Свинец

Что может быть хуже долгого перелёта? Перелёт с долбанными пересадками. Но, к сожалению, на двадцать первое июля билет есть только на этот рейс. А в ожидании вариться моя нервная система оказалась не готова, потому выбор невелик… Или лететь и не пиздеть, или сидеть и ждать. Устраивает, что очевидно, именно первый вариант. Голова нещадно гудит, я не сплю уже вторые сутки, страдая то от тошнотворной мигрени, то от вкрай заебавшей бессонницы, втайне ненавидя организационные вопросы, которые приходится решать, помогая отцу при подготовке к выписке Даши из роддома. Охрана. Бесконечные условности и раздражающие мелочи, что возникают, ведь выписывают не только её в тот день. Поток мамочек с новорожденными не может прерваться лишь по нашему желанию, благо, из перинатального центра есть два выхода, иначе у меня бы точно взорвался мозг. Мне удаётся ценой неимоверных усилий договориться о переносе места встречи, чтобы блядская карета, которая, сука, из-за внезапной заминки за несколько часов до события, смогла подъехать, и в упряжке та самая чёртова лошадь с неожиданно обнаруженной проблемой с копытом. Нельзя ведь просто взять и приехать за своей молодой женой и двумя пухлощёкими девочками на лимузине. Принцессы ведь на машинах не разъезжают. Принцессам, как в сказке, нужен кортеж и пафосное сопровождение. Обязательно и не обсуждается — просто необходима стилизованная королевская карета, с парой дорогих, породистых, вычищенных до лоснящегося блеска, белоснежных лошадей, чьи красивые гривы вычесаны и заплетены в сотни тонких косичек, в которые вплетены шёлковые ленты. Такая же россыпь красок на их блестящих, словно кукольных, хвостах, украшенных огромными бантами. Вдоль округлой крыши кареты развешаны мерцающие фонари, и всё выглядит… приторно красиво, на мой вкус — с явным перебором. Но своё мнение решаю оставить при себе: раз уж отец хочет, чтобы его дочерям дорога из роддома была вымощена лепестками роз нежнейших оттенков, а встречала их карета с лошадками и переодетые девочки на ходулях в белоснежных одеждах, с крыльями полупрозрачными, как у фей, пускающие огромное количество мыльных пузырей и разбрасывающие конфетти… то я готов в этом сказочном аду просуществовать какое-то время. Потому что есть куда более раздражающая часть этого невероятного представления — репортёры, которые готовят прямой эфир на федеральном канале с места событий. Ибо впереди ожидается обещанный двенадцатистраничный разворот в одном из самых пафосных журналов со статьёй-интервью счастливого отца и не менее счастливой матери. Абсолютно взрывной инфоповод о том, что спустя много лет сам верховный судья наконец снова женат и более того, в своём уважаемом возрасте, обзавёлся дополнительным потомством. Промолчать СМИ просто не имеют права. Отец же, понимая, что не отъебётся, а если откажет им, то имя нашей семьи знатно прополощут в дерьме и помоях, потому и соглашается на весь этот цирк с пронырливыми любопытными носами. В итоге, чем я занят, вместо того, чтобы улыбаться во все свои тридцать два и позировать с новорожденными сёстрами, которые моложе меня на более чем три десятка лет? Обниматься на камеру с отцом, который пытается держать суровое лицо, но улыбка то и дело прорезается, выдавая его истинные эмоции, вместе с блестящим взглядом мерцающих неприкрытым счастьем глаз. Поддерживать его, впитывать образ воодушевлённого человека, что промаргивается постоянно, потому что не расчувствоваться не выходит… Вместо того чтобы расслабиться хотя бы немного, насладиться этим, пусть и вычурным, но всё же знаменательным событием. Помириться с ошивающимся поблизости братом, который по сей день отказывается со мной говорить, лишь сухо кивает в знак приветствия, полоснув недовольством, как острой сталью. Вместо того чтобы нырнуть в гущу событий как наблюдатель и участник, а не ёбаный винтик механизма, как раскручивающая, всё что происходит, сила… Я координирую каждый шаг охраны, цепко выделяя в толпе подозрительных, по моему мнению, личностей, и грубо выпихиваю их к ёбаной матери подальше. Контролирую репортёров, что своей навязчивостью переходят границы, пытаясь проникнуть за оцепление вместе с пронырами-журналистами, желающими нащёлкать фото, чтобы после пускать по кругу в куче статей, что будут написаны уже без нашего согласия. Контролирую всё, голова идёт нахер кругом, в наушнике мешанина голосов, сосредоточиться безумно сложно, а головная боль нарастает с каждой минутой. Для меня момент выхода Даши с детьми — напряжённая точка отсчёта: пятьдесят шагов по дорожке, жёсткое оцепление и вытянувшиеся по стойке смирно наёмники, которые сканируют даже мух, поднимающихся на своих тонких ёбаных крыльях в воздух. Для меня это не красиво, не запоминающееся, не ахуительно прекрасно. Это перекличка из бесконечно повторяющихся «чисто», «как слышно» или «у нас проблема» с указанием координат. Для меня это свистящий выдох, стоит им сесть в карету, и свистящий вдох, когда они трогаются, чтобы дать отмашку и отсечь их сопровождением из внедорожников, плевать, что сегодня белых. Кольцо охраны, которым они окружены, машины полиции, что перекрывают ради нас перекрёсток и дорогу до дома. Для меня это — частящий пульс, скуренные полпачки и скользящая капля пота по виску. Я рад за отца. Только прочувствовать происходящее не выходит. Рождение сестёр превращается в работу по их защите, которую отец доверяет лишь мне. И организацию, и исполнение. Я за него пиздец как рад, успев принять Дашу, отбросив ревность и обиду за ушедшую мать. Однако взгляд всё же бросаю на безоблачное небо, надеясь, что она тоже рада за нас. И к вечеру я выматываюсь до такой степени со всем этим сказочным адом, что, оказавшись дома, мечтаю лишь об одном — отключиться к херам. Желательно мгновенно, чтобы вырван был с мясом рубильник, чтобы его тупо заклинило, и мне дали часы, а лучше дни или вообще недели/месяцы тишины и покоя. А не отключается. Я опускаю веки, глаза зудят и горят, будто мне насыпали чёртовых муравьёв в глазницы. Сжимаю переносицу, чувствуя, как от жжения выступает влага, склеивая ресницы, скапливаясь в уголках. Только зудит, помимо уставших глаз, ещё и сошедший с ума мозг. Его крайне настырно ебёт непреодолимое желание — увидеть. Просто увидеть. Хотя бы увидеть блядски любимую куколку. Печёт в груди, словно на кровоточащее мясо налепили в несколько слоёв чёртовы горчичники. Печёт и изнывает всё после той многослойной любви, что искрилась в глазах отца, после той идеальной истории любви, которую пришлось наблюдать весь день… Меня задушило нахуй от зависти, утопило в тоске и выполоскало в отчаянной злости, а после беспомощной массой размазало. Я не могу сидеть и покорно ждать момента, когда Свят сорвётся ко мне первым. А ведь прошёл уже почти месяц с момента последнего столкновения в стенах «Шаритэ». Куколка… не срывается. Я не могу послушно сидеть как ёбаная псина, перебирать бесполезными слабыми лапами, скрестись по углам и выть на стены и потолок, потому что без него не дышится, не спится, не, сука, живётся. Я не могу… У меня не получается. Не могу. Поэтому вот он я, в сраной консервной банке с железными крыльями, тру переносицу с висками попеременно, морщась от боли. Цежу воду с лимоном и мечтаю обкуриться до обморока, только бы время пронеслось как можно скорее. Жалею о собственном решении, но, даю себе поблажку. Я старался. Превозмогал, затаптывал это в себе, пытался понять, принять, радоваться за него, предвкушать совместное будущее, вместо того, чтобы сдыхать от душащего одиночества в настоящем. Но оказался без него слишком слаб. Выдохся. Теперь всё, что остаётся — просто смотреть на открывающийся в окошко вид. Калифорния. Западное побережье блядских штатов, пестрящее настолько огромным разнообразием, что не остаётся вопросов по поводу того, почему именно в такие далёкие дебри, но немыслимо пафосные и богатые, захотел забраться Басов. Калифорния. Жаркая, будто само пекло. Громкая, шумная, как огромный муравейник. Слишком развитая в сравнении с нашими краями, шагнувшая вперёд, вопреки увещеваниям врагов и завистников. Калифорния, имеющая один из самых крупных Центров, что базируется на территории Сан-Диего и по обхвату неебически сильно расползся, подминая остальных, поглощая и территорию наращивая, несмотря на то, что почти граничит с Мексикой, регулярно соревнуясь с крупнейшими картелями. И, откровенно говоря, вступать с ними в конфликт было бы абсолютно провальным решением. По множеству причин. Сан-Диего, в котором имеет пиздецкое влияние Джеймс, выстроив живущее по своим законам королевство. Сан-Диего — второй по численности город, где огромное количество территории занимают пляжи, развито сельское хозяйство, а наркотиками забиты огромные фермы. Сан-Диего, который способен слегка сдержать и продавить разве что находящийся поблизости город ангелов. Куда я и лечу… Калифорния. Лос-Анджелес, который по праву стал негласным центром всех известных человечеству развлечений и перспектив для бизнеса, а еще такого наркотрафика, что никому, блять, не снился. Лос-Анджелес, до которого я добираюсь с пересадками восемнадцать долбанных часов, мучаясь от головной боли, понимая, что так издеваться над собой противопоказано, особенно находиться всё это время на высоте ёбаных тысяч километров со слуховым аппаратом. И мне везёт до ахуя, что Алекс приезжает и встречает на платной парковке аэропорта, не задавая лишних вопросов, не пытаясь выяснить причин, просто не пытаясь. Везёт, что не придётся искать место для ночлега, ловить такси и вплавляться в сраный асфальт. — Выглядишь как дерьмо, — улыбается, а его белоснежная улыбка на фоне сильно загорелой кожи выглядит ослепляющей. Волосы отливают золотом, за месяц прилично выгоревшие. Мы не виделись с ним с посиделок в честь дня рождения Ганса, а кажется, словно прошла целая вечность. И я по нему всегда блядски скучаю, он, пусть и шумный, местами настырный и громкий, но близкий — не по крови, а по сути. — Устал? Катяра приготовила кучу вкусной еды, уже постелила тебе кровать, и они с Сашулей ждут дядю «Фюлэла». — Прекрати учить мою крестницу хуйне, брат, — фыркаю, устало покачивая головой, и не сопротивляюсь, когда он бодро подхватывает мою спортивную сумку, приобняв за плечи и обдав концентрированной сладостью запаха его горячего тела. — Я не купил ребёнку подарок, потому давай заедем куда-нибудь, покажешь, что ей больше всего нравится, иначе я навалю несколько тележек бесполезного хлама, а твоя жена из моих яиц сделает для нас паштет. — Жирафы. Она с каждой полки их тащит, недавно захотела двухметрового. Я без понятия, что Сашка планирует с ним делать, но ты можешь захватить одного, только Катяре не говори, что я одобрил покупку, — ржёт и толкает меня в бок, а я увернуться не пробую. Сил даже послать в жопу тупо нет. Жара, сволочь такая, беспощадна… размазывает меня и плавит, а тело настырно просит еды, длительного прохладного душа и абсолютной, вакуумной тишины в совершенно тёмной комнате и на мягкой кровати, хотя бы на несколько часов. Перелёт меня тупо прикончил. Выебал мою бедную голову вдоль и поперёк. — Жирафы, значит, жирафы, — выдыхаю и закуриваю, с блаженством затянувшись дымом, заполнив лёгкие. — Боже, покурить, спустя миллиард часов, даже лучше, чем кончить. — Это смотря с кем кончать, — тянет рядом полный веселья голос. — Или что курить, — добавляет, встречая мой взгляд. — Как малышек назвали? Или ещё на стадии выбора? Саша фыркал, что ты эгоистично свалил и даже его с собой не позвал, кажется, обидевшись ещё больше. — Пусть идёт в задницу со своими и обидками, и капризами. На обиженных воду возят. — И в жопу трахают. — Судя по всему, не его, иначе был бы сговорчивее и добрее. — Наверное. — Наверное, — повторяю кивая. — Мия и Лия, Даша захотела мягкие, короткие, похожие имена. Отец со щенячьим восторгом поддержал бы любую её идею. Саша взъебался на то, что Даша захотела, чтобы мы с Мадлен были крёстными у старшей девочки, пусть у них и разница в несколько минут. Взъебался и трахнул мозг отцу, поэтому, вместо Мии, моей крёстной дочерью станет Лия, как будто это что-то глобально изменит. — В две затяжки добиваю сигарету, выкидываю в урну, мимо которой проходим, и снова закуриваю. Внутри зудит от желания напитаться никотиновой горечью. А руки от усталости чутка подрагивают. Понимание, что я на одной земле, в одном городе с куколкой, кувалдой ебашит по дребезжащей от тоски душе. А та, словно стеклянная, звенит и из последних сил удерживает напор, готовая в любой момент пойти сначала крупными трещинами, после — более мелкими, чтобы осыпаться крошкой и стать перетёртой сраной пылью. Больно. Без него обидно и больно. Без него страшно и тихо. Без него невыносимо, я терплю, как могу, я себя уговариваю, я выбор его уважать пытаюсь, но переть против сильнейшей зависимости… не выходит. Особенно зная, где он, понимая, что могу сорваться и увидеть, просто посмотреть на профиль его издалека, и плевать, что потрачу на дорогу едва ли не сутки. В одну сторону. Без него как без сердца. Без него как без кислорода. Он ни на секунду не покидает мои мысли. Я перечитываю наши диалоги в сети. Пересматриваю короткие видео. А сердце заходится от острой боли, и меня выворачивает его влюблённый взгляд и красивая улыбка. Я вспоминаю, как он прогибался подо мной, как облизывался, на меня глядя, как не скрывал желания… вспоминаю и нервно тру середину груди. Я так сильно рядом с ним всегда, без исключений, кайфую, я без него совершенно без сил. Смаргиваю, как плёнку с заплывших глаз, беспомощную тоскливую грусть, что не вытекает крупными прозрачными каплями лишь потому, что глазницы, словно пустыня, без него пересыхают, даже слюна выделяется слабо. Я вроде живу. Вроде функционирую, на удивление даже не рвусь творить пиздецы, в попытке отвлечься от блядского горя внутри. Я вроде иду, что-то делаю, порой даже искренне смеюсь. Но словно поставлен на паузу, и внутри всё линяет, а сброшенная оболочка, много оболочек… гниют. — Ты же знаешь его характер. — Алекс открывает заднюю дверь своего BMW, забрасывает мою сумку и садится за руль. — Сейчас он будет цепляться даже за мелочи, пока вы не помиритесь. — Я с ним не ссорился, — хмыкаю и с сигаретой, зажатой губами, сажусь на пассажирское сиденье. — Если хочет выёбываться, пусть выёбывается, у меня нет на это сил. — Как в целом прошло? Много было народа? Я так понимаю, выпуск, посвящённый твоему отцу, как и развороты журналов с интервью, будут в течение месяца? — Прошло… утомительно, — честно признаюсь. — Потому что нужно было, чтобы ублюдки не просочились за оцепление и не наделали снимков того, что видеть им не положено. Помимо прочего, у отца не со всеми отношения дружелюбные, и долбоёбов, что могли бы захотеть навредить, слишком много. — Валерий Алексеевич заслужил свой идеальный момент. — Заслужил, — киваю. — Потому я и пытался следить одновременно за всем. В том числе за тем, чтобы не обосрались прямо на пороге роддома чёртовы лошади, — фыркаю, вспоминая, как молил всех существующих богов, чтобы в момент, когда выйдет Даша с девочками, эти хвостатые животные не навалили благоухающих, отнюдь не цветами, куч. Иначе было бы жизненно, но оттого не менее омерзительно, и красивый, едва ли ни сказочный момент был бы в буквальном смысле этого слова обосран. Алекс же после моих слов начинает ржать: громко, звонко, хрипя и закашливаясь, и глаза его влажно поблескивают от слёз, а мне, вроде, и весело… но максимум, на что я способен — на вялую блеклую улыбку. — Представляю лицо Саши, он бы стопроцентно начал зачитывать кобылам их права, — сквозь смех тянет и заводит наконец машину. — Вы можете хранить молчание, и всё, что вы скажете, может быть использовано против вас, — серьёзным голосом проговариваю, пока Олсон не перестаёт искренне хохотать, а у меня не дотлевает очередная сигарета. Я слишком много курю. Чрезмерно. Лечащий врач дал бы фееричной пизды, если бы был в курсе. Но нервы прогорели, как старая проводка, нервов попросту нет, я без никотина, как без кислорода теперь, только занятые руки и рот хотя бы немного стабилизируют. Пустить бы по вене свой любимый убойный кукольный яд, но его нет в доступе. По пути к Алексу домой, заезжаем в огромный торговый центр, где есть несколько детских отделов с одеждой и игрушками. Находим того самого жирафа, заодно добавив к игрушке парочку наборов с детским постельным бельём с глазастыми мультяшными животными, к ним же — красивый тонкий и зимний, более толстый, пушистый плед. Какие-то забавные сарафаны, смешные носки с прорезиненной подошвой, чтобы ребёнок не скользил по полу. Загружаемся в машину и двигаемся теперь уже домой. Катька встречает с широкой улыбкой. Всё такая же хрупкая статуэтка с длинной косой, какой я её и помню. Пытается обогнать дочь, но этот мелкий, почти беззубый ребёнок, с забавным блондинистым хвостиком и огромными зелёными, как у отца, глазами, слишком стремительно топает в нашу сторону. А увидев гигантского жирафа, начинает от радости пищать, семеня ногами и хлопая в свои звонкие маленькие ладошки, чтобы после вцепиться в завёрнутое в шелестящий пакет пятнистое животное, усевшись прямо на пол и недоверчиво глядя на мать. Которая и хотела бы на нас напиздеть за купленный пылесборник, о чём коротко бросает, закатив глаза, но, увидев бурную реакцию дочери, присаживается рядом и молча помогает развернуть подарок. Покачивает головой, смирившись, что с нами бороться нет никакого смысла, когда видит ещё и дополнительную кучу покупок. Командным тоном отправляет меня в душ, а Алекса мыть руки, чтобы наконец поужинать и готовить ребёнка ко сну. Я не видел Сашулю практически с её рождения. Видеосвязь никогда не передаст полноценно развитие ребёнка, и теперь, наблюдая за сменой эмоций на её личике, за тем, как она узнаёт меня и улыбается своим почти беззубым ртом, мне почему-то становится, хоть и незначительно, но светлее на душе, что подёрнута вуалью из кромешного густого, словно смола, мрака. Принять душ после длительного перелёта, невыносимой калифорнийской жары и прочего — непередаваемый кайф. Поесть домашней пищи, тёплой, сытной, приготовленной с любовью — гастрономический оргазм. И сваливать спать, пусть и слегка разморило, раньше них не хочется, тем более, что ребёнку сильно нравится рассматривать мои татуированные пальцы, дёргать за гвоздики в ушах и тыкать пальцем в паука возле виска. Сашуля перебирает жетон и пули, висящие на шее, крутит кольца на пальцах и смеётся, когда встряхиваю головой, а с влажных волос срывается несколько капель и попадает на неё. — Это что тут за маленькая пухлая ватрушка? — спрашиваю с прищуром, пародируя мультяшный злодейский голос, перебирая пальцами её бока, максимально мягко, безумно боясь причинить ей вред, потому что она выглядит такой хрупкой, что кажется, нажми я чуть сильнее и проткну её своим пальцем… Разумеется, она крупнее, проворнее и не настолько беспомощной, как Мия и Лия, выглядит, их на руки взять я вообще тупо не решился, глядя как на восьмое чудо света, понимаю, что совсем скоро Мадлен тоже родит и… это блядски пугает. Сашуля пытается от меня свинтить, сползает с колен и собирается убежать в сторону пристроившегося у стены жирафа, но я быстро подхватываю её подмышки под громкий визг и подбрасываю, чтобы сразу же поймать. Раз. Другой. Третий. Пока она хохочет заливисто и машет своими маленькими ручками и ножками в вытребованных у отца носках с жирафами. Подкидываю её, чувствуя, как быстро, словно птичье, бьётся её крохотное сердце. Исцеляюсь эмоциями чистейшего существа. И вообще не удивляет, что она от игр слишком быстро выматывается, а после требует именно от меня сказку перед сном. Моего желания требовательный ребёнок не спрашивает. Хочу я или нет, но мне приходится прочитать, широко зевая, да так, что кажется ебало разойдётся по шву, сначала «Колобка», после «Красную шапочку», а следом ещё и «Теремок», прежде чем огромные зелёные глаза с задорными золотистыми искрами закрываются, а дыхание её становится глубоким и ровным. Я летел в блядский Лос-Анджелес, чтобы увидеть куколку — не одного года отроду, а все двадцать шесть, однако, не стану скрывать, что вечер в семье Алекса, рядом с двумя главными женщинами в его жизни, позволяет мне почувствовать себя на крохотную каплю, но лучше. Это не столь значительно, если смотреть глобально. Но довольно весомо, если сравнивать с тем сквозняком, что второй месяц к ряду завывает внутри. И стоит пойти спать: тело не просто просит, тело приказывает дать ему отдых. Но я всё равно иду на кухню, стараясь не шуметь, нахожу там Алекса с Катярой, где один курит рядом с окном, а вторая распаковывает до конца купленные нами детские вещи. — Думал, что без подарков я тебя к нам не пущу на несколько ночей? — улыбается Катяра, увидев меня, заходящим в комнату. — Я тебя расстрою, дорогой, даже извалявшегося в грязи и крови, я бы пустила тебя в кипенно-белые стены, усадила бы на кипенно-белый ковёр, даже не задумываясь о чём-то, кроме твоего комфорта. Мы ведь любим тебя, ты же знаешь? — ласково её мягкий голос звучит, теплом наполнены её глаза, оно концентратом впрыскивается мне за грудину. Приятно быть кому-то нужным, вопреки всему. — Знаю, Катяр, знаю, но я не видел кнопку едва ли ни год. Не мог же крёстный отец приехать с пустыми руками. — Хватило бы этого гигантского жирафа, остальное явно лишнее, — указывает на стопку одеял, простыней и всего остального. — Нет, ей, безусловно, очень понравилось, просто ты устал после перелёта и выглядишь измождённым, и поехал по магазинам таскаться ради капризов ребёнка. — Тянется и берёт меня за руку, переплетая свои тонкие пальцы с моими, расписанными чернилами, и на контрасте это выглядит пиздец уморительно. А я протягиваю вторую руку к Алексу, чтобы дал свою лишь наполовину скуренную сигарету, и глубоко затягиваюсь, когда чувствую его пальцы на губах, обхватываю фильтр и, откинув голову на спинку стула, прикрываю глаза. — Как ты? Я сначала не поверила, что ты и правда прилетишь. Тем более всего лишь на несколько суток. Рокки рассказывал, что на базе сейчас много перестроек, я думала ты после выписки туда рванёшь, он вроде ждёт тебя. — Постоянно забываю, что они с Кваттрокки общаются давно, хотя чему удивляться, итальянец умеет улыбаться во все тридцать два и петь в один голос вместе с Олсоном так идеально, что создаётся ощущение, будто их разлучили при рождении, после того как они из одной утробы вылезли. А Алекс, при желании, сможет найти общий язык буквально с каждым — хамелеонистое нечто с яркими глазами, что сейчас гипнотизируют меня, поднося к моему рту сигарету. — Внезапно понял, что если не увижу Свята хотя бы с нескольких метров — сдохну. Ощущение сродни панической атаки, когда не получается контролировать ни сердечный ритм, ни дыхание. Просто накрывает нахуй. И всё. Ни единой здравой мысли в голове, только требовательная необходимость. А у меня, нахуй, нет сил с этим бороться. — Снова затягиваюсь, фильтр обжигает мне губы, а Алексу пальцы, во рту становится пиздецки горько, что заставляет поморщиться и густеющую слюну проглотить. — Вам так неебически везёт. Обоим, — выдыхаю, глядя сначала на Алекса, а после на Катю. — Вам так повезло в этой сраной жизни, просто пиздец как сильно. У вас есть всё. Красота, молодость, здоровье, удивительный сгусток счастья, что смешал вашу ДНК, ахуенный город вокруг, ахуенная же квартира. Рай, блять. — У тебя тоже всё будет, не может не быть. — Катяр… не смеши, — хмыкаю невесело. — Частично? Возможно. По крайней мере беззубое нечто с маленьким членом всё-таки скоро у меня появится, насчёт остального большие сомнения, — чуть дёргаю уголком губ. — Мадлен рожать в сентябре, ближе к концу обещали. И это, пожалуй, единственное проявление стабильности в моей разъёбанной жизни. Потому что Свят весь в работе, куколка у нас матереет, взрослеет и набивает своим красивым лбом шишки. Без меня. И как долго он будет это делать — одному лишь сраному богу известно. А я готов ждать. Я, сука, готов, у меня выбора нет, но каждый орган невыносимо в разлуке болит. Ненавижу чувствовать — это омерзительно и разрывает на части, куда проще было, когда не дёргалось ничего внутри. Сердце было защищено под коркой цинизма. А теперь я блядски оголённым себя ощущаю, оттого, как никогда, тошнотворно уязвимым. — Зато потом будет хорошо, накроет контрастами, будешь ценить каждый момент и получать удовольствие. Он без тебя тоже сам не свой. Думаешь, я не видела, как много в его взгляде грусти? Не один ты сходишь с ума, — пытается улыбнуться, бросает взгляд на мой слуховой аппарат в ухе, не видела ведь вживую меня с чёртовым помощником, что растрахивает и плавит мозги. — Так, ладно, ты с дороги, иди, отдыхай. Вы, наверное, сверху оба ложитесь, а я на первом этаже с Сашкой останусь. Всё равно проснётся ночью, у неё активно лезут зубы и её постоянно мучает жажда, так что здесь вы вряд ли выспитесь. — Уснуть бы, — зеваю в противовес своим словам. Устал как скотина, мозги просто не варят, спеклись к хуям. А ведь лягу и снова буду на тени, что по стене растягиваются, смотреть, воспроизводя в миллионный раз такие яркие и живые в памяти совместные моменты. Катяра же встаёт, оказывается за спиной и начинает массировать мне шею и плечи, пока Алекс копошится в шкафчике, забрасывает в стакан с соком какой-то порошок из пакетика, разбалтывает и протягивает мне. Молча. Смотрит, чуть вздёрнув бровь — знает ведь, что выпью, даже если это яд. Потому что доверяю, пусть и хитровыебанной суке, но человеку, что никогда не наёбывал и не подводил. *** Пролететь через половину земного шара, пересечь океан и бог весть что ещё, чтобы беспробудно проспать шестнадцать часов кряду? Легко. Просыпаюсь, с трудом расклеиваю тяжёлые веки. Солнце жарит куда-то в районе поясницы, Алекс успел из постели умотать — убаюкав своими разговорами ни о чём, он так и остался со мной в одной комнате и, что очевиднее некуда, когда я вырубился, стащил с меня одежду, накрыв тонкой простынёй. В голове лениво ворочаются мысли, мышцы приятно одеревенелые, во рту сухо, а в желудке зияющая пустота. Хочется курить просто пиздец, а ещё пожрать и поссать, смыть с себя противную плёнку пота, что успела образоваться за время сна. Завтрак я благополучно протюленил, и пока натягиваю штаны, меня дважды ведёт в стороны от лёгкого головокружения. Наушник, оказавшись на своём законном месте, как сучий разряд тока включает звуки молчащего до сего момента мира. И сразу же слышно, как бегает снизу Сашуля, как смеётся и что-то бросает, мягкий голос Катяры и более низкий Алекса. А я выруливаю в сторону ванной, гляжу на своё отражение едва ли не с отвращением. Щетине всего пара дней, но она придаёт мне ту самую неряшливость, которую я органически не перевариваю, потому сначала опустошаю мочевой пузырь, а после иду в поисках бритвы, что должна быть в сумке. Чистка зубов, очередной презрительный взгляд на своё отражение, и в душ — освежиться, чтобы, не успев выйти из него, врезаться глазами в замершего Олсона. — Я уж подумал, что ты в спячку впал, — хмыкает и протягивает мне полотенце, а я мог бы проигнорировать взгляд, которым скользит по моему телу, но не игнорирую, даю понять, что всё вижу, прятаться при этом даже минимально не пытаясь. Ещё на дне рождения Ганса начал ощущать, что между нами потрескивает блядский воздух, наэлектризовывается. Искры отлетают, желание, понятное обоим, медленно, но красноречиво тлеет, я вижу, что он хочет быть в моей постели — не просто уснувшим по чистой случайности рядом, лучшим другом, но никогда не станет напирать или давить. Мы годами в определённые моменты всё спускали на тормозах: видя, зная, чувствуя, что оно есть — влечение — отказывались что-либо с этим делать. Однако черту всё же перешли. Не раз. Не два. Даже не трижды. Я знаю, каково быть внутри его мощного тела, он знает, каково быть насаженным и наполненным мной изнутри. Только вот наедине мы не оставались ни разу с этим желанием. Всегда был кто-то ещё. Ганс или куколка. И, признаться честно, именно наличие третьей стороны всё делало в разы сочнее. И Святу он не конкурент, что очевидно обоим. Куколке он проиграет мгновенно, куколку он и не станет пытаться сместить или сдвинуть. — Смена обстановки, накопленная усталость и волшебный порошочек… вырубили меня без шансов. Давно я так много не спал, — поворачиваю голову по кругу, слыша хруст позвонков. — Я рад, что ты отдохнул. Что теперь будем делать? — Не трахаться, а могли бы. Об этом говорят его глаза, этого же просит моё тело, только внизу бегает его дочь и ходит жена. И я, сука, просто не могу этого сделать в стенах его дома. Не хочу делать так. Какой бы ни была лояльной Катяра, ебаться в нескольких метрах от неё — абсолютное дно. — Позавтракал ты у нас сегодня сном, а обед… Басов обычно ходит в один из двух ресторанов, поблизости от его офиса. Но туда мы уже не успеем, даже если сию же минуту стартанём. Здесь тебе не Центр, движение оживлённое, особенно днём. Валить напрямую к нему в офис ты вряд ли захочешь. Остаётся только два варианта: дождаться ужина и подловить его или же позвать на тренировку вечером, ну а ты, что бы ни задумал — воплотишь. К тому времени успеешь продумать детали и неспешно соберёшь мозги в кучу. Насколько это возможно, — добавляет с сомнением. Идеальный вариант. Почти. Потому что напрямую подходить к нему я не стану. Решил, ещё садясь в самолёт, что если судьба — заметит, почувствует, унюхает на расстоянии и обернётся, найдёт взглядом. Если же нам лучше не пересекаться пока что, то всё пройдёт без эксцессов: я понаблюдаю, жадно сжирая глазами его обновлённый образ, задохнусь от тоски и тихой радости разом, а потом улечу. Относительно спокойный, потому что убедился, что он в порядке. Со мной или без меня, Свят идёт чётко вперёд. Как и хотел. А его желание я уважаю, решение, каким бы болезненным ни было для моего сердца — поддержу. Идеальной возможностью могла бы быть тренировка… Только, увидев, как по его глянцевой коже стекают капли, как липнут волосы к ахуительной шее, как его облизывает свои вкусные розовые губы, как моргает и разговаривает, как двигается, а мышцы играют, мышцы бугрятся, вены выделяются… я, скорее всего, сорвусь. Потому что это пиздец как мучительно смотреть, но не трогать. Это что-то за ёбаной гранью. — Тренировка не вариант. — Пожёвываю губу: мне неебически сильно хочется невозможного, но я запрещаю себе этот вариант рассматривать. Запрещаю, потому что выкраду его нахуй и, утащив в душевую… съем. — Ужин? — Ужин, — киваю, стирая с кожи лишние капли воды под внимательным взглядом Алекса. — Пережёвывай, — закатываю глаза, отвернувшись и взяв чистое бельё, оставленное на корзине. Слизываю улыбку, мелькнувшую по губам, улыбку, что он видит в зеркале, за спиной моей стоя. — Не дразни, — отбивает подъёб, а я хмыкаю беззвучно под нос. Хорошей ли идеей было поехать к ресторану, где куколка ужинает? Нет. Эта идея — ни хорошая, ни плохая, она неадекватная, блять. Но я, нахуй, ничего не могу с собой сделать. Я ничего делать не хочу. Стоя в тени козырька магазинчика напротив, наблюдаю, как он вылезает из внедорожника, а сердце в груди неметафорично замирает, пропуская несколько мощных ударов. И меня тянет вперёд, словно к душе прикрепили огромный мясницкий крюк и теперь с силой тащат за прицепленный стальной канат. Нет, я не рассчитывал на то, что это будет легко. Не обманывался по поводу собственной выдержки, прекрасно осознавал, что стану озверевшим и полностью утратившим человеческие черты животным, начну вести носом, словно вот так, с десятка метров, смогу уловить его запах. Я не планировал быть сталкером, это, в конце концов, хуйня откровенно нездоровая. Однако вот он я, с сигаретой — постоянной подругой, налипшей на губы, в натянутой почти на глаза чёрной кепке, на которой красуется чёртов иероглиф, в такой же чёрной футболке. Весь в тотально чёрном, как пятно бесконечной тоски и мрака, красноречивее некуда отражающем, что скопилось в страдающей душе. А там ёбаные затухающие угли… Нет… Наивно было бы полагать, что я не пойду как в наваждении, хоть голыми ступнями по острию ножа, вопреки здравому смыслу, за ним следом, что не захочу, сохранив минимальное расстояние, уловить шлейф его запаха. Естественно, натыкаюсь на внимательный цепкий взгляд его водителя, который сразу же меня узнаёт и кивает, понимая, что я, пожалуй, единственный во всём сраном мире, кто никогда Святу не навредит, потому и не останавливает. Куколка — моё всё. Какие здесь могут быть вопросы? Никаких. Бергамот. Зелёный чай. Горьковатый запах древесной коры… Лёгкая примесь табака. И меня размазывает в секунды как беспомощную мелкую мошку по лобовому стеклу. Спазмируют лёгкие, я сглатываю слюну оголодавшей псиной, кадык нервно дёргается, и мне до ахуя сильно хочется крикнуть: «Я здесь. Я здесь, почему ты не видишь? Почему не чувствуешь? Мы же наш личный космос вдвоём строили, создавали особую магию. Вселенные рождались под нашими руками, между сплетающихся влажных от слюны губ. Ты же кончал подо мной, отключаясь от реальности, а глаза боготворили. Мои — тебя. Твои — меня. Только я в нескольких метрах, а ты идёшь, словно ничего никогда не было, и не чувствуешь. Меня не чувствуешь, блять». Больно сжимается за грудиной, Алекс звонит, я вибрацию в кармане чувствую и, обернувшись, вижу, как он всё там же — через дорогу, смотрит в ответ, спрашивает жестами: ждать ли меня, передумал я или всё идёт по плану? А я просто мотаю отрицательно головой и снова за куколкой слежу: как он двигается к углу зала ресторана, за неприметный стол около окна присаживается и разминает пальцами шею, перекинув волосы на одну сторону, пока я посреди зала стою и просто смотрю. Подними глаза. Видит бог, стоит тебе меня заметить — я подойду. Я приму это за знак, за игру суки-судьбы, что заставляет раз за разом просьбы друг друга игнорировать. Просто, мать твою, подними глаза. Пристрели на месте, как когда-то без спроса сделал, уничтожая все преграды, пробиваясь через опыт, боль и хуй пойми насколько плотные слои нарощенной брони своими сине-серыми стекляшками. Тебе же было похуй, глубоко похуй, как сильно ты надо мной этими чувствами пыточными издеваешься. Давай, сука моя, самая сладкая, я здесь — твоя псина, что без хозяйской ласки подыхает. Ты выбрал не меня, ты улетел через полмира, чтобы строить свой блядский игрушечный замок с марионетками. Ты выбрал будущее, ты выбрал себя. Ты поступил правильно, но мне так больно, что я готов с шипением, как от кислоты, пролившейся сверху, оплавиться, превратившись в липкую лужу из остатков дерьма, крови и мяса. Посмотри. Посмотри, мать твою. Просто посмотри, а потом обвини, нахмурь свои красивые брови, скриви свои идеальные вкусные розовые губы, прокляни за то, что игнорирую просьбы, делай со мной в наказание что хочешь, но посмотри. Посмотри и пойми, что не существует реальности, жизни у меня не существует без твоих сине-серых, сине-стеклянных глаз. Ничего больше не существует. Посмотри, а потом дай вдохнуть с твоих губ, потому что воздух на исходе, вдохи заканчиваются. Ты так блядски сильно мне нужен, что мне хочется задрать голову в потолок и истошно вопить от отчаяния. Или же позвать. Вот прямо сейчас открыть свой чёртов рот и крикнуть. Не по имени. Не по фамилии. «Куколка». Ты узнаешь мгновенно. Ты не можешь мой голос и интонацию не узнать. Только идут минуты, текут стремительно, и услужливый парень-официант спрашивает, не нужен ли мне столик. И я знаю, что выгляжу пиздец подозрительно, поэтому прошу кофе. Выбираю себе место по левую сторону от Свята. Между нами шесть чёртовых столов. Далеко, и я не пёс, я запах его не чувствую, а потоки воздуха в мою сторону стремиться не планируют. Куколка же по сторонам не смотрит вообще, как влип в свой тонкий выёбистый ноутбук, так в нём и пропадает, не реагируя даже на подошедшую девушку, что приносит ему извечную рыбу со спаржей и графин с водой, в котором плавает лайм и листочки мяты с кружочками огурцов. Свят выглядит серьёзным, немного хмурым, но он в порядке. Нет измождённых кругов под глазами, руки не дрожат, лицо — восковая маска с минимумом эмоций. Он в порядке. Со мной или без меня, он идёт вперёд. Он молодец. Только мне пиздец как больно: в грудину вгоняют медленно и по-садистски штырь толщиной в несколько сантиметров, нанизывают меня как беспомощное насекомое, а после начинают неспешно прокручивать. Без передышек, без пауз, без необходимых мне на вдохи остановок, прокручивают-прокручивают-прокручивают… Он попросил меня дождаться, я пообещал даже не звонить. И вот так, в паре метров, сглатывая горькую от кофе слюну, глядя из-под козырька кепки на его профиль, хочу получить ту самую, обещанную внезапную остановку сердца. Просто чтобы и свои мучения прекратить, и его наказать за проёбанное бесценное время, что мы могли бы провести вместе. Он ведь меня переиграл. Как мальчишку переиграл. Я всегда был самым ёбаным, самым красноречивым эгоистом. Только ирония в том, что, чтобы щёлкнуть меня по носу и поставить на место… по душу мою пришёл ещё больший эгоист. И, блять, я мог бы просидеть вот так много часов, глядя на ненужный мне заветренный чизкейк, и ровно такой же нетронутый салат, допивая вторую чашку уже остывшего кофе. Просто смотреть, как он медленно ест, с кем-то разговаривает по телефону, что-то отмечает в ноутбуке, смотрит в окно. Я мог бы наблюдать за ним дни напролёт, напитывать сосущую пустоту внутри хотя бы вот такой извращённой близостью. Я мог бы. Только всему приходит конец. Его рыба заканчивается. Он выпивает две трети графина. Расплачивается, встаёт и уходит. Красивый. Статный. С королевской осанкой, глядя чётко перед собой или под ноги. Он меня не замечает, и я почти встаю следом, почти иду по пятам, почти срываюсь к хуям, почти… Уставившись в точку, где стоял его внедорожник, сжимаю до побелевших пальцев кружку и прикрываю глаза. Жалея, что вообще всё это затеял, жалея, что согласился со старта его поддержать, даже не высказав ни слова против, жалея, что не остановил сейчас и не потребовал выслушать, как мне остопиздело угождать. Я хочу его, хочу быть с ним, потому что время вдали тянется как бесконечность. И внутри столько противоречий бурлит: столько ненавистной жалости к себе, столько унизительной нужды, столько безумной, не поддающейся контролю любви, что обжигает и травмирует. — Будешь? — Алекс присаживается напротив, кивает в сторону салата, а я молча подталкиваю к нему тарелку и протягиваю приборы. Игнорируя сканирующий взгляд, что прошивает насквозь. — Всё ещё думаешь, что это была хорошая идея? — Это была отвратительно-хуёвая идея, брат, и ты об этом знаешь. — Знаю, но какой бы был из меня друг, если бы я пытался тебя отговаривать или насильно остановил? — приподнимает бровь, накалывая листья салата и половинку перепелиного яйца в соусе. — Ты хотел его увидеть и убедиться в том, что он цел и невредим, что шагает по намеченному пути? Ты увидел. Дальше что? — Попытаться в ожидании не сдохнуть. — Неправильный ответ, — хмыкает и активно начинает жевать, всё так же удерживая мой взгляд. Не спешит больше ничего говорить, не лезет ко мне в душу обеими немытыми, непрошенными руками. Его излюбленная тактика — сначала отступить, а после прошить насквозь, снести как таран, вскрыть череп одним хлёстким ударом наотмашь. Он не промолчит — кто угодно, только не Алекс. Он будет раздражающе ковырять, пока я не сорвусь и не вывалю всё изнутри. Будет давить с силой, чтобы после выдержать этот бесконечный поток моих эмоций, обнять и дать понять, что вопреки всему будет рядом, и готов помочь. Салат в нём исчезает. Там же оказывается чизкейк — с блядским карамельным латте, который он просит ему принести. Улыбается дружелюбно официанту, расплачивается за нас двоих и пинает меня по носу ботинка, потому что залипаю в одну точку и проёбываю момент, когда нужно уходить. — Тренировка? Бар? Клуб? Отель? Прогулка? Домой поедем и ляжешь спать? Можно на побережье скататься, поплавать, там по вечерам и ночью край как пиздато. Здесь красиво. Ты же знаешь, насколько насыщенная жизнь в этом городе, насколько она оживлённая. Раз уж прилетел, не тухнуть же тебе в четырёх стенах, сжирая себя изнутри. — У меня завтра вечером самолёт, — встаю и одёргиваю армейские чёрные штаны. — И нет, менять билет я не стану, иначе это чревато последствиями для всех нас. — Для тебя в большей степени, — облизывается и похлопывает меня между лопаток, так и оставляя свою обжигающе-горячую руку на моей спине, пока двигаемся к машине, припаркованной через дорогу. Их любовь к одной марке автомобилей с Гансом даже забавна: годы идут, а оба всё так же выбирают именно её. И не мне их судить. На скорости высовывать руку в окно — приятно. Солнце жарит беспощадно, сквозняк в машине треплет мои волосы, пепел разлетается, но Алекс не пиздит, и на том спасибо. Я отдаюсь скорости, ветру, что ласкает мне кожу, заставляя дрожать даже ресницы, и горечи сигарет, что смешиваются с горечью кофе. Не понимаю чего хочу. Не уверен, что есть хоть какие-то ответы внутри меня. Меня разметало к херам, как песок, в том ресторане. Я не просто в минусе, я на минус сотом этаже упавшего настроения. Только не хочется ни пить, ни убиваться травкой или порошком в тотальный ноль. Не хочется искать покорных дорогих или дешёвых, не суть важно, шлюх. Не хочется вообще ничего. А от этого всегда, без исключений, чертовски страшно. Я не чувствую себя живым. Функционирующим — да. Нужным? Так, чтобы всё — ради меня, даже местами менять полюса, скрести вперёд когтями, чтобы поменять половину мира? Нет. Одиночество такой концентрацией во мне ощущается, стылое, плотное, глухое и тихое, что становится уже родным. Вокруг много людей. Вокруг множество лиц. Вокруг куча работы, база ждёт, когда я начну хотя бы что-то делать, перестав заниматься сраной прокрастинацией в полную силу. У меня есть преданные мне мужики, что готовы и в огонь, и в воду. Есть, пусть и подпорченная, но репутация, есть новоиспечённый друг, что стал необычайно понятен и близок. Есть добрая, милая, умная и не беспокоящая меня мать моего ребёнка, что совсем скоро родится. Есть брат, любимый, пусть и с поганым капризным сучьим характером. Есть бесконечно важный для меня и невероятно авторитетный бог среди людей в лице отца. Две маленькие, совсем крохотные… но кровные сестры. Есть друзья, что всегда и навечно на моей стороне. У меня многое есть. Только у каждого из них имеется личный кусок личного счастья. Где мне места нет. У Ганса — Фил, и я блядски рад за них обоих, я люблю их до ахуя: один — брат, пусть и некровный, второй же просто родной мне человек. У Алекса — Катяра и Сашка, у него свои заботы и хлопоты. Док в душу не лезет, сам заморочен, но даже несмотря на личные проблемы во многом готов помогать. У Киана свои приколы. У Мадлен — Элкинс. У Саши — выебоны. У отца — молодая жена и ещё двое упавших на голову детей. Я — один. Я один настолько, насколько это возможно, будучи в огромной толпе неравнодушных людей. Один, и пропитан этим ощущением как кислым сиропом. И куда от этого деться, как это выдержать, что с этим делать? Думать нет ни сил, ни толком желания. Хочется просто сдаться. Опустить руки, отдаться течению. Или же обидеться, разозлиться и просто идти. Упрямо. Вперёд. Если это способен делать он, значит, и у меня получится. Просто нельзя позволить себе окончательно рассыпаться. Вернуть чёртов нерв в измученное тело. Захотеть тупо жить. Ветер бросает мне в глаза волосы. Боковое зеркало показывает измученную тень вместо человека. Кепка валяется на приборной панели. Я же с виду просто бомжеватого вида печальный ублюдок. Глаза — две пропасти. Губы — печальный алеющий излом с мелкими ссадинами от зубов. Тени на лице выглядят болезненными. Загар — словно слой несмываемой копоти. Меня раздражает каждый сантиметр собственной внешности. Я себя не узнаю. Давно перестал. Растрёпанное, быдловатое, скуластое нечто. Отзвук в прошлом грозного наёмника. Даже не тень, просто сгусток мрака. Фюрер-то сдох — земля ему пухом! — но ничего внутри, его заменяя, так и не родилось. А с оголённой душой и вскрытой грудиной, с уязвимым, обливающимся кровью и бьющимся лишь в присутствии одного-единственного человека сердцем, жить нереально. Он ищет себя. Я себя теряю всё больше. И так продолжаться просто не может. Это неправильно. Я обязан теперь думать не только о нём, но ещё и о себе, чтобы, как минимум, несколько лет жизни рождённого от моей плоти и крови ребёнка увидеть, как максимум — с родным отцом, не забившим на его судьбу, дать повзрослеть. Достойная мотивация. Моё прямое продолжение. Я буду в нём жить, даже когда меня не станет. И потому не имею права пустить сейчас всё по пизде ради суки-любви. Боковое зеркало словно пульсирует, волосы в глаза лезут настырнее, голос Алекса на периферии звучит, музыку же почти полностью сжирает ветер. Город, и правда, шумный, движение почти экстремальное, мост, по которому мы проезжаем — красив. Рука Олсона, что чуть сжимает моё колено — раскалённая. Я знаю, что он за меня