Свинец

Безумно сложно рисовать четкую, а главное правильную границу личного пространства, после того как месяцами стираешь их, впуская другого человека в свой самый близкий круг, не просто к телу открывая доступ, а к душе и сердцу. Максимально. Сложно объяснить, что иногда нужны минуты, а то и часы, чтобы все же попытаться договориться с самим собой, некоторые вещи переоценить, углубиться, отпустить, простить и принять. Рассмотреть, в конце концов. Сложно сказать Эрику, что любишь его так сильно, погружаясь в него без памяти, что боишься потерять себя целиком. Потому что я блядски сильно был всю жизнь потерян в Максе, стирая собственную личность и забывая обо всем, и это было далеко от нормального. Это было болезненно, это было откровенно хуево, поэтому я не хочу, чтобы чувства мои и отношения были со старта деструктивными как в тот раз. Опыт подсказывает, что если не приложить усилий, в конечном итоге с Гонсалесом мы скатимся ровно в ту же пропасть, где прикончим друг друга, порядком измучив в процессе падения. Безумно сложно самому рассмотреть, где именно провести эту линию. Отталкивать распахнутого настежь, бесконечно переживающего и глядящего с этим особым и лишь для меня пробудившимся оттенком чувств человека греху подобно. Он страшен в гневе, убивает без жалости, карает рукой не знающей в своей мести и жажде дрожи. Но со мной… со мной он мягок как пластилин, внимателен как самая лучшая в мире мать, искренен как незапятнанная душа ребенка, и я блять физически ощущаю боль от собственных слов, когда отказываюсь брать его с собой, в то время как сам сажусь на оставленный мне отцом байк и срываюсь с базы прокатиться по округе. Урвать свои несколько часов. Эгоистично. Безумно сложно понять: я поступаю как сука или таким образом пытаюсь пережить череду собственных очень личных поражений? Чтобы суметь едва ли не главную победу принять. Безумно сложно. Слишком. И так не вовремя вспоминаются многочисленные слова многочисленных психологов, что все как один твердили: в первую очередь всегда люби и выбирай именно себя, а уже после других людей и не важно насколько те тебе близки. Мать, отец, друг, подруга, любовник или любовница, тот кто украл сердце или кому ты отдал его добровольно… Следует всегда выбирать именно себя. Потому что так сделает ровно каждый. Потому что у нас с самого первого дня и до последней минуты есть лишь мы. Мы рождаемся в одиночестве, проходя путь по родовому каналу матери, с болью познавая как тяжело пробиться к первому самостоятельному глотку воздуха. Умираем ровно так же. Кто бы ни держал за руку, кто бы ни замер рядом изломанной фигурой, кто бы ни рыдал о потере — встреча с ее величеством Смертью происходит лицом к лицу. Без посторонних. А посторонними становятся в этот момент даже самые родные. Безумно сложно, но стоит лишь оказаться за воротами, как минимальное сожаление и вина исчезают, прогоняемые ветром. Я сжимаю руль обеими руками, чувствуя, как натягивается кожа перчаток на костяшках. Как ровно так же похрустывают плотные кожаные штаны на коленях и заднице, чересчур облегающие и не предназначенные для подобных заездов, куплены ведь были не для того чтобы сводить с ума мотоцикл, а чтобы у одной мексиканской особы пар из ушей валил. Куртка застегнута до подбородка, потому что в ином случае, эта самая особа с горячей кровью выпотрошит мой и без того болящий мозг. Благо не попытался накрутить на мою шею вязаный шарф, смотрелось бы стопроцентно комично. Кожа и шарфик. Байкер блять от любимой бабушки. Безумно сложно. Однако отъехав на несколько километров, видя пустую трассу, превалирующие над остальными золотисто-коричневые оттенки осени, что толкает нас все ближе к зиме, я понимаю, насколько это мне необходимо. Вернуться на базу оказалось не сказать что странно, не сказать что легко, не сказать что непросто. Здесь ведь знакомо мне все. Ровно каждый угол и плевать как давно там был сделан ремонт. Внутренний распорядок, множество лиц, которые как примелькались с десяток лет назад, так теперь мозолить и продолжат. Здесь все почти родное, почти близкое, почти какое-то свое. Я с закрытыми глазами смогу обойти округу. Во все стороны изучены дороги. Даже небо над головой все то же. Изменилось лишь одно — отца больше нет и в стенах базы это ощущается как никогда остро. Ветер приглушенно шумит, не будь на мне шлема, я бы до непривычного сильно ощутил отсутствие длинных волос, а так меня не сшибает контрастами, пусть и неприятно тянет внутри. Потому что привыкнуть к себе такому все еще сложно. Потому что отражение в зеркале не устраивает, я кажусь себе чужим, неправильным, ненастоящим, едва ли не голым. Длинные пряди, что всегда ласкали мне плечи и шею, что щекотали уши, лезли в глаза и налипали на губы… исчезли. А с ними ушла и часть меня. Весомая часть. Убивающая привычную уверенность, делая ранимее что ли, резче в чем-то, агрессивнее в реакциях, внимательнее к чужим взглядам. Мне все кажется, что ровно каждый заметил, что у меня иная прическа и в их головах вопрос: почему? В их глазах оценка: раньше было лучше, зачем он сделал это? На языки налипает невысказанное: ты идиот? Кто лишает себя красоты намеренно? Ветер шумит, мотоцикл подо мной кажется ожившим животным, моим прямым продолжением, а руки вплавляются в руль и напряжение, что в первые минуты вытянуло тело струной вдруг покидает. И хочется закрыть глаза… Делать вид, что все хорошо, улыбаться, изображать активность и все остальное довольно просто днем, просто в тотальной занятости, просто в уходе за лисами, просто… очень просто, когда я не остаюсь наедине с самим собой. И в эти моменты понимаю насколько фальшиво мое спокойствие. Насколько внутри все разбросано по углам, насколько меня разметало по стенкам, размазало. Ведь чувствуя дыхание смерти у затылка, смрадное и стылое, не чувствовал так невыносимо потерю важнейшего в жизни человека, не наваливалась на плечи вина, не придавливала к земле, а казалась невесомой дымкой. В борьбе за жизнь, в стремлении вкусить хотя бы крохи перед возможным уходом — я отлично умудрялся бежать от собственных чувств. Я так старался, что большинство из них меня тупо не догоняло, цепляясь за расставленные мной препятствия в виде «проблем» с Эриком. Борьбы больше нет. А я ощущаю себя максимально странно и бесполезно. Кажется в чем сложность-то? Просто выставь ты — придурок, впереди метки, давай, прекрати накручивать километры нервов в отношении тех вещей, что уже нельзя никак изменить, смотри перед собой, оглядываться — провальная тактика. Лучше определи цели, нарисуй стоящие того ориентиры, распиши, если надо, краткий или наоборот подробнейший план действий и сука иди. Впереди вероятно целая жизнь, будущее наступит, смерть отошла пока в сторону. Бог его знает надолго ли, первые несколько лет о полной ремиссии говорить глупо, но врач что-то уверенно втирал о прекрасных прогнозах. Как будто бы к врачам вера есть. Как будто бы чуть-чуть появилась. Как будто бы я позволяю себе обмануться и закрыть глаза на гребаную истину о том, что уебать способно в любую минуту. Однажды онкобольной — онкобольной на всю оставшуюся жизнь. Диагноз не вычеркнуть, в организме уже есть брешь, к сожалению. Во мне теперь навсегда погребена бомба, которая сдетонировать способна в любом из органов. Сосудах или костях. Где угодно… И это моя новая фобия, новая фобия и для Гонсалеса. У нас теперь определенного рода страх один на двоих. А лучше бы совместно наживали совершенно иное. Борьбы больше нет, нам дали то ли передышку, то ли победу вручили, сказать пока сложно. Только что с этим делать не получается понять. Как дальше двигаться — тоже. И вроде стоит начать строить отношения, вроде самое время разбираться с внутренним миром каждого, прорабатывать нюансы, обговаривать важные вещи, стараться. Ведь у Эрика хватает внутри противоречий, что его выжигают. Только я не могу принять себя без волос, а он не способен до конца смириться с ориентацией, что в разы глубже и сложнее. У меня отвращение к собственному отражению в зеркале, у него кошмары по ночам, вина на дне орехового взгляда, потому что слету решить подобное не выходит, пусть он и старается. И я вижу это, ценю, поддерживаю. Только нихуя не меняется. Борьбы больше нет и я ощущаю растерянность. Надо бы расслабиться, наверное, окунуться в отношения, окунуться в эмоции, в удовольствие и свободу. Борьбы нет. Борьбы нет со смертью, теперь мне навязан иного толка бой. Изощренный, выматывающий морально. Разочаровывающий. Потому что видеть, как вздрагивают пальцы любимого человека, когда их касаешься прилюдно не самое приятное. Слышать как извиняется и пытается все исправить. Как он скован под прицелом множества взглядов, как напряжена его спина и обостряется взгляд, как ему сложно… А решения попросту нет. И ведь казалось бы в Лос-Анджелесе он был вполне раскован, не шугался ни на тренировке, ни в клубе, спокойно находился в предельной близости. Только стоило вернуться на базу — превратился в оголенный провод. И от этого очень легко сбежать, просто рвануть кататься по округе, набрасывать план нашего дома на выделенном под него участке, переводить тему, изображать занятость, пытаться тренироваться понемногу. От этого можно абстрагироваться, только тогда проблема разрастется до монструозного размера и справиться с ней окажется невозможным, а потерять его я не хочу. Потерять его из-за сомнений, непринятия, внутреннего конфликта и остальных заебов будет отвратительной ошибкой. Блядство. Еще пару минут назад скорость расслабляла, одиночество не казалось давящим. Сожаление не жалило, вина не бурлила, тоска и чертова скорбь не подтачивали и без того измученную, уставшую душу. Еще минуту назад мысли не жалили агрессивно, не мутировали в обозленных пчел, что голодны круглые сутки и пища их далеко не пыльца, а мои сраные разбросанные и без того чувства. Мотоцикл подо мной замирает, шлем стаскиваю одним слитным движением, вздрагивая, когда непривычно короткий затылок обжигает холодным воздухом, посылая мурашки вдоль позвоночника. Омерзительные. Кусачие. Ледяные. Передергиваю плечами, ставлю локти на руль и склонив голову, упершись лбом в шлем, просто прикрываю глаза, выдохнув почти судорожно. Чего я боюсь? Передо мной нет зеркала, а если бы было, я бы встал четко напротив, смотрел в собственные глаза и задавал один и тот же вопрос до тех пор, пока не пришлось бы принять ответ как истину. Честный ответ. Стопроцентно болезненный, но пиздец мне необходимый. Чего я боюсь? Шлем скатывается на землю, я встречаю свой взгляд в небольшом боковом зеркальце, туда даже мое лицо не способно с такого расстояния вместиться целиком, зато глаза блестят слишком отчаянно ярко. Чего я боюсь? Спрашивать об этом у другого человека в разы проще, чем у себя. Другому тебе кажется что ты сможешь помочь, по крайней мере в том, чтобы тот принял как факт озвученное. Дать совет по поводу дальнейших действий, анализировать, сочувственно поддержать, пожалеть раз на то пошло или просто побыть рядом. Когда-то с Максом я проделал подобный фокус, вскрыв его нарыв, наблюдая за тем, как выплескивается его страх стать ненужным своей куколке, что тот сможет без него жить. Теперь же глядя в свои глаза я не понимаю, что конкретно вижу там. Вернее… я отказываюсь признавать то как много ебаного страха скопилось внутри. Ответ всегда был одним и тем же раз за разом долгие годы. Отражение всегда издевательски говорило мне о том, что подохну я в одиночестве ненужной шавкой с мешком дерьма на животе, дерьмом же внутри, дерьмом я себя ощущать довольно быстро целиком начал. Отражение меня испытывало, отражение полосовало уверенностью, отражение подсказок как избавиться от ненависти к себе же… не давало. Я знал, что боюсь одиночества в котором сгорю, что боюсь никогда Максом не переболеть, что лишь упрямство, подпитываемое ненавистью/любовью к нему является топливом, что ведет вперед. Я просто шел. Просто говорил всем, кто попадался мне на пути, что я в порядке. Пиздел слишком искусно о том что меня не ебет ничего вообще, я самодостаточная единица, а если это кого-то не устраивает, то они могут сходить нахуй. Желательно оттуда никогда не возвращаться. Я угашивался, пил, терял сутки, недели, месяцы из памяти, терял себя, терял время, здоровье, заработанные деньги, уважение отца. Освободившись же от зависимости так неожиданно и слишком давно желанно, теперь смотрю в свои глаза и понимаю, что когда-то страх был один — теперь их множество. И чем это лучше? Я боялся одиночества. Теперь я не одинок. У меня есть брат, есть родной мне человек в лице того, кто почти прикончил, есть любимый и неожиданный подарок судьбы, который по совместительству еще и мой возможный и палач и герой-спаситель. У меня есть девочка, что стала подругой и сестрой, стала близкой и понятной. У меня есть Стас, противоречивый, но сумевший проникнуть внутрь и заслужить доверие. Вокруг снова привычное окружение, и два мохнатых милых клубка положительных эмоций с шерстью цвета розового шампанского. Мое одиночество оказалось преодолимым, изгоняемым сильными чувствами, близостью и теплом. Только убийство одного страха породило десяток следом. Теперь я боюсь все это потерять. Боюсь до ахуя. Боюсь так сильно, что стоит лишь допустить мысль о том, что Эрик внезапно осознает как ему все же противны такие отношения с мужчиной и перебороть отторжение не выходит… и меня начинает бросать в дрожь до подкатывающей к горлу тошноты. Мне невъебенно жутко от картинки будущего, где не будет его, где ореховые радужки нальются со временем безразличием. Мне страшно увидеть в его глазах интерес к какой-нибудь холеной девочке, как он полыхнет страстью, как ускользнет в это с головой, забыв обо мне в мгновение ока. Мне страшно, что наши отношения окажутся для него просто неприятным опытом, экспериментом. Чем-то, что можно отбросить как использованный контрацептив. Тату перебить или свести. Обещания забыть. Чувствам позволить почить смертью храбрых. Впустить внутрь равнодушие, а после, возможно, и меня — крысу по всем его законам и правилам, убить. Похуй же. Жив я или нет. Стал ведь не нужен. Мне страшно, что вернется рак. Что обследование, которое предстоит через несколько месяцев — покажет новый очаг в организме и нам придется пуститься в изнурительный и долгий забег снова. Мне страшно, что Эрик с моим диагнозом, с рецидивом не справится и это сломает или его, или нас как таковых. Мне страшно, что безумное количество отягощающих обстоятельств у наших отношений. Слишком дохуя ебаных «но». Слишком неразрешимы некоторые вещи. Слишком болезненны, и как бы я не отгонял их, они травмируют. Я по базе брожу, прогоняя мысли об ушедшем отце, сглатываю всплывающие воспоминания из детства и более поздних промежутков времени, слышу от давних знакомых слова соболезнований, старые истории времен нашего юношества. Отвечаю на вопросы, просто поддерживаю диалоги ни о чем, но ровно каждый раз я вижу в их глазах немой укор о том, что счастье свое строю на костях почившего. Мы не афишируем свои отношения с Эриком. Мы не лижемся посреди улицы, не трахаемся с демонстративно громкими стонами, не устраиваем показательных акций, но те кто имеют глаза и больше полутора извилин все поняли сразу же. И ладно бы Гонсалес был просто частью картеля. Но ровно каждый знает, что он отца моего убил. И ладно бы мы просто с ним удерживали нейтралитет. Но я грею его постель, в то время как с рук его стекает родная мне кровь. Пусть и фантомно, но порой мне кажется я ощущаю этот затхлый запах, словно все эти месяцы после прошедшей давно весны она на них не подсыхала, а тошнотворно сгнивала и зловонно теперь смердит. Мне страшно, что однажды окажется, что я не могу его простить, пусть и вины ему не вменяю. Мне страшно, что это встанет между нами. Натечет омерзительной лужей, которую я не смогу переступить и не помогут здесь чувства. Вместо любимого, он станет убийцей и не просто карателем, которого я всегда знал, а палачом моего отца. Он станет лишь им, все остальные регалии окажутся стерты. И это в качестве даже просто допущенной мимолетной мысли просто чудовищно. Мне страшно, что я теряю себя. Страшно, что снова совершу ошибку. Страшно, что неспособен на нормальные здоровые отношения. Страшно, что их недостоин. Страшно, что недостаточен сам по себе, чтобы удержать. Страшно, что разрушенный слегка феминный образ, ставшие короче волосы, не восстановленная форма, оттолкнут Эрика. Ведь то, что привлекло, что глаз его радовало… исчезло. Крючков становится меньше, крючки пропадают, красивых лиц вокруг много, найти лучше не составит труда. Мне страшно. И страх этот отравляет пресловутой ложкой дегтя то тихое счастье, которым все заполнялось внутри от ощущения сильных рук, что как подхватили, вырывая из лап смерти, так и не желают отпускать. Мне страшно. И плевать, что Анита сказала мне как пожелание лишь несколько слов: люби и дыши. Как будто это все что сейчас мне в жизни необходимо. И ведь обычно шаманка была разговорчива, но с напутствием отказалась становиться привычно щедрой, лаконично, пусть и с теплой улыбкой направила в будущее. Мне страшно. Страшно. Страшно. Я заебался бояться, я заебался в этом тонуть, заебался смотреть на себя и себя же не видеть. Он меняется ради меня, он наступает на глотку своему отвращению, пытается примириться с тем, что прежняя личность в руинах, склеивает кривовато осколки, пытаясь обрести целостность. Линяет, отращивает заново кожу, а я то ли недоразбит, недоразрушен, чтобы восстанавливаться начать. То ли слишком давно раскрошило и собирать тупо не из чего. Я вроде как есть, а вроде как исчез много лет назад и обрести себя уже не получится, как и принять навязанные болезнью изменения внешности. Годами брезгливо смотрел на мешок. Теперь брезгливо трогаю короткие волосы. Мне страшно, а еще хочется ну просто до ахуя выкурить хотя бы одну несчастную сигарету. Ощутить горечь никотина во рту, перекатывать на языке, а после проталкивать со слюной в глотку. Только ведь пообещал Эрику не курить. Пообещал ради него, если не получается ради себя, стараться свой организм максимально оградить от вещей, способных мне навредить. В особенности легким. Он рассказывал, как задыхался, как приступ удушья уложил его в кому. Повторения не хочет. Повторения подобного он и не должен хотеть, а я послушно с ним соглашаюсь, пусть и удивляет отсутствие уже привычного мне за годы раздражения, которым всегда без исключений накрывало, стоило лишь кому-то мне что-то диктовать или ставить условия, выказывать пожелания. Ветер кусает кожу все сильнее, кажется собирается дождь, и пусть я отъехал всего ничего — стоит возвращаться, не в последнюю очередь потому что Эрик будет нервничать. Тот факт что мой телефон все еще молчит говорит о том, что он стоически пытается меня услышать и не давить, вчерашняя беседа на тему того, что каждому нужно время для собственных заебов, кажется не прошло даром. Со страхом я все выяснил, путь до базы пролетает мимо почти незамеченным, и не удивляет ни разу что стоит лишь подъехать к гаражу, где все это время стоит техника оставленная мне отцом, я натыкаюсь на сидящего на лавке Эрика, а под ногами его не один — пара тройка окурков. Его глаза слишком красноречивы, поигрывает челюстью, смотрит сканирующе, пиздецки внимательно, и я бы подошел к нему сейчас, уселся бы сверху, и просто поцеловал. Сказав свое коронное: я в порядке, правда. А потом трижды прошептал бы о том как люблю. Но мы не одни, на улице, увы, не сумерки, и находимся не в собственном доме или квартире, а в месте где слишком много ушей и глаз. Это ограничивает, сковывает и останавливает. И если мне плевать, кто и что может подумать, а большинство и без того прекрасно знает о моих предпочтениях, то Гонсалес у нас в подобном замечен до меня не был. Да и не знает он никого толком, кроме горсти людей, что рванули за Максом и поселились в этом месте, проведя прилично по времени. — Видишь это? — Слышу, когда поставив мотоцикл, мы оказываемся вдвоем в гараже, где я успел чихнуть как минимум трижды из-за скопившейся пыли, которую стоит убрать. Чем я и планировал заняться, но кое-кто требует внимания. Очень навязчиво. — Вижу что? — Поворачиваюсь к Эрику, надеясь что он покажет на внезапно проснувшееся возбуждение, что очертят его неизменные черные штаны, но нет, палец его длинный указывает на виски, где и без того много поблескивающих, полупрозрачных нитей, отливающих серебром. Блядская седина, что расцвела там от бесконечного стресса весь прошедший год. — Я скоро стану как сраный альбинос с черными бровями, которые вряд ли поседеют так же быстро как основная часть головы. Потом седеть начнут те редкие волоски на груди, в паху и на заднице, вместе с ногами, если ты будешь вот так спонтанно и надолго уезжать в одиночестве. Я понимаю, тебе нужно время для себя, но ты можешь его как-то коротать в пределах видимости? Или в местах в разы безопаснее дороги или округи? В конце концов, я тоже умею водить мотоцикл, мы могли бы ездить вместе. Я даже не против держаться на расстоянии в сотню метров, если тебе так будет комфортнее сохранять твои личные границы, но не сидеть вот так и не ждать тебя часами. — Меня не было всего ничего, Эрик, — выдыхаю и замечаю, что привычным жестом пытаюсь зачесать к затылку несуществующие волосы, что лишь еще больше настроение портит. — Тебя не было больше трех часов, — морщится и отводит взгляд, а я прикусываю язык, заталкивая подальше недовольство, усаживая бунтующую суку на поводок. Он ведь переживал, и имеет право это озвучить. И это не вопрос недоверия, сомнений в моей верности или прочего. Просто меня не было слишком долго по его меркам. Видимо, уйдя в размышления, я не заметил как они мимо пронеслись. Он не донимал звонками, не забрасывал меня смс, а послушно ждал возвращения, и как минимум это заслуживает похвалы. На его месте почти каждый начал бы обрывать телефон, а после устраивал бы скандал с вытекающими последствиями. — Меня пугает, что когда я не рядом, что-то может произойти, — добавляет тише, когда понимает, что ничего от меня не услышит, поднимает на меня глаза, эти свои невозможно ореховые, невозможно темные, невозможно глубокие и втягивающие в себя. А мне бы сказать что-то вроде: ты же так дергаешься от лишнего касания, что я решил дать тебе передышку от пусть и любимого, но опидорашивающего тебя человека рядом, но это было бы пиздец низко. Низко с ним я не хочу. — В следующий раз просто позвони, я не уследил за временем, задумался, бывает, не надо накручивать себя и придумывать хуй знает что, — гараж закрыт, а мы одни, но я все равно уже по привычке оглядываюсь и только потом делаю к нему шаг, оплетая горячую шею ледяными руками. — Что со мной может случиться? Мимо пролетающая ворона обосрет? Или отлетит камень от колеса и влупит в дурную голову? Ветер бросит в меня песок? Или я попаду под ливень? У меня опыт вождения огромен, когда-то я на байке едва ли не жил, делал выебистые трюки, и ни разу не попадал в аварию. — Это должно меня успокоить? — Чувствую как его горячие ладони проходятся по бедрам и ныряют под куртку, сразу же выдергивая водолазку из-под пояса штанов и касаясь кожа к коже. Жадный до касаний. Взаимный. — Это должно тебя убедить в том, что я не разъебусь в лепешку, пока катаюсь неподалеку и пытаюсь взять под контроль бунтующих тараканов. — По поводу чего бунт? — Спросил у меня тот, кто со своими насекомыми под скальпом еще больше не в ладах. Господи ж ты блядский боже, ну почему не изобрели что-то, что помогло бы проникнуть к кому-то другому в мозг? Порыться там, рассмотреть, попытаться понять и как-то все более-менее устаканить или попросить другого помочь в этом тебе. — Боюсь тебя потерять, — такое не говорят перед тем, как целуют. Не этими словами обычно начинают чувственный физический контакт, не вкрапляют страх в ощущения. Только иначе не выходит. И вкус его горчит, кажется из-за повисшей между нами полуправды, по факту, возможно, из-за сигарет — сказать сложно. И губы его слишком мягкие, слишком терпкие и податливые, слишком руки обжигающе горячие и сжимающие, слишком приручившие. Я не хочу себя терять, но я в нем себя теряю. И этот блядский гараж как толпа чертовых призраков, что начинают окружать и вроде ведь бестелесные, но сука душат. Ебаным кольцом взяв в оцепление и душат, душат обвиняюще, что я убийцу в месте принадлежащем отцу целую. Его убийцу. Плевать ведь было. От новости когда-то не колыхнулось ничего внутри, я так разъебан был, что просто не дотягивались эти острые иглы до внутренностей. А здесь сама земля осуждать начинает. Или же я с ума схожу. И на кладбище мы тогда поговорили, выяснили, что не кайфанул он от мести, что мой отец к нему зачем-то пришел, сам все решил, сам приговор вынес. Но чему-то стылому внутри, стоячему как вода болотная, хуй объяснишь. Из гаража уходим стремительно, стоит за спинами закрыться железной двери — расцепляются руки. Что почти больно. Почти обидно. Почти задевает. Но только почти, потому дорога молчаливая до самого блока, где нас встречают попискивающие Пуля и Кокс, которые отвлекают от мрачных мыслей и утягивают в привычный водоворот из бытовухи, включающей в себя кормежку, вычесывание, потом принятие душа и далее по длинному списку мелких, но обязательных дел. А тараканы на удивление в присутствии мохнатых жоп затихают, то ли чувствуя хищников поблизости, то ли решая повременить. *** — Ты меня не хочешь? — Тихий вопрос у затылка, заставляет шокировано распахнуть глаза. Встретить взгляд стоящего за моей спиной Эрика в отражении слегка запотевшего зеркала в ванной. Чувствую лопатками его влажную после душа кожу, а мурашки привычно начинают щекотать шею с затылком. Люблю чувствовать его сзади, люблю его горячее дыхание за ухом, но в эту секунду тихий вопрос заставляет ахуеть. Сильно ахуеть и задаться вопросом, что за откровенно дерьмовая попытка в юмор сейчас произошла? Всмотреться в ореховые глаза внимательнее, чтобы найти искру юмора и пропустить мимо прозвучавший вопрос. Только серьезность, застилающая его действительно озадаченное лицо, подсказывает, что это нихуя не шутка в его исполнении, несмотря на то, что мы буквально с час назад занимались сексом, его реально интересует: почему я его не хочу?.. Собственно, мы вообще оказались сейчас в душе, чтобы смыть с кожи смазку, сперму и липкие сливки, которыми он меня обмазал как сука фруктовый десерт, чтобы после вылизать едва ли не до истерики. Меня ноги еле держат, в теле такая сытая усталость, что хочется добраться до постели и уснуть, мысли в кои-то веки под скальпом притихли, рефлексию с легкостью прогнала страсть, заручившись поддержкой у чувственности. И вот тебе блять здравствуйте… Я его не хочу? Что?! — Любимый, я кончил под тобой дважды менее часа назад, о чем ты, черт побери? — Спокойно стараюсь звучать, но прорывается в интонацию и непонимание, и раздражение. После секса хочется неги, хочется комфорта, хочется просто близости или тихих откровенных разговоров. Шепота, который будет ласкать расслабленное тело и не менее расслабленный разум, подталкивая как можно скорее окунуться в глубокий ахуенно-прекрасный сон. Но нет. Сегодня у нас по курсу — мозгоебля. Благодарю, блять. — Я не об этом, — шепчет тихо, трется мне носом за ухом, гладит бока теплыми пальцами, такой красивый в отражении зеркала, такой горячий, такой неприлично одетый в своем мягком полотенце намотанном ниже пояса. Махровое. Белоснежное. Отлично создающее контраст со смуглой кожей. И тату что расцветает на грудине заводит несущим в себе смыслом до ахуя, заставляя слегка прогнуться, вжимаясь в него сильнее. — Это похоже на то, как сильно я тебя не хочу? — Перехватываю его руку, укладывая на свой оживающий от происходящего член, а тот естественно от касаний твердеет, закономерно наливаясь кровью. Дернувшись от пробежавших по всей длине раскаленных пальцев. — Что ты несешь, блять? — Хрипло спрашиваю следом, понимая, что душ принимать скорее всего было просто потерей времени, мы скоро снова друг другом измажемся, можно было из постели не вылезать вообще. — Мне казалось, что тебе понравилось тогда быть внутри меня, но ты больше ни разу не пробовал это повторить, — блядский боже, мне даже мельком это не приходило в голову. Вспоминая чем в прошлый раз это закончилось, слыша, видя, как его ломает из-за борьбы с самими собой, предлагать поменяться ролями… было бы огромным перебором. Мне достаточно того, что он дает, достаточно чувствовать его желание, достаточно и без его растянутой задницы или минета. С этим можно спокойно смириться, без этого можно спокойно жить, не чувствуя себя ущемленным. — А ты хотел? — С сомнением спрашиваю, разворачиваясь в объятиях, вставая нос к носу, пытаясь рассмотреть на его лице ответы. Но он растерян, задумчив, пусть и настежь раскрыт. — А ты? — Мы что блять в детском саду, Гонсалес? А я? А ты? Ответь прямо, — вырывается раздраженно, резче чем следовало бы, о чем говорят его губы что на секунду кривятся в искренней реакции на мои слова. А сука внутри шипит и царапается острыми ногтями, сука хочет впиться в него как в сочный кусок мяса и пустить