особенная ночь, то подготовлен я вдвойне. И, не сговариваясь, ближе к девяти вечера, расползаемся по углам. Он едет к брату, прихватив спрятанный в чехол костюм, который не дал посмотреть, цокнув, что любопытные куколки получают чаще остальных по заднице. Как будто бы меня это способно испугать, но приходится подчиниться. Я же остаюсь дома и начинаю с ароматной ванной с эфирными маслами. Увлажняю эмульсией кожу. Долго вытягиваю волосы, чтобы они были шелковистыми и идеальными. Гладко выбриваю кожу. Всё тело, вплоть до ногтей на руках и ногах, на мой придирчивый взгляд выглядит хорошо. Благодаря регулярным тренировкам, рельеф мышц соблазнительный и отлично прослеживается. А глаза горят… На очереди специально подготовленные для этого случая шёлковые чёрные трусы. С открытой задницей. Лишь две ленты проходят под ягодицами, крепятся к куску ткани, который прикрывает член и яйца. На голенях — гартеры с держателями для длинных, как мини-чулки, капроновых носков. А мне уже нравится, как это выглядит, даже без костюма… Надеваю тёмно-синюю рубашку. У неё высокий ворот с кружевами под подбородок. К нему крепится в готическом стиле брошь с красивым синим сапфиром в серебряной оправе, что окружена чёрным кружевом, а по бокам на гранях вязи покачиваются продолговатые сапфировые бусины. Надеваю тёмно-синий же приталенный пиджак, застегнув на две пуговицы. Низкой посадки узкие брюки с идеальными стрелками. Ремень с красивой пряжкой усыпанной сапфирами. И разумеется, маску. Чёрную. Кружевную. Обрамлённую всё теми же драгоценными камнями. Перчатки из тонкого кружева, на которые я надеваю подаренное Максом кольцо. Замшевые тёмно-синие туфли с россыпью синих сапфиров по подъёму. Всё, кроме трусов и носков, сшито на заказ, по индивидуальным меркам, и стоит неебически дорого, но, глядя на себя в зеркало, я понимаю, что оно стоит того. Взмах кисти с румянами по скулам, мазок блеском по губам. Несколько нажатий на дозатор с духами, как последний штрих. И блядская гордость за собственный выбор, потому что выгляжу я охуительно. Даже слишком. И следует поторопиться, чтобы не опоздать, водитель уже ждёт меня у подъезда, осталось лишь накинуть плотное пальто и постараться не уебаться на ступеньках в туфлях, таки подошва у них не зимняя, на прогулки по снегу не рассчитана совсем. До автомобиля дохожу без происшествий. В тёплый салон запрыгиваю, поздоровавшись и поздравив с наступающим праздником. А внутри понемногу начинает набирать силу мандраж. Я так хочу ему понравиться… Очень сильно хочу. Чтобы увидел меня вот таким красивым, чтобы загорелись глаза, чтобы не смог держать себя в руках, впечатал в стену за ближайшим углом и начал сжирать мои специально для него глянцевые губы. Я так хочу, чтобы он узнал меня сразу же, с первого же брошенного взгляда, чтобы притянуло ко мне невидимой для других нитью, для нас же — алой и мерцающей. Я так хочу поскорее его увидеть, придёт ли он, как я и просил, в красном или предпочтёт излюбленный чёрный, какой будет его маска, какими будут его глаза, когда пройдётся оценивающим взглядом по моему телу? Я так хочу быть для него исключительным, самым идеальным и желанным, что когда оказываюсь у распахнутых дверей в зал, где уже успело собраться безумное количество народа, замираю как лань перед толпой хищников. Сегодня здесь собрались многие. Фил и Ганс, Веста и Док, Рокки, Лавровы в полном составе, Мельниковы, несмотря на то что мой отец с ними частенько в конфликте бывает, однако не пригласить было нельзя. Джеймс с Мадлен и Элкинсом, некоторые из их «волков». Алекс остался с Катярой дома, к ним должны присоединиться Софа с Валерой, Лера с Родей. И я так подозреваю, что немного позже подтянутся и Веста с Доком, как