переживает. Знаю, что всё видит насквозь: слишком давно изучил все мои чёртовы реакции и оттенки настроения. Улавливает перемены, но тактичностью обладает выборочной, перешагивая бездумно рамки, если считает, что оно стоит того. — Пляж или зал, Макс? — спрашивает громче, привлекая внимание. — Или просто доверишься моему выбору? — А выбирать есть из чего? Трахнуть тебя в воде или на суше? — Встречаю его внимательный сосредоточенный взгляд, вижу, как скользят его глаза по моему лицу и шее, а потом он отворачивается и, резко выкрутив руль, перестраивается на другую полосу, вероятно решив изменить траекторию движения. А мне просто нужно выплеснуть изнутри хотя бы часть — и обиды, и злости, и блядских отравляющих эмоций. Мне просто нужно что-то сделать. Мне просто нужно. Тренировочный зал встречает гулом голосов. Некоторые пожимают Алексу руку, некоторые просто кивают — многие с ним явно знакомы, меня же не знает никто из них, потому острые взгляды впиваются сначала в лицо под тёмным козырьком кепки, а после в спину. Естественно, Олсон не бросился радостно к ближайшему отелю, чтобы вертлявой течной сукой подставить мне задницу по первому зову: он слишком хорошо меня знает, понимая, когда я просто душу сарказмом и плююсь ядом, а когда всерьёз чего-то хочу. А ещё он видит, что меня, ещё немного — и сорвёт. Сорвёт ещё больше, чем уже сумело сорвать и выбить из колеи недовстречей с куколкой и прилётом в принципе. Тренировочный зал почти переполнен. Во время рабочей недели поздний вечер идеален для тренировки, особенно после трудового дня, а у некоторых не остаётся вариантов в какой из моментов ежедневного строго распорядка урвать кусок для собственного тела и разума. Тренировочный зал как мясная лавка для меня: я понимаю прекрасно, что большая часть мужиков, что собрались здесь — картинные позёры, что качают себе грудные мышцы и бёдра, только чтобы впечатлять своих баб, красуясь в постели. Однако я замечаю на матах нескольких с перемотанными руками, а значит, они пиздят либо грушу, либо друг друга, что отлично подходит мне. Красотой своего тела мне заниматься ни к чему, и без того всё что нужно давно развито, особенно если учесть как я въёбывал последние месяцы в зале с Кианом. И не только с ним. — Не убей только никого, — слышу смешок рядом с ухом, дёргаю руку в сторону, попадая Алексу по бедру скользящей лаской, и нарочно вжимаю сильнее необходимого пальцы. Касание — обещание. Чего конкретно? Разберёмся по ходу дела позже. — Специально — не буду, — в тон ему отвечаю, хмыкнув, бросаю взгляд через плечо. — И не специально тоже. — А вот здесь ничего обещать не могу, — цокаю и выгибаю пальцы до хруста, начав перематывать эластичными бинтами руки. Не сопротивляюсь, когда Алекс отбирает бинты и делает всё сам. Быстро, умело, привычно. Пока я высматриваю себе соперников, чтобы поваляться на матах, под его короткие комментарии относительно находящихся здесь. Мне всего-то и нужно — получить парочку смачных ударов, чтобы разогреться и окончательно быкануть, озвереть и начать рвать всех, кто попадётся под руку. И то ли мне везёт, то ли во взгляде моём желание определённого толка считывается, но напротив с равной периодичностью вырастают новые лица. Высокие и мощные, более субтильные, но быстрые, большей весовой категории, меньшей. Имеющие приличную форму и реакцию, без неё вообще. Кто-то довольно быстро летит ебалом в пол и стучит по матам, сдаваясь, кто-то сопротивляется, играется, уворачивается, провоцирует. Кто-то оказывается вменяемым соперником. А время ускользает, ощущение текущих мимо минут приятной усталостью захватывает тело, мышцы ноют, от напряжения вздувшиеся вены обвивают мою шею и руки. Я разогрет, как сучий стейк на сковородке до максимальной температуры, и только в этот самый момент напротив появляется Алекс, с лёгким хитрым прищуром, истинно-кошачьим и резким. А вокруг почему-то становится почти пусто. Это мы можем часами выдерживать нагрузку, а позёрам, типа местных, стабильные час-полтора — и нужна передышка, душ, перекус и сон. — Что, даже немного не ревнуешь? — Сука. Нет, правда, сука. Алекс безумно ценен тем, чем и бесит одновременно: хочешь ты того или нет, но он вскроет тебя нахуй. И его вообще не ебёт твоё желание. Он заставит тебя, как сраный нарывающий фурункул, лопнуть, и выдавит до последней капли густой ли, жидкий ли гной. А только потом остановится, обработает рану, намажет заживляющей мазью из понимания, поддержки и советов и заклеит, давая ей наконец возможность начать заживать. Он будет делать почти непозволительное. Он будет топтаться по больному, игнорируя личные границы, по самой грани ходить босыми ступнями, раня себя же, пуская кровь, но добиваясь цели. Мелкие жертвы — его фишка. Ведь во имя благих целей. И лишь для самых родных и особенно дорогих. — Хотя бы немного, что — нет? Совершенно плевать, что я трахал его? Он трахал меня? Не плевать. Ревную. Но я понимаю по какой причине они делали это. В конце концов, Алекс сам ко мне пришёл и всё объяснил. Приятно ли мне было в тот момент? Нет. Но я ценю честность, а ещё смотрю на вещи шире, и видел в их связи перспективу и удобство, а ещё безопасность. — Как думаешь, он бы выбрал Штаты, если бы здесь не было… меня? — Запрещённый вопрос, который я отгоняю всё чёртово время. Понимаю, что по факту отец дал ему выбор: улететь через половину мира к перспективной цели в плане расширения бизнеса, а ещё удобному Олсону, что и присмотрит и выебет при необходимости, а значит — сын будет в порядке и под присмотром; или же отправиться ко мне в руки — в Берлин. И там либо всё выгорит по всем фронтам, либо навсегда прогорит, и мы выжжем души друг друга дотла. Свят выбрал. Не меня. Свят понимал, что делает. И это больно. — Может, он потому и уехал так просто, буквально бросился от тебя… ко мне? — Провоцирует. Он так умело провоцирует, так откровенно и не скрывая это делает, что я чуть морщусь, но молчу. Просто молчу, впитывая звучащие слова, пытаясь гнать непрошеные мысли и сомнения, пытаясь, только не выходит сделать это с лёгкостью. — Совсем ничего не дёргается? — Приподнимает бровь, облизнувшись, передёргивает плечами: вижу ведь, что тело напряжено и готово — стоит мне броситься ему навстречу, он легко уйдёт от атаки. То, что он устраивает здесь сеанс настырного психоанализа, не означает, что он расслаблен и потерял бдительность. — Почему же, дёргается, — спокойно отвечаю, спокойно моргаю, видя, как пульсирует жилка на его шее. Нервничает, немного, понимает ведь, что я могу среагировать непредсказуемо, особенно в настолько нестабильном состоянии. Однако рискует. Ради меня ведь рискует, придурок. — И что… въебать не хочется? — Въебать или выебать, Алекс? — спрашиваю всё так же ровно. — Въебать, Макс, — всё ещё сузившиеся глаза полосуют меня и сканируют. — Хочется, — признаюсь: увидеть на его губах кровь было бы приятно, не в последнюю очередь потому, что именно они могли касаться куколки последними. Не мои. Не я оставил на нём следы. Не мой язык чертил по его телу узоры. — Так въеби, — выдыхает, а я не даю себе ни секунды на раздумье, оказываясь в два шага перед ним, предугадав в какую из сторон захочет увернуться, и попадая чётко по челюсти, как и хотел: быстро, сильно, больно обоим. И сразу же замечаю алый отблеск лопнувшей губы, что внутри удовлетворением отзывается. — Доволен? — Хрипло спрашивает, сплюнув на пол, трогает челюсть, чуть двигает ею и облизывается. — Нет. Мы катаемся по матам как два сцепившихся кота. Разве что не рычим, не пытаемся даже шипеть. Я чувствую, какая у меня скользкая кожа от пота, чувствую, каким ярким стал его терпкий природный запах, смешанный с почти приторной сладостью, которую он так любит. Я чувствую, как вибрирует вокруг пространство, как всё внутри сжимается, словно пружина, как с каждой минутой должно стать сложнее, а усталость закономерно настигнуть, как и головная боль, но я, словно неупокоенный дух, лишь разгоняюсь. Алекс не облегчает задачу. Алекс слишком умелая сука. Алекс не зря один из блядски нужных и лучших. Алекс знает все мои сраные приёмы, давно привык к тактике боя, и даже новые фишки, которые появились у меня в привычках в последнее время, начинает спустя время легко считывать. У нас разные весовые категории, у меня масса всё ещё не восстановлена, а нервы нихуя не помогают. У меня выносливость едва успела вернуться и то не в полную силу. Он в отличной форме, он годами живёт по определённой схеме тренировок, сидит на правильном рационе, употребляя добавки из спортивного питания. У Алекса всё, нахуй, идеально. И с телом. И с мозгом. И в семье. И в сердце. И в мыслях. А у меня, сука, везде, словно мыши изгрызли: зияют дыры, видны сучьи просветы, края оборваны и потрёпаны. В теле надрывающийся от нагрузок штопаный мотор. Мозг вообще давно расплавлен, он работает как старый поддержанный компьютер с такими ахуевшими перебоями, что проще бы выкинуть. Ведь ни один антивирус не уберёт изнутри куколку. Он неистребим, захватил контроль над всеми системами разом. Сука моя, самая сладкая и смертоносная. Семья? Брат обижается как сраная малолетка, отец осуждает, и ему, по-хорошему, вообще не до меня. Сердце? Его нет, оно где-то тут, в сраном Лос-Анджелесе, в городе ёбаных ангелов, где мне точно не место. А ему вот вполне, зря, что ли, однокрылый? Этот город словно создан для него. Призвал в конечном итоге, притянул и выкрал у меня. Мысли? Чёртово месиво из его образов, воспоминаний, звучащих стонов и слов. Я весь в нём, по уши. У стоящего напротив есть всё. У меня же ничего нет. Вообще ничего. Ни тормозов. Ни протеста. Ничего. Только пульсация настырная внутри, словно я весь превратился во вздувшуюся от напряжения вену. Только шум в голове и чёткая, как никогда, реальность перед глазами. Только единственная просьба, что от меня за долгие минуты звучит: — Позвони жене, предупреди, что мы вернёмся нескоро. Алекс не спрашивает — зачем, он вообще нихуя не говорит, всматриваясь в мои глаза несколько минут, а после отправляется в раздевалки. Я отмечаю, что зал целиком опустел, а до закрытия осталось не более получаса. Спасибо предприимчивости Олсона: тренироваться в чём я был — в армейских штанах и футболке — мне не пришлось, у него были с собой и штаны, и даже чистое не распакованное бельё. Потому я стаскиваю пропотевшие шмотки и с удовольствием залезаю под прохладные струи воды. Протягивая бездумно руку в сторону, знаю, что выдавит мне на пальцы густой гель для душа. Смываю пощипывающий солоноватый пот, зачёсываю волосы к затылку. Знаю, что смотрит. И что у него губа всё ещё кровит. Из-за меня. А я внезапно думаю, насколько хорошо его рот смотрелся бы на моём члене, насколько я хочу, чтобы он в эту минуту без слов на колени встал и вобрал мой, крепнущий от нарисованной картинки, стояк в свою ребристую глотку. Вероятно лишнее, вероятно не стоит, вероятно… — Между нами ничего не было, Макс — после той ночи в отеле на день его рождения. Ничего вообще. Если ты просто хочешь сравнять счёт или отомстить, то это не имеет смысла. — Честность — лучшее, что есть в наших отношениях. Лучшее. — Ты не хочешь? — Просто открываю глаза, поворачиваю к нему голову, смотрю на влажно поблескивающую загорелую кожу, на красивые налитые мышцы, на то, как взбухли блядские вены, что зигзагами опоясывают его тело, как напряжены они в паху. Он весь напряжён под моим взглядом, твердеет, просто от внимания к себе и намёков. Я мог бы и не спрашивать. — На колени, — проговариваю почти одними губами, видя, как без слов стекает на пол вдоль стенки душевой. Как поднимает глаза, распахивая свои припухшие от удара, всё ещё кровоточащие губы. — Без рук, — добавляю и веду головкой по щетинистому подбородку, царапающему нежную чувствительную кожу, собирая капли крови, нависая над ним сверху, не давая воде стекать по его лицу, позволяя ей бить меня по затылку, плечам и лопаткам, заслоняя Алекса собой от прохладных струй. Выдыхая хрипло, когда вбирает сразу же половину. Горячо. Его рот — раскалённое жерло, что надевает себя как перчатку на мой член, а после медленно с него снимается, а я вижу кровавые разводы, размазанные по стволу вместе со слюной. И это пиздец как сильно заводит. Особенно когда он вбирает всё больше, позволяя проникнуть всё дальше в его глотку, позволяя мне двигать бёдрами, вгоняя в него свой член почти безжалостно. Надавливая на вспухшую кровоточащую губу и рыча от удовольствия, видя чёртовы алые росчерки. Эгоистично. Жёстко. Почти по-звериному я имею его рот, бью членом по лицу, по щекам, на которых тоже остаётся розоватый след, снова сжимаю пальцами его губу, видя темнеющие всё больше яркие глаза цвета свежайшей травы, подёрнутые золотистой дымкой. Он понимает, что меня ведёт от его крови. Понимает и вжимает в ранку зубы, прежде чем поцеловать головку, прежде чем начать размазывать алое по светлой коже ствола, прежде чем заглатывает до самых яиц, практически давясь и закатывая глаза, когда начинаю ебать его горло. Просто, нахуй, ебать, вжимая рукой его голову в стену, фиксируя бескомпромиссной ладонью, пальцами, что вплетаются в длинную светлую чёлку. Сжимаю её с силой, сжимаю до боли и кончаю с глухим стоном, конвульсивно дёргая бёдрами, дотрахивая его глотку, чтобы после дать наконец сделать судорожный вдох и откашляться. Он возбуждён: взгляд ошалевший, отъехавший полностью; губы потемневшие, отёкшие; на щеках расползается румянцем острое, пульсирующее в его крови желание. — Дотерпишь до отеля? — спрашиваю, всё ещё охрипший. — Я не стану спать с тобой в доме, где растёт твой ребёнок. Я, конечно, мразь и сука, и Катяра точно в курсе наших развлечений, но не готов переступать черту. — Она рада, что всё так сложилось. — Я знаю, это удобно. — Прочищаю горло и помогаю ему встать, а когда оказывается чётко напротив, подаюсь вперёд и всасываю кровоточащую губу, опуская руку и обхватывая его член. Крепкой хваткой, без тени нежности, быстро отдрачиваю ему, затыкая собой, а когда проникаю в горячий рот языком, наконец углубляя тот недопоцелуй, что был до… он кончает, вздрагивая, притягивая мой затылок ещё ближе. Дышит сорвано, такой он мне почти не знаком. Я был с ним в постели, я видел его в моменты удовольствия, я чувствовал, какое раскалённое у него нутро, принимающее благодарно мой член. Но никогда не был с ним таким наедине. Это ново, это утаскивает в бездумное, совершенно оторванное от реальности состояние. Непривычно: хочется подушечками пальцев ощущать гладкость кожи, а на лице его, пусть и небольшая, но щетина, благо не чёртова борода, которая делает его грубее намного. И я понимаю, почему Алекс её носит — потому что иначе выглядит сладким и мягким, с его-то красивыми чертами, в которых из изъянов лишь сломанный ни один раз нос. Но это скорее придает ему индивидуальности, чем портит. В отеле мы оказываемся значительно позже, лишь спустя полтора часа, хотя могло показаться, что от нетерпения он затащит меня в ближайший, но нет. Мы в первую очередь друзья, а не любовники, потому о моём самочувствии он печётся не в последнюю очередь, прекрасно помня, что за ужином я не съел ни крошки, а после тренировки он и сам сильно проголодался. Да и куда спешить? Катя пошла с ребёнком спать, предупреждена, в курсе происходящего, конфликт между ними по этому поводу не возник, все спокойны — все по-взрослому подходят к ситуации, оценивая её плюсы. В конце концов, Свят с ним спал. Без меня. Разве это не даёт мне карт-бланш? Считай, мы в равных условиях. Ибо как-то интересно получается: он может удовлетворять себя с кем-то, кроме меня, а я обязан терпеть? Сколько? Полгода? Год? Два? Пять? Дрочить, когда тебе едва за тридцать, на протяжении десятков месяцев — почти клиническая картина. Вредно и для организма, и для психики в целом. Я в рот ебал такие развлечения. И я понимаю, что это просто игры разума. Это просто чёртов мозг генерирует, развивает, дорисовывает, но мне хочется думать, что с кожи Алекса я смогу уловить хотя бы отдалённую нотку запаха куколки, хотя бы микрочастицу, оставленную им, слизать. Это ненормально, я помешанный полностью, но я в этот самый момент понимаю, что ни с кем другим не лёг бы в постель. Я не хочу сейчас одноразовых незнакомых шлюх, не хочу никого, мне банально лень даже минимально стараться, да и не уверен, что выйдет в принципе: от одной лишь мысли непривычно брезгливо. К беременной Мадлен лезть — идея крайне дерьмовая. А больше нет никого, кто интересует хотя бы минимально. Алекс… Алекс — идеальный вариант. Тот, кому я готов доверить свою жизнь, что уж говорить о теле. Сначала мы заезжаем в прибрежное кафе. Там громко играет музыка, шумное веселье, зал почти забит. Горячие бургеры с обилием сыра и соуса, вкусная котлета, хрустящая картошка и газировка, что приятно пощипывает в носу и горле. Сидим. Жрём. Никто бы ни за что не подумал, что, получасом ранее, один из нас стоял перед другим на коленях, обслуживая заправской шлюхой с таким удовольствием, словно я заплатил ему несколько сотен вперёд. А после ещё и сверху чаевые за старание докинул. Олсон никогда не был даже минимально манерным или очевидным в своих предпочтениях, и не знай я его долгие годы, никогда не заподозрил бы, как ему нравится быть нижним, с готовностью подставляясь под мощные толчки и расплываясь от кайфа. — Захватим что-нибудь выпить? — спрашивает, когда доедаем и, откинувшись на диванчике, закуриваем, деля одну пепельницу на двоих. — Можно не просто выпить, — дёргает бровью, намекая явно на травку. — В целом похуй, но расслабиться хочется, раз уж выдалась возможность, — аккуратно облизывает губу, а та выглядит болезненной. — Виски, но немного. Не хочу завтра мучиться от похмелья, понимая, что вечером вылетать, а путь долгий. А нам ещё утром ехать к тебе, и перед мелкой показаться размазанным говном с перегаром — не лучшая идея. — Папаша, — хмыкает беззлобно. — Скоро своё чудо родится. Готов? — А к такому можно быть готовым? — спрашиваю, затягиваясь поглубже. — Мне кажется, что это заблуждение: никто из нас не готов брать настолько феноменальную пожизненную ответственность. Я брата, считай, растил, только он был подростком. Теперь у меня есть две сестры, что обязывает ещё больше. А в сентябре родится сын… Я почти многодетным себя чувствую, кажется, пора инвестировать в детсад. Открою, огорожу колючим забором и лучшей охраной. — Я бы хотел вернуться, — признаётся и зачесывает волосы к затылку, длинная челка настырно падает ему на глаза, выбритые виски удлиняют лицо. Волосы после душа не уложены, потому сопротивляются его манипуляциям и, очевидно, бесят. — Но Катяра против, — чуть морщится. — Её устраивает квартира в одном из лучших районов, её устраивает город, устраивает то, что здесь она сможет развиваться при желании, а в Центре я не позволю, да и влезать там в любой из бизнесов просто опасно. — Зачем тебе возвращаться? — Тушу бычок в пепельнице, допивая остатки колы из высокого влажного от конденсата стакана. — Там ты, — отвечает без раздумий. — Там Ганс, там Саша, там привычно. Там душа, туда тянет. — А здесь дочь, здесь жена и родители, здесь, возможно временно, но кто его знает… куколка. Здесь перспективно и более спокойно, нет таких рисков, нет пороховой бочки под жопой. — Это плюсы, — кивает, но я вижу, что он согласен лишь частично. — А из минусов — я здесь словно в клетке. И мне хуёво без тех, с кем я много лет был бок о бок. Меня словно на поводок посадили, заставляя играть роль, которую я не хочу исполнять. Это сложно. И звучит как неблагодарное дерьмо, но если бы не ты и Свят, я бы давно сорвался и натворил какой-нибудь хуйни, а Катяра достойна лучшего. — Может, через пару лет и вернётесь. Кто знает, где мы все будем, а пока что думать забудь сваливать от семьи. — Я немного влюблён — наверное, так будет правдивее назвать то чувство, что живёт внутри. — В куколку? — приподнимаю бровь, отлично зная ответ на свой вопрос. Ещё бы он не был влюблён — в него не влюбиться просто невозможно. Проказа, блять, в человеческом теле: поражает всё, к чему прикасается. Но это не вся правда. — В тебя, — пристально смотрит, чуть склонив голову. — Ты же знал и без этого. — Знал, — киваю, даже не пытаясь отвести взгляд. — Потому и тормозил тебя всегда, чтобы это во что-то крайне печальное не вылилось и отношения, выстроенные между нами, не убило. А ещё он нравится тебе. Сам, похоже, не понимаешь почему влечёт, но сопротивляться не способен. — Бессмысленно отрицать. — Бессмысленно, — соглашаюсь и встаю, потянувшись, встряхиваюсь. — Поехали, ночь долгая, но не бесконечная. Долгая, но не бесконечная — её правильное определение, потому что мы, и правда, вскоре оказываемся в стенах снятого номера. С полулитровой бутылкой виски, купленной смазкой и заживляющей мазью. Сок, бутылка пепси, какая-то придурь, типа чипсов, чтобы ничего не заказывать в гостинице и карточкой не светить лишний раз. И можно ведь не спеша сначала выпить, потом покурить, потом раздеться и подойти с толком к процессу, оба ведь понимаем для чего приехали. Но всё со старта летит к чертям, потому что у Алекса всё ещё кровоточит губа, а меня сегодня от крови ведёт как вампира. Я вливаю в себя несколько глотков виски прямо из бутылки. И терпкими, горькими от алкоголя губами впиваюсь в его рот, понимая, что ему больно, жжётся, но также нестерпимо голодно. Одежда улетает в рекордные сроки, руки у него, и правда, раскалённые, а ещё безумно жадные и наглые, беспощадно ласкающие, жёстко, без ненужной нам обоим мягкости. Нежности тут нет, она осталась за порогом номера с куколкой. Она так далеко, что дальше, чем звёзды. Здесь и сейчас — только животное, звериное, грязное, потное и кровавое наслаждение. — Ударь, — облизывается, вгрызаясь рядом с моей ключицей, трётся щетиной об мою гладкую щеку, — ударь, ты же хочешь крови. Тебе же власть именно надо мной сейчас нравится. Ты же его не сможешь вот так, просто эгоистично, взять и использовать. — А тебе нравится? — Бей, Макс, — хрипло шепчет и улыбается, когда тишину комнаты разрезает звонкая пощечина: я специально задеваю губу, не пытаясь по-настоящему применить силу. Только во мне что-то урчит и ворочается от происходящего, что-то горчащее, тёмное, почти злое утробно рычит от удовольствия, а пальцы вокруг его шеи сжимаются. Я вижу, как у него дрожат ресницы, как стекает по подбородку кровь, чувствую, как вибрирует его горло, а ещё — как сталкиваемся болезненно твёрдыми членами. — Бей, — одними губами, и капля алого срывается с припухшей мякоти его рта, горячие пальцы гладят меня по бокам, по рёбрам, касаются проколотых сосков и чуть сжимают, а у меня искрами возбуждение под кожей покалывает. Накрывает кайфом неразбавленным. Совершенно иным. — Где твои пределы? — спрашиваю прямо. — Я скажу когда прекратить, если будет слишком. — Вода, связывание, ожоги, кровь? — Всё, что хочешь, — облизывается, а я подаюсь к нему и снова облизываю треснувшие губы. Тёмное, одурманивающее удовольствие от власти над сильным, мощным даже, телом… разливается по венам. Вставляет, но не от алкоголя, пить внезапно не хочется вообще, но бутылку я с собой цепляю, вместе с кубиками льда, обнаруженного в ёмкости в холодильнике. Ванна. Точно не то место, куда мы могли бы стремиться, будь ситуация иной. Но он дал мне свободу действий, а у меня множество мыслей в голове, огромное количество, и все целиком отравлены. Нельзя давать другому, больше положенного, чёртовой власти. Я вот Святу отдал, и что сейчас со мной? Нахуй. Нахуй размышления, страдания. Нахуй сожаление, нахуй боль, которой скручивает в жгуты сраные органы. Нахуй весь ёбаный мир, нахуй ожидания, нахуй меня, нахуй, просто нахуй. Я хочу отключить свою голову, я хочу просто дать себе волю, я хочу выпустить изнутри тьму. Я хочу зверя, что рокочет в грудине, отпустить. Вода набирается быстро, виски стекает по моим губам и подбородку, я пью специально неаккуратно, Алекс за мной слизывает. Ведёт языком по подбородку и ключицам, вылизывает соски, сосёт их и ласкает пальцами мою наэлектризованную кожу. Вода набирается быстро, возбуждение во мне плещется почти отравляя, разум затуманивается, ощущение свободы развязывает руки. Вода набирается, я перегибаю Алекса через бортик ванной, беру смазку, выдавливаю, не жалея, и вставлю без расшаркиваний сразу же два пальца. Вгоняю до самых воспалённых костяшек, по узости его задницы понимая, как давно его никто не трахал. И от этого отчего-то хорошо внутри. Слишком хорошо, чтобы жалеть его или сбавлять темп, рука безжалостно растягивает горячие мышцы, что поддаются словно нехотя, а кольца, пусть и немного, но царапают, его горящий взгляд через плечо и движения навстречу громче слов говорят, что ему нравится, он хочет всё, что я могу ему дать. Я и даю. Три пальца. Туго. Всё ещё. Смазки много, дырка его, прежде выглядевшая бледной и гладкой, становится розоватой и с припухшими краями. Отпиваю ещё глоток из бутылки, беру в рот кубик льда и посасываю, снова отпиваю, а после холодной гранью по отёчным краям провожу, видя, как кожа его покрывается мурашками, а с губ срывается первый за сегодня стон. Прогибается в пояснице, напрашиваясь на повторение, а я проталкиваю кубик внутрь его задницы. Закидываю в рот другой, отпиваю снова несколько обжигающих глотков, а после, вместо того чтобы проглотить, склоняюсь и вот так, расплескивая алкоголь, смотрю, как из моего рта, тонкой струйкой, смешиваясь со слюной, на него проливается не проглоченный виски и, падая на его спину, терпкие жгучие капли разлетаются вокруг. Смотрю на открывающуюся картину, чтобы после наклониться и слизать широкими мазками до капли, кусая загорелую кожу, дыша в неё сорвано и хрипло. Зацепив очередной холодный кубик, сжимаю его губами и вожу вдоль позвонков, по прогибу поясницы, чтобы после и этот подтаявший кусочек льда внутрь его задницы настырными пальцами вогнать, вгрызаясь при этом в его подставленный загривок. А вода набралась, почти до самых краёв. И в момент, когда я разжимаю челюсть, ощущая привкус крови, вцепляюсь в волосы рукой и стремительно погружаю его голову под воду. Одновременно с этим смазываю член, выдавив вслепую смазки, и, прекратив его жалеть и готовить, начинаю входить. Туго, края его дырки пульсируют, я чувствую не до конца растаявший кубик льда у него внутри, который проталкиваю собой глубже, как дрожит его тело, но не сопротивляется, принимает. Туго… Блять, почти до боли туго, но член входит без особых проблем: Алекс прекрасно смазан и, пусть и немного, но растянут, потому точно не порву, хоть и неприятных ощущений доставлю. Только у меня — свобода. А у него — выбор остановить меня в любой момент или получать извращённый кайф и терпеть. Туго… Он сжимает меня скорее неосознанно — так сильно внутри: реакция мышц на нехватку кислорода, максимальное напряжение всего тела, инстинкты, что, вопреки доверию, начинают истошно вопить. Я никогда не смогу сделать подобное с куколкой, он почти истерично боится воды, развлекаясь разве что в бассейнах, и умеет лишь на короткое мгновение задержать дыхание. C Алексом же я позволяю себе это. Я этого хочу. Грубо войдя до самого корня, дёргаю его за волосы из-под воды, даю продышаться. Хриплю, запрокинув голову, распахиваю рот беспомощно, чувствуя, как член до боли сжимается, словно в тисках, в его спазмирующем теле. И кто-то другой, вероятно, начал бы пиздеть, что это дно, полный пиздец, он на такое не подписывался и дальше по списку. Кто-то другой, сказал бы сбавить обороты, быть повнимательнее, без перегибов. Но Олсон шевелит бёдрами, ведёт по кругу, насаживаясь лишь сильнее, едва ли не с яйцами в себя вгоняя член и крупно дрожа. — Если станет не хватать кислорода, просто поверни голову набок. Ты же помнишь, как правильно: не пытайся её задирать или вырываться — просто поверни, я держу тебя почти на поверхности. Едва успев договорить — хрипло, рокочуще, но чётко каждое слово, словно гвоздь в него вбивая, снова опускаю его голову под воду, начав двигаться в тугой заднице. Без неспешной раскачки, без наращивания темпа, со старта жёстче, чем требуется, видя, как натягивается его дырка вокруг моего члена. Какие яркие и воспалённые у неё края. Цепляю очередной кубик и провожу по позвонкам, по плечам. Выхожу из Алекса, заталкиваю лёд внутрь и снова вгоняю до упора, чувствуя, как чуть дёргается и поворачивает голову, а я прекращаю давление на его затылок, давая вдохнуть. Несколько секунд, и снова под воду, несколько секунд, и хрипло выстанываю, потому что он двигается мне навстречу, потому что его задница вся изнутри горячо пульсирует, а кубик льда тает. Я просовываю лёд раз за разом, ласкаю отёчные края, гладя по сфинктеру. Отпиваю виски, позволяя изо рта вытекать на его спину и вылизывая, словно помешавшийся нахуй. На всю сраную голову. Горько, обжигающе ахуенно, я опьянён и алкоголем крепким, и властью над его сильным телом. Я двигаюсь в нём в чётком ритме, чувствуя, как стекает по спине, капля за каплей, пот. Как рябит в глазах от ощущений, как жёстко прокатывается по мне волнами удовольствие. И когда в очередной раз он вдыхает по глоткам воздух, вгоняю особенно глубоко, снова сжимаю зубы на его загривке, слизываю кровь и слышу, как шепчет сипло, что сейчас кончит. Сам двигает подо мной бёдрами и крупно дрожит, выстанывая маты вперемешку с кашлем, то ныряя лицом в воду, не в силах сопротивляться, то выныривая обратно. И того, как туго и горячо он сжимает меня внутри, сжимает блядски потрясающими тисками, хватает, чтобы меня унесло следом до тёмных пятен под веками. Меня выбрасывает из реальности, вышвыривает к херам до писка в ушах: у меня нет сил ни на нормальное приземление, ни на что-то ещё, я просто растекаюсь на влажном полу бесполезной массой, восстанавливая дыхание. Плитка под задницей и спиной — прохладная и влажная, кафель залит и водой, и спермой, и виски. Руки чутка дрожат, сердце всё ещё прийти в норму пытается. Алекс встряхивает головой как огромная мокрая кошка, зачёсывает волосы к затылку и встречает мой взгляд, садится напротив, берёт из моих рук бутылку, отпивает пару глотков. А у меня даже не возникает вопросов на тему: не переборщил ли я? Потому что удовлетворение на дне его зелёных глаз об этом говорит громче озвученных реакций. Потому что он кончил раньше меня, а я особо ради его удовольствия не старался, насыщая монстра внутри. Потому что Алекс тянется за кубиком льда, выдернув перед этим пробку из ванной, чтобы стекла вода, склоняется надо мной и начинает поглаживать вылизанные им ранее соски, водит по шее приятной влажной лаской, по линии челюсти, щекам и подбородку. — Ещё? — Глупый вопрос, — хрипло, тихо отвечаю, выгибаю шею под его поцелуями. — Только я хочу курить. И курю, пока он лижет мои яйца своими кровавыми губами, слизывая остатки спермы с моего члена, водит кубиками льда, вбирает один из них в рот и сосёт мне, пока лёд подтаивает за его щекой, добавляя ощущений. Заводит снова, возбуждает неспешно, смотрит при этом цепко. Совершенно другой, когда больше нет никого — абсолютно иначе себя подающий, в нём видна сила… в нём чувствуется добровольная покорность. И вот так ебать, как суку, равного — вставляет до алых искр под веками. Второй или третий — я сбиваюсь со счёта, какой это заход в кровати. Ремень оказывается в моей руке, намотан конец на кулак, намотан до боли. Ремень после оказывается на его шее, стянутый туго, впиваясь пряжкой в выпирающий кадык, а рука моя врезается в подтянутую упругую задницу, оставляя краснеющие следы. Я двигаюсь под аккомпанемент низких хриплых вскриков вперемешку с гортанным рыком, пока он сам насаживается на мой член, цепляясь пальцами за кованую спинку кровати. Шлёпаю его, специально перебарщивая и вкладывая в удары силу, и спустя пару минут кожа на его заднице буквально горит, покраснев и налившись кровью. А лёд почти успел растаять, однако есть ещё несколько крупных кубиков на дне, которые помогают мне успокоить его тело, скользя ими по загорелой раскалённой коже. И этот удивительный контраст боли, прохлады и взаимного жара, заставляет Алекса кончать снова раньше меня, кончать, прогибаясь, когда натягиваю ремень, что сдавливает его шею, когда тяну его к себе за импровизированный поводок, пока он хрипит, а я всё быстрее вбиваюсь. Долблю его задницу без капли жалости. Трахаю-трахаю-трахаю и резко ремень, намотанный на кулак, отпускаю. Выхожу из его тела, заставляя упасть лицом в подушку, а после перевернуться на лопатки. Забираюсь на его вздымающуюся грудь, сдавливаю в жёстком захвате пальцами челюсть, чтобы открыл рот, стискиваю кровоточащую губу с силой и вставляю в его рот член. Почти сразу же, спустя несколько глубоких толчков, кончая, видя чёртовы кровавые разводы и чувствуя влажный жар рта. Хорошо. Это было очень хорошо. Слишком хорошо. Это было мне пиздец необходимо. Вот так — с болью, с кровью, жестоко и эгоистично. Мне нужно было очиститься его телом, выпустить скопившуюся тьму на волю, выпустить обиду и злость. Чувствуя сейчас ленивую сытость. Вязкую усталость в мышцах и пустоту в чёртовой голове. — Это нужно будет повторить, — слышу рядом хриплое. Тяну носом, вдыхая дым, а спустя пару секунд моих губ касаются мягкой лаской пальцы, прося рот приоткрыть, а следом появляется и сигарета. Глубоко затягиваюсь и выдыхаю тугую струю, кайфуя от пульсации во всём теле. Пиздато. Пиздатейше. И я с ним согласен: что-то вот такое нужно будет когда-нибудь повторить. — Как ты? В порядке? Или мы переборщили? — Нормально, — язык словно опух, двигается нехотя, мысли вялые: кажется, я в шаге от того чтобы просто малодушно вырубиться. — Моё тело и не такое выдержит. Просто я в последнее время дерьмово спал, да ещё разница часовых поясов, климата и прочего чутка ебёт. А в целом — хорошо. Даже более чем просто хорошо. А ты? — Увидел небо в алмазах. Так подойдёт как ответ на все вопросы разом? Ты не переборщил, можно было ещё жёстче, я не сахарный. — А пахнешь как блядь — слишком сладко, — зеваю во весь рот, получаю тычок в бок локтем и хрипло смеюсь, почти обессиленно. — Ладно, я привык к твоему запаху слишком давно, потому могу это пережить. — Добавляю, укладываясь поудобнее. — Будильник поставь, я хочу ещё несколько вещей успеть до отлёта. Безбожно протюленить до самолёта будет обидно, да и ребёнку надо очередного жирафа притащить. — А папаша у нас баловать любит, оказывается. — Ага, и отца, и его дочь. Удобно. Универсальный я, как ни посмотри, — тихо, подавляя зевок, отвечаю. Надо бы принять душ, но сил нет, потому просто натягиваю на себя кусок простыни и вырубаюсь, словно кто-то дёрнул за ёбаный рубильник. *** Утро начинается не с кофе, а с горячей глотки соседа по кровати, по совместительству лучшего друга. Удобно. Кайфово, останавливать его не спешу, подобный будильник мне точно по вкусу намного больше, чем орущее нечто в ухо, пусть я и не услышал бы всё равно, потому что спал без слухового аппарата. Гибкий язык скользит по члену, по стволу проходятся зубы, головку, словно в вакуум, с усилием всасывают. Удовольствие ленивое, шевелиться не хочется совершенно, и раз уж он такой инициативный, что пиздец, если хочет член в задницу, то придётся ему самому на него сесть, потому что мои мышцы в тотальном протесте и глубоко против подобных манипуляций. Не замечал за Алексом, чтобы тот умел читать мысли, но на член он садится всё же, даже без просьб и намёков, сам. Без лишней смазки — не на сухую, ведь член в его слюне, но входит очень туго, почти болезненно и это с учётом того, что мы ебались как суки почти всю ночь. Дыхание его на своей коже не ощущаю, как и рук, что заставляет открыть глаза и убедиться в догадке — он сидит ко мне спиной, вероятно, ради лучшего ракурса на входящий в его тело член. Губа его разъёбана, и целоваться он точно не полезет, странно, что отсосать захотел. Блядский мазохист. Двигается размеренно, прогиб его спины завораживает: мышцы играют под золотистой кожей, ровный загар выгодно оттеняет светлую макушку, задница хороша… Очень хороша — таки вылепил он себя первоклассно, тут волей-неволей обзавидуешься. Секс не лучший в жизни: качественный, приятный, но, увы, проходной. Ночью было веселее — с допингом в виде виски, льдом, контролем его дыхания, кровью и прочим трахалось задорнее. Либо я достаточно сыт и возбуждение скорее рефлекторное, потому что сказать, что я тут в неебическом экстазе — не могу. Пусть и стоит хорошо, и к оргазму я приближаюсь уверенно. Кончаем почти синхронно, словно моему телу нужна была отмашка — дать ему дозу кайфа и, добросовестно отработав, самому кончить. А дальше по плану идёт душ, очередной презрительный взгляд в зеркало, который замечает Алекс. Он встаёт за моей спиной и выжидающе смотрит. — И что это значит? — Что? — Приподнимаю бровь, вижу, как он прищуривается, а уголок губ недовольно дёргается. — Муки совести, или это ты так себя недолюбливаешь? Раз смотришь, словно перед тобой не привычная рожа, а кто-то чужой и противный, примерно как дерьмо, если сравнивать. — Ты же сам вчера сказал, что я так выгляжу, — хмыкаю, замечая, как глаза закатывает и тянется к зубной щётке. — Что случилось, Макс? Помимо того, что сердце болит. Что не так? — Раздражает собственное отражение, — сплёвываю пену в раковину и полощу рот. — Оброс как тварь. Кажется, пора вернуться к прежней стрижке, нет сил на это смотреть. — Вернись, если это позволит тебе почувствовать себя лучше. Стоило раньше это сделать, а не морщиться, словно у тебя во рту неоднократно нассали. — Тебе было хорошо? — Утром некоторые вещи выглядят иначе, и как бы мне ни понравилось видеть его кровь на члене или душить, дружба важнее в сотни раз, её я потерять не хочу — он, как близкий мне человек, слишком дорог, чтобы я позволил этому сломаться из-за вспыхнувшей взаимной похоти. — Есть сомнения? Ты вроде глухой, а не слепой, прекрати задавать лишние и неуместные вопросы. Может, твоя куколка и сахарная детка временами, меня подобным не сломать, не испугать и не удивить. Я сам попросил и получил то, что хотел. Нам обоим это было нужно. Не вижу никаких проблем. — Моя сахарная детка — неповторимая блядь, ты сам это видел. — Но он не любит боль в таких количествах, а ещё — ты не сможешь этого сделать с ним. — Не смогу. — Вот и не пизди, Макс. А лучше двигайся в ускоренном темпе, будем твою гриву стричь. И мы стрижём. По пути заезжаем в первый попавшийся салон, и, спустя несколько хитрых улыбок — плевать, что с припухшей рассечённой губой и следами на шее — он выбивает нам время без очереди, пусть и приходится доплатить. Барбер — молодой парень, умело срезает отросшие пряди, возвращая мне излюбленную причёску. Короткий затылок, выбритые виски, чёткий пробор и длинная чёлка. Укладка как в старые добрые времена, и мой взгляд при виде собственной башки значительно теплеет. Внутри одобрительно гудит, восторженно рокочет зверь, я буквально чувствую, как становятся прямее спина и шире плечи. Острота взгляда возвращается, и то жалкое подобие, что пялилось на меня каждое утро, практически исчезает. Убрать же тоску я, просто срезав длину, не могу. А жаль. Очень хотелось бы. Дома мы оказываемся после обеда, потому что, как бы ни выглядело это всрато, увидеть ещё раз куколку, хотя бы на расстоянии — хочется: бог его знает, когда будет следующий шанс. И пусть это больно, пусть в груди печёт и сжимается, лучше хотя бы что-то, чем ничего вообще. Свят внешне всё ещё сложно читаем. Лицо без особых эмоций, взгляд сосредоточенный и чуть отрешённый: он уделяет время еде, ноутбуку, телефону, официанту… и всё. Естественно, не замечает меня. Да и не смог бы даже при желании заметить — у меня место в тени, как у блядского монстра, которым пугают детей. Чёрная кепка прячет глаза, и я понимаю, что узнаваем по открытым татуированным рукам и множеству мелочей, но с расстояния, вот так, со старта, определить личность не сможет даже профи. Потребуется хотя бы пару десятков секунд. Свят всё ещё так близко, но настолько далеко, словно не метры между нами, а ёбаная бесконечность, которую не преодолеть. Я хочу к нему, так сильно тянет подойти и уткнуться в местечко за ухом, вдохнуть его ахуительный запах и замереть. Обнять со спины, вжимая в собственную грудь его лопатки, и, синхронизировавшись, позволить сердцам биться в едином ритме. Я вижу его, вижу, скучая так невыносимо, что кромсаю щеку изнутри зубами, запивая горечью кофе солоноватый привкус крови, моргая лениво, ощущая, как стекают ядовитые капли концентрированной боли внутри. Куколка моя. Куколка красивая, уникальная, единственная в своём роде. Штучный экземпляр, идеальный, превосходящий всех на сотни голов. Склоняет голову чуть набок, что-то рассматривая, а у меня дрожь бежит от затылка вдоль позвонков. Я слепну к херам, слепну, словно смотрю на полуденное солнце — раскалённый диск, слишком яркий в чёртовом зените. Слепну беспомощно, готовый скулить, когда поднимается и неспешно идёт к выходу. Гипнотизирую его спину, обтянутую тонкой тканью белоснежной рубашки, смотрю на обтянутые тёмной тканью брюк бёдра и потрясающую задницу, облизываясь голодно, и снова вгрызаюсь в щеку, только бы не завопить от нужды. Нестерпимой. Это полный пиздец, мне бы урвать — даже не минуты, а сука десяток секунд, уткнувшись в его кожу, тупо мазнуть по ней губами и исчезнуть, сука… Нахуя так болит?.. Нахуя настолько невыносимо? Дороги обратно не помню. В тумане всё. Мыслей слишком много, и все сумбурнее некуда. Дома нас встречает бодрый топот бегущей к нам малышки, которая получает от меня очередного Жирафа, а ещё — поездку на шее, когда закидываю её к себе на плечи и двигаюсь к кухне, где Катяра раскладывает обед по тарелкам. Она целует Алекса, рассматривая его губу, закатывает глаза на тему того, что мы сумасшедшие, но абсолютно никак не показывая ни обиды, ни недовольства. Заставляет его, после того как он доедает, намазать синяки и ссадину. А после отправляет с Сашкой на прогулку, сказав, что мы с ней сами соберём мне перекус в самолет, а заодно и остальные вещи. Но я-то понимаю, что она хочет поговорить наедине. Понимает и Олсон. Однако подчиняется, загружает хохочущий щекастый комок счастья в коляску и сваливает, давая нам полчаса с условием, что мы после к нему присоединимся. — Как ты? Полегче? С такой причёской стал на себя прежнего похож, но это ведь только внешность, она редко отражает то, что внутри… — улыбается сдержанно, проводя по моей укладке небольшой ладонью. — Я — странно, Катяр, очень странно. Одновременно и хорошо, и пиздецки дерьмово. Тяжело объяснить, и я надеюсь, ты никогда подобное дерьмо не почувствуешь. — Алекс хочет вернуться, я буквально чувствую это висящее в воздухе желание. Но я не хочу назад. Мне здесь нравится, очень сильно нравится. Другая атмосфера, другие люди, другие возможности. Родители предложили помочь мне открыть частный детский сад или магазин с товарами для малышей и деток постарше. Какой-то свой бизнес. И не потому, что мне нужна подушка безопасности, и я не доверяю мужу. Я знаю, что он с нами будет всегда. Я знаю, что мы для него самое дорогое. Но я же вижу, как его носит, — садится рядом со мной, близко, плечом к плечу. — Это так странно — знать, что ему одной меня мало. Он любит искренне, он честен предельно, и я давно это приняла, но всё равно — это… — Ты не должна оправдываться или объяснять, я понимаю о чём ты. — Но мне спокойнее от того, что у него есть вы. Оба. Это намного лучше и менее рискованно, чем кто-то другой. Случайный. Это удобно. И я знаю, как сильны ваши чувства со Святом, так что это ещё и безопасно во всех смыслах. — Согласен, — киваю, видя, как она пальцы свои гладит, нервничает. Понять бы причину… — Знаешь, Сашка так быстро взрослеет. Кажется, ещё недавно я её на руках носила ночь напролёт, и вот она уже по дому бегает и пытается говорить. Я не успела насладиться. — Хмурится и убирает за спину свои длинные волосы. — Никогда не думала, что из таких, но, кажется…. Я бы хотела снова родить, и, возможно, не один раз. — Алекс против? — догадываюсь теперь, откуда ноги растут у её нервных движений, и почему именно мне она об этом говорит. — Не категорически, но стоило мне намекнуть, как у него лицо изменилось в секунды, пусть он и успел вернуть себе нормальное выражение. Я не хочу его обязывать или заставлять, нет ничего хуже навязанного ребёнка: когда тот не желанен, это чувствуется в отношении. Он ведь отец, а это важно — для меня очень важно — чтобы ему было в радость, что я хочу от него снова родить, что я хочу, чтобы именно его ребёнок был у меня внутри. Но его то ли пугает это, то ли он чувствует, что я пытаюсь забрать его свободу. А теперь у тебя родится сын, у твоего отца — близняшки-девочки, и мне что-то так тоскливо стало… Хочется шума, хочется много любви — детей с его глазами. Хочется, чтобы нас было больше. — Мне с ним поговорить? — спрашиваю, пожёвывая изнутри щеку. — Не уверен, что это возымеет эффект. Хотя я могу понять вас обоих, Катяр. Но ты ведь знаешь, как сильно он вас обеих любит? Значит, придёт время, когда он будет готов либо поговорить об этом, либо у тебя на поводу пойти. — Я не знаю, — смотрит так отчаянно, — я не знаю, Макс, — смаргивает