кровь. — Я не знаю, просто это странно, отдавать себя, но ничего не просить взамен. Ты не обязан давать мне собой пользоваться на регулярной основе, как бы сильно это тебе не нравилось, я много читал о том, что слишком частый секс в пассивной роли, способен навредить твоему здоровью, а с учетом того, что у тебя были проблемы, операции и все остальное… — Плохо, что ты умеешь читать, — фыркаю, перебивая этот познавательный поток сознания. — А еще вредно недосыпать, вредно жрать нездоровую пищу, дышать выхлопными газами, находиться долго под солнцем, пить плохо очищенную воду, пользоваться микроволновкой, мобильными телефонами и феном, смотреть телевизор и даже много читать. Вредно даже часто принимать душ или мыть руки. Все может быть вредным, если не знать меры. И в тот момент, когда я почувствую, что моему телу хватит и нужен отдых, я об этом скажу. — Хочешь меня? — Смотрит в мои глаза, ласкает пальцами мне губы, невесомо проводит по кромке. А у меня коротит каждый нерв от одной лишь мысли оказаться внутри его сильного тела. И если отключить голову, если забить начавшие заполнять словно дымка мысли, если усмирить сомнения и орущую интуицию о том, что не стоит сейчас идти на поводу у вспыхивающей голодной до него страсти, то хочется просто немедленно вжать его в постель, втереть в простыни, обглодать до костей, вытрахать каждый чертов стон с зацелованных губ. Только я нахуй все испорчу. Я это понимаю, вижу отчетливо. Не понимает он и что-то снова доказать мне пытается зачем-то. Излишне старается угождать. Похвально… могло бы быть, если бы не грозило после откатами. — Я даже отвечать на это тупо не стану, — собой словно тараном тесню в сторону комнаты, и с наслаждением смотрю как падает на спину, пружиня от матраса, пока я сдергиваю с него полотенце, оборачивая вокруг собственной задницы, чтобы не было искушения тереться об его бедра членом. Потому что спешкой не хочется навредить, хочется окунуть в ощущения, приучить медленно, словно дикого к подобной близости, научить чувствовать это правильно. Нависать вот так сверху, не ощущая стекающих по коже волос — дико. В полумраке, слыша цокот когтей бегающих в соседней комнате питомцев, вот так смотреть в его темные глаза, чувствуя скользящие по моему телу руки, что прижимают ближе, лежать между его разведенных в стороны бедер — удивительно. Не впервые, мы довольно часто вот так валяемся помногу целуясь, наплевав на позы, просто сплетаясь конечностями и языками. Мне нравится прижимать его собой, нравится по нему елозить, втирая собственный запах. Нравится взаимно плавиться, улавливая момент когда тяжелеет дыхание, а пульс ускоряется и ведет от возбуждения до дрожи. Я в восторге ровно каждый раз от того как в секунду он может оказаться сверху, властно подминая, небрежно смазывая и входя до упора сквозь легкую боль, начиная сразу же двигаться. Эти тягучие минуты максимального контакта, эти выдохи губы в губы, этот взгляд, помутневший от страсти… Но сейчас мы оба понимаем, что все по-другому. — Не нужно делать это лишь для меня, — нос к носу, вдоль торса кончиками пальцев, легкой щекоткой по бокам. — Если ты хочешь быть подо мной, то это не должно быть платой за собственное удовольствие или чувства, это не наказание за что-либо из совершенного, это не жертва. Если ты действительно готов попробовать, то тебе нужно понять и научиться кайфовать от процесса, а не просто пропускать внутрь себя мой член, пусть и от одной лишь мысли, что я буду в тебе, меня ведет как пьяного, — выдыхаю, целуя в чуть покалывающую короткой щетиной челюсть. Губы горят. Его лицо временами настоящая терка, волоски очень темные и безумно жесткие, даже если он побрился ранним утром, к ночи уже начинает болезненно натирать до воспаления чувствительную кожу. Я люблю это и становлюсь нахрен безумен, когда чувствую соприкосновения жесткие, оставляющие свой след, похуй что потом может быть нешуточное раздражение. — Удовольствие в твоей голове, понимаешь? Не просто физика, не просто тугой сфинктер что сжимает, не просто толчки внутри, не просто тяжесть тела. Это мысли о том, как приятно от самого факта, что тебя хотят, как кайфово от настолько тесного контакта, от самого первого проникновения. Ощущение, как медленно растягивается и подстраивается тело, принимая в себя. Как набухает простата, как простреливает короткими импульсами словно электричеством, когда по ней проезжается член. Ощущение, когда чувствительные стенки, сама наполненность вызывает острое возбуждение. Когда почувствовать член внутри становится нуждой… Острой, — тихо, шепотом, мажу губами по его щеке. Провожу по низу живота, по коротким волоскам в паху, наслаждаясь тем, что он не пытается соответствовать сбривая все под ноль, обрабатывая пах машинкой. Мне нравится эта его мужественность, маскулинность, нравится его становящийся терпким запах, то какой он горячий и пряный, как солоно бывает губам, когда зажимаю после тренировки, влипая поцелуями между лопаток. Провожу по стволу напряженному, по яйцам, ныряя ниже, и с нажимом веду по простате, погладив следом мягко его узкую поджавшуюся дырку. Потираю самыми кончиками, массируя сухую кожу, чувствую ровно такие же короткие волоски. И это блядски сильно возбуждает. Отсутствие абсолютной гладкости, территория никем не затронутая, неисследованная. То доверие, которое он проявляет не дергаясь от касания, не зажимаясь, неотрывно глядя в мои глаза. — Твое тело — безумие в чистом виде, ты как дорогой коньяк, терпкий, горячащий и опьяняющий, — чуть сильнее нажимаю пальцами на сфинктер, специально потирая вот так без смазки, разогревая его, чтобы прилило как можно больше крови и припухли края. Все еще нос к носу, все еще губы к губам, каждое слово щекоткой. — Неужели ты думаешь, что я могу не хотеть тебя? У меня от одной лишь мысли стоит до боли. — Почему не сказал? — Моргает медленно, расслабленный, пусть и взрываются фейерверки в его груди, мне даже не нужно касаться запястья, чтобы убедиться в том, насколько учащен его пульс. — Потому что тебе не понравилось, Эрик, ты тогда подставился только лишь потому, что чувствовал вину. Это невкусно. Это не взаимно. Когда в постели кайфует лишь один — это неполноценное удовольствие. А если учесть как сильно ломает тебя от противоречий внутри, как тебя раскрошило от понимания что в постели твоей какого-то хуя оказался ровно такой же мужик, просить прогнуться в пояснице и принять мой член, было бы скотством. Я может и сука большую часть времени, эгоистичная мразь, но с тобой я так не хочу. С тобой правильно и в кайф хочется. Обоюдный. Острый. Надолго. Навсегда, — прерывает меня, подавшись вперед и влипая губами, жадно, вкусно, требовательно целуя. Дышит горячо, и этот контакт на каком-то особом уровне. Надрывно. Ново. Откровенно. Слишком. И щекочет за ребрами, ласкает само сердце каждое мгновение. — Ты ведь сам сказал, что удовольствие в голове, — уплываю, связь с реальностью слабеет стремительно. — И я его тогда получил, просто глядя как кайфуешь ты внутри моего тела, слушая твои стоны и чувствуя дрожь. — Я хочу, чтобы ты научился чувствовать меня так, как чувствую тебя я. Обращал внимание на детали, окунался в ощущения, не боялся нового, стирал рамки, плевал на чье-либо мнение. Это твоя жизнь. Это твое тело. Это твой выбор. — Но это сложно, и потребуется время, возможно много времени, ты же знаешь. — Как хорошо, что нам некуда спешить, — языком по короткой щетине, в отросшие кудри лицом, потереться у уха и к шее, влипнуть губами с полустоном, потому что я обожаю эти потрясающие напряженные линии. Обожаю сцеловывать бегущие мурашки с ключиц, обожаю царапать зубами его плечи. И дышать-дышать-дышать. — Доверься мне. — Прошу как перед нырком на большую глубину, задержав дыхание и цепочкой поцелуев спустившись к косым мышцам живота, которые по привычке обласкиваю несдержанными укусами. Невозможно ахуительный, невозможно вкусный, невозможно тягучий терпкий медовый алкоголь, моя дымовая завеса, я им задыхаюсь от кайфа, глаза под веками закатываются, когда утыкаюсь носом в чуть отросшие паховые волосы с урчанием довольного животного. Хочу лизать его голодной сукой, хочу тереться лицом до жжения от восторга, чувствуя как член по щеке скользит, мажет влажной головкой, а я оставляю россыпь коротких влажных поцелуев по толстому стволу. Спускаясь к поджавшимся крупным яйцам, приоткрыв глаза и встречая его потемневший взгляд, что сверкает миллиардами оттенков страсти из-под черных как сама ночь ресниц. Слишком красив. Запредельно ровно в этом моменте, когда позволяет развести свои бедра еще шире, когда позволяет согнуть в коленях их и слегка приподнять, уложив под его задницу подушку. Я попросил доверия — он доверяет и это блядски бесценно. Особенно когда касаюсь порозовевшего кольца мышц губами в первый раз. И никогда не считал, что фетишист в подобном, упиваясь красотой мужских тел, рельефом плеч и фактурных резных ключиц, мощными кистями и оплетающими запястья и предплечья венами. Мне нравилось целовать шеи, кусать сведенные напряженные лопатки, подставляться, но лизать? Вот так отчаянно чью-то не выбритую начисто дырку? Нет. Доля брезгливости, что накатывала с остальными, с ним внезапно сменила свою полярность и просто исчезла. Его хочется заласкать и показать, что бывает по-разному приятно. Что меня не смущают мягкие темные волосы на его теле. Они мне не мешают ни капли, наоборот возбуждают ненормально сильно. Тереть пальцами мокрый от слюны сфинктер и аккуратно всего на две фаланги вводить в него средний палец, мягко и очень медленно им двигая. — Первое проникновение самое особенное, — поднявшись к его губам, смотрю в глубину орехового взгляда и хрипло описываю происходящее и то, как он должен это чувствовать. — Тебе может казаться, что это дискомфортно и в целом неправильно. Но если переключиться и представить что это делает любимый тобой человек, который стремится подарить лишь приятные ощущения, наслаждаясь твоим доверием и готовностью, все выглядеть начинает иначе. — Чуть глубже вставляю и почти не шевелю рукой, а внутри все дрожит от того какой он обжигающий и шелковистый. Нежнейшие стенки сжимают так туго, что от одной лишь мысли, что они ровно так же могут сжать мой член… ведет как обдолбанного. В слюни нахуй угашенного. — Не каждый способен кайфовать лишь от наполненности, чаще всего возбуждает именно трение сфинктера, который довольно чувствителен и стимуляция простаты. — Звучит почти научно, — слышу тихий смешок, а задница его автоматически сжимает сильнее, заставляя меня выдохнуть в его губы. — Расслабься, просто отпусти себя и не думай вообще ни о чем. У тебя прекрасная задница, ахуенная розоватая дырка, которой мне безумно нравится касаться и пальцами и языком. И эти короткие темные волоски, что щекочут губы — лишь заводят еще сильнее. — Я не соображаю вообще о том, что несу, слова срываются сами. — Боже, ты настолько горячий внутри, раскаленный и так сильно сжимаешь, — бормочу в его шею, чувствуя, как гладит по затылку, прижимая еще ближе, прогибаясь, когда впиваюсь несдержанным поцелуем. — Такой блядски горячий и шелковистый, — прикусываю кадык, когда запрокидывает голову позволяя. Вставляя палец до костяшек, двигая тем внутри, поглаживая безошибочно нащупывая простату, чуть надавливая и снова по кругу мягкой лаской. — Хочется тебя всего просто сожрать как шоколадный десерт, проглотить целиком. Снова вниз, снова к стволу, что подергивается под моими губами, вбирая в рот и вибрируя всем телом от удовольствия, когда слышу первый сорвавшийся стон. Рокочущий, низкий, тихий. Стон опасного хищника, который доверился. Стон хищника, чей член входит в мое горло, а я сглатываю, дыша носом, чувствуя как он весь дрожит. Как сжимает мой палец в заднице до боли. Снимаюсь с его члена словно перчатка, мокрыми от стекающей вязкой слюны губами влипаю снова в поджимающуюся дырку, начав лизать, одновременно с тем нашаривая смазку, что валяется неподалеку. Глажу по бедрам, царапаю короткими ногтями, чередуя касания с поцелуями, стараясь сбивать с фокуса и просто купая в ощущениях. Чтобы не зацикливался на происходящем, чтобы не успевал начать оценивать, чтобы не врубился мозг, который начнет доказывать, что нормальным мужикам не лижут задницы, нормальные мужики лижут их сами. Преимущественно женскому полу. Несколько капель на пальцы, медленно оба внутрь, так туго, так невозможно, так осторожно до самых костяшек. И снова губами по члену, языком вокруг темной головки, по рельефу выпирающих вен, встречаясь взглядом, подаваясь, когда надавливает на затылок, заставляя впустить в глотку, позволяя трахать собственный рот, пока имею его задницу рукой, разрабатывая, массируя набухающую простату, практически давясь слюной и ерзая о кровать, о сраное полотенце, возбужденный до крайности. Хорошо. Это очень хорошо. Это невъебенно хорошо. Просто отлично, что когда перестаю сосать, просто двигая в его заднице пальцами он все равно продолжает кайфовать от ласки, что я россыпью оставляю на нем поцелуями, все равно стонет и прогибается, все равно возбужден, член буквально каменный, тяжело лежит на животе и подергивается. И я понимаю, что он не кончит от одной лишь стимуляции простаты, что могу довести его ртом, оргазм будет ошеломительным, но все лучше выдавать дозировано, приучать к подобному, медленно подталкивать, чтобы после не стояло проблемы в смене ролей, не было это пиздецким событием. — Что ты делаешь? — Шепчет хрипло, облизывается не понимая, почему вместо того чтобы войти в него, я седлаю его бедра убрав подушку, и насаживаюсь сам на его член, медленно но сразу же до упора вбирая. Нависая сверху и пережидая легкий дискомфорт, дурея от ощущения этой предельной наполненности. — Не все сразу, — выстанываю и начинаю двигаться, раскачиваясь в особом ритме. Одурманенное состояние. Абсолютно невероятное. Крышу сносит напрочь, воздух в грудине раскаляется и густеет, вырываясь хрипами. Удовольствие душит, я чувствую как наливаются на шее вены, когда закусываю губы, чтобы не кричать как несдержанная блядь и так хочется заглушить себя поцелуем, но испытывать его на брезгливость не хочется. Таки одно дело целовать после члена, или самого Эрика после того как отлизывает мне, совершенно другое пытаться вылизывать его рот после того, как лизал ему задницу. Только Эрик, похоже, считает совершенно иначе, опрокидывая в секунды, вжимая собой в постель и впиваясь в мой рот одновременно с тем ударяя так сильно бедрами, что шлепок разрезает тишину вместе с моим задушенным стоном в его губы. И не нужно здесь объяснять, не нужно подталкивать, просить чертово «сильнее», вместе с требовательным «еще», он и без того вколачивается в меня как животное. Так ударно работая бедрами, так правильно вбиваясь, что с каждым толчком внутрь моей ахуевшей от кайфа задницы высекаются искры, как и из моих распахнутых глаз, когда сильной рукой мне рот зажимает. Это пиздец. Нет, серьезно. Это полный пиздец. Плевать, что у нас сегодня уже был секс, потрясающий секс, страстный, вкусный, чувственный. После которого у меня так тряслись ноги, что хотелось свалиться в душе и нахуй уснуть. Только это никак не мешает мне в эту самую секунду наслаждаться происходящим, чувствуя как утягивает в иное измерение, как уплываю из реальности. Мне так пиздато, просто ахуительно, что кажется с оргазмом я потеряю нахрен сознание, просто не выдержу, не вывезу шквала обрушившегося кайфа. Экстаз слишком размазывает концентратом. Слишком выдергивает мне жилы, скручивая те узлами и запихивая в пересохшую глотку. Если бы мы были в нашей квартире, я бы орал в голос, принимая с восторженным криком каждое движение члена внутри. Матерился как вульгарная блядь, прося ебать еще сильнее, прося ебать как в последний раз в нашей жизни, прося разъебать мою задницу в мясо, вставить вместе с яйцами и застрять во мне навеки, остаться внутри жить, потому что нахуй весь этот сраный мир, когда существует что-то настолько убойное. Руки дрожат и с лопаток его влажных соскальзывают, я пытаюсь цепляться за мощные плечи, прощупывать перекатывающиеся под горячей кожей мышцы, но они слишком ослабевшие, кончики и вовсе кажутся онемевшими. Эрик не щадит, Эрик заведенный, взбудораженный, совершенно бешеный втрахивает, проникая и языком практически в глотку, размазывая по моим губам слюну, хрипит напротив, а я не в силах его взгляд удерживать, глаза закатываются, шея натягивается, которую он прикусывает и ускоряется еще сильнее. Спасибо смазке, скольжение потрясающее, пусть она и взбивается в пену от агрессивности фрикций. Но я чувствую каждый его миллиметр без капли боли и все же срываюсь снова первее, кончая с крупной дрожью, а тело едва ли не конвульсивно сокращается, и не прижимай он меня собой к постели, я бы скрутился в позу эмбриона подрагивая. Из уголков глаз срывается кайф прозрачными каплями, ниточка слюны тянется между воспаленных губ, я слизать ее не успеваю — успевает он, сцеловывая с моего лица, входя глубже и догоняя. — Люблю до безумия, люблю больше жизни, — шепчет мне в кожу, а я оплетаю всеми конечностями, пусть и тяжело дышать под его весом. — Так сильно люблю, — трется об меня лицом, отросшими волосами щекочет. Нежный мгновенно, ласковый, мягкий. Гладит, целует, дышит мной, а я улыбаюсь абсолютно от удовольствия отупевший и в голове ровный ноль. Звенящая сытая пустота. Глаза к чертям слипаются, сил даже чтобы просто сказать ему, что это взаимно, нет. — Спи, — слышу, как шепчет куда-то в висок, гладит по куда более коротким чем у него волосам, — спи, мой хороший. *** — О чем думаешь? — Господи, женщина, нахуя пугаешь? Так до сердечного приступа недалеко, — вздрогнув, стремительно оборачиваюсь, чувствуя секундное головокружение. — У тебя здоровое крепкое сердце, не наговаривай, — чувствую, как подойдя сбоку, оплетает мне поясницу руками, подставляясь под поцелуй, что оставляю в районе виска. Моя теплая комфортная девочка, притихшая и осторожная, едва заметная и чаще всего задумчивая. Нам стало странно. Раньше отношения определялись множествами оттенков разом. Теперь часть недоступна нам, и это сковывает в проявлении эмоций, заставляя учиться коммуницировать вообще со всеми людьми совершенно иначе. Потому что раньше я был самостоятельной единицей, которая вправе творить, что душе угодно. Теперь же ровно каждый мой поступок или решение принимается с оглядкой. И это причиняет легкий, но дискомфорт. Связывает руки, завязывает в узел язык, слова проглатываются, заталкиваясь обратно в глотку. Я не привык быть чересчур ответственным, не привык постоянно оценивать собственные поступки, рыться в мелочах и сука бояться сделать что-то не так, просто потому что не хочу расстраивать Эрика, не хочу его задевать. Нам обоим слишком сложно пришлось в последний год, самое время расслабиться и отдохнуть после гонки на выживание. Добавлять пиздецов зачем? — Думаю о том нужен ли лисам вольер, — смотрю на участок, где начали закладывать потихоньку фундамент. Помогать с физической работой мне запретили категорически, якобы не время нагружать себя, все должно быть плавно и предельно аккуратно, словно я фигура из хрусталя или вообще сахара. Сломаюсь блять, растаю, потрескаюсь и рассыплюсь. Раздражающее упрямство Гонсалеса, когда дело касается моих нагрузок. Не позволяет ни тренироваться нормально, ни тяжести поднимать, ни банально подолгу гулять с животными по базе, постоянно нарисовываясь на горизонте. И я понимаю, что поводов для волнения по-прежнему много, что не стал мгновенно здоровым, что не все симптомы исчезли. Желудок регулярно сволочь шакалит, тошнота временами накатывает омерзительная. Кашель все еще окончательно не ушел, одышка порой накрывает, выносливость все еще ни к черту. Благо головокружения почти исчерпали себя, волосы начали более уверенно расти, кожа головы больше не просвечивается, густота обещает вернуться. Я понимаю, что так сильно испугал его диагнозом, который теперь со мной навсегда, даже если я войду в длительную ремиссию, что колотить будет долгое время, вероятно до конца наших дней. Все понимаю, но заботой он периодически невыносимо душит, а я пусть и пытаюсь внутри давить бунт, но раздражение прорывается. Особенно когда ровно в этот самый момент увидев, что я разговариваю с Вестой, он подходит и сука демонстративно застегивает ворот моей куртки, накрутив сверху темный однотонный шарф. Спасибо хоть шапку не натянул до самых бровей. И мне бы отреагировать спокойнее, но общая расшатанность, давление что перманентно ощущается в стенах базы и куча дерьма что бурлит внутри, выплескиваются раздраженным цоканьем и моим острым, крайне недовольным взглядом, который Эрик конечно же замечает. Но никак не комментирует, молча уйдя в другую от нас сторону. — Вряд ли кто-то захочет им навредить, разве что ты планируешь построить что-то вроде площадки для игр, вместе с клумбой, где будет расти для них трава, которая крайне полезна для пищеварения животных, и помогает очищать желудочно-кишечный тракт от шерсти. — Пожимает плечами, сделав вид, что не заметила произошедшего перед ее глазами. Умная девочка, теплая, ласковая, с ней снова хочется спрятаться ото всех и просто молчать. Она все еще понимает без слов, все еще принимает любым, гладит по затылку, рассматривая мои короткие волосы. — И тебе будет спокойнее, если ты будешь выпускать животных в собственный двор, чтобы после не пришлось искать их по всей территории. База довольно огромная и постоянно расширяется, успев дорасти до поселка городского типа. В сравнении с тем местом, где вы до этого жили с Максом и остальными, здесь буквально цивилизация, распорядок и множество как удобных, так и не очень нюансов. — Я здесь жил двадцать лет или около того, — напоминаю, оглянувшись и не заметив Эрика, отчего-то чувствую острый укол внутри. Ушел и не наблюдает и вроде это хорошо, значит не выгибает его от ревности, которая в сторону Весты срабатывает особенно сильно в последние дни. С другой же стороны, может потому и свалил подальше, потому что бесится в полный рост. А я идти на поводу его сраных тараканов не хочу. Пусть конфликты и не нужны мне от слова «совсем». — Боже как остопиздело что он ревнует даже к воздуху, — выдыхаю, нахмурившись. Не хотел поднимать эту тему — поднимаю. Бесит неимоверно. Одно дело у меня тут заебы регулярно мозги подтачивают, ибо женского пола более чем достаточно на базе. Кухарки, швеи, дамочки, что помогают в псарнях, дамочки, что помогают в медчасти, не менее двух десятков женщин на разный вкус, избалованные чужим вниманием, переборчивые и флиртующие, потому что понимают, как много здесь голодных мужиков собрано. Дамочки, которые притягивают взгляд. И его в том числе. Одно дело, что я ревную его к женскому полу, потому что сомнения, что живут в его задроченной голове, нихера не шутка. Совершенно другое, когда без единого повода, он ревнует меня к каждому с кем я контактирую. — Мы трахались, логично, что они оба реагируют, — покачивает головой. — Им просто нужно время чтобы привыкнуть и перестать видеть угрозу в нашем общении. Не все сразу, — наклоняется и поднимает подбежавшую к нам Пулю, что все это время носилась с Коксом вокруг нас. — Боже, ты такая мягкая, — бормочет с улыбкой, — такая вкусная, — смеется, когда получает шершавым языком по лицу, — такая маленькая и вредная, — щенок крутится и потявкивает, радуясь вниманию, а я наблюдаю, засунув руки в карманы, понимая, как много сука всего успело произойти в моей жизни. Как все смогло перевернуться. Я снова в месте где вырос, я снова среди множества знакомых лиц, там где знаю каждый угол. Планирую построить свой личный дом, в котором буду жить с любимым человеком, пытаясь строить здоровые, крепкие отношения, долговечные. С двумя мохнатыми розовыми жопами, что цокают своими когтями, как острыми шпильками по деревянным половицам и требуют внимания. Сбежавший от смерти хотя бы на какое-то время, быть может и вовсе до чертовой старости. А ведь почти два года назад, той сраной зимой готов был окончательно сдаться, устав бороться и с самим собой, и с раскрошенным сердцем, и с болящими внутренностями. Я хотел уйти, исчезнуть, прекратить цепляться за суку-жизнь, она не щадила, щадить и не планировала. Пусть и позволяла раз за разом выжить. И вот он я. Живой. Дышу. Люблю. Ахуеваю. Неописуемо пугающее и обнадеживающее разом дерьмо. Неописуемо прекрасные перспективы и воодушевление внутри, которое пугает, потому что чем выше я начинаю взлетать, чувствуя эту внутреннюю свободу, чувствуя так много всего, тем больнее будет рухнуть в случае чего. После такого я уже стопроцентно не оправлюсь. — Мне Свят с Алексом подарили по сертификату, можем съездить вчетвером отдохнуть после нового года. Дней на десять. Лыжный курорт или полететь к океану, не суть важно. Может тогда им будет спокойнее обоим. — Или станет еще хуже, — хмыкает отпуская Пулю, которая начинает гоняться за Коксом в попытке укусить того за хвост. — Неловкие столкновения по утрам, слышимость в вилле, а снимать придется явно одну на всех, потому что не имеет смысла брать два шикарных дома для каждой пары. — Куплю кляп ради такого дела, — закатываю глаза, а после опускаю взгляд на топчущихся по моим ногам лисов. — Что? Есть? Гулять? Мыться? — Спрашиваю, зная, что не ответят, а они прыгают и пачкают мне джинсы, скачут как две сошедшие с ума бесконечные батарейки с энергией. — Домой? — Могу их вычесать и вымыть, пока ты будешь успокаивать своего мексиканского Отелло. — А твой израильский как будто бы не требует ровно того же? — Мой израильский стоически делает вид, что ревность ему максимально чужда. — Н-да? — Абсолютно чужда, — медленнее тянет и все же умудряется словить Пулю и прижать к себе, пока та тявкает. — Это ведь я накосячила, обидела, изменила и далее по списку, вот мне и нужно теперь прогибаться под разными углами и стараться. Ему нет. Это звучит довольно несправедливо, но я думаю что в нашем случае все не будет длиться вечно. Рано или поздно он начнет мне доверять, поймет, что я сделала выбор и каждый имеет право на ошибку. Я бы хотела, чтобы все получилось у нас. И у вас. — Добавляет, потершись лбом об мое плечо, смотрит с улыбкой, мягкая девочка, не улыбнуться в ответ не выходит. — Ганс так на тебя смотрит, как будто хочет сожрать или спрятать. А еще лучше убить ровно каждого кто оказывается к тебе ближе допустимых в его понимании границ. — Он почти меня похоронил и ему страшно. Я могу его понять, пусть периодами и бесит. Его любовь прекрасна, его забота удивительна, он уникально умеет чувствовать, просто себе же в полную силу расслабиться не позволяет. Сложно договариваться, озвучивать претензии и недовольство и не пытаться порвать друг друга, потому что я не привык быть излишне лояльным и перебарывать эгоизм. Это было довольно просто с Максом, но я знаю его половину жизни и некоторые вещи стали просто обыденными, пройденными и понятными. С Эриком же все с чистого листа. Я узнаю его, я им восхищен максимально, той мощью внутренней, тем упорством, героизмом что ли. Он совершенно другой, я с такими никогда не сталкивался. Но это блядски сложно, потому что у него внутри бродят противоречия, потому что он чувства свои принял, но то, что я одного с ним пола он принять все еще не в силах, а я не знаю чем помочь. Такое чувство, что я насильно заставляю его идти против собственной природы. Это сложно потому что мы довольно долго были изолированы, месяцы сосредоточенности лишь друг на друге и моей болезни. Теперь нам пришлось вернуться в социум. И так много лиц стало вокруг, так много рамок, которые лучше не пересекать, осуждение давних знакомых, которые понимают в чьей я постели. Знакомых что любили и уважали моего отца, которого Эрик убил. Это так дерьмово и запутано, что я не до конца понимаю как должен ко всему относиться. Я не могу его винить, папа сделал свой выбор. Но я не могу просто закрывать бесконечно глаза, это изматывает и насилует мой мозг. Просто блять насилует. Без остановок. Похуй на то, что некоторые отвернулись демонстративно, хуй на них, я жил годами без их одобрения, проживу и дальше. Но… Бесит. — Сплевываю, хочется взъерошить волосы, но рука одергивается на автомате. Касаться такой длины неприятно, едва ли не противно. — Я люблю его, я люблю то, что между нами выстраивается, я люблю то, что у меня внутри расцветает при мыслях о совместном долгом будущем. Я бы хотел с ним бок о бок эту жизнь провести, не убегая, не сопротивляясь, просто получая удовольствие от него рядом. Но я не знаю, как сделать так, чтобы не отравляло нас все это навязанное дерьмо. Чтобы его сомнения не портили идиллию что установилась, чтобы его не изнашивало как факт что он трахает мужика. — Хрипну от того как много слов говорю за столь короткий промежуток. — Кажется, скоро я пойду к твоей Ванессе, просто потому что не понимаю как справиться самому. Я ненавижу психологов с детства. Но почти готов признать, что лишь благодаря им слишком многое смог перебороть и принять в себе, в близких и в мире в целом. Теперь мне снова такой помощник необходим. Холодный. Безразличный до моих личных страданий. Тот кто вынесет вердикт