и Ганс с Филом. Сегодняшний вечер отличается от остальных тем, что я иду сюда с искренним желанием. А ещё тем, что меня первым же замечает отец, который к себе подзывает жестом, чтобы я поздоровался с важными гостями, в числе которых Джеймс, что кивает мне с лёгкой светской улыбкой. И совсем скоро в моей руке оказывается высокий бокал с шампанским, а на языке пощипывают пузырьки, лопаясь в глотке. А я ищу глазами его… Огромное количество гостей, почти все одеты преимущественно в тёмные оттенки синего, зелёного, бордового и в классический чёрный. Мужчины в галстуках, платках или бабочках. Все как один с идеальными укладками, а женщины в изысканных платьях разной длины и на высоких каблуках. Вокруг много красивых, элегантных, очень привлекательных личностей. Но я ищу его… Освещение специально не слишком яркое, не бьющее по глазам, скорее наоборот таинственное, едва ли не интимное. Искусственные свечи горят желтоватым светом, огромные люстры, что тянутся от высоких потолков тоже приглушены. Банкетные столы расставлены вдоль колонн, на которых развешаны красивые гобелены. На стенах картины. На полу дорогие чёрные ковры, расшитые золотом. Всё вокруг чёрное, разбавленное тёмно-красными вкраплениями, отблесками золотых приборов, подавляющее кричащей роскошью. Как любит отец. А рядом с ним Михаил, которого я не сразу замечаю, с опозданием поздоровавшись. И Людмила с уже наметившимся небольшим животом, вежливо здоровается, чуть склонив голову, позволив поцеловать свою руку. А я себя дико странно чувствую рядом с ней. Мы теперь вроде как не совсем чужие, но в то же время словно стоит какой-то блок, невидимая стена-ширма. И почему оно вот так? Сказать сложно. Шампанское заканчивается. До курантов около сорока минут. Я торчу здесь непозволительно без него долго. Кручу головой, вглядываясь в проходящих мимо, ища любимые татуированные пальцы и лукавый изгиб алых губ. Мне плевать уже, придёт ли он в красном. Я жутко скучаю, пусть и не видел его всего лишь пару часов… Я ищу его. Допивая второй бокал, отвечаю на звучащие в мою адрес вопросы лениво, здороваюсь с Валерием Алексеевичем и Дашей, которые вместе с Сашей подходят поздравить моего отца с днём рождения, на что тот слишком уж широко улыбается, словно, пока меня в Центре не было, породниться успели. Я ищу его. Внутри чуть подрагивает лёгкая паника, что, возможно, он на это пафосное сборище вообще не пришёл. Или случилось что-то… Может, не стоило терять на маскарад своё время, бросать в него в очередной раз ненавистную ему роскошь, ведь он всегда говорил, что в подобных местах мне комфортно. Но некомфортно ему. Я ищу его. И позорно вздрагиваю, привлекая внимание, когда чувствую касание к щеке губ от подошедшего сбоку, втягивая носом терпкость морскую, безошибочно узнаваемую, и выдыхая едва ли не судорожно. Потому что… он пришёл. И теперь стоит по правую руку, здороваясь с собравшимися от меня поблизости, цепляя два бокала у проходящего мимо официанта, забирая пустой из моих рук. Проводит лаской вдоль моего позвоночника, чуткими пальцами, чуть нажимая. — Пружина — разожмись, я здесь, — чувствует, как я напряжён всем своим существом, а я поворачиваю к нему голову и пропадаю, начав рассматривать. Чёрный костюм, конечно же чёрный, не могло быть иначе. Под ним тёмно-багровая, словно густеющая на воздухе кровь, рубашка, с расстёгнутыми несколькими пуговицами. И абсолютно без выебонов строгая чёрная маска, которая вместе с приподнятым в ухмылке уголком губ выглядит пиздец сексуально. А его глаза в прорезях мерцают водоворотами ртути, тёмные и в себя втягивающие. Рассматривает меня демонстративно, отмечая детали. Останавливается на моих губах на долгие несколько секунд, и я их специально