подступающие слёзы и тонет в моих руках, когда притягиваю в себе, обнимая. — Мне страшно его разочаровать. Такое чувство, что всё было хорошо, по-настоящему хорошо тогда, когда мы жили на базе. Он был как рыба в воде, улыбался счастливо, был ласковым, внимательным, удовлетворённым. А теперь он мечется, как в клетке, а я не могу ему помочь. Понимать — понимаю, только толк от этого какой? Я была бы согласна на компромисс, если бы он дал мне шанс родить снова. Может, он смог бы жить — месяц с вами, месяц со мной? Или что-то вроде. Потому что я возвращаться в Центр не хочу, а он не хочет навсегда здесь остаться. — Может, он согласится на ребёнка, только если ты полетишь в Центр? Такой вариант ты рассматривала? Это устроило бы его, потому что все мы были бы близко, а ещё там будет Мадлен, Даша, Лерка. — Но не будет солнечной Калифорнии. — Но не будет солнечной Калифорнии, малышка, — соглашаюсь, кивая, закуриваю, а она подталкивает мне пепельницу, разок затянувшись с моей руки. — Подумай над этим. Возможно, это и есть компромисс. Центр. Там ведь не так и плохо, можно купить такую же красивую квартиру, хорошо обставить, у ребёнка будут друзья — почти одногодки, а через пару лет разница станет почти незаметна. Будут играть вместе, и нам будет спокойнее, потому что так будет легче вас всех беречь. Подумай. Спешить ведь некуда, есть время на принятие решения. — Свят ведь пока здесь. Может, когда он закончит с реабилитационным центром? Он недавно рассказывал, что не всё так легко складывается, как хотелось бы. Без постоянной поддержки отца и его давящего авторитета, многие считают, что вправе его воспитывать. Потому, одному богу известно, как скоро он всё закончит, когда постоянно втыкают палки в колеса. — Как интересно… Выходит, он здесь был, как минимум несколько раз. Ещё и с Катярой вполне вменяемо общается. Наводит мосты?.. Хотя они и раньше были в приемлемых отношениях. С Катькой сложно не найти общий язык. — Он справится. — Ты веришь в него. — Верю, — киваю, чуть улыбаясь. — Верю, жду, люблю, всё как в типичной мелодраме. Только он не сисястая гордая барышня, а я — не завидный жених с чистыми намерениями. Но да, я искренне считаю, что ему под силу всё, что он задумал. И пусть мне дерьмово и больно, что он далеко и оборвал связь, удерживает дистанцию и топит в молчании. Я знаю, что мы будем вместе. Через год, три, пять… он придёт, а я приму. Не существует другого варианта. — И не может существовать. Я отказываюсь принимать малейшую вероятность неосуществимости единственной заветной мечты. Потому что, когда пиздец как сильно, иначе не бывает. Время — условность. Расстояние — условность. Никто не отберёт его у меня, ничто не сумеет окончательно разделить, такие чувства не слабеют и не меркнут. — Передать ему что-нибудь от тебя? Вещь? Письмо? Просьбу? Он с Фрицем вроде как должен через несколько дней зайти к нам на ужин, Сашке понравился пёс, уговаривает и ей купить, а у меня аллергия. К сожалению. — Мне нечего ему сказать, Катяр. Я люблю его больше жизни, я скучаю как сука, я от тоски задыхаюсь, но продолжаю ждать. Ничего нового. Никаких перемен. Всё то же вязкое болото из одиночества. — Встаю, поправляю штаны, смотрю на настенный циферблат, понимая, что до самолёта около четырёх часов, а значит, свободных из них — около двух. Еду для меня она складывает в контейнеры, отказываясь слушать возражения. А я ценю её старания и не собираюсь спорить, тем более что пожрать действительно может захотеться — на протяжении-то восемнадцати часов пути. Сумка готова, я готов, осталось лишь уделить остаток времени мелкой пухлощёкой таблетке от хуёвого настроения, что помешана на жирафах, и валить обратно. Сашка неугомонна: носится по детской площадке, мечется от качелей к горке, от горки к песочнице, от песочницы к турникету, потом к нам на лавочку, снова изучает мои татуированные руки, потом втаптывает привезённого маленького жирафа в траву, а следом уже начинает плакать, что у него зелёный нос и не видны зубы. Ребёнок потрясающий. Нет, правда, то ли приближающееся отцовство меня вот так выворачивает, то ли я старею, то ли дети — единственное, безусловно святое и совершенно чистое в нашем сраном мире, и рядом с ней мне дышится легче, а ещё улыбка сама собой появляется. — Ты будешь отличным отцом, — чувствую, как Алекс сжимает сзади мне шею, чуть массирует, а я прикрываю глаза, растекаясь от кайфа. Массаж своевременный, просто пиздец, и его умелые пальцы — буквально самое ахуительное в данный конкретный момент. — А ещё ахуенным другом, если расскажешь, о чём шушукался с моей женой. — Ты знаешь, о чём, — едва слышно говорю и ловлю снова на руки Сашулю, которая подбегает и на колени ко мне забирается. — И я советую тебе подумать, — оборачиваюсь, многозначительно глядя. — А ещё решить, действительно ли ты хочешь быть ко мне ближе. Потому что, кажется, у тебя есть шанс. Не в ближайшие месяцы, но… Подумай, брат. — Манипуляторы. — Тебе везёт, что рядом маленькие детские уши, это спасает тебя… Очень сильно. — Как страшно становится жить, — многозначительно тянет, а я лишь фыркаю, увлекаясь снова игрой с зеленоглазым чудом, которое указывает пальцем в сторону качелей, сидя на моей шее. Что же… Раз уж это то, чем я могу осчастливить ребёнка, вероятно, я и правда смогу попытаться стать неплохим отцом и старшим братом. Возможно, тогда ожидание будет не настолько мучительным? Не настолько бесконечным? Возможно, чистые незапятнанные души поблизости смогут меня, истерзанного, излечить? *** Возвращаться в Центр почти больно: уснуть не получается даже на полчаса, я стоически превозмогаю головную боль и пялюсь в иллюминатор уже который час к ряду. Облака похожи на грязную вату, краски летнего неба раздражают куда сильнее, чем мне бы хотелось, и я вдруг осознаю, что мне стало в собственной жизни не до красоты. Куколка даже на расстоянии обесценивает ровно каждый момент, смазывая их, растушёвывая и смешивая с тоской, отчего они выгорают и теряют яркость оттенков и глубину красок. Стюардесса в неприлично короткой юбке уже в шестой раз предлагает мне что-нибудь выпить или перекусить. Рассматривает мои татуированные пальцы, что скользят по подлокотнику кресла, а у меня мелькает мысль, что она почти ровесница Свята, и оттенок волос похож, хотя у него, разумеется, красивее. Её глаза густо обведены карандашом и окружены длинными чёрными ресницами, подчёркнутыми аккуратными стрелками, нюдовая помада делает контур губ красивым и чётким, мелкие камушки серёжек поблескивают в небольших мочках. Стандартный костюм: белоснежная рубашка в тонкую синюю полоску, повязанный на шее голубой платок с россыпью мелких белоснежных ромашек, фуражка со значком авиалиний и облегающая до неприличия очень короткая юбка тёмно-синего цвета. Её ноги слишком длинные на мой вкус, она словно на три четверти из них состоит. И в виду того, что я полулежу в собственном кресле, глядя вот так, снизу вверх на неё, мне кажется, что замечаю полоску чулок телесного цвета под оттенок её чуть загоревшей кожи, а если скользну взглядом ещё выше, то увижу, как между бёдер треугольником отсвечивает тонкое бельё. Вкусная ли? Возможно. В былые времена я бы без особых раздумий поддался соблазну и утащил её потрахаться в первое доступное помещение. Весь сок в подобных одноразовых связях как раз в том, чтобы отдаться моменту, кратковременной вспышке, а после с приятной улыбкой отнести пережитое в отдел красочных воспоминаний. Без шанса на повторение. Секс с незнакомцами как исповедь попутчику — легко и без ненужных никому мучительных сожалений. Вас разносит после по разные углы ёбаной вселенной. Тайны растворяются, словно предрассветный туман, высыхают утренней росой. Ты не знаешь даже имён тех, с кем тебя судьба сталкивает на короткий промежуток времени. Ты не знаешь о них ничего, но ты помнишь эмоцию, что получил. И в этом определённо что-то есть. — Зелёный чай с бергамотом. Без сахара, — медленно тяну, в седьмой раз отказывать ей ещё более неприлично, чем длина её юбки. На губах её расцветает улыбка, а глаза мои в ответ прищуриваются сами, взгляд то и дело скользит с её радужек цвета выгоревшего до полупрозрачной голубизны неба к самым обычным, пусть и красивой формы, губам, спускается по вырезу декольте с аккуратной грудью. К ногам, всё же длинным до перебора — она могла бы спокойно ходить на низком каблуке вместо километровых тонких шпилек и не потеряла бы вообще ничего. — У нас есть отличный классический чизкейк, — далеко не дежурная улыбка, шире и, наверное, в её понимании соблазнительнее. Зубы у неё белоснежные, как эмаль, сука, новенького унитаза, от сравнения с которым хочется зло хмыкнуть, чтобы у мышки, пытающейся флиртовать, краски ушли с чуть загорелого лица. В ней всё какое-то то ли с припиской недо, то ли пере… Что прекрасно вписывается в те самые одноразовые связи, когда ты просто делаешь, либо бездумно, либо поставив цель что-то себе доказать. И не сказать что мне очень нужно, с голодухи не подыхаю, тело вполне сытое, желания остро полосующего не просыпается. Только внутри как-то тоскливо и пусто. Видны просветы, как дыры в сыре, и их хочется чем-то забить изнутри. Хочется туда напихать то ли ваты, то ли бумаги. Просто, чтобы не сквозило так сильно. Чтобы не сводило с ума. Чтобы не насиловала меня мысль, что с каждой минутой я от него всё дальше. Самолёт уносит меня, а мне хочется вынырнуть в иллюминатор и назад улететь. Блядский боже, я скоро сдохну в разлуке, я сдохну без него. Нихуя не помогает долговременно, удаётся отвлечься на считанные часы, а если повезёт, то дни, а после снова накрывает. Всё сильнее, сильнее, сильнее. Заебавшее меня вкрай дерьмо. Смогу ли я сейчас изорвать эту мышку на огромные клочья, чтобы забить пустоты внутри, хотя бы на сутки? Просто отключив сраную голову, устроить себе сомнительного качества забег, как это было хотя бы года два с половиной назад, когда авантюризма, наглости и похуизма было более чем достаточно для того, чтобы использовать подворачивающиеся под руку шансы. Без угрызений ебучей совести. Без лишних мыслей, что тормозят. Без раздумий на тему, стоит ли. Смогу? С каких пор я — бесконечно рефлексирующее, благородное и жертвенное месиво, а не эгоистичный и наглый ублюдок, который берёт от жизни всё? Где та здравая злость, где та зашкаливающая самооценка, где мои сраные выебоны, с которыми я за пазухой тащился вперёд по жизни? Меня выебали в саму душу, не спорю. Выпотрошили и морально, и физически, изгадив, отравив и разрушив всю мою сраную, мать его, личность. У меня выкрали из груди еле живое сердце, изгрызли, изорвали саму суть, растоптали и развеяли нахуй как пепел по ветру. Сойер там, в пузатой урне, на полке покоится. Целиком. Я же, как смог, завис под небом. Где мои составные части растерялись? В пизде. Жаль, что метафорической, если бы в буквальной, было бы легче найти и заново всё восстановить. Вероятно, чтобы после снова разрушить. Почему я должен сидеть и как ебучий пёс хозяина ждать? Почему вынужден влачить бесцветное, безэмоциональное, дерьмовое существование? Чтобы доказать что? Доказать кому? Ему? Только Святу было глубоко похуй, в ком побывает мой член, он прекрасно осознаёт, что отобрал и душу и сердце. Смогу ли я? Сейчас. Без сомнений, без раздумий, без мелькающей на задворках мысли, что измараюсь как в навозе этим, ненужным мне совершенно, сексом. Я её не хочу, мне хотеть её ни к чему. Даже какие-то натянутые как жопа на глобус сравнения с куколкой не цепляют от слова «совсем». Ни сиськи её, выглядящие вполне симпатично, ни привлекательный, хорошо сделанный макияж, ни мягкие черты лица и довольно милая улыбка. Не трогает. Не торкает. Похуй. Глубоко и совершенно полностью. Так сильно, что бесит нахрен. Смогу ли? Странно устраивать себе тесты, просто, чтобы ощутить снова то самое, прокатывающееся волной, самодовольство — ну, саме-е-ец, ну, молодец, горжусь. Другие вряд ли начали бы рукоплескать, но зверь, что порой рычит и стонет от жалости к себе, просит вот так каплю чьей-то крови пустить. Не буквально. А жаль. Да и не спустить на неё всех демонов, как это с Алексом было. Увы. Но… смогу ли я? Будет смешно, если у меня тупо не встанет. Смешно и каплю унизительно. Легко проверить, дежурная ли у неё улыбка, и не только ли любопытство сверкает призывно в глазах. Достаточно всего нескольких жестов. Например, сдвинутых с подлокотника пальцев, которые соскальзывают с искусственной кожи и начинают скользить по натуральной, обтянутой тонким капроном чулка. Медленно, кончиками пальцев к скрытой под кружевами резинке, по самой кромке, чуть ныряя под подол юбки. Внимательно глядя, как вздрагивают её ресницы и она прикусывает губу. Значит, понял я верно, хватка потеряна не окончательно. А это поглаживает самолюбие словно пером, чуть щекотно и нежно. Видеть чужую реакцию на себя — не сказать, что ахуеть какой кайф, но будоражит. Зацепился бы её взгляд, будь я всё ещё волосатым пугалом с трёхдневной щетиной? А чуть улучшенная моя версия зацепила. Несмотря на синяки под глазами и зализанные губы. Руку мою не убирает, но делает крошечный шаг, оглядываясь куда-то за спину, а я слежу за её взглядом и понимаю, что мышка зовёт в подсобку. Вряд ли ей по вкусу общественный, пусть и в бизнес-классе, туалет. Ладно, я не из брезгливых. Мне по факту всё равно. Ниже пояса такой штиль, что закрадываются сомнения, смогу ли я достаточно возбудиться, чтобы вот этот кусок готового к шалостям мяса поиметь. Или нет. — Особая услуга от ваших авиалиний? — тихо спрашиваю, когда закрываю за собой дверь и подхожу к ней нос к носу, глядя, как чётким движением стягивает с головы фуражку, выдёргивает невидимки, и волосы крупными кольцами рассыпаются по плечам. Красиво. Но не куколка, не тот оттенок, который заставлял кипеть кровь, не та шелковистость под пальцами, не та мягкость. Просто не он. — Хочу почувствовать внутри твои татуированные пальцы, — вежливый тон, заискивающая улыбка и почти кукольная грация, но вот она превращается в жадное, с сочной хрипотцой животное, в прошлом возбудившее бы меня до состояния камня зрелище. Теперь же я слишком вяло реагирую, скорее мысленно отмечая детали, чем купаясь в искреннем восторге. Не то. Не та. Недостаточно вкусно. Не особо тянет. Не возникает острого желания заткнуть её рот жадным поцелуем, целовать её не хочется вообще. Хочется развернуть, сплюнуть на её мелкую задницу и жёстко выебать без особой подготовки. Просто использовать как одноразовую. И именно мысль о том, чтобы повертеть её без эмоций и уйти — заводит. — Фетиш? — приподнимаю бровь, тянусь к пряжке ремня, неспешно под её горящим взглядом расстёгиваю. — Если у тебя есть тату ещё и на члене, я кончу даже не коснувшись себя. — Ладно, похоже ей глубоко похуй кто я, что из себя представляю, даже банально как меня зовут. Её взволновала цветная расписная кожа. Что же… Не суть. Дёргает ли меня это? То, что я в её глазах ровно такое же мясо, как и она в моих? Нисколько. Приятно ли, что одного лишь взгляда на моё тело и руки хватило, чтобы в ней проснулся голод? Отнюдь. Это куда лучше, чем если бы я был списан в утиль. — Я чистая, могу показать справку. — Дёргает головой, а волосы рассыпаются по лопаткам, пока расстёгивает на себе узкую рубашку. Вот теперь немного лучше: если развернуть спиной и дать себе обмануться, можно представить, что я чутка ебанулся и, натягивая задницу случайной куклы — ебу куколку свою. Пока он в сотнях, тысячах километров в своём сраном городе ангелов, где не нашлось места мне. — И на таблетках, но не люблю, когда кончают внутрь. — Прайс-лист ещё зачитай, — фыркаю, а она, вместо того чтобы обидеться, расплывается в ехидной улыбке. — Тогда я была бы тебе не по карману, — усмешка самодовольная, но на самом деле смешно. Ибо… Да что ты говоришь, деточка? Таких, как ты, я могу позволить снимать себе сотнями, поселить их как долбанный шейх в особняке и ебать раз в год, потому что глаза будут пестрить от разнообразия, и в повторении тупо нет смысла. И можно разъебать её самоуверенность, но меня слишком веселит это, чтобы вот так взять и пресечь её выебон со старта. Набивает себе цену? Не набьёт, у меня слишком завышены и ожидания и требования. Я трахал божество этого ёбаного мира, это самое божество глубоко в моей кровеносной системе, царствует и в хуй не дует прямо в шрамированной груди, вырвав голыми руками сердце. Я пробовал лучшего из лучших. Того, кого не переплюнуть, не перепрыгнуть, не обогнать, его уровня ценности в моих глазах никому никогда не достигнуть. — Какая жалость, — выходит слишком ехидно, тон её вряд ли устраивает, но упускать меня — мечту фетишистки, она не желает, потому опускается на колени, занимая свой рот более полезным делом. Дешёвка. Первое, что возникает в голове из аналогий. Дешёвка, а ещё чуть-чуть, вот ещё немного перебора выебонов, и вызовет брезгливость. Уродство. Потому что сосать мышка училась, вероятно, на резиновых хуях, или слишком мелких. Вряд ли нормальные, приличного размера и диаметра в рот брала. Глубоко не заглатывала вообще, судя по тому, как сразу же отпрянула, стоило мне качнуть бёдрами навстречу её лицу. Лижет головку, даже старательно и приятно, член в руке её крепнет лишь благодаря моей силе мысли, никак не от нестерпимого удовольствия. И кому я что сейчас доказываю? Себе, что не потерян ещё блядский порох? Ну, допустим, всё ещё могу зацепить случайную бабу и поиметь. Всё ещё ведутся, не видя толстого кошелька, не зная репутации. Одним лишь внешним видом способен кого-то привлечь. Приятно, глупо спорить. Смог, молодец, нахуй. Только хуй из её пасти почему-то хочется побыстрее достать, а ещё вымыть, желательно, продезинфицировать себя всего с хлоркой или спиртом, похуй чем, а потом свалить и попробовать поспать, кайфа будет, подозреваю, в разы больше. Дешёвка. Её тушь от усилий, пока она натягивает себе изнутри щеку, осыпается и оставляет разводы под глазами. Помада размазывается вокруг припухших губ. А я ловлю себя на мысли, что если куколка намажет свой розовый рот блестящим глянцевым блеском, я буду их часами лизать и урчать как оголодавшее животное в экстазе. Её же губы меня не заводят. Они какие-то блеклые, а контур смазанный, форма самая типичная. В ней изюминки нет вообще, глазу зацепиться тупо не за что. Даже стонет так туго, ненатурально, наигранно и безжизненно, что хочется скривиться. С макияжем всё с ее лицом было хорошо, но как только картинка смазывается — красота исчезает, акценты потеряны. Её привлекательность — искусственная насквозь. Она вся такая. Для одноразовой ебли сойдёт, а для продолжения? Категорическое нет. Дешёвка. Бельё её — шлейки бюстгальтера — в мелких катышках. Татуировка розы на лопатке и, сука, какой-то хераборы на пояснице. Рассматривать её особо не хочется, особенно если учесть, что я начинаю догадываться о её роде деятельности, и что попала она на подобные рейсы по блату. Такая себе средняя эскортница для неприхотливых, что умеет перевоплощаться в якобы прилежную. Только шлюху из шлюхи не вывести. Бывших не бывает, как и наркоманов. И эти безвкусные рисунки на теле, её вульгарное кружевное бельё совершенно отвратительны, как и попытка казаться роковой, когда выпускает изо рта член, чудом затвердевший, и типа пошло облизывается. Господи, блять, боже, такое чувство, что я тут не отвлечься от пиздеца внутри пытаюсь, заодно проверяя, способен ли остался хоть на что-то вообще, а подвергаюсь очередному испытанию, а то и вовсе — пытке. Дешёвка, её наигранный протест, когда протянутую ей смазку размазываю не по латексу, что она убедила меня натянуть на член — а я его ненавижу! — а по её сморщенной дырке, начав пальцем в неё же проникать. — Я никогда не… — Меня не интересует твоя киска, милая, — спокойно проговариваю в районе её шеи, втягивая запах и понимая, что лишь здесь есть тот самый маленький, крошечный крючок, который поможет получить удовольствие. От неё пахнет зелёным чаем, немного другой оттенок запаха — не хватает ноток бергамота и терпкости древесной, но он помогает обмануться, он помогает дорисовать детали, потереться об длинные светлые волосы, утонуть в них лицом и переждать короткую болезненную вспышку в груди. — Это больно? — спрашивает, напрягаясь, но не отталкивая, готовая отдать свою задницу мне на растерзание. Так себе достижение — отобрать анальную девственность у случайной бабы. И совершенно плевать на её ощущения. Я тут себе не зарабатываю плюс в карму и не пытаюсь заполнить копилку бесполезных вещей и достижений. Смогу ли я трахнуть её, думалось мне? Смогу. Нужно ли мне это? Теперь уже готов поспорить. Потому что подготавливать её практически лень, ублажать и стараться тоже, лизать ей не хочу, как и трахать в текущую пиздёнку. Единственное, что привлекает — вставить в тугую нерастраханную дырку, сзади, заставив упереться руками в комод, и то лишь потому, что мне нравится, как выглядят её волосы, рассыпанные на коже, и в хуёвом освещении я могу дать волю фантазии. Вдыхая запах зелёного чая и мечтая быть в нём… Не больше. Увы. — Если не будешь зажиматься — нет, — можно было бы и не отвечать. Пальца в ней уже три, входят нехотя, но входят, смазка на силиконовой основе, а я люблю на водной, и даже это почему-то раздражает. Однако, игнорируя постоянно вылезающее из-за всего недовольство, я всё же оказываюсь у неё внутри. Чувствую, как туго обхватывает, и вот здесь, наконец, получаю хотя бы крупицы заслуженного наслаждения. Стояк крепнет, мысли разбегаются, волосы её оказываются намотанными на мой кулак, бёдра сталкиваются с бледной небольшой задницей. Волнует ли меня, хорошо ли ей? Нет. А должно бы. Я использую её как общественную собственность, как чёртову лавочку, куда вдруг захотелось присесть, чтобы проверить, будет ли удобно моей жопе. Она невнятно мычит, кряхтит — не стонет, не скулит, не просит ничего, не пытается гибко подаваться навстречу, замерла и позволяет, словно задервеневшее нечто, что-то там изображает напротив небольшого зеркала, куда бесконечно смотрит. Взгляд её скользит по моей руке, которая поглаживает её грудь, мягкую и тёплую. Я пощипываю затвердевший сосок, чуть царапаю по рёбрам, мыслями слишком от неё далеко, а мышку, и правда, заводят мои тату, всё остальное интересует явно мало. Член скользит легче с каждым толчком, вбиваюсь на всю длину, с оттяжкой, выходя почти полностью и со шлепком обратно вгоняя, прекрасно зная, что удовольствия для неё здесь нет вообще. Женщины в целом не сторонницы анального секса, у них нет пресловутой простаты, им на член в жопе почти всё равно, тут скорее срабатывает в голове: я даю ему, или — он ебёт меня в жопу. И всё, накрывает. Или нет. Мне ласкать её не хочется вообще: в голове каша из пережитого с куколкой, из мелькающих ярких фрагментов, где разрывало на части грудь, словно в сосуды засунули блядские петарды. Меня крыло даже просто от его присутствия, от мягких вкусных губ, от запаха, от взгляда. А здесь голое женское тело в руках, тёплое, готовое, бери — не хочу. А мне постно и скучно. С прикрытыми глазами трахается лучше, возбуждение то спадает, то возвращается, в заднице её всё ещё туго, сжимает пусть и неидеально, но хорошо. Только сбивает всё же запах, сбивает не тот прогиб поясницы, не то ощущение от её кожи под пальцами, не та мягкость намотанных на кулак волос. Не та густота. И голос её не доставляет. Всё, сука, не то. Либо я слишком придирчив, хуй его знает. Довести до секса я смог, бинго. Только я не могу кончить, потому что не хочу её. С Алексом не было проблем, но с ним были совместные воспоминания, что переплетали меня плотно со Святом, и это срабатывало как детонатор, мгновенно. С ним было приятно, местами ахуенно, он отлично умеет брать в рот и ровно также отлично умеет дать. А эта чёртова баба почти бесполезна. При всём том, что ей толком нихуя не нужно делать, она не может даже этого. Просто. Качественно. Дать. Хотя бы подаваясь навстречу моим движениям, хотя бы изображая участливость больше ёбаного взгляда, которым скользит по моим рукам. И когда она цепляет мои пальцы, начав облизывать их как одержимая, засовывая в себя явно глубже, чем до этого член, мне хочется руку забрать, а после тщательно от её слюны вымыть. Никогда не возникало брезгливости к партнёрам в постели. Ни-ко-гда. Появилась. Поздравляю. После ахуительной королевской пищи полуфабрикат встаёт в горле комом и отказывается опускаться в желудок. Мне уже всё равно, смогу ли кончить — очевидно, что нет, проще тупо вручную додрочить по-быстрому. Потому что задница её впускать начинает слишком свободно. Сжимать внутри эта мадам не пытается, а я не дятел: долбить вхолостую это сраное дерево точно не в моём вкусе. Нализавшись, насосавшись моих пальцев, опускает их к своей текущей киске. Аккуратной, розовой, горячей и гладкой, клитор возбуждённо торчит, и с первого же касания она громко стонет и прогибается. Надо же… умеет. Где, спрашивается, раньше была её пластика? Извивается под движениями моей руки, а я, плюнув на всё это дерьмо, тупо из неё выхожу. Мало того, что презерватив раздражает просто пиздец, ощущения притупляются так сильно, что бесит нахуй, как потерявшая вкус жвачка. Так ещё и кайфа в её заднице скользить — вообще никакого. Разворачиваю как марионетку к себе лицом, и когда тянется поцеловать — отворачиваюсь, спокойно сказав о том, что мимолётных мышек не целую, целую лишь тех, кого люблю. Не совсем правда. Того же Алекса целовать было приятно, слизывать с его опухших губ кровь и собственный вкус заводило. Здесь же даже пробовать желания нет. И дело точно не в том, что она женщина. Выкинув резинку, прохожусь рукой по члену, удовлетворённо выдыхая, что теперь ощущения в разы приятнее долбежки несколько минут подряд, которые длились смазанной вечностью. Прохожусь головкой по её припухшим половым губам, скольжу вверх и вниз, в чётком ритме, точно не планируя трахать ни одну из её дырок, в том числе рот, но кончить хотелось бы, раз уж этот цирк был начат. А успеет ли она? Вопрос второстепенный. Успевает, конвульсирует в восторге, хрипит и зачем-то вылизать мой член от спермы пытается, как и влажные пальцы, вся из себя потрёпанная кошка с потёкшей тушью, вообще не вызывающая эмоций. Смогу ли я? Ну… смог. Дальше что? Дальше — душ, который мне перепадает в силу того, где я оказался — в подсобке, где есть даже кровати, только до них мы не дошли. Мыльная тёплая вода ощущается блаженством, в разы большим, чем касания забравшейся ко мне дамочки. Она, вероятно, решила, что я желаю на второй раунд зайти. Она феерично ошиблась и в принципе сильно проебалась с выбором партнёра для развлечений. Я, что очевидно, отныне для случайного секса потерян. По крайней мере на трезвую голову точно. И пусть не дёргает внутри от ощущения ошибки, тем не менее, повторения стопроцентно не хочу. Из-за чего пиздец насколько грустно, потому что он снова меня искромсал, отбив желание даже самоутверждаться как мужчина, который накручивает счётчик растянутых задниц и глубоких глоток. У нас это, сука, в крови — ебать всех, кто позволяет с собой это делать: инстинкт пометить, завоевать, присвоить и далее по списку. Это всегда приятно поглаживало самолюбие, придавало уверенности, веса в каком-то смысле. Теперь же меня накрывает похуизмом. Встал — и то хлеб, было бы совсем обидно, не сумей я возбудиться, хотя, признаться честно — это было почти мучительно, и не от неё зависело, а от моего упрямства. Остаток перелёта проходит в тотальной тишине: по возвращению из душа и после выпитой чашки чая, снимаю слуховой аппарат и гипнотизирую вид из окошка. Лучше бы поспать, только сна ни в одном глазу, к сожалению. Трахнутая мной стюардесса появляется ещё не один раз в проходе, приносит молча чай, даже без просьб, а перед посадкой зачем-то просит номер, ещё и спрашивает имя. На что я просто отрицательно покачиваю головой, сказав, что нам обоим эта информация ни к чему. Кажется, ей даже жаль, кажется, мне ещё более похуй, чем было парой часов ранее. Центр встречает дождём, не успеваю я сойти с трапа, как телефон разрывается от входящего звонка. Номер зашифрован, подобных собеседников всегда хочется сразу же слать нахуй с их раздутыми выебонами, но по одному из таких номеров может звонить отец, если вдруг ситуация экстренная. Поэтому игнорировать не имею права. Звонит, однако, не Валерий Алексеевич, а блядский ирландец. Не став долго тянуть резину, приглашает через пару часов отужинать в одном из ресторанов. Втроём. Он. Я. И психующая двадцать четыре на семь истеричка в лице моего младшего брата, который о встрече не в курсе, но Джеймс обещает привести, убедительно просит нас поговорить, потому что Сашка скоро окончательно доебёт его страдающий мозг «разнообразием» темы. Я. Я и я. Потому из аэропорта я прыгаю в такси и еду на квартиру, чтобы принять душ, наконец-то нормально покурить, забрать со стоянки машину и к назначенному времени оказаться в стенах пафосного ресторана. Не люблю я классику, могу носить, но, сука, бесит. Рубашку таки надеваю, тонкую, чёрную, шёлковую. С чёрными же брюками и неудобными, сука, туфлями. Прихожу первым, и к столику, ожидаемо, меня проводят, заказываю себе кофе. Жду. Кажется, здесь мы были после того, как когда-то втроём посещали кладбище, чтобы положить к могиле матери цветы. Я. Саша. И куколка. Знал ли об этом Джеймс или нет, не суть важно. Столик в любом случае в центре зала, словно он специально выбрал такое место, где особо бушевать Сашка не станет, чтобы не оказаться на виду у всех постояльцев, под ярким светом огромной люстры под потолком. Столик, за которым сидели мы тогда, был возле окна. Свят тогда выглядел как никогда довольным и чувствовал себя явно в своей тарелке, распивал с нами вино и красиво улыбался. В руке моей не бокал. Во рту не вино. Горечь сладким послевкусием не отдаёт, кофе по вкусу где-то между землёй и нефтью. Скулы сводит, скользкая эмаль зубов отдаёт металлом, и пиздецки хочется курить, только здесь нельзя. К сожалению. По крайней мере не в это время, возможно, в ночные часы посещения, а сейчас почти время ужина. На запястье висят часы, совершенно бесполезная для меня цацка, ну красиво, ну дорого, ну, допустим, даже идёт мне, но раздражает, ношу лишь потому, что куколка подобное ценит и любит. Подобная кричащая роскошь подходит лишь ему одному. Себя я ощущаю в подобном посмешищем, печальным клоуном с энным количеством нулей на шее и запястье. Подаренный им жетон всё так же липнет к груди, всё так же о себе бесконечно напоминает. Пока жду, успеваю допить кофе. Потом сижу и бездумно прокручиваю на пальце кольцо — причину взрыва брата в тот самый роковой ужин, после которого мы так нормально и не общались. Прокручиваю, прокручиваю, прокручиваю, оно нагревается под подушечками пальцев, натирает кожу, а у меня так скребёт за грудиной, что хочется выхаркать эту боль. Хочется себя придушить нахуй, потому что секундное улучшение сменяется неебическим откатом, и меня снова как мошку по стеклу размазывает. Они появляются ближе к половине седьмого. Полчаса пролетели на удивление быстро, то ли я в своих мыслях чересчур погряз, то ли реальность решила смилостивиться и ускорила свой бег, но ожидание даже не раздражает, внутри на удивление аномально тихо, спокойно и пусто. Вытянувшееся лицо Саши, подошедшего к столу, могло бы меня позабавить, только не весело от слова «совсем». Устраивать тут представление нет никакого желания, выяснять отношения, в принципе, тоже. Джеймс же просит принести ему кофе и садится рядом со мной, молча пожимает руку, не желая влезать, что-то говорить или чему-то способствовать. Его дело за малым — организовать встречу. Моё — прийти. Сашино… Хуй знает, что ему стоило или стоит сделать, я решать за него не хочу и не буду. Он не одну сотню моих нервных клеток уже убил. Пятнадцать минут тишины, пятнадцать минут взглядов, полных напряжения. В мою сторону, пока я молча сижу, прокручиваю кольцо, что замечает Саша, и болтаю ногой, которую закинул на колено. Меня пригласили, я не отказал, но я не обещал решать этот конфликт. Джеймс же, видимо, посчитав, что дело именно в нём, решает удалиться, оставляя нас наедине. Только Саша выглядит и обиженным, и виноватым, и измученным одновременно. — Решил сменить имидж? — нейтрально звучит: прощупывает, он всегда отлично считывал моё настроение по интонации. И как истинная сука с силой давил на болевые точки. — У нас намечается вечер очевидных вопросов? — Не хочу ссориться, как и упрощать его попытку к примирению: по глазам же вижу, что уже давно остыл, просто, как подступиться не знает, в этом весь он. Сначала поднимает пыль, потом стоит и задыхается, не понимая, что сделать, чтобы обратно всё вернуть. Придурок. — Мне страшно, Макс. — Мне тоже, — складываю руки на колене, сцепив в замок, смотрю на него в упор, почти не моргая. — Да брось, тебе? И чего ты боишься? — Что он сможет жить без меня, — честно и прямо отвечаю, без раздумий. Тот самый страх, что возник перед глазами, стоило Филу попробовать пролезть под слой пиздеца в моём мозгу, как оно вылезло, пока я смотрел на собственное отражение. Я боюсь, что Свят сможет без меня жить. Что он справится и решит, что не имеет смысла ко мне возвращаться. Это то, что вводит меня в откровенно неконтролируемый ужас и вызывает абсолютно неадекватную панику. Это та самая истина, от которой я пытаюсь бежать, прятаться, истина, которую я пытаюсь забыть. Меня пугает не смерть, пугает не боль, пугает вероятность стать просто ненужным тому, ради кого моё сраное сердце всё ещё бьется. Я рвался с той стороны, отказываясь оставить здесь его. Рвался бы он ради меня?.. Я не готов проверять, ибо слишком опасно и не стоит того. А ещё страшно. До ужаса, нахуй. — А я боюсь, что ты не сможешь жить без него. — И чей, по-твоему, страх сильнее? — приподнимаю бровь, рассматриваю, как тени мелькают на его лице, как накрывает пониманием, как выдыхается, сдувается как шарик, зачёсывает отросшие волосы к затылку, вероятно, сам не осознавая, что даже в этом за мной повторил. Я не стригусь — не стрижется и он. Моя чёртова копирка. — Я за тебя переживаю, но ты, вместо того чтобы искать у нас поддержки — бежишь в противоположную сторону. Зачем ты полетел в ЛА? Для чего? Сделать себе больнее? Ну так встретился бы тогда с ним, раз тебе, как наркоману, нужна доза, к чему это издевательство? Ты мазохистом никогда не был, а тут буквально втаптываешь себя в песок, втираешь в него. Я не понимаю, ты непоследовательный, нелогичный, хаотичный и совершенно разъёбанный. И вместо того, чтобы разозлиться и просто упрямо идти вперёд — застыл. Несмотря на то, что Киан действительно доволен твоими тренировками и результатами. — Я и иду упрямо вперёд, Саш, иначе я бы здесь уже не сидел. Давай, просто закроем эту тему раз и навсегда. Ты услышишь меня и закроешь свой чёртов рот, перестав влезать в то, что тебя никак вообще не касается. Я люблю его и готов ждать момента, когда мы будем вместе, я готов жить с ним, строить будущее с ним, жениться, если он захочет, да хоть детей, блять, усыновлять. Он в моей жизни сейчас первостепенно важный элемент. И ты либо принимаешь как факт, что я и он — единое целое, либо делаешь вид, что ничего не видишь, не слышишь, ослеп, оглох и так далее. Я не буду постоянно выслушивать твои психи и ревность. Потому что моя личная жизнь, моё сердце и постель — моё личное дело, — делаю красноречивый акцент на слове «личное», выделяя и интонацией и полоснувшим взглядом. — Я не трогаю тебя с твоими играми. Нравится тебе водить на поводке влиятельного человека? Води. Не пятнадцать тебе, чтобы я читал нотации или воспитывал. Ты взрослый мужик, ну так и веди себя соответствующе, а не как истеричка, что при малейшем слове подскакивает и выбегает из ресторана. А потом ещё и мозг ебёт отцу, вместо того, чтобы поддержать в такой важный момент. У него родилось сразу две дочери. Может, он всю жизнь об этом мечтал, но не случилось, а тут на закате жизни встретил любовь, и та подарила ему это чудо. А ты поднимаешь тему, кого, сука, тебе крестить. Да хоть двоих, только не выёбывайся в моментах настолько щепетильных. Что за пиздец вообще? — Я перегнул, — отвечает и хмурится, отпивает из высокого стакана воды. — Я не хочу с тобой ссориться. Мне пиздец дерьмово, когда мы в конфликте. У меня, кроме вас с отцом, никого нет, ты же сам знаешь. Я доверять почти никому не могу, с моей спецификой работы каждый второй старается что-то с меня поиметь, наебать или подобраться к нашей семье. Я — слабое звено, всегда им был. — Ты, в данный момент — самое защищённое звено, пока у тебя есть ручной ирландец, которому ты выполоскал весь мозг, при этом умудряясь задницу не подставлять. — Закатываю глаза, а рука сама тянется к карману, из которого выпирает пачка сигарет. Курить хочется просто пиздец, внутри копится раздражение и на неудобные туфли, и на неудобное кресло, и на неудобный разговор. — Я его не просил. — А о любви никто, Саш, не просит, — выдыхаю, глядя на него и отрицательно покачивая головой. — Ты думаешь, что хоть кто-то в своём уме попросит чувство, которое всю его жизнь перевернёт и изменит? Чувство, что выпотрошит тебя, начнёт стирать твою личность, прогибать волю и не оставлять выбора? Ты становишься его рабом. Кто-то может громко орать, что способен подавить что угодно, но правда в том, что это откровенный пиздёж. Потому что верить в то, что ты затоптал это внутри, и затоптать на самом деле — разные вещи. А правда рано или поздно настигнет. От этого, как и от себя и своей сути, нихуя не убежишь. — Встаю, одёргиваю узкие брюки, что решили, видимо, раздавить мои бедные яйца. — Курить хочу, — киваю в сторону выхода. — Скоро приедет отец, мы договаривались здесь вместе поесть, я потому и согласился с Джеймсом приехать. — Отлично, заодно увижусь и с ним перед отъездом, — бросаю, не оборачиваясь, и иду к дверям, которые передо мной раздвигаются. Закуриваю рядом с урной и от удовольствия прикрываю глаза. — Прости, я попробую смириться с тем, что у тебя есть личная кукла, в которую нельзя вставлять иголки как в Вуду. — Уж будь добр, — хмыкаю и затягиваюсь. Чувствую, как приобнимает и похлопывает между лопаток. — Не хочу быть твоей проблемой, — серьёзно говорит, глядя в мои глаза. — Не будь. — Почему с собой не позвал? Оторвались бы втроём, как раньше: поплавали бы, позагорали. Алекс рассказывал, что на пляже есть ахуенный бар и недалеко оттуда тренировочный зал. Покатались бы по ночному городу. Это же Калифорния, — воодушевлённо тянет нараспев и улыбается. А глаза его в этот момент как никогда яркими и ослепительно голубыми кажутся. Просто огромными. — Там столько всего вдоль берега, там поблизости Голливуд, чёрт возьми, и, сука, пустыня. Я бы объездил всё, что мог, весь штат вдоль и поперёк за несколько дней. — Не успел бы, он довольно большой, а с твоей увлечённостью шоппингом, Алекс не успевал бы разгружать сраный багажник, а в самолёт тебя вообще никто не пустил бы. — Ой, блять! Джеймс, значит, подогнал бы мне частный самолет, нашёл проблему. — Засовывает руки в карманы, глядя через дорогу в сторону витрин магазинов. А я поржал бы над его уверенностью, да не ржу. Он вообще, похоже, не отдаёт себе отчёта в том, как много всего ирландец для него делает. Сколько блядских, откровенных капризов исполняет. Всего лишь подогнать частный самолёт, который пролетит через половину, сука, земного шара, просто потому что кое-кто скупил все сраные полки? Разговор плавно перетекает к моим рассказам о мелкой Олсонов, о том, что Алекс хочет сюда, на что Саша кивает согласно. О том, что Катя хочет ещё ребёнка, и многое другое. Общих тем более чем дохуя и без куколки. Обсудить нам всегда было что, вплоть до сплетен по поводу того, что происходит в Центре. Из неочевидного. В итоге до приезда отца мы успеваем разрядить обстановку, брат выглядит почти довольным, стебётся на тему того, что теперь может с чистой совестью стричься, а я лишь закатываю глаза. Бросить бы в него скрученную в комок мякоть свежеиспеченного хлеба, но мы в дорогом заведении, тут таким пиздецом заниматься нельзя. А жаль. Отец, увидев нас двоих, улыбается широко и искренне, обнимает меня, крепко сжимая в сильных руках, даря тот самый заряд энергии, что всегда просачивается в меня вместе с его мощной аурой. Хвалит мой внешний вид, искрит живым, заряженным взглядом, и мы наконец делаем заказ. Разговор со сплетен перетекает на семейные темы. Разговоры о том, как прошла первая с близняшками ночь дома, насколько старательна Даша и насколько он, казалось бы, был готов, но по факту немного растерян. А мне хорошо. Рядом с отцом и братом действительно спокойно и тихо, и тишина эта не давит, она созидательна, она успокаивает как охлаждающая мазь ожоги. И стоит только мне расслабиться, стоит начать улыбаться, наблюдая за их перепалкой из-за какого-то очередного спорного дела, в которое Саша ввязался, как рядом с нашим столиком останавливается неожиданная личность. Меньше всего мне бы хотелось сталкиваться с Леонидом Васильевичем. Вот сука! Кого-кого, а Басова рядом с собственным отцом видеть — почти аномалия, полный пиздец и катастрофа глобального масштаба, для локального слишком мелко. И понятное дело, что на крупных приёмах в городе они частенько пересекаются. Но одно дело — нечто официальное, совершенно иное — семейный ужин, к которому он без сопротивления моего отца присоединяется, ведь зачем ему ужинать одному, если он может поужинать с нами. Родня же почти! А у меня дёргается чёртов глаз. Я пожимаю ему руку, привстав со стула, а тот оценивает беглым взглядом мой внешний вид, коротко хмыкнув. Стол четырехместный, квадратный, и место у него чётко напротив меня, по левую руку от отца. Ебическая сила, внутри всё скукоживается от напряжения, потому что от него ожидать можно чего угодно. — Валерий Алексеевич, поздравляю с рождением дочерей. Долгих вам лет жизни и процветания, — вежливо звучит с его стороны, на что отец поднимает бокал с вином и кивает. — Благодарю, Леонид Васильевич. Тошнотворно. От ненормальности происходящего, от нереальности, от пиздецовости хочется вывернуться наизнанку. И ведь умом я понимаю, им придётся коммуницировать, ведь несмотря ни на что мы со Святом будем вместе, рано или поздно. Станем семьёй, уже, по сути, стали, просто пока что разбросаны по разные части сраной вселенной. Отцу куколки и моему отцу лучше начать налаживать контакт, свыкаться и смиряться с мыслью о нашем тандеме, нравится им это или нет. Обоим. Но, блять… Я смотрю на них, и мне дико. Неуютно. Некомфортно, несмотря на то что вежливый диалог они спокойно поддерживают, и от отца я напряжения не чувствую вообще, а Саша заинтересованно притих, с любопытством отслеживая детали. — Как тебе западное побережье, Максим? Вижу, что поездка благотворно сказалась на твоём внешнем виде. Да, пиздец! Интересно, если бы я перданул по пути в Лос-Анджелес, Басову тоже доложили бы? Смотрю на него спокойно, но чувствую, как подёргивается левое нижнее веко, и жилка на виске пульсирует в такт. Я знаю, что меня видел водитель Свята, я в курсе, что вокруг куколки такой защитный пузырь создан, что никто не просочится без ведома старшего Басова, что спецы в охране, выбранные Рокки, работают практически без сбоев. Я прекрасно видел их, отмечая ненавязчивое сопровождение и наблюдение. Но тот факт, что он бросает мне с лёгкой улыбкой это в лицо, словно одобряя то, как я себя повёл — пиздец какой-то. Типа, молодец, Максимка, посмотрел на моего сыночка? Не подошёл? Какой ты послушный и уважительный с ним, я рад, что у него такая внимательная пара. Мерзость, несмотря на то, что чувствуется, что Басов точно не со зла это делает. Скорее наоборот, это своего рода похвала. В которой я не нуждаюсь. — Душно, Леонид Васильевич, — говорю и о его настырном интересе, и о погоде в ЛА. — Постоянно хочется отмыться, продышаться и вернуться в родные стены, — отвечаю улыбкой на улыбку. Не было бы отца, я бы напрямую спросил, есть ли что мне сказать, к чему эти полунамёки? Но в виду того, что за столом нас четверо, а не двое, спускаю на тормозах, пусть и точно так же, как он, пристально смотрю. — Калифорнийская жара всегда в это время безжалостна, — кивает и пододвигает к себе заказанный стейк, попросив принести ещё одну бутылку вина. — Отличное преображение, смена имиджа порой делает нас буквально новыми людьми. Мне очень нравится, ощущается как откат в прошлое, возвращение к истокам в некотором роде. К хуестокам. Сволочь ядовитая, а. Блять, это почти восхищает — как он, делая комплименты, выводит из себя. При этом отец, мой богоподобный кумир среди людей, мой самый авторитетный авторитет среди авторитетов этого ёбаного мира… кивает. Валерий — боженька мой и пример для подражания — Алексеевич кивает на слова пафосного самонадеянного позёра, что нарезает стейк на ровные куски, умело орудуя сверкающим в свете огромной люстры ножом, а у меня волосы встают на затылке. Это, блять, ненормально. Это, сука, возмущает, пусть ничего такого и не происходит. — Ты прав, Лёня, ему очень идёт эта причёска и классический стиль одежды. Лера всегда была в