и ткнет в правду лицом, без прикрас показав как я облажался, или же наоборот какой молодец. Я. Сука. Готов. Пойти. К психологу. Я. Чувствуешь степень моего отчаяния? — Она безгранична как ебаная бездна. Потому что страхов все больше, рефлексия штормовыми волнами внутри прокатывается, и с каждым днем я все более запутан. И в себе. И в происходящем. А еще беспомощен, потому что хочется в кои-то веки правильно во всем в отношении любимого, но правильно не получается. — Мне поговорить с ней? Она очень хороший друг и не менее прекрасный специалист, если бы не она я не знаю, что со мной бы случилось в итоге. Порой жестко, порой излишне мягко, она вытащила меня из той глубокой ямы, где я слишком долго была. В ком-то другом я могу сомневаться, но не в ней. Вэн поможет, если ты позволишь. Главное захотеть, наверное, и признать что без помощи никуда. — Я подумаю об этом. Позже. Принесешь потом мелких? Пойду, Эрика найду, — выдыхаю, поправив ее волосы, что ветер бросает в лицо. — Спроси, что Франц думает по поводу совместного отдыха, прощупаем территорию, вдруг они согласятся, это было бы круто. Жаль, что Макса со Святом с собой еще не утащить… — Они разве вместе? — Приподнимает бровь, пока я словив Кокса, всовываю его ей в руки, успев почесать обоих лисов за их мягкими ушами. — Не существует в нашем сраном мире силы, что разделит этих двоих, они же больные насквозь, — отвечаю без раздумий. И отпускаю ее с питомцами, решив пойти найти Гонсалеса, пока тот не накрутил себя до потолка, как это часто бывает, только по пути как обычно меня кто-то да перехватит. По паре коротких фраз, ничего не значащие диалоги, задержки то тут, то там в несколько минут и в итоге я трачу не меньше часа на сраные сто метров до блока. Который пустой, я заглядываю и на кухню и в ванну, веду носом, вдыхая запах Эрика, который явно недавно здесь был и парфюм его чувствуется довольно ярко, но успел куда-то свалить. Расстегиваю куртку, смотрю в окно, и беспокойство внутри закручивается воронками. Из базы хочется сбежать. Снова влезть в узкую капсулу на двоих вдалеке ото всех, пусть и изолироваться будет неправильно. В Берлине было ахуенно, ночи, дни, прогулки, ужины, завтраки, пенные ванны, ленивые будни. Никакой ответственности, никого толком вокруг, были лишь мы и наши чувства. Было много удовольствия, было много разговоров, много нас. Только нас. И ничего кроме. Я хочу снова в этом утонуть, несдержанно в голос стонать, наплевав на соседей высотки. Хочу сутками напролет не вылезать из постели. Таскаться практически голым. Опускаться на колени под палящим солнцем на открытом балконе и отсасывать ему, пока он курит, дурея от хриплых стонов и сильной руки на затылке. Хочу всегда его чувствовать рядом. Хочу от него же сбежать. Любовь крепнет, наливается, ширится, заполняет без остатка. Я в нем теряюсь. Мне становится душно от обилия ощущений. Мне хочется ровно противоположного: прилипнуть к нему навсегда, но в то же время быть цельной полноценно самостоятельной единицей. Я в нем тону, захлебываюсь и восторгом и ужасом. Это слишком сильно. Это ново и непривычно. Это сбивает с толку, я не верил, что получу подобное. Не верил, что полюблю так зрело и всем своим существом, так осознанно, трезво, желанно. И кажется что пусть бы все сломалось вот в это мгновение, просто чтобы потом не сдохнуть от силы потери, пусть я и сдохну даже теперь, даже не успев окончательно притереться. Нам так много всего предстоит проработать, а меня каждая грань которой мы совпадаем — пугает до ахуя. Он весь меня пугает. Я в чертовом ужасе. В чертовом ужасе, когда оказывается рядом, когда разворачивает к себе, я не успеваю сказать и слова, благо успел снять куртку пару минут назад, или пару десятков, хуй его знает. Водолазка трещит от его сильных рук, несдержанных, агрессивных касаний. Он не говорит ничего, просто стаскивает ее рывками под звук стонущих ниток от кричащей небрежности. Нательная майка и вовсе расходится почти четко посередине, он ее как тряпье откидывает и смотрит на меня оголодавшим животным, опасным, едва ли не жутким. Дышит глубоко, я вижу как грудь его вздымается, слышу как падает косуха, а следом на пол летит с громким стуком портупея и два ствола. Ножи, что он достает из-под пояса брюк, оглушительный звон стали об половицы. Какой-то лютый пиздец ровно напротив, я лишь чудом не вздрагиваю от каждого раската грома, которым ощущается ровно каждый звук падающего оружия или одежды. Он недоволен. Заведен. Взбудоражен. Глаза сумрачные, темные, почти черные, вены на шее напряжены, черты заострившиеся. Подходит нос к носу, сдернув с себя рубашку, оставаясь лишь в почти целиком облегающих привычно черных брюках. — Мне хочется ее прикончить собственными руками, растереть по сраному асфальту, потому что ты касаешься ее с таким теплом, что это причиняет ебаную боль, — рычит так тихо, что я еле разбираю слова, они рокочуще скользят по моему лицу, когда сжимает почти до боли мне челюсть, заставляя смотреть в свои глаза. — Ненавижу эти взгляды в твою сторону, ненавижу чужую нежность к тебе, — выдыхает горечью сигарет и кофе, а я смотрю на него, и по позвонкам дрожь перескакивает как по камням вдоль берега. Встают волосы на затылке, мне бы бояться его хотя бы минимально, а меня кроет нахуй. Животное. Мое ахуительное животное. Моя ревнивая сука, как бы не пытался играть в благородство, он не только герой, он еще и первоклассная сволочь. Жесткий, сильный, страшный в гневе, хищный и дикий. Но лишь со мной он всегда будет Эриком, моим Эриком, моим терпким шоколадом с перечной крошкой, моим тягучим медом с каплями обжигающего хмельного виски, лишь для меня он дым, который теплом окутывает. Моя блядская печка, мой концентрат тепла. Чертова вселенная. И когда отталкивает к столу, когда разворачивает в своих руках, когда сдергивает джинсы лишь до коленей, сплевывает на свои пальцы, растирая слюну по припухшему сфинктеру и несдержанно вставляет до самого корня, причиняя тянущую боль… я позволяю. Впускаю, отдаваясь его жесткой ласке, расслабляюсь, принимая глубоко в себя, подчиняясь тому, как с густеющим вокруг нас безумием присваивает не щадя. Ему необходимо заявить права — я не имею ничего против. Ему необходимо пометить, наставить на моей бледной коже засосов чуть ниже линии челюсти, искусать плечи и шею — я прогибаюсь, давая доступ и хрипло дышу от волн возбуждения. От того как вставляет, как накрывает стремительно, с ним всегда без исключений горячо и вкусно. И это так рвано и быстро, так громко, тела сталкиваются со шлепками, пальцы его впиваются в мою кожу, оставляя следы, губы скользят влажно между лопаток. А член внутри натирает-натирает-натирает, нам бы смазку, он слишком толстый, чтобы вот так трахаться по слюне как сумасшедшим, и похуй что секса так много что подготовка толком и не нужна… Но… Блять, даже легкий дискомфорт, даже небольшое жжение и боль меня кроет, а стоит лишь горячим пальцам, обжигающей хваткой сомкнуться вокруг члена и я как сука скулю, вжимаясь и задницей в его пах, и лопатками в грудь, укладываясь затылком на плечо, чтобы начать кончать, пока он гладит меня по кадыку, горло фиксируя, дотрахивая, догоняя, купаясь во взаимном оргазме. Каков пиздец. Абсолютнейший. — Не могу тебя не ревновать, — шепчет охрипший вконец, пытаясь отдышаться, опаляет горячими сорванными выдохами мою кожу, целует мягко, слишком на контрасте мягко своими раскаленными губами. — Ты так красив, что тебя хочется спрятать. — Я слышу поражение в его голосе, слышу сдавленный отчаянный стон, как вжимается собой в стол, отказываясь покидать мое тело и вибрирует кожа к коже. — Ты настолько невероятно сексуален, что мне кажется ровно каждый имеет тебя глазами, а меня это изводит до изжоги, хочется орать в лица ублюдкам что ты лишь мой, только мой, исключительно мой. — Шепчет у затылка, прижимая к себе, шепчет-шепчет-шепчет, а я руку его глажу, которой горло мое держит в хватке, кончиками пальцев веду по костяшкам, по напряженному запястью, по налившимся под кожей венам. — Прости, — еще тише, россыпью по моим плечам, движения становятся плавнее, руки слабеют, но я удерживаю его на месте, потому что кайфую от настолько плотного контакта. — Если ты хочешь орать — ори. Хочешь метить — меть. Хочешь присваивать — бери много, часто, долго, жестко, я в твоих руках, я никуда не денусь, только не своди себя этим с ума. Веста для меня близкий человек, сестра, подруга, сгусток понятной мне энергии и переживаний. Я обещаю тебе, что мы не перейдем с ней никогда черту, так тебе будет спокойнее? Можем слетать по нашим сертификатам вчетвером на отдых, убедишься в ее искренности к Францу, подружимся как пары, а не как свободные единицы. Будем учиться вместе реагировать правильно. Оценивать без искажения. И ценить здоровую, свободную от токсичности атмосферу в нашем с тобой доме, постели, разговорах, отношениях в целом. — Он как затихший хищник, который сорвавшись, сейчас виновато блестит глазами, подставляясь под ласку, трется об гладящую руку и тихо урчит. — Я люблю тебя, Эрик, и я не готов потерять тебя или променять на мелькающие вокруг лица. Мы через многое вместе с тобой прошли, через вещи, которые другие не смогли бы преодолеть, может попытаемся просто расслабиться и насладиться тем, что имеем, стараясь не растерять по пути, выстроить лучшее для нас будущее? — Прости, — снова поцелуй в шею, а мне не вина его нужна, а понимание. — Не за что прощать, — медленно соскальзываю с его члена, морщась от ощущения пустоты внутри и стекающей по бедрам спермы. Разворачиваюсь к нему лицом, видя, что он словно фитиль догорел и потух, вероятно накрутив себя так сильно, что взорвало без шансов, а теперь жалеет. Невыносимое существо. Невыносимо сильное и внутри, и телом своим твердым, кажется буквально стальным, подхватывает словно я как пух вешу, заставляя оплести ногами. Обнимает крепко-крепко, тянется за поцелуем, трепетная нежность, смакующая чувственность, совершенно другой, совершенно обезоруживающий. — Веста вычешет мелких и потом приведет, поехали покатаемся? — Тихо спрашиваю, решив пойти на компромисс, и вместо того чтобы проветрить голову в одиночестве, зову сделать это вдвоем. — На байке что подарил Стас, ты за рулем, я за твоей спиной, тишина, ветер и никого вокруг?.. Хочу почувствовать эту свободу разделенную на двоих. Чтобы ты понял, что мы становимся единым целым, думать как единое целое, решать и чувствовать должны. — А как же личное пространство? — Не бывает лишним в определенные моменты. Во всем нужна норма, а как ее найти — выясним. Давай, душ и прокатимся, а там и лисов надо будет кормить и ко сну готовиться. А завтра план нашего дома подробно прорабатывать. Нашего дома. У меня в груди дрожит от мысли, что мы будем строить для нас место, в котором после будем жить. Удивительное дерьмо. Еще удивительнее это ощущается на территории базы. Я как будто вернулся к истокам, жаль лишь, что… — Проглатываю слова об отце, прикрыв глаза, сделав вид, что мысль оборвалась. Об отце говорить с Эриком тяжело, почти невозможно. Тема становится по умолчанию запретной с того самого момента, как мы вышли за пределы кладбища перед полетом в Лос-Анджелес. Я услышал то, что хотел, не до конца поняв, что глаза напротив транслируют, решив, что нет причин для лжи, следовательно, как бы ни было дерьмово, это черное пятно на полотне наших отношений, эта кровавая клякса останется неизменной навеки. Есть поступки, которые не стереть, не отмотать и не отменить. Это случилось. Это усложняет многое и вероятно когда-нибудь оно может окончательно отравить и начать портить нам жизнь. Оно травмировать способно слишком мощно. Я не хочу его винить. Но не винить его непозволительно. С чем бы ни пришел к тебе человек — твоя рука нажимала курок. Это совершенно разные вещи. Решение и приведенный приговор в действие. Мне все хотелось спросить пока мы шли тогда к воротам: почему ты не отказал ему в этой просьбе? Почему просто приставил ствол и выстрелил, словно не понимал какой груз это уложит навсегда на твои плечи? Ты ведь меня уже тогда любил, тогда зачем расчерчивать между нами черную линию из вины и смерти, зачем окроплять ее кровью? Зачем ты согласился, дурак? Почему не захотел прогнать или уйти? Я так хотел спросить, слова зудели на языке, чесались в горле, першили и скреблись за грудиной, только выйти наружу им я не позволил. Возможно зря? Темнота пустынной дороги, подвывающий ветер и твердое тело, в которое вжимаюсь, должны были отвлечь от пробудившихся мыслей, однако они наоборот разрастаются. Сомнения заполняют по крупицам, сбиваются в комья как клейкий рис, налипают мне на череп и бугрятся едва ли не гроздьями. Навязчивые суки. Возможно, зря вообще я задумал строить наше будущее в месте, где все напоминает о прошлом, где бродят обвиняюще мерцающие призраки, знакомые взгляды полощут в осуждении, а на верхушке базы не тот глава, не те установки в человеке заложены, моего… нужного мне человека попросту здесь больше нет? Возможно, было бы разумнее рвануть в центр, обустроить квартиру чуть покрупнее той, что у Эрика? Просторную студию, чтобы поблизости парк был и можно было выгуливать животных, перевезти технику, снять себе на окраине гараж, или арендовать места на подземной парковке. Чаще видеться со Святом, когда тот вернется, а ведь на базе ему будет совершенно точно нехуй ловить. Чаще видеться со Стасом, Лерой, да даже вдовой отца, которая правда упорно пытается от меня откреститься, чтобы свалить окончательно в Канаду. Возможно, стоит попытаться что-то изменить, пока есть шанс? Контракты попроще, угроз поменьше, следить за здоровьем, кайфовать и преисполняться. А там и племянники родятся по весне… Только вот отпустит ли нас эта жизнь от себя подальше? Или не стоит даже пытаться? Довольствоваться куском земли, относительной свободой и такими же ублюдками вокруг. Раз на то пошло даже Веста остается с Францем на территории базы жить, почему бы не попробовать нам?.. Или же нет? Прогулка должна была уравновесить. Скорость, ветер, рычание мотора, крепкая спина, в которую вжимаюсь, мои бедра что слились с бедрами Эрика, прикрытые глаза и желание стащить шлемы, чтобы ветер забивался агрессивно в ноздри, а я мог утонуть лицо в скрипящую кожу его куртки. Прогулка должна была, но видимо не нам. Хотя Гонсалес вполне себе уравновешен, выглядит чуть сонным и немного уставшим, зевает, наблюдая как я расфасовываю по порциям корм, меняю лисам свежую воду, глажу, пока подставляются под мои руки, а от их мягкой шерсти все рецепторы в восторге. Они пахнут чем-то пиздецки вкусным, красивые невыносимо, деловые ахуеть, с этими их длинными хвостами и острыми мордочками. Прогулка вдруг напомнила мне, что скоро начало декабря, а в первых числах день рождение отца, на который я просто обязан прийти к его могиле. И вопреки красоте перед глазами, и Эриком под боком, это вгоняет в концентрированную грусть, что мешает слишком долго уснуть, в то время как все уже давно сопят и в затылок, и прижимаясь к моим ногами. Любовь не чертов пятновыводитель, она не смывает мазутные следы на душе, не счищает пыль и пепел. Любовь может и способна все простить, бывает слепой какое-то время, порой глухой и вообще откровенно неумной, только это временный эффект. И ведь казалось, мне нужно просто выкарабкаться и нырнуть в эти отношения с головой. Позволить и себе и себя любить. Точка. Никаких сложных, хитровыебанных схем и уравнений. Я и Эрик равно любовь. Никаких больше слагаемых. Никакой иной суммы на выхлопе. Все настолько просто, что даже бесит. Но в итоге? В итоге, выкарабкавшись, получив наше один плюс один равно два. Повылезали и кошмары с внутренней гомофобией и триггерами, страхами у Эрика. И у меня всплыло то, что казалось не особо трогало фактом совершенной конкретно им мести. Смерть отца не могла мне понравиться в любом из случаев, кто бы и как бы это не провернул. И в попытке урвать свою дозу ощущений, чувств, эмоций, я успешно забивал на эту «не мелочь» хуй. А когда все вокруг стерлось, свыклось, сроднилось со мной… вдруг расцвело и замерцало едва ли не наиважнейшим. Я не просто отца потерял, его убили — убил он, а он — тот, кого я люблю. Непреодолимо. Я хочу отмахнуться от этого как от навязчивой настырной мухи, смотреть на положительные стороны человека рядом, на то какой он заботливый как никто и никогда, какой нежный со мной, как трепетен, как показывает насколько я для него важен. Он ради меня готов был умереть, набив смерть на собственной груди, решительно настроен закрывать собой и от живых, и от мертвых. В нем такой симбиоз кучи всего, что я до визга люблю. В нем скопилось лучшее, вымерялось идеально. Им бы восхищаться, только подергивается легкой дымкой и смазывает четкость, как колокольный звон вырывая из вязкой, густой, сладкой сказки. Мало того что он не может меня до конца принять, так он еще и… Блять, я устал. Я смертельно устал думать об этом. Пытаюсь отвлекаться, пытаюсь переключаться, пытаюсь заталкивать подальше и большую часть времени получается. Но, к сожалению, не всегда. И последующие дни тянутся однотипно и очень выматывающе. Мы много разговариваем о доме, о том каким видим его, выбираем материалы, заказываем что-то, что-то нам предоставляет Максимилиан со складов. А декабрь близится. Декабрь насмехается, я первые числа и жду, и заранее ненавижу. Потому что кладбище эмоции вызывает самые отвратительные, как и ассоциации. Я мог бы улечься там с комфортом буквально с полгода назад. Сгнивать под землей, быть кормом червей, наблюдая теперь из глубин ада за всеми в перерывах между сраными пытками. Они были у меня при жизни, остались бы со мной и после. Кладбище всегда возвращает к воспоминаниям, в голове всплывают чередой ушедшие из моей жизни люди. Случаи, которые оставили след. Мать моя, мать Макса, Сойер, что в пузатой урне ездит теперь с места на место, совсем молодые парни с которыми мы начинали, даже не рожденный ребенок Весты, начинают образами клубиться под скальпом. Первая жертва, гаснущие испуганные глаза, что навсегда потухли. Извечное сравнение с мутнеющим взглядом рыбы. Лужи крови и грязи. Грязь везде, ее и внутри скопилось пиздец как много… Кладбище — портал в самые темные уголки собственной души. Гнетущее место скорби, печали и разочарования. И мне приятно, что приезжаю я не один — Эрик ступает спокойно следом, пусть и не обязан. И в каком-то смысле приводить с собой раз за разом карающую руку на могилу родителя — то еще нездоровое дерьмо, но мне кажется, что в одиночестве я здесь нахуй рассыплюсь. Только я не один. На подходе к знакомому памятнику встречаю Леонида Васильевича Басова, что замер истуканом, одни лишь глаза на мне останавливаются. Внимательные, потухшие, какие-то бесцветные. Глаза рептилии, холодные, странные, кажется стоит лишь мне лишний раз моргнуть, как начнутся галлюцинации и зрачок его и вправду вертикально вытянется. У меня нет к нему ненависти, неприязни или негатива. Не лучший, не худший, человек каких множество со своими приколами. Друг отца с глубокого детства. Тот, кто помог и с препаратами, что сказалось на моем лечении, и с местом в «Шарите». Тот, кто рад меня видеть по какой-то причине, тот, кому мне не хочется дерзить даже минимально, рядом с ним чувствуется взаимность. Ему был дорог мой отец, дорог он был и мне. Близкий для нас двоих, он, навсегда притихнув, покоится глубоко под землей. Я думал мы просто постоим вот так, бросим друг другу ничего незначащих несколько вежливых фраз. Вероятно, вспомним мельком былое. Не более. Нам говорить то и не о чем по сути, разве что о детях, к которым я имею отношение, ведь буду им дядей. Я думал, что поход на кладбище не сможет совершенно точно ничем вообще удивить. Только я настолько феерически ошибся… И из-за моей глупой расслабленности и рефлексии не допускаю и мысли о возможных общих тайнах отца и Басова, потому когда получаю в руки письмо моего отца, адресованное Леониду Васильевичу, и погружаюсь в чтение, мне кажется надо мной кто-то решил очень хуево пошутить. Крайне хуево и совершенно не смешно. Моя неподготовленная к подобному психика начинает сбоить. Ощущение, словно сверху накрывает потоком ледяной воды, что должна заставлять промерзать, а у меня горит и кожа, и внутренности: каждое слово, каждое признание оставляет ожоги, я едва в силах его читать. Оно жалит откровениями, оно отравляет несущим смыслом, оно не предназначено для других, но отчего-то перед моими глазами. Ахуеть. Мне наивно отчасти, отчасти глупо казалось, что мой отец и отец Свята не могли поделить нашу мать. Устраивали ритуальные танцы, мерялись метафорично или не очень хуями, имеющимся влиянием, скопленным, заработанным или просто полученным достатком, да хоть умением отлично лизать бабскую промежность, не суть важно. Казалось что они как два абсолютно типичных самца вокруг нее наворачивали бесконечные круги, раскинув павлиньи хвосты, а мать металась, ведь оказалась перед ними слаба, а выбор был сложен лишь потому, что чувства в ней жили к обоим, казалось что просто два мужика боролись за любовь и шанс построить личное счастье. Казалось блять… Стоило, вероятно, креститься, возможно, это спасло бы сейчас от полнейшего ахуя, открытия, которое оглушает особенно сильно, когда понимаешь, кто конкретно был участником драмы. Когда понимаешь, что ты в этом жил и нихуя перед собственным носом вообще не видел, не допускал даже мимолетно мысли. Ни единого раза, даже не подозревал долгие сука годы о том, каким на самом деле было положение вещей. И теперь правда оказывается шокирующей. Правда кажется сюрреалистичной. Потому что делили не мою мать. Она вообще сыграла роль детонатора, провокатора и мешающего элемента для одного, мечтой для другого. Делили не женщину в этом кривом треугольнике. Делили мужчину. Мой отец прямо говорит о своих чувствах длинною в чертову жизнь в сторону Леонида Васильевича. И, судя по всему, озвученные в письме чувства не были безответными целиком и полностью, иначе подобное терпеть смог бы лишь откровенно напрочь ебнутый мазохист. И все письмо я в полнейшем ахуе читаю о том, как он его любил. Читаю о том, как он любил меня. Читаю о том, что к нему в жизнь пришел сразу мой, а после и его диагноз. Ебаная деменция, которая украла не одну личность в нашем сраном мире, делая умнейших из существующих людей пустыми оболочками без воспоминаний и интеллекта. А-ху-еть. У меня такой ебучий ахуй во все лицо расползается, что я не понимаю: мне хочется стечь на землю, прислониться спиной к памятнику и заскулить как мелкая псина от боли. Или же найти Эрика и вытрясти из него: о чем, черт бы его побрал, пишет мой отец?! Я не усваиваю слова, я не понимаю их смысл, я не могу это воспринимать, мне нужно это услышать, мне нужно… мне блять нужно, внутри ураганы, смерчи и катаклизмы. Эмоций так много, что они гребанным шампанским во мне скапливаются, пузырятся и грозятся выбить пробку моей выдержки и начать выливаться нескончаемым потоком вокруг. Мне нужны ответы. Много ответов. Немедленно. Мне нужно, просто нужно, иначе разорвет нахрен, взорвет и будет выплескиваться истерикой, что заглушить не сможет никто, пока меня не опустошит до самого дна. Мне нужно в тишине чертового кладбища убедиться в том, что на белоснежном листе перед глазами написана правда. Правда, о которой он… промолчал. И сука огромное спасибо Басову, что он сам приглашает к нам Гонсалеса. Сам же формулирует вопрос. Сам добивается прямого ответа, пока я оглушено смотрю и нихуя перед собой от эмоций не вижу, у меня земля под ногами пластами в стороны расходится. Я блять долгие недели сходил с ума от невозможности до конца простить Эрику смерть родного отца, понимая, что это начинает просачиваться между нами и выстраивать непроницаемые стены. Я поверил ему тогда на кладбище, я же в глаза его честные смотрел, в огромные искренние глаза смотрел и слышал его, слушал доверчиво… И вот он снова рядом, снова на меня смотрит, снова отвечает и не увиливает, а во мне с треском что-то ломается. Я не знаю что на моем лице, контролю нихуя не поддается. Мне хуево. И хорошо. Мне хуево от того насколько хорошо, что это оказалось неправдой, и не нажимал он ебучий курок, а значит руки его не хранят кровь моего отца, а это меняет попросту нахуй все и снимает с моей спины ту многотонную плиту, что придавливала к земле, сгибала к херам все больше. Мне хуево, потому что блять он соврал, он соврал глядя в мои глаза, он соврал и сейчас отчаянно всматривается, зовет, тянется, наплевав на присутствие другого человека. Мне хорошо от того что та самая чернильная тьма поступка, та мазутная клякса на чистом полотне наших отношений, та кровавая клякса… стираются сами собой. Не оставляя даже фантомов, теней, оттенков. Мне хорошо, что это больше не станет мучить и пусть меня расстраивает тот факт, что в святом для него месте он сумел вот так соврать мне в глаза, это кажется в сравнении мелочью. Но мне хуево, потому что отца так прижало, что выхода он более не нашел. И не стоит вопроса о том, чтобы ехать в ресторан с Басовым, конечно же, я еду. Сажусь к Гонсалесу в машину и залипаю в письмо. Снова. Категорически не желая ничего сейчас обсуждать, потому что сорвусь, стопроцентно наговорю ему сверх заслуженного и будет пиздец. — Фил… — Не хочу тебя слышать, — резко отвечаю, вчитываюсь в строки, находя все больше деталей, что при первом прочтении упустил. — Ты соврал мне. — Давай нормально поговорим. — Нихуя подобного. Вы оба мне соврали. — Перебиваю резко, грубо, агрессивно. — Отец в своем письме мне не написал даже слова о том, что ему диагностировали деменцию, о том, что он сорок лет сох по Басову и все остальное. А ты блять какого-то хуя окунул свои руки в его кровь, хотя на них ее нет. Я неделями крутил в голове, как вычеркнуть это знание изнутри, как прекратить ходить по базе и чувствовать, что сама земля меня обвиняет, потому что я люблю убийцу родного отца, я люблю того, кто на курок своим длинным пальцем нажал! Я люблю того, кто этими же руками меня касается! Ты хотя бы понимаешь через что я проходил все это время? В чем варился? Как тяжело было наслаждаться нами, потому что вот это дерьмо отравляло вообще все? — Я не мог сказать правды, — ахуенное оправдание конечно, весомое блять. — Почему? — Вздергиваю подбородок, пробивая его взглядом насквозь как чертовой пулей. — По-блять-чему, Гонсалес? Как сука ты вообще смог просто взять и спиздеть так откровенно мне в глаза? У тебя даже мускул не дрогнул, не дрогнуло вообще ничего. — Шипение срывается с капельками слюны с губ, раздражение внутри набирает обороты. Я растерян, я злюсь, я разочарован, мне больно и плохо, на меня сваливается сучья скорбь и если до этого смерть отца казалась какой-то подвисшей в воздухе, с темными пятнами, со скрытыми деталями, то сейчас… в момент, когда я вижу все целиком, мне хочется, как суке рыдать. Меня накрывает и окутывает словно смогом. Наконец-то до конца осознаю, что его больше нет и никогда уже не будет. Что он и правда меня любил и боялся забыть, боялся, что если похоронит, болезнь даже этот момент из памяти вычеркнет. Он просил Басова позаботиться обо мне. Попросил все рассказать. В этом письме так много концентрированных чувств, оно словно для нас двоих. Двоих — самых близких для него людей во всем сраном мире, а я последние годы просто на хую вертел его попытки помириться, на хую же вертел его самого. Блять… Блять это полный пиздец, в горле такой огромный ком скапливается, что кажется мне становится слишком сложно дышать. Паника с отчаянной яростью и виной накатывают. — Ты сам сказал, что худшее — смерть суицидника или труса. Я не хотел, чтобы твоя память об отце, которого ты любил, была измазана этим. Он не говорил мне о диагнозе, он не говорил ни о чем вообще, кроме тебя и прошлого связанного с Синалоа. Он сказал, что хочет исправить ошибку, а после сам же выстрелил, поблагодарив за понимание. — Как ахуенно, что ты у нас такой понимающий, — ядовито тяну, потираю переносицу, желая слезные железы вдавить поглубже, чтобы не пощипывало глаза. — Фил, пожалуйста, — ой блять, этот его мягкий голос сейчас вообще мимо кассы. Вот серьезно. Только бесит еще сильнее. — Что, пожалуйста? Ты понимаешь, что если бы не Басов и письмо, — поднимаю листы в своих руках, буквально трясу перед его лицом. — Если бы не они, то я бы не узнал правды! Я бы блять ее не узнал, я бы начал тебя винить в полную силу, это бы искупало в дерьме все, что мы успели построить. Оно убило бы чувства рано или поздно. Оно бы заставило меня тебя ненавидеть, встать на сторону тех, кто желает за отца отомстить, заставило бы прислушаться к ним, к их шепоткам и осуждению! С этим почти нереально бороться. Когда мы торчали в клинике, фокус сузился до выживания, все остальное отодвинулось. Но оно догнало нахуй!!! И перегнало бы, накрыв и спереди, и сзади и с боков! Нам бы пиздец был, понимаешь?! — А считать, что твой отец трусливо сбежал, было бы лучше? — Вдыхаю громко. Свистяще. Сквозь сцепленные зубы, скалюсь как неадекватная бешеная сука на его слова. — Мне не десять лет, чтобы я рыдал по кумиру детства, Гонсалес! Меня и без того