самым кончиком языка облизываю, чувствуя привкус блеска и расплываясь наконец в довольной улыбке. Я этого, именно этого эффекта и хотел — его неприкрытого желания, чтобы смотрел и испытывал гордость, что именно я буду в его руках сегодня. Чтобы его вело рядом со мной, чтобы коротко понимающе хмыкнул, задевая пальцами моё бедро, а после спокойно ответил на вопрос партнёра отца, о том, что да, он мой жених. Точка. Пока что не муж, не официально, пусть я его таковым с момента нашей клятвы на базе рокового четырнадцатого февраля и считаю. Многие, в самом деле, о нас спрашивают, то напрямую, то у отца, подходя поздравить с наступающим новым годом и заодно днём рождения. То ли они замечают огромный камень на моём пальце, что выделяется особенно сильно на чёрном кружеве перчаток, то ли видят, что несмотря на отсутствие демонстративности Макс стоит бок о бок и намного ближе, чем стоял бы не близкий мне человек — сказать сложно. Но вывод все как один делают однозначный. Время к полуночи начинает двигаться стремительно. Ещё недавно казалось, что стрелка застыла, как вдруг остаётся каких-то десять минут, но когда я поворачиваю голову в сторону Макса, понимаю, что его рядом нет, замечаю выходящим из дверей и, не давая себе ни секунды раздумий, срываюсь следом. Бежать — неприлично. Но мне почти похуй. Особенно когда вижу, что он набрасывает пальто, а для меня сейчас страшнее всего на свете — услышать громкие удары часов без него. Бежать — неприлично, а ещё травмоопасно в моих-то туфлях, но на улицу я выскакиваю, забыв про пальто с несчастным бокалом, жадно оглядываюсь по сторонам, отыскав его в нескольких метрах ко мне спиной. Склонившимся, словно пытается поджечь сигарету… — Макс! — Да, я паникёр, но кто им не станет с нашим-то анамнезом? Я боюсь вообще всего, счастье ведь такое хрупкое и только-только установившееся, а он поворачивается мгновенно, уже без маски, смотрит на меня удивлённо, пока я, поскользнувшись дважды, не подхожу к нему. — Что случилось? — приподнимает бровь, осматривает меня бегло, выдыхая дым. — Я же покурить вышел, ты зачем сюда выскочил в одном костюме? — Сжимает губами сигарету, притягивает к себе, распахивая полы пальто, а у меня бокал из руки выскальзывает. — На счастье. Правда, хуй знает, наше или «Плазы» — твоему отцу за недостачу каждого придётся доплатить, — хмыкает, затягиваясь и выдыхая носом, пытается меня спрятать от холода, только вот полы не сходятся на моей спине окончательно, зато я так близко прижат к нему, что всё остальное неважно. — Не хотел пропустить куранты с тобой, — признаюсь. — А ещё подумал, что ты в рот ебал эту роскошь и решил свалить, чтобы дождаться меня дома. — Я свою роскошь ебал не только туда, ещё и в задницу, — притягивает как раз за неё к себе ещё плотнее. — И что теперь? — приподнимает бровь, а я как придурок давлюсь улыбкой. — Губы твои глянцевые хочется откусить. Ты зачем таким ходячим искушением тут появился? Чтобы придурки смотрели и облизывались? — спрашивает, и столько дерзости в голосе, приправленной каплями ревности, что у меня всё урчит внутри от удовольствия. — Только один, — шепчу в его губы, когда сигарету выбрасывает, всё так же крепко обнимая, только теперь обеими руками. — Безумно красивый, — тихо звучит, в миллиметре от касания. — Самый красивый, затмил даже солнце. — Его ночью нет, — поправляю с улыбкой. — Затмил луну со всеми планетами и ёбаным миром. Люблю тебя до ахуя, так и выебал бы в ближайшем сугробе. — Выеби. — Замёрзнешь. — Всё же целует, жадно. Поцелуй с привкусом шампанского и моего блеска для губ. Чуть горький от сигарет, чуть терпкий от природы, но безумно вкусный. Целует ещё глубже, когда слышим финальный десятисекундный отсчёт, крики