восторге, когда он одевался так. Он ещё и мать вспомнил, и теперь Басов кивает на его слова, накалывая кусочек мяса, укладывая в рот, весь из себя манерный, сволочь, и обученный, как вести себя в обществе. Король, нахуй, королей. Пиздец, меня бомбит от них обоих. Спелись? Всего разок вместе выпив по бокалу вина в непринуждённой обстановке? Ахуеть. — Согласен, Валера, твои сыновья — твоя гордость. Царствие небесное Валерии, она подарила этому миру уникальных личностей. Но, кажется, что Макс не очень любит комплименты, — сверкает улыбкой, отпив вина. Весь из себя дружелюбие в блестящей, нахуй, упаковке. Клоунада. Саша в таком же ахуе, как и я, но, видимо, играть и торговать еблишком слишком привык, потому не выглядит напряжённым или удивлённым, я же даже особо не пытаюсь что-то изображать. Догадываюсь, что выгляжу, мягко говоря, недовольным. — Это смотря кто их говорит, — я тоже умею улыбаться как сука. Демонстративно. Картинно и пиздец ядовито. — От семьи ведь их принимать приятнее всего? А мы практически породнились, — выдыхает, как само собой разумеющееся. Спасибо, что хоть не просит звать его «папой». То ли тесть, то ли, блять, свёкр, то ли хуй пойми кто вообще, с учётом, что куколка далеко, а у нас тут светски-семейные посиделки. Пиздануться. — Ключевое слово «практически», Леонид Васильевич. Прошу меня извинить, но вынужден отлучиться, — показываю на сигарету в руке и выныриваю из-за стола, готовый попросту сбежать от них, как малодушное испуганное животное, просто вырваться на свежий воздух и выдохнуть. Вообще не удивляюсь, замечая рядом Сашу. — Пиздец. — Как никогда с тобой согласен, мелкий, — нервно отвечаю, пытаясь прикурить, а после так глубоко затягиваюсь, что сигарета начинает сминаться. — Нет, блять, это же надо было нарваться а. Как тебе западное побережье, Максим? — передразниваю и сплёвываю, наплевать, что одет как мажор, а веду себя как быдло. Нервы не в пизду, их и без того нет. Кажется, у Басовых тупо в крови — вытягивать из меня, как жилы, остатки выдержки и терпения. Свят в своё время в секунды воспламенял, как никто в моей ёбаной жизни. Отец его имеет ровно те же навыки. Вот это первоклассный яд, вот это, сука, формула ДНК. Я ебал такие гены. — И что, как тебе побережье? — посмеивается брат, облизываясь. — Если бы мне кто-то сказал, что я буду ужинать с Басовым, а тот будет улыбаться нашему отцу и отвешивать комплименты, я бы сказал, что чуваку пора идти за пилюлями, потому что галлюцинации — не тот симптом, что можно игнорировать, — добавляет следом, крутит на пальце ключи. — А ещё ему нравится твоё преображение. Свёкр одобрил, верещи. — Уворачивается, когда хочу двинуть по шее. Не скрывает, что его это веселит, а я бешусь как сука, тупо не понимая как на всё это реагировать, потому что — чужеродное ощущение. Остаток ужина проходит в том же репертуаре. Басов говорит гладко, показывая свою участливость, отец в ответ нарочито взаимен, и что они обсуждали, пока я обкуривался пятнадцать минут, а Саша ржал как скотина, история умалчивает. Я же расспрашивать отца не спешу. Мы расходимся на удивление поздно, выпив ещё не одну бутылку вина, засидевшись до времени, когда начинает смеркаться. Вслед за ужином идут закуски, потом снова… снова и снова. В ресторане я оказался около шести, а ухожу, когда он закрывается: по просьбе Басова остаток вечера мы проводим без лишних ушей и глаз, ибо терпеть чужое внимание было бы чересчур утомительно. Ему. Нам в целом тоже. Потому никто не выказывает сопротивления. Прощаемся вполне мирно, все пожимают друг другу руки. И если старшее поколение выглядит довольным, то мы с Сашей стараемся быть нейтральными к происходящему. Проявлять агрессию нет никакого смысла, но и стелиться я не хочу. Вить из себя веревки не позволю. Я надеюсь, что это более чем понятно по выражению моего лица. И это устраивает его целиком, о чём говорит искрящийся довольством взгляд, словно тот факт, что его сын со мной, пусть и не в данный момент, вызывает его странную гордость. Вот такая, сука, аномалия вечера. Или жизни. Хуй разберёшь. А сил разбираться пока нет. Да и не хочется. *** Лето подходит к концу. Ещё недавно было начало июня, та чёртова ночь, которая разделила меня снова на блядское «до» и тоскливое «после». Следом — операция Фила: слегка разжавшаяся пружина внутри; ускользающий, выветривающийся изнутри страх потери, ослабевающий, отодвигающийся благоприятными прогнозами. Внезапная встреча, ожидаемая, но неожиданная, что сорвала у меня тормоза, выгрызла огромным шматом кровоточащего мяса, его стоны в мои губы и обещание встретить вместе Новый год. Обещание, что запустило очередной ебучий таймер. И вот он я. Жду, блять. Всегда казалось, что основное в жизни — любить себя. Гнобят ли, пиздят ли или восхищаются, ты тупо «на похуй» упрямо идёшь вперёд и до ахуя себя любишь. Именно себя. Эгоистично и ровно каждую микротрещинку. Свои решения. Свой выбор. Свои вкусы. Свою внешность. Всё со сраной припиской — моё. Как бы ни осуждалось, как бы ни клеймилось, как бы ни топили в непонимании, как бы ни толкали в дизмораль. Себя. Любить. Всегда. Остальных — выборочно и по желанию. И вот он я. Нахуй. Люблю почему-то куколку в грёбаный миллиард чёртовых раз сильнее, чем себя. Пытаясь быть эгоистом, пробуя прежние привычки на вкус, пытаясь проглотить протестующее в глотке сердце. И это похоже на ёбаную демонстративную показательную акцию против собственных чувств. На попытку доказать себе, что от прежней личности хоть что-то осталось. Хотя бы крупицы безрассудства. Меня несёт на день рождения брата, пятнадцатого, мать его, августа в самый неебически пафосный клуб, ровно для таких же пафосных придурков, каким вырос Александр Валерьевич Лавров. И это — моя вина. Моя же гордость. Меня несёт в этот сраный питомник для богатеньких эгоистичных идиотов, что дышат пылью вместо воздуха, только не той, которая привычна бедным и её можно бесплатно собрать по углам. Пафосные обмудки дышат «ангельской». Втирают остатки в свои розовые дёсны, облизывают и без того влажные губы и сверкают расширившимися зрачками, что сжирают радужку как ёбнутые. Меня несёт в этот клуб лишь по одной-единственной причине — забыть нахуй всё, что в моей грёбаной жизни происходит. Желательно ещё и имя. Своё. Его я не забуду, даже если очень сильно захочу. Меня несёт в клуб, пусть мы и рассчитывали провести вечер в семье, поужинать с отцом и Дашей, выпить вина, поговорить, спокойно лечь не позже двенадцати, таки пятнадцатое, мать его, число — сраный понедельник, начало рабочей недели, что как минимум обязывает поддерживать распорядок дня. Особенно если ты в федеральном суде штаны просиживаешь одним из самых востребованных адвокатов, чьё имя регулярно мелькает на первой полосе в связи с громкими разгромными делами. Акула, чтоб его, а ведь рос щенком. Планировали просто посидеть, в итоге Даша ушла с девочками спать, отец следом, Саша просто на меня посмотрел, и во взгляде мелькнула ненавистная мне жалость, которая заставила вытолкать и себя, и его за двери отцовской квартиры, а после сесть в такси и оказаться в дорогой, задымленной, дурнопахнущей яме, полной наркотиков, алкоголя и разврата. Привычное дерьмо. Раньше я сюда приходил как к себе домой, но в последнее время, месяцы… долгие месяцы, пока все мысли были о выздоровлении Фила и о куколке, в подобные заведения не тянуло. И вот. Меня несёт в этот злачный отстойник, глаза не задерживаются ни на чём вообще. Разнообразие мужских и женских тел скорее раздражает, чем вызывает желание рассмотреть и познакомиться поближе. И, казалось бы, со стюардессой выяснил уже, что для случайных связей я потерян. Вот прям целиком и полностью, но эта блядская, унизительная жалость на дне глаз младшего брата уколола в уязвимое нутро, словно я неизлечимо, смертельно болен, потерян и фатально опустошён без малейших перспектив и шансов. Меня несёт. Мешать вино и виски — хуёвая идея, и без того болящая из-за слухового аппарата голова не говорит «спасибо», не благодарит и за появившийся поблизости порошок. И в кои-то веки не я протягиваю разделяющую небольшую горку карточку Саше, вопросительно приподняв бровь, а он. Мне. Решает, что именно так лучше отвлечься? Что лучше дать себе искусственный перерыв от образов и мыслей? Или уверен, что мне настолько дерьмово, что выхода иного попросту нет? Меня несёт. Сердце не скажет «спасибо»: после глубокого двойного вдоха в носу сильно пощипывает, а в голове начинает шуметь, на глазах словно меняются линзы, заливая всё яркостью и цветом. Пульс начинает частить от нахлынувшей фальшивой эйфории и обманчивого едва ли не счастья. Я узнаю эти сраные подъёмы, они настолько краткосрочны, что после меня уебёт откатом в разы мощнее кратковременного удовольствия. Это всё давным-давно пройдено и изучено, возвращаться не хотелось. Но вернуться в это состояние пришлось. А Саша за собой тащит. Почти на чистых рефлексах, инстинктивно, всё происходит без моего сопротивления. Этот сюжет нами обыгран не единожды, даже не с десяток раз. За долгие годы после его совершеннолетия, после того как он начал за мышечной массой следить, доверился моим рукам, чтобы я разрисовал его множеством чёрно-белых картин. После того как нарастил уверенность, как выпинал самооценку куда-то к звёздам, усадив на ебучее облако, мы начали подобные забеги вдали ото всех. Днём он был лучшим студентом, прилежным сыном, гордостью отца, который после смерти жены искал лишь в нём отдушину, а по выходным, по ночам он срывался в подобные трипы, где мы творили всё, что нашей душе угодно. Порой с Филом, порой без. Порой я не просто наблюдал, чтобы его не несло, а присоединялся, особенно в моменты, когда был в конфликте с Морозовым. Или уже после всего, что между нами тогда произошло, и что-то глубоко внутри меня оказалось сломано… Возможно, кто-то назвал бы это недопустимым — в конце концов, тот факт, что мы видели друг друга голыми тысячи раз с глубокого детства, не означает, что делить на двоих доступных дамочек тоже самое. Не тоже. Только его нихуя не смущало. Не смущает и меня, когда мы заходим в VIP-комнату, где сидят блондинка и брюнетка, с виду нахрен одинаковые и фигурой, и лицом, и пирсингом, которым обильно усыпаны и тела, и лица. Саша молча спрашивает меня взглядом, подписываюсь ли я на очередной забег подальше от реального мира, позволяет при этом стаскивать с себя рубашку, которую в четыре руки грудастые малышки расстёгивают. А я не хочу. Раньше — с удовольствием. Сейчас — даже под дозой внутри всё шипит как от кислоты и шепчет мне «нет». Нет… не растрачивайся, не обесценивай себя, не иди по тропе самоуничтожения. Это не жалость была в глазах Сашки, а понимание, брат просто грустит… что всё изменилось, а ещё чертовски боится потерять того меня, кто годами был, вопреки всему, рядом и ввязывался в любые спорные авантюры. Не осуждая. Никогда, нахуй, не осуждая, чтобы он ни творил. Защищая собой, закрывая как высоким забором от любых бед. Только забор начал крошиться, и ему словно требуется подтверждение, что не дошло это разрушение до чего-то фундаментального, что не всё так страшно, как глаза рисуют, что паника напрасна. А я смотрю, переступив с ноги на ногу, засунув руки в карманы, а на виске пульсирует вена, в ушах шумит: их, словно я на высоте в тысячи километров, как после стремительного взлёта на лифте, всё больше закладывает. Очевидно, порошок для моих сраных сосудов совершенно точно не товарищ. Идея была сомнительной, как бы не настигли последствия. Зато Сашку не остановить: он вдыхает дорожку прямиком с поблескивающих в свете неоновых ламп голых загорелых сисек, облизывает измазанный наркотиком сосок и снова на меня вопросительно смотрит. Не хочу. Сердце не хочет. Сердце громко стучит в груди, мощно качая разогнавшуюся кровь и раскаляет тело. Сердце тянется за тысячи километров отсюда в сраный город сраных ангелов. К своему личному ангело-демону, который покорил, присвоил и прикончил. К персональной неизлечимой заразе. И если бы был хотя бы крохотный шанс, что я сейчас закрою глаза и окажусь у его ног мистическим образом, я бы до боли зажмурился, так сильно, что пошли бы гармошкой веки, собрались в складки, а зубы заскрежетали, стирая эмаль друг о друга. Не хочу. Разумом. В голове почти девственно пусто. Вяло расползаются мысли, цветные пятна закрывают собой как ширмой всё, что связано с куколкой. И это внезапно облегчает моё состояние, это же усугубляет, потому что я почти панически пытаюсь выискать каждую крупицу, связанную с ним, в своей башке. Не хочу. Только действие порошка порой буквально утрамбовывает в горизонтальную поверхность от похоти, и будь я трезв как ёбаное стеклышко, не стал бы даже смотреть. Но во мне не менее бутылки вина, а ещё половина пузыря виски, вместе с небольшой, но дозой пыли ненавистных мне ангелов. Потому в ширинку впивается бодрый стояк, кожа наэлектризованная и горячая, и когда Саша постукивает по плечу блондинки, я лишь лениво моргаю. — Сделай мне подарок, — змей-искуситель в лице родного брата — так себе зрелище. — Побудь собой сегодня. Побудь собой прежним, и я постараюсь забыть, что он из тебя сделал — что он сделал с тобой — и принять его, если ты так сильно этого хочешь. — Так подарок или плата, мелкий? — Что-то между первым и вторым, давай, ты же хочешь. Отпусти себя, дай и разуму, и телу отдых. Одна ночь не сделает с тобой ничего, зато поможет встряхнуться. Ты же не думаешь, что он там в Калифорнии сидит на голодном пайке как прилежный мальчик? Ни за что не поверю. Я об этом не думаю вообще. Вру. Себе же. Ему, прищуриваясь — сердцу. Потому что прекрасно знаю, как много оплаченных тел через постель кукольную прошли в момент нашего расставания. У него зверский аппетит отборной шлюхи, он — ненасытная, самая вкусная, самая порочная сука. Неповторимый в своих желаниях. Не осуждаемый мной. Потому что я тоже не святой. А ещё мне, сука, больно. Мне так неебически в любом из состояний больно, что давно бы привыкнуть, но каждое воспоминание, каждая мысль, каждый разговор… с кем угодно — колют и без того воспалённое кровоточащее нутро. Весь чёртов мир не даёт мне о собственном горе разлуки забыть. — Брюнетку, — киваю в сторону одной из сестёр, которая всё ещё одета. Смотрю, как медленно поднимается, как с грацией гибкой, плавно ползущей змеи приближается, как облизывает ахуительно пошло свои алые как две коктейльные вишни губы. Вообще не похожа на куколку, и это, мать его, то, что мне нужно. Никаких флэшбеков. Никакого, даже совсем крохотного, минимального сходства. Они настолько разные, насколько вообще возможно. На упругой груди брюнетки короткий топ, соски с небольшими кольцами в них призывно торчат, обтянутые тканью, волосы по плечам рассыпаны, словно полотно, укрывают её до упругой округлой задницы. Длинные. Пиздец насколько густые и длинные, пиздец насколько шелковистые и чёрные — как крыло ворона. А глаза — блядски серые, радужки почти белые, и в свете неоновых ламп кажется, что мистически светятся. Не он. Ни малейшего сходства. Кожа загорелая, словно хрустящая. Глянцево блестит и пахнет ненавязчиво чем-то лёгким, цитрусовым, немного цветочным. Истинно женский запах, приятный, не раздражает, поддразнивает рецепторы. В голове прорисовываются аналогии с трахом в самолёте, который хочется вычеркнуть, как момент абсолютного фиаско и разочарования. Только тогда мне было раздражающе противно и лень лишний раз касаться её тела. Сейчас же ощущения иные, и я понимаю, что всему виной допинг в моей крови, что это всё по одной-единственной причине возможно — я устал, мне больно, а ещё наркотик в организме подталкивает к разврату, бесчувственной похоти и удовлетворению тела, которое не получает почти ничего. Я не знаю, сколько времени мне придётся прожить без него. Даже до чёртова Нового года ещё больше четырёх месяцев, у него, я уверен, дела продвигаются не так уж и быстро — дай бог, чтобы начали закладывать фундамент, а остальное уже по накатанной. Ему там сложно, и это всё сожрёт огромный кусок бесследно утерянных для нас совместных недель… лет. И я люблю его. Люблю, сжимая губами жетон, когда с тела моего стаскивают майку, с восторгом глядя на проколотые по кукольной просьбе соски, вызывая тем самым слабую улыбку. Комплимент от доступной девушки, как бесплатный бонус от службы доставки — какой-нибудь дешманской закуски, которая тебе не по вкусу: вроде приятно, а вроде и лишнее, жрать-то всё равно не станешь. Пальцы горячие, острые ногти по твёрдым горошинам сосков. Мягкие, липкие от помады губы, что оставляют следы. Восхищение нашими с Сашей расписными телами и голодные взгляды двух охотниц за ощущениями должны бы льстить. Они и льстят, пока допинг в крови. Пока она отвлекает, касаясь, пока лижет мою кожу, разрисовывая слюной, ведёт по рисункам. А в груди всё горит и пульсирует. Пульсирует и ниже пояса, впиваясь в ширинку: мне кажется, в своём состоянии я бы выебал даже фикус — вообще безразлично, кто передо мной встанет на колени, я мог бы спокойно и в кулак спустить. Но кожа покрывается мурашками, чересчур восприимчивая, и кайф накатывает волнами, я в нём нахрен тону, не пытаясь вынырнуть, отпуская себя с цепи, запрещая себе думать, запрещая мозгу работать, запрещая о чём-либо сожалеть. Я люблю его. Любовь запечатана, скрыта, окружена бронёй, и одно из её проявлений зажато между губ, то самое «пиздец как сильно», сейчас жжёт калёным железом нижнюю губу и частично язык. И в момент, когда стоящая передо мной на коленях девушка вбирает мой стояк, втянув щёки и всосав, словно в вакуум до самых яиц, запрокидываю голову и выдыхаю хрипло в потолок, прикрывая глаза, сжимая зубами его, несущий пиздец много смысла, подарок. Хорошо. Это и правда хорошо, это ровно то, что сейчас было нужно, чтобы в голове засвистел сквозняк, потемнело всё, заплясало истерично с воем крови, накрыло ощущениями до дрожи в ногах, до мерной пульсации в горячем влажном рту, в ребристой умелой глотке. Оставляя отпечатки не крови на члене, как это делал Олсон, а липкой помады. Её глаза мистически поблескивают белыми радужками, ресницы длинные, видно, что искусственные, а глаза густо обведены карандашом, к вискам тянутся острые стрелки. Её макияж — вызывающий, яркий, вампирский. Её рот ровно настолько же жаден, она умудряется, ублажая меня, стаскивать с себя вещь за вещью, и в итоге остаётся в одних босоножках, от которых тянутся оплетающими нитями ремешки, что украшают и голени и бёдра. Красивая. Вкусная. Доступная девочка, как сочный стейк оголодавшей псине на съедение. Она умеет себя показать, она умеет смотреть правильно, улыбаться хищно, облизывая припухшие губы, поглаживая своё тело демонстративно. А меня ведёт, в ускоряющейся крови вскипает алкоголь и неразбавленная похоть. Голова идёт кругом, пока она, продолжая работать ртом, скользит руками по моей чувствительной коже, стянув остатки одежды. — Макс, — слышу оклик Сашки, сидя с раскинутыми по спинке дивана руками и туда же откинутой головой. Встречаю его взгляд, поднимать веки лень, тело вибрирует, словно ко мне присоединили провода с электричеством. Мне плевать кто передо мной, я просто хочу утопиться в острой, горячей, обжигающей похоти. Просто вычерпать всё из момента, пока не начало снова крыть. Это ведь планировалось передышкой? Я и отдыхаю. Как могу. Заталкиваю огромными пластами в себя ощущения, латая ими образовавшиеся бреши, запихивая в зияющие дыры комьями. Заполняя-заполняя-заполняя. Хоть чем-то, потому что без него я — звенящая пустота. — Что? — одними губами спрашиваю и ловлю летящую ленточку презервативов, что он в меня бросает. Золотистая фольга, именитая фирма, как ещё одно напоминание о том, с кем я их никогда бы использовать не стал. Золотистая фольга, что из пальцев моих исчезает, помада с её губ, впрочем, тоже: пока малышка старательно сосала и заглатывала, слизывая стекающую слюну, от искусственно-алого не осталось и следа. Зажимает уголок между зубов и тянет, сама раскатывает латекс по моему члену, снова облизывает, вбирает глубоко в рот, без брезгливости смачивая для лучшего скольжения и забирается на мои колени. Я мог бы её внимательнее рассмотреть, разложить в голове на детали, отмечая нюансы внешности, запоминая и шелест стонов и жар дыхания, если бы хотел. Я мог бы её крепко прижать к себе, жадно поцеловать, хотя бы в выгнувшуюся тонкую шею, пока она стонет, насаживаясь сразу же до упора, задрожав на мне так сильно, что я чувствую, как та же волна по моему телу проходит. Я мог бы многое, если бы мне не было так феерично похуй, чью конкретно дырку использую в данный момент. Я мог бы доставить ей удовольствие, хотя бы немного постараться, таки самолюбие буквально упрашивает поддерживать репутацию, и плевать, что та не важна — в собственных глазах счётчик даже мимолётных чужих оргазмов всё равно остаётся личным комплиментом. Мужественно же. Самец же, еб твою мать. А мне так поебать, что почти обидно. Единственное, что я делаю, это накручиваю длинные, ахуительные по ощущениям волосы на кулак. Подаваясь навстречу её навязанному ритму, вхожу ещё глубже, чем она сама насаживается, слыша, как с моих губ срывается рычание, а между зубов всё также зажат кулон, защита от её поцелуев. Хорошо. Это хорошо, ощущения очень приятные, она явно понимает, что стоит делать и как: тугие мышцы обволакивают, я даже сквозь тонкий латекс чувствую, как она сжимает меня внутри, при этом мелодично выстанывая совершенно порнографичные звуки. Абсолютно вульгарное дерьмо, но срабатывают контрасты, и эта непохожесть не отдаётся внутри болью, от происходящего лишь сильнее ведёт, потому что я могу просто отключится, без триггеров. Сердце же лупит в грудину, по вискам стекают крупные капли, которые её юркий язык слизывает, когда она влипает в меня телом, обнимая за шею, и ускоряется, всё так же запрокинув голову. А я втягиваю её незнакомый, но не отталкивающий запах и в несколько резких рывков, напрягаясь весь, словно пружина, с рыком кончаю, продолжая дотрахивать, пока не начинает сокращаться и дрожать на мне от оргазма. Хорошо. Реабилитация в собственных глазах, в глазах, что очевидно, брата, да и в целом своего рода терапия — в этот раз оказывается успешной. Наркотик всё ещё плещется в крови, громкие шлепки и стоны с диванчика напротив лишь нарастают. И пока на мне пытается отдышаться запыхавшаяся брюнетка, я рассматриваю из-под ресниц ту, которую ебёт мой младший брат. Блондинка, глаза голубые, как и у него, она распахивает их широко от глубоких быстрых толчков, упираясь руками в спинку дивана, глядя на нас, а за ней надрывается как племенной жеребец Саша. Я мог бы выбрать её. И тогда меня бы крыло и корёжило от цвета её волос, от длины до лопаток и от стопроцентной шелковистости. Либо наоборот, всё начало бы бесить: и не тот запах, и не те оттенки радужек, не тот прогиб поясницы. Просто не то… Мы выбираемся из клуба с рассветом, затраханных девушек, что едва в силах переставлять ноги, приходится усадить в такси и за них же расплатиться. Телефон свой я не оставляю, повторять не планирую. Разовые акции на то и разовые, что работают без имён и фамилий, без любых контактных данных. Я был для них просто телом с цветными тату, злым волчьим взглядом и красивым большим членом. Тем, кто не целует, тем, кто эгоистично ебёт, кому на всё похуй. Однако ползли на коленях ко мне обе, вылизывали, обсасывали, тёрлись, сплетая клубок из тел. Саша же догонялся, разгонялся и неутомимо продолжал, насрав на то, что работа, что утро стремительно приближается, что начало недели, положив на это свой, обтянутый презервативом, хуй. И я мог бы его остановить, удержать, направить. Только смысл? Не маленький. Слишком взрослый, давно самостоятельный и самодостаточный. Хочет он ебать в свой юбилей доступных девушек? Пусть ебёт. Хочет потом весь день в отходняках на работе ходить почти невменяемый? Пусть ходит. Жизнь, сука, коротка. Я хочу себя любить и ценить. Я хочу снова стать сраным эгоистом, который заботится в первую очередь о собственном комфорте. Потом уже о других. Я не хочу мучиться сожалениями, допускать, трезвея, мысль об ошибке, что сегодня совершил, чувствуя незнакомый запах от своей кожи, целую смесь запахов. С грустью смотрю на горизонт, прикидывая, сколько там сейчас в Калифорнии времени, вроде как дело близится к ужину. Пока у меня на часах около шести утра, он всё ещё в прошлом завис. Скорее всего вот-вот подъедет к привычному полюбившемуся ресторану, закажет себе салат, стейк или рыбу, выпьет немного вина… У меня шесть утра, у него — блядские семь вечера. Одиннадцатичасовая разница — то ещё дерьмо, и я всегда вперёд спешу, если судить по часовым поясам. Но по жизни… Вперёд вырваться удалось ему. Я люблю его больше, чем себя, и даже если перетрахаю половину чёртова мира, обида в груди не уменьшится. Не перестанет болеть и о нём истошно вопить. Он всегда будет лучшим из лучших, тем, ради кого я сделаю всё, на что только способен, в любое время, в любом месте. Всегда. Я так блядски сильно его люблю, что по пути в такси открываю очередную переписку, улыбаясь, глядя на его фото, сброшенное когда-то с рабочего места. И скучаю как тварь. Трахая всю ночь сочную брюнетку, переключаясь на блондинку, позволяя им обоим себя трогать и ласкать, я понимаю, что всё равно в те моменты нет-нет да думал о нём. Понимает это и Саша, судя по его пусть и всё ещё обдолбанному, но внимательному взгляду. Разминает мне шею, сидя рядом на заднем сиденье, предлагает переночевать в его квартире, обещая прикатить пораньше или вообще нахуй с работы сбежать и время вместе провести. Вновь озвучивает своё обещание пересмотреть своё отношение к Святу. В какой-то момент вообще подталкивает позвонить или написать что-то. Потому что это не я — я не могу быть тем, кому установили запрет, и он не ищет обходных путей, не вынюхивает лазейки, не прёт против чужого решения. Он говорит со мной слишком трезво для того, кто всё ещё немного пьян. Говорит, что если мне так сильно это нужно, я должен просто эгоистично влезть в чужие планы и доказать, что моё присутствие, предельно близкое, в его жизни необходимо. Он взывает к моему эгоизму. Твердит, что нужно себя любить. Нужно спешить вперёд, нужно отстаивать свою точку зрения, и закатывает глаза, когда я говорю, что горжусь тем, что конкретно Свят решил. Что это — огромный рост его как личности. Замолкаю, когда Саша спрашивает, почему он не позвал меня с собой, сразу же обрывает мои возражения, отметает необходимость моего присутствия при лечении Фила. Отметает слова о том, что я буду ему мешать в развитии, ведь мы растём всю чёртову жизнь, и в таком случае нам будет всегда не по пути. Он говорит умные вещи, дельные, вперемешку с бредом, а у меня начинает от похмелья взрываться голова. У меня плавятся измученные мозги, а тело просит отдыха, не хочется ни думать, ни говорить, о чём я и оповещаю его, вылезая из машины по приезде. Ухожу в душ, а следом в постель падаю. Лето подходит к концу. Осталось пережить осень и частично зиму, чтобы снова увидеть его. Хотя бы на краткий миг почувствовать. И если смотреть глобально, это — всего ничего. Абсолютно незначительные пару десятков недель. Но для сердца эти месяцы — сраная вечность. А без него пусть и нужно, но, сука, не хочется ни дышать, ни жить. *** В последнее время люблю именно ночные тренировки. Да, с приходом привычки, появился дефицит нормального сна, Киан сильно не в восторге от моих изменившихся запросов, а ввиду того, что ему приходится постоянно ездить со мной с базы в Центр, кажется, в шаге от того, чтобы послать меня нахуй. Начало сентября оказывается дождливым, сопливым, бесячим и полным хлопот. Очередное обследование показывает неутешительные результаты. Сердце восстанавливается, серьёзных проблем, требующих незамедлительного решения нет, однако кардиолог менторским тоном просит меня придерживаться распорядка дня, здоровой диеты и далее по огромному списку «обязательных» вещей. Сердце меня не беспокоит особо, появляющаяся тахикардия легко купируется препаратами и контролируется Доком, который откровенно говорит мне, что выёбываться и устраивать себе алко-нарко-трипы я больше не могу. Изредка что-то такое позволять, на свой страх и риск — можно. Регулярно? Путь под землю, либо в урну рядом с Сойером. Начало сентября, сурдолог напоминает мне, что у меня осталось одно ухо, которое слабо слышит, и к сожалению, улучшений не предвидится, а вот ухудшения тут как тут. Он выказывает мне опасения, что стрессы, безответственное отношение к своему здоровью и просто предрасположенность, либо старая травма, в конечном итоге могут и его к херам вырубить. И пусть даже с глубокой тугоухостью я могу с аппаратом что-то слышать, но существует вероятность стать полностью глухим, и тогда придётся попрощаться навсегда со звуком. Начало сентября злит. Я смотрю на себя, внешне совершенно привычного, что несколько лет назад, что сейчас. Стрижка, укладка, бандана, скрученная в повязку. Серьги в ушах: по одной в мочке, пробитый на правом ухе козелок, что ещё называют «трагус»; в самой чаше уха прокол под названием «конч» и ещё один — «форвард хенликс». Привычные торчащие штанги, привычные тату, привычная длина волос, привычные цвета в одежде. Я — привычен. Посмотришь внешне и кроме наушника изменений не заметишь. Мышцы в отличном состоянии, рельеф вернулся спустя несколько месяцев усердных тренировок, выносливость в целом тоже. Я, блять, привычен внешне. Только так разъёбан изнутри, что, кажется, не собрать уже никогда эти осколки, и даже понимая временность данного положения, схожу с ума. Собраться выходит лишь изредка и ненадолго, в остальное время я тупо выпадаю из реальности, чаще всего находя себя посреди тренировочного зала, избивающим до стёсанных в мясо костяшек блядскую грушу. И я бы уехал, куда-то далеко, к незнакомым лицам, в неизведанное место — туда, где даже воздух будет пахнуть иначе, и солнце будет казаться иным. Чтобы увязнуть в тишине, прожить какое-то время вообще без звуков, бродя по скалистой местности, полагаясь лишь на инстинкты и готовя себя к тому, что, скорее всего, может со мной произойти. Наушник уже работает почти в полную мощность, с учётом того, что он один из самых дорогих и имеющих наиболее широкий список свойств, чего-то лучшего я просто не смогу найти. Мне стоит готовиться к тому, что, вероятно, к моменту, когда куколка вновь окажется в моих руках, я буду глухим. И его голос, его прекрасный глубокий голос, мягкий, с сочной хрипотцой от возбуждения, шёпот призывный и скуление на пике наслаждения останутся лишь в памяти, а после и оттуда сотрутся. Мне стоит с этим заранее смириться, я с трудом принял как факт то, что теперь имею особенности. Я буквально давил в себе внутренний бунт и раздражение, когда начал замечать после вернувшейся короткой стрижки, что всё чаще ловлю на себе взгляды, полные то превосходства, то жалости. Я прекратил это скрывать. Совсем. Не демонстрируя, но и не пряча. Но одно дело быть слабослышащим. Совершенно иное — не иметь слуха вообще. Это ебёт. Ебёт очень сильно, как бы я ни храбрился, как бы ни делал похуистичную мину, как бы ни стебал собственный организм, правда печальна. К правде я всё ещё не готов, и вряд ли готовым когда-либо буду. Это ебёт… Боже, это ебёт бесконечно, невыносимо. И в зале мне хочется оставаться одному, но вот снова ночь и снова напротив Киан, снова без наушника. И у меня миллиард преимуществ в этот момент. Чтобы не слышать его, достаточно прикрыть глаза или отвернуться, и без физического контакта, без настырных пальцев перед лицом, я не узнаю, что он может от меня хотеть. Игнорировать, не слыша, просто игнорировать, отказываясь смотреть. Игнорировать его, мелькающего рядом. Игнорировать боль в разбитых костяшках. Игнорировать спазм мышц, что от напряжения стонут. Игнорировать весь мир вокруг, ту сраную ответственность, что вновь на мне висит мечом дамокловым. Игнорировать вновь появившееся навязчивое желание улететь в сраный город ангелов, чтобы издалека наблюдать. Идти по его следу, приблизиться максимально, подойти так близко, чтобы, ещё немного, и соприкоснуться телами. Мне хочется пройтись по острому краю лезвия, что разрежет меня пополам от боли. Убьёт ведь, но даже столь печальная перспектива не заставит меня от идеи отойти. Я скучаю. Я скучаю даже просто по ощущению его в одной со мной комнате. Мне было бы достаточно просто видеть его, просто смотреть, просто отмечать мелкие детали типа меняющегося оттенка волос или кожи, длины ногтей, аксессуаров. Я скучаю и готов разъебать телевизор, в котором он появляется как чёртова вспышка. С вежливой улыбкой, сверкнув кольцом в объективе камеры, в сенсационном выпуске о сыне миллиардера, медицинский центр которого имеет ошеломительный успех и сплошь положительные отзывы самых придирчивых критиков. У него спрашивают, что означает этот прекрасный бриллиант, если ли особенный человек в его жизни, а он смотрит в камеру, отвернувшись от интервьюера и отвечает, что это — подарок любимого человека, кивая на вопрос, занят ли он, коротко хмыкает, когда спрашивают о возможной свадьбе, избегая прямого ответа. А меня выворачивает наизнанку. Его показывают считанные минуты, обещая полноформатный выпуск через несколько недель, а я смотрю на экран и чувствую, как от боли простреливает череп, как сильно сжаты мои челюсти, а под веками резь. Ночью же снова нахожу себя в блядском зале. Дни тянутся издевательски долго, я плохо улавливаю события, и если бы не день рождения Фила и необходимость обдумать подарок для него, возможно, вообще выпал бы к херам из жизни. Мадлен не напирает, не жалуется, ничего не просит. Мадлен меня едва ли не избегает, потому, когда я сталкиваюсь с Элкинсом на выходе из подъезда, после приезда в Центр, чтобы к вечеру встретиться с Гансом и остальными, немного, но ахуеваю. Не то чтобы мы с ним не общались вообще, просто близки никогда не были, да и я прекрасно понимаю, что приятного для него крайне мало в том, что женщина, которую он любил всю свою жизнь, носит ребёнка от меня и в меня же влюблена. Я прекрасно понимаю, насколько это тяжело, как сложно её делить, как сложно на меня смотреть и проявлять уважение и даже благодарность. Я его очень уважаю. Но помочь ничем не могу. Я могу быть эгоистом со многими, но не с куколкой… — Привет, — пожимаю руку Элкинсу, беру из пачки предложенную сигарету, подкуриваю от его зажигалки, затягиваюсь и смотрю выжидающе. — Что-то случилось? — осторожно предполагаю. — Нет, пока ещё нет, но Мэдс положили в перинатальный центр. У неё срок подходит, и если роды сами не начнутся в ближайшие трое суток, будут стимулировать. — Это плохо? — Нихуя не разбираюсь: с ней мы этот вопрос не обсуждали, Дашу и Катяру я не спрашивал о подобном, ибо не уверен, что познавшие такую боль девочки готовы вещать о пережитом с улыбкой. — Акушер-гинеколог говорит, что всё по плану, а в стимуляции нет ничего страшного и тем более вредного. — Ты ради этого проделал путь до моей квартиры? — приподнимаю вопросительно бровь. — Я конечно польщен, но такое можно обсудить и по телефону и не тратить свое время. — Она хочет, чтобы помимо доулы с ней присутствовал на родах я. Но здесь есть огромная проблема — я становлюсь неадекватным и с трудом соображаю, когда ей больно. И одно дело — бежать и спасать из дерьмовых ситуаций, где счёт идёт на минуты, и выбора попросту нет. И ты роешь землю, только бы найти живой и здоровой, и совершенно другое — беспомощно смотреть, как она сходит с ума от боли, но не в силах ничем помочь. Я свихнусь нахуй, Макс. Я не смогу этого сделать, а она эту слабость не простит. — Ты хочешь, чтобы с ней был я? — Кажется, начинаю понимать, к чему эти излияния его терзаний, не в рот ебаться каких невероятных. Блять. Я не боюсь крови, не боюсь боли, нихуя почти в собственной жизни не боюсь, кроме непоправимого и потери куколки. Но никогда не задумывался о том, что придётся смотреть, как из женской вагины вылезает маленький человек. Однако это мой сын. Сделать ребёнка — дело нехитрое, и вклад мой, не сказать, что огромен, а с учетом того, что жить я с ней не буду, а следовательно, особо и помогать не смогу с различными мелочами… побыть рядом в такой сложный для неё момент — не так уж и сложно. — Она не попросит сама, не хочет навязываться. Но если кто и должен там быть, то это ты. Я не думаю об этом оставшийся вечер. Мыслей, в самом деле, в голове слишком мало: внутри плещется алкоголь, во рту сладкий привкус травки, и ненормальное, совершенно неадекватное веселье накрывает с головой. Я проваливаюсь в очень вязкое состояние полусна, когда смотришь на проходящих мимо, когда смеёшься над глупыми шутками. Когда выпадаешь из реальности, вдруг на пару минут выныривая от мелькнувшей мысли, что хотелось бы вот точно так же, только ещё и с ним. Задумываюсь, как он вёл бы себя вон на тех длинных качелях. Я не романтик, от большинства жестов попросту воротит, но с ним хотелось бы красиво и беззаботно. С ним хотелось бы всего. С ним… господи, блядский боже, я, даже накуренный в хлам, скучаю по нему до смерти. Вечер выходит прекрасным, усталость на удивление сытая накрывает, тоска чуть меньше глодает душу. Но смотрю на взаимно влюблённую пару, на их нежность и касания, их желание, разделённое на двоих, даже любя придурков — обоих — ценя проведённое с ними время, и как сука завидую. Они заслужили, они выстрадали этот момент, они долго к этому шли. Но блять… И всю ночь я кручусь в постели, как идиот, простыня кажется чересчур жёсткой, одеяло тяжёлым. Мне то холодно от распахнутого окна, то жарко с закрытым. Я пью кофе, курю, смотрю в окно, вспоминая тот роковой случай, когда он почти спрыгнул с него и, отойдя от створки, упираюсь руками в кухонную тумбочку, прикрыв глаза и опустив голову. Я, блять, так не могу. Это выматывает. Это меня прикончит скоро. Это — отвратительное дерьмо, что превращает меня снова в руины. Я физически себя восстановил ценой невероятных усилий, я учусь жить в мире глухих, я учусь любить себя заново. Но я не могу склеить трещины, они ширятся, ширятся, ширятся, появляются новые, их всё больше, и чтобы я ни пытался делать, как бы я ни пытался целостности достичь, всё нахуй впустую. Без него. Я без него — не я. Вообще не я. Совершенно. Как бы ни пытался вернуть себя, ровно каждое действие либо ошибочное, либо незначительное, оттого успех смехотворный. И всё чаще ловлю себя на мысли, что гипнотизирую телефон. Потому что до ахуя хочу услышать его голос, регулярно отнимаю блядские одиннадцать часов, пытаясь понять, чем он занят в это время. Алекс же, сволочь, именно о нём со мной вообще не говорит. Коротко бросает: «Он в порядке», не более. А мне подробности нужны, мне хочется знать, вплоть до того, какого цвета рубашка на нём была или какое пальто накинуто. Только Олсон, собака страшная, огрызается на вопросы, отключаясь, если начинаю слишком давить. И я понимаю, почему он так делает, я знаю, что он хочет как лучше, только как лучше у нас обоих не получается. Утро наступает слишком быстро. Голова гудит. Я пытаюсь себя занять хоть чем-то, но в итоге ломаюсь и еду в кафешку, чтобы захватить завтрак для себя и Ганса с Филом. Нас ждут в питомнике, а ещё написала Мадлен, что её перевели в предродовую палату, потому что участились схватки. Я вспоминаю вчерашний разговор с Элкинсом, и начинается лёгкий, но всё же мандраж. С лисами, Морозовым и всем остальным справляемся довольно шустро, к Мадлен я приезжаю ближе к обеду, успев набрать её и спросить номер палаты. И, видимо, Элкинс решил, что будет торчать с ней до момента, когда непосредственно начнётся процесс, потому что когда я захожу, вижу их обоих, доулу, медсестру, и рассматриваю прижатые датчики к огромному животу. — Как ты? — Подхожу, в щёку её целую, успев перед этим обработать руки, надеть предложенные бахилы и одноразовый халат. — Больно, страшно, но очень волнительно. Ты мог приехать и позже, процесс может затянуться, — улыбается, а под глазами наливаются тени, она выглядит бледной и измученной, а я понимаю, что ничем не могу помочь, из-за чего раздражение вперемешку с волнением наполняет меня, словно стылая вода, и бесит. Мэдс против моего присутствия на родах: отговаривает, то ли застеснявшись, то ли решив, что этим обяжет ещё больше, чем уже умудрилась, и мои уговоры не действуют. Спорит с врачами, постоянно дёргая тех, когда ей ставят капельницы или слушают в очередной раз сердцебиение, допытываясь, почему схватки стабильно одинаковые с равными, но большими промежутками, а ведь прошло уже с десяток часов. Мэдс нервничает, я вижу страх в её глазах, едва ли не панику, и Элкинс стоически выдерживает её перепады настроения, постоянно находясь рядом, в то время как я просто наблюдаю. Я не хочу вклиниваться между ними. Мне это ни к чему. Да, я и Мадлен теперь навсегда связаны, но это не значит, что я буду влезать в её личную жизнь, всё ограничится лишь темой нашего общего сына. Мэдс с испариной на лбу всё чаще дышит, успев проголодаться и вымотаться до невозможности. За окном начинает темнеть, ярко горят флуоресцентные лампы, врач доволен раскрытием, чтобы это ни значило, и обещает, что осталось совсем чуть-чуть. Чуть-чуть в его понимании занимает около полутора часов, в течение которых скрипеть начинают даже мои зубы, что уж об Элкинсе говорить. Когда Мэдс от каждой схватки стонет от боли, цепляется за его руку, а у него глаза чернее ночи и взгляд совершенно отчаянный. Поэтому когда заходит наш врач и говорит, что сейчас будем пробовать, я киваю Элкинсу, подхожу ближе, не слушая её протестов. — Нет, пожалуйста, ну не нужно тебе это видеть, уходи, — шепчет и облизывает пересыхающие губы, а я тянусь за высоким стаканом с трубочкой и подношу ей, игнорируя просьбу-приказ. — Молчи, — тихо отвечаю, смотрю, как глотает, а глаза её сверкают от сдерживаемых слёз, и я понимаю, что сейчас будет самое сложное, но должен сделать хотя бы это правильно — рядом быть в момент появления нашего ребёнка, раз по жизни постоянно быть бок о бок не смогу. Я знаю множество техник дыхания, как задержки, так и восстановления. Верхним отделом лёгких, нижним. Только животом, только грудиной. Я знаю множество, сука, техник дыхания: быстрых и отрывистых, глубоких, с чёткими интервалами, с чередованием одного с другим, только когда она начинает, сцепив зубы, мычать от боли, вцепившись в мою руку так сильно, что мне кажется, что сейчас кости затрещат, а пальцев я и вовсе не чувствую — забываю напрочь всё. Какие там, нахуй, техники, когда из хрупкой девочки, чей живот раздут настолько, словно в ней не ребёнок, а маленький слон, вытекают в огромный таз воды вместе с кровью и бог весть чем ещё. Матерь, сука, божья, и все имеющиеся святые с ней рядом. Я видел ножевые, пулевые, рваные, колотые — всякие, нахуй, раны. Но я не видел, как изгибается от боли женщина, даря жизнь. Доула просит дышать, Мадлен послушно повторяет за ней упражнения, пока я нависаю над ней, словно коршун, встав в изголовье кровати, глядя внимательно сразу на всех и на неё в том числе, постоянно встречая влажный взгляд её краснеющих глаз, потому что тужится неправильно, несмотря на то, что училась. Нельзя напрягать глаза, иначе под утро станешь красноглазым вампиром, а то и вовсе может зрение упасть. Это, блять, не шутка. И я не хочу, чтобы у сына был глухой отец и подслеповатая мать. — Мэдс, смотри на меня, — зову её, а она вздрагивает, потому что не слышала от меня ни слова за последние десятки минут. — Напрягай мышцы таза и пресса, выталкивай из себя ребёнка, тужься нижней частью тела. Нижней, глазами ты не родишь, малышка. У него и так почти глухой отец, не нужно, чтобы была ещё и слепая мать. — Больно, — выдыхает хрипло, облизывается, а я киваю доуле, чтобы подала глоток воды, не чувствуя собственной руки во всё ещё крепкой хватке. — Понимаю. — Не понимаю на самом деле нихуя вообще, ни что делать, ни как помочь. Но Мадлен внимательно слушает, очень сосредоточенно, а врач в ожидании очередной потуги замирает. — Теперь давай, смотри на меня, и когда скажет акушер, ты начнёшь выталкивать своими потрясающими тренированными мышцами нашего сына. Договорились? — Ладно, — шепчет и делает глубокий вдох. Чуть разжимает руку, а я слегка двигаю пальцами, однако не проходит и пары секунд, как Мэдс сжимает их ещё сильнее и, глядя мне в глаза, начинает орать, распахнув рот. — Выталкивай, — прошу, глядя на то, как из воспалившихся покрасневших уголков глаз скользят слёзы, как напрягается её шея, выделяются под кожей напряжённые вены. — Выталкивай, малышка, давай, я здесь. — Кажется, я слышу хруст, но понять, это пальцы, или я слишком крепко сжимаю изголовье кровати, нависая над ней — сказать сложно. — Давай, — прошу, а у самого сердце бьётся где-то в глотке, но потуга проходит, голова ребёнка всё ещё внутри, пусть и виднеется. — Мне кажется, меня сейчас разорвёт пополам, — хрипит и откашливается, по вискам скатываются капли пота, которые я, наклоняясь, собираю губами. Прижимаюсь к её лбу и прикрываю глаза. Беспомощность — вот что я чувствую в этот момент. Абсолютную, отвратительную, бесконечную