разочаровало, что он ушел прежде чем я вошел в ремиссию, не став бороться даже считанные полгода-год, в течение которых с должным лечением, он был бы все еще в порядке! Здесь нет идеального варианта. Есть лишь тот, в котором ты откровенно в глаза мне пиздишь, и есть тот, где мой отец собственнолично принимает сложное, но правильное, по его мнению, решение. Он закончил дела заранее, он все привел в норму, и только потом пришел к тебе. Ты — просто пешка, инструмент, не более. Суицидники выглядят не так! Суицидники бегут в ужасе и импульсивно творят хуйню! Он был спокоен, он попрощался с теми, с кем посчитал нужным. Он эгоистично выбрал себя в смерти. Это не попытка сбежать, это попытка освободиться! Я бы сделал когда-то ровно то же самое, услышав об онкологии, не останови меня Макс своим неадекватным состоянием, я бы улетел в Канаду, чтобы сделать эвтаназию, мать твою!!! Это сука просто другое, — порывисто открываю дверцу машины, выскакивая в прохладу улицы, видя застывшее лицо Эрика, который не пытается останавливать, он придавлен моими словами, сорвавшимся до хрипа голосом. Он в ахуе не меньшем, чем я. Только сейчас с этим разбираться я не хочу, стремясь оказаться в глубине ресторана и услышать детали прошлого почившего отца. Стремлюсь узнать как можно больше, надеясь, что смогу проникнуться и принять подобный исход. Принять, понять и простить. И отца. И Гонсалеса с его попыткой оградить меня от правды, с героическим рвением водрузить на себя вину всего мира. Он попытался сделать во благо, но получилось ровно наоборот и сейчас это служит причиной пиздеца между нами. Разговор выходит длительным и сложным, я не хочу есть, мне кусок не лезет в горло, но под по-отечески тяжелым взглядом, я доедаю до последней крошки. Разговор выходит познавательным и шокирующим по максимуму. А еще предельно откровенным. Леонид Васильевич смотрит пристально, а я ловлю себя на мысли, что вероятно в моих чертах он пытается отыскать отца, ведь если они были настолько близки, его сердце сходит с ума от тоски и скорби все это время. Разговор полон открытий. Их отношения, что длились всю жизнь, разделенная женщина, и я — плод ревности. Если бы не чувства Басова к девушке, она бы не стала женой моему отцу и не родила меня. Если бы Басов не влюбился в нее, а мой папаша не психанул, то не было бы возможно и Свята после. Это такой пиздец… Такой пиздец лютый, лютейший. Все эти годы они шли плечом к плечу вопреки всему. Вопреки предательству с которым столкнулся Леонид Васильевич и боли потери любимой женщины, вопреки непринятию и куче ошибок, вопреки безответности с которой мой отец истерично пытался всех отрубить от Басова, сгорая от ревности и проебываясь из раза в раз, сбрасывая после на чужие плечи требующие решения проблемы, вопреки загубленным судьбам, смерти, крови, вопреки всему. Они переживали сложные моменты вместе. Они прощали то, за что других могли бы собственными руками убить. Они жертвовали многим. Оба. Но отказаться друг от друга не могли. Они просто… Я в шоке. Я в ахуеть насколько огромном шоке и каждое слово как шуруп в мой висок ввинчивается. То непонимание касающееся матери, что преследовало много лет, тот вопрос что висел над душой, тот ребенок, что внутри рыдал брошенным, жаждал услышать по какой из причин стал не нужен и в чем он виноват. Это терзало меня всю сраную жизнь. Сумев так сильно повлиять буквально на все сука, выкроить из меня откровенную суку, выкроить истеричное, требовательное, больное и нахуй изуродованное изнутри существо этим предательством в глубоком детстве, оно очернило мне душу, оно прикончило меня тогда. И хотелось рассмотреть, выискать, вынюхать первопричину страшного поступка, хотелось чего-то весомого, хотелось какой-то глобальной или хотя бы локальной трагедии, вынужденности, катастрофы, глубокой драмы, а оказалось все в разы проще. До обидного блять проще — меня изначально быть не должно было. Я был скотчем, что приклеил ее к моему отцу, а после стал пластырем на ране отца, тем, кем он проникся и когда решил отпустить от себя нелюбимую жену, не стояло вопроса о том, на ком будет опека. Я не нужен был матери. Но нужен был ему. Действительно нужен, пусть временами папа и был придурком, но все же бесконечно любил о чем и написал в письме, о чем мне прямо говорит и Басов. А если уж откровенно, о чем я и сам знал. Видел. Сложно было не рассмотреть его чувства, пусть он и совершил десятки, а то и сотни ошибок и в воспитании, и в принятых решениях. Человек ведь. Идеалов сука нет. Идеалов не существует и он не исключение. А я все последние годы был неблагодарным дерьмом. И если бы я знал, что подобное может произойти. Если бы я хотя бы раз услышал от него правду о том, кому его сердце принадлежало всегда. Если бы они не скрывали нас со Святом друг от друга. Если бы справились с тестем Басова, убрали вместе с дочерью сукой. Так много если бы… Быть может мы и правда могли бы жить как семья вчетвером? Я выхожу из здания ресторана высосанным до капли, раздавленным, беспокойным, уставшим и злым. Я не хочу никого сейчас видеть. Остро внутри вскипает желание просто прорыдаться от души, скулить на стены, пить любимое вино Сергея Сергеевича Морозова и попытаться простить себе то, как я проебался с отцом. Простить ему то, как он проебался с сыном. Простить нам обоим сотни ошибок, невысказанных слов или наоборот прозвучавших. Я ведь не говорил ему о том, как сильно его любил, как похожим быть стремился. Я не говорил ему ничего, принимая с нехуевыми подъебами помощь с «Шарите», а ведь он отреагировал мгновенно, стоило лишь Гонсалесу к нему обратиться. Мой отец и Леонид Васильевич сделали невозможное практически. И после смерти папы, Басов не был обязан способствовать и продолжать, но в память о дорогом человеке — довел все до логического конца. А теперь предлагает стать всем нам семьей, теми, кем мы давно должны были быть. Я не один. И это звучит чудовищно неправильно и непривычно. Я смирялся месяцами с тем, что стал полным сиротой. Что нет больше никого, кроме брата и деда, который раздражает своими ебаными тайнами. Я месяцами же готовился умирать, но получилось спастись. Я заебался. У меня нет столько внутреннего ресурса, чтобы вывозить настолько масштабные перемены. Когда вот так перетасовывают все твое прошлое, открывая глаза на совершенно иную картину, складывают все воедино. Я и благодарен за этот разговор и искренне его ненавижу. Он освобождает меня от многолетних вопросов, из-за которых сердце рыдало, ведь не исчезала и обида и боль в сторону почившей матери. Он освобождает меня от висящего пиздеца над душой о том, что я с убийцей собственного отца в одной постели и не способен от чувства этого отказаться. Меня травило и сводило с ума. Больше нет для этого причин и похуй, глубоко похуй, что будут шептать по углам остальные, как раз им и стоит думать, что все было именно так. Что именно Синалоа причина смерти Морозова. Не иначе. Отец потому и сделал этот ход. Этот разговор запутывает, расстраивает, обнадеживает. И я не хочу никого видеть. Я не хочу никого слышать. Не хочу. Но Эрик сидит на капоте машины и курит, наблюдая за моим приближением. Разумеется, он меня ждал. Разумеется, сейчас будет пытаться разговаривать о произошедшем. Разумеется, все закончится плачевно, потому что я в очень дерьмовом состоянии и сорву на нем всех собак. И буду прав. И не прав буду тоже. Он молчит, когда я вырываю у него сигарету и затягиваюсь до головокружения, чувствуя, как горечью затапливает и связывает как от хурмы весь рот. Он молчит, когда выбрасываю ее недокуренной в небольшую лужу рядом с колесом с водительской стороны, отступает, пусть и понимает, что я мог немного выпить, спокойно отдает ключи и оказывается на пассажирском сбоку. Он молчит — когда превышая скорость — мы приезжаем к квартире. Он молчит, поднимаясь следом. Молчит раздеваясь. Спокойно вешает куртку, отставляет ботинки, наблюдает как за буйным зверем, держит в четком фокусе, а у меня полыхает внутри. Полыхает так сильно, языками инфернального пламени облизывает и сердце и душу. Мне больно и хуево, у меня несколько секунд до начала истерики. Мне хочется просто разорвать себя в клочья, просто сука разойтись неровными линиями, треснуть по швам. Меня так сильно заполнили сегодня информацией, ебаной истиной, что я не вывожу, лопнуть нахуй хочется. Потому что неправильно все. Неидеально. Я весь неидеальный, угробил внешность, перед этим внутренности свои изуродовав и тоже похоронив. Тот, кто так любил давать свои никому не нужные советы, пытался быть с Максом и Святом понимающим, принимающим, любым сука. Тот, кто прощал вещи, которые кто-то другой никогда не смог бы отпустить. Тот, кто оказался худшим сыном в этом сраном мире. Тот, кто сделал дорогого человека мысленно худшим отцом. А ведь он таким не был. Я так много колол его словами, столько игнорировал, разучился вообще нормально разговаривать и те его звонки мне незадолго до смерти были частично неловкими и сильно нервными. Я сейчас понимаю, что он и правда пытался, а я все обрубал как подсохшие ветки на дереве. Я с оглядкой на прошлый год просто в тотальном ахуе пребываю, тотальнейшем. Боже… Да я на могилу к нему пришел только спустя много месяцев. Просто пришел к нему на кладбище только лишь осенью. Осенью! В то время как похоронили его еще весной. Я не участвовал ни в организационных вопросах, ни в чем-либо еще. Просто вступил в наследство. Просто попытался встретиться с мачехой, которая послала нахуй сказав в очередной раз, что мелким я не нужен, как и они мне тоже не нужны. Забудь о нас, ублюдок, просто забудь. Каков пиздец. — Фил, — зря он зовет меня, зря так близко подходит, я вибрирую уже на особой частоте, у меня в голове не мысли, а радиопомехи. Все сумбурно сбивается в комья и застилает мне разум. Меня трогать сейчас нельзя. Опасно. Потому что стоит лишь дать прорваться хоть чему-то наружу, станет уже не остановить. Но сука когда его это пугало? Он ведь сраный герой, всегда придет, всегда все порешает. Только что и как здесь решить, если он соврал мне глядя в глаза, примерив то, что не совершал? Если правильного ответа и решения тут попросту нет. Он не виноват в одном, но стал виновен по другой причине. Одна и та же ситуация продолжает ебать нас и наши отношения, что и без того не сказать что слишком крепки. — Не трогай меня, — не узнаю свой голос, я его даже толком не слышу, уши закладывает, словно я под воду нырнул, а в висках болезненно стучит. — Что по-твоему я мог сделать? Услышав как ты говоришь о разочаровании, о том как ненавидишь трусливых суицидников и прочее, просто вывалить на тебя правду и убить остатки чувств к умершему отцу? — Идиот. Долбоеб редкостный. Зачем сейчас это ковырять, меня и без того штормит и за края выплескивается. Мы стоим посреди комнаты как в каком-то третьесортном клипе, чтобы снять драматичную сцену. — Ты соврал мне глядя в глаза, а после даже не вздрогнул, когда я поблагодарил тебя за честность. Где в тот момент было твое благородство, или оно научилось менять необходимые по случаю оттенки? — С шипением вырывается, першит в глотке каждым словом. А руки начинают дрожать, вместе со смазывающейся перед глазами реальностью. Она идет волнами, как и на тело накатывает то жар, заставляющий выступать на пояснице капли пота, то внезапно ледяными мурашками отдается потусторонний холод. — Я хотел оградить тебя от боли, не убивать любовь к отцу, кому от этого стало бы лучше? — Его спокойный голос должен уравновешивать, но становится лишь хуже. Вместо того чтобы потушить костер, спрятав тот под толстым пуховым одеялом, он решил плеснуть воды, не зная что кто-то заменил ее на бензин. — Лучше? Лучше блять? — Рычу, резко дернувшись к нему ближе, почти нос к носу, порывисто толкаю его в плечи обеими руками. — В чем еще ты мне соврал? — Пытаюсь словить фокус ореховых глаз, навести резкость, ебаную четкость, но все плывет и злые слезы срываются из уголков. — В чем еще, мать твою, Гонсалес, ты мне соврал, а? Десятки твоих «люблю»? Клиническая форма жалости, когда так проникнулся своей жертвой, что решил искупить все, нарисовав идеалистичную картину, примерив на себя роль принца, который пытается обиженное хрупкое больное нахуй существо залюбить. Ты же так красиво, так правдоподобно, так натурально спиздел мне в глаза посреди кладбища — места, что для такого деланного святоши как ты особенное. Там ведь ебучая Белая Леди верховодит. Ты. Блять. Соврал. Мне. А я даже не допустил мысли о том, что ты можешь так со мной поступить. Но если даже среди мертвых и твоих божеств, я не могу твоим словам больше верить, тогда в чем нахуй смысл, выслушивать их, когда рядом нет ничего кроме обезличенных стен? Насколько искусно ты разыграл любовь ко мне? Насколько филигранно ты выебал меня не в задницу в том спортзале, порвав до кровавой трещины, а в саму душу, сука?! — Отталкиваю его руки, не слышу, что говорит, не хочу слушать. Слова вырываются едва ли не рыданиями. Рычание смешивается с отчаянием. Интонации скачут. Голос на хрип срывается. Мне больно и плохо. Мне отвратительно. — Нет, Фил, нет, — сквозь толщу воды пробивается, в заложенные уши его ответы проникают нехотя. Только он сволочь сильнее. Намного сильнее, потому в объятия ловит, как бы не пытался я от них уйти, пусть прижать и не получается. — Нет, не смей так думать, — отчаянных здесь двое. А сцена выходит не просто драматической, это лютейший перебор. — Я люблю тебя, я тебя люблю до ахуя сильно, о какой игре ты говоришь, я готов был отдать свою жизнь ради тебя, чтобы спасти. Я пошел к шаманке, чтобы она нас связала, я блять на своей груди набил смерть с твоими глазами, — шепчет громко, очень громко, лицо мое берет в ладони, фиксирует, заставляя смотреть на себя. — Тату можно забить или свести, Гонсалес, — выдыхаю, а хочется чтобы изо рта вываливалась ледяная крошка, прозрачная как стекло и острая. — В фокусы Аниты временами поверит только больной или ебнутый. А на словах геройствовать может каждый, по факту собой ты закрыл меня лишь однажды, вырастая как стена, закрывая от выпущенной долбоебом пули. — Я люблю тебя, — вместо оправданий, доказательств, вместо всего, своим темным взглядом впаивает мне в череп. — Я люблю тебя. — Повторяет твердо, уверенно, глаза в глаза. — Ровно так же красиво как на кладбище, хорошо отточил скилл, первоклассная работа, сука, — выплевываю, а самого трясет как придурка. Когда прижимает к себе плотнее. — Отпусти, блять, — дергаюсь резче, но сука никак. Просто никак. — Прекрати, — шепчет, стискивая в руках до боли, — просто прекрати это, ты делаешь больно обоим. Я не считаю, что виноват в том, что пытался спасти тебя от болезненно-разочаровывающей правды, но больше ни единого раза я тебе не соврал, могу поклясться жизнью единственного дорого мне человека на земле — сестрой. — Какие уловки пошли в дело, ты посмотри, — хочу вырваться — вырваться не получается. — Нахуй иди со своими клятвами, Гонсалес! А лучше от меня подальше, найди себе бабу, зато от кошмаров по ночам вскакивать перестанешь и оттачивать на мне свой актерский талант не придется больше! — Получается вырвать руку, оттолкнуть от себя на метр. Получается даже прорычать на полную громкость ровно каждое слово. Получается его разобрать на составные части, начав жалить спущенной с поводка сукой в больные места. Мстительно. И должно же по старой привычке начать становиться хорошо, только становиться плохо, намного хуже чем было до. А истерика набирает обороты. — Нахуй иди отсюда, ты заебал меня своей заботой душащей. Своей ревностью неадекватной и опекой. С заебами в три километра, словно тебе не за тридцать, а ты только к рубежу двадцати подходишь. Эта твоя ебаная неопытность в отношениях с мужиком, словно ты чертов агнец на заклание огромной извращенной суке в подарок отдан против воли. Жертву из себя строишь, терпишь и смалчиваешь, преисполняешься в сознании какой ты ахуенно-правильный, и знаешь как, что и кому нужно. Тебя никто ни о чем никогда не просил, ты сам все делал, а теперь это должно быть аргументом? Откуда я блять могу знать какой силы внутри тебя сидела вина, что ты готов был даже сердце свое вручить, лишь бы ее изнутри выкорчевать? А? Вот как теперь слепо верить тебе дальше? Каждому твоему «люблю»? Я по-твоему кто? Долбоеб слепой или слишком отчаявшийся? — Ты сейчас все смешал в одну кучу, — покачивает головой, серьезный, собранный, непробиваемый блять. Просто непробиваемый. — Может ты вообще не понимал до этого самого момента, как далеко все зашло, а ведь ты просто хотел попытаться личный проеб исправить? Грех же мужиков ебать, особенно грешно против их воли! — Мы уже с тобой это обсуждали. Если тебя сделали плодом ревности, не означает что моя любовь следствие вины. Не смешивай, не пытайся чувства наши затаптывать. Я поверил прозвучавшему от тебя «люблю» не став называть благодарностью, почему тогда тебе так сложно поверить мне? И не говори, что тот, кто соврал однажды, сделает так еще раз. — А ты не сделаешь? А как же твое ебаное «во благо»? — Значит мое ебаное «во благо» будет в том, чтобы без подготовки вывалить на твою голову все, как есть, не пытаясь сберечь или приукрашивать. — Свали нахуй из квартиры, пока не стало еще хуже. Просто. Уйди. Не хочу тебя ни видеть, ни слышать, — бесит всем своим видом, перед глазами так и стоит сраное кладбище в начале осени. Так и стоит это ебучее лицо, что ровно таким же честным казалось. То как мне было хорошо от понимания, что в этом мире есть человек, который будет предельно откровенным всегда, кто не станет ничего скрывать, кто скажет прямо, что бы ни происходило. Это разочаровывает. Это выбивает из колеи. Еще недавно я ломал голову десятками вопросов: почему он так поступил, почему не отказался, не прогнал, не ушел сам? Почему пошел на поводу у моего отца, почему? Зачем? Еще недавно внутри было в разы больше сумбура. Это казалось непреодолимым, выстраивало между нами стену. Стена теперь разрушена. Стены сука нет. Только не отпускает произошедшее. Не отпускает хоть ты плачь. А плакать хочется, особенно когда слышу щелчок входной двери, понимая, что он и правда ушел. Я выгнал его из собственной квартиры. Ахуенное достижение не менее ахуенного вечера, стоит открыть бутылку вина и вылакать его как воду, чтобы к моральной разъебанности добавилась разъебанность физическая. Вино находится с легкостью, не находится штопор и можно ведь отбросить к херам затею, попытаться себя стабилизировать, но мне дурно от боли, меня кроет так сильно, словно я минуту назад услышал о том, что отца больше нет. Мучительно спазмирует сердце, в голове цветными картинками из глубокого детства битым стеклом как в калейдоскопе прокручиваются короткими эпизодами счастливые совместные моменты. Улыбка. У отца была безумно красивая, безумно заразительная, безумно сучья улыбка. Особенно цепляющая, если не роковая. И взгляд его глаз умел одновременно и осуждать и одаривать похвалой. Я вспоминаю свои дни рожденья, вспоминаю те семейные вечера, вспоминаю нечастые, но приятные прогулки, поездки, отдых совместный. Вспоминаю его рубленые и кажущиеся мне слишком заумными фразы, что он мог задумчиво бросать, а после гладить по макушке, потому что я был глупой малолеткой не способной это впитать, а сейчас… сейчас время стерло большую часть, я попросту мудрость звучавшую его устами не помню. Пробка не поддается, когда пытаюсь вдавить ее внутрь бутылки, что не пробую, что не попадается под руки — однохуйственно, ничего не получается и отчаяные слезы, что смазывают обзор, дрожащие, слабеющие от истерики руки, короткие хриплые всхлипы и звон битого стекла врываются в закладывающиеся от эмоций уши. Горлышко отлетает, осколки рассыпаются по полу, мне глубоко похуй попало ли стекло в само вино или же я везунчик, все на что меня хватает — налить в большой продолговатый бокал на толстой ножке, вместо того чтобы пить из острого остатка горла. Вино кислое, рот стягивает, по пищеводу прокатывается словно огненная лава, пусть и не является крепленым. Я не сказать что огромный любитель алкоголя в последнее время, но вина внезапно сильно хочется, просто потому что оно как связывающая нить, пусть себя теперь мне и не с кем связать, человек этот ебаный мир просто покинул. Тебе там спокойнее, пап? Добился чего хотел? Доволен? А я сука попросту в крошево. Реальность спрятана за мутной пеленой, внутри раскатами грома слова Эрика, слова Леонида Васильевича, твои слова. Надеюсь тебе хотя бы спокойнее, надеюсь это все хотя бы имеет смысл, надеюсь ты не преподал мне очередной урок вмешав во всю эту сраную историю Гонсалеса. Надеюсь… Надеяться я слишком много стал с момента появления в моей жизни определенной личности. Повелся как дебил на его сладкие речи о невероятной силе чувств. Увидел этот особенный оттенок темных глаз, что лишь в моем присутствии загораются чем-то потусторонним и обжигающим. Почувствовал ненормальное, адское, поразительное тепло. Связь эту ненормальную совершенно, когда смешивались ощущения и чувства, когда словно приливными волнами я сливался с ним энергией, и ведь никогда не верил в эти долбанные приколы, но… Повелся. Повелся как малолетний дебил, впитывал его страсть и нежность, гладил и вылизывал яркое тату, и трепетало все внутри от понимания, что он готов попросту на все ради меня. Повелся сука, но как теперь доверять? Как быть уверенным в нем? Как верить? Как? Если он так правдоподобно открывал мне душу, влезал в мою же обеими руками, раскурочивая грудину, прорываясь за ребра? Как? Если каждое слово будет подвергаться сомнениям? Как? Если и без того у меня всю чертову жизнь череда сомнений по любому из поводов? Как? Если люблю, люблю и оттого в сотню раз сильнее задевает произошедшее. Как? Слезы стекают тошнотворно, от прикосновения к волосам — по телу прокатывает дрожь омерзения, слабо отросшие, пушистые как махровое сука покрытие маленького цыпленка… волосы вызывают отторжение. Я не могу их касаться. Я смотреть на себя не могу, мне разбить зеркала хочется. Уничтожить все до единого. Слезы стекают по шее, тремор мешает держать бокал, тот так и норовит выскользнуть. Истерика стихать не планирует. Я прогнал его, считая что поступаю правильно, чтобы не усугубить, чтобы не прикончить то что между нами, чтобы не наговорить страшного, гиперболизированного, раздутого, обиженного, чтобы не расковырять его душу, потому что намеренно делать больно не хочу. Не ему. Незаслуженно ведь. Рушить то что так сложно склеивалось и строилось будет откровенным долбоебизмом. Я потеряю его. Просто проебу и что меня дальше ждет? Одиночество? Кому я всрался в гребанном мире? Кому я нужен вообще? К кому меня тянет? Я же перестал вокруг смотреть, перестал видеть, найдя в нем симбиоз настолько великолепных черт, о которых стоило лишь мечтать. Тайком. И никогда никому об этом не рассказывать. Засмеют за наивность. Боже… Горло першит, вино оставляет неприятный привкус и сильно хочется курить. Боль немилосердна. Кромсает, нашинковывает мелко-мелко все изнутри. Стружка осыпается на пол, ощущение что в ней вязнут ноги, что делает их слабыми и я неожиданно нахожу себя у окна, прижатым к батарее лопатками, сидящим на заднице. Хуево. Хуево настолько, что собрать себя не получается, с каждой минутой я рассыпаюсь все больше, меня бросает от истеричной злости к отчаянию, от тоски по отцу к обиде, от страха потерять Эрика к беспомощности перед подорванным доверием. Я так хотел, чтобы все правильно от начала и до конца, но я и «правильно» вещи блядски сильно несовместимые оказываются по итогу. Испорченное неспособно само по себе созидать. Это как пытаться накормить голодающего гниющим мясом. Оно когда-то несло в себе кучу питательных элементов, теперь лишь отравит и в конечном итоге убьет, польза от него будет минимальна. Хуево. Бросаться звонить брату будет верхом эгоизма, у него там свои американские горки, травмирующая безумная любовь, невозможность быть рядом с тем, кто душу и сердце похитил, проблемы во взрослой жизни, бесконечные уроки, что преподает судьба и мои страдания ему нахуй не вперлись. Он часть из них попросту не сможет понять, разве что выслушать и вместе со мной расстроиться. Звонить Весте будет нечестно, вываливать на девочку весь этот воз проблем, снова перетягивать внимание, мешать строить им с Доком отношения, которые хрупки как хрусталь и там есть моя вина не в последнюю очередь. А Стас… С ним обсуждать отношения просто не хочется. Звонить помимо них больше некому… Жаловаться Максу будет абсолютным дном. Его душа изорвана в клочья, он настолько нестабилен и находит успокоение лишь в детях, что тревожить его омерзительнее всего. Вмешивать в свои отношения, вмешивать в прошлое отца, просто вмешивать… Но он сука единственный во всем разъебанном мире кто настолько близок и понятен, изучен и просто стал родным. Родных у меня больше нет, чтобы вот так абсолютно и полностью. — Надеюсь, я встал и свалил из детской, рискуя разбудить мелких, не просто потому что ты хочешь обсудить какого цвета кружевные стринги тебе натянуть на бледную задницу, чтобы мужика своего впечатлить, иначе тебе пиздец, родной, — слышу хриплое и начинают еще сильнее дрожать руки, клокотать в груди и глотке. Вино на вкус как жидкая полынь смешанная с кислотой. Вино просто омерзительно, я не пьянею, мне невкусно, но продолжаю его настырно в себя вливать. Как будто бы это поможет. — Мой отец сорок лет любил старшего Басова, — не время говорить «привет». Спрашивать «как дела?» — тоже. У меня нет ресурса, чтобы просто, обыденно и последовательно выстраивать диалог и быть хотя бы сколько-нибудь логичным. Я тупо вываливаю первое, что шокировало меня сегодня. — Сорок ебаных лет. Со школьной парты он любил отца твоей куколки, как тебе такая новость? — Не удивляет, — хмыкает и я слышу, как щелкает его зажигалка, за что сижу и тихо завистливо ненавижу, потому что в квартире сигарет нет. Эрик об этом прекрасно заботится, единственная пачка всегда в его переднем кармане. — И все эти годы, пока я думал, что Басов увел мою мать, думал, что она на него повелась, что там была запретная страсть и бог весть что еще, что меня бросили, потому что я чем-то ей не угодил, что у отца моего травма… все оказалось абсолютной хуйней. Потому что папочка прекрасно трахал Басова, хуй ложил на Анечку Шац, в которую как раз влюбился Лёнечка, который ее же и встретил изначально первым и отношения строил. Мой отец просто ревнивая сука, побоявшись, что потеряет любимого, решил привязать к себе его бабу и сделать ребенка. Я просто плод чертовой ревности, что матери был не нужен изначально. Более того, ей не нужен был и Свят — он роковая случайность. Она заигралась. Она проебалась. Она просто дура блять. А наши со Святом папаши так и не смогли договориться между собой, один давил, второй продавить себя не позволял. Ахуение. — Допиваю в пару глотков вино, меня не сильно волнует как конкретно отреагирует Макс, я просто вываливаю как на духу все, что налипает на язык. Я выблевываю чертовы слова, не пытаясь логически выстраивать цепочки, эмоции хлещут, со слезами, хрипами, шоком, болью и всем остальным. — А еще у моего отца была диагностирована ранняя деменция. Быстро прогрессирующая. — Морщусь, когда слышу присвистывание в ответ на услышанное, а после продолжительный выдох и мне кажется я через трубку чувствую запах сигарет, словно он передаться от него мне способен. — Впечатляет? — То есть твоя мать изначально была с Басовым? — Ага. — Но твой отец так приревновал своего мальчика Лёню, что не нашел другого выхода, как вместо того чтобы убедить его бросить бабу — взять и соблазнить ее самому? А чтобы привязать окончательно и заставить ее не рыпаться, как минимум в сторону бывшего любовника — Басова, он заделал ей ребенка и женился на ней? Радикально, но твой отец всегда славился вот такими пафосными поступками. Чему конкретно ты удивлен? Тому, что твой папаша трахал мужика всю жизнь и его же любил или тому, что твоя мать переметнулась с легкостью дважды и хуй положила на собственных детей? — А тебя здесь не удивляет ничего? — Прикрыв глаза, просто позволяю слезам стекать по щекам. Злость внутри то раздувается пыльным шариком, заполняя легкие и вызывая легкий приступ удушья, то сдувается и тогда внутри все клокочет от невыплаканных слез и сдерживаемых рыданий. — То есть по-твоему это норма, что мы со Святом просто как две несчастные игрушки в руках взрослых, что не могли поделить хуй знает что? — Я по поводу ваших родителей давно не обманываюсь. Но как бы не вышло с твоей матерью, отец тебя все равно любил, и любил сильно, пусть и был мудаком редкостным, но кто из нас не мудак? — Снова этот чертов выдох, а у меня на кончике языка горчит и пальцы стискивают трубку до боли. — Что тебя так раскромсало? — Спрашивает чуть более вкрадчиво. — То что у твоей матери не было по сути ни одной благородной причины так с тобой поступить? Она была сукой, родной, просто отпусти это, прекрати искать в себе изъян, который оттолкнул ту, что тебя родила. Так случилось, это было давно, это не должно никак влиять. Не смогла полюбить она, смог полюбить отец, какой бы ни