людей, проезжающих мимо, а следом взрывающийся купленный отцом салют. — Вредный пиздёныш, здесь слишком холодно, а ты голым выскочил. — Я встречаю новый год, как и хотел, в его руках, чувствуя его губы, абсолютно не желая от них отрываться. Но он отстраняется мягко и снова ворчит. Заботливый. Нежный. И так много любви в его взгляде, когда после того, как задираю голову на салют над нами посмотреть, снова встречаюсь с ним глазами. Я смотрел на небо, готовый от счастья орать, а он смотрел на меня всё это время. Эйфория. Виновато ли тут ещё и шампанское, что слегка ударяет в голову? Не знаю. Но мне пиздец хорошо. Эйфория… Я высовываю язык, ловя падающие снежинки, чувствуя, как Макс подаётся вперёд и его всасывает, а потом начинает прямо со мной в руках ко входу идти, а я пячусь осторожно, на поцелуй отвечая, хотя так бы и остался здесь, только впереди ведь вся жизнь… Куда спешить? Эйфория. Она не заканчивается. Ночь слишком красива, красивы и мы в отражении зеркал, когда он сбрасывает своё пальто, надевая маску обратно, чтобы вернуться вместе в зал, где набрасываемся на стол с закусками. И ему глубоко похуй на всех, он с рук меня кормит, стирая крошки своими немного прохладными длинными пальцами. И мне безумно жаль, что он не имеет права уйти дольше, чем на полчаса, потому что отвечает за организацию охраны на вечере, регулярно отвечает на поступающие вызовы, вмиг становясь серьёзным и внимательным, осматривает зал и раздаёт новые поручения. Эйфория, когда он вырывается на сорок минут, чтобы подняться этажом выше, затолкать меня в оплаченный номер и впиться в губы оголодавшим животным, развернуть к себе спиной, упереть в стену лицом и стащить с меня брюки, опускаясь на колени. Смазку не взял никто. Да и нахуй она, когда есть его язык и одобрительное мычание при взгляде на моё белье с быстрым к дырке доступом. Он лижет меня самозабвенно, заводит в секунды до невменяемости, а спущенные штаны не позволяют слишком широко ноги расставить, сковывают. Пальцы его во мне двигаются ахуительно. Член в меня по слюне проскальзывает, словно под меня подгоняли с рождения. И если правдива фраза о том, что как мы встретим этот год, так и проведём, то я готов праздновать ровно каждый вот так… Тысячи раз. Нам много не нужно, чтобы кончить, охрипнув от кайфа, целоваться как сумасшедшим, успев каждую минуту из положенных нам утопить в экстазе, в плотном контакте, но даже не сняв с себя ни одну из шмоток. Он трахает меня у стены, трахает рядом с зеркалом, перегибает через спинку кресла, оставляя укус на ягодице, мои трусы залиты спермой спереди, и член в ней утопает, скользит по мокрому шёлку, помогая стимуляции, и меня уносит, уносит, уносит бесконечно в нашу особенную вселенную. И я бы здесь, сука, остался жить, если бы не грёбаная реальность, что нашего присутствия требует. А после он заставляет меня вылизать свои же трусы, при этом сцеловывает капли спермы с опухших губ, втирает мне во внутреннюю сторону щёк её пальцами, вставляя до самой глотки, заставляя сосать, пока сам, приоткрыв рот, на это смотрит безумным животным. А после забирает мокрые от слюны трусы, вылизанные, едва ли не обсосанные, прячет себе в карман, помогает одеться и выводит обратно, чтобы остаток ночи улыбаться всем как ни в чём не бывало. Особенно моему отцу. Поистине по-акульи, вероятно, в голове проигрывая, как вытрахивал из меня каждый стон, глядя в его глаза слишком дружелюбно настроенный. Остаток ночи я кайфую от того, каким он может быть разным, но лишь со мной удивительно чувственный, страстный, любящий и бесконечно заботливый и нежный. Остаток ночи хотелось бы продлить. Но ведь впереди их будет множество и каждая по-своему особенная. Тысячи. А главное — вместе.