беспомощность, словно заперт в клетке со связанными руками. И от бессилия собственного жутко, ведь сейчас всё в руках судьбы и хрупкой девочки, у которой от боли не выдерживает тело. Она слишком бледная, медсестра стоит наготове с нашатырём, я прекрасно узнаю ампулу, бросив на неё взгляд, отмечая детали, хочу я того или нет. Привычка. — Всё будет хорошо, остался финальный рывок. Ты же слышала. Сейчас вытолкнешь голову нашего космического пацана, а потом его достанут, — бормочу в её кожу, встречаю заплаканный взгляд. — Я не могу больше, — дышит поверхностно, бледная как полотно, влажная от пота и слёз, а я бы и хотел её боль забрать, да не могу. Всё что у меня есть — ёбаная рука, которую она чуть ли не ломает, и близость. — Не могу, — шепчет, слыша, как врач просит тужиться. — Ещё раз, один хороший раз. Давай, вместе со мной напрягай мышцы пресса, на счёт три… Один, два, поехали, — приказом звучит, Мадлен вся сжимается как пружина и изо всех сил начинает выталкивать из себя ребёнка, тратя так много усилий, что приподнимается с кровати. Её крик разрезает комнату, оглушая, врач хвалит и просит ещё, ещё, ещё, прежде чем вытащить одним профессиональным движением ребёнка. И, постучав тому по окровавленной спинке, вызывает у него первый в этом разрушенном, прогнившем и недостойном его мире… крик. А я словно нырнул под воду, в голове пульсирует острая боль, медсестра же подносит Мадлен под нос едкий нашатырь, потому что та уплывает в бессознанку. А после всё происходит слишком быстро. Вот меня просят, как отца, перерезать пуповину. Вот ребёнка обтирают и укладывают Мадлен на грудь, а я наблюдаю за этим, едва двигая пальцами уже свободной руки, и смотрю в полном ахуе в тёмные, словно крохотные влажные маслины, почти чёрные глаза, что встречаются с моими. Его сморщенное красное личико, эти супер хрупкие пальчики с прозрачными ноготками, эти тёмные завитки волос на голове и крошечный миниатюрный рот, которым он пытается взять сосок, что ему прикладывают к губам. Ахуеть. Ахуеть, блять, целиком, нахуй, и полностью. Ребёнка у неё забирают спустя несколько минут, ведь нужно закончить и родить ещё и послед, в котором всё это время находился наш сын. Ещё и зашить небольшие разрывы. Предлагают его подержать, а у меня, кажется, глаза из орбит вывалятся, потому что как я могу руками своими, что в крови по самые плечи, руками которые стольких убили, столько причинили боли, столько повидали насилия и грязи, дотронуться до чистого, только появившегося на свет существа? Сын. Мой сын. Мой, нахуй, сын! В голове взрываются фейерверки, в груди всё вибрирует на максимальной мощности, и я не понимаю — это реальность плывет, или влага в уголках скапливается, но когда впервые его касаюсь, когда он сжимает мой палец, цепляясь тоненькими пальчиками, кажется, что дрожит сама моя суть. Моё продолжение. Хрупкое. Очень уязвимое, нуждающееся в любви и заботе. Часть меня — в этом крохотном тельце. Моё, мать его, наследие, о чём хочется, задрав голову в небо, вопить, жалея, как никогда сильно, что Марселя никогда не сможет увидеть мать. Мой милый, самый любимый ангел, надеюсь, ты смотришь на него со своего пушистого облака и гордишься единственно-правильным поступком всей моей сраной жизни. Я надеюсь, что сумел оправдать хотя бы крупицу возложенных на меня надежд, подарив тебе внука. Мама… Я стал отцом, и это полный пиздец. Полный пиздец, я не могу сказать ничего внятного, только матерюсь. — Привет, — соскальзывает с губ. Малыш в моих руках сучит конечностями и всё так же глазами-бусинками смотрит, медсестра же с улыбкой просит ребёнка отдать, чтобы взвесить, измерить, прицепить специальный браслет, очистить его от крови и околоплодных вод и запеленать, обработав пуповину. А я — боялся его взять, теперь же боюсь из рук выпустить. Мадлен продолжают заниматься, она выглядит сильно уставшей, но довольной, кивает, когда показываю, что выйду. Принимаю объятия от Элкинса, что взволнованно спрашивает, что происходит. Бросив ему, что Мадлен сейчас будет готова, а ребёнка унесли, чтобы обработать, показываю, что собираюсь выйти, чтобы продышаться. Выскакиваю на лестничную площадку, достаю на автомате телефон, словно в полусне. Внутри так много эмоций, внутри такие виражи и от счастья, и от любви, от благодарности, тоски и боли, что я не могу себя контролировать. У меня не получается. Мне необходимо услышать его и сказать, что у меня родился сын. Такой важный день, такой судьбоносный, роковой. Я под огромным впечатлением, пиздец насколько волнуюсь и только что пережил такие эмоции, что по силе с ними лишь чувства к нему и могут сравниться. Я — циничное животное с повадками монстра, расплылся, расчувствовался до соскользнувшей по щеке слезы. Пиздец. Каков пиздец. Телефон между пальцев, его номер на экране, а вдоль позвонков дрожь, дрожь и в руке, всё ещё онемевшей. Замирает палец, пусть я и понимаю, что у него только что закончился обед: время около полуночи — у нас, у него — перевалило за двенадцать дня. Замирает палец, и желание позвонить борется с рациональностью. Ему нет никакого дела до того, что у меня теперь есть наследник. Он просил не беспокоить. О том, что можно о важных поводах оповестить, не упоминал. Улыбка, налипшая на губы, что всё это время мой рот растягивала, медленно стекает. Я смотрю на себя в отражении окна, тёмном и смазанном. Смотрю на то, как лицо моё становится пустым, как глаза потухают, как опускается с телефоном рука. Я бы с удовольствием сейчас покурил, но не хочу идти в палату к Мэдс прокуренным, пусть и зудит всё внутри от нужды. Нестерпимо хочется курить и к куколке. Сука, почему всё так дерьмово и сложно? Он был первым, кому я хотел об этом от радости кричать, с кем я действительно хотел о настолько важном поговорить, самый ценный и важный человек, к которому потянулся всем существом… Но, в итоге, я набираю номер отца, коротко сообщив, что Мадлен родила, всё в порядке, завтра об остальном поговорим и, выслушав их с Дашей искренние поздравления, отключаюсь. Звоню следом Саше, тот в ахуе верещит в трубку, пока я тру переносицу, всё ещё глядя на себя в отражении окна, прошу не взрывать мой болящий мозг, потому что орёт он в наушник как истошное чудовище. На очереди Фил с Гансом, рядом с которыми оказываются Док и Веста. А уже после — Алекс, что обещает приехать на мой день рождения и как следует меня поздравить, настырно требуя от меня фотку сына. И я, вяло согласившись, возвращаюсь в палату. Спустя полтора часа собираюсь домой, потому что ночевать с Мадлен остаётся Элкинс, и мне болтаться рядом и мешать им нет смысла. Тем более здесь нет для меня ни кресла, ни койки. И по классике жанра я бы должен от счастья напиться, напоить всех друзей, орать тосты за будущее сына, но внутри всё болит, радость омрачается общей разъёбанностью и тем, что я почти сорвался, лишь чудом сумев себя удержать. И внезапно накрывает от мысли, что ему там вполне себе хорошо, раз он, куда более истеричный чем я по жизни, не пишет и не звонит. Он живёт дальше. Я — существую. И это блядски несправедливо. Сигарета налипает на губы, рука всё ещё болит, частично посиневшая, пальцы всё ещё онемевшие, без перелома, но хватка у Мэдс — многим на зависть, как оказалось. Девочка сильная, очень сильная, такое выдержала, весь день промучившись. Сигарета налипает, я наконец иду к зоне парковки, чтобы вырулить в сторону дома, неспешно распахнув окно, выбрав как можно более длинный путь, чтобы продлить дорогу, только бы в четырёх стенах не захлебнуться снова, почувствовав себя стократно одиноким. Сигарета налипает, я прохожу мимо приёмного отделения клиники, мимо контейнеров с мусором и слышу сначала тихий писк, который так похож на кошачий, а следом ровно такой же тихий плач. Один раз. Второй. Третий. Он повторяется. Становится надрывнее, а я улавливаю благодаря выкрученному наушнику чьи-то удаляющиеся шаги, что срываются на бег. Бегу следом, видя мелкую фигуру, что отдаляется всё дальше. — Хэй! — Крик сам вырывается, я понимаю, что тупо не успею догнать низкую тощую девку с тёмными развевающимися волосами. Она оборачивается и ускоряется ещё больше. Понимаю, что эта пизда только что бросила… ребёнка рядом с контейнерами с мусором. Чего, блять? Это что за нахуй вообще? Начинаю подслеповато осматриваться, боясь столкнуться с чем бы там ни было. Иду на звук кряхтения и тихого плача, ахуев окончательно, когда вижу потрёпанную переноску, в которой, закутанным в плед, лежит ребёнок, высунув голые руки, и альбомный исписанный лист, что частично из-под него выглядывает, привлекает моё внимание. «Мне 14-цать лет, я не хотела его. У меня нет денег. Надеюсь вы найдете ему маму и он не умрет. Мальчик родился 22 августа в 9-ять утра. Помогите ему выжить». Что за ёбаный пиздец? Ебейший, сука. У меня пропадает к херам дар речи, потому что это за гранью понимания. Если ты не можешь его прокормить, если он тебе не нужен был изначально, ты какого хуя, долбоёбка, вообще рожала? Ты же жизнь ему сломала со старта. Ты же изуродовала ему судьбу, ебанутый ты кусок малолетнего говна. Я так злюсь, что у меня начинают дрожать руки, пульсирует головная боль в висках. Я так злюсь, что откидываю недокуренную сигарету, буквально отшвыриваю, и теперь… Теперь нужно взять этого бедного ребёнка, которого, словно котёнка, вышвырнули к мусорке. Склоняюсь над ним, прикрываю его руки потрёпанным пледом, поднимаю переноску и вблизи присматриваюсь к светлым глазам и тёмным волосам, бледному крохотному лицу. Что же ты успел повидать, малыш? Тебе всего ничего, а тебя уже предали, бросили и выбрали что-то другое в этом ёбаном мире. Не тебя. Какой пиздец. Я вспоминаю Фила, что остался без матери, и какой это оставило неизгладимый след на нём. Этот же ребёнок со старта сирота. Но не по роковому случайному стечению обстоятельств, а потому что мать оказалась ублюдиной несовершеннолетней, что предпочла избавиться он него, как от надоевшего кота. Её не особо, судя по всему, заботило, что с ним будет. Она его даже по погоде не одела, только в потрёпанный плед. Благо, не положила в мусорный пакет и не закрутила, иначе вряд ли бы я в кучах мусора его тихий писк услышал сквозь порывы ветра под моросящим дождём. Ахуеть… Сука, просто ахуеть. Я двигаюсь как во сне к приёмному покою, понимая, что не могу всё вот так оставить: меня держит, словно канатом, взгляд притихшего ребёнка, я впервые настолько растерянным себя чувствую, буквально оглушённым во всех смыслах от бурлящей внутри ярости. Блять, я не сраный альтруист, я не филантроп… не мать Тереза. Но бросить вот так — не могу. Это будет худшим поступком в моей грёбаной жизни, я себе это просто не прощу, не смогу забыть, не выйдет даже минимально оправдаться. Оставить его без помощи — убить внутри себя остатки человечности. Ахуеть… Встречаю медсестру, обрисовываю ситуацию, рассказывая где нашёл, что видел, как убежала какая-то малолетка, что готов оплатить все расходы и ахуеваю ещё сильнее, когда она, грустно улыбнувшись, говорит, что у них это уже четвёртый ребёнок за неделю. Здесь это не редкость, увы. А я, в момент отупевший, спрашиваю, что будет с этими детьми, и она называет ненавистнейшее из слов — дом малютки, а после детдом. Другого пути нет, только если кто-то усыновит — из рожениц, но такое редкость. И это просто бесчеловечно, я понимаю, что никого не заставишь взять подброшенного ребёнка, не зная, какие у него гены, наследственность и куча сопутствующих проблем. Это огромная лотерея. Но я смотрю в эти крохотные светлые глаза, выглядывающие из потрёпанного пледа, и у меня внутри всё переворачивается, я как вцепился в переноску, так и стою как дебил. — А вы здесь как оказались? — спрашивает вдруг, рассматривает мои руки в татуировках, лицо… И я понимаю, что выгляжу точно не как добропорядочный отец семейства. И это почему-то внезапно веселит. — Сын родился час назад, — отвечаю, прикусив изнутри щеку, чтобы сдержать усмешку, когда её брови приподнимаются в удивлении. — Попросили до утра покинуть отделение, к шести планировал вернуться. Но теперь я здесь, и если есть такая возможность, останусь: хочу, чтобы ребёнка осмотрели, а все расходы я оплачу. Одежда для него у вас есть или мне нужно её привезти? Этот плед я бы не постелил даже собаке, — брезгливо смотрю на тряпку, в которую ребёнок замотан. — У нас есть пелёнки. На первом этаже с восьми утра работает магазин и аптека, пройдёмте за мной. Я рассчитывал умчаться на скорости в сторону дома, обкуриться до изжоги, покружить по городу, чтобы прочистить мысли и собрать себя снова в кулак, а в итоге несу подкидыша, внимательно рассматривая крохотное лицо мальчишки, всё ещё на меня глядящего. Он не пищит, не плачет, не пытается верещать, привлекая внимание. Просто, как под гипнозом, на меня смотрит и тихо сопит, забавно похрюкивая, словно у него насморк. Что в общем-то немудрено — конец сентября, а на нём нет ничего, кроме ёбаной тряпки, что меня пиздец как сильно злит. Хочется разыскать эту сраную малолетку и привлечь хоть к какой-то ответственности. Плевать, что я не видел её лица, а в темноте видны были лишь очертания: искать её, как искать иглу в стоге сена. Однако можно прошерстить школы, таки беременных четырнадцатилеток не так уж и много: дома она рожала или в роддоме, возраст сильно сужает критерии поиска, и при желании я эту мелкую дрянь из-под земли достану, неважно сколько потребуется времени. Посмотреть в глаза этой пустоголовой овцы пиздецки хочется. Пиздецки хочется ещё и проучить, придумать бы как, понять бы… действительно надо ли. До утра сижу в коридоре, вяло улыбаясь медсёстрам, что приносят мне новости об этапах обследования ребёнка, рассказывают, что для месячного у него вес в норме, как и основные показатели крови и мочи. Ребёнок здоров — при первичном осмотре: УЗИ головного мозга, органов брюшной полости, как и УЗИ и кардиограмма сердца в порядке. Поднятый невролог, ортопед и остальные специалисты говорят в один голос, что причин для волнения о здоровье малыша нет. У него хорошие рефлексы и мышечный тонус и развит он для месячного младенца идеально. Дают добро на прививки, которые тут же и ставят, потом хорошенько моют и кормят, сокрушаясь, что ему бы молока у роженицы попросить — многие ведь просто выливают лишнее из молокоотсосов — это всяко лучше смесей, полезнее. А я сижу и грызу губы до крови, понимая, что утром буду с Мадлен хотя бы на тему молока говорить, потому что не могу я бросить этого ребёнка, что-то глубоко внутри не позволяет отвернуться и сделать вид, что это не моё дело. До семи положенных для посещений утра, выхожу покурить к дверям приёмного отделения, покупаю в автомате кофе и возвращаюсь, подойдя к стеклу, за которым лежат несколько детей, которых сюда просто как мусор подбросили. И я, блять, не альтруист, во мне благородства считанные капли, но этот мальчик… Я прошу дежурную медсестру не укладывать его с остальными, оставляю деньги для того, чтобы за ним хорошо смотрели, а ещё купили лучшие пелёнки, пустышку и всё остальное, что необходимо ребёнку его возраста. Даю свой номер, чтобы позвонили, когда нужно будет его кормить. Иду к Мадлен в отделение, предупредив, в какой палате буду, если нужно будет срочно найти, а телефон я могу не услышать из-за слухового аппарата. И медсестра внимательно выслушивает и кивает, глядя на меня со смесью восхищения и неверия. Мэдс же встречает меня широкой улыбкой, держит на руках нашего сына, пока Элкинс, развалившись в кресле, сидит и наблюдает за ними. А посмотреть есть на что, малыш присосался и старательно ест, причмокивая, как присоска то прилипая, то выпуская сосок из пухлых губок. — Доброе утро, — тихо говорю, тянусь и целую Мадлен куда-то в шею, а потом приближаюсь к сыну и втягиваю его молочный запах, абсолютно необыкновенный, ни на что не похожий, такой… насыщенный и особенный. Безумно вкусный. — Как первая ночь? Что сказали? — Всё хорошо, Марсель у нас пятьдесят четыре сантиметра и четыре килограмма шестьсот грамм весом. — Это много? Мало? Нормально? — Это прилично. Ты дома не был? — Рассматривает мою одежду, замечает, видимо, что глаза покраснели, и хмурится. — Всё в порядке? — Смотрит на мою руку с синяком, прикрывает глаза на пару секунд, выдыхает чуть судорожно. — Прости меня, я вчера просто… — Всё хорошо, Мэдс, — прерываю её, беру стул и пододвигаю к кровати, слыша, как Элкинс выходит из палаты. — Я хотел поговорить, кое-что случилось. Не знаю даже с чего начать, — облизываюсь, прикусываю нижнюю губу, смотрю в её глаза, понимая, что это пиздец как нечестно — сейчас говорить ей о чужом ребёнке, когда она только что родила долгожданного своего. — Я вчера домой собирался уехать. Вышел, закурил, шёл к стоянке, услышал детский плач. — Детский плач? — Её глаза сужаются, а я вдруг вспоминаю, что Мадлен не просто дамочка с красивыми сиськами, полными губами и отличной задницей, она умная, просто пиздец, умнейшая. — Только не говори, что ты вышел из клиники и нашёл брошенного ребёнка. — Более того: я видел, как удирала бросившая его малолетка. Он лежал в старой переноске, обмотанный потрёпанным пледом. Без ни-че-го, с ним была только записка корявым почерком, он родился двадцать второго августа в девять, сука, утра. Прости, — выдыхаю нервно, потому что ругнулся при ребёнке. — Тощая, низкая, волосы длинные. Я бы, даже если хотел, не смог бы её рассмотреть. Она так быстро драпанула, что у меня был выбор: или остаться с брошенным ребёнком, или погнаться за ней и оставить его под дождём возле мусорки. И не факт, что во дворах я бы её нагнал, особенно если она тот район знает. — Задерживаю дыхание, когда сын снова причмокивает и присасывается к груди, прикрывая глазки. — Это неправильно, я знаю, — говорю тише, боясь его потревожить. — Это вообще тебя никак не касается. — Блять, что же так сложно-то? — Я не прошу тебя бежать и усыновлять его, просто… — Просто твоё сердце дрогнуло, Макс? — Смотрит на меня слишком тепло, ни капли не раздражаясь. — У него никого нет, его сейчас отправят в дом малютки, если… Твою ж… — Не материться же, нависая над своим новорожденным ребёнком. — Там, на первом этаже, в боксе четыре подкидыша, троих сегодня уже заберут. Я заплатил, мальчика обследовали, он абсолютно здоров. Ему поставили все прививки. Медсестра с открытием магазина купит всё, что ему необходимо. И она спросила… Возможно, ты… сможешь немного молока ему давать эти дни. Чёрт, я не знаю… — Хочется застонать и побиться головой об пол. Я же не могу забрать его себе! Не могу и просить отца принять чужого ребёнка к своим двум дочерям, это вообще верх пиздеца. Да и, блять, назовите это судьбой, чем угодно, как угодно, но это я его нашёл, это в моих руках он молчал и смотрел так внимательно, словно в мир этот пришёл, чтобы близким мне стать. Какая-то аномальная связь между нами образовалась с первого контакта глаз: моих, повидавших смерть, кровь и боль, и его — чистых, но уже познавших предательство. И я не могу. Я не могу его бросить. Пусть это, сука, и не мое дело, но я не могу. — Можешь попросить его принести? Мне всё ещё сложно ходить, швы болят. Марсель пил лишь с одной груди, я уже хотела сцеживать, потому что молока очень много прибыло… — Да, конечно. Хочешь, я сам его принесу? Если нет, только скажи мне, и я отъе… отстану. Серьёзно, ты не обязана. — Макс, ты подарил мне смысл жизни, — становится мгновенно серьёзной. — Если этот ребёнок так сильно тебя зацепил, я хочу на него посмотреть, а потом посмотрим, что сможем с этим сделать. Спускаться обратно в приёмное отделение волнительнее, чем было из него уходить. Мысли кружатся вокруг мальчика, словно он оказался неожиданным подарком судьбы, словно ему было предназначено попасть в мои руки. И, сука, я вообще нихуя не верующий человек, но мальчику хочется дать имя Богдан, словно его сам Бог отправил мне. Если Бог есть, то это прекрасный подарок, возможно, он наконец понял, как сильно мне задолжал. А может, мама, мой белокрылый ангел, вот так меня благословила? Медсестра замечает меня сразу же и спешит навстречу. Говорит, что как раз собиралась звонить, а я прошу её пойти купить ребёнку вещи и пока не заявлять в полицию. Красноречиво на неё смотрю, пока не делая громких заявлений, но намекая, что готов заплатить, чтобы в обход всего этого дерьма забрать ребёнка себе. В конце концов, если Мадлен решится на этот шаг, то я попрошу отца, и они с Сашей уладят проблемы с документами, подчистив хвосты. Богдан, а я мысленно именно так теперь его и зову, очень спокойный ребёнок, он снова смотрит на меня своими маленькими светлыми глазками и даже не пытается верещать или капризничать, затихая на моих руках, а я, пытаясь не дрожать, аккуратно иду к лифту, боясь идти пешком с ним, и вскоре оказываюсь в палате Мэдс. Элкинс уже успел вернуться, очевидно, что они о чём-то успели поговорить, но напряжения я не чувствую, скорее любопытство с их стороны. Подношу подкидыша к ней, а когда она тянется, чтобы взять мальчика, протягиваю, аккуратно в колыбель её рук укладывая. Всё кажется нереальным, абсолютный сюр. Если бы мне кто-то сказал, что я, спустя час после рождения родного сына, найду ребёнка и захочу пиздецки сильно, чтобы он остался с нами, я бы сказал, что чувак сильно обдолбан и может нахуй сходить. Я и дети — тема спорная и сложная. А тут вдруг… Пиздец. Мадлен рассматривает его очень внимательно, Богдан же смотрит на неё в ответ, абсолютно спокойный, удивительно спокойный, слишком спокойный, пока меня тут всего выворачивает и колотит. Она поднимает глаза на Элкинса, а тот пожимает плечами, сказав, что ей решать, он поддержит в любом случае, но записывать на себя не будет. Раз уж я нашёл этого ребенка, раз уж меня так к нему потянуло, то мне и становится отцом на бумаге, давая ему фамилию и отчество. Если вдруг мы решим… Мэдс отодвигает ворот сорочки, подносит мальчика к груди, а тот тыкается неумело ротиком. Чем его та ебанутая кормила, вопрос интересный, раз у ребёнка сосательный рефлекс не развит спустя месяц. Но с третьей попытки у него таки присосаться получается, пусть и постоянно сосок выпадает, но он старательно пьёт, ресницы дрожат, веки сами опускаются. Он выглядит мило и трогательно, а у меня за грудиной такой силы шторм, что хочется удавиться, ибо зрелище травмирует, зрелище душещипательное, а перед глазами стоит картинка, как убегает его мать, пока он плачет в дерьмо-переноске под исморосью посреди ночи. А если бы его не нашли до утра? Мэдс пронзительно на меня смотрит, почти не моргает, словно решает в этот самый момент как поступить. А я напоминаю, что решать лишь ей, я могу помочь его обеспечивать, я могу помочь с документами, я могу помочь с воспитанием, но основной груз заботы о ребёнке будет на её плечах, она приехала сюда за одним, а может уехать с двумя. Я не стану упрашивать, вынуждать и так далее, если она действительно чувствует себя достаточно сильной, чтобы решиться на подобный шаг, я готов дать ему свою фамилию и вписаться в графу отца. Мэдс обещает подумать, но просит для этого хотя бы день — решение сложное, и я её прекрасно понимаю, однако предлагает его оставить с ней, а когда медсестра к нам заходит из приёмного отделения, просит принести для него дополнительную кроватку, пообещав, что будет кормить, по крайней мере до выписки, и присмотрит. Спустя полчаса нам приносят для него всё необходимое, вместе с купленными по моей просьбе вещами, и в итоге дома я оказываюсь только поздним вечером, совершенно размотанный морально, уставший как сволочь и словно со стороны наблюдающий за происходящим вокруг. — Не могу его здесь оставить, — слышу тихое в трубке, спустя двое суток, рано утром. Я как раз встал и собирался поехать к ней с Марселем… и к Богдану, которого мы уже оба так называем. И вот она звонит. — Не могу. Может, это потому, что я только родила, и у меня все чувства обострены оказались, или дело в его глазах, будто хрустальных, но не могу, Макс. Как он теперь будет без нас? С кем? К кому попадёт в руки? А если там будет бедная семья? Или они будут его бить, или возьмут только ради льгот? Ты же знаешь этих алчных сук, которые понабирают себе с футбольную команду, чтобы получать ежемесячные выплаты, а дети как сорняки растут сами по себе, донашивая друг за другом и голодая. У нас есть деньги, мы способны прокормить с десяток детей и каждому из них дать прекрасное будущее и любовь. Я так долго мечтала родить, а ты подарил мне в итоге двоих. Как так вышло, Макс? Как вышло, что ты в моих глазах стал едва ли не святым? Тот, кто пугал своим цепким взглядом, вдруг приносит ребенка с дрожью в руках и смотрит не густеющей ртутью, а пронзительной лазурью, которая не оставляет шансов. — Мэдс, я не буду тебя заставлять. Я не хочу тебя обязывать. — Я не могу его здесь оставить, считай, что это мой каприз. И я хочу уехать вместе с ним домой через два дня. С бумагами, надеюсь, твой отец с братом всё решат. А ещё я бы хотела всё же найти его мать и просто посмотреть в глаза этой мелкой идиотке. Когда-нибудь. — Я тебя услышал, милая, — выдыхаю, прикидывая, как эту новость теперь до отца с Сашей донести, предвкушая пиздецы от обоих. Мало того что родной сын будет расти без меня, по большей части, так я ещё и подкидыша Мадлен подсунул, собираясь в обход системы на себя его оформить. Ебать там шок старика накроет… Скажет, что я без куколки уже на всю голову ёбнулся. Однако они оба умудряются меня удивить, как минимум серьёзностью подхода и перечнем того, что стоит сделать в первую очередь, без осуждения и громких слов, ответственно и профессионально. Советуют ребёнка как можно скорее забрать, заплатить за молчание всей смене, а желательно и остальным, оформить на Мэдс свидетельство о рождении задним числом, родную мать не искать, хотя бы первое время, и ребёнком не светить. Документы будут, нужно лишь договориться с руководством клиники и персоналом вчерашней смены, чтобы все, кто видели меня, все, кто контактировали с нами, имели мотивацию молчать, если вдруг ребёнка искать после будут. Я же внимательно выслушиваю, понимая, что мы потом всё это не раз ещё обговорим, а пока нужно, действительно, в кратчайшие сроки решать этот вопрос. Мне решать, раз уж я эту кашу заварил. Я и решаю. Понимая, что про сердечную травму, про блядскую тоску… про обиду на Свята в этом детском водовороте хотя бы немного забыл. Вот она, оказывается, какая — моя личная таблетка успокоительного… Поразительно, но, видимо, кто-то сверху вот так решил поюморить. Не осуждаю. Я благодарен. *** День выписки наступает стремительно. С момента решения Мадлен, что Богдана мы всё же забираем, проходит всего несколько суток, в течение которых приходится докупать детскую мебель, посуду, одежду, двойную коляску и прочее дерьмо, от которого у меня рябит в глазах. И не будь Элкинса, который разделяет со мной часть дел, я бы уже ебанулся целиком. Саша, что сильно удивляет, молчит, когда созваниваемся, не пытается ни переубеждать, ни осуждать по поводу второго ребёнка. Отец ровно так же сдержан, подключает связи, занимается документами, и вечером перед выпиской из роддома мы получаем на руку свидетельство о рождении Богдана, только вместо двадцать второго августа, в нём красуется двадцатое сентября, чтобы вопросов не возникало и лишь очень узкий круг знал, что на самом деле ему больше на месяц. И он не родной. День выписки пиздецки нервный. Не получается уснуть накануне, не получается скрыть волнение, не получается вообще ничего. Я психую, путаясь в длинных ленточках от множества шаров, которые парят под потолком. Некоторые с россыпью звёзд и различных оттенков неба, другие раскрашены под цвет планет, но самый большой и круглый — красновато-рыжий, с прорисованными дырами, как в сыре, чуть темнее основного цвета, в разводах и в точности передающий (по словам продавца) планету Марс. Большая часть квартиры утопает в корзинах с цветами, и постарайся лишь Элкинс, возможно, их было бы вполовину меньше, но так как они от нас двоих… Довольно просторная двухэтажная студия похожа на блядскую оранжерею. В бархатном небольшом чемоданчике на двух ярусах лежат два ювелирных набора в подарок. Рубины, словно застывшие капли крови, в белом золоте. И сапфиры — в жёлтом. Серьги, дополненные браслетами и ожерельями, крупными перстнями. Абсолютно банальный, совершенно несущественный, как по мне, презент за пережитые ею мучения и принятое очень сложное, судьбоносное решение. В день выписки мои руки предательски дрожат, когда, переодевшись сама, Мэдс помогает медсестре надеть детям купленные комбинезоны разных расцветок, шапочки, «конверты» и всё остальное, затем вручает мне сначала Марселя, которого я обхватываю левой рукой, прижимая к себе максимально аккуратно, а после — правой — Богдана. И, сука, передать эти ощущения словами я просто не могу. У меня, нахуй, не получится выплеснуть в слова тот шквал эмоций, которыми накрывает, когда я слышу этот тихий звук сопения и причмокивания от сосания пустышек. А когда смотрю на одного, а следом на другого — чувствую, как сердце подскакивает куда-то к глотке. Карие, почти чёрные глаза блестят, как два драгоценных камня, смотрят на меня, обрамлённые длинными ресницами. Носик этот малюсенький, красноватый, губки — такие же алые, что вцепились в тёмно-синюю соску, украшенную россыпью звёзд, на длинной цепочке. И такой он крошечный, такой весь кукольный, такой хрупкий, что мне дышать на него страшно. И глаза голубые: будто хрустальные, с оттенками сероватых переливов, чистые, как летнее небо, светлые и уже в этом возрасте бесконечно глубокие. Врачи говорят, что цвет его глаз к полугодию может измениться. Хотя у Марса так и останутся тёмными. Ведь те, кто родился изначально с карими, голубоглазыми или сероглазыми уже стать не смогут. А вот голубые как раз и способны вылинять во что угодно, тут лотерея, какую ещё поискать. Я выхожу с ними из здания, попадая под аплодисменты встречающих нас, сразу же нахожу в толпе взглядом Фила, с изменившейся причёской, но стопроцентно в секунды узнаваемого. Ганса, что улыбается рядом с ним. Отца с Сашкой, с объёмными букетами в руках. Джеймса, стоящего как статуя самого себя. Весту с Доком, несколько знакомых мне уже волков. И, вроде, людей-то всего ничего, а я как под прицелом сотен камер, вдыхаю густеющий воздух и осторожно переставляю ноги вперёд, словно иду по очень тонкому льду. Страх, непривычный, концентрированный, теперь навечно со мной бок о бок, пока в руках две хрупкие живые трепетные души, за которые я несу ответственность, становясь ещё более уязвимым. И пусть лишь Марсель одной со мной крови, Богдан ощущается не менее родным, а за эти несколько дней, что находился рядом с ними обоими, я успел на краткий миг и вовсе забыть, что нашёл его у блядской мусорки под моросящим дождём случайным подарком судьбы. Я понимаю, что ровно каждому, кто пришёл встречать нас из роддома с поздравлениями, очевиден тот факт, что выписываться мы должны были с одним ребёнком. Я понимаю, что вопросов будет много, что не каждый поймёт, пусть никто и не осудит. Это ведь дети, чистые существа, словно белые листы, как можно что-то иметь против? Мадлен принимает цветы, улыбается, блестит своими огромными глазами, счастливая девочка едва ли не порхает, несмотря на тянущую боль от швов и заживающих разрывов. Не всё прошло гладко: Марс родился очень крупным, а таз её не такой уж широкий, акушер говорил, что это в целом едва ли не чудо, что травмировалась она минимально, при таком-то размере ребёнка, однако не всё способно в кратчайшие сроки зажить. Но боль её не волнует, не волнуют трудности, она получила мечту в свои руки и похожа на огромное рыжее солнце, которое слепит, потому все вокруг загораются вместе с ней, осыпая молодую мать цветами и подарками, которые Элкинс принимает и сгружает в подогнанный огромный внедорожник. Сначала в один, а после и в другой. Мадлен похожа на яркую птицу: красивая, расцветшая как диковинный цветок, преобразившаяся из волчицы, хищной и дерзкой, в мягкую и тягучую, словно ириска. А я смотрю на неё, смотрю на детей, и внутри, сука, тепло, как будто вместо зимы — весна начинается. А в голове всё ещё тихими колокольчиками звенит острое желание увидеть Свята, ровно такое же, как их всех. Рядом. С улыбкой. Радующимся за меня в этот самый момент. Проживающий его вместе. Я бы хотел быть здесь с ним. Я бы хотел поделиться и горем и радостью. Я так скучаю и утопаю в неутихающей болезненной любви, что разрывает изнутри, смешиваясь с миллиардами полярных эмоций. Куколка моя… Где-то там, в тысячах километров от меня, примерно в это время он готовиться ко сну. У меня начинается день. Новая жизнь, если уж так задуматься. Я был сыном, был братом, был другом, но никогда ранее не был отцом и, вступая в новую роль, чувствую бурлящую в моих венах силу. Я стал уязвимее, кто-то скажет — слабее, но моя сила в моих детях лишь наберёт свои обороты. Моя семья — моя мощь. Несогласные пусть идут нахуй. У куколки сейчас — звёздное небо над головой и сухой калифорнийский воздух. У меня же — солнце, что прячется за унылое облако, раннее утро и снова противная исморось, потому, прижимая к себе детей, я сажусь в машину, чтобы они не замёрзли и не намокли. Пусть «конверты» и плотные. Квартира встречает нас цветастым адом. Мэдс в ахуе осматривает комнаты, забитые разнообразием цветов, смотрит на нас с Элкинсом и выдыхает почти судорожно, назвав сумасшедшими мужиками, и указывает в сторону детской комнаты, потому что самое время детей раздеть, помыть впервые в нормальной тёплой ванной, переодеть, покормить и уложить спать. И это, блять, тот ещё квест. Понимаю, что у нас шесть рук на двоих младенцев, но всё равно это пиздец как сложно. Элкинс выступает в качестве «принеси-подай»: набирает воду в ванночки с удобными специальными лежаками, доводит её до идеальной температуры в почти тридцать семь градусов, добавляет настой из чистотела и ромашки для обеззараживания. Я же… Я на стольких заданиях побывал, просто пиздец. Я карабкался по горам; я, блять, сидел в засаде, в яме с грязью и трупами; я, сука, в крови по уши, едва ли не захлёбываясь, был, с частями тел, выпотрошенными органами и прочим. Я, блять, убивал голыми руками. Я душил, резал, пытал, но это кажется более лёгкой задачей, чем необходимость медленно, едва ли не по миллиметру, опускать ребёнка в воду, чтобы тот её не испугался. Я беру Марселя, держу этот хрупкий, малюсенький — плевать, что больше четырех килограмм, — комочек и начинаю опускать, глядя, как его крохотные ноги входят в воду, и он начинает копошиться, как жук лапками. Страшно, сука. Страшно, просто пиздец, что он сейчас из моих ёбаных рук выскользнет — и всё, и пиздец, и инфаркт у меня будет мгновенно. Мадлен рядом, в соседнюю ванночку погружает Богдана. Его, что очевидно, уже мыли, потому на воду он реагирует спокойнее, он в целом довольно спокойный ребёнок, и за все эти дни плакал, разве что когда требовалось сменить памперс, и то — в качестве оповещения, а не возмущения. Вскрик, чтобы подозвать взрослого. Марс же, когда оказывается в лежаке, сначала хнычет, а потом от тёплой воды и мягкой мочалки успокаивается. Процедура по совету врачей не должна длиться дольше пяти-семи минут, чтобы вода не успела сильно остыть, а ребёнок переохладиться, ведь с терморегуляцией у них в первый год жизни огромные проблемы. С учётом того, сколько я ёбаной литературы перелопатил за эти дни, пока не мог нормально спать и дышать, дёргаясь от каждого писка, стоило оказаться в дверях палаты, или же дома, просыпаясь от любого звонка, тревожась из-за всего сразу… я чувствую себя энциклопедией для новорожденных, блять. Минуты тянутся как вечность, твёрдости в руках не чувствую, но через «не могу», через «стрёмно» и «полный пиздец» я вымываю каждую складочку, словно касаюсь тонкого хрусталя или хрупкого стрекозиного крыла. А после обмываю чистой водой и укутываю в мягкое полотенце, унося в комнату. Мэдс как раз двигается следом, пока Элкинс отправляется всё выливать, споласкивать и убирать в ванной, где мы успели и пол намочить, и всё остальное. Обрабатывать пупок сыну намного страшнее, чем собственные раны. И ведь это всего лишь заживающая пупочная ранка, это неизбежный процесс — с помощью пуповины он питался долгие месяцы, и теперь, когда она обрезана, должно всё зажить. Но… Но, блять. Смазав аккуратно зелёнкой, естественно, ухуйкав свои пальцы — куда же без этого! — надеваю супер-маленький, словно для куклы, боди номер один. Какой-то, не в рот ебаться, дорогой немецкой присыпкой каждую складочку обрабатываю, вспоминая, что показывала Мадлен ещё в клинике, после того, как ей медсёстры пошагово всё объяснили. После присыпки идёт в ход памперс. Далее, я наконец застёгиваю тот самый боди на две милипиздрические кнопочки. Потом натягиваю на ребёнка боди потолще. Затем ползунки. А только после, них уже, идут носки. Надеваю тонкую и чуть потолще шапочки. И пока я в вот это всё, как капусту, упаковываю сына, успеваю вспотеть как свинья, блять, и устать как скотина. Мэдс смотрит и тихо смеётся. Я бы тоже, наверное, поржал — над кем-то другим, над собой как-то стебаться нихуя не весело. Зато кормление следом проходит в разы веселее, потому что не требует моего участия, а вот обе сиськи Мадлен надрываются в полную силу. Тем временем мы с Элкинсом расстилаем для них кроватки, в который раз уже обливаем кипятком соски, чтобы дать их для сна. Мы на удивление отлично работаем в тандеме. И вот кажется, ещё недавно было утро, а я смотрю на часы, и время близится к обеду. Одна кормёжка сменяется другой. Дети спят, потом едят, потом снова спят и ровно каждую кормёжку им нужно менять памперс. Цикличность одинаковых выполняемых действий уничтожает время, словно то просто сдалось от рутинности и ушло от нас нахуй. А я на удивление втягиваюсь в этот незамысловатый процесс. Собравшись вечером домой, остаюсь по просьбе Мадлен, перебираюсь на второй этаж в свободную комнату и, приняв душ, вырубаюсь к херам без снов. Первая неделя выдаётся интересной. Ввиду того, что я почти постоянно нахожусь рядом с детьми, чувствую, что с таким успехом скоро брошу курить, если буду делать всего по паре затяжек в моменты, пока они спят, чтобы после не дышать на них запахом табака. Марсель не щадит, соревнуясь в громкости с ультразвуком, и мне кажется, что просыпаться от его крика в разы хуже, чем если бы мне ввинчивали в мозг ёбаный гвоздь. Он требовательно разрывает тишину на составные части, я даже без слухового аппарата, очень отдалённо, но слышу его крик со второго этажа квартиры. Марсель обещает показать воистину драконовский характер, в то время как Богдан, просыпаясь от его крика, скорее вяло ворчит на его фоне, и то лишь потому, что ему не дают нормально после сытного перекуса поспать, никак не для того, чтобы выделываться. Марсель затихает лишь на руках, причём предпочтительно моих. Потому первые две недели после выписки, всё, что я делаю по ночам, это дремлю, полулёжа на диване, в то время как на мне спокойно себе сопит мелкое нечто, ведь стоит мне дёрнуться, чтобы его переложить, как он глушит воплем на ёбаную сотню километров во все стороны. Боюсь, в воде, в окрестностях города, уже передохла вся рыба, оглохнув к ёбаной матери. Марсель подвижный, как юркий жучок: после двух первых ночей мы его пеленаем в два слоя, потому что он машет руками и ими же себя бьёт, умудряясь поцарапаться, пусть мы и обрезаем ему трясущимися руками крохотные полупрозрачные ногти. Надевать подобие варежек для новорожденных оказалось провальной идеей, он верещал, словно из него изгоняют дьявола, не меньше, потому я просто отбросил их и взял его к себе на руки. Проще так, чем тщетно пытаться успокоить его в дорогущей кроватке, что и вибрировать может, и раскачиваться, и даже ездить по комнате. С Марселем я остаюсь на несколько часов один на один, когда Мадлен выходит на прогулку с Богданом, которому уже можно понемногу на улице появляться, а Элкинс как раз укатил за продуктами и всем остальным, отмахнувшись от протянутой мной карточки, будто я ему в карман тянулся положить не бабки, а гранату. Марсель решает, что это край как пиздато — обделаться до самого копчика, благоухая, увы, не цветами. А я стою над ним и думаю, ну вот помогал же я Мадлен их мыть каждый день. Помогал в ванночку его положить, на лежак. Помогал я ей и бутылки обрабатывать, и многое другое. Но с остальным она как-то играючи справлялась сама. В том числе и с регулярными подарками органов жизнедеятельности. И судя по звуку открывающейся двери, она только что вернулась, и можно всё на неё скинуть. Забрать Богдана и переодеть — задача в разы проще, особенно если учесть его постоянное аномальное спокойствие. Но… Блять, я справлялся с задачами повышенной сложности. Я, ёб вашу мать, профессиональный элитный наёмник, опустим сейчас, что глухой почти стал. И я, что, жопу обосранную сыну не смогу помыть? Выдыхаю, глядя на две злобные горошинки почти чёрных глаз, дьяволёнку всего ничего, а такое чувство, что он надо мной насмехается и берёт «на слабо». Убираю памперс, закрутив и кинув в мусорку, что стоит рядом. Укладываю Марселя себе на левую руку лицом вниз, фиксирую и несу к ванной, включаю кран, выдавливаю детское мыло и начинаю его мелкую пухлую жопу отмывать. Стараюсь не думать о том, как он пытается сосать мою руку на сгибе локтя и крутиться, прижимаю его к себе ближе и, выключив воду, быстро двигаюсь к комнате, укладываю на пеленальный столик и начинаю его ножки от воды вытирать. Почувствовав взгляд, поворачиваю в сторону голову. — Ты, что, только что относил его в ванную? — Мадлен выглядит почти шокировано. — Да, а что, так нельзя было? — с сомнением спрашиваю, хотя прекрасно помню по всем учебным пособиям, что ничего запретного в сполоснутой под краном обосранной жопе точно нет. Там как раз не советуют постоянно пользоваться влажными салфетками, даже гипоаллергенными, потому что тогда ни присыпки, ни крема, ни новомодные выёбистые средства не спасут от опрелостей и прочего ненужного нам совершенно дермишка. А тёплая вода и мыло для новорожденных — идеальная комбинация. Чистая дышащая кожа с отсутствием лишней влаги — всем счастье. — Я читал, что как раз наоборот. — добавляю, разворачивая памперс и подкладывая под пухлую, теперь уже чистую жопу. — Можно, конечно. Просто мне страшно их так носить, поэтому и обтираю смоченными тёплой водой ватными дисками или обмываю, пока ты или Элкинс держит. А ты вот так сразу взял и на руку положил, как медсестра показывала, и под кран его, и… Я в шоке. — смотрит на меня с сомнением, Богдан же на её руках тихо сопит. — Я реально в шоке. Ты точно тот самый Макс? Тот, который вертел на… — тычет в районе паха, ногтем по кругу обрисовывая. — Я тебя не узнаю, — промаргивается с улыбкой, подходит ближе, смотрит, как я, обработав складки присыпкой, надеваю памперс и остальные вещи, заворачиваю его, как маленькую капусту, впихнув пустышку в приоткрывшийся рот. — У моей матери тоже были карие глаза, — слышу тихое. — Я думала, у него будут твои, а оказалось, что мои, хотя пока оттенок не совсем понятный, но светлыми они вряд ли станут. Серыми, как твои — точно нет. А жаль. — У тебя красивые глаза, Мэдс, уникальный оттенок карих, с примесью и зелёного, и синего. Космические, как и наш сын. Чего возмущаешься? — А я, может, ртутные хотела, — фыркает, а когда поднимаю Марса на руки, придерживая его голову, укладывает на столик Богдана, начиная раздевать. — Твоя киска — не копирка, милая, — усмехаюсь, вдыхая уже по привычке запах с маленькой вертлявой головы. Вкусно. Дети пахнут так вкусно и необычно, что хочется их нюхать без остановки. Как молочное печенье. Как что-то тёплое и очень родное. Неописуемый запах. Ахуительный. — Кажется, у Богдана больше шансов на серо-голубые глаза. Хотя, кто его знает, какими они станут, когда он вырастет. Может, и ему стоило двойное имя взять? Я всё больше об этом думаю: не заденет ли его после, что Марсель-Максим с двойным, а он нет?.. — Двойные имена в целом лишь прихоть родителей, которые одно из имён дают из своих. Распространенная штука в королевских и прочих титулованных семьях, кто любит выеб… — обрываюсь, почти матюгнувшись, а Мэдс, сузив глаза на меня, шипит тихо. — Ты в курсе, что это сложно? — Ты уж постарайся. — Стараюсь… Они же пока не могут ничего запомнить, — вздыхаю и чуть покачиваю Марса на руках, наблюдая, как она стаскивает с Богдана вещи. — Так вот, двойные имена — фуфло, серьёзно. Они даже усложняют в какой-то мере жизнь. И сушить себе мозги по этому поводу точно не стоит. Мы их себе ещё успеем высушить, просто поверь. *** Свой день рождения отец в этом году решает праздновать почти на две недели позже, вместо восьмого октября — двадцать второго. Специально дожидается, когда Марсель пересекает черту месячного возраста, чтобы совместить «родины» с собственным праздником, организовав большое застолье, оплатив доставку из ресторана и помогая всё организовать у Мадлен дома, ради нашего удобства. Стол, который занимает пиздец много места, размещается на первом этаже студии, стулья, посуда и всё остальное на орду