была его мотивация. Как бы ни любил он по твоим словам Басова, тебя он не бросал и пусть проебывался, но был искренним. Я не его фанат, никогда им не был, но отрицать то, что он пытался быть тебе хорошим отцом, пусть даже периодически, а не на постоянной основе, глупо. — Я прочитал письмо, которое он оставил Басову. — Мне спросить: где ты его взял или кто поспособствовал? — Нет, я сам расскажу. — Выдыхаю полувсхлипом, а под веками пробегают красивые строчки знакомым до завитка почерком отца. — Сегодня его день рождения, да ты и сам знаешь. Ему бы исполнилось пятьдесят четыре, молодой же совсем, в самом расцвете сил блять, а ушел, сука обидно просто пиздец. — Так бывает, это жизнь, Фил, некоторые доживают до тридцати и уходят, за примерами далеко идти не надо. — Сойер… — Сойер, — эхом звучит в динамике. — Я пошел на кладбище с Эриком, — продолжаю, отставляя пустой бокал. — Купил цветы, хотел просто постоять, помолчать, поздравить холодный мрамор памятника, тянуло словно кто-то за канат тащил. А на подходе к могиле увидел, что там стоит Басов. Один. Без охраны, без Михаила, без никого. А там слово за слово, он мне письмо сам в руки отдал, ждал, пока я медленно ахуевая от каждого слова, прочитаю, а после Гонсалеса попросил подозвать. — А он тут причем? — Настороженно звучит. — Я ведь не рассказал самое интересное, — делаю специально паузу, — Эрик не убивал моего отца. — И тишина по другую сторону, щелчок и выдох, кажутся странными. — Ты понимаешь что произошло? Гонсалес не убивал моего отца. Мой отец выстрелил сам, только об этом никто не знает. Никто блять об этом не знает, а Эрик мне мать его соврал, глядя в глаза. Он тупо соврал! — Я знаю, — что?.. Да какого блять сраного хуя происходит вообще? То есть мало того что Гонсалес устроил мне полный пиздец своей ложью во благо, раздолбил меня изнутри, выпотрошил установившееся доверие, так еще и Макс был в курсе? Все это время он знал правду, но преспокойно молчал? — Ебучий цирк, все что сегодня происходит — просто ебучий цирк. Ебейший. Я никогда не обманывался, вот правда, то что ты мразь было очевидно еще лет в двадцать, когда ты эгоистично на хую вертел все, что идет вразрез с твоими желаниями, особыми правилами и хуй его знает чем еще. Ты сука, ты сука редчайшая, ублюдок чистокровный, таким родился. И блять, мне же казалось что вы разные, настолько разные, насколько вообще возможно. Там где ты наступишь на горло даже близкому, чтобы суметь спастись, там где ты сказав «прости меня», все равно сделаешь так, как будет лучше лишь для тебя в итоге, он останется героем, благородным и честным, правильным до зубного скрежета, тем самым великомучеником, который подставит вторую щеку. Я смотрел на вас двоих, думал сука долгими часами, сравнивал против вопля разума, радуясь что построить что-то настоящее и правильное у нас с ним потому и получится, ведь вы разные, разные ебать тебя в душу! А сейчас я в тотальном ахуе от понимания, что пытаясь выискать различия, я банально все чертовы соприкасающиеся стороны от себя спрятал. Потому что самое ебаное, что так всегда в тебе бесило, есть и в нем. Вы причиняете свое долбанное добро, вы им насилуете чужие души, веря в то, что так будет лучше, банально решаете за остальных. — Дверь открой, — слышу в ответ на свою тираду, на свои вываливающиеся комьями слова, на эмоции что выкипают криком, всхлипами, претензиями, обвинениями, оскорблениями. Не понимая первые несколько секунд, что он имеет в виду. Я ору на него с десяток минут, доказывая какая он дрянь, какой мудак ебаный, и как они оба с Гонсалесом меня заебали. Один когда-то измочалил и изуродовал изнутри, выкоптил из меня все светлое, а второй просто сука добивает. Я на него ору до боли в глотке, до пересохшего языка и губ, до накатывающей новой волной истерики, что стекает слезами по щекам и заставляет начинать заикаться. И если до этого я просто дрожал, теперь меня трясет до озноба. — Фил, дверь открой, — слышу снова, слова путаются в голове, как блядская муха в паутине, и встать с пола не сразу получается, а бокал падает и откатывается в сторону с тихим звоном. Не понимаю зачем, не понимаю почему, но иду к входной двери, и когда распахиваю ту, вижу как Макс на меня двигается словно таран, слышу хлопок, а следом чувствую сильную хватку горячих рук, что сжимают тисками. На нем кожанка успевшая выстыть, от его кожи тянет уличным холодом, а еще таким знакомым морским бризом, сигаретами и кофе. А шея его знакомо мягкая, в которую лицом влипаю, начиная как сука реветь в голос, цепляясь за плотную кожу его холодной куртки онемевшими пальцами. Выливаю всю свою боль изнутри, выпускаю ее, позволяю стекать по щекам, сочится из самой души, выжимаю из сердца, которое словно сжато в кулак. — Ледяной принц, мать твою, снова нараспашку форточки, что за привычка устраивать выстывший ад на земле, когда тебе плохо? — Хриплое на ухо, чувствую как от земли отрывает, чтобы спустя минуту оказаться задницей на широком подоконнике, рядом с теперь уже закрытым окном. Сбрасывает куртку, и прижимает к себе снова, а я как ребенок оплетаю всеми конечностями, боясь потерять такое необходимое тепло и участливость. — Ч-ш-ш, я знаю, что это больно, болеть и должно, когда любишь без боли не получается, — шепчет и гладит меня по затылку, а я пытаюсь отстраниться от руки, чувствуя дрожь что бежит от омерзения, но он голову мою фиксирует, не позволяя. — Мы молчали оба не потому что так было правильно — скрыть правду о смерти твоего отца, мы молчали, потому что эта правда тебя бы разрушила. Понимать что ушел близкий тебе человек, сбежал как трус, зная что на хвосте сидит Синалоа, вопреки тому что сын борется со смертельным недугом… Это дерьмовый поступок, разочаровывающий, оставляющий след. Тебя бросила мать во имя хуй пойми каких целей. Бросил в итоге и отец и было бы край как дерьмово вываливать на тебя, не желающего за собственную жизнь бороться то, что он предпочел собственный покой, вместо совместной с тобой борьбы. — У него была прогрессирующая деменция, он не хотел забыть меня, он не хотел… чтобы если ему придется меня похоронить он забыл и это в какой-то из моментов. Он не хотел забывать и его — Басова. Я ненавижу то, что он ушел так рано, но я понимаю почему он так поступил. Я бы сделал так же. Но мне теперь так больно и дерьмово, мне так отвратительно… после разговора с Леонидом Васильевичем, мне так омерзительно после вскрывшейся правды, что Эрик стоя посреди святого для него места, мой Эрик стоял и смотрел мне в глаза, говоря что не получал удовольствия убивая моего отца. Он врал так красиво, что я не сомневался ни в одном его слове. И мне было хорошо от понимания, что он единственный во всем ебаном прогнившем мире, кто не соврет мне никогда и ни в чем, просто не сможет, потому что любит. — Потому что любит, он тебе и соврал, взяв на душу очередной грех, только бы не причинить еще больше боли. Я узнал об этом еще в Берлине, и запретил ему открывать свой рот, — дергаюсь в его руках, но он сжимает лишь крепче, пока я во влажную кожу его шеи прерывисто дышу. — Суицидники всегда были на уровне крыс, даже ниже, ты это сам когда-то говорил, ты в это верил. И до сегодняшнего дня ты не знал о диагнозе отца, ты не знал о том, что была причина помимо трусости перед Синалоа и его якобы попытки показать, что это жертва во имя твоего будущего. До сегодняшнего дня, если бы ты услышал от Ганса, что он не убивал твоего отца, ты бы посчитал собственного предка эгоистичным трусом, сбежавшим и бросившим без объективных причин. До сегодняшнего дня ты бы сделал совершенно другие выводы из прозвучавшей правды. А в свете открывшихся деталей, стало слишком легко судить, да? Только мы с Гансом оба не знали о деменции твоего отца, о его травмирующем прошлом, о многом не знали, о многом и не узнаем теперь, тебя посвятили лишь в верхушку огромного айсберга, тебе показали его издалека. Показали то, и рассказали то, что посчитали нужным. Теперь тебе отца жаль, немного стыдно, что был говном и отталкивал его пока был в Берлине, а может и за то время, что было еще до нас с тобой, я ведь ничего толком не знаю о тех годах, что мы провели порознь. И в тебе бушуют эмоции, ты реагируешь так остро лишь потому что ты и правда их обоих любишь. И отца, и Ганса. Обоих. Очень сильно, иначе не истерил бы. Но если твоему отцу свои проебы смертью можно искупить и отпустить, с него уже нихуя невозможно взять, ни ответов, ни истин, ни извинений. То на Ганса срываться и устраивать скандал будет пиздец насколько лишним. — Как доверять ему теперь? — Он никогда тебе не навредит. Показательно в его проявлении чувств не то, что он соврал, показательно то, что он готов буквально на все, только бы тебе не было больно. Доверять тому, кто пойдет против всего мира, против всех, даже смерти, легче чем себе самому. Ты готов был сдаться, он готов был бороться за вас обоих. Он уязвленный тем, что ты остался со мной, все равно пошел и нашел для тебя выход, перелопатив десятки вариантов. Он был на твоей стороне даже тогда, когда ты был со мной. Ему было больно, и многие, да почти все, просто ушли бы в сторону, и были бы правы. Но что сделал Ганс? Я не говорю, что он ебаный идеал во всем или святой, но он во много раз идеальнее остальных. Для тебя идеальнее, не для кого-то другого. — Я выгнал его нахуй, — тихо бормочу, прикрыв глаза. — Просто сказал, что не хочу его видеть, — добавляю следом. — Из собственной квартиры. Сильно. — Гладит по затылку и вискам, отказываясь убирать руки, даже когда я те стараюсь оттащить и смотрю на него пытаясь поднять тяжелые припухшие веки. — Не трогай их, — передергиваю плечами, игнорируя внимательный прищур напротив, отбивая его ладонь, что снова тянется. — У тебя новый приступ нелюбви к себе? Нормально же все было. — Ненавижу их, — морщусь и втягиваю влагу носом. Ненавижу и короткие волосы, и переизбыток эмоций и ебаные истерики. Себя в данный момент ненавижу особенно сильно. Долбоеб потому что. — Они отрастут — дело времени. — Медленно. Долго, — перечисляю, загибая дрожащие пальцы, — а в зеркале на меня смотрит невыразительное серое чмо. Короткошерстая крыса, осталось лишь нацепить красные линзы, удлинить передние зубы и прицепить противный кожаный хвост. Тошнотворное зрелище. — Ты — это не только твои волосы. У тебя красивые черты лица. Черт возьми, я обожаю куколку, он для меня абсолют самого наипиздатейшего в нашей сраной галактике, но я не могу отрицать того насколько ахуительно ты красив. Разрез глаз, излом бровей, очерченные розовые губы. Тебя невозможно не хотеть, на тебя невозможно не смотреть. Неужели ты правда считаешь что только лишь то, что твои волосы короче привычного, то это испортило твою внешность и восприятие тебя? Ты красивый. Ты безумно красивый. Ты самый красивый из всех, кого я знаю. Куколка не в счет, он просто… — Он просто все для тебя. Я тоже хочу быть для Эрика всем, но его мучает изнутри сраная гомофобия, у него ломается психика и старые установки, а тут еще и волосы исчезли… Все так блядски сложно и наслаивается друг на друга, а ведь казалось что почти идеально. Мне теперь не в чем его винить, нет больше гребаной крови моего отца на его руках. Иди и строй будущее, ничто не мешает, но я спотыкаюсь об его ложь. И мне сука страшно, что соврав о настолько важном, он может соврать вновь, а я не переживу это дерьмо — сразу же нахуй сломаюсь. — Он любит тебя. — Я знаю, — выдыхаю устало, кусаю отечные губы, что воспалились после моих сраных рыданий. — Я знаю, но я наговорил ему хуйни, выгнал из собственной квартиры, а перед рестораном еще и специально ткнул в него тем, что если бы не было тебе так плохо тогда, когда я узнал о диагнозе, то я бы полетел в Канаду и сделал эвтаназию. — Долбоеб, — коротко хмыкает напротив, покачивает осуждающе головой, но не дает больше комментариев. Вместо этого берет свой телефон в руку, а я смотрю как он набирает номер Гонсалеса и жду с замиранием сердца, когда тот поднимает трубку. Только Макс молчит, чуть хмурит брови и набирает еще несколько раз подряд. — Ты заставил своего мужика сожрать собственный телефон? Он недоступен, — облизывается коротко и начинает искать другой номер в списке контактов, а я сижу с херовым комом в горле, чувствуя как волоски на затылке встают дыбом от хуевого предчувствия. — Привет, заноза, где брат потерялся? — Спрашивает буднично, цокает недовольно, когда встречает мой взгляд, становясь куда более напряженным. — Не звонил? Со вчерашнего дня? М-м, понятно, нет… ничего срочного, если вдруг появится — скажи что я его ищу и что он придурок, который телефон заряжать разучился. Пиздец. Эрик недоступен. У сестры его нет и не было. Где он эти часы проводит? С кем он? В порядке ли он? Может он настолько ахуел от происходящего, что на эмоциях попал в аварию? Нарвался на ублюдков? Улетел к Гарсия в Дуранго или Синалоа? Рванул в бордель к бабам, чтобы спустить пар и наказать меня? Что с ним? Как он? Какого хуя я прогнал его, вместо того чтобы выяснить все, орать, бить посуду, друг друга рвать в клочья, вредить, но быть рядом, чтобы после все равно успокоиться?.. Меня бы отпустило, пусть и не сразу, мы бы обидели друг друга или наоборот внезапно выключило бы и погасла бы сраная обида, а теперь где искать его? Как? — Хуевая новость в том, что Алекса в городе нет. Мне он не звонил. У сестры его нет. Гарсия в Мексике. Конечно, можно попробовать предположить, что он пошел надраться в сопли в одном из баров, но их десятки в городе, любимого бара у него в центре нет. И вам обоим я походу скоро в череп жучок впаяю, чтобы в случае чего с легкостью найти, заебали честное слово. — У него маячок стоит в телефоне. — И это доверие по-твоему? — Закатывает глаза. — Диего поставил его, после того случая, когда Эрика похитили, у них обоих они стоят. Проблема лишь в том, что нужно узнать номер, но звонить Софе — заставить ее паниковать, а это ни к чему. Поэтому я звоню Аните, которая без лишних вопросов диктует мне заветные цифры, попросив коротко: слушать свое сердце и любить. А я бы с удовольствием окунулся с ней в философию, если бы не дрожало надрывной струной все внутри от волнения. Об обиде уже тупо не идет речь, истерика окончательно затухает, ей на смену приходит страх и нарастающая паника, потому что он конечно виноват… немного, но главное чтобы в порядке был, остальное решаемо. И блять… что вот стоило мне просто закрыть свое ебало и не начинать выгонять его из собственной квартиры, а? Идиот истеричный, идиот как есть. — Я, — слышу вместо «да», «слушаю», вместо чего угодно, Гарсия просто говорит блядское «я». Пиздец конечно. — Диего? — Ну, — отрывисто, резко и даже агрессивно, он либо чем-то дико недоволен, либо занят, либо знает, кто ему звонит, что странно… или нет, с его уровнем просвещенности. — Это Морозов, — решаю сразу уточнить. Слышу цоканье недовольное и молчание в ответ. — Я знаю, что у вас с Эриком стоят маячки на телефонах у обоих, можешь посмотреть где он сейчас? Это важно. — Что уже успел его проебать? — Ядовито спрашивает с сильным акцентом. — Стоило ли сомневаться, что он съебет от тебя подальше, он и без того выдержал слишком долго. Осталось лишь дождаться, когда даст отмашку, чтобы я смог отрубить твой сраный крысиный хвост и башку. Не спасла тебя ни бледная задница, ни глубокая глотка, тоска-печаль, — его там буквально выгибает от удовольствия, каждое слово так и сочится ехидством и агрессией, презрением и хуй знает чем еще. — Даже если бы я знал где он, то тебе бы сказал в последнюю очередь, puta (шлюха). — Я бы удивился не назови он меня хотя бы единожды шлюхой и Диего не разочаровывает. Странно, что и без того он пытался говорить на моем языке, хотя мог бы извилисто послать на испанском, насрав на: найду ли я чертову дорогу. Разумеется, он сбрасывает вызов. Разумеется, я не получаю ответ. Разумеется, надеяться было глупо. И теперь мыслей ровно ноль по поводу того как действовать, где искать, куда бежать? На Гарсия надеяться нет смысла, разве что просить Аниту повлиять, потому что он не поможет мне. Стопроцентно не поможет. Проверить как Эрик — проверит, сказать где? Хуй мне. Только я его недооцениваю или наоборот рисую слишком ублюдский образ и в отношении Гонсалеса все установки главы Синалоа ломаются, раз тот сам мне звонит спустя десяток минут наших попыток с Максом выстроить маршрут по которому будем прочесывать город. — На пересечении тридцать седьмой улицы в баре ищи своего мужика, женушка. Ojala este entre las piernas de una puta (надеюсь он между ног у шлюхи). — Добавляет следом, а я прикусываю изнутри щеку, потому что в отличие от Гарсия, найти Эрика в объятиях бабы хочу меньше всего. Хотя и подозреваю, что он вполне мог бы так сделать, и винить его будет сложно. — Muchas gracias por la ayuda (большое спасибо за помощь). — Спокойно благодарю и ведь есть за что, слыша как фыркает и бросает трубку. А я подрываюсь и начинаю натягивать куртку и обувь, коротко объясняя Максу, куда конкретно нам нужно ехать. Отчасти жалея, что пришлось впутывать Диего, понимая, что это способно в будущем мне не слабо аукнуться, но главное результат, в данной случае именно результат важнее неудобств, с Гарсия я как-нибудь справлюсь. Дорога до бара в молчании. Дорога до двери бара тоже. Макс рядом, не пытается обогнать, не пытается первым увидеть происходящее, не пытается спиной же от меня реальность, любую из ее вариантов, закрыть. Идет рядом, идет не бросая язвительных реплик, оказывая одним лишь присутствием нехуевую поддержку. А у меня колотится сердце так сильно, словно я не на машине сюда приехал, а бежал со всех ног, подгоняемый паникой в спину. В помещении полумрак, накурено так сильно, что реальность зернится и все кажется окутано туманом. Тихо играет незнакомый мотив, слышны то тут, то там реплики гостей заведения, что заставляет меня покрутить головой, прежде чем замечаю Гонсалеса за барной стойкой, сжимающего стакан с виски. В гордом одиночестве. И я готов себе признаться, что позорной пружиной все внутри было сжато от страха, что Диего будет прав. Блядский боже, меня гонит вперед, я земли под ногами не чувствую, оказываясь рядом с ним в считанные секунды. — Что с твоим ебаным телефоном? — Так не ведут себя те, кто до ахуя испуганы за состояние другого, наступив на глотку гордости и всему остальному, звонят заклятому почти врагу, только бы узнать где найти любимого человека. Так не рычат те, кто перед этим выгнали из собственного дома своего партнера. Не пытаются располосовать взглядом. Распилить напополам. Проколоть. Пробить. Прошить. А я готов нанизать его как на леску крупной бусиной, у меня после истерики жжет в глазницах и печет в горле, в желудке словно плещется кислота. Я устал, эти перепады настроения, огромная куча сраных эмоций, километры информации, все тупо высосало, истончило, прохудило во мне очередные бреши и теперь свищет со всех сторон. Мне хуево-хуево-хуево. Но в кои-то веки нихера не физически, и пусть я к боли и дискомфорту привык, но это какой-то новый чертов уровень из страха, отчаяния, паники, тоски и безысходности смешанной с виной. Гонсалес же поворачивает ко мне голову, медленно как в каком-то дико пафосном кадре сраного боевика о пиздец ахуевших челах, которые разъебывают всех вокруг в любом из состояний. Вспоминаются мгновенно те многочисленные фильмы, что мы когда-то смотрели с отцом. Вспоминаются и причиняют боль. Потому что Эрик красив как ярчайший представитель испанских актеров, тех самых жгучих брюнетов, у которых глаза тебя выебут еще на подходе и от кожи пахнет не потом — сексом. А я смотрю на его темные радужки, что в полумраке не блещут ореховым оттенком, и понимаю что во-первых он выпил скорее всего немало, а во-вторых его лицо совершенно нечитаемо и в третьих — отвечать он не спешит, спрашивать: какого хуя я здесь забыл — тоже. — Уронил? — Макс выпрямляется рядом слишком резко, я не заметил, когда он наклонялся или присаживался, но между его пальцами зажат разбитый телефон Гонсалеса. Экран разошелся мелкими трещинами и частично осыпался крошевом, как будто его несколько раз уебали каблуком ботинка. — Раз десять подряд? Под собственную ногу? — Приподнимает бровь, а после, не получив ответ, прищуривается и склоняет набок голову. — Если что я на связи, — бросает коротко, цыкнув на молчание Эрика, — нужно будет забрать — подъеду, если поедете на такси домой — скиньте смс, чтобы я понимал, что вы целые, а то хуй вас обоих разберешь, исполняете первоклассно. — Хорошо, спасибо, — выдыхаю, чуть дернув уголками губ в подобии улыбки и получив похлопывание по плечу, поворачиваюсь назад к Гонсалесу. — Поговорим? — Детектор лжи захватил? — Я и забыл, как он умеет разговаривать. Эта его интонация звенящая одновременно доебом и едва ли не презрением. — Моим же словам больше нельзя верить, — добавляет и демонстративно отворачивается, стучит по барной стойке раскрытой ладонью. — Эрик, пожалуйста, — как можно мягче прошу, пусть и хочется выебнуться, сука так и шипит, скребется, прорывается и стонет глубоко в глотке. Суке хочется рычать на него, потому что если я виноват, то виноват и он, виноватых тут сука двое! — Бутылку и лед, — просит бармена, когда тот подходит. А я не хочу чтобы он еще пил, мне нужна его адекватность, остатки ее хотя бы. Иначе разговор будет напрасной потерей времени. — Гонсалес… — Тяну, а тот вздергивает бровь и тянется за бутылкой виски первее меня, буквально откидывая мою руку и обжигая обострившимся взглядом. Опасным, хищным, злым. Забирает вазочку со льдом и стакан, двигаясь к столику подальше от центра. — Поехали домой, — прошу, пока иду по его стопам. — Нет. Раздражает. Сильно раздражает, особенно когда приземляется за стол, наливает себе и отпив, откидывается на спинку дивана, уложив одну руку вдоль нее и впивается в меня пристальным взглядом. Ладно, это будет сложно. Возможно, я даже заслужил. Возможно… Но блять, мне казалось он сам хотел предотвратить конфликт еще дома, до того момента когда я его выпер как шавку за дверь. А теперь что?.. — Ты думаешь что это отличный вариант: утопиться на дне стакана? — Ты думаешь меня сейчас ебет твое мнение по этому поводу? Даже так. Откат к прошлому действует немного отрезвляюще. За его нежностью и лаской, за заботой и вниманием, за его не напускной мягкостью я совершенно успел забыть каким он может быть злым, дерзким, выебистым, хамоватым едва ли не картинным быдлом. Я успел забыть какой он с другими, потому что особенным был. Потому что меня он выделил и усадил на пьедестал, окружил собой и многое просто спускал на тормоза. — Ты разбил свой телефон, чтобы заставить меня себя искать, перелопатив весь город? Это твое наказание, за то что я выгнал тебя из квартиры? — А ты отлично наказывался в компании Макса, конечно же в его компании, к кому же еще ты побежишь как только… так сразу, — тянет с зажатой сигаретой между губ, щелкает зажигалкой, картинно затягивает, прикрыв глаза… выдыхает дым, запрокинув голову, а я на его шею залипаю и сглатываю густеющую слюну. Потому что проебался в том, что зашел в бар не один. Добавив еще один пункт к уже существующему конфликту. Спровоцировав собственника сидящего у него внутри. Гонсалес и без того пороховая бочка, когда ревнует, а в нетрезвом состоянии… — На самом деле все проще и прозаичнее, я его просто разбил, потому что хотелось что-то разъебать, или кого-то. Машину жалко, чесать кулаки об незнакомые и ни в чем не виноватые лица — хуевая идея. Ехать в зал — тоже, в таком состоянии можно сильно себе навредить. Поэтому за неимением альтернативы — пострадал телефон. В тот момент я не думал о тебе, представляешь? Не ради того, чтобы ты меня искал, я его раздолбил каблуком ботинка. Не все вокруг тебя в этом мире крутится, как оказалось. И не обязано в принципе крутиться ради тебя. И я не обязан это делать. Пусть ты к этому и привык мгновенно и без зазрения совести отлично пользовался. Вы все блять пользуетесь этим. Прощупали слабое, уязвимое место, чувствительное и давите на него бесконечно. — Отпивает несколько крупных глотков. — В какой из моментов вы внезапно решили, что я ебаная терпила? Что на мне можно кататься верхом, что на моей шее есть удобное место, куда стоит залезть? Сразу тебе понравилось подстрекать. Гонсалес, подыхаешь псина, да? Стоишь в очереди? Челюсть подбери, слюни собери, глаза отклей, не плавь, пережевывай, сглатывай, что угодно, лишь бы подковырнуть и показать свое превосходство. Боже, как же давно это было по ощущениям. Буквально в прошлой жизни, но его недовольство выплескивается, а я понимаю, что у него тупо накипело. Сколько же он копил в себе это? Неужели стоило просто чуть нажать и напоить, чтобы вылезло оно, как гной из нарыва? — Это привело к срыву. Я не оправдываю насилие, поступок как был дном, так дном и остается, но провокация ведь была, — выдыхает вместе с дымом, глядя в мои глаза. — Была, — не отрицаю, стараясь не хмуриться, складываю руки в замок перед собой и смотрю на него прямо. — Потом начинается мое путешествие по кругам ада. Знаешь, как хуево было осознать, что стоит на мужика? На шлюху, которая виновата была в отвратительном состоянии лучшего друга, который стал близок, понятен, уважаем мной. Я редко кого признавал выше себя, Диего стал первым, своего рода вожаком, за которым захотелось идти, с которым захотелось. Макс второй, всего лишь сука второй в моей жизни, а он был разъебашен в мясо тобой. Я не слышал о пресловутом «Морозове» ничего хорошего вообще. Только бесконечное «мразь», «шалава без принципов», «эгоистичная шлюха» и далее по списку. Тебя заочно хотелось втоптать в землю. Предвзятость наслоилась на красоту, которой у тебя быть просто не должно было, но она есть, и она ослепила. Ты ослепил, раздражал, вызывал отторжение, тебя хотелось разломать, чтобы ты исчез нахуй в тот угол из которого вылез. Растоптать, растереть в грязи. Я шел тогда в ту сраную душевую, чтобы увидеть как на тебе весит мешок с дерьмом и стало омерзительно, чтобы затошнило, чтобы не было мыслей о том какие твои губы: прохладные или теплые, мягкие, упругие, твердые, чуть шершавые или гладкие? Сладкие или мятные, горькие от сигарет? Какие твои волосы? Твоя кожа. Как пахнет местечко за ухом, каково уткнуться тебе в затылок, каково чувствовать тебя? Меня повело тогда, просто размазало и испугало. Не хотел реагировать — реагировал. Не хотел ревновать — ревновал. И тебя к Максу и Макса к тебе. Я терял друга, мне казалось ты вытесняешь меня из его жизни, а с учетом того, что Алекс был далеко, это переносить было пиздец как сложно. Кажется ему не нужно от меня вообще ничего сейчас. Ни слова. Он просто курит. Пьет. И говорит. Смотрит при этом пронзительно, сжигает на месте, злой, взвинченный, взбудораженный, полыхающий, черт возьми. Завораживает. Заставляет встать на его место, заставляет окунуться в него с головой, заставляет покрываться мурашками, слыша, как он говорит обо мне и моем теле. Я почти мгновенно заметил тогда, что он хочет меня. Маленькие звоночки, очень показательные, взгляд, что полыхал множеством эмоций, что-то по-настоящему животное от него исходило, голодное и злое. Я помню. Помню все. В особенности то, что сам… сам на него реагировать начал, не заметив того поначалу. А зря. И я вижу как стал его слабостью. И это просто меня нейтрализует, мое раздражение, недовольство, все… Как можно что-то предъявлять человеку, который так глубоко тобой заболел?.. — Беспомощность очень хуевая штука, когда и помочь другу не можешь и не реагировать не можешь, ничего сука не можешь. — Морщится как от зубной боли. — И этот секс, ощущение полученного приза, вырванного из чужих рук, триумф победителя, который послал нахуй все и забрал себе то, от чего с ума сходишь и следом груз вины, который к земле прибил многотонной хуевиной. Распластало. И начались скачки по раскаленным углям босыми ступнями. Я никогда не боялся ответственности. Признавать ошибки умею. Исправлять тоже. Но это как точка невозврата, которая изменила попросту все. Это рычаг давления, который был вручен в твои руки. Это власть, что ты ощутил. А следом наслаиваются чувства. Их было незаметно под слоем похоти, она застилала глаза, я так сильно тебя хотел, что это перекрывало слишком плотно, только вина желание прикончила. Хотеть тебя стало стыдно, неправильно. И вылезла червоточина, раскрылась кровавым цветком в груди. Осознать любовь к тебе было просто. Гораздо проще, чем многие вещи, что я сделал в своей жизни. Отдавать себя тебе оказалось проще, чем касаться самому, ты начал казаться эфемерным и сотканным из лунного света. Я не хотел, я не позволял себе верить в то, что ты действительно хочешь быть в моих руках, вероятно именно поэтому когда ты ушел к Максу, мне было больно, но это меня не сломало. Просто потому что я не считал, что ты был мой. Но знаешь чем эта ситуация была хуева? Настолько хуева, что все же повлияла? Покачиваю отрицательно головой, не решаясь открывать рот вообще. — Разочарование, обида и все же беспомощность накрыли, потому что Макс… Мой лучший друг просто взял и поставил меня в известность. Эгоизм с которым он оповестил о вас. Мы вместе, так вышло, вини меня. А еще ты не сказал по этому поводу вообще ничего. Я обязан был это принять. Понять. Простить. Спустить. Я не понимаю, что от меня ждали? Почему мне тогда на лоб поставили клеймо героя? Почему я делал вещи, которые мог бы при желании каждый, но никто не стал? Почему, несмотря на то, что ты от меня отказался, я шел упрямо искать для тебя выход? Ты не просил, но я до ахуя боялся, что ты навсегда исчезнешь. Твоя жизнь оказалась важнее моих ран внутри. И ладно, хуй с ним, судьба у меня такая, я смирился. Но это ведь не последнее. После Макса, меня просто берет и ставит перед фактом уже твой отец. Я так решил, я так хочу, так вышло. У меня не было выбора ни в первом варианте, где тебя тупо забрали, не факт, что что-то изменилось бы, воспротивься я и попытайся тебя вернуть, начни выяснять и все остальное. Но даже шанса не было. Даже блядской возможности. Твой отец вообще ахуенно поступил, привет Эрик Гонсалес, мой сын такой, вот такой и еще вот такой. Ты знаешь, о чем он говорил со мной до рокового дня своей смерти? Ты мне не нравишься, потому что ты сикарио Синалоа, а они ему навредили, и способны навредить. Я тебе не доверяю, ты недостойная пара моему сыну и куча всего следом, чтобы после все переиграть. Как удобно, правда? Он порешал свои ебаные дела, настроил планов и пошел воплощать, свалившись ебучим снегом на голову. Душераздирающие откровения вливал в мои уши, а потом такой: дай свой ствол, спасибо тебе, прости, прощай, почитай письмо, передай моему сыну. Как думаешь, что было в моей голове в момент выстрела? — Делает паузу, наливая себе в стакан еще виски. Откидывает пачку, что успела опустеть и подзывает к нам официанта, а я сижу и молча за всем этим наблюдаю. Как он просит принести ему сигареты, гренок и салат, а я вспоминаю, что сам-то в ресторане поел, не ел он. С обеда… Господи, что же так все сложно-то сегодня? — В момент, когда я стоял в блоке, который мне только-только вручили в собственность, наблюдая за тем, как расплывается лужа крови, в башке было только одно: пиздец. Почему я? Какого хуя снова меня просто ставят перед фактом? Человеку не нужно было мое согласие, не нужно было мое несогласие, не существовало вариантов. Если бы я не дал ему свой ствол, он бы взял другой, он бы пришел ко мне позже и все равно это сделал. В нем горело упорство, решимость, спокойствие. Он был готов, он сука был блядски готов это сделать, от меня не зависело ничего. Но последствия… — Хмыкает и в глазах его мелькает что-то темное. — Но этого мало. Сразу Макс. Потом Диего и вокруг полный пиздец. Мы с ним столкнулись тогда лбами, хуй пойми что происходило, я валялся внезапно в отключке несколько дней, его ранили, Альварес выносил мозг, братец ирландца тоже, и тут меня в Берлин сука как в ссылку с детьми отсылают. А я понимаю, что это ставит на мне очередной крест внутри системы в которой я крутился годами и нарабатывал репутацию. Потом блять я прилетаю к тебе. И там начинается очередной виток ебанизма, потому что принятое мной решение просто отвергается. Очередной парад эгоизма. Меня ставят сука снова в позу. Не хочешь ебать? Отлично, тогда пусть тебе сосет шлюха, простая физиология, долгое воздержание и вуаля. Ты Гонсалес мудак, у тебя на баб стоит, ты баб любишь и хочешь, а меня нет. — Твое «я не буду трахать тебя в стенах клиники» было тупизмом, — выдыхаю, потирая переносицу, голова начинает трещать. Мне плакать противопоказано, стоило ли сомневаться, что мигрень решит, будто для нее самое время? — Плевать, Фил, вот просто поебать тупо это было или нет, я так хотел, но по-моему не бывает, верно? Все должны и считают, что имеют право решать за меня, манипулировать мной, ставить условия, не оставлять выбора. Вариантов миллиард как прогнуть Ганса, поставить в позу и выебать морально. Еще и сделав виноватым в итоге. Какого хуя я козлом отпущения стал? Почему это стало так просто, тупо взять и сбросить на меня все. Вообще все. Какой бы не оказалась ситуация — рыло в пушку мое. Это пиздец удобно. Макс. Твой отец. Диего. Ты. Теперь сука Басов. Просто сама непосредственность: а ну иди сюда, стрелял? Не стрелял? Свободен. А я заебался. Остопиздело уже нахуй все это дерьмо. Хватит мной манипулировать. Хватит вмешивать меня. Хватит играть мной. Ты или веришь в мои чувства или нет. Я их уже сотню раз доказал. Даже на том ебаном кладбище, наступая принципам на глотку в очередной раз, все предавая ради блять тебя, я просто не захотел причинять тебе боль. Тебе, мать твою, боль и теперь ты мне говоришь, что я врал? О любви к тебе врал? Я поехал хоронить мать, я сидел блять в баре, бухал и плакал на плече Диего, меня распидорасило как ребенка тогда, мне было больно до ахуя. Но когда мы пошли к Аните и она спросила со старта: хочу ли я тебя от себя как пиявку отцепить, я сразу же сказал «нет». Ты можешь не верить ни ей, ни в ее слова, но она меня осудила, а еще сказала, что если я не свяжу себя с тобой окончательно, то у меня скоро родится дочь. У меня будет семья. У меня есть будущее о котором я когда-то мечтал, выросший блять сиротой по факту. Отца не видел и не знал, мать была шлюхой, сестру на себе тащил и выбирался из глубокой ямы, рискуя подохнуть с сотню раз. Меня жизнь не щадила никогда. Даже не старалась ради меня. И я мог получить хоть что-то. Но я выбрал тебя. Я отдал себя как дар самой смерти, я блять скребся за нас вперед, когда Анита говорила, что если я выдержу, то ты выживешь, что если ты осознаешь что я тебе дорог и важен, то все у нас будет. Мы столько всего прошли… И ты просто говоришь мне сегодня, что моя любовь к тебе — сраное следствие вины, что я красиво тебе врал, что все дело в том, что я нарисовал в своей голове идеальный вариант искупления. Отказываешься слушать. Вместо того, чтобы радоваться открывшимся знаниям, тому что отец не суицидник и трус. Что были веские причины, а на моих руках нет его крови. Что все разрешилось лучше, чем могло бы быть во всей глубине и запутанности ситуации — ты доводишь все до пиздеца. Отказываясь слушать, выгоняешь меня как ебаного бродячего пса, и делаешь что? Правильно — бежишь к Максу. Ты прогоняешь меня, когда у тебя начинается истерика, когда тебе плохо, когда нам стоит просто поговорить и все решить, когда происходит возможно переломный момент и делаешь что? — Я не хотел изранить нас обоих, мне нужно было выдохнуть и успокоиться. — С ним? — Я недооценил степень накрывшего меня пиздеца, — звучит жалко, пусть и правда, звучит не очень вообще, о чем говорят его глаза напротив. — Послушай… — Почему я должен, Фил? Потому что ты так решил? Потому что ты приехал и это есть твой шаг навстречу? Потому что это и есть твое признание неправоты? В чем? В том, что выгнал меня из моей же квартиры? Или в том, что чувства мои обесценил к хуям? — Зачем ты все это держал в себе? — Спрашиваю, по привычке касаясь волос и отдергивая руку, а курить хочется просто до ахуя. От запаха табачного дыма, которым забило легкие уже тошнит. Хочется не задыхаться от того что курят другие, хочется курить самому. Пиздец насколько. — Зачем нагрузил себя, зачем взвалил и тащил молча? Твой мозг… — Что мой мозг? Слишком сложный? Я слишком сложный? — Спрашивает, облизываясь, а виски становится все меньше-меньше-меньше. Но он пьяным не выглядит вообще. Он выглядит надорванным… — Я человек. И такой, какой есть. Меня заебало себя ломать и крошить. Меня заебало уже, что смотрю и не узнаю свое отражение. Что не чувствую множество вещей. Все рухнуло нахуй. Вся моя жизнь за последний год просто стала другой. Я не успеваю адаптироваться. Был сыном шлюхи, научился не реагировать на правду, стал еще и пидором трахающим крысу. Отказаться от тебя было бы проще всего и уберегло бы от стольких проблем… Но я не хочу без тебя жить, я не могу, вопреки сука всему я выбираю ебаную любовь, которая переписала меня заново, разодрала на части, задушила. И если ты сомневаешься в этом — уходи. Я не хочу это доказывать. Если ты не веришь в нее, все остальное теряет смысл. Страх. Я испытываю его перманентно все это время пока мы строим наши отношения. Я могу просыпаться в ночи, гладить его теплую кожу, дышать им и бояться как ребенок, которому жутко лишиться матери, что останусь без него совсем один. Он заменил мне семью и дом. Он показал как бывает тепло и по-настоящему. Нежно, сладко, терпко, вкусно. Любовь. Трепет. Внимание и забота. Страсть, что плавит кости, что сводит с ума. Он отдал мне себя. И правда отдал. Целиком. И теперь сидит напротив уставший от испытаний, которые засыпали его с головой. Сидит напротив пьяный, расстроенный, выговорившийся и обиженный. Сидит, а мне хочется увести его отсюда, вымыть в теплой ванной, массировать его твердые плечи, разминать напряженные мышцы, целовать и гладить, а после слушать тихое дыхание, прикладывая ухо к груди, и прикрыв глаза наслаждаться биением мощного сердца, которое умеет так горячо любить. Я виноват, эгоистичен, нестабилен и во мне куча заебов, но потерять его — потерять шанс на жизнь в принципе. Он мой единственный счастливый билет. Не безысходность. Он огромнейший подарок, незаслуженный, очень ценный, потрясающий, прекрасный настолько, что сложно поверить в то, что это правда. Все что между нами правда. Чувства его правда. И мне стоит быть благодарным. Намного больше, чем я есть сейчас. Мне стоит стараться лучше, мне стоит подарить ему комфорт и проявить свои чувства на полную катушку, прекратив кусать его и тыкать в уязвимые места. — Пойдем домой, — тихо прошу, медленно протягивая к нему руку, касаясь его пальцев, проводя невесомо подушечками. Мне бы хотелось сжать их, переплести, но в баре много людей, Эрик все еще не готов вот так вырываться из шкафа с разгона, не готов всему миру орать о том, кого полюбил, а мне стоит понять. Дать ему время. Быть рядом. Он заслуживает это — мою нежность, понимание, ласку, заботу. А суку можно с легкостью придушить, чтобы не рвалась бешеная из груди в попытках отстоять свою правоту. Я не хочу его потерять, я этого боюсь до ужаса. — Любимый, пожалуйста, — одними губами, вздрагивая, когда переплетает наши пальцы, поглаживая мои ледяные и онемевшие своими пиздецки горячими. — Обложили меня хуями на пару с Максом? — Спрашивает, приподняв бровь. — Нет, он был на твоей стороне. А Диего пожелал мне найти тебя между ног у шлюхи, — прикусываю губу, мечтая свалить на свежий воздух, надышавшись дымом слишком сильно, неиронично мучаясь от нарастающей головной боли. — Диего? — Диего, — киваю, — ты был недоступен, София не знала где ты, вариантов осталось немного. — Выебывался сильно? — Не больше обычного, я привык, — выдыхаю и веду плечом, глядя, что салат Эрика так и стоит на столе нетронутым, за разговором он просто забыл поесть или потерял аппетит. — Ешь и поедем, еще кухню предстоит убирать от осколков и у меня раскалывается голова. — Осколки? — Не получалось открыть бутылку вина, пришлось ее разбить, отломав горлышко, — не та информация которой стоило бы делиться, но он и без того все увидел бы. — Со мной все в порядке, если бы я сожрал стекла, уже сдох бы, так что не смотри так осуждающе и испугано разом. — Я думал Канада была пугающей, оказалось у меня теперь плюс фобия — отбитое горлышко бутылки. Мне купить пятьдесят штопоров и повесить в каждом углу квартиры? — И еще пятьдесят у нас в новом доме, когда мы его наконец построим. И забудь про Канаду, этап пережитый и пройденный, мне есть ради кого жить. *** Дома оказываемся как-то незаметно, за руль я его не пускаю, что логично, не сажусь и сам, пусть и чувствую себя более чем трезвым. На такси добираемся без происшествий, Эрик усаживается подальше от греха рядом с водителем, но пристально следит за мной в свете фонарей, наблюдая в зеркало заднего вида. Что-то успело перегореть, будто закоротило и выбило пробки, теперь лишь легкий шлейф дыма и характерный запах напоминают о том, что что-то произошло. Мы сталкивались лбами множество раз, конфликты идут бок о бок, разговаривать нормально все еще до конца не научились, про начало отношений и вовсе лучше промолчать. И я понимаю, что мы все еще на стадии притирки, когда шлифуются характеры, подстраиваясь друг под друга, но каждый раз, и неважно кто накосячил больше, мне страшно, что это может что-то изменить, испортить, угробить… Я не хочу чтобы этот фитиль догорел до конца. Пугает до ахуя, что все просто погаснет, тот яркий огонь, который обжигает и манит, который хочется беречь, прикрывая руками, заслоняя от непогоды. Он так много всего сказал, просто вытолкал из себя эти комья, в которые успели сбиться эмоции, чувства, обиды. Он раскрылся еще больше, он устал, мой Эрик очень устал бороться так много месяцев подряд по разным причинам. Бороться так много лет, то с системой, то с жизнью, то с самим собой. И сука внутри тихо шепчет о том, что он мужик и пора бы собрать свои яйца в кулак, вспомнить что они есть, не ныть, а идти вперед и делать, отвечая за собственный выбор, потому что никто не обещал, что будет легко. Никто не давал слово, что как только меня выпишут из клиники жизнь превратится в сказку. Никто не обязан одобрять то, что он предпочитает трахать мужика вместо баб. И если нравится глубоко в моей заднице кончать, если кайфово двигаться в моем горле и водить членом по растраханной припухшей дырке, то нужно принимать и последствия своего выбора. Не бежать от себя, не говорить что это неправильно, а если мать его неправильно, тогда нахуй не делать. Потому что это лицемерие раздражает. Выбешивает максимально. Я пидор, но я не пидор. Вернее я все же пидор, но вы не зовите меня так, ибо обидно и грязно. Но я не считаю, что это грязно и вы не считайте тоже. Зависимость от чужой реакции и осуждения, которая не останавливает от продолжения, но изматывает максимально. Сука внутри меня недовольна, суке хочется крови, сука желает громкости признаний, суке хочется нахуй послать ровно каждого кому не по вкусу чужой выбор. Суку я душу как дрожащую тварь внутри. Сука сидит на поводке, когда мы встречаемся глазами. Сука покорно склоняет голову, пусть и утробно рычит. Сука вырвется. Сука любит свободу и кровь. А я люблю его. Чувствуя как вибрирует в груди, как там горячо от его близости. Мы ведь даже не касаемся, а мне спокойнее в разы, когда он просто рядом. То волнение, которым накрыло стоило лишь Максу сказать, что его телефон недоступен — безумно показательная штука. Все исчезло в моменте, малейшие обиды и прочее дерьмо в котором меня варило, истерика что накрывала куполообразно и злость на его поступок просто испарились. В голове билось лишь одно единственное: будь в порядке, просто будь, остальное не важно. То как меня переключило, как сменились оттенки внутри, как затопило отчаянием и гордость заткнулась, прикрыв свои сумрачные глаза. Я готов был благодарить ненавистного Гарсия даже за его выебоны, главным было иное. Главным стал в моей жизни он. Не хотелось ни личного пространства, ни каких-то там ебаных границ и чего-то там еще. Только огонь орехового взгляда, концентрированный, горчащий запах его тела, что терпко забивается в ноздри, сочность глубокого тембра и тепло. Много тепла, бесконечно генерируемое им количество тепла. Моя блядская печка. Мы приезжаем и неспешно идем в квартиру, ровно так же неспешно раздеваемся, и пока я принимаю перед сном душ, Эрик решает перекусить и убрать осколки, не став говорить мне о неосторожности, но попросив так больше не делать. После душа же, я нахожу его в одних брюках, со сложенным свежим полотенцем на коленях. Сидит в кресле и курит у окна. Задумчивый, спокойный, уставший. Но красивый, какой же он красивый, просто такой какой есть… с легкой щетиной, растрепанными отросшими волосами, чуть нахмуренными бровями и этими его ахуенными запястьями, на одном из которых висит цепочка, скользя по выпирающей косточке, и виднеющиеся вены… Боже, сожрал бы, вылизал бы каждый миллиметр и проглотил после, не пережевывая. Но нет… Но нет. Отпускаю в душ, не сдержавшись и притянув к себе за затылок, когда встает с кресла, целуя медленно одними лишь губами, слизывая горечь и глотая его горячее дыхание. Мне не хватало его рта все эти часы, без поцелуев стало одиноко и тускло, без него теперь просто все не так, без него ненормально. И как это выразить я не знаю, я не умею, я не понимаю как. Что стоит сказать, как описать это чувство, которое заполняет изнутри, сладкое как патока, тягучее как карамель, оно обволакивает органы, затапливает легкие и сосуды, оно циркулирует в кровеносной системе. Такое же теплое как и он, ставшее родным. Трепещет что-то, пробуждая так много эмоций, пока я готовлю нашу постель, пью некрепкий травяной чай, смотрю на себя в зеркало, пытаясь свыкнуться с отражением в нем. Смотрю пытаясь понять: за что любить себя теперь? Есть ли на это причины? Бледная кожа в шрамах. Бледные, неровные, или наоборот росчерки как под линейку. Рваный на лопатке, бугристые чуть ниже плеча от пулевых. Следы от операций. Неидеальность абсолютная. Неидеальность раздражающая. И мышечный корсет намного хуже привычного, форма возвращается нехотя, нагрузки мне все еще в полной мере запрещены, организм восстанавливается, тренировки очень плавные, я очень лайтово наращиваю количество подходов, вес, время и все остальное. И будь я один, уже давно послал бы все нахуй и испытывал тело в полную силу. Но Эрик… Он за меня трясется как чертова мамаша, которой у меня по факту никогда толком и не было. Следит блядским соколом за каждым движением и давит слишком настырно, заставляя прекращать и не перебарщивать. А мне бы хотя бы вернуть свое тело, раз уж остался без сраных волос. Зеркало суке хочется разбить, сука внутри недовольна и шипит выгнувшейся коброй. Сука хочет видеть в отражении искусство, а не остатки роскоши. Плавные линии, вкусный рельеф, стервозный изгиб блестящих от слюны губ и самодовольство. Суку заебало выискивать изъяны, ее нервирует, что я весь синонимом этого сраного слова «изъян» стал. И как же вовремя возвращается Гонсалес забирая все внимание себе, отвлекая от очередного витка самоедства и тихой ненависти к своему отражению. В одном лишь полотенце падает лицом в подушу и стонет от удовольствия чуть сведя лопатки, а я не отказываю себе в том, чтобы залезть на него и улечься, придавив вот так к кровати до еще одного стона. — Я же легкий, — шепчу, мстительно поерзав, утыкаюсь ему за ухом и вдыхаю с влажной кожи, прикрыв глаза. Обожаю его вот такого ароматного, вкуснющего после душа, так и хочется измазать, вылизать, заласкать, пусть и понимаю, что ему нужен отдых во всех смыслах этого слова. — Пушинка, — задушенно отвечает, слова тонут в подушке, но рука его прижимает меня за задницу еще ближе. И можно было бы поиздеваться, поизводить, поиграть с ним, но вместо этого сажусь ровнее и скольжу обеими ладонями по напряженным лопаткам, чуть вжимая пальцы. Мне нравится делать ему массаж, нравится прощупывать сильные мышцы, наливные, твердые под моими руками. Нравится исследовать тело, понимая как много мощи оно хранит. Я обожаю его ахуительно прекрасную форму, как красиво выступают они, когда он двигается. И кожа его раскаленная… и то как расслабляется от манипуляций, как доверчиво отдается мне в этом моменте, растекаясь по простыням. Я люблю эту власть над ним. Люблю хищника внутри него признающего меня своим хозяином. Люблю то, как урчит довольным огромным животным от удовольствия, мычит и стонет, когда растираю все сильнее его плечи и шею, лопатки, бока и поясницу. Растираю и руки, каждый палец лаская. Растираю и задницу его потрясающую. Мну, сжимаю с силой, массирую, чувствуя как подается навстречу и возбуждает просто пиздец. Тело нагревается от приливающей крови, лицо горит, губы зудят и просят касаний, член согласно отзывается, и когда он в очередной раз приподнимает задницу, отрывая ее от кровати, вместо того чтобы сжать в руках, потираюсь стояком, проскальзывая между упругих ягодиц с тихим рокотом, что клокочет в горле. Не хотелось сводить к сексу. Сводится само. Который уже по счету массаж перетекает в итоге в ласки, просто потому что трогать его тело без пробуждающегося желания нереально, а он отвечает мне тем же, чувствует, хочет. Нависаю над ним, вжимаюсь пахом, стоит сука просто пиздец. А пальцы мои по его шее скользят, по чуть отросшей щетине, к губам темным, что приоткрываются. Целует подушечки, проходится языком игривой лаской, всасывает в себя до середины пошлой картинкой. Редкость, когда он становится таким, редкость, когда себя отпускает и просто кайфует. Редкость, потому накрывает без шансов. Редкость, потому влажные облизанные им пальцы скользят по его дырке, которой я касаюсь аккуратно, растирая влагу, чувствуя что не сопротивляется, а наоборот поощряет, вытягивает над головой руки, прихватывая края подушки и сводит лопатки, в которые влипаю губами. Горячий как само адское пекло. Я словно касаюсь углей, странно что под языком не слышно шипения. Целую-целую-целую вдоль позвонков, облизывая каждый миллиметр вкусной кожи, трусь об нее лицом и губами, распахнув рот скольжу, выдыхая концентрат плохо сдерживаемого желания. Хочу. Я так сильно его хочу. До ужаса. И отвлекаться на мелочи вроде смазки — преступление. Но мне хочется заботиться о нем, хочется топить в приятных ощущениях, хочется дарить удовольствие без минимального дискомфорта. Поэтому прежде чем коснуться слегка припухших краев сфинктера согреваю гель между пальцев. А уже после медленно ввожу их в него, очень медленно, очень аккуратно, очень. От возбуждения потряхивает, от доверия, с которым расслаблено его тело, от того как прогибается и сам чуть насаживается на пальцы. Почти привычно, ведь не в первый раз это происходит, и подобное уже для него не ново, и даже приятно, судя по реакции. Я не жду, что он будет выгибаться сукой, что будет подмахивать как шлюха и просить немедленно выебать, будет скулить и молить о члене. Не жду, что кончит от стимуляции одной лишь простаты, но мне нравится то, что он позволяет себе расширять собственные границы и познавать однополый секс. С толком и без спешки. Прислушиваясь к себе и своим желаниям. Хочу. Страшно представить как сейчас выгляжу, цепко отслеживая каждую микрореакцию, умудряясь при этом не прекращать ласкать его кожу губами, собирая языком бегущие мурашки, слушая как мощно лупит его сердце между лопаток. Хочу. Хочу до визга. До крика хочу. Сука требует просто взять, просто вставить насрав на то готов ли он быть выебанным, сука приказывает пользоваться расслабленностью выпившего тела подо мной, кто его знает, когда шанс еще выпадет и он позволит дойти до конца. Сука напоминает, что моя жопа не вечная, об этом он как бы и сам говорил. Разговор заводил, не намекал, а прямым текстом спрашивал: какого хуя я его не трахаю? Сука неумолима. Суку я заставляю молчать, потому что пробудившееся во мне похотливое животное способно все испортить. В этом вопросе, с учетом тех миллиардов заебов и тараканов в голове Гонсалеса, спешить противопоказано. Я просто наврежу и откачу его к началу пути принятия себя. Возможно вообще вызову отвращение к анальному сексу. Потому что одно дело пальцы, подобным балуются даже натуралы, позволяющие своим девочкам дразнить их, массирую простату, пока трахают глубокие глотки и умелые рты. А совершенно другое — впустить в себя член и при этом получать удовольствие, если не физически, то хотя бы морально. Лучше всего морально, ибо диссонанс тела и разума играет злую шутку. Шуток с ним и его нервной системой я не хочу. — Давай, — слышу хриплое, вставляю до костяшек два пальца в четком ритме, с нажимом проходясь по бугорку простаты. — Ты пьян, — шепчу ему в затылок, но — добавив смазки — все же ввожу третий палец. От одной лишь мысли оказаться у него внутри ведет так сильно, словно наконец накрывает выпитым вином. Так горячо становится в венах. Кровь начинает, вскипая, бурлить. — Плевать, — одну ногу сгибает в колене и приподнимает, раскрываясь сильнее, позволяя оказаться между его ног. И ведь не дрожали до этого руки — начинают дрожать. — Ты же хочешь, — так же хрипло, так же убийственно ахуенно звучит до чертовых мурашек, заставляет влипнуть в его шею куда более жестким поцелуем, прикусить горячую кожу, растягивать его, расставлять шире пальцы. Дурея от того как гибко подается навстречу руке, как выдыхает шумно, когда прикусываю раз за разом его плечи, загривок, линию челюсти, как выгибает шею, давая доступ, вжимается в меня сильнее. Нереальное дерьмо. Слишком ахуенное. Слишком крышу сносит к херам. Слишком сильно возбуждает, терпеть не получается вообще никак, кажется что если я не окажусь внутри него, очень глубоко внутри, там где он ровно такой же раскаленный как чертово пекло, в котором я буду гореть за то что собрался трахать его абсолютно точно все еще пьяного. Но блять я не могу. Я просто не способен отказаться, когда вот так себя предлагает. Я просто не в силах сдержать суку, что разгрызает блядский поводок, срывается с него и метит кожу жесткими поцелуями, лаская на грани, так жадно и голодно дрожащими твердыми пальцами. — Хочу тебя до безумия, — не слышу толком своего голоса, уши закладывает, в висках пульсирует сраная боль, разбивает мне изнутри череп сотнями мелких молоточков. Я как чертов будильник готов от напряжения уже звенеть. Я готов нахуй лопнуть, когда обильно смазав член, приставляю его к припухшим краям дырки, а Эрик, мой вкусный Эрик, мой ебущий на преотлично мозг Эрик своими сомнениями и хуй знает чем еще, приподнимает задницу с желанием получить внутрь себя мой каменный стояк, вместо того чтобы зажиматься в панике. Это блять волшебные свойства алкоголя, его внезапная расслабленность или какая-то всратая попытка что-то там доказать или додать мне — я не ебу. У меня ноль целых ноль десятых процентов объяснений происходящему, но даже если сейчас упадет гребанный метеорит за окном или начнется нашествие инопланетных цивилизаций, оторваться от него я попросту не смогу. Не остановит и прозвучавшее «нет». Никто не остановит, черт возьми. В нем туго, в нем так блядски туго, в нем туго до ебаной боли, я сжимаю челюсть до хруста, утыкаясь лицом в его затылок и просто дышу, давая нам обоим время, чтобы не кончить как дурная малолетка и не причинить ему попутно боль. Но мой Эрик, мой раскаленный уголь из преисподней, мой хищный, ручной зверь, снова скользит рукой по моему бедру, снова поощряет, снова позволяет делать с собой все… что пожелаю. Отдается мне. Отдается без остатка. Отдается, а у меня рябит реальность от первых толчков глубоко в его тело. Отдается, а у меня вырываются глухие стоны, что я душу в его кожу, судорожно осыпая поцелуями, двигаясь так медленно и тягуче, что из-под век сыплются чертовы искры. Трахать его что-то безумно особенное. Трахать его — ответственность размером с галактику. Трахать его как втереть в десна лучший и самый чистый порошок. Трахать его сравнимо с ахуенным по своей силе приходом, когда удовольствия так много, что разрывает на части. В нем так туго, скользко от смазки и горячо. И мурашки на его коже громадные, словно разбухшие под моими губами. Взаимные хриплые выдохи, максимальная близость, никакой сумасшедшей амплитуды. И вопреки тому, что сука хотела трахать его со всей дури, ебать как личную шлюху, я душу требовательную мразь и просто люблю его всем своим телом, люблю так как способен, пытаясь вложить в каждое касание так много невысказанных чувств… очень сильно надеясь и веря, что они его достигнут и будут поняты, приняты, показательны. В нем я сгораю и плавлюсь, тону, задыхаюсь от ощущений, схожу натурально с ума. — Так люблю тебя, так сильно люблю, что сейчас просто подохну, это безумно прекрасно, ты безумно прекрасен, — слова срываются в его кожу, слова скатываются капельками слюны по языку, который вылизывает мокрую от моих ласк шею. И без его губ как без сучьей влаги в пустыне, без его глаз как без сраного солнца, он нужен мне сейчас. Нужен весь. Так сильно нужен, а я так сильно в неадеквате от накрывающего слишком концентрированного удовольствия, что когда выхожу, только чтобы перевернуть на спину, кажется на секунду уплываю из реальности. Уплываю, потому что разводит ноги в стороны, раскрывается, снова в себя впуская по очередной порции прохладного в этот раз геля, потому что я не могу найти лишних секунд на то чтобы его согреть. Кажется так громко я не стонал слишком давно. Мне нравится наш секс, я обожаю его, обожаю член Эрика, обожаю его напор и нежность, всего обожаю, но в последнее время приходилось себя сдерживать, не шуметь, не вскрикивать, не становится шумной шлюхой в его руках, что выражает свой восторг скулежом. И как же хорошо, что мы не на базе, ибо я бы тупо не смог сейчас себя заткнуть. Не получилось бы. Не получилось бы, потому что наслаждение множится, оно раздувается, оно наслаивается, его ощущения с моими переливаются, а глаза напротив черные. Радужка зрачком нахуй съедена целиком. Я оголодавшим котом лижу его губы, лакаю потрясающий вкус, похуй совершенно, что тот отдает мятой от зубной пасты смешанной с ранее выпитым виски. Похуй потому что руки его сильные, руки его мощнейшие тянут к себе еще ближе, впиваясь до боли в