гостей — вещь решаемая, чем я и занимаюсь вместе с Сашкой, притаскивая, расставляя, принимая привезённый заказ из ресторана, а там уже женский батальон подключается. Алекс приходит вместе с Катярой и Сашулей, Фил — с Гансом и Софией. Джеймс, волки, Веста с Доком, Рокки — людей не то чтобы много, но когда начинает бегать и дёргать постоянно мелкая, когда появляется двойная коляска с Мией и Лией, когда все друг другу бросают по паре фраз — поднимается гул, как в пчелином улье. Алекс притаскивает какое-то безумное количество подарков: костюмы, игрушки; наборы уходовые с детской косметикой, типа кремов для одного, другого, третьего; всякие, блять, щипчики для ногтей; ножнички со скругленными концами; пипетки, хуетки и прочее дерьмо. Я даже половину не рассматриваю. Видимо, Катяра помогала выбирать, зная, какие из вещей требуют частой замены, потому точно понадобятся. Алекс, оказавшись рядом со мной, так крепко меня обнимает, что у меня трещат сраные кости, я со стоном выдыхаю, начав по плечу его лупить, пока он ржёт в мою шею, при этом мимолётно скользит по коже губами до сраных мурашек, невесомо целуя. А я хоть и пытаюсь его от себя отодрать, но всё равно улыбаюсь, ибо пиздецки приятно, когда все близкие рядом. Почти все. — Как так вышло, брат? — спрашивает, чуть отстранившись, а я смотрю на него и не знаю, что здесь стоит ответить. Как объяснить, что вспыхнуло в ту ночь в моей груди, и я просто не смог бросить чужого ребёнка на произвол судьбы. Как объяснить, что ёкнуло так сильно, что глаза отказались от него отклеиваться, заскребло за грудиной сотнями кошек от понимания, что он может оказаться у обочины жизни. И это будет не его вина. Я, щедро одарённый материнской любовью и вниманием отца, глубоко уважая семейные скрепы и безумно ценя эту связь, просто не могу уложить в голове то, что женщина, проходив девять месяцев с ребёнком внутри, после может его, как котёнка, на помойку выбросить. Я бы таких, сука, стерилизовал, лишая возможности когда-либо детей иметь в принципе. Я бы их убивал нахуй, и плевать, сколько им лет, я не нахожу им даже малейшего оправдания. Есть, в конце концов, церкви, есть приюты, есть, сука, приёмный покой роддома — приди, напиши документ отказной и уйди. Какого хуя ты под дождём его почти голого бросила? Ночью, нахуй! В темноте! В углу ёбаном возле параши. Таких ничем не оправдать, куда лучше — аборт, если беременность навязанная, насильственная и нежеланная, чем вот так. Он мог в той темноте замёрзнуть насмерть. Он бы стопроцентно не дотянул до утра в том тонком сраном пледе. Как я мог уйти? Как я мог его оставить в доме безразличных взрослых, где он остался бы без любви, чтобы после оказаться в детдоме, где голодные, недолюбленные, обиженные дети не живут? Они там выскребаются и выживают, становясь или сломанными навсегда, или уцелевшими, но жестокими. Я не смогу помочь всем, даже если очень захочу, детей, брошенных по всему миру, огромное количество. Но ему — тому, кого нашёл под моросящим дождём, чей встретил спокойный взгляд, словно уже уставшего от жизни ребёнка… ему я готов дать всё, что у меня есть, как и родному сыну, которого родила мне Мадлен. Я готовился стать отцом одному, а буду отцом для двоих. На сколько сил хватит. Я обоих в равной степени не обделю и не оставлю. Я смотрю на Алекса и не знаю с чего начать, и стоит ли начинать говорить. — Это сложно, — неопределённо слетает с губ, которые облизываю под его внимательным взглядом. Чувствую, как сморщивается кожа между бровей. — Мэдс родила, и меня так пидорасило от ощущений, что казалось, ещё немного, и я бы в сраный космос взлетел. Выскочил на лестницу… Эйфория душила, улыбка — как будто дозу въебал, прилипла к губам, невыносимо захотелось позвонить Святу, услышать его, поделиться новостью. В последний момент остановился. А потом накатило, размазало, заболело внутри. Мадлен — уставшая и измотанная была, ночь собиралась, хотелось просто оказаться дома и хотя бы немного поспать. Вышел, закурил и, когда шёл на парковку, услышал детский плач. Увидел, как удирает какая-то малолетка. А потом и наткнулся на Богдана. — Выходим на лестничную площадку, а следом на улицу, чтобы выдохнуть и нормально покурить. — Данный Богом, — задумчиво тянет рядом, как и я, затягиваясь глубоко. — Символично. — Что есть, то есть, — киваю, прикрыв глаза, наслаждаюсь горечью, что расползается по рецепторам. — Это было сложно: я тупо ахуел от ситуации, от увиденного, вообще от всего, но стоило мне взять этого ребёнка на руки… Оставить его, позволить забрать в эти ёбаные детские дома?.. Не смог. Назови это судьбой, знаком, моей слабостью или подарком от матери. От бога. От кого угодно. Но меня так накрыло, едва ли не до истерики, ярость так и не отпустила до конца. Что, у меня бабла нет, двоих прокормить и дать им будущее? Есть. Какого хуя я тогда должен мариновать себя в сомнениях? — Сказал человек с огромным сердцем, — слышу голос Катяры, что подходит, чуть толкнув Алекса плечом, крепко меня обнимает, чтобы после украсть затяжку с губ мужа. — Это очень достойный и смелый поступок, Макс, я бы так не смогла. Чужого принять как своего, не зная, что там за гены, кто и что в него вложил, почему бросили и всё остальное. Мне безумно жаль таких детей, но если я могу родить своих — я рожу. Остальное… — Покачивает головой в стороны, чуть ёжится, когда её со спины Алекс обнимает и прячет в полах длинного кардигана. — Она просто бросила его, блять, и сбежала. Я ахуел, серьёзно. Иду заёбанный, эмоции через край, Мадлен час как родила. Курить хотелось адски, столько часов провёл с ней в родильном, что уже сука, капало, лёгкие как в спазме были. А тут слышу писк, как от котёнка, не понял даже сразу что к чему. А потом услышал, как кто-то сбегает. Тощая, низкая, длинноволосая. Темно было, нихуя не рассмотрел. Записку написала кривым почерком, что ей четырнадцать и ей нечем его кормить якобы, типа я его не хотела, он мне не нужен, надеюсь у него все будет и свалила нахуй. Только упомянула, что родился он в августе, двадцать второго числа. Просто бросила его в тонком пледе, застиранном и драном, голого ребенка под моросящим дождем, сука в темноте ночью возле мусорных контейнеров. Это преступление против человечества. Если бы я не испугался за ребенка, я бы эту курву мелкую догнал и душу вытряс. — Может, её изнасиловали? — Аборты просто так придумали? Родить и выносить смогла, а А прервать беременность не нашла способа? Я не хочу искать ей оправданий. Какой бы ни была ее ситуация, для меня ей оправданий нет. Она могла отнести его в церковь и отдать монашкам, могла отнести прямиком в приемный покой больницы, написать отказную от ребёнка и уйти нахуй жить своей ёбаной жизнью дальше — нет. Но она сделала то, что сделала, — докуриваю до фильтра и зло выдыхаю, а в голове как эхо звучат чужие шаги. — Может, она боялась? Может, ей угрожал алкоголик-отчим, что когда-то её изнасиловал? Не знаю, всякое могло быть, на самом деле. — Катяр, я понимаю, к чему ты ведёшь, но она могла бы оставить его в людном месте, да хоть в магазине, ребёнка бы заметили и позвонили в полицию или скорую. Что сделала она? — Резче, чем хотелось бы спрашиваю. Вижу, как морщится Алекс. — Могла, — кивает, со мной соглашаясь. — Искать будешь? — спрашивает, вглядываясь в мои глаза. — Я помогу, если нужно. Интересно же, кто отец у пацана, и есть ли он вообще. Как и то: нахуя она так поступила? Ребенка бы я ей не показал, не заслужила. А малому, когда подрастёт, можно сказать, и пусть сам решит. — Буду, Мэдс попросила. Я на неё даже смотреть не хочу, придушу нахуй, внутри ничего не дрогнет. Но найти — найду. Чтобы никогда к Богдану не подпустить, суку. Не заслужила даже просто на него посмотреть. — Не злись, злость отравляет, дорогой, — рука Катяры, тонкая, но сильная, сжимает мне плечо, чуть массируя. — Она уже наказана тем, что потеряла здорового, красивого ребёнка. Настанет момент, когда она будет сожалеть, потому что сердце матери заговорит. И когда осознает, что натворила, вряд ли сможет в своих же глазах себя оправдать. А совесть всё сделает в лучшем виде. А ты просто люби его и наслаждайся тем, что тебе дарит жизнь. — У неё улыбка грустная. Глаза тоже грустные. — Теперь у вас у всех по двое, только мы с одним, — скашивает взгляд на Алекса. — Спасибо, Макс, пиздец удружил, — фыркает Олсон, а я начинаю смеяться, особенно когда Катяра, возмущённо на него посмотрев, выпутывается из объятий и скрывается в подъезде. — Отмечать на базе будешь? — А если я скажу, что не хочу отмечать вообще? Проваляюсь с малыми дома, задую, блять, свечку, сожру кекс, запью любимым горьким кофе. Не хочу я праздновать, брат, не стоит. В клубе я уже с Сашей побыл. — Наслышан, — усмехается, сверкая своими зелёными глазами. — Придурок потом отходил двое суток. — Да и Док запретил мне устраивать себе алко-наркотрипы в ближайшее… никогда, иначе улечу к херам на облако, а я теперь папаша, мне рисковать шкурой на пустом месте нежелательно, — цокаю, выбивая сигарету из пачки. — А вообще, вот нихуя не удивляет, что вы уже обсудили наш поход с Сашкой. Сука, я на все двести процентов уверен, что ты в подробностях знаешь, с какой скоростью я той брюнетке вставлял в глотку свой член. С вас станется обсудить детали. — Он просто был рад увидеть тебя прежнего. — Мне прежним уже не стать, Алекс, тебе ли не знать, насколько меня разъебало. А трахать доступных одноразовых баб — не достижение, а попытка свалить из тоскливой реальности. Я спокойно могу обойтись и без них. — Так что, база? Или посидим по-тихому в Центре? Мне всё равно, это твой день. — Не знаю, ты задаешь слишком сложные вопросы, будет день — будет пища. Придумаем по ходу дела, или не придумаем ничего вообще, отъебись. Возвращаться жаль лишь по одной причине — в квартире не покурить. А курить в последнее время хочется постоянно, из-за того что делаю это реже в разы. Джеймс о чём-то разговаривает с отцом. Не успев прийти, вручил продолговатый тонкий конверт с открытым счётом на имя Марса, где уже покоится несколько миллионов долларов, сказав, что до восемнадцати лет туда будет капать по три миллиона раз в год. Доступ к нему Марс получит с наступлением совершеннолетия. Вклад в будущее, так называет это ирландец. Выебоны — зову про себя я. Саша садится не с отцом и Дашей, не с Джеймсом, что устроился по правую руку от Валерия Алексеевича, а возле меня падает. После нашего загула, подобревший, весь из себя идеальный младший брат вовремя открывает жало, вовремя его же захлопывает. Как дрессированная мелкая злая собачка, которая, пока не наступаешь на её такой же мелкий хвост, не верещит, а стоит прищемить тот — заголосит как сирена. Фил же с Гансом и Софой сидят рядом с Мадлен, потому, когда она то с Марселем, то с Богданом присаживается, я наблюдаю, как Морозов рассматривает детей, о чём-то тихо с ней переговариваясь, в то время как за ним наблюдает Эрик с горящими любовью глазами. За столом звучат тосты за здоровье детей, сначала моих, после — сестёр. За здоровье мужчин Лавровых, потом уже за женщин. Никто не задаёт глупых вопросов, никто не влезает в душу, и меня чуть отпускает. Ощущение одиночества, которое душило беспощадно совсем недавно, становится чуть меньше, оно, как огромная виноградина, потихоньку усыхает. И пусть я сейчас не нужен ему, пусть у него в приоритете стоит будущее, работа, самореализация, пока я жду. Зато есть как минимум двое, кому я, вопреки всему, необходим, и эта истина непреклонна. И я понимаю, что ожидание будет сложным, не может не быть, неизвестно ведь сколько времени куколке понадобится, но с детьми и близкими мне людьми, с семьёй, в конце концов, рядом мне будет легче зависимость эту смертельную терпеть. Звучат тосты. Вино льётся. Льётся виски. При всём этом дети умудряются сосать сиську своих матерей, а после спать. Зато младшую Сашку не остановить: мелкая, юркая юла в смешном платье с жирафами пробирается под столом ко мне, щипая всех за ноги, а потом выныривает и оказывается на моих коленях, я не успеваю даже моргнуть. И сразу же тянется теребить мои кольца и кулоны. Дёргать за серьги, перебирать пуговицы на рубашке, не умея те застёгивать, но отлично выталкивая пальцами из петель. Сидящий рядом брат ржёт как гиена, щекочет малую, что ёрзает на мне и хохочет. А я понимаю, что это сейчас Марс и Богдан спокойно лежат в своих кроватках, а скоро начнут вот так же носиться, и начнётся пиздец. У нас пока что период почти спокойствия, почти тишины. Да, выматывает двоих мыть, двоих укладывать, двоих выкармливать, но молока у Мадлен много и дети наедаются. Да, спать приходится урывками, но они не пытаются разбегаться по всей квартире, при этом норовя залезть в какую-нибудь щель как мелкие мыши. А когда начнут? Звучат тосты. Я всё чаще встречаю взгляд Фила, который выглядит умиротворённым и сонным, киваю ему в сторону двери, чтобы сходить вместе покурить — мы давно не разговаривали с глазу на глаз. Телефон не передаёт той атмосферы, что возникает, когда он поблизости. Встретиться не было возможности, и после его дня рождения пролететь успел целый месяц, а мы так и не пообщались. Я понимаю, что у него с Гансом всё выстраивается, и они оба практически счастливы, а может, и полностью. Симптомы болезни исчезают, волосы начали расти. Жизнь, сука, налаживается. Порадоваться бы за них, а чутка завидно. Фил выходит раньше меня, останавливается на улице, стоит спиной, засунув руки в карманы, а я прижимаюсь сзади и, куснув за загривок, толкаю собой. Слышу, как ржёт и оборачивается. — Пиздец ты красивый, — выдыхаю нос к носу, отстраняюсь и закуриваю. Знаю, что комплимент оценит, знаю, что ему важна его внешность и волосами своими он до ахуя дорожит. Знаю, что не признается, но ждал моей реакции. — Льстишь, сволочь, — фыркает, чуть сморщившись. — Нет, — провожу по его волосам рукой, они уже не супер короткие, но мне действительно непривычно, я впервые вижу его таким. Скулы стали чётче, глаза выразительнее, лицо немного резче. Длина его излюбленных кудрей смягчала, делала черты более плавными, соблазнительными и манкими. Он таким и остался, разве что обострился, будто лезвие. Но не утратил ни грамма красоты. И вот как ему это в голову вбить? Вижу же по глазам — сомневается. Всегда таким был. Его внешность — его слабое место, его оружие. Два, сука, в одном. — Мне нравится, — поглаживаю его затылок, волосы мягкие, словно пух. За ухом массирую большим пальцем. — Правда нравится, тебе идёт. Очень. — Не ощущаю себя собой. Смотрю в зеркало и не чувствую, будто кто-то наложил искусственный фильтр. — Поймал себя на том же ощущении, когда был в Лос-Анджелесе. Смотрел в зеркало и думал, какого хуя вижу обросшего и недовольного жизнью бомжа с кругами под глазами и щетиной. Отвратительное и зрелище, и ощущение, — понимая, что он имеет в виду, киваю, выдыхаю дым тугой струёй, передёргиваю плечами. — Как отпраздновал с братом? — приподнимаю бровь. Мы с ним об этом не говорили, но я знаю, что он летал к Святу, более того, они тусовались вместе несколько дней. Я не расспрашивал подробности у Алекса специально, пусть тот и был с ними. Не спрашивал и у Ганса, а мог. Хотелось от Фила услышать, он всегда отмечал то, что ускользает от внимания других. — Лучше, чем ты слетал в Калифорнию, что очевидно, — цепко осматривает меня с ног до головы. — Зачем ты это сделал? Рану себе по-живому вскрыл. Оно того стоило? — А ещё потрахался с Олсоном, так что душу отвёл и напряжение сбросил, — хмыкаю, швырнув бычок в урну и снова закуривая. — По пути домой ещё и стюардессу натянул, так себе вышло, нихрена не понравилось. Я, похоже, для случайной ебли теперь потерян, родной, бездумная ебля на трезвую голову не прокатывает. Всё после него с припиской недо. Ощущения другие, помогает слишком слабо. Кажется, только отвлёкся, и снова начинает крыть. А увидеть его было слишком нужно, просто убедиться своими глазами, что он продолжает жить, пока я как сука подыхаю. — Лучше бы шлюху снял, те хотя бы за деньги стараются, — даже не сомневался, что не услышу осуждения. — Чего Святу не позвонил? Дал бы ему выбор: увидеть тебя или нет. Вдруг в его голове что-то да щёлкнуло бы? Вдруг попал бы в те самые редкие моменты его прозрения, когда он делает что-то стопроцентно правильное и взвешенное, после того как двести раз накосячить в мелочах. — Он попросил тишины между нами, родной, я ему её дал. Зачем его теребить как сосок и будоражить? Потом успокаиваться будет дольше, если раздразнить, и этим я лишь отсрочу наше воссоединение. Проще себя отвлекать разным дерьмом мимолётным, держать на цепи и ждать, как бы это ни ощущалось. Успокаиваться тем, что всё, сука, временно. И боль, и разлука. Буду забивать мозг бытовухой и детьми, возьму задание с Кианом, слетаем куда-нибудь, убью к херам время, это куда лучше, чем его домогаться. — И что, не хочется? — Хорошая шутка, — хмыкаю под нос. — Мне так сильно не хочется, что пидорасит как ёбнутого сутки напролет. Я полетел через весь земной шар, чтобы просто посидеть и посмотреть, как он ест. Дважды. Впитывать его жесты, мимику, пластику движений и ахуевать от боли и кайфа одновременно. Сталкером быть почти унизительно. Но я так по нему скучаю, что готов даже на вот такие незначительные дозы. Как ты думаешь, насколько сильно мне не хочется, Фил? — приподнимаю бровь, слова звучат резко. Я знаю, что ещё немного, и, защищая своё нутро, начну рычать. И он знает, потому не станет с плеча рубить. Не станет и молчать. — Без понятия, как у вас это получается. Я бы не смог. Позволить выбрать не меня, какой бы ни была важной цель? Каким бы ни был вклад в будущее? Нет. Это выглядит демонстративным капризом и глупым ультиматумом, а ты не привык под такое прогибаться. Понятное дело, что вас это не сломает, что все равно вместе окажетесь рано или поздно. Но блять, терять столько времени и ради чего? С другой стороны, всё, что делается правильно, делается сложнее всего. Разберётесь каждый со своим дерьмом, а потом слипнетесь. Тебе пока есть на что внимание переключить. Он в сентябре узнал, что сурмама беременна. Из четырёх прижилось два плодных яйца, так что у него будет двойня, если она выносить сможет и благополучно родить. Не близнецы, как у твоего отца родились, тем не менее… — А я уже про это успел забыть. Двоё детей с его кровью? Две кукольные частицы в маленьких хрупких телах? Он — наследный принц целой империи Басова, а они — его готовые наследники. Странные ощущения. Очень странные, но не неприятные. Мне даже интересно как же будут выглядеть его дети, с его ли глазами и улыбкой, с его ли умением на людей влиять? С его ли разрушительной аурой? С розовыми губами? И цветными стекляшками? У него не может быть некрасивых детей, не с его генами, стопроцентно. — Это было ожидаемо, мы уже на эту тему говорили и со Святом, и с самим Басовым, — пожимаю плечами. — А Богдан? Я уже слышал подробную историю о том, как ты его нашёл рядом с перинатальным центром. Впечатляет, и совершенно в твоём стиле. Причинять добро — кажется, так это называется? Ты просто неистовый, когда врубается режим самопожертвования. Или всё или ничего? На другое ты явно не размениваешься. — Раньше такого за собой не замечал. — Раньше — это до того как меня почти прибил? Или до того, как потерял мать? В тебе всегда билось огромное сердце, просто ты его очерствил, вогнал в панцирь и спрятал. Свят же корку живьем с тебя содрал, оголил и позволил снова на полную катушку чувствовать. И Это, наверное, будет неуместно, но я в каком-то смысле горжусь тобой. Взять чужого ребёнка и назвать своим? Очень сильный, благородный и мощный поступок. Главное, чтобы ты его любил. Потому что он брошен матерью и отцом, радует лишь то, что он боль эту может никогда не познать, потому что слишком для этого мал и ему слишком повезло попасть в твои руки. Вот уж подарки тебе раздаёт судьба. Её тоже не остановить, она то добро, то зло причиняет с очень уверенным, всезнающим лицом. Чёртова сука. — Мадлен не хочет детей крестить, что логично, если учесть, что живёт с братом кровным под одной крышей. А это грех. Если бы она согласилась, я бы хотел, чтобы именно ты стал Богдану крёстным отцом, родной. Мне кажется, между вами смогла бы установиться связь. А нам с тобой всё равно бок о бок идти по жизни, — приобнимаю сбоку за плечи. — Согласился бы? — Богдану? Да, почему нет? Красивый ребёнок, безгрешный, как и все они. Маленькие ангелы, спустившиеся к нам на землю. Чистые души в хрупких телах. — Не говори этого мелкому дьяволёнку с космическим именем, он просто вырывает нервную систему уже в этом возрасте, а что будет дальше… страшно представить. — Не спит? — с улыбкой спрашивает. — Почему же, — начинаю чуть язвительно, — спит, — фыркаю, — на мне. Кровать его сильно не устраивает — по ночам, а днём он сводит с ума Мэдс. Вот Богдан спокойный, словно он сын не человека, а удава. У Марса очень звонкий голос, мне иногда кажется, я от его крика или окончательно оглохну, или наоборот — слух прорежется. Вопит как сирена, если что-то не так. — Характер показывает. И в кого же ему таким быть?.. Хм… — Я был золотым ребёнком, между прочим, — собираюсь спорить, — мать всегда говорила, что, таких, как я, можно рожать хоть десятерых. Спал, ел, мозг не ебал. В младенчестве. А потом… ну, потом это другой разговор. — Вот потом и поговорим. Может, он проорётся, пока мал, а подрастёт и станет золотым. Как с Элкинсом уживаетесь? Он мужик, конечно, адекватный и умный, но всякое может быть, ты всё же рядом с ними торчишь, пусть и ради помощи остаёшься, да и дети твои. — Элкинс? Хорошо, в целом. Я стараюсь не влезать между ними, провожу время с мелкими или помогаю, когда Мэдс просит. Чуть постарше станут, можно будет нанять няньку для помощи, гулять с ними, забирая из дома, чтобы у них с Мэдс было время лишь для двоих. Он многое для неё делал и делает. Без упрёков, скандалов, напряжения. Не скажу, что мы лучшими друзьями стали, но кем-то, близким к другу, я бы мог его назвать. С детьми ему сложновато, он их практически не трогает, скорее помогает ухаживать, типа подогреть воду для купания, съездить за продуктами, но на руки я не видел, чтобы он особо брал. Памперсы менял. Но тут нужно время, наверное. Они ведь не от него, ему не за что их любить. Это была мечта Мадлен. Он уступил. — Святой, блять, человек. Я смотрю на твою жизнь и нихуя не понимаю, я бы не смог ни чужого ребёнка взять, ни любимому человеку предоставить настолько роковой выбор, ни всё остальное. Нахрен эти проблемы? Я, вон, с лисами себя чувствую ответственным отцом. А тут живые маленькие люди. Два сразу. Пиздец. — Зато я не чувствую себя таким всратым и одиноким, и когда ко мне жмётся мелкий, затихает только на моей груди лёжа, понимаю, что нужен ему. И не потому, что много бабла, красивая внешность, идеальный член или репутация. А потому, что я его отец, он чует во мне родную кровь. Никогда такого не ощущал. Но это ахуительно. — Главное, чтобы после не было больно, и не принесло проблем. — Решим по мере наступления, — похлопываю его по спине, крепко обняв, так что шипит, боясь быть задушенным. — Пиздец ты красивый, родной, — повторяю, трусь мимолётно носом об его холодную щёку и отпускаю. — Пойдём, пока в розыск не подали, замерзнешь ещё, и меня Гонсалес порежет на маленькие ровные слайсы сашими. — А потом ещё кулаками отобьёт до состояния тряпочки, вместо отбивных, он может, — хмыкает Фил, а когда мы открываем дверь, то как раз в Ганса и врезаемся. — Конечно, могу, — фыркает и, обогнув меня, напирает на Фила как таран, прячет в своих объятиях, кутая в кожаную куртку, а я решаю не мешать: пусть воркуют, раз решили спрятаться на мгновение от остальных. Ужин заканчивается не слишком поздно. Насыщенный, не сказать что очень шумный, но оставляющий приятное послевкусие. Семейный, лишь для близких и избранных. Джеймс уходит первым, ссылаясь на срочность дел под гипнотизирующим его взглядом Саши. Что они опять не поделили — вопрос интересный, но не настолько, чтобы я спешил его выяснить. Отец с Дашкой уезжают следующими, с заснувшими девочками загружаются в лимузин с водителем, а я провожаю их. Алекс и Катяра с младшей Сашулей тоже отчаливают. Рокки же остаётся с ночёвкой по просьбе Элкинса. Как и Веста с Доком, но уже по просьбе Мадлен. Последними уходят Фил и Ганс с Софией. Долго прощаются, о чём-то перетирая с Кваттрокки и Вестой, до бесконечности. Волки же успели ускользнуть за Джеймсом, вероятно, из-за общих дел. Вечер заканчивается убаюкиванием Марса, который, поев, начинает снова капризничать, даже после быстрой тёплой ванны, заснув лишь на моих руках. А мне бы покурить, да служу кроваткой сыну, и теперь мне, вместо него, хочется вопить. Мэдс коротко хмыкает, заметив нас с ним на диване в детской комнате, проверяет уснувшего Богдана, целует меня в макушку и обещает через пару часов подойти для кормления и сменить, если получится, а пока у неё есть время, чтобы провести его с подругой. И вот он я, в полумраке комнаты, разглядываю потолок, усыпанный звёздами от маленькой лампы ночника. Чувствую, как двигается соска, что упирается мне в кожу груди, как Марсель периодически причмокивает. Смотрю на блядское нарисованное фальшивое небо и считаю каждую ненастоящую звезду. Одну из таких я, когда-то давно… обещал на балконе в квартире Алекса подарить куколке. И если бы мог, то отдал бы каждую. Пометил особыми знаками, передавая по небу послания. Оно ведь одно над всеми нами. Смотрю в потолок, а посмотреть в глаза его хочется. Просто почувствовать любимый взгляд, что прокатился бы по моему телу волной от макушки до кончиков пальцев ног. От одних лишь мыслей мурашки, медленные, кусачие, реактивные, наэлектризовывающие волоски, покрывают всё моё тело. Мне так нужны его стекляшки напротив, сине-цветные, сине-любимые, с теми самыми серыми разводами, дымными. Так блядки нужны… Уже конец октября. Или ещё?.. Осталось до нового года два месяца. Всего лишь? Или целых два месяца?! Семьдесят дней до встречи лицом к лицу. Таймер внутри цвета блядской морской волны или цветного льда вдруг зеленеет и мягко пульсирует, внутри всё, слегка завибрировав, снова спит. Сердцу, зная точную цифру, и сложнее, и легче в то же время. Святое дерьмо. Святейшее. Только выбор он мне оставить забыл. Увы. *** Боулинг. Есть ли хоть что-то настолько инородное, как я, в этом царстве шаров? Которые нужно гонять. Прицельно. Чтобы сбить ёбаные кегли. Белые, раздражающе-слепяще-белые, как и разноцветные сраные шары. Глянцевые. Яркие. Скользкие. С дырками. Небось, малолетние дрочеры стопроцентно пробовали всунуть в эти ровные небольшие дырки свои ровно такие же небольшие тонкие члены. А я туда всовываю пальцы, только многочисленные кольца мешают сделать это до конца правильно. А вставлять надо до костяшек. И в шар. И в задницы. И во вражеские глотки, вырывая их сраные языки. Боулинг. Я не планировал праздновать день рождения, я не хотел ничего вообще, валяясь в комнате с детьми, рассматривая то, как с каждым днём Марсель меняется всё сильнее, как наливаются цветом его щёки, как крепнет хватка крошечных пальцев, как ровно так же крепнет наша с ним связь. Чуть выше лежал Богдан, в забавном комбинезоне с крокодилами, в пушистых носках и с соской с карикатурными зубами. Красивые оба до ахуения, выпускать их из цепкого фокуса почти физически больно. И рядом с ними настолько спокойно и правильно, словно кто-то в них вживил заглушку для моих болезненных переживаний и эмоций. В любом из мест в нашем ёбаном мире я буду расползаться, оплавляясь, на части, превращаться в пульсирующее месиво, что идёт крупными бурлящими пузырями. Но не рядом с ними. С ними мне спокойно , и спокойствие это ласкает кровоточащее сердце, спазмирующий мозг и прогоняет отравляющую тоску. Боулинг. Уж лучше бы в бордель, в фарш из женских тел, уткнуться лицом в липкие от нанесённого масла сиськи или утонуть в приторно пахнущих волосах, забыться между расставленных в стороны ног или позади прогнутой, как у кошки, поясницы. Двигаться в готовых на всё телах, превращаясь в животное, на чистых инстинктах. Не хочу чувств. Ничего не хочу, хочу просто зависнуть, чтобы ожидание перестало так мучить. Он просил подождать? Я жду. Но он не говорил где. А оказалось — куда проще, когда вокруг члена пульсируют чужие, совершенно не вызывающие у меня нихуя, кроме тупо реакций физиологии, задницы и киски. Боулинг. Фил просто, нахуй, издевается, когда, насильно вытаскивает меня из комнаты, завалившись к Мадлен вместе с Гонсалесом, который ручной сраной псиной вьётся вокруг него, признав и божеством, и хозяином, и важнейшим, сука, авторитетом. Тошнит. От их влюблённых взглядов, от их понимания с полуслова, от их жестов и сытости, такой, мать его, очевидной, насыщенной, броской сытости: они друг друга жрут днями, блять, они устроили себе ёбаный пир, полный наслаждения. А я завидую как мразь. Завидую. Сильно завидую. Потому что хочу мою строптивую, вдруг ставшую самостоятельной куколку рядом. Просто спрятать его под кожу, целиком, как клеща, даже задницы снаружи не оставить — и всё. И замереть в моменте. И нахуй весь мир. Боулинг. Царство грёбаного веселья, от которого и в глазах рябит, и в голове звенит до раздражающей боли, что изнутри проламывает мне виски. Я морщусь, тру их, уворачиваюсь от постоянно пытающихся словить меня в капкан объятий и шиплю как дикое животное. Пока придурки ржут. Алекс напротив Фила с — понимающей!!! — улыбкой, да в лесу сдохли последние остатки ахуевших от такого поворота зверей. Они смотрят на меня, смотрят и заставляют участвовать в этом балагане, всовывают мне грёбаные шары в руки, показывают на горящий на циферблате счёт, а у меня под веками ровно так же ярко таймер горит — пятьдесят девять дней. Вдох-выдох. Боулинг. Из хорошего — здесь довольно качественное виски. Возможно, всё дело в том, что место не такое и общедоступное, скорее как раз не. В зале случайных лиц практически нет: так или иначе с большинством я в какой-то момент своей жизни пересекался. С кем-то — ещё со времён школы, с кем-то — много позже. Золотая, ебать их в душу, молодёжь и несколько игроков постарше, не зря же Сашка ощущает себя абсолютно комфортно, словно ебучая рыба в ебучей воде. Боулинг. С нами Джеймс. Странно ли это? Отчасти, ему здесь делать в целом нечего, брат не выглядит радостным от его присутствия, пусть и не гонит, но… Джеймс. Всматриваюсь во что-то, тоскливо откликающееся в глубине тёмного взгляда, тоскливо понятное, чуть дёрнув бровью, когда его, ровно такие же сканирующие глаза встречаю. Он точно знает, что и почему у меня внутри болит, я же его как книгу читаю, когда на мгновение соскальзывает маска невозмутимости и становится видна реакция на Сашу, ржущего с кем-то из старых знакомых. Боулинг. Планировалось веселье — выходит, что весело всем, кроме меня. И ирландца. Фил пытается подъебать, когда я сбиваю сразу же весь стройный ряд кеглей, поигрывает бровями, становясь картинной сукой, и под смех остальных тянет о том, что подкатывать шары я всё ещё не разучился, пусть и сильно приуныл. Что есть ещё порох в моих проржавевших пороховницах. Мужикам смешно. Ганс сверкает глазами, Стас хохочет с Сашей и Алексом, они чокаются, будто Фил ебать какой ахуительный тост только что сказал. Даже Джеймс кивает, приподняв свой стакан с виски. А я мог бы послать их нахер, развернуться и к Мадлен уйти, скрывшись в своём тёплом и уютном логове рядом со спящими детьми. Они умиротворяют и лечат. В отличие от долбоёбов вокруг. Но молчу. Даже улыбку скупую выдавливаю, даже терплю, когда получаю с пару раз между лопаток, чуть прикусывая изнутри щеку, просто чтобы не сорваться и не вывалить всё то дерьмовое и затхлое, что в ожидании внутри копится. Боулинг. Мы торчим там часа три, не меньше, меня утомляет и музыка, что лупит из висящих под потолком колонок, и кожаные диваны, по которым в кожаных же штанах скольжу со скрипом. И нагретые стаканы, и обветренная нарезка закусок, и просто шум внутри зала. Мы торчим тут, по моим меркам, целую вечность, и я понимаю — инициатива была от Фила, именно он захотел, чтобы мы провели хорошо время, как это было в парке аттракционов, только у меня настроение — абсолютное дерьмо. Ведь время близится к одиннадцати вечера, а он даже не позвонил. Я так старался угодить ему, организовывая праздничный вечер, скупая сотнями розы, продумывая всё до мелочей. Я посвятил себя его дню, мне хотелось, чтобы всё было ровно таким же идеальным, как и он для меня. Я безотказно дал ему всё, что только мог, и накинул ещё, свыше наших ожиданий. И вот. Ебучий ноябрь. Скотское второе число. Ещё немного и будет полночь. А мой грёбаный телефон молчит, словно помер. Я постоянно смотрю на дисплей. Зачем? Объяснил бы мне хоть кто-то, кто понимает: почему так всё злит и штормит внутри? Часы на запястье связаны со смартфоном, наушник уже оповестил бы о вызове или сообщении от любого из абонентов. Я даже в наш чат захожу, в старую переписку, где последнее сообщение датировано началом июня. А он был в приложении несколько минут назад. Несколько ёбаных минут назад. Минут. Сука. Но молчит, а у меня внутри распускаются стальные лозы с огромными шипами. Оплетают органы и сдавливают. Впиваются, режут, мучают. У меня внутри — проволока нанизывает сердце, проволока его растрахивает к чёртовой матери. И казалось бы, его там и нет в груди, а боли… фантомные. Но как же больно, я физически чувствую это давление, которое вынуждает прикрывать глаза, выдыхая дым кальяна, и молча внутри, как поверженная сука, скулить. Обидно ли? Странно. Я и понимаю его, и нет. Выбранное между нами тотальное молчание ему, возможно, и помогает. Не мне. Он так захотел, он так решил, он, сука. Не я. И чем больше во мне оказывается неразбавленного виски, тем напористее пульсирует внутри — позвонить. Вывалить всё, наорать, растормошить, ткнуть его в ссанину лицом идеальным. Чтобы понял, насколько он меня задел, зацепил, выпотрошил. Чтобы услышал в моём голосе неебический надрыв и нужду. Чтобы осознал. Чтобы, блять, успокоил. Чтобы обласкал, хотя бы словами. Своими сладкими речами опоил. Боулинг. Я бы с удовольствием покидал шары — не на дорожки, чтобы сбить кегли, а в стены. Пробивая их, словно картонные, делая бесконечные злые дыры, решетя как из двустволки. Я бы швырял их в стеклянные высокие холодильники с напитками, слыша треск битого стекла, визги испуганных посетителей, и что-то внутри злорадно посмеивалось бы. Если хуёво мне — хуёво должно быть всем. Я бы с удовольствием этими кеглями, как клинками, изрезал чёртов глянцевый пол. Всё кровью здесь измазал бы, вымочил блядский высокий потолок, орал бы во всю силу голосовых связок, чтобы полопались лампочки и многочисленные стаканы с бокалами. Повылетали окна как от ударной волны. Я бы хотел выпустить из себя сраную боль, просто выкричать её, просто выблевать, выдохнуть. Но. Сижу со стаканом в руке, слушаю разговоры по обе от себя стороны, рассматриваю, как пытается Алекс пристроиться к дорожке, чтобы трюк мой, продемонстрированный ранее, повторить. Кручу телефон в руке как спиннер, глаза то и дело скользят со счёта на цифровом табло на часы, неоново оповещающие приближающуюся полночь. И хочу уйти. Сбежать нахрен и выдохнуть. Уже просто плевать куда: веселье вокруг, как соль крупными кристаллами на незаживающую рану. Мало того, что попадает в воспалённое нутро души, так ещё и сверху кто-то словно придавливает, втирая. Щедро посыпает острой специей, чтобы сгорело всё от боли, нахуй, внутри. — Предлагаю отправиться продолжить на картинг. Он будет открыт ещё несколько часов. — Саша любит погонять, была бы его воля, бросился бы вместо юриспруденции в спорт, чтобы на дорогущих тачках рассекать по трекам. Не мотоциклы его страсть — автомобили. Только отец строго запретил, и не потому, что это въебёт по репутации и лишит будущего, а потому что опасно: количество регулярных аварий зашкаливающе высокое. А он сына — ни старшего, ни младшего — не готов хоронить. Ему достаточно, что я постоянно хожу по краю. Он не позволит и Сашке там бродить. Но. Беспрекословное подчинение чужой воле не было впитано нами с молоком матери. Я — бунтующее дикое животное, что звереет, когда тянут настырно за поводок на шее. Сашка — пусть и прогибается в чём-то чаще остальных и делает вид, что безропотен, всё же делает по-своему. Никаких спорткаров и профессионального спорта? Значит, на тачке за чертой города и по пустырям или на картинге, да так, чтобы задница сопрела в обмундировании. И я мог бы отказать. Отказать несложно, у меня, в конце концов, два маленьких ребёнка, которых я хочу как можно чаще видеть, пока предоставляется шанс, ведь хуй его знает, что ждёт впереди. Кто впереди. И я мог бы отказать. Нет, ну серьёзно. Блять, мне не пятнадцать исполняется, не двадцать, а ёбаных тридцать два. Не мальчик я слишком давно внутри: повзрослел стремительно и болезненно, познал силу материнской — и не только — любви, и бесноваться как малолетка от радости, что погонять смогу на машинке, врезаясь в противников на треке… такое себе. Но брат смотрит умоляюще: ему меня мало в последнее время, критически недостаточно, а я после рождения мелких слишком трепетен к семье, и что-то сжимается внутри. Мне не тяжело немного потерпеть, а ему будет приятно. Другим — даже весело. Компания наша сокращается. Джеймс уходит, вероятно, устав чувствовать себя лишним в нашей компании, потому что Саша общается с кем угодно, только не с ним, и нахуя было вообще звать — непонятно. Джеймсу словно выдали по дополнительному колену, он двигается резче, агрессивнее, немного одеревеневший, и я мог бы попытаться что-то выяснить, только побеждает многослойная усталость от бесконечных драм и вокруг и внутри. Джеймс уходит, Стас предлагает после картинга завалиться к нему в казино и до утра кутить. Несмотря на то что сейчас середина недели, а рано утром Саше стопроцентно надо ехать в суд. Только его почему-то не остановить, и виновата в том моя сговорчивость или его нестабильность… не получается сходу выяснить. Алекс же смотрит нечитаемо. В сравнении с тем, каким он был в последние дни, когда мы тренировались и много разговаривали, а он пытался сглаживать углы, сейчас словно наэлектризованный. И я бы хотел интуицию игнорировать, но что-то сигналит, сука, внутри, сигналит от предчувствия, что разъебёт меня окончательно. Алекс подбирается ко мне как к буйному — на полусогнутых, минимально физически контактирует, что кажется непривычным после того напряжения, что между нами образовалось ещё с лета, когда я понял, что в постель могу лечь и с ним одним. Хоть никогда ранее этот вариант не рассматривал. Алекс бесит. Лучше бы утащил меня за угол и отсосал, отвлёк собой, заставил переключить внутри грёбаную программу ожидания, но он играет в лучшего друга с момента как приехал на выписку. Поддерживает, выслушивает без осуждения и не влезая мне под кожу, чтобы выломать рёбра нелицеприятной правдой, как только он мог и любил. Алекс тот, кем всегда для меня был — некровный брат, а у меня слишком искрит внутри. И вспышку эту всё никто никак не затушит, она лишь разгорается и скоро целиком поглотит, выжигая к херам до пепелища. Алекс словно издевается. Я придурка знаю достаточно долго, чтобы догадаться, что он что-то скрывает, и это не может продолжаться бесконечно: рано или поздно ему придётся показать либо рассказать. Вопрос в том, сколько придётся ждать. Алекс протягивает зажигалку и щёлкает, видя сигарету между моих губ, когда останавливаюсь на выходе из здания, накинув косуху. Морщусь от влажности в воздухе: дождь, вроде, лупить перестал, а дышать всё равно тяжело, в носу щекочет, и дым в лёгких оседает тяжестью. — Ты в норме? — приподняв бровь, спрашивает, и мы выдыхаем синхронно горечь из лёгких. Он зачем-то побрился и стал выглядеть моложе и слаще — мягче, что ли. Я от него такого отвык. Отвык от того, что он тоже может быть ослепительно-красивым: с не идеальными чертами, но стоит лишь улыбнуться и блеснуть своими острыми клыками и яркими глазами, как становится пиздец убийственным. А раньше это было дозировано. Он всегда говорил, что даже с мускулистым телом выглядит сладким мальчиком, что стоит лишь бороду сбрить, сразу же не дают мужики прохода, потому что и губы блядские, и блеск во взгляде сучий, но не приторный. Алексу подцепить кого-нибудь, как два пальца обоссать: не он их соблазняет, а они на него как на магнит притягиваются. — Я похож на того, кто, сука, счастлив? — Сплёвываю. То ли слова, то ли слюну. Во рту концентратом горечь перекатывается. Только что на часах в ряд выстроились четыре нуля. Второе ноября подошло к концу. Второе ноября без него. Возможно, он тупо забыл. Возможно, посчитал, что это неважно. Возможно, я просто дебил, что наивно и слишком отчаянно ждал хотя бы сраного сухого сообщения. Я обещал его ждать. Я жду. Но кислорода всё меньше внутри. Нырнув ещё в июне на глубину, я всё ещё там — внутри толщи — нахожусь, лёгкие давно прогорели и слиплись нахуй. Кажется… к моменту его возвращения в мою жизнь, меня придётся перезапускать и реанимировать, как заржавевшего окончательно робота. И ведь видел его издалека, видел и понимал, что не ослабнут ни боль, ни чувства. Только как себя полюбить больше него? Как доказать своего ахуевшему сердцу, что именно я в своей жизни номер один? Где мой ебучий эгоизм? Почему он снова как депрессивное чмо сник и скукожился? Бесит. Бесит и взгляд напротив, понимающий и пронзительный. Бесят его губы, что облизывает, обхватывая фильтр, бесят его длинные пальцы, бесят вены, что проводами тянутся к запястью, бесит неуёмный зудящий голод внутри — сделать больно, потому что самому неебически, невыносимо больно. Какой, к хуям, картинг?.. Я туда иду как на эшафот, пешком причём, терпя висящего на мне обезьяной, пиздящего без умолку Сашу. Рассказывающего какие-то трустори о том, как в прошлый раз кого-то там трижды подряд сделал и выиграл ахуенные коллекционные часы у своего же помощника, который таскается ручной мелкой псиной поблизости вместо секретарши или же исполняя сразу несколько функций, хуй их поймёшь, я никогда не вникал в тонкости его рабочего процесса, вникать и не планирую. Пока ему ничего не угрожает, он волен делать, что хочет, с кем хочет, когда и как хочет. Мальчик взрослый. У нас всего два года разницы. Дорога утомительна, я курю как сволочь, но сигарету отбирает то Алекс, то Ганс, то Стас — повадились… няньки ебаные. Фил цокает и вырывает в конечном итоге пачку, где осталось несколько штук, а я уже успел забить внутри никотином каждый угол до тошноты, но нервы, те скудные остатки, догорают, и отвлекать себя нечем — виски сегодня, сука, не берёт вообще. Пыли бы. Но сердце и без того периодически болит, напрягать мотор незачем, мне теперь нужно себя, мать его, беречь, не ради себя же, ради остальных. Два сына ведь, помимо остальной семьи — и кровной, и названной. Дорога не успокаивает, внутри что-то, словно подбирающийся шторм, нарастает. Выбрав и шлем, и машину и даже переодевшись, я ощущаю себя дебилом, что оказался здесь по ошибке. Азарт не просыпается. Желания играться, шутить, пить, вообще что-то делать не возникает, я как робот повторяю то, что просят, делая то, что ждут. Сажусь, пристёгиваюсь в ожидании отсчёта, сердце не замирает, не ускоряется, сердцу похуй. Оно уже адаптировалось к аду внутри, слабые колебания снаружи не впечатляют. Стартуем одновременно. Скрип, шум, смех, который улавливаю в наушнике, сонастроенным с гарнитурами. Как удобно блять. Отключиться бы наоборот, но попросили ведь, нам же типа весело и мой оскал вместо улыбки воспринимается увлечённостью. Даже тех, кто слишком давно рядом, со временем можно обмануть. Стартуем, ускоряемся, Саша таранит меня и теснит к обочине, подъёбывает на тему того, что стоит уступить дорогу молодым, а с меня, как и с моей машины, песок сыплется. Обгоняет и выёбывается, сзади же меня, словно специально ускорить хочет, выталкивает Ганс, которого бодает Фил, что-то там нашёптывая по связи, и они друг на друга слишком быстро переключаются. А я отвожу от них взгляд — чужое счастье в предельной близости, как кислота по открытым ранам. Я рад за них. Правда рад. Они заслужили. Но я тоже, сука, хочу заслужить. Блять. Первый круг — на автомате: руки всё делают сами, дыхание ровное, шум в ушах трогает мало, я толком не слушаю, что они говорят, о чём орут, кто кого задеть пытается. Второй круг — сложнее: в костюме жарко; от столкновения друг с другом, от резких движений, плечо, падла, простреливает; пульсация с висков растекается к затылку. Третий круг — напряжённее. Они решают меня заебать. Все. Одновременно. Щемят, стопорят, блокируют, загоняют, злить начинают. Но внимание моё привлечь у них получается. Четвёртый круг срывается. Саша предлагает поиграть — либо парами на желание, либо на что-то покрупнее, чтобы был азарт, чтобы хотелось взъебать: просто так гонять становится скучно. Эмоции, как бенгальские огни, слишком быстро перестают искрить и пощипывать кожу. Потому на пятый круг разбиваемся по парам. Со Стасом — Саша. С Филом — Ганс. Со мной — Алекс. Что