лопатки, потому что его так же кроет от происходящего и это сука просто лучшее, что могло с нами произойти. И виновата ли тут ссора, что произошла ранее, алкоголь в крови или просто пришло подходящее время — одному лишь богу известно, его чертовой Деве или такой же ахуевшей Леди… не знаю. Мне все равно, что она наблюдает за нами с его груди, все равно, что я натираю ее пафосную морду руками, что она проникает в меня же порами, когда соприкасается кожа. Все равно, потому что в секундах от оргазма зависаю, который стараюсь сдержать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. И получается откровенно хуево, не получается, если быть честным вообще. Потому приподнимаюсь, продолжая двигаться, просовывая руку и сжимаю в плотное кольцо его член, начав в такт движениям отдрачивать с твердым намерением дотрахать его до оргазма. Хуя с два я позволю ему остаться ни с чем, только не снова. Этот раз мы оба запомним как что-то потрясающее, никак не мой очередной провал в попытке окунуть его в нечто новое. По сперме двигаться становиться легче, она взбивается в пену, а Эрик сжимает в себе сильнее, твердея и напрягаясь всем телом, с распахнутым широко ртом такой красивый, что у меня под веками отпечатывается эта картинка цветным кадром навечно. По спине скатывается пот едва ли не водопадом, мне так жарко, что просто пиздец, мышцы ноют немилосердно, в теле плещется эйфория вперемешку с удовольствием, которое добираю. Чувствуя, что он близок, двигаюсь чуть резче, скользя в четком ритме по простате и выдыхаю со стоном, когда вижу как срываются густые белесые капли на его смуглую кожу, выдаиваю его член до капли, глажу пока не перестает тот выплескивать сперму, после чего осторожно выхожу из его тела, склоняюсь и начинаю слизывать всё, до последней крупицы, плавно поднимаясь к губам, к которым он сам меня тянет сильными руками, со старта проникая языком до самой глотки. Вкусно, очень вкусно, неповторимо вкусно. И глаза его напротив теплые, любимые, без тени терзающих его нерадужных мыслей. Придавленный мной к постели, свежеоттраханный лежит и гладит мою взмокшую спину, гладит влажные волосы на затылке, а у меня нет сил, чтобы отпрянуть от касания к ненавистным коротким волосам, мне слишком хорошо сейчас, слишком кайфово. — Теперь я лучше понимаю, что конкретно ты чувствуешь в такие моменты. — Понравилось? — тихо спрашиваю, внимательно всматриваясь в глубину темного взгляда. — Только честно. — Понравилось. Не скажу, что это лучше, чем быть внутри тебя и ласкать твое тело, но время от времени почему нет? Это стоит повторить еще не раз, хотя бы ради того, чтобы увидеть, как сильно ты кайфуешь, оттого моего удовольствия становится больше вдвойне, — его хриплый голос ласкает не меньше, чем горячие сильные руки. — А если не ради меня? — Облизываюсь, все еще нависая вот так над ним, все еще в предельном контакте. — Теперь все и всегда лишь ради тебя, — тише и вкрадчивее, интимнее. — Теперь вся моя жизнь для тебя и ради тебя, во имя тебя. — А как же пидор, трахающий крысу? Это ведь не изменится, люди вокруг нас не изменятся. — Значит, я буду стараться как можно быстрее изменить свое отношение к этому. Не существует варианта, в котором я от тебя откажусь. И никогда тебя не обижу, обещаю, никогда не сделаю тебе больно. Ты, главное, заранее прости мне мои ошибки, я стараюсь как могу. — Боже… не за что прощать, — заставляю замолчать, влипая в зацелованные губы что так близко с моими, потому что в груди снова дрожит от его искренности. Он так много сказал сегодня, он так много дал мне увидеть немного иначе, он себя в мои руки снова вручил, разве что не повязал бантик. А у меня страх ширится, страх набухает, превращаясь в откровенный ужас, потому что потерять его будет хуже, чем умереть. Сдохнув я просто ничего не буду больше чувствовать, потерять его хуже чем смерть, намного страшнее, в сотни раз. С ним хочется прожить всю жизнь. Двадцать, тридцать, сорок лет. — Я хочу так же как мой отец любить тебя всю свою жизнь, его сердце сорок лет принадлежало одному единственному человеку. Это вызывает зависть и желание того же достичь, но не совершать его ошибок. — Тогда нам придется еще очень долго и очень качественно жить, чтобы суметь их обогнать, а для этого нужно как минимум открывать бутылки с вином штопором. Не курить даже изредка. Слушаться лечащего врача и свою личную блядскую печку. — Любимую. — Любимую, — расплывается в улыбке. Сытой, теплой, лишь для меня предназначенной. Папа, ты именно это чувствовал? Именно ради таких моментов ты столько лет любил? Надеюсь, что и я смогу выстоять. Надеюсь, упорство так сильно и самозабвенно любить у меня от тебя в крови, вместо материнского блядства. Надеюсь, я смогу его так же всем своим существом любить, как всю жизнь и ты свою личную вечность любил. *** Четкая линия позвоночника, мягкий прогиб поясницы и небольшие ямочки призывно мелькающие напротив так и влекут, умоляя всем своим видом чтобы их обласкали губами, проследив каждый миллиметр языком. Его кожа пахнет теплом… Это невозможно объяснить, ничего лучшего я просто не встречал, и описать природный запах Эрика мне не под силу, но когда вжимаюсь лицом ему между плечом и шеей, мне кажется что могу вот так прожить остаток долбанной жизни, потому что слишком вкусно. Слишком вставляет. Все… под эгидой «слишком» этим утром, когда едва проснувшись понимаю, что в постели остался один, а звуки доносящиеся с кухни, пусть и довольно тихие, но дают понимание, что Гонсалес снова на ногах куда раньше меня, только лишь для того, чтобы приготовить очередной шедевральный завтрак. Из его рук я бы жрал даже дерьмо. Неиронично. В какой из моментов меня настолько заполнило им без остатка? Я пытаюсь вспомнить эти секунды до окончательного падения в бездну чувств, но словить юркий хвост ускользающего воспоминания не удается. Любил ли я так сильно до него? С Максом было наркотически прекрасно, пьяно, тягуче, терпко и по-особенному. С ним было хорошо, с ним было по-разному, с ним было… Но если бы меня сейчас спросили, что я выберу: вернуться в наши лучшие минуты с Максом или остаться здесь… рядом с Эриком, который нарезает кубиком сочное зеленое киви, то я бы не стал убегать из реальности в когда-то слишком желанную мечту. Его кожа пахнет удовольствием. Привычка принимать душ с каким-то хитровыебанным натуральным мылом, что не оставляет после себя никаких отдушек, не маскирует природный запах, но делает тебя чистым до скрипа, позволяет мне с жадностью животного нюхать именно его… теплого, концентрированного и невероятного. Боже… Мелькать начинают картинки под опущенными веками, прогиб его поясницы, распахнутые темные губы, исчезающий в его теле член, то как растягивалась тугая почти девственная дырка, как в нем было горячо и влажно от смазки, а после спермы, что взбивалась словно сливки. Мелькать начинают калейдоскопом до головокружения, и меня ведет, я налегаю на него вот так со спины, вжимаясь кожа к коже, только на нем низко-посаженные домашние штаны. На мне — голая кожа и красноречивый стояк, который не скрыт даже долбанным лоскутом тонкой ткани. Нахрен… Нахрен ваше киви, его попытка сотворить шедевр из завтрака, нахрен вообще все, насытившись им подо мной этой ночью, я теперь хочу насытиться им во мне. Но прежде… — Больно? — Мягкой лаской, кончиками пальцев по стальным ягодицам, почти щекоткой, перемежая движения рукой с поцелуями, которые россыпью росы на его шее оседают. Всасываю в рот мочку, обдавая комком дыхания твердый хрящ. — Нет, — спокойно и тихо в ответ… выдохом. — Жалеешь? — Пальцами по нижним позвонкам, невесомо к правому боку и по бедренной косточке ногтями. Нож с оглушающе громким стуком в тишине комнаты падает на деревянную столешницу, а в руках моих словно ветер чересчур стремительно поворачивается моя персональная бесконечность орехового взгляда. Впивается в меня полыхнувшими глазами, но не успевает остановить от последующего вопроса: — тебе понравилось? — Да, для меня важно услышать это снова. Вот так глаза в глаза, после прошедших пары тройки часов, чтобы убедиться в том, что я не сделал мать его хуже тем, что в задницу его вставил что-то в разы толще, чем собственные пальцы. Да, я назойливая противная чмошная крыса, которая смотрит глазами-бусинами и выпытывает, напоминая лишний раз что его «не пидора» трахнули. А еще в него «не пидора» кончили. И он кончил, пока его «не пидора» трахали, и плевать совершенно, что я в этот момент ему еще и дрочил и списать оргазм можно на стимуляцию далеко не простаты, а члена. Суке просто нужно подтверждение того, что ее мужик действительно кайфанул, а не в очередной раз растерял свои яйца и планирует провалиться в рефлексию, чтобы выебать собственный мозг, и тогда сука будет трахать лишь… кулак, вместо тугой задницы, про тугую же глотку… сука уже даже не мечтает. Тут как говорится по одному заветному желанию за раз, пожалуйста, и не ахуеваем на что-то большее, ага? — Фил… — вкрадчиво, пусть глаза и горят напротив, а у меня щекочет небо, хочется почесать его ногтями, но я провожу языком в попытке прогнать раздражающее ощущение. — Не делай из этого что-то знаменательное, серьезно. — Жалеешь, — выношу вердикт. — Но честно признаться о том, что все-таки не понравилось не хочешь, потому что думаешь, что этим обидишь меня. — Не жалею, и я уже говорил тебе ночью, что я не против повторить, но трахать тебя мне нравится все же больше. Разве не в этом смысл, разве не потому мы идеально друг другу подходим в плане секса, если тебе иногда хочется быть сверху, но большую часть времени ты кайфуешь от члена в заднице, а у меня ровно противоположная картина? — Звучит разумно, но сука внутри ворочается, отчего-то шипя и царапаясь, суку видимо нужно просто выебать, ибо… — Я очень хотел, чтобы тебе было хорошо. — Мне было хорошо, — мягко целует, притягивая ближе, а горячие, клеймящие мою прохладную кожу ладони скользят мне по бокам, по пояснице, стекают жидким металлом на задницу. — С тобой мне всегда хорошо, даже просто молча дышать и смотреть друг на друга. Я безумно тебя люблю, — шепчет последнее, шепчет так сладко, и губы его с привкусом яблока и банана, он явно успел в процессе нарезки фруктового салата съесть несколько кусочков. — И ровно так же безумно хочу, но тебе нужно поесть. Твой лечащий врач дважды подчеркнул важность первого приема пищи, перед тем как ты будешь пить необходимые препараты. — Зануда, — не возмущение — факт. Украденный долгий, томный поцелуй, во время которого я возбуждаюсь лишь сильнее и думаю точно не о еде, но Гонсалес по утрам неумолим, если получается задержать его в постели, тогда все заканчивается сексом — душем — завтраком, именно в такой последовательности, что идеально. А если он все же оказывается на кухне раньше, тогда все смешивается и пункт с сексом частенько сдвигается куда-то ближе к обеду или вечеру. Пора бы нажраться уже честное слово. Мы трахаемся так много, что я порой опасаюсь за свою задницу, замечая как часто начал снова пользоваться уходовыми кремами, пить биодобавки и прочее дерьмо, чтобы поддерживать микрофлору кишечника и не навредить себе частым аналом. Пора бы нажраться, месяцы удовольствия похожи на ожившую сказку, а его глаза, что горят обожанием, руки которые настолько нежные, что я готов от счастья скулить — сумели приручить, приучив к неспешному наслаждению. Я перестаю заталкивать его себе в глотку огромными кусками, проглатывать не пережевывая, я учусь смаковать, наконец осознав, что спешить некуда… не отберут, не смогут, даже в смерти он окажется рядом. Пора бы нажраться. Но ведет каждый раз как в первый, ведет словно пьяного и внутри все дрожит, потому что потерять его страшно, потерять его кажется наихудшим кошмаром, а разочаровать — расколовшейся вечностью. Он так нужен мне, что я ощущаю себя крайне беспомощно. Потому что нуждаться в ком-то годами живя в одиночестве не привык. И дни начинают перетекать друг в друга словно маслянистые капли. Декабрь заявляет свои права, вокруг становится все снегом припорошено. А я люблю зиму, зимой, особенно этой, мне пиздец насколько хорошо. И база теперь не кажется сраным чистилищем, не трогают взгляды вокруг, не тревожат шепотки, земля не осуждает. И кататься на мотоцикле теперь не сезон, а жаль. Зато все больше радуют лисы, которые отжирают свои мелкие пушистые задницы и носятся как сумасшедшие вокруг, звонко тявкая и путаясь у меня в ногах. Любвеобильные до ахуя, неугомонные, словно мелкие розовато-персиковые стрелы, они как вспышки молнии настолько быстрые, что пока не позволят себя схватить подойдя поближе, их хуй словишь. Эрик кажется более стабильным и расслабленным. Ему все еще сложно. Его все еще ебут внутренние противоречия. Он все еще просыпается по ночам, пусть и не каждую, смотрит подолгу в потолок, а когда я начинаю ворочаться, прижимает к себе, стискивая в объятиях и тихо дышит мне в макушку, медленно успокаиваясь. А я делаю вид, что не происходит ничего сверх, перестав зацикливаться на его тревожности, отвлекая лаской и переключая его на иные эмоции, утягивая в наше персональное комфортное место из удовольствия, где стирается все, кроме наслаждения друг другом. Эрик все еще остро реагирует на звучное «пидор», которое слышит от молодого салаги, что вдруг решил, притершись к одному из инструкторов выебнуться на Гонсалеса, вероятно подумав, что теперь имеет протекцию, а значит еще и перманентную защиту. Мелкий выродок ошибается, а я удовлетворенно смотрю на брызги крови и выбитую челюсть, на то как поскуливая шавкой вчерашний храбрец пускает алые сопли и бросает взгляды со смесью восхищения и ужаса на того, кого попытался «опустить». В то время как мой Эрик гордо вскинув подбородок, прошивает его насквозь горящим темным взглядом, показывая, что его не сломить. — Тот факт, что я мaricon (пидор), не позволит тебе меня победить, hijo de mil putas (сын тысячи сук), — я слышал его рычащие интонации, но если в ярости я готов проморозить все вокруг, а слова осыпаются ледяной крошкой, то он — раскаленная магма, сжигает силой взгляда, а аура становится душащей, словно он выжигает кислород из воздуха окружающего нас, заставляя высыхать изнутри легкие, а кровь в венах бурлить и выкипать. Пугающе прекрасный. Я в восхищении замираю, глядя как его оценивать начинают по-новому те, кто ранее не сталкивались. Он сам того не заметив, а быть может как раз намеренно, только что на приличное количество человек признал себя человеком с нестандартной ориентацией, и пусть тут мало тех, кто действительно знает испанский в каком-либо диалекте, но не понять о чем он, даже не имея необходимых знаний, просто невозможно. Гонсалес подтверждает то, о чем шепчутся не одну сраную неделю, то ли устав от навязчивого шепота, то ли начав принимать и смиряться, бог его знает, а я не понимаю как теперь себя вести. Подыграть и похвалить? Дать ему шанс на демонстрацию, подставляясь где-то для ждущих зрителей? Или сделать вид, что ни черта не изменилось, и пусть все течет своим чередом? Потому что мне глубоко похуй на чужое мнение, большинство давным-давно в курсе моих предпочтений. Я нахуй посылал их не один раз и даже не дважды. Но это я. А это он. Шокирующее дерьмо. Абсолютно нереальное. Особенно когда он за руку вытаскивает меня из зала с замершими мужиками, которые не понимают как дальше действовать, но веселья я не заметил у них на лицах. Веселья или надменности, презрения и прочего не было ни у кого. — Мы можем пожить какое-то время в центре, — мягко озвучиваю один из вариантов, несмотря на то, что быть поблизости с Вестой, да и построить свой дом с вольером для животных мне бы очень хотелось. Здесь. Тут все какое-то… родное? Привычное, родом из детства многие вещи. Я здесь и не свой так чтобы целиком, но и не чужой. Однако если выбирать место, в котором я бы хотел строить свое будущее — проголосовал бы все же за базу. Но вопрос комфорта теперь касается не только меня и если Эрику здесь слишком хреново, я готов рассмотреть варианты. — Это ничего не изменит, ты же сам все знаешь, — отвечает чуть резко, закуривает, выдыхая тугую струю дыма, что вместе с паром вырывается из его рта. Подморозило… Температура ниже нуля пощипывает мой бедовый нос. — Жить на постоянной основе в центре не получится, у нас контракт. Да и что нам там делать? Тренироваться, зарабатывать и прочее намного проще здесь. Разводить дружбу никто не собирается, но вливаться нужно, как бы Диего потом не сочился ядом от удовольствия, что мне тут не рады, я все равно нихуя не поеду назад в Дуранго, как бы ему не хотелось. Тебя туда не потащу тоже. Да и смысл бежать от проблем, долго набегаемся? — Куда не беги, любимый, везде будут долбоебы, — хмыкаю, пряча руки в карманы, и чуть вжимаю голову в шею, прячась в ворот куртки. — Бег только нас утомит, — цокает, кивает соглашаясь и так вкусно курит, что мне хочется сигарету отобрать или же вылизать его темные губы. Но мы посреди улицы, вокруг постоянно кто-то бродит, что заставляет сдерживать свои внезапные порывы. В двадцатых числах мы наконец заливаем фундамент, определившись с шириной дома, количеством этажей и размером вольера. Тренируемся по утрам, Эрика утаскивают в гаражи и литейную, ставят как инструктора для натаскивания молодняка по броскам. Меня Кваттрокки не трогает, отмазавшись тем, что я после лечения полугодичный больничный себе сам того не зная получил. Поэтому могу спокойно тренироваться в расслабленном режиме и тратить силы и время лишь на восстановление. И даже если я в последующем откажусь выезжать вообще, он подыщет мне работу на месте. В любом из случаев на базе всегда найдется угол, который останется лишь мой, просто потому что это все — детище моего отца и по факту, пусть по наследству структуры не передают, но главой в ином раскладе был бы я. Теперь не буду. Отжимать кресло и не стремлюсь, хотя при желании потягаться я бы мог. Возможно, даже стоило бы, но мои амбиции погибли где-то рядом с высоким забором, когда на землю пытались вывалиться мои кишки вместе с дерьмом и кровью. Моих амбиций больше нет. Стремиться к вершинам, работать на репутацию, нарабатывать очки авторитета кажется просто потерей времени. Это все у меня уже было. Теперь я просто хочу покоя, стабильности и любви. И я блять не смотрю телевизор, если тот и бормочет, чаще всего просто игнорирую и срочные выпуски новостей и прочее говно всегда тупо пролетает мимо. Но после полуночи двадцать, мать его, шестого декабря, я замираю напротив плазмы с полотенцем в руках, потому что срочное включение из гребанного ЛА с сообщением о том, что упал вертолет на постройку молодого бизнесмена, единственного сына Басова Леонида Васильевича и у меня едва не обрывается пульс от ахуя. Руки начинают дрожать, все кажется просто чертовым сном, когда все так красочно и живо, что ощущается чересчур реальным, а на деле лишь игры блядского сознания. Но нет… Телефон брата оказывается отключен. Макс не поднимает трубку. Басов тоже. И мне везет что буквально на старте подбирающейся панической атаки раздается звонок Максимилиана во время которого он коротко рассказывает о том, что в Лос-Анджелесе произошел взрыв. Свята скоро вывезут из страны. Басов лично все координирует. А нам остается только лишь ждать, а еще смотреть выпуски новостей, настраивая каналы по кабельному телевидению, чтобы ахуевать и покрываться противными мурашками, понимая, что брат мог быть там под горящими завалами. И тогда эта зима окрасилась бы сразу в алый, а после — в беспросветно черный. Зима стала бы временем скорби, а я потерял бы ставшего безумно дорогим и близким человека. Терять я сука устал. Меня накрывает ступором, в течение которого я не произношу ни слова, а после ровно такой же молчаливой истерикой, что выливается в ебанувшую со всей силы по моей менталке паническую атаку. Трясет, дышать становится сложно, стабилизировать сердечный ритм тоже. В голове водят свои омерзительные хороводы мысли, подкидывая дровишек в пламя моей паники, напоминая что я мало того что без матери всю жизнь, еще и без отца, теперь могу остаться и без брата и все что будет у меня: дед-инвалид, отношения с которым отвратительнее некуда. Не родившиеся племянники, подпустят ли меня к ним после смерти первенца Басова — вопрос жутко интересный, ответ на который я знать не хочу, как и отказываюсь рассматривать вариант в котором Свята в живых не остается. Потому что это автоматически убирает из жизни еще и Макса, а дальше все просто начнет рушиться как карточный домик. Потому что без Макса изменится все. Абсолютно все, он как титановый стержень нашей вселенной держит на себе слишком многое. За ним идут вопреки всему. Ему и в него верят. И с исчезновением движущей силы, все просто рассыплются, превращаясь в одиночек и не скоро смогут собрать и себя и жизнь свою воедино. Это может показаться утрированным, надуманным, гиперболизированным, но оттого менее правдивым не станет. Без Макса я не представляю жизни. Я ее не вижу. Мир, в котором нет его, нет брата… чужой, неправильный, нежеланный и пугающий. Меня накрывает так сильно, что я не могу сделать глоток воды, пусть Эрик и упрашивает уже не первую минуту, сидя рядом и глядя слишком внимательно, осторожный, реагирующий, пытающийся предугадать как это загасить, но у него получается с переменным успехом. Меня накрывает до внезапно прорывающихся всхлипов, когда глотки воздуха вместе со сраными рыданиями смешиваются. Я то захлебываюсь вдохом, то спазмирую всем телом, растирая свое горло и вспоминая те чертовы приступы, когда от симптомов ебаного рака сходил с ума. А голова взрывается острой болью. Меня накрывает. — Перечисляй все, что видишь вокруг вместе со мной, — слышу словно сквозь вату. Лицо Эрика так близко, а руки его такие горячие, собирают стекающие капли по моим ледяным щекам. — Давай, мой хороший, просто повторяй и пытайся сосредоточиться, — четко звучит, его черты обострившиеся, а мне на секунду кажется, что на лице его полупрозрачным черепом маска смерти проявляется, как знак, как особая метка. Как напоминание, что он собой заплатил, чтобы меня из ее рук вырвать, и вдох снова застревает в глотке от накатившей волны ужаса. Ведь я могу потерять еще и его… и тогда жизнь точно будет закончена. Без Макса будет сложно, отвратительно и неправильно, но без него будет. Без Эрика — нет. — Дыши и повторяй, давай же, пожалуйста, — отчаянно, громче, вокруг начинают кружить лисы, трутся об наши руки, жмутся к моим бедрам, подскуливают, словно чувствуют насколько ненормальный пиздец меня накрыл. — Подушка, плед, телевизор, — перечисляет, а я пытаюсь смысл слов уловить, но те ускользают, а рот отказывается открываться, губы нахуй спаяло, склеило суперклеем намертво. — Давай же, ангел мой, самый красивый, самый необыкновенный ангел, я рядом, просто попытайся из паники вырваться, — ангел… ангел это что-то светлое и красивое. Ангел это небо, это пушистые облака и свет. Ангелы не бывают одиноки. — Подушка, плед, телевизор, — острой крошкой, болезненным першением вырывается. Глотка в спазме, слова даются с огромным трудом. Я начинаю закашливаться до брызнувших слез из глаз. — Пуля, Кокс, шторы, свечи, — пробую, сглатывая, в попытке давить рвущийся кашель, а Эрик кивает, сжимая мои руки и не давая снова ускользнуть. — Телефон, кресло, окно, зима, снег, ветер, — проговаривает каждое слово громко и четко. Зима это то, что я всегда любил, безумно холодное время года, но сука такое родное… Зимой отец был еще жив. Зимой он все еще был рядом с любимым. А в легкие прорывается глубокий вдох. В груди печет в разы меньше, вакуум, страшная воронка в голове и тьма, что застилала взгляд, рассеиваются безумно нехотя. — Зима, снег, ветер, — мои слова тише, но я чувствую как медленно, очень медленно становится легче. — Дыши со мной, — придвигается ближе, подтаскивает к себе, усаживая верхом на кровати. А я на его коленях, смотрю нос к носу в глубокие ореховые глаза, видя там страх, нежность, кучу всего и все для меня. — Дыши, — просит щекоткой по моим губам, а у меня голова нахуй раскалывается, но я послушно игнорирую боль, послушно вдыхаю с ним, синхронизируясь. — С твоим братом все будет в порядке, слышишь? Макс не позволит чему-либо случиться с его куколкой, а я не позволю чему-либо случиться с тобой… Дыши, мое ожившее искусство, дыши мой глоток воздуха, дыши со мной, дыши моими легкими если потребуется, — гладит по щекам, по шее, обнимает крепко, лбом к моему лбу прижимается. — Ты все для меня, вся моя жизнь, — как громко звучит его шепот, как надрывно и страшно блестят его глаза. Меня отпускает, пружина успела разжаться, высосав из тела все силы. Слабость окутывает мышцы густым сиропом. Я весь будто в невесомости, упавший в кисель и глаза бы прикрыть, спать просто до ахуя хочется, пусть и не время. — Полежишь со мной, а потом поедем в центр, чтобы их дождаться там? — Хорошо, — соглашается, укладывая меня, укрывая, прижимая к себе, успев включить телевизор и даже не став ворчать, когда к нам шустро забираются лисы, облепив меня с одной стороны пушистым одеялом. Меня вырубает в этом горячем коконе из любви слишком быстро. Вырубает без шансов, чтобы после проснуться потным, голодным и будто с похмелья. А следом гремит еще один взрыв, только на этот раз в центре. Прилетает брат с Максом, все приходит в движение. Город гудит будто улей, злость нарастает. Злость ширится, набухает, раздувается до невероятных размеров. Мне хочется уебка, который решил с нами поиграть, собственными руками прикончить, пусть я и понимаю, что Макс меня опередит и он в своем праве, бесспорно. И от нового года я ничего особенно не жду. Вечер пафосен, праздник следом в куда более узком кругу обычен. Эмоции слабые. Надо мной висит словно туча чертово неразрешенное дело с виновником, мне просто нужно узнать, что уебище получило по заслугам и начать свободно дышать полной грудью, перестав дергаться и просыпаться посреди ночи, в страхе что снова зазвонит телефон, который на этот раз принесет мне роковые новости. От нового года мне ждать нечего. Нечего, казалось бы, ждать и от ужина у Басова на который нас зовут, чтобы помимо приема, отметить его день рождения еще и в кругу семьи. В которую я теперь стал вхож. Удивительное дерьмо. Непривычное и шокирующее. Абсолютно шокирующее, когда я сталкиваюсь лицом к лицу с Людмилой и ко мне словно приходит поздороваться призрак давно умершей матери, отчего-то ставшей более взрослой, утонченной и женственной. Я смотрю в лицо незнакомо-знакомой женщины и внутри скребется от ахуя. Скребется болезненно, старые рубцы, успевшие казалось бы наконец-то стянуться, после озвученной правды о прошлом моего отца и всей той невероятной драмы старшего поколения, полегчало ведь… как я буквально врезаюсь глазами в копию собственной матери и все окончательно встает на свои места. А еще полосует похожестью, выжигает кислотой мне глазницы, хочется выдрать, выскрести, вырезать их, чтобы не видеть. Просто не видеть, потому что не смотреть не получается. Не получается не наслаивать на незнакомую девушку грехи умершей, бросившей, безразличной… суки. Так вот почему отца накрыло от ее появления, от того что Леонид Васильевич с ней познакомился. Так вот почему ему было так хуево и дурно, он говорил о каком-то там шансе и том, что это не сумеет пережить. Снова. Что помимо диагноза, конкурировать с дамочкой будет сложно. Я слова Басова воспринял тогда через призму обычной ревности моего отца, оказалось же, что все намного… намного сложнее и трагичнее. Басов увидел ту, что выглядит как ожившая первая любовь, которая тогда запустила цепочку разрушительных событий. Мой папа сразу же понял, что Леонид не сможет мимо пройти и просто ушел с дороги, решив не мешать, понимая что, оставаясь в живых и поблизости, даже непродолжительное время, не сумеет смириться и смотреть бездействуя. Мой диагноз, его диагноз, Людмила и лишь потом прошлое и Синалоа, именно в таком порядке его переебало по хребту и отправило под землю совершенно обессиленного от продолжительной борьбы за сердце любимого человека, за любовь старшего сына, за личное счастье и искупление совершенных ошибок. Боже… Пазл складывается идеальнейшим образом. Целиком. Без зазоров и шероховатостей. Я словно вижу отца четко напротив, который устало кивает и просит понять. И я понимаю. Я понимаю его как никогда, шокировано впитывая жесты незнакомой девушки, что моложе меня оказывается, а еще будет матерью моих племянников, попутно согревая Басова постель. Он все же своего добивается, спустя почти сорок лет Леонид Васильевич получает себе свою синеглазую девочку, которую так желал залюбить и пусть души у них разные, судьба все же решает его то ли добить, то ли наконец вознаградить после потери человека, который плечом к плечу десятки лет шел рядом. Поразительно. Пиздец абсолютнейший. Я весь ужин сижу как на подушке устланной иголками. Стоически пытаюсь сдерживать свои пристальные взгляды, вздрагивая несколько раз, когда встречаюсь с ней глазами. А сердце ноет. Ноет сволочь в груди, тот самый ребенок, которого недолюбили, которого бросили, от которого отказались… несмотря на то что ему все объяснили, все же поднимает свою голову и впитывает образ чужой, но сука знакомой все-таки. Диссонанс. Когда ты видишь картинку, но чувствуешь начинку совершенно иную. Диссонанс весь этот ужин, когда ты смотришь и хочешь ненавидеть за грехи прошлого, за грехи другого человека, но ненавидеть ее не за что. Она светлая. Она другая. Она привлекающая чем-то чистым и теплым, черт возьми. В ней растут две крохотные жизни. А у меня мелькают нереальными картинки собственной матери, что носила сразу меня, а спустя годы и Свята. Была такой же округлой, красивой, возможно даже положением своим наслаждалась. Возможно, совершенно наигранно. Диссонанс. Потому что от радости за целого брата и спокойного Макса, что держит его в своих руках, за сидящего рядом Эрика, который ощущается очень по-особенному, мы с ним вдвоем словно переплелись чем-то внутри, начали срастаться, просачиваться друг в друга и это единение то ли тел, то ли душ… то ли ауры — будто бальзам омывает истерзанное нутро. Насыщает. Погружает в концентрированное тепло и блядски сильную любовь, которой невозможно не наслаждаться. Диссонанс потому после швыряет в растерянность. Я не понимаю, как относиться к новому человеку в нашей жизни. Человеку, который теперь не исчезнет. Она родит и будет рядом с детьми. А значит я буду довольно часто с ней сталкиваться и мне стоит хотя бы попробовать привыкнуть к тому, что она до боли на мать похожа, а еще убедить себя в том, что это не Анна. Научиться воспринимать Людмилу отдельной личностью, не наслаивать на нее прошлое, не подпитывать ее образ пережитой болью от предательства. Общаться адекватно, а не… Диссонанс. Потому что она идет на контакт сама, вежливо прощается, приглашая почаще заходить и предлагая теперь нам сотворить собственную традицию. Например: ужинать по выходным в семейном кругу. Леонид поддерживает идею, Свят пожимает плечами, Михаил смотрит на меня выжидающе, не удостоенный моего внимания вообще весь вечер. А я не могу его простить. Все еще не могу. Все еще не получается принять то что он скрывал тот факт что у меня был брат. Скрывал как много его дочь дерьма совершила, обосрав не одну жизнь. Я за мать его простить не могу. Пусть и винить его во многом просто неправильно. Только не выходит иначе. Не выходит. Не могу. Это сильнее меня. Просто блять сильнее. — Ты смог мать простить? Не после смерти, при жизни простил? — Спрашиваю, когда мы садимся в машину после ужина у Басова. Макс и Свят остаются с ночевкой, нам оставаться ни к чему. — Нет, не простил, — закуривает и выдыхает в приоткрытое окно, мы могли бы уже отъехать, но все еще стоим на территории резиденции под ярко горящими фонарями. — Как простить того, кто выбрал путь слабости? Она множество раз могла попытаться хотя бы что-то изменить, но нет, она не пыталась. Смирилась сразу со статусом шлюхи, а после со статусом старой шлюхи, сгорала в одиночестве и пыталась грехи замолить. Только грехи проще не совершать, чем оставшуюся жизнь замаливать. Мы с Соней выросли сиротами при живой матери, отцов не знали совсем. Я еще помнил проблески ее материнских порывов, Софе не досталось ничего вообще. Мне не столько за себя обидно, пусть я и плавал по ее вине в концентрированной грязи и сам мог стать ее воплощением. Мне обидно за мелкую, она не получила ни капли любви. Ее то называли ошибкой аборта, то дочкой шлюхи, то просто нищебродской принцессой, которую вскормили отбросами и место ее на помойке. Дети злые. Там где я рос, там где пришлось расти и ей какое-то время, дети — исчадия ада, другие там просто не могут выжить. Ты или кусаешь первым, или остаешься без зубов и не сможешь укусить больше вообще. — Сбивает с сигареты пепел, говорит тихо, кажется что без особых эмоций, но я вижу его темные глаза в свете фонаря под которым мы стоим, вижу что это все оставило на нем неизгладимый след. И чувствую как сильно я его понимаю, пусть многое у меня в жизни и было другим. — Поэтому нет, я ее не простил, Фил, я отпустил ее грехи, когда она ушла. Отпустил, чтобы не ей, куда бы она ни отправилась стало легче, а чтобы облегчить свою душу. Мне больше прощать ее не за что. Пусть Дева и Леди теперь решают, стоит ли им ее простить. Потому что каждая из них мать. Каждая строга и добра по-своему. Уникально то, как он верит в них двоих. Действительно верит. Не напускное, не выебоны, не для красивого словца. Я же не верил никогда ни в бога, ни в черта. Похуй было. Есть судьба, случай и везение. Есть сука-жизнь и сука-смерть. Только на запястье его цепочка с крестом по сей день намотана. Эрик назад ее не просит. Я не спешу ее отдавать. И вроде особого смысла в украшение не вкладывал, просто грело, что это часть его, это вещь которую он долго носил на собственном теле и просто захотелось присвоить. Но сейчас отчего-то оно начинает ощущаться чем-то иным. После того как мы все же смогли дойти до операции, убить очаги онкологии в организме и пойти уверенно к ремиссии, о которой пока говорить рано… но все так и намекает на удачный исход. Поверить во что-то хочется. В кого-то. Только верю я не в Леди, что взирает с его груди, сверкая моими глазами. Верю не в Деву, алые розы которой окружают суку-смерть, а шипы словно впиваются в его тело. Верю в него. Сильного. Такого сильного и настоящего, такого вопреки всему, что он прошел человечного, умеющего чувствовать, беречь, упрямо идти вперед, защищать. Верю что с ним все возможно. И не став давить в себе порыв, придвигаюсь к нему, погладив по горячей шее, поворачиваю к себе его голову, накрывая горчащие никотином губы своими. Я не сделал ему подарок на новый год, пусть и купил все… В том самом секс-шопе с братом, когда прогуливались вчера и он заказал себе кресло с кучей выебонов. Ничего ему не преподнес, получив прекрасный завтрак в постель с букетом красивых лилий и роз, вместе с безумным в своем наслаждении сексом. И для задумки мне не хватает моих длинных чтоб их волос. Их не хватает слишком сильно. Образ будет со скрипом ломаться, крошиться и раздражать. Локоны рассыпанные по плечам и лопаткам свели бы его с ума. Короткие пушистые отростки лишь вызовут жалость… — Не хочешь провести ночь в пафосном дорогом отеле на не менее пафосных простынях? Пить вино, объедаться клубникой и шоколадом, трахаться и ни о чем не думать? — Спрашиваю у его губ, понимая, что звучу пиздец банально, но чего-то красивого для него хочется. Я видел как он смотрел на изящных девочек на вчерашнем приеме. Как нет-нет да цеплялся глазами за высокие прически, изящные кисти, высокие каблуки и вычурные лифы. Корсеты. Перчатки. Украшения. Ему нравится это. Он умеет оценивать женскую красоту по достоинству. И пусть сука внутри ревнует до истеричного визга, ей хочется устроить не одну, даже не две, а с десяток скандалов с битьем посуды, демонстративным хлопаньем дверей и криками на тему того какая он похотливая скотина… Я понимаю… что у нас есть потребности, которые порой просто необходимо утолить. И если делить его со шлюхой я не готов, сейчас стопроцентно не готов, быть может когда-то и решусь снова привести женщину в нашу постель… Хотя сильно сомневаюсь, что мне хватит терпения и не разорвет на мелкие ошметки от ревности, злости и боли. Но я могу немного утолить его голод, немного добавить нашим отношениям колорита, немного рискнуть и поэкспериментировать, пусть раньше и никогда не позволял нарядить себя как надувную секс куклу в сраные чулки и прочие бабские приблуды, не переваривая даже просто объезжать мужиков в пресловутой позе наездника. Только после него все начало линять и менять чертовы оттенки… — А дома нельзя есть клубнику, пить вино и трахаться? — Ловлю горячий язык и всасываю его в рот, не дав продолжить. Конечно можно, естественно можно, но дома задуманное мной будет выглядеть менее претенциозно, а хочется с королевским размахом, пусть я и выгляжу чмошной крысой, но надевать парик кажется чем-то унизительным. — Нет, нельзя, Гонсалес, — с громким чмоком отстраняюсь. — Сейчас ты завезешь меня домой, а сам поедешь в отель, снимешь нам номер на ночь. Что-нибудь пафосное: вино, клубнику, вишни, шоколад, панорамные окна и камин, хочу сраный камин, хочу дорого и красиво. А потом ты сбросишь мне адрес и я приеду к тебе, договорились? — Портупея? — Спрашивает с легким прищуром, а я не понимаю до конца: он принимает правила игры, или же в сомнениях, но решает не спорить? — Если хочешь, — пожимаю плечами, а внутри скапливается мелкими пузырьками волнение. Вот что я блять буду делать, если едва он меня увидит, не сможет сдержаться и рассмеется в голос? Потом конечно же начнет умолять простить, в этом весь он. Но… Что если вместо того, чтобы сделать ему приятно, очаровать и угодить, я только выставлю себя посмешищем? Сгорю от стыда? Смогу ли смотреть на него после? Справлюсь ли с этим? Нахуя я вообще рискую, все же хорошо?.. Мы вместе не так уж и долго, не успело еще приесться, не стало скучно в постели, чтобы бежать и судорожно искать возможность разнообразить все, чтобы не дай бог не потянуло добирать на стороне. Зачем? Почему кажется, что это нам необходимо буквально сейчас, чем раньше, тем лучше, чтобы он понимал, что я тоже готов ради него на многое?.. — Пулю и Кокса отвезти к Софе? Блять лисы… Их приходится отвозить к Весте с Доком, которые еще не уехали на базу после празднования нового года. Девочка выглядит удивленно, но потом заговорщицки подмигивает и протягивает мне прошенное у нее, о чем я не озаботился, но благо есть подруга, что всегда подсобит, когда вдруг припрет совершать подвиги на неизведанном поприще. Эрик уезжает снимать нам номер. Я остаюсь наедине с самим собой, решив сперва принять душ, чтобы чуть успокоить нервы. Отражение же в зеркале все еще не радует. Совсем. Отражению я показываю фак, поглубже вдыхаю, выдыхая почти судорожно, встряхиваю полуонемевшие руки и начинаю приготовления. Какая-то блестящая хуета, что Веста назвала хайлайтером откровенно пугает находясь у меня между пальцев, кисточки нет, потому намазав палец, я провожу им сразу по одной, а после по другой ключице. Сверху скул, в уголках глаз и немного под бровью. По бедренным косточкам и вокруг пупка. Легкое свечение, очень мелкий шиммер и вот я уже становлюсь одной ногой на землю манерных пидарасов, которые красятся для своих папиков. Блять. После хайлайтера, пизды бы дать тому, кто такие названия придумывает… в ход идет черный карандаш. Наношу его как и советовала Веста на слизистую, а после закрыв глаза слегка их тру, чтобы в итоге получилось небрежно, но глаза казались чуть более… блядскими? Стрелки рисовать не умею, да и не готов для полноценного макияжа, но чуть-чуть… чуть-чуть мне как раз и нужно. За типа «макияжем» глаз идет красная помада, которую я сжимал в ладони всю дорогу, надеясь что Гонсалес недостаточно глазастый и не поймет что там. Почему не засунул в карман? Потому что идиот, и волнение вкупе с предвкушением так накрыло, что думать разучился мгновенно. А губы мои становятся просто непривычно кроваво-алыми. Лицо при этом пугающее. Были бы длинные волосы… Было бы в разы симпатичнее, я бы спокойно сошел за плоскогрудую девку, только натянуть пришлось бы на шею чокер, чтобы спрятать кадык. А так мужик как есть. Тощий, шрамированный, коротко стриженный. Отвратительный. Но менять что-то уже поздно. На очереди корсет. Мужской, груди у меня нет, женский натягивать было бы просто смехотворно. А так я застегиваю его на ребрах, выделяя чуть больше талию и хотя бы это мне черт возьми нравится. Мужские кружевные бесшовные стринги. У них широкий полупрозрачный черный пояс, небольшой красный кусочек ткани, неглубоким кармашком спереди. Сзади тонкая полоска, что с легкостью можно сдвинуть и сразу же в задницу вставить. На то и расчет… От пояса тянутся подвязки с зажимами для чулок. Собственно чулки лежат распакованные на кровати и смотрят на меня. Пугают до усрачки, мне дико стремно, что в попытке натянуть их на свои неизящные ноги, я их или порву, или буду выглядеть как откровенное пугало. Или нет… Бедра выглядят странно, то ли чулки настолько высокие, что формируют силуэт более красивый, то ли я недооценивал свое тело, но мне нравится как это смотрится. Корсет, что стягивает ребра, полоска кружевного пояса, подвязки, чулки, красная помада, небрежные затемненные глаза и блеск как акцент по ключицам, бедренным костям и запястьям. Остался последний штрих в виде простого кружевного чокера на шею с небольшой алой капелькой полудрагоценного камня. *** — Оставь открытой дверь, — я надеюсь, что мой голос не дрожит, мне хочется быть уверенным, хочется соблазнять, свести его с ума, утопить в похоти и желании, преподнести себя как на блюдечке лучшим из десертов. Остаться приятным послевкусием. А не чтобы он открыв дверь ахуел и так и не выхуел или начал сгибаться от истеричного хохота. Эрик коротко соглашается, диалог продолжать я не стремлюсь. Он не настаивает. Дорогу в такси я не замечаю, она проносится слишком быстро, чулки под свободными джинсами чувствуются очень будоражаще. Помаду я все же стираю, чтобы не шокировать случайных прохожих и водителя, решив нанести в номере, ну или перед дверью непосредственно. Удается без происшествий добраться. Вид у меня взъерошенный и почти испуганный, собраться не получается, по ощущениям я творю лютую дичь, но спускать на тормоза все уже поздно. А еще страшновато, что чулки могли порваться, зацепившись за жесткий шов джинсов и это будет полное фиаско. В номере тепло, царит полумрак, пахнет цветами, парфюмом Эрика и немного воском. Очевидно, что он захотел зажечь свечи, мы ими часто пользуемся, как и кучей прикольных штук для ванной, типа масел, бомбочек спрессованной соли и пеной. Аромапалочки и все остальное успели полюбиться нам еще в Берлине, после подарка на мой день рождения мы стабильно совершали набеги на свои запасы, каждый раз откровенно наслаждаясь одурманивающими запахами, что оседали на коже и кружили вокруг. Особенная атмосфера, особенное время проведенное наедине. И потому от запаха воска мне становится легче и капельку спокойнее. Помаду наносить дрожащими руками тот еще квест повышенной сложности, в экране телефона губы кажутся неровными. Слишком долго стараться все исправить — подозрительно. Да и в конце концов в скором времени я размажу ее. В идеале, когда буду вбирать в свой рот его готовый для меня член, чтобы оставить на нем следы ярко-алые, желательно видя при этом не менее яркие всполохи страсти в ореховых глазах. Блядский боже… как же я хочу чтобы ему это понравилось. Чтобы в цветных радужках воронкой закручивалось обожание, чтобы черная точка зрачка взорвалась петардой и затопила темнеющий от желания взгляд, а черты его обострились. Я хочу чтобы зверь, который сидит послушно на поводке, вырвался на волю и сожрал меня как лучшую конфету в своей жизни. Я безумно его всего, вот такого несдержанного, вот такого хищного и мощного хочу. Чтобы пировал моим телом. Куртка на вешалку. Джинсы на спинку дивана. Свитер туда же с шарфом. Ботинки у входной двери. Мурашками по оголенной коже ползет предвкушение развязки. Шаги даются с трудом, дыхание сбивается, пульс частит, горло пересыхает. Блять я так на своем первом задании не сходил с ума. Меня так не трепало даже тогда, когда прижал к стенке Макса, пусть и осознавал что велик шанс его отказа и прекращения дружбы как таковой, а тут так колотит, будто жизнь моя зависит от последующих минут и его реакции. В голове начинают скапливаться слова из оправданий, что стоит сделать, если все начнет катиться в пизду. О чем просить или умолять, чем обосновать свое «падение». Скакать цирковой лошадью, умудряясь раздеваться, стаскивая блядские тряпки, стирать типа макияж и пытаться удержать мужика, который может среагировать резко негативно. Шаги как на плаху. Как будто впереди расстрел у обоссанной стены. Словно мне сейчас присяжные вынесут вердикт, отправив на смертную казнь и нихуя не ждет больше, кроме закономерной позорной кончины. Да блять! Встряхиваюсь, веду плечами, выпрямляюсь. Зашуганной тенью входить будет со старта ошибочно, как подам себя — так и съест. Зайду сутулой псиной глядя исподлобья и дрожа всем туловищем, тогда реально решит, что у меня представление отнюдь не эротическое… Подбородок приподнимается, сука просыпается лениво, мстительно скалясь, ведь я большую часть времени ее игнорирую, когда рядом с Эриком, а тут вдруг взываю о помощи. Сука ждала, когда ее с поводка я решусь отпустить, вгоняя мне словно острые спицы, болезненными уколами уверенность, делая осанку едва ли не горделивой, взгляд холодным, улыбку соблазнительной, а жесты плавными. Сука любит играть, сука свой выход желает сделать помпезным, а восторг напротив непритворным, шок натуральным, восхищение не вымышленным. Я захожу в комнату и сразу же нахожу Эрика глазами, сидит на кровати, рубашка расстегнута, под ней виднеется его загорелое тело обтянутое ремнями. Босой, но в брюках, ремень валяется рядом, рукава закатаны до локтей, взгляд ко мне прилипает мгновенно. В отблесках свечей, он словно сам восковой. И если бы был свечей, то стопроцентно был бы кофейной, терпкой, горьковатой, вкусной, обволакивающей своим тяжелым концентрированным запахом. Ореховые радужки кажутся черными в полумраке, вспыхивающими не меньше свечей, там язычками плещется пламя и лижет зрачки. Черты обостряются, легкий прищур, наклон головы, проскользнувший по губам влажный язык. Всего мгновение и он уже на ногах, плавным животным, гибким и сильным, встает одним слитным движением. Бесшумный… Крадется так осторожно, молчаливо, окружая себя аурой опасности, что у меня сводит все внутри, стягивает в узлы мышцы, я как струна вибрирую в ожидании. И когда оказывается рядом, задерживаю дыхание, встречаю его глаза, в безумном контакте. И этот канат связавшего нас взгляда, кажется сейчас просто лопнет, взорвется нахуй, как и все что вокруг, повзлетают в воздух свечи, те лепестки что чуть разбросаны вокруг, а я их не сразу заметил. Постель чиста. Усыпан пол. Ахуеть. — Искусство в чистом виде, — рокотом из его грудины просачиваются слова, удовольствие хищника, который предвкушает вкусную трапезу, становится отправной точкой начинающегося безумия, потому что я наконец отпускаю себя, прекратив накручивать и понимая, что это ведь мой Эрик, с ним не могло быть ни насмешек, ни прочей жести. Он любит меня, значит примет, распробует, захочет любым. — Твое, — одними губами, короткой ухмылкой напротив знакомо-незнакомой, он слишком редко такой… чаще чувственный и нежный, сейчас же он хищник, а я жертвой его быть хочу. — Мое, — облизывает указательный и средний палец, ведет ими мне от уха… по шее, по самой кромке кружевной полоски чокера, ниже… к ключице, растирает между подушечек остатки слюны, подносит к носу и вдыхает, глядя в мои глаза исподлобья. — Я привык, что ты пахнешь мятой, — все так же растирает пальцы и вдыхает, а я помню, что у хайлайтера запах карамели, как и гель для душа я использовал из коллекции маленьких пробников, что-то с оттенками ванили и миндаля. Конфетное, непривычное, сладковатое. — Сегодня ты — сладкая карамель, тебя хочется всего вылизать как конфету и целиком сожрать. — Вылижи, — выдыхаю и чуть прищуриваюсь. Склоняю голову, за ним повторяя, а после вскрикиваю, когда подхватывает и закидывает на плечо, чтобы следом уронить на постель, глядя с ухмылкой, как я отползаю к спинке, ложусь на подготовленную кучу подушек. Приподнимаюсь на локтях, наблюдая за тем, как полностью расстегивает рубашку, вытащив ее из-под пояса брюк. Забирается ко мне. Медленно. Очень медленно. Подползает и устраивается между моих ног, что как по щелчку перед ним раскрываются. А тот несчастный лоскут красного шелка натягивается на крепнущем члене, очерчивая мое нестерпимое желание поскорее все начать. — Казалось я люблю тебя и без того так сильно, что не хватит всей жизни, чтобы показать насколько огромно это чувство, но ты заставляешь меня осознать, что это всего лишь крупицы, которые набирают с каждым днем все больше, больше и больше сил. Я так тебя люблю, что меня сейчас разорвет от восторга, восхищения и желания. Ты невероятный, самый потрясающе красивый, с неподражаемым упоительным запахом, мелодичными стонами, изящными руками и неповторимой плавностью движений. Мое воплощение секса и страсти. Чувственный, утонченный, лучший, самый лучший, недосягаемый беспрекословно божественный идеал. — Шепчет, а я смотрю в его глаза и дрожит внутри все, дрожит от удовольствия, дрожит от восторга, от любви к нему, от взаимности, от того как он верно, как правильно, как идеально ласкает даже комплиментами. — Я хочу поклоняться тебе, — нос к носу, тянется поцеловать, но в миллиметре останавливается, вероятно решив не размазывать помаду, выдыхает горячо, касаясь губами линии челюсти и начинает расплавлять меня чертовым воском. Громко, сочные звуки наполняют комнату, пока он выцеловывает мою шею и плечи, всасывает кожу, не скрывая того как его ведет от происходящего, с мычанием впивается укусом у ключиц, а следом зализывает, кружит по соскам, пока те не набухают, твердея. А я все что могу, вплетать дрожащие пальцы в его отросшие волосы, выгибаться и позволять сжирать себя, разгоряченный и хуево соображающий от возбуждения. Мне так хорошо… Что все надежды, самые смелые, самые осторожные оправдались. Ему и правда нравится, я вижу искреннюю страсть в его взгляде, чувствую в касаниях, как он боготворит, как поклоняется моему телу. Как ласкает каждый шрам, неспешно расстегивая каждую кнопку корсета с тихими щелчками. Покрывает поцелуями открывающуюся кожу. Он лижет мои пальцы, скользит губами по запястьям, по изгибам локтей, трется лицом об мое тело. Дышит мной, вдыхая глубоко и пиздец шумно с взаимной дрожью, уткнувшись лицом в районе ребер. И гладит-гладит-гладит, чувственными пальцами по кромке чулок, чуть проникая под них, по открывшейся коже бедер, по бокам, по шее и губам. Смотрит на меня, нависая сверху, склоняется и медленно губы мне облизывает, чтобы после облизать уже свои, смакуя вкус помады. А глаза его — непроглядная тьма, абсолютная чернота, чертова бездна, в которую втягивает, когда я прогибаюсь в пояснице и трусь об него, а он с шипением выпускает воздух сквозь зубы и вжимается с силой, впечатывая пахом меня в постель. Корсет улетает в сторону, губы Эрика касаются моего живота, а у меня в голове дурман, затянуто все вязким маревом, из горла хрипло вырываются стоны. Особенно когда он раздвигает мои ноги шире, когда отстегивает подвязки, влажно целуя внутреннюю часть бедра, такую чувствительную и нежную. Это возбуждает до крайности, будоражит нереально, пальцы на ногах поджимаются от кайфа, от откровенности ласк. Темные, жадные, влажные губы все ближе, запретно, нереально ближе, я чувствую, как мой член под тонкой тканью касается его щеки. А мне хочется потереться, хочется попросить, хочется влажное белье отодвинуть, чтобы член выскользнул и к его губам прилип головкой в вязкой смазке, что сочится бесконечным потоком, потому что я скоро просто обкончаюсь от одной лишь прелюдии. Его губы сегодня пыточный инструмент, потому что когда он гладит мои бедра, когда гладит низ живота, когда трется лицом, член таки выскальзывает из-под того скудного кусочка алого шелка. Его губы какой-то пиздец, его поцелуи убийственны, потому что горячее дыхание с внутренней части бедра вдруг оказывается на влажной головке, а я дрожу как тварь и захлебываюсь вдохом. Он даже не медлит ни секунды, вот его рот все еще на наэлектризованной до крайности коже, вот уже касается твердого как кусок гранита члена, а у меня как от удара тока мгновенно прогибается поясница, а с губ слетает чудовищно громкий полувскрик, что перетекает в дрожащий ахуевший стон. Мазок языком. Такой долгожданный Господи… Один, другой, третий. Под влажнеющими веками цветные пятна вспыхивают. Ресницы слипаются, а внутри лихорадит бескрайнее удовольствие. Я так давно этого хотел, так много представлял, что сейчас поверить в реальность до конца не получается. А он вылизывает мой член как лакомство, просовывая самый кончик под крайнюю плоть и кружит им чувственной лаской, смачивает обильно слюной головку. Обжигает своими невозможными скользкими от выступающей смазки губами, а я в шоке приподнимаюсь на локтях, пусть и тело дрожит, совершенно ослабленное кайфом. Смотрю на то как его рот плотным кольцом сжимается вокруг моего члена, как он двигает языком и ахуеваю от острых волн возбуждения, понимая, что сейчас просто кончу от одной лишь картинки. Невероятно. Сука… глупые люди просто еще не придумали по-настоящему достоверное описание происходящего сейчас со мной, не нашли определение чтобы выразить всю ту степень ахуя в котором каждое нервное окончание пребывает. У меня и живот, и член с яйцами, и даже чертова дырка горят огнем от ощущений. Меня так ведет, словно он не слюной обмазывает, а афродизиаком пока он лижет-лижет-лижет умелым языком, весь ствол осыпает поцелуями, мокрыми, громкими, горячими. Весь ствол вылизывает, каждую венку языком обводит и надавливает. Каждая блять… что успела взбухнуть, им заласкана. А у меня, черт возьми, секунды до обморока от настолько концентрированного наслаждения, когда снова начинает в глубину своего обжигающе горячего рта член вбирать. Мягко, так мягко и неспешно, губами скользит и неспешно внутрь… глубже-глубже-глубже. Он не вобрал даже половину, разумеется, попросту не смог, тут нужна практика. Но ему стоит сделать всего лишь несколько поступательных движений головой, просто проскользить по стволу, просто обласкать внутри своего рта языком… чтобы меня затрясло как в лихорадке, а дрожь прикончила каждое чувствительное нервное окончание в теле, а реальность пошла цветными волнами, наполняя голову шумом. Я сейчас от кайфа сдохну. Просто сдохну нахуй. Боже… — Я сейчас, кончу, Эрик, пожалуйста, — шепчу, не слыша себя толком, а он продолжает. — Тише, остановись, умоляю, — пытаюсь в панике убрать его голову дрожащими руками, понимая, что он и без того сделал огромный шаг, просто решившись, попробовав настолько психологически сложную грань переступить в постели. Переступить через внутренние барьеры и установки. Это не просто минет, плевать насколько он умелый и так далее, это целое грандиозное и очень значимое для меня событие. Это очень важное и серьезное принятое им решение. Это очень ценно для меня. И потому кроет просто без шансов. В голове слова благодарности рефреном звучат, в грудине взрывается все фейерверками. — Любимый, прошу тебя, — но он переплетает наши пальцы и смотрит в мои глаза, облизывает свой невыносимый, глянцево блестящий от слюны и смазки рот… и склоняется снова. А я вижу как плавно опускаются его веки, как губы уверенно накрывают мой стояк, как он вбирает головку, втягивая щеки и начинает снова сосать. Сосать мать его, сосать жадно, жарко, ахуительно, не давая мне ни единого шанса эту пытку выдержать. Я просто не могу отсрочить оргазм. Я не могу себя сдержать. У меня нихуя не получается, а пальцы на ногах поджимаются до онемения, ноги сводит судорогой, а поясница прогибается каменея. У меня сокращаются мышцы во всем теле, их нахрен сводит до боли, меня едва ли не парализует от удовольствия, а в ушах все громче нарастает писк. Я глохну от собственных непрекращающихся стонов, от того как он продолжает сосать, пока из моего члена сочится сперма в его прекрасный, просто потрясающий, абсолютно божественный рот. — Боже, — хриплю сорвано, чувствуя как все еще вылизывает мой член, чувствительный до невозможности, а я пытаюсь притянуть его к себе, дрожащими пальцами выше. И когда оказывается надо мной, мне тупо плевать на сраную красную помаду. Я влипаю в его мокрый от слюны, смазки и спермы рот и вылизываю его, вжимая в себя, оплетая подрагивающими ногами. — Обожаю тебя, — шепчу между поцелуями, расстегиваю его брюки, переворачиваю нас стремительно, чувствуя головокружение, а перед глазами плывет реальность, внутри же все раскалено добела, горит и оплавляется, я невменяемое существо, невменяемо его желающее немедленно, мне тупо похуй, что я кончил минуту назад, похуй на все. Он нужен мне. Сейчас. Немедленно. — Обожаю, — повторяю, снова прилипая к его губам. С громким стоном выдыхаю, когда сжимает мою задницу, разводя в стороны ягодицы. Он не целует — он сжирает мой рот, обгладывает жадно губы и высасывает слюну. У меня кожа горит от его короткой щетины, пощипывает нещадно, а лицо уже мокрое от пошлых, совершенно развратных поцелуев. А терпеть желания нет. Я провожу по его щекам, проникаю пальцами в рот приоткрывшийся, чтобы смазав слюной собственную дырку, насадиться на него, пока он раскрывает мою задницу, разводя половинки в стороны. Насадиться до упора, плевать на легкий дискомфорт. Не хочу тратить на что-либо время, мы трахались утром, навредить себе сильно я точно не сумею. Безумие набирает обороты. Безумием пропитываются даже стены. Я выгибаюсь немыслимо, выгибаюсь словно кости растворились от жара в теле, двигаюсь на его члене, скользя руками по своему телу, видя с каким обожанием он смотрит. Двигаюсь, гладя его припухшие мокрые губы, провожу по своему члену, что неумолимо крепнет от нарастающего возбуждения. Сжимаю