и кто загадывает мне до пизды. Меня задевает, что между нами разыгрывается. Я не требую ничего, Олсон же обещает сюрприз, если мне удастся его хотя бы дважды взъебать. А если нет, я так и не узнаю, что он хотел мне вручить. И я понимаю, что это, скорее всего, какой-то весьма тематический подарок, а после произошедшего в Калифорнии, вероятнее всего, касается секса. И как бы… Похуй? Сольюсь, значит сольюсь. Как бы похуй же, да? Только интуиция покалывает и просит, что лучше выиграть и выебнуться на тему, — мол, и из-за этого дерьма я напрягался? — чем проиграть и проебать что-то как минимум увлекательное, как максимум — важное. Хотя, что может быть важного у него? Кроме того что имеет доступ к кукольному вирусу. Доступ к самому для меня необходимому, но вряд ли он притащил мне сцеженной спермы или слюны, это даже звучит омерзительно. Или же нет. И как бы похуй?.. Похуй. Я ведь, сука, скала непреклонная, не сломленное уёбище, бреду вперёд, переставляя полуживые конечности. Личность вся как короедами источена, меня давно обглодало и выплюнуло, нихуя не осталось, даже жрать падальщикам не осталось ни ошмётка, ни капли, разве что обсасывать и мусолить… с голодухи. Но. Подъезжая к старту, чувствую проскользнувшие мурашки вдоль позвоночника. Эмоции пробуждаются. Неохотно, но появляются. Взгляд фокусируется, смешок в ухо вызывает ухмылку, которой наградил бы, не будь на мне шлема. Отсчёт на циферблате, короткий сигнал, и моя нога вжимает педаль резко и до упора. Нос к носу, бок к боку. Металл, соприкасаясь, высекает искры, искры же высекаются у меня внутри. Мне нужно победить, а почему — уже не столь важно. Даже если это будет мелочь, я заберу её, словно наилучший приз. Сюрприз, сука. Обещанный же. Мог бы просто вручить, я был именинником всратых полтора часа назад. Но… но. Легко ко мне в руки идти что-либо с некоторых пор тупо отказывается. Первый круг — с минимальным отрывом, буквально в две секунды, я вылетаю вперёд. Неидеально, я бы сказал — слишком грязно и убого сыграно: Алекс словно специально поддался, и я в голове начинаю проигрывать всё сказанное им с момента встречи, когда появился на пороге после выписки Мадлен с детьми. Пытаюсь отделить важное от несущественного, выцедить детали, просеять информацию, выцепить тот нерв, что не первый день меня подёргивал, а я игнорировал или тупил. Утопая в мыслях, безбожно сливаюсь. Ничья, как пинок по чёртовым почкам и заднице. Мне стоит собраться и тупо выяснить что за сюрприз, хотя, даже если я проиграю, с вероятностью процентов в девяносто восемь, он всё равно отдаст мне его или скажет, что бы там ни было. Или нет. С него станется. Даром он, что ли, сука на три четверти — большую часть проведённогох бок о бок времени. Филигранное, раздражающее нечто. Близкое, но порой уебал бы. Или, как оказалось, ещё и выебал. Олсон. Рык с губ срывается, когда он меня к борту прижимает, заставляя сбросить скорость почти до минимума, а сам вперёд резко вырывается. Я слышу его хриплый смех и комментарии остальных: кто-то стебётся, кто-то подбадривает, кто-то просто делает ставки. — Блять, Алекс, — шиплю, когда он, вильнув перед моим носом, какую-то всратую петлю делает. Играет со мной как мышь с неповоротливым котом, играет, скотина самодовольная. Понимает, что я начинаю злиться, но, не имея достаточного опыта, мне, вероятнее всего, тупо не победить, потому что он, в отличие от меня, здесь с Сашей бывал довольно часто. А может и не только с ним. Мысль ошпаривает. Передёргиваю плечами, чувствуя, как скапливается пот у копчика. Испарина над губой и на лбу раздражает, становится тяжелее дышать, отчаяннее. Они могли со Святом вот так беззаботно в ебучем Лос-Анджелесе кататься на чём угодно, хоть на лошадях под усыпанным звёздами небом. Или просто на берегу молча курить, говоря ни о чём. Целоваться. Касаться. Он мог быть у него внутри, в то время как это сводит меня нахуй с ума, потому что рядом с ним мне ещё долго не быть. Именно мне запретил Свят, позволяя всем остальным. Мысль как коррозия: она сталь, выплавленную слишком давно, ставшую негнущейся перед любыми обстоятельствами, собой как химическим составом разрушает. Уже разрушила. А я, как ни пытаюсь, заново вылепить… не могу. И острое желание утопить себя в чёртовом уксусе, чтобы хоть как-то реанимироваться, настолько сильное, что просто пиздец. Я хочу защитить себя, я пытаюсь это дерьмо как наждачкой счищать и слои восстанавливать, но происходит, казалось бы, мелочь вроде его молчания в особенный для меня день, и я снова покрываюсь ебучей ржавчиной, снова под угрозой целостность, снова процесс саморазрушения запускается. Мысль отвлекает. Я проигрываю. Всем вокруг весело, Алекс лучится самодовольством, делает шуточный поклон и по кругу передаёт бутылку с виски, и все без заморочек по паре глотков отпивают. А я вкуса не чувствую, прожигая взглядом друга, который пожимает плечами и руки в стороны разводит. Лохматит свои волосы, скрываясь от меня за отросшей чёлкой, что на глаза соскальзывает. Втягивается в обсуждение, отдаёт свой шлем Саше, кричит, чтобы тот уделал Стаса к херам, тогда нам на всю ночь обеспечены напитки бесплатно в его казино и, следовательно, в клубе. А я как под гипнозом, мне хочется прибить Алекса, затолкать за ближайший угол и вытрясти, что там был за сюрприз, или он просто меня на пустом месте драконил, только бы вырвать из прострации и выпустить очередной яд изнутри? Сука… Ненавижу, когда так делает. Благодарен за это. Встряхивает, казалось бы, ебанизмом редкостным. Я весь вечер был как под куполом: передвигался по инерции, не чувствовал вкуса напитков, впадая в тягучее состоянии обособленности. Когда душа с сердцем отдельно от шагающего тела, а мысли чересчур далеко, за тысячи километров, разуму так быстро не дотянуться обратно ко мне, не вернуться в стабильное состояние. Я догадывался, что ёбаный ноябрь меня выпотрошит, потому что декабрь станет ближе. Но я не думал, что нахуй выпаду. И ведь рядом с детьми наступило затишье, они глушат собой любой неприятный фон, я сосредотачиваюсь на них и глазами, и мыслями, рассматриваю в сотый раз, забочусь, в моменте живу. Но стоит от них отойти, и накатывает этот непрекращающийся шум его имени, которое орёт всё внутри. Это нездоровая хуета, патологическая. Любого из родных мне людей я бы просто выскоблил собственноручно, чтобы избавить от подобной прогрессирующей заразы внутри, потому что настолько в ком-то тонуть непозволительно. Я бы не хотел такого никому, даже врагу. Потому что мой кукольный вирус везде. В венах. В крови. В голове. В каждой клеточке мозга. Он в мышечном слое. В костях, в самой сердцевине моей души. В эпицентре стихии личности. Он под кожей особой вибрацией. Он плёнкой на каждом органе. Он в капиллярах, в сосудистой сетке. Захвачено вообще всё. Куда ни ткнись, где ни принюхайся, что ни вскрой — поздно, территория оккупирована. Мне казалось, я встану без него на ноги, я наберу скорость, сорву корку с раны и она наконец начнёт заживать, а не нагнаиваться. Но. Я ошибся. Советуя, подталкивая, гордясь его поступком, я ошибся. Я ошибку свою признаю. Без него я не могу быть цельным, у меня не получается. Он сделал меня слишком слабым, и чем дальше, чем отстранённее, чем тише, тем мучительнее себя ощущаю я. Без него дико и неправильно. Я думал, что если мы по разные углы разойдёмся, продышимся, осмотримся, встряхнёмся, разложим собственные жизни без вмешательства друг друга по полкам, то всё станет лучше. Качественнее. Правильнее. Не подавлять, а созидать. Не забивать желания и стремления, не затаптывать, не жертвовать раз за разом. Вставать, слушать себя, ценить себя, любить себя, дать себе то, что заслуживаешь, то, без чего нет законченности. А в итоге? Куколка, сделав слепок, начал форму заполнять: планомерно, последовательно, осознанно подойдя к процессу. Ушёл подальше от раздражителя, выбрал себя, выбрал цель. А я? Ахуел. Во всех смыслах этого слова. Потому что, советуя одно, хотел другого. Потому что не строил я никогда нормально отношения, потому что на словах всё пиздецки просто, потому что, когда любишь, кажется, что несколько лет, принесённых на алтарь — ничто, впереди ведь вся оставшаяся жизнь. Что такое тысяча дней, если их будет впереди не одна, не две — десятки? Мне не хотелось быть жадным и его присваивать, хотя кому я вру… Мне не хотелось его изолировать, потому что это стало бы слишком огромным риском потерять его безвозвратно. Снова не до конца честно. Мой личный, выпестованный, взращенный эгоизм, который сидит на сотне цепей, скованный ими по рукам и ногам, как раз присвоить, изолировать и скрыть от всего мира и требовал. Требует. Именно в данной последовательности. Насрав на любые из желаний. Просто поглотить. Вобрать в себя и сдохнуть от кайфа. — Ты в норме? — Въебать за вопрос хочется, потому что из водоворота мыслей снова вытаскивает, как ебучего котёнка, что шлёпнулся в глубокую лужу. Он задаёт его бесконечно. Он задаёт его, а у меня ощущение, что как шуруп в висок мне ввинчивает. Один. Другой. Третий. Тридцать третий. Чтобы после мой череп, как каркас, затянуть потуже и выдавить болящий мозг. Густой пастой. Бесполезной. — Алекс, отъебись, — он спросил тихо, я отвечаю шёпотом, стрельнув взглядом и радуясь, что не слышит этого никто другой. Саша отлип, Фил за мной следит цепко, но в душу руками не лезет, разумеется, понимая, на что конкретно нарвётся, однако с Алексом взглядом обменивается, будто ему известно что-то. Ебаное что-то, о чём он молчит. Алекс, нахуй, и Фил. Алекс. И. Фил. Это почти как молитва священника — не богу, а дьяволу. Ненормальная аномальщина. Клуб встречает мощными битами, у меня вздрагивают чёртовы внутренности, в организме слишком мало алкоголя, чтобы выживать на подобной громкости. У меня слишком мало ресурса, нервная система захлёбывается. Они хотели меня сюда притащить — я пришёл, разговаривать ни с кем по душам не планирую, сказать из нового мне нечего. Раз сегодня покоя мне не найти, потому что тащат настырно в разные стороны, то с шарами, то с колёсами, теперь с музыкой, я могу сам от них отконнектиться, снимая наушник, и выдыхаю, прикрыв глаза. Глухо. Такое чувство, что у меня полные уши воды: одно забито нахуй полностью, по второму, по перепонке, бьёт бит. Я чувствую вибрацию всем телом, но не разбираю слов в вокале. Не разбираю напиток в бокале. Не разбираю рук, что касаются, когда ныряю на танцпол. Они хотели, чтобы я отметил ёбаное второе ноября? Поздравляю, я отмечаю третье. Второе исчезло, как и моя надежда, что он позвонит. Сладко на губах, пощипывает на языке, на корне, щекочет в глотке. Приторно, я такие коктейли не пью. Что к лучшему. В носу лёгким зудом дым, что заполняет пространство. Смесь запахов, настолько разнообразных, что уловить при желании можно любые оттенки. Восприятие обостряется. Отсечённый от окружающего мира почти полностью, я воспринимаю всё тактильно, и пусть голод от этого не уменьшается, насыщения сраного попросту не наступает, подразнить рецепторы хочется. Хочется себя, как бесполезную оболочку, придушить чужими телами, утопиться в этом мареве и не выплывать нахуй до утра. Прекратить существовать, ещё несколько промелькнувших часов мимо. Почти постной эмоцией. Ещё ближе к декабрю. Чувствую себя эскортницей, которой сильно заранее назначено. Господин пожелал, чтобы в новогоднюю ночь я прибыл в красном. Нацепил красивую маску на рожу. И это обнадёживающе. Это унизительно. Это будоражит стопроцентным столкновением. Это обижает, потому что он не прервал молчание между нами даже ради моего дня рождения. Поступок истинной суки. Эгоистичной. Это так красиво, дерзко и мстительно, что почти восхищает. Ровно в той же степени разочаровывает. Будь это его день, я бы проигнорировал любые условности, я бы поздравил его, отправив цветы, хотя бы их. Я бы написал, если бы не хватило слов и сил позвонить. Я бы не проигнорировал. Я ведь уже показал, что сделаю ради него буквально всё. Всего себя подарил, вручил не только ментально душу и сердце, вручил даже физически, задокументировав. И вот. После сладости — терпкая горечь: я пью всё, что горит. В буквальном смысле этого слова. Шоты полыхают синим пламенем, шоты воспламеняют желудок изнутри, кровь разгоняется, вибрация внутри нарастает. Вязкость атмосферы, липкость взглядов, внимание, которое получает тело, блокируют восприятие. Алкоголь достигает цели медлительно, будто нехотя. Но когда начинает крыть, то кроет от души. После горечи — дым, который облизывает мои губы. Только дым их касается, девке, что об меня трётся, вжимая в зеркальную стену, я их коснуться не позволяю. Ей это не нравится, но нравятся мои пальцы под короткой юбкой, под полоской тонкого, уже успевшего промокнуть белья, между гладкими половыми губами. Она что-то пытается говорить, я не слышу. Она что-то там в шею мою роняет, измазав глянцевым блеском — мне феерически похуй. Кажется, только что был распахнут в стоне её рот, а тело ко мне ближе прижимается. После дыма — горячая тугая вагина. Я бы трахнул её в задницу, но смазки с собой нет, я не планировал никого ебать, я вообще ничего сегодня не планировал. Но у меня хэппибёздеевский выгул нахуй, сами вытащили из квартиры, сами в это дерьмо, полное угара и разврата, выпихнули. Руки послушные, пальцы влажные от её слюны, она собственный вкус с них слизывает, пока я на член натягиваю резинку. Рядом с зеркальной стеной. Под мерцанием чёртовых стробоскопов и ёбаных неоновых ламп. Рядом с сотнями танцующих пьяных тел. Не люблю трахаться даже с тонким слоем латекса, даже понимая бесконечные риски, но… Мне брезгливо в кои-то веки. Я не хочу настолько плотный контакт, она его не заслуживает. Смотреть на то, как блядь под моими руками в жёсткой хватке растекается, влипая лицом в зеркало, оставляя его запотевшим, а стоны её сжирает громкость музыки — пробуждает что-то глубокое и звериное. Я себя животным чувствую, которое залезает на суку, наплевав на внимание со стороны толпы, пусть те и угашены полностью. Так поступают псы, которым невмоготу и они стоячим членом тыкаются. Кто-то в игрушку. Кто-то в ногу хозяйскую. Кому-то, как мне, везёт и хуй оказывается в предназначенной для этого дырке. Бёдра работают отбойным молотком, я засаживаю ей глубоко, вжимая лицом в зеркало, видя, как прогибается в пояснице, и под моргающими лампами, что бьют по глазам и пьянят лишь сильнее, не каждый поймёт, что к чему. Зато это замечает Алекс, пока Саша со Стасом где-то в казино затерялись, а Фил и Ганс исчезли с радаров. Замечает Алекс, подходя ко мне со спины. Утыкается лицом между лопаток, чуть прикусывает сзади шею, трётся об мою шею и, облизываясь, на отражение наше смотрит. И блядь, в которой двигается мой член, я не целовал: ни ей, ни кому-то до неё на танцполе не позволил касаться моих губ, потому что от одной мысли о языке любой объёбанной суки тошнило. Его я целую. Поворачиваю голову вбок, видя, как, прикрыв глаза, вдыхает с моей вспотевшей кожи, чувствую, как раскалённой ладонью ведёт по торсу, задирая футболку, как впивается в напряжённые мышцы пальцами. И это заводит сильнее, чем пульсация вокруг члена, когда девка кончает, подаваясь бёдрами навстречу, видя, что за спиной её происходит, глазами нас вытрахивая чересчур откровенно, жаль, что не понимает, что Алекса ей не получить даже на мгновение. Договорённость с женой он блюдёт долгие годы — никаких баб в его постели, кроме Катяры. Она единственная в его жизни, единственная и неповторимая. Алекс целует жадно, даже ревниво, его губы напористы, дыхание сорванное, а язык проникает пиздец глубоко. Отирается, едва ли не вталкивая меня в женское тело своими бёдрами, давая почувствовать, как сильно он возбуждён. Отирается нагло, зная прекрасно, что в постели с ним трахать буду всегда, без исключений, я. Понимает, что если кому и позволю взять надо мной верх, так это куколке. Алекс губы мои кусает, гладит влажный низ живота, гладит член, что частично из тела девки достаю, а он по корню ведёт, по яйцам и язык мой зубами ловит, снова ударяя бёдрами и в неё вталкивая. А я хочу его за это наказать. За то, что во власть играется, разжигая во мне снова неуёмное желание — прогнуть и провести по грани. Провоцирует, на себя внимание перетягивает, злит. Потому что сюрприз — так сюрпризом и остаётся. Что он хотел мне показать или сказать? Тайна за семью ёбаными печатями, что сверкают в его зелёных глазах, слепя золотистыми искрами. Бесит. Отчего возбуждение лишь разгоняется, алкоголь оргазм оттягивает максимально, девка по зеркалу, как мошка по лобовому стеклу, расползается. Безликая. Мне похуй на цвет её глаз, длину ресниц, имя или фамилию. Я кончаю в презерватив от ласк Алекса, не из-за неё, сразу же из тела доступного выхожу, стаскиваю с члена использованную резинку, узлом по привычке завязывая. Отбрасываю куда-то под ноги, видя, как Олсон закатывает глаза и за представлением наблюдать остаётся. Девка в руках моих разворачивается, губы её двигаются — говорить пытается, я не слышу. Не хочу слышать её. Показываю на ухо, что ничего не слышу, а следом демонстрирую кольцо на пальце, намекая, что сильно несвободен и не будет никакого продолжения, на что она кривится и юбку поправляет, а потом удаляется. Алекс за спиной моей всё так же стоит. Смотрит внимательно. Когда спрашиваю жестом — что? — отвечать не торопится. Взгляд пронзительный и до обидного трезвый, в то время как ртуть в глазах моих растекается, зрачки то становятся крошечными и отстранёнными, то расплываются, словно ёбаная смола, нефтью расплываются. Я пьян. Давно так сильно не въёбывался, давно меня не вело в сторону, когда начинаю двигаться. Давно, слишком давно я не терял контроль над собственным телом. Попытки вспомнить количество выпитого провальны, всё нахуй стирается. А в груди так, сука, сквозит пустота, что мне почти хорошо. Ещё не болело бы… Я пьян. Фил и Ганс успели уехать, Сашка на танцполе в окружении баб отплясывает, задрав голову к потолку и наслаждаясь вниманием. Не удивляет — его стандартное поведение, не настораживает. Я ему не сраная нянька, меня за ним никто следить не обязывает. Я пьян. Но в руке снова стакан. Не с водой. С односолодовым неразбавленным, а ещё сигарета, которую с губ Алекса забираю, едва ли не промазываясь, отчего проезжаю по его рту пальцами, и не будь там зажата сигарета, я уверен, что он прикусил бы их, словил зубами и хуй отпустил бы, потому что, сука, напрашивается. Ходил все эти дни, как ни в чём не бывало, а теперь сверкает этим знакомым голодом на дне глаз и тянется. Как и все, просто использует. И плевать, что это взаимно, но почему-то за грудиной колется. Я пьян. Я просто в мясо к хуям. Взгляд не фокусируется. Руки его, что направляют, — одному богу известно, куда конкретно, — кажутся раскалёнными. Комната — слишком тёмной, но и она раскачивается волнами. На языке горчит, на губах солоно, откуда кровь — не понимаю, дымом давясь и глаза от удовольствия такого простого закатывая, падаю на диван. Чувствую, как шарит по телу, а после в меня звуки врываются, заставляя поморщиться. В тягучей вибрации отдалённого фонового звука, насквозь пьяного, было кайфово. Слышать же его голос совершенно не хочется. Никого слышать. — Я обещал тебе сюрприз, — вижу ухмылку на блестящих от слюны губах, что он только что медленно облизал, словно я сочный, сука, стейк, лежу перед его глазами и призываю со мной поскорее расправиться. С моим стаканом в руках — то-то я нихуя не пролил, когда падал на спину на упругие подушки дивана в очередной VIP-комнате. — Я же проебал, можешь оставить себе, — салютую недокуренной сигаретой и затягиваюсь, слова с языка соскальзывают нехотя, заторможено и с хрипами. Пить хочется. И исчезнуть подольше в этом отупении. — Подарок тебе предназначен, по твоей просьбе выполнен. Индивидуальный заказ. Я бы даже при желании не стал оставлять его себе. А на треке мне нужно было тебя как-то взбодрить, чтобы не портил атмосферу кислым ебалом. У тебя же праздник, почему такое чувство, что он у всех… — Но не у меня? Хули мне праздновать? То, что стал ближе на год к пенсии? Я до неё не доживу, — хмыкаю и снова затягиваюсь, откинувшись, упираясь затылком в кожаную обивку, а над головой потолок. Вот бы упал. Я бы даже обрадовался. Глаза же закрываются сами. — Макс, — ближе звучит, тяжесть рядом чувствуется, диван прогибается, пальцы поправляют мою разъёбанную укладку, соскользнувшую на глаза чёлку. Волосы… В прежнем привычном виде. Жаль, нельзя внутренности вот так же подравнять, секущиеся концы пушащиеся отхуячить к ебени матери. Нельзя сердце своё распилить, повырезать чувство как опухоль. Хотя он там повсюду, проще просто убить. Меня. — Что? — Открой глаза, — тише и ближе, а мне лень, но веки чуть приподнимаются, сквозь узкие щели вижу маленькую чёрную коробочку. Десять на десять, не больше. Простая, чёрная, перетянута чёрной же атласной ленточкой, под которой лежит крафтовая бежевая бумага. Самая обыкновенная. — Открой, — просит, удерживая её на ладони, а я смотрю на неё и двигать рукой нихуя не хочется, но фильтр обжигает пальцы, потому сигарету с шипением откидываю — Алекс затаптывает. Коробка в моих руках оказывается. Ставлю её на грудь, ленту развязываю, карточку в руки беру. Не узнаю почерк и слова в глаза не бросаются. Простое: «С днём рождения». Обезличенное. Постная фраза, бессмысленная. Крышка поддаётся легко, внутри бархатный мешочек, стянутый тонким шнурком. Наощупь определить не получается. Там что-то твёрдое и рельефное. Небольшое, размером с ладонь. Лёгкое. Пальцы не слушаются, я слишком долго мешок раскрываю, чувствуя подушечками гладкость, и вытаскиваю. Чёрно-белый ангело-демон с акцентами поблескивающим золотом. Чёткая граница, одно лицо — разные оттенки. Всё что его половины объединяет — длинные светлые волосы. Белое крыло, нимб над головой располовиненный, держащийся на тонкой проволоке, что покрыта золотистой краской, с одной стороны. Фигурный красивый рог — с другой. Чёрной. Я кручу в руке фигурку, прекрасно понимая, кем она сделана. Я кручу её, прекрасно помня, что просил о ней в тот момент, когда на палец кольцо надевал. Я жду его, но резную фигурку ждать перестал, Свят же занят пиздец, даже позвонить время вот не находится. А её сделать сумел. Двоякие ощущения, внутри всё колышется, эмоции накатывают волнами. Я то вспыхиваю на долю секунды, то затухаю в безмолвии, а Алекс на меня внимательно смотрит. Сюрприз — дерьмо. Дерьмище натуральное, из вен, как влага из бельевых шнуров, начинает сочиться по капле агония. Меня отбрасывает в момент, когда его в своих руках держал и обещал, что буду ждать столько, сколько смогу, пока, сука, не закончусь весь. Буду ждать живым или уже по ту сторону. Меня отбрасывает в озарённое солнцем утро, когда смотрел, как по губам его сок арбузный стекал, а после медленно смакующе слизывал, как он чай пытался пить, пока не начал захлёбываться от страсти под моими пальцами, а после стонал, ведь бесконечно срывались оба. Отбрасывает в машину, где сорвало с ограничителя тот всратый минимум самообладания рядом с пафосным «Шаритэ», где я его снова присваивал, а наблюдали за нами запотевшие стёкла. Мы в машине друг друга клеймили, в консервной банке перед самими небесами. Телами клялись. Слова тогда уже нахуй закончились. Сюрприз — пиздец. Статуэтку в руке сжимаю, крыло до боли впивается в блядский шрам по его душу. Сраная буква «С». Сраное моё личное одиночество. Из вен сочится боль, каждая мышца судорогой сведена, сердце начинает частить. Я весь вечер был спокойнее штиля в море, лишь с редкими отблесками эмоций. Краткосрочными. И вот… стоило увидеть выпрошенное долгие месяцы назад, как я чувствую хруст, с которым вылепленное за ебучее лето, возвращённое, склеенное, отшлифованное нутро на части, глубокими трещинами, расходится. Просто, нахуй, в крошево. — Макс? — Четыре буквы детонируют боль внутри и всё взрывается. Я не понимаю ни-ху-я. Не оцениваю. Слова изо рта со слюной отделяются, с души сползают слои, я их, повышая голос, выблёвываю. В цветущую зелень глаз напротив летят вопросы огненными стрелами. В него, каменной крошкой, ёбаным гравием, каждое забитое внутри чувство влетает. Опилками, металлической стружкой — ощущениями своими его царапаю. Больно. Понимать, что я не могу бежать от любимой до ахуя куколки по сраному кругу до бесконечности, я не могу за ним целую вечность, не имея сраного топлива внутри, гнаться, не могу, пусть круг и сужается. Мы рано или поздно упадём друг к другу в объятия, но у меня нет на это сил, они скоро окончательно закончатся. Меня на это не хватает. Мелкий пиздёныш оказался сильнее. У меня не осталось ресурса. Больно. Я не слышу себя толком. Только хриплый смех. Истерический. Каркающий. Я ору, чувствуя, как натягиваются на шее вены с напряжёнными максимально мышцами, как взбухают связки, как кровь к лицу приливает. Я кричу о том, как меня заебало всё в этом долбанном мире, как меня размазало, что это невозможно больше терпеть. Я кричу. Кричу. Кричу, сука, просто дурниною, как израненное животное, что с переломанными лапами хочет сбежать из сраного ада, но не может даже ползти. Я его так люблю, что начинаю ненавидеть. Не его. Чувство это. Сокрушительное. Острое, словно стекло, прочное, будто из стали. Это чувство изуродовало, искромсало, сделало меня шрамированным. Я ненавижу себя рядом с ним, я ненавижу себя без него. Я жизнь ебучую, слишком сложную, ненавижу. Больно. Фигурка летит в стену со всей дури, я пинаю диван, скидывая подушки, отпихиваю столик, и кулак влетает в бетонную стену, в матовое покрытие, а рука взрывается болью. Татуированные пальцы до самой кутикулы, каждая фаланга окропляются алым. Кожа мгновенно лопается. Больно. Истерика накрывает, алкоголь со мной не справляется. Будь я трезвым, возможно, всё было бы ещё хуже, будь я трезвым, уже в аэропорт бы отправился и там бы сидел до ближайшего рейса, и насрать было бы и на уговоры, и на вещи, на всё насрать. Моя любовь и одержимость слишком упрямы. Больно. Телефон в твёрдой хватке, экран в крови, нихуя не вижу, номер найти кукольный пытаюсь, Алекс же рядом, без майки, в одних чёрных штанах, руки мои ловит, пытаясь отобрать трубку. — Кому ты собрался звонить? Кому ты лучше этим сделаешь? Ты даже в Калифорнии его не стал трогать, ты же смирился и принял, ты же всё решил, какого хуя тогда собираешься сорвать чеку от гранаты? Зачем ты хочешь всё разнести? Что ты собрался ему говорить? — Тебя это не касается, — рычу, перед глазами всё плывет, я даже не понял в какой момент мир от влаги смазался. Телефон из руки выскальзывает, я не успеваю его подхватить, зато у Олсона отличная реакция. — Дай сюда, блять, — всё так же резко, неоправданно грубо. Возможно. Похуй целиком. Сам нарывается. — Прекрати, успокойся, завтра будешь жалеть, но будет поздно. Этот процесс легко запустить, а страдать будете оба. Он только успокоился и начал стараться всё делать, так не тормози, ты же сам себя после с ума сведёшь, что сорвался и застопорил, потому что он позже вернётся. Макс, включи мозг. Ты сам его просил сделать — он делает! — Сука… Взъёбывает каждым словом, разгоняя ярость по венам, в висках пульсирует, горло сжимается, во рту от злости пересыхает. Я пугаю себя. Состояние совершенно неадекватное, тут не алкоголь виноват, тут просто последняя капля упала и чаша переполнилась. Я не пугаю его. Алекс подходит впритык, нос к носу практически, сводит брови и в лицо моё всматривается. Волосы мне к затылку зачёсывает. — Потерпи, блять, просто выдохни и дальше только вперёд. Время придёт, ты же знаешь, ваше время ещё впереди, не убивай себя. Прекрати это, тебя скрутить и в психушку отправить уже хочется. Сам ему в голову правильные мысли вложил, сам же себя теперь разъёбываешь. Он следует плану. Почему не следуешь ты? — Гладит по вискам, массирует, словно понимает, как сильно моя голова трещит, а меня всё равно ебёт, все равно злит, что, сука, вмешивается. Вмешивается, тварь. Не имеет права. Не имеет нахуй. Не имеет. — Ты трахался с ним? — грубо спрашиваю, а он на десяток секунд осекается и замирает из-за внезапной смены темы. — Трахал его? После того как со мной был, трахал? — Напираю, толкая собой к стене. Внутри всё пьяно смешивается. Боль. Ревность. Невозможность Свята получить. Невозможность ощутить ни вкус его, ни запах. А хочется. Безумно хочется. До крика. Внутри всё сплетается во что-то отравленное. Клубок смертоносный. Клубок, как жало скорпиона — лучше не притрагиваться. Ему не нужно отвечать. Ему не нужно даже пытаться, я ублюдка давно изучил, всё на дне глаз плещется. А я на автомате прижимаю его глотку к стенке локтем, сильно рукой зажимаю и расстояние между нами удерживая и показывая, что мне нихера не до шуток. Не пугает. Его. Глаза жаждой наполняются, а меня и ведёт, и бесит, потому что, сука, он был с ним. В нём был. И будь я трезвым всё продолжилось бы иначе. Или нет. — Лучше уходи, будет больно, — почти обессиленно и хрипло. Я не планировал его трахать. Я вообще нихера не планировал, но фигурка у стенки лежит, у фигурки нимб отколот. Символично, просто пиздец, а ещё больно. Очень больно . Невыносимо нахуй. Но я Алекса в своих руках разворачиваю, пачкая кровью, начиная сжирать по миллиметру, как никогда жадно, чтобы хотя бы микрочастицу кукольную с его кожи забрать. Время останавливается в этой вычурной випке, где я не оставляю Алексу шанса уйти, потому что на моё предложение он промолчал. Обозначив этим, что хочет остаться. Время замирает, я его кожу буквально до ссадин ртом насилую, маниакально спрашивая, где именно его Свят касался. Повторяя маршрут, слизываю, сгрызая до ярчайших следов на загорелой коже. Время с нами быть заодно не планирует. Одежда исчезает, я отбрасываю его руки от себя, до крови прикусывая и без того припухшие губы. На шее оставляя следы, багровые, почти фиолетовые. Нет мягкости, нет ни капли нежности или томности, никакой сраной чувственности — только вырванные с мясом тормоза и шипение вместо стонов, рычание с сорванными хрипами. Время — сука. Могло бы и ускориться, приближая нашу встречу. Но ему всё равно. Алекс на диване подо мной распластан. Пятнистое нечто в пояснице прогибается, и почему его так возбуждает моя агрессия — вопрос интересный, но я себя насильником чувствую нахуй помешанным, что член его до яиц заглатывает, просто потому что он был в куколке. Был, сука. Он был. Не я. И крыша подтекающая теперь сорвана окончательно. Я из него душу готов высосать. Грубо раздвинув шире бёдра, на дырку сплевываю и сразу же два пальца с усилием вталкиваю. Он узкий. А на коже разводы кровавые. Он узкий… Слишком, для того, кто мог в задницу недавно трахаться. Значит, куколка у нас хотел, чтобы его наполнили изнутри. Не я. А мне пиздецки нужно и хочется. Алекс дрожащей рукой мне чёлку зачёсывает, у него всё тело вибрирует оголённым проводом, я же губы онемевшие почти не чувствую, в глотке першит, его член изнутри мне горло до мозолей натирает. А я представляю, как куколку, мою куколку, сладкую, нежную, втираю себе в мягкие ребристые ткани, отбирая его вкус у других. Алекс не выдерживает, солёным его удовольствие мне на язык выплёскивается, я сплёвываю на пальцы и, смазав его задницу, не пытаясь больше ни растягивать, ни стараясь его участь облегчить, чуть по члену размазываю и в дырку его розоватую вставляю. Сразу же. С усилием. Больно. До конца нанизываю, глядя, как прикусывает губы, как кровь стекает к челюсти, как на плечо его капает, когда склоняет вбок голову. Кровь, что я губами собираю, как дань, подношение, уважение к моей боли. Больно. Нам обоим. Но меня разъёбывает морально куда больше, чем физически. В нём двигаться почти невозможно, мышцы в протесте, пусть он и расслабляется. Я предупреждал, что будет пиздец, у меня нет тормозов сегодня, у меня нет ничего, я нахуй закончился. И долгие минуты я смотрю, как напряжено его горло, пока он не цепляется за мою руку и на себя не тянет, пока не чувствую поцелуй, кровью приправленный, пока не слышу стон его в мои губы, и то как навстречу подаётся, отчаянно подмахивает, отдаётся. Сука, просто отдаётся. Со Святом он такой же? Это видит куколка моя, когда в простыни его вбивает, когда в постель втирает, втрахивает? Играющие мышцы под золотом кожи? Ровную линию зубов и острые клыки, зализанный рот и мутнеющие от возбуждения зелёные глаза с яркими искрами? Редкие веснушки на переносице и ключицах? Это куколка слышит? Его хриплое «ещё»? Его просящее «не сдерживайся»? Это удерживает его от звонков мне, от мольбы быть рядом, от блядского голода? Он же ненасытное существо, его нужно сексом сдерживать, насыщать и напитывать, тогда Свят расцветает диковиной.Он несравненным становится. Его натура, насквозь блядская, требует. Ему нельзя забивать это внутри. Непозволительно. Это его влечёт, этого ему достаточно? Он потому не зовёт? Изначально не звал с собой. Даже не пробовал. Понимая, кто будет в штатах. А кто нет. Возбуждение странное, я не хочу кончать, я хочу зависнуть в процессе, мне не нужен оргазм, я к нему не стремлюсь, тупо кончить я мог с любой на танцполе, да хоть со шлюхами. Я раскачиваюсь в его теле, жёстко работая бёдрами, чувствуя, как пот стекает между лопатками, как скользят руки по мне, как он его размазывает, чуть кожу мне оцарапывая. Я не понимаю сколько прошло времени, мне всё равно, всё что я делаю — периодически на дырку его обильно сплёвываю и снова натираю чувствительные обжигающие стенки собой. До ахуя. Целую израненный моими зубами рот. Стискиваю его шею рукой с разъёбанными нахуй костяшками, кадык до хрипа вдавливая с силой. Сжимаю челюсть, рыча по-звериному, глядя в абсолютно поехавшие глаза напротив, что гипнотизируют сквозь ресницы. Я хочу, чтобы он, отправившись домой, оказавшись в кукольной постели, всё ещё меня чувствовал. Чтобы как долбанный мост между нами, мой оставшийся на нём запах в кожу Святу втирал, чтобы подарил частицы моего вкуса с внутренней стороны щёк. Чтобы мой пот под его ногтями остался и после терпкие кукольные капли с моими смешивались. Я — обезумевшее, поехавшее животное, которое так сильно к нему хочет, что готов даже вот так всрато представить, что мы можем быть соединены. В одном человеке между нами. Я трахаю Алекса, трахаю жадно, трахаю голодно, чтобы это ощущение жажды передать. Чтобы он, ложась с куколкой, держал это в голове и наслаивал, скрепляя и смешивая. Трахаю, начиная трезветь, трахаю, а мышцы спазмируют едва ли не до судорог, пока не довожу его снова, пока не чувствую, как мокро моей груди, пока не замечаю несколько капель на его шее и подбородке. Струя мощно выстрелила, удовольствие лицо его окрашивает, делая ещё вкуснее. Желаннее. То как он распахивает рот, а шея с поблескивающей спермой, напряжённая, вся венами обвита. Я до боли впиваюсь в неё губами, наконец внутри него изливаясь с хрипами. Сюрприз — дерьмо. Идея отметить день рождения — уёбищная. Лучше бы я остался с детьми, заглушил всё внутри и пробыл в полудрёме, затихшим, впавшим в спячку зверем. Но меня из анабиоза вытравливают и поддразнивают, тыкая палками. Лучше бы я уехал после картинга или боулинга, не нужен был этот ёбаный клуб. Теперь друг выглядит как жертва насилия, сожранный мной. Статуэтка с отколотым нимбом на грязном полу лежит. Сердце затоптано. Сюрприз — дерьмище. Истерика меня истощила, измучила. Секс окончательно прикончил. Сил нет. Я просто валюсь сбоку от Алекса, хрипло дышу и закуриваю. Чтобы вот так, в молчании, мы пролежали не один десяток минуток, раскуривая на двоих, плечом к плечу, каждый явно о своём думая. А после я начинаю говорить, только теперь спокойно. Надрывно, тихо, почти шёпотом. Говорить о том, что хочу уехать, куда-то далеко, и не будь детей исчез бы на время, просто нырнул бы в людскую массу как в море, чтобы скрыться ото всех. Говорю, что в мире, кажется, мне нет места, только рядом с ним, только в нём, только дыша одним воздухом. Что без куколки солнце не греет, кислород не насыщает, и это клиника. Алекс слушает, смотрит внимательно, подперев рукой голову. Моргает медленно, снова просит подождать, снова напоминает, что так правильно. Слушает. Слушает. Слушает. Пока меня не начинает в сон клонить. А дальше — поиски одежды. Моя застывшая поза с фигуркой и остатком сигарет в руках. Алекс находит мою куртку, вызывает нам такси, сам же звонит Гансу и Саше, говорит, что всё в порядке, мы в норме и едем спать, чтобы не дёргались. Алекс остаётся со мной, помогает принять душ, приносит крепкий как нефть кофе и ничего не спрашивает, не осуждает, душу мою не трогает. Пока я бесполезной биомассой не заваливаюсь в кровать. — Спасибо. — Не забыв его поблагодарить. Он впитал мой срыв, но остался рядом. В который раз подтвердив, что близкие мне люди рядом со мной не для галочки. Мне больно, но на границе сна и яви, почти засыпая, я слышу его, слышу и внутри зверь отчаянно, но удовлетворённо рычит на слова: — Я бы всегда выбрал тебя, тебе бы даже не пришлось о выборе говорить. *** Лас-Вегас. Город грехов. Город ярких огней, что слепят в ночи. Город огня во всех его проявлениях. Город похоти. Город, где крутятся такие бабки, что ни одному Центру в мире подобное не снилось. Злачное место, которое искусит даже святого. Святым я не был. Середина ноября выдаётся холодной и пиздецки дождливой. Погулять с детьми на улице не удаётся совсем, с неба льёт, словно кто-то открыл сразу все краны, выкрутив на максимум и сорвав вентиля. Небо словно затянуто помойными тряпками, серыми, дырявыми, застиранными. Красота из природы исчезает, преобладание мрачных оттенков глаза не радует. Не радует ничего вообще. Разве что Марсель, который тихо спит в колыбели моих рук. Снова. И Богдан, что расположился под боком, после того, как с удовольствием опустошил сиську, пусть и не родной, но матери. Я лежу в одних джинсах, Мэдс, сама того не замечая, подёргивая ногой, щекочет мне ступню, а я не могу дёрнуться — разбужу детей. Через двенадцать часов у меня самолёт. Билеты лежат в спортивной сумке, что собрана была в кратчайшие сроки, как только мы с Кианом определили наш маршрут. Лос-Анджелес на десяток часов, а после в Лас-Вегас, прихватив с собой Мельникова, у которого какой-то пиздец в казино. И поэтому запланированный отпуск, чтобы вытрясти мозги, превращается в частично рабочую поездку, потому что Стас тоже подписал своего рода контракт с Кваттрокки и теперь находится якобы под моим началом. И ведь мы планировали рвануть в Непал, погрузиться в глубины анализа собственной жизни и самопознания, в изолированную тишину, чтобы выслушать тот надрывный внутренний крик и проблему эту проработать и решить. Хотя бы попробовать. Тренироваться в горах, посетить несколько храмов, вырваться из гущи людских интересов, стряхнуть с себя собравшийся негатив и выдавить, как гной изнутри, наболевшее. Но. Врач запретил. Во-первых, по его словам моё сердце не отблагодарит за подобные нагрузки с давлением. Горы — прекрасное место, но для тех, у кого нет проблем с сердечно-сосудистой системой, особенно учитывая сроки. Ведь после инфаркта прошёл почти год, но это критически мало. Пусть и кажется, что чёртово сердце просто мышца. Но мышца очень капризная. Во-вторых, если бы мы только по горам ползали — это одно. А совмещать с тренировками, алкоголем и прочим — прямой путь на больничную койку, и хорошо если для того, чтобы укрепить здоровье, а не пытаться выжить с накрывшим сердечным приступом. А он далеко не маловероятен. И в-третьих: я не хочу там оказаться в одиночестве. Понимая, что мне нужен шум толпы, чтобы заполнять образовавшиеся чёрные дыры внутри событиями, словно ёбаной ватой. Плевать, что безвкусно, пресно и омерзительно. Плевать, что толком не запоминаю лиц и тел, не акцентируюсь на ощущениях. Я иду вперёд, что-то делаю, просто чтобы не думать, просто чтобы время ускорилось, просто чтобы не настолько были заметны бреши. Чужие касания как кровавые сгустки. Как забитый бумагой желудок, чтобы не чувствовать голода. Чужие голоса, чужой интерес, чужие тела и стоны — синтепон, мать его. Стекловата. Колется, мешает, но краткосрочно утягивает в водоворот почти выхолощенной похоти. Никогда не любил нажираться, предпочитая алкоголю травку. Предпочитая алкоголю порошок. Предпочитая дорогую умелую шлюху. Теперь же появилась настороженность. Быть зависимым и от порошка, и от куколки — смертельная комбинация, и пока я в силах себя от этого удерживать — продолжу это делать. Мне нужно себя сберечь, выдернуть за шиворот из глубокой ямы, в которую снова на заднице сполз и на самое дно свалился. Меня пидорасило, когда я, оставив его в Центре, свалил к чёртовой матери той роковой весной, что вскрыла мне душу и сердце выпотрошила, разобрав его до сосудов, складывая извилистыми линиями. Меня пидорасило без него до истерики, до желания просто сдохнуть долгие месяцы. Меня пидорасило от новости о смертельной болезни Фила. Но никогда ещё настолько не выталкивало в беспомощную истерику. Я срываюсь. Не понимая, как выдержать эту разлуку, не понимая, куда себя деть, сгнивая как ёбаное яблоко изнутри от панического ужаса, что могу стать не нужен ему. Срываюсь. Моя сладкая сука, моя идеальная куколка… оказалась сильнее. Я помню, как он рассказывал, разрывая густую тишину комнаты о том, как рвался ко мне, как его ловили, словно зверёныша на границе. Как он бежал, готов был пешком ко мне, стирая стопы, идти, насрав на опасность и темноту. Он рассказывал, как его ломало, когда я ушёл, как выворачивало наизнанку. И теперь мы словно поменялись местами. Знание, что всё взаимно, взаимно на тысячи тысяч процентов, и нужно лишь подождать — не успокаивает. Стабилизироваться не получается. Я чувствую себя созависимым сосудом. Я чувствую себя частью симбиотической связи. Словно мы стали одним организмом, и когда к нему прибывает кровь, когда в его лёгкие врывается сила с кислородом — слабею я. Тот самый баланс злоебучей вселенной: чтобы он смог рваться вперёд в полную мощь — нужно меня разъебать. Чтобы его на пьедестал воздвигнуть — затоптать мою личность. Он меня угробил нахуй. Тело. Разум. Сердце. Душу. Отравил, выжег изнутри, я — ёбаный уголь, внутри теплится лишь нужда в нём, что слабо перекликается с ответственностью за потомство. Марсель подхныкивает, прогнозируемые педиатром колики с ним беспощадны, как бы ребёнок ни отрыгивал, как бы мы его ни выкладывали, какую бы сраную укропную водичку ни давали, стабильно, несколько раз за ночь, он разрывает тишину квартиры истошным криком. Марсель — моя маленькая, невыносимо громкая, изворотливая, но уже бесконечно любимая заноза. И понимание, что скоро улечу и мы не увидимся пару недель, толкает на постоянную близость, я отдаю Мадлен детей разве что чтобы искупать или покормить. Марсель перебирает своими крепнущими ручками, всё лучше удерживая головку и развиваясь настолько стремительно, что мне кажется, когда я вернусь из поездки, не узнаю его совсем. Марсель… космический ребёнок, абсолютно имя своё оправдывающий, с глазами, глубокими, как неопознанные звёзды, и уже абсолютно неотвратимым влиянием на всех, без исключений. Чего стоит пускающий слюни Сашка, что сюсюкает с ним как с божеством, спустившимся на землю. Я брата таким никогда не видел, а теперь, в первых рядах наблюдая, ржу как скотина и подъёбываю на тему того, не отрастил ли он себе пизду, став внезапно приторно мягким и ласковым. Марсель… Я смотрю на него, смотрю на Богдана, как всегда, тихого и покладистого, и благодарю суку-судьбу за их появление, ведь не будь их… меня бы, возможно, тоже уже не было. В бесконечной паутине боли и тоски я бы себя окончательно извёл или в пучину дерьма с головой кинулся, стопроцентно больше не в силах обратно выплыть. Раньше меня вытаскивал Фил, теперь же просить его нянчить мою растерзанную душу — эгоистично и непозволительно. Он вырвался из-за черты, он учится дышать в полную силу, активно восстанавливая свой сильно пострадавший организм, проходя череду обследований и готовящийся тоже куда-то, где тепло и нет извечной промозглой сырости, улететь. Ему хорошо, а мне за него в кои-то веки спокойно, потому что Фил стопроцентно в надёжных руках, самых лучших. Эти руки ему не навредят, они уберегут от всего, у смерти, если понадобится, в одиночку вырвут. Раньше меня спасал Фил. Теперь Алекс — с надрывом, растягивая жилы и пуская кровь, отдавая себя на растерзание, словно стена преграждает мне путь к самоуничтожению. Не заслуживает подобного, я несправедлив с ним большую часть времени, потому и вытолкнул из Центра буквально насильно, ибо нехуй рядом торчать и медленно со мной же гибнуть. У него получается сдерживать мои истерики, впитывать их в себя, но его внутренний ресурс не бесконечен. А ещё у него есть семья, что более важно. Раньше рядом молчаливо брёл Ганс, обижено ли, не понимая ли всю степень пиздеца, но выслушивая. Теперь у него есть тот, о ком стоит заботиться больше, чем уделять время остальным. У него сестра, которая долгие месяцы ждала возможности ощутить его близость. Раньше был Стас, нянька на полставки, тот, кто скорее просто наблюдал, чтобы я как придурок не убился. Был брат, что в панике пытался хотя бы что-то контролировать, был обеспокоенный отец. Но я не хочу больше никого в это дерьмо втягивать. Если и суждено мне ебануться на всю чёртову голову, то ебануться одному. Марсель довольно быстро успокаивается, причмокивая соской, сопя мне в кожу, снова утыкаясь носом в районе груди. Марсель — мой остров спокойствия, моя отдушина, мой маленький бесконечный мир. Богдан же — рождённая кем-то другим вселенная, что хочет в нашу реальность войти. И я ощущаю себя странно и совершенно иначе, когда беру его на руки. И нормально ли это? Сложно объяснить, наверное, так всегда происходит, для каждого человека у нас своё отведённое место в душе и сердце. Каждый подобный встреченный становится маленьким винтиком очень сложной внутренней системы. Марсель, пусть и шумный, громкий и капризный, но успокаивает. Богдан же, как мягкая ласка по нервным окончаниям, как прохлада для раскалённой кожи, как чистый воздух для напитавшихся пылью лёгких. Как вода для пересохшей глотки. Созидающее тепло, и вправду подарок. И уезжать от них не хочется. Оставаться же нет сил. Мне нужно сменить локацию, нужно в незнакомую массу упасть, выдрать свой ёбаный мозг с корнем, выполоскать в ином концентрате, а после дальше в ожидании жить. Почему именно Вегас? Потому что он в часе полёта от города сраных ангелов. Потому что он как шумная соседка поблизости. Потому что Невада немногим уступает Калифорнии. Потому что я хочу быть с ним на одном континенте. Хочу чувствовать его на расстоянии, упиваясь азартом и грехом, насыщенным воздухом, густым от чужих пороков. Потому что когда Киан спросил, куда я хочу вместо Непала — ткнул без раздумий, а он палец мой сдвинул немного правее, сказав, что именно таким будет компромисс. Почему Вегас? Потому что, таким, как мы, ублюдкам, если и срываться с цепи, то в месте, где через одного поехавшие, полубезумные и без тормозов. Идеальнее места, где можно убить время, сменить цветные линзы на глазах и чем-то порочным насытиться… попросту нет. А если и есть, то искать нихуя не хочется. В аэропорту встречаемся все вместе, у Стаса приличный чемодан, мы с Кианом налегке. Настроение у всех подозрительное. И вроде радоваться бы, из своего быта вырываемся. Плевать, что долгий перелёт, по прибытию впечатления обеспечены. Я был там. Не раз. Даже не дважды, и всегда чувствовал, словно у судьбы что-то выиграл, разбрасываясь деньгами, разбрасываясь временем, разбрасываясь всем, чем только могу, заводя перспективные знакомства, чтобы зарекомендовать себя незаурядной личностью. Я бы в Вегасе жил. Он мне идеально подходит, такой же шумный, отчаянный и ебанутый на всю сраную голову. Отбитый к херам, посылающий ёбаную суку-жизнь нахуй. Я бы там жил, я бы там с шиком устроился и сгорел как самый яркий, мать его, костёр, я бы устроил на месте собственной личности пепелище, уйдя громко, на пределе, запомнившись этой ослепляющей вспышкой. Или же подходил. Потому что теперь приоритеты сменились. Веселье внутри если и поднимается, то на считанные минуты, да и то кажется насквозь фальшивым. Я собираюсь в Вегас теперь не потому, что получу океан удовольствия, а потому, что хочу угробить пару недель, ибо дома они, пусть и в приятном покое рядом с детьми, но однотипно тянутся и травмируют чередой долбанных мыслей, от которых не спастись. Наедине с собой стало дико и страшно. Дошедшее до своего критического максимума одиночество, поняв, что глодать ему нечего, начало устраивать внутри вакханалию запредельного уровня. Я не могу нормально спать, когда один. Я не могу сосредоточиться, мысли парят, словно блядский туман, над одной и той же территорией. Я засыпаю — под веками он. Я просыпаюсь с уже знакомыми и заебавшими меня мыслями. Мозг тоскливо транслирует мне миллиарды нюансов, те самые моменты, детали, которые прилежно складировал. Стоп-кадры, звуки стонов, особые интонации. С наушником ли я. Или без. Я слышу его внутри своей головы. Я слышу его в стуке собственного сердца. Чувствую в натянутых мышцах. Чувствую себя в нём потерянным и совершенно больным. Состояние прогрессирует. Понимаю, что я не выдержу те самые пресловутые пять лет, которые ставил нам приблизительным сроком для достижения ряда целей — они внутри измеряются бесконечностью. Прошло примерно полгода с момента того рокового разговора. Всего лишь полгода в сравнении с тысячами дней порознь — просто насмешка. А я уже весь к хуям закончился. Насколько меня хватит? И что произойдёт с очередным срывом? Загадывать не хочется. Пугает и толкает в отчаяние лишь глубже. В самолёте кошусь на стюардесс, Киан ржёт по этому поводу сбоку, мечтательно облизываясь и рисуя для нас перспективы, постоянно прокатываясь языком по внутренней стороне щёк, особенно когда встречает взгляд вышколенных длинноногих девушек. Киану весело, в нём свободы больше чем в пустынном ветре, он совершенно стихийный, неподконтрольный, цельный, мать его. Киан ждёт от совместного отдыха много сочных эмоций, много густого наслаждения, концентрированного. Безумно рад, что мы выбрались. Безумно рад, что я не соскочил и потому никак не комментирует ненужную нам совершенно остановку в Лос-Анджелесе. Стас же сидит напротив задумчивый. Часть его личности сейчас мерцает множеством оттенков, та самая, которую не так и часто увидеть можно. Вместо напускной лёгкости и веселья, он в неочевидном, но напряжении. Медитативно водит пальцем по подлокотнику и смотрит в иллюминатор, как будто небо ему ответы внезапно предоставит, сбивая облака в пушистые буквы и истину сраной жизни рассказывая. Стас не возмущается, когда понимает, что мы вылетаем не прямым рейсом, а с пересадкой, между которыми чуть более половины суток. Только чуть бровью дёргает, а после говорит, что ему бесконечно похуй, то, что должно было случиться, уже случилось, грёбаный день ничего не изменит. Мы довольно прилично нажираемся, неслабо виски угашиваясь, однако нервозность, что в меня вместе с влажным воздухом Центра проникает, изнутри так и не выветривается даже благодаря мощному кондиционеру салона самолёта. Можно было бы поспать, но стоит лишь кому-то из них умолкнуть, а мне снова обратиться внутрь себя, как возвращается привычно-болезненная какофония. Я оставаться внутри собственной головы в одиночестве не готов, состояние и без того нестабильное расшатывается всё больше. Вместо успокоения, хотя бы частичного, всё работает с точностью до наоборот. Я делаю ошибку. Иду на поводу чувств, прогибаясь под ними. Я проявляю слабость. Хотя Киан называет это силой, потому что он не смог бы просто смотреть — он бы наглым образом присвоил или хотя бы пометил. А я сдерживать себя умудряюсь уже довольно прилично по времени, не переходя грань, уважая чужой выбор и решение. Пусть и не согласен, хотя в то же время как раз этим его поступком и горжусь. Киан считает, что меня так разъебывает из-за противоречий. Не будь их внутри, я бы и с душой, и с сердцем договорился. Взрослые люди ведь, прекрасно понимаем, что любовь не решает вообще ничего. Она не является абсолютной гарантией. Люди посылают это чувство в глубокую задницу, выбирая комфорт, благополучие и множество перспектив. И я бы с ним согласился. Кивал бы китайским болванчиком, только на собственном примере убедился, что это безумие, которое взяло надо мной и куколкой контроль, не убиваемое. Не перебороть его. Не отодвинуть. Не заглушить и не выкорчевать изнутри. Кто-то скажет, что основной ингредиент неиссякаемой мощи и невероятной силы — любовь. Что в ней весь секрет. Что пока есть ради кого жить и бороться — ты выживаешь. Она топливо. Она проводник. Она ресурс неиссякаемый. Что именно тот, кто любит, становиться сильнее всех и всего. Сильнее врагов, запретов, обстоятельств. Любовь способна выкупить у смерти, проложить облаками дорогу, вырваться с самого глубокого дна. Кто-то скажет, что любовь это самое достойное и прекрасное в нашей ёбаной жизни. Только моя почему-то — одна лишь боль и бесконечное безумие. И что можно хорошего из этого чувства черпать, если оно сплошь чёрное с алыми вкраплениями? Если оно заставляет гореть изнутри, оно меня выжигает и рано или поздно просто убьёт? Я тупо не выдержу. А вдали от него всё ближе подхожу к грани, из-за которой просто не вернусь. Меня расщепит на составные части и никому не под силу будет собрать воедино. Я делаю ошибку. Спускаясь с трапа, со старта решив, что звонить Алексу в этот раз тупо не буду, потому что сорвётся и примчится ко мне, чтобы в тиски загнать, скрутить, спеленать в рубашку смирительную, чтобы не позволить всё усугубить. И ситуацию, и своё состояние. Ошибка… Ошибка, сука. Я всё понимаю, прекрасно осознаю, но не поддаётся оно контролю, контролировать себя попросту не хочется. Я устал от этой борьбы ежедневной. Устал вариться в обиде и тоске, устал скучать по нему, устал сожалеть, что в свой ёбаный день рождения швырнул фигурку и теперь мой красивый деревянный полуангел без нимба. Я смотрю на сколы статуэтки, и ощущение, что старой мелкой черепицей внутри всё осыпается. Теперь она греет мне сраный карман. Всегда в нём, рядом с пачкой сигарет, в бархатном мешочке, словно он её от слома защитит. Ведь урон я ей могу нанести вне зависимости от того, сколько слоев поверх дерева намотано. И лучше было бы дома оставить, иначе налакаюсь и либо проебу, либо разъебу на эмоциях. Лучше бы… Многое лучше не делать. Или наоборот. Только где именно рассмотреть ту самую золотую середину, чем измерить? Ответов нет, искать их нет сил, да и не хочется. Ошибка. Бросаем вещи в отеле, в небольшом номере. Киан и Стас отправляются в ресторан пожрать, благо не в тот, в который обычно ходит куколка. Время же близится к семи вечера, в городе яркими пятнами горят огни, успело стемнеть, что мне определённо на руку. Потому что я двигаюсь дворами к нужному месту, натянув капюшон на голову, осматриваюсь, много курю и никогда не признаюсь, что молюсь ради мелочи… но я, сука, кто бы там сверху ни был, его молю, чтобы в это время Свят оказался на месте. Чтобы мне дали шанс вдохнуть, пройдя мимо, рискнув и придвинувшись близко, почти в него влипнув. Я хочу устроить нам роковую случайность, хочу поиграться во всемогущего. В призрака, что мелькает в ночи. Я хочу перед ним замерцать и скрыться, хочу запах, этот чёртов запах, который с первых же нот надо мной контроль захватил давным-давно, с первой же встречи, втянуть в себя ноздрями. Забить им лёгкие намертво. Законсервировать его внутри. Молюсь, чтобы он там был. Молюсь отчаянно, сердце ускоряется, пальцы предательски дрожат. Внедорожник с уже знакомыми номерами стоит на парковке недалеко от входа. Судьба-сука, но сегодня всё идёт мне на руку. Район, пусть и один из самых богатых, но частично обесточен. Крупные заведения работают на генераторах, уличное освещение пошло по пизде, ресторан находится на пригорке, вниз по улице видны лишь горящие фары проезжающих машин. Я вижу, как тёмными пятнами ближайшие кварталы расчерчены. Вероятно, произошел либо сбой, либо авария. Что волнует меня в меньшей степени, чем застывшая кукольная фигура у окна. За его спиной стена. Перед носом опустевшая тарелка и ополовиненный бокал. Лицо незаинтересованное, с виду скорее уставшее. Волосы небрежно по плечам разбросаны, ворот рубашки расстёгнут. Я не вижу его глаз с расстояния, не вижу его рук, они спрятаны за салфетками и приборами. Но даже этого достаточно, чтобы удовлетворённо заскулить глубоко внутри, получая свою микродозу, крупицу порошка, что втирается в мои дёсны с густеющей слюной от нестерпимого голода. Куколка моя… Красивый пиздец. За стекло бы его начищенное, без единого отпечатка. И любоваться до конца жизни. Я так убеждал его в том, что он обязан вкус и запах свободы познать, вкус и запах принятых самостоятельных решений, чтобы он почувствовал, каково это — выбирать путь и по нему же следовать. Я так хотел его роста и развития, а теперь сдыхаю от последствий. Я хотел, чтобы он выбрал будущее, но я не ожидал, что он так и поступит, при этом, имея возможность, не выберет ещё и меня. Красивый. Слишком. Запредельно. Преступно-красивый. Каждая его черта словно обострилась, прошло ведь всего ничего, но заметны изменения. Тот пиздёныш, что когда-то прикатил на базу по указу родителя, затерялся где-то за выросшим практически с нуля образом куда более мужественного, уверенного и повзрослевшего молодого мужчины. Нихуя не мальчика. Красивый. Пальцы дрожат, высекая искру, огонь зажигалки на пару секунд ослепляет, я не буду пока заходить, позволю себе докурить сигарету и только тогда… рискну. Возможно, зря, возможно это и есть наивысшее проявление моего больного эгоизма — то, что я хочу, чтобы больно и невыносимо было ещё и ему. Чтобы он всё же меня заметил, чтобы и его спокойствие разбилось об истерику. Потому что он… слабее меня по множеству параметров, а в самом важном — оказался сильнее. Я хочу, чтобы он жалел. Я хочу, чтобы он ко мне рвался. Я хочу его дрожи даже просто от мысли, что ему показалось, будто я рядом — прошёл мимо, встретился взглядом, что-то напомнило меня. Неважно. Я хочу. Я не могу себе больше отказывать. Мне это нужно. Критически. Бычок летит под ноги, наступаю толстой подошвой ботинка, засовываю одну руку в карман, а второй открываю дверь заведения. Выцепляю из толпы его охрану без особых проблем, они слишком демонстративно не прячутся. Зал полупустой, однако все официанты заняты, с администратором кто-то говорит, что позволяет мне проскользнуть мимо незамеченным. Хуёвый сервис? Или просто снова судьба играет на моей стороне? Не знаю. Особо не радуюсь. Свят встаёт. Поднимается из-за стола, забирает лежащий телефон, берёт пальто со спинки, на плечи накидывает, волосы густой шелковистой копной перекинув на одну сторону. Чуть шеей ведёт, плавно и завораживающе красиво, моргает медленно. Сводит с ума. Сводит нахуй, я как привороженный им не могу отвести глаз, надвигаясь, словно таран, в его сторону. Посмотри. Вот он я. Перед тобой, чёрт побери. В нескольких метрах. Не чувствуешь? Насколько же ты закрылся от всего мира вокруг в своём непроницаемом панцире, что не реагируешь вообще ни на что? Его невнимательность злит и разочаровывает. Нельзя быть настолько в себе, когда вокруг может быть множество угроз, от которых его даже долбанные профи не сберегут. Непозволительно. Куколка… Сука моя сладкая. Глаза подними. Ну же. Дело доли секунды, просто блесни цветными стекляшками, ослепи меня к чёртовой матери. Давай, Свят, какого хуя ты выпал из нашей общей вселенной, почему я чувствую волнами от тебя энергию исходящую? А ты меня нет. Блять. Отворачивается, одна рука в кармане пальто, вторая свободно свисает с телефоном, собирается выйти через другие двери, боковые и чуть менее пафосные, чтобы оказаться быстрее на парковке, а меня подрывает, словно кто-то пнул нахрен на скорости. Догоняю. Соприкосновение, как удар ёбаным током. Его пальцы — мои пальцы. Слишком мощная волна от него ко мне, от меня к нему. Чувствую, как внутри всё вздрагивает, как в меня врезается его бесконечно любимый мною запах, как начинают сжиматься лёгкие беспомощно, как кругом идёт голова, опьянённая, как он за моей спиной останавливается. Почувствовал? Увидел? Узнал? Не убегаю, не ускоряюсь, просто обогнув его, выхожу первым на улицу и ныряю сразу же за угол. Район обесточен, солнце съебалось с небес. Тьма принимает в себя как утроба матери. Шаги его звучат громче, а я под козырьком как бродячее животное наблюдаю. В засаде притихшее. Хищником изголодавшимся, но ослабевшим, потому слепо соваться не рискуя. Подойти? Не смогу оторваться тогда. А это перетасует к херам все карты. С ним ведь нельзя половинчато. Или всё. Или никак. Иначе пиздец. Только если с мясом себя отрывать, кожа мгновенно оплавится, мы срастёмся в секунды, достаточно лишь одного прикосновения. Крутится, пытается что-то высмотреть, кусает губы, закладывает волосы за уши, ветер треплет их, ерошит, словно наказывая, а мне снова хочется курить. Невыносимо. Пальцы предательски дрожат, дрожит всё внутри. Тихий щелчок зажигалки кажется неебически громким. Но он его игнорирует, дым в меня проникает будто нехотя, оседает на лёгких смогом и душит. А Свят набирает кого-то, крутится всё ещё, высматривает. А мне бы посмеяться, да не смешно, я в шаге от истерики. — Алекс? — вопросительные интонации, почти надрывные, на грани истерики. Он внешне в разы спокойнее, чем об этом говорит голос. Надо же… — Только не говори мне, что Макс снова в городе, а ты промолчал, пусть и обещал не скрывать. Боже, мне кажется, он мне уже в каждом мерещится. Я с ума скоро сойду… Ты можешь узнать? — делает паузу, явно ответ Олсона слушает, прикусывает палец, растерянный, беспомощный, а меня к нему магнитом сверхмощным по миллиметру подтаскивает, успеваю от стены сраной отлипнуть, благо, в него всё ещё не влипая, как сумасшедший. И блять… где его ёбаная охрана? Почему он стоит один в темноте, пока я наблюдаю за ним, как за чёртовой статуей посреди площади? Что за херня вообще? Мать твою, как оставлять его, когда долбоёбы в мелочах проёбываются? — Хорошо, я подожду, перезвонишь, ладно? — вызов сбрасывает. Зачёсывает волосы к затылку. Топчется на месте, никуда не спешит уходить, всё ещё с ветром сражаясь, всё ещё в темноте ищет меня. А у меня звонит телефон. Плевать, что на беззвучном стоит. Силой мысли ответить я не способен, увы. А не ответить нельзя. — Привет, папочка, — ехидно тяну из темноты Алексу, затягиваюсь глубже, чем следовало бы, до лёгкого головокружения, а Свят в меня глазами врезается. В горящий кончик сигареты, который оранжево-алым маяком выдает моё месторасположение с головой. — Ну ты и придурок, Макс, мог бы хотя бы предупредить, — в наушнике голос друга звучит, я слова толком не разбираю, разбирать их не хочется. Всё моё внимание на том, кто в нескольких метрах застыл, одни лишь волосы ветром рассыпаются. — Не натворите хуйни, матом тебя прошу, потом не разгребёшь и только хуже сделаешь. — Я совета не просил, — вызов сбрасываю, одновременно с тем делая шаг в его сторону. Уши закладывает, сердце в глотке пульсирует, по венам разгоняется ток вибрацией. Второй шаг, глубокая затяжка, дым застывает в глотке, опускается ниже и травит. Пьянит. Выворачивает из меня эмоции, что порами сочатся, окропляя сухой асфальт. Это так прекрасно, что больно. Третий, четвёртый, в полуметре, глаза в глаза, выдыхаю носом, чуть склонив голову, на него смотрю. Молчит. Молчу. Миллиард слов сказать хочется, прошептать, как соскучился. Так сильно, что меркнет всё вокруг, я брожу будто в тумане, в дымке, ни на чём не могу сосредоточиться. Тоскую как сука. Люблю ещё больше. Хотя казалось предел наступил. Люблю так невыносимо, что из меня это чувство уже переизбытком выплёскивается. Неумная любовь растёт, и с появлением детей часть на них сбрасывается, иначе уже разорвало бы к херам. Я пиздецки пуст без него. Без него же я чувствами переполнен. Молчит. Моргает, рассматривает моё лицо, пусть его особо и не видно, капюшон скрывает многое. Кроме губ, что растягиваю в кривоватой улыбке, приподнимаю верхнюю, только правую её сторону, и кончиком языка скольжу по клыку. Вижу его мгновенную реакцию, как выдыхает с хрипом, словно его душат нахуй. Как примагничивается ближе, покачнувшись вперёд. — Макс… — шёпот с сочной розовой мякоти слетает. — Куколка... — Но я не хочу говорить. Я хочу его сердцем слушать, я хочу диалог губами вести, с его языка слизать каждое слово. Пальцы привычно в волосы проскальзывают, в мягкие, шелковистые, ахуительные золотистые пряди впутываясь, и за горячий затылок на себя, до упора, чтобы украсть его выдох и не дать снова вдохнуть. Только меня. Только я проникну сейчас сначала в его рот, а после и в лёгкие. Сильно, столкновение почти болезненное, мы вжимаемся друг в друга, словно врезались на скорости, и мычание, что из него рвётся, оглушает, а у меня так в голове кровь шумит, что взрывы петард мерещатся. Горячо, он раскалённый, словно из жерла вулкана вылез, а его кровь заменила магма, которой он кожу мою оплавляет нетерпеливыми, жадными касаниями. Боже… Всё на рефлексах, впереди разума — инстинкты, я не соображаю вообще ни черта, ощущая лишь как правильно и идеально он оплетает меня ногами. А я в тёмную стену спиной его вжимаю, собой в неё утрамбовывая, и ни сантиметра между. От губ ни на миллиметр не отклеиваясь. Так похуй, что происходит вокруг. Так поебать. Катастрофически сильно важен лишь его вкус, что врывается в меня, лишь его пальцы, сдёрнувшие капюшон и за шею мои цепляющиеся. Его стон, когда начинаю жадно вылизывать пульсирующую под моим языком жилку на шее, а он позволяет, выгибаясь, к себе прижимая и дрожь его пальцев, сука, самое, мать его, упоительное во всей ёбаной вселенной. Нахуй её, пусть к чёртовой матери разрушится. Я хочу навсегда остаться здесь. Навсегда с ним. Блять… Пуговицы выскальзывают из петель, я голодными поцелуями его ключицы мечу, громко, влажно, пока к губам своим снова не притягивает. Трахает мой рот, его язык во мне двигается как одержимый, а мне кажется, я лишь от этих ласк сейчас попросту кончусь. Весь. Член пульсирует, в ширинку врезается. Жарко. Душно. Вкусно. Ахуительно. Моя идеальная куколка. Самая любимая, нежная, чувственная, самая страстная, самая, просто нахуй неповторимая. — Святослав Леонидович, — подоспели долбоёбы, ахуеть как вовремя. — У тебя отвратительная охрана, за это время тебя уже могли бы убить. Им просто повезло, что я тот самый, кто ради тебя перевернёт полюсами Землю и никогда не сможет навредить, — хрипло в его губы напротив проговариваю, пока он слова с них сцеловывает короткими мазками и улыбается. — Святослав Леонидович, у нас двадцать шесть минут до встречи. В связи с тем, что часть районов обесточена, не работают некоторые светофоры, из-за чего образовались пробки. Нам следует немедленно выезжать, иначе мы опоздаем. — Блять, — облизывается, всё ещё крепко держит меня, пока я вжимаю его в стену. Вижу, как мысли в его голове мечутся, чувствую, как перебирает пальцами, зачёсывая к затылку, мои волосы. — Ты постригся, — тихо говорит и рассматривает, словно забыл то, что услышал чуть ранее от своего человека. Гладит пальцем меня по бровям, по губам, снова тянется и целует, глубоко, голодно, не в силах оторваться. Ни я от него, ни он от меня. Сука… Пропасть ебучая, эти ваши сраные проблемы и сложные решения. Заебало. — Поехали со мной, — трётся нос к носу, снова целует. — Пожалуйста, — мазком языка. — Подождёшь полчаса, и я весь твой до утра, — затыкает снова поцелуем, словно ответ услышать боится. — У меня через шесть часов самолёт, — скребутся слова в глотке, я могу остаться, могу забить на весь мир, на его принятое решение, на всё вообще. Я могу всё испортить нестерпимым желанием, эгоистичным сиюминутным «хочу». И не прощу этого потом себе. Он выбрал. В его выборе меня в Калифорнии рядом нет. Надо отпустить и отступить. Надо этим мгновением насытиться и свалить в свой тёмный угол дальше скулить, получив дозу его губ, получив в разы больше, чем вообще рассчитывал. Надо делать правильные, сложные, но необходимые шаги на пути к нашему будущему. Пусть путь выбирал и не я, никто не спрашивал моего мнения, но маховик закручен, не имеет смысла теперь выёбываться. Меня без него размазывает. А он всё так же взаимен. Я хотел убедиться? Убедился. Нужно отпустить и из рук, и на встречу, и в будущее. Нужно. Только я клинический неисправимый дебил. Всегда им был, когда дело его касалось. У меня срывается сердце с тормоза, отключается мозг, я пытаюсь, я… видит бог, пытаюсь себе запретить, но не могу. Ресурсы сопротивляться закончились. — Не отказывай мне, я так по тебе соскучился, пожалуйста. Не дай мне сойти с ума сегодня одному, я же разнесу этот сраный город в истерике, если ты просто улетишь. Ну, пожалуйста, — хмурится, выглядит так трогательно беспомощно. — Почему это чёртово «пожалуйста» больше не работает? — спрашивает отчаянно, пока я на него, не моргая, смотрю. И в полутьме не видны доподлинно оттенки, зато я чувствую, как лупит сердце его в груди. Чувствую, как дрожит, за меня цепляясь, и аккуратно ставлю на ноги. — Святослав Леонидович… — Макс, прошу, — цыкает на бедного мужика, сразу же вернув ко мне всё своё внимание, протягивает руку, за пальцы мои цепляется, а я не соображаю, в какой момент потянулся навстречу. Теперь ощущаю, как мы сплетены, я за ним иду как в наваждении, на поводок невидимый посаженый, невидимый, но пиздецки прочный. В машине оказываемся спустя несколько минут: он залезает первым, я следом заныриваю на заднее сидение и не удивляюсь ни грамма, когда куколка заползает на мои колени, успев скинуть пальто. Привычная практика. Знакомо по телу дрожь прокатывает, когда вжимается бёдрами, отираясь, возбуждённый, воздух вокруг нас напитывается и потрескивает, а у меня долбанный паралич нервной системы. Я так этого хотел, что теперь просто не верится. Обида в груди клокочет, напоминая, что так могло бы быть всегда, если бы он не свалил, даже не удосужившись позвать с собой. Обида покалывает в кончиках пальцев, когда расстёгиваю несколько пуговиц, оглаживая его рёбра, спускаю рубашку и влипаю губами в плечо и ключицы, веду к шее, шумно вдыхая его потрясающий запах. Щемит, как же щемит внутри, сжимает тисками, мне такая пизда будет после, что уже сейчас становится дико. Я так проебался, подойдя и позволив себя увести, просто пиздец. Это всё такая огромная невероятная ошибка, что потом так аукнется, я ебал… — Останься, — выдыхает, стягивая с меня куртку, а после худи. Ведёт по груди, касается жетона, что сам мне подарил. — Я идиот, без тебя не получается, нужно было сразу так сделать, не теряя больше времени. Останься со мной, плевать уже, что там будет или нет ломаться. Здание почти готово, ещё месяц, может чуть больше, и ремонт, закончится строительство. Работы очень много, но я найду для нас время. Всё распланирую. — Где же ты раньше был, глупый? — тихо спрашиваю, вглядываюсь в его глаза, освещение трассы позволяет считать хотя бы минимум эмоций не только касаниями, но и взглядом. — Я мог бы приехать к тебе летом, но теперь у меня контракт и всего две недели, чтобы обратно вернуться. Ты сделал свой выбор, это уже не изменить, — выдыхаю, видя, как дрожат его ресницы, чувствуя, как в лоб мой вжимается, молчит, осознает, вероятно, взвешивает. Понимает, обязан понимать, что невозможно всё сделать по щелчку пальцев. — У меня теперь есть помимо работы ответственность, я не могу оставить надолго детей. Всё сложно, куколка. Всё слишком сложно, чтобы сходу решить и найти компромиссы. — Двое… Алекс говорил, — шепчет, губы свои красивые кусает, пытает меня всем своим видом, внутри сбоят системы, алым, сука, горит. А мы подъезжаем как раз к месту встречи и ему пора. А мне и отпускать его не хочется, и как раз будет время обдумать, стоит ли оставаться на несколько часов или нет. — Дождись хотя бы в машине, а после всё решим, ладно? — Иди, — отпускаю его руку, а он выскальзывает, поправляя волосы и быстро двигаясь в сторону здания. — Как так вышло, что ваш клиент проторчал на неосвещённом участке улицы около десяти ёбаных минут, но никто вообще не дёрнулся проверить и сопроводить? Вас Рокки в какой яме отрыл? — обращаюсь к сидящему за рулём на вскидку одногодке: вместо привычного мне уже лица его водителя, там другой совершенно наёмник. И он мне не нравится. Вот, сука, категорически. — Какого?.. Дёргаюсь вперёд, зажимаю локтем его шею, вжимая с силой голову в кресло, слыша, как с хрипом выходит воздух из его лёгких. И мне пиздецки не нравится желающее слететь с его губ «какого хуя?» вместо убедительных оправданий столь значительного проёба. — Двадцатисантиметрового, можешь у Святослава Леонидовича спросить о деталях, он с ним прекрасно знаком, давно и очень близко, — приближаюсь к его уху. Всё ещё в жёстком захвате держу. — Фюрер… — задушено звучит, а я оскаливаюсь. — Во плоти и крови. Так какого хуя вы, шакалы бесполезные, так хуёво со своими обязанностями справляетесь? А если бы его возле ресторана поджидал не я? Ты в курсе, что способен сделать профи даже за пять чёртовых минут? — Змеисто нашёптываю, всё сильнее горло его сжимая в захвате, ещё чуть-чуть и долбоёба отключит нахуй. — Отвечай, — слишком громко в тишине машины звучит. — Нечего сказать? А я вместо тебя отвечу. За пять минут в него могли всадить пулю, и даже не одну, оттащить за угол тело, минимально замести следы и свалить нахуй. А ещё могли бы нанести несколько ножевых, бросить на месте и опять же свалить. А ещё подкатить прямо ко входу, накинуть на его прекрасную голову мешок и увезти. Мне продолжать? Вас наняли для того, чтобы вы опасность чуяли за версту, чтобы лучше лишний раз перепроверили, чем один-единственный роковой раз проебались, затормозив. Понятно? — спрашиваю, чуть ослабив хватку и позволив вдохнуть, а он кивает. — Повтори всё, что я, сука, сказал, живее. — Резко отпускаю и смотрю, как разминает шею, а после выхватывает ствол из кобуры, но не успевает нихуя сделать, потому что я вижу ублюдка насквозь, успевая оружие выбить, ещё и лицом его о руль въебать. — У тебя есть выбор: либо ты сам с повинной Рокки звонишь и говоришь, что не справился с ролью водителя и охраны Басова, или я звоню Леониду Васильевичу напрямую, и уж поверь мне, к моим словам он прислушается. Есть ещё один вариант. Ты начинаешь выёбываться, как сделал это парой минут ранее, я отвожу тебя к ближайшей подворотне и там же бездыханным телом оставляю. Ну так что? Решил? — процедив слюну сквозь передние зубы спрашиваю, смотрю на него внимательно, пока тот поигрывает желваками и ощупывает нос, с виду целый, даже кровь у ублюдка не пошла, надо же. Звонить он решает сам. Рокки трубку поднимает шустро, выслушивает сказанное под диктовку от меня, прекрасно понимает, откуда ноги растут, но нихуя с этим не делает, а я прекрасно знаю, что позже, лично со мной, на эту тему переговорит. Я бы трубку взял, но тут существует проблема: я нихуя не услышу, потому что мой смартфон со слуховым аппаратом сопряжён, усиливает многократно звук и напрямую вызовы туда перенаправляет, а с чужим телефоном я не сделаю нихуя, только если попросить его орать. Проще потом с ним созвониться и всё обсудить. — А теперь пошёл нахуй отсюда. — Когда прерывает вызов, указываю кивком на дверь долбоёбу, смотрю, как выходит, а когда к стволу тянется, отрицательно покачиваю головой, дав понять, что пушку он оставит здесь и лучше без выебонов, потому что шутить я не буду. Шутки закончились. Рокки спустя несколько минут мне сам звонит, спрашивает, что на самом деле случилось, а когда я рассказываю, понимающе мычит, просит Свята домой отвезти, утром обещая его постоянного водителя с выходного сдёрнуть. У того, оказывается, была плановая комиссия по состоянию здоровья из-за травмы ноги. Рокки, что очевидно, не говорит мне и слова против, потому что на моём месте обязан был бы поступить так же. Возможно, немного спокойнее, но и куколка ему дорога не до такой степени. Басов для него в первую очередь клиент, потом друг, остальное лирика. Для меня же Свят — всё. Без лишних обсуждений. Вылезаю из машины, потягиваюсь и закуриваю, присев на капот внедорожника, зеваю широко, разница во времени, сука, беспощадна. Тело ломит, просит отдыха. Нервная система шалит. Сигарета тлеет между пальцев. Мне хуёво. Очень сильно. Но в то же время — мне хорошо. Потому что я знаю, что совсем скоро снова его увижу, смогу коснуться, смогу с кожи его вдохнуть. И это аномальное, нездоровое, отвратительно всепоглощающее дерьмо. Это неправильно. Нельзя так сильно зависеть, нельзя так невыносимо хотеть, нельзя настолько отдавать себя. Полностью. Вокруг жизнь кипит, вокруг всё движется, я же какого-то хуя застыл. Рядом с ним время — пустая величина, не имеющая ценности. Ее хочется выбросить. По коже мурашки бегут, рукава худи закатаны до локтей, ветер под ткань пробирается. Стоило бы куртку надеть, но так лень… Лучше охладиться немного, прежде чем сорвёт всё до последней клеммы и меня станет не остановить. По коже мурашки, когда шаги его слышу, когда смотрю, как приближается, двигается на поводке моего взгляда, останавливается напротив, между моих расставленных ног. Заглядывает в лобовое стекло машины и, не заметив водителя, приподнимает молчаливо бровь. — Я немного пообщался с бесполезным куском говна, что к тебе сегодня приставили, и с прискорбием сообщаю, что он больше сопровождать твою прекрасную задницу не будет, — расплываюсь в ухмылке, затягиваюсь поглубже, а он приближается и заставляет дым в рот его выдохнуть, распахивая губы. Облизывается и всматривается в моё лицо. — Решил навести свои порядки? — спрашивает и проводит языком вдоль моей челюсти, ведёт носом к уху, всасывает мочку. — Развлекаешься? — рядом с наушником шепчет, а сигарета улетает к херам под ноги. Я за задницу его к себе ближе притягиваю, сжимаю пальцы с удовольствием, чувствуя, какая она упругая. Развести бы ягодицы в стороны, провести бы по его дырке языком, растрахать его до припухших краёв, а потом вставить до самых яиц и всю чёртову ночь трахать-трахать-трахать, натягивая как самую лучшую, самую дорогую, самую идеальную перчатку. — Я мог бы отвезти тебя домой, проваляться в пенной ванной кожа к коже, долго лизать твою ахуенную дырку, зацеловать каждый сантиметр не менее ахуенного тела, позволить себя трахнуть, позволить в свой рот кончить. Много. Очень много горячих, грязных, так любимых тобой вещей сделать. А потом уложить в постель и повторить. Чтобы, когда ты вырубишься без чувств, уехать. Сесть в самолёт и улететь. Я мог бы просто довезти тебя до дома, а после выйти из машины, долго губы твои самые, сука, вкусные во всём ёбаном мире целовать, а уже потом уйти, так и не поднявшись в квартиру, просто потому что хочется, чтобы тебе было и хорошо, и больно. Так же, как было мне всё это время, после твоего ёбаного выбора. — Макс… — Закрой свой блядский рот, душа моя. Просто. Блять. Его. Закрой. — Я не пытаюсь ему грубить, голос звучит спокойно и размеренно, глаза его напротив близки к панике. И я понимаю почему. Но останавливать себя не хочу. Если я не выплесну это всё изнутри — сдохну. — Твой выбор обидел меня, Свят. Очень сильно обидел, потому что ты предпочёл оказаться подальше, предпочёл пересечь половину мира, чтобы строить свой чёртов замок мечты. Ты ведь понимал, что не останешься здесь один, верно? Ты летел, прекрасно зная, что помимо охраны, штата и ресурсов под рукой всегда будет Алекс. Это удобно, я понимаю. С ним хорошо, бесспорно. Но ты мог быть в Берлине и быть моим. Все эти месяцы мы просыпались бы вместе. Я бы встречал тебя после рабочего дня, нашёл бы лазейку, чтобы в поток влиться. Подстроился бы. Может, там и было бы меньше, чем здесь, перспектив, но там могли бы быть «мы». А так нас нет. Увы. — Прости меня, — читаю по губам, вижу, как кусает их, пока не прикасаюсь пальцем, останавливая и прося одновременно молчать. — Я так хотел, чтобы ты жалел, чтобы ты сорвался, чтобы сказал, что накосячил и так дальше нельзя. Но шли месяцы, а ты молчал. Ты даже на мой день рождения мне не позвонил. Я же несколько раз доходил до грани, палец зависал над твоим номером, ещё немного и… Блять, это слишком сложно, ты понимаешь? Просто молчать — полный пиздец. В этом всём логики нет. Я так много думал, взвешивал всё, радовался твоим самостоятельным шагам и гордился ими, а потом снова внутри всё начинало вопить. Потому что сначала будет этот реабилитационный центр, потом начнётся расширение, потом тебя, как кутёнка за поводок поведут дальше-дальше-дальше. Вслед за одной ступенью будет другая. Мы растём всю свою жизнь и набираемся опыта. И раз ты изначально выбрал путь вдали, ты так и не сможешь ко мне после прийти. Всегда будет что-то, что будет ставить перед тобой выбор. Фил мне сказал, что не смог бы так, если бы выбрали что-то или кого-то вместо него. Что это просто слишком. Я вот пытаюсь, но, сука, не могу. Тоже не могу. Не получается. — Я жалею. Просыпаясь в одиночестве, вспоминаю твои руки, твой взгляд… распыляю в комнате духи, обнимаю Фрица и едва ли не вою. Мне плохо без тебя, невыносимо, но я так хотел доказать тебе, что тоже могу. Что тоже на что-то способен. Что есть хоть какая-то внутри сила. Что не бесполезен и достоин тебя. В итоге причинил боль, а ведь казалось, что поступаю правильно. Всё равно о тебе постоянно думаю, даже в тотальной тишине. Я шёл вперёд, а ты всегда внутри меня был. Но теперь мне придётся тут всё закончить. К январю будет готово здание, дальше начнут возводить сад вокруг. Это всё только кажется, что быстро. Но на самом деле, я думаю, ещё примерно год. Мне бы хотелось, чтобы меньше, но блять… — утыкается лбом в мой лоб, а я ловлю потоки воздуха с его губ. — Я так тебя люблю, так сильно, — глаза в глаза, даже в полумраке улицы, даже под стоящим неподалёку фонарём, я не могу рассмотреть оттенки любимых стекляшек, но эмоцию без труда ловлю. — Я буду очень сильно стараться, чтобы как можно быстрее всё сделать, чтобы к тебе вернуться и больше никогда, ничему не позволю встать между нами. Я запомню этот урок на всю жизнь, клянусь. Мне только нужно знать, что всё ещё пиздец как сильно и ты ждёшь меня. Иначе всё потеряет смысл. Без тебя всё это — пустое ничто. — Ты даже не позвонил, — всматриваюсь в его лицо. — Меня разъебало как суку, я ждал, я так блядски ждал, что ты просто скажешь мне «привет» или напишешь. Маленькую дозу тебя, — шепчу, глядя в его глаза, и начинает внутри всё дрожать, когда с уголка его глаз срывается прозрачная капля. Хрустальная, маленькая, неизбежная. — Прости, пожалуйста, — тихо и хрипло, дрожащими губами целует, цепляясь пальцами за мою шею. — Прости, — повторяет, осыпая как градом короткими поцелуями мои веки и щёки, всё лицо зацеловывает и бесконечно шепчет. — Ты мне не простишь, если я сейчас брошу всё, тогда все эти месяцы просто улетят в пустоту, всё будет попросту зря. И мои усилия, и твоя боль. Я виноват перед тобой. Но я всё исправлю, обещаю. Я вернусь к тебе, и мы будем вопреки всему и всем, каждой суке назло, так счастливы, что завидовать будут даже небеса. Ты — мой мир. Ты — всё, что я вижу, всё, что мне нужно, всё это ради тебя, для тебя и во имя тебя. — Когда я оставил тебя с отцом на балконе «Плазы», меня окатило ужасом... Я понимал, что едва тебя не убил: так сильно не хотел отпускать, что на стеклянном балконе трахал и мечтал вместе вниз улететь. Красивая вспышка, но вместе и навсегда. Я понимал, что это пиздец. Что, отпуская, поступаю правильно, но нам обоим было так больно. Теперь я оказался на твоём месте. Интересная штука жизнь, да? Я заработал себе страх, с которым справиться нет сил — страх, что стану не нужен тебе, что ты сможешь без меня. И когда прилетел сюда летом, когда смотрел, как ты спокойно продолжаешь жить, что у тебя всё в порядке, понял, что он может стать реальностью. Без меня ведь легче, проще и море перспектив. Найти крепкий член? С твоей внешностью? Нет никаких проблем. Найти того, кто будет сдувать пылинки? Тоже. Я смотрел на тебя и чувствовал, что теряю тебя. Ты привыкнешь жить без меня, без меня справляться, у тебя исчезнет нужда, а со временем ослабнет и тяга. Ты тупо поймешь, что помимо меня море перспектив и они всё перекроют. — Больно выворачивать душу. Больно и, наверно, не стоит. Но я не могу терпеть, я устал это внутри носить. Мне вывалить это нужно. Необходимо. И похуй, что веду себя как долбанный эгоист. — Нет, — сжимает мои щёки. — Нет, ты не прав. Никогда, серьёзно, ни за что на свете я не променяю тебя на что-либо ещё. — Ты уже променял, присмотрись, — отвечаю тихо, тянусь за пачкой и закуриваю. — Полгода порознь. Очередные полгода. — Горькая усмешка слетает с губ. — Почему нет, блять, книги… я не знаю, брошюры о том, как поэтапно выстраивать отношения в очевидном мезальянсе? Пункт номер один — познакомить его со своими родителями. Пункт номер два — всегда озвучивать то, о чём внутри болит. Пункт номер три — делать не просто во благо, а ещё и согласовывать с партнёром и так далее. Ты — блядский неизлечимый вирус. Появился, захватил надо мной контроль, и вся жизнь по пизде пошла. И мне бы страдать по этому поводу, а я без тебя загибаюсь. После нашей встречи у тебя всё начало налаживаться, видишь? Бизнес, отношения с отцом, множество новых знакомых, брат рядом, о котором ты узнал лишь потому, что на базе оказался. Кучу весомых вещей вместе с приобретённым опытом. А у меня, сука, руины внутри. Ни репутации, ни базы, ни здоровья. Нихуя. Одна радость — сын, два сына, один из которых просто подарок судьбы. — Не говори так, словно всё что происходит настолько плохо, что ты бы хотел избавиться от меня, это даже звучит страшно. — Я на тебе помешан. Так сильно зависим, что просто не могу жить. У меня не получается без тебя. Я закончился уже весь. Что в этом хорошего? — То, что это взаимно, — одна-единственная фраза, которая заканчивает разговор. В нём просто нет больше смысла. Одной лишь фразой, на удивление мудрой, неожиданной, но уместной, он прерывает этот поток. Мы долго уже здесь сидим, сигареты успели закончиться, изнутри выплеснулась куча всего. Мне больно. Куколке тоже. Чувствуется эта взаимная, тяжёлая, удушающая грусть. Безвыходность ситуации, уж как есть, тут нихера не сделать. Онн выбрал, нам остаётся пока что жить с тем, что мы имеем. Тлеть в ожидании, сходить с ума в разлуке, но жить. Я возомнил себя знатоком и ошибся. Он хотел сделать как лучше, в итоге стал заложником своего же решения. Ошибки — часть нашего опыта, часть нашего развития, часть нашей жизни. Неотъемлемая. Было бы странно, будь мы всегда правы, проживи мы без промахов, без набитых долбанных шишек. Возможно, это поможет нам в будущем ценить друг друга больше, чем ценим уже? Возможно, наши чувства, закалившись, станут, как никогда, сильны и потому будут гореть десятки лет так ярко, что каждый из увидевших нас будет завидовать. Возможно, мы просто время потеряем. Бесценное время, что могли бы провести вместе, а ведь его всегда мало. Было, есть и скорее всего будет. Я был на него так обижен… Но глядя в глаза, полные отчаяния и вины, чувствуя дрожь ласковых пальцев, ломаюсь и не хочу больше никого из нас мучить. Мы садимся в машину, и всю дорогу, пока я двигаюсь по навигатору к его квартире, Свят смотрит на меня, усевшись боком и подобрав под себя ноги. Гладит мою руку, что лежит на коробке передач. Перебирает пальцы молча, нам обоим не хочется говорить. А на светофоре, где мы торчим в небольшой пробке, прикрывает глаза, когда провожу по его губам подушечками пальцев, целует их, едва касаясь, и смотрит сквозь спутавшиеся ресницы так пронзительно и нежно. Я люблю его бесконечно. Я говорю ему это грёбаный миллион раз, пока целую, обнимая рядом с подъездом. Понимаю, что мы так долго добирались, что времени тупо нет. Мне пора. От него до отеля, где ждёт Стас с Кианом, добираться не менее часа, я просто проебу самолёт. А нельзя. Как бы там ни было, необходимо решить проблему, что возникла у Стаса, а уж после … Люблю до смерти сильно, то как смотрит на меня, как нараспашку весь позволяет впитывать чувства, как ласкается, трётся, прижимается, дышит мной и гладит-гладит-гладит. Не бросает голословных обещаний, не говорит, что будет просто, не просит сидеть и ждать у окна. Мы прощаемся… без прощаний. Куколка просит парочку фоток из Вегаса, желает отлично повеселиться и не жениться случайно под воздействием алкоголя. На что я смеюсь в его губы, сказав, что весь принадлежал, принадлежу и буду принадлежать лишь ему одному. И если на ком и женюсь в чёртовом Вегасе, так это на нём, потому что выкраду, как принцессу, запакую в мешок с огромным бантом и прямиком в церемониальный зал привезу. Мы прощаемся без грусти, что удивительно. Свят с хитрым прищуром берёт меня на слабо, мол, я не сумею в первую же ночь найти блондинок-близняшек и парня с голубыми волосами, чтобы устроить с ними мини-оргию и на видео хотя бы парочку коротких кусочков запечатлеть. И кто-то сказал бы, что это пиздец какой-то, когда глубоко тобой любимый человек ставит подобные задачи, но видя, как плещутся смешинки в сине-серых стекляшках, лишь глаза закатываю, обещая что-то отдалённо похожее поискать, а если выйдет — отчитаться. Он обещает больше тотально не молчать, но постоянно трындеть, как мы делали раньше, обмениваться фото и видео, созваниваться и заниматься виртуальным сексом по вебке нами обоими относится к разряду — пока что лишнее. Он обещает преуспеть, что я буду им гордиться, а на новый год он хочет сюрприз для меня устроить. Я же пытаюсь пару минут из него хотя бы намёк вытянуть, но получаю лишь ещё более затвердевший стояк, потому что целует так, словно трахает, и меня выгибает к хуям, нет ни единой здравой мысли, нет и сопротивления, но мне звонит Стас и спрашивает, через сколько я буду, потому что время поджимает. Мы прощаемся… Мы не прощаемся. Прощаться не имеет никакого смысла, когда сердца сплетены. Когда пиздец как сильно и навсегда, остальное мелочи. Об остальном можно так, как сегодня, поговорить. Мы не прощаемся, зато наши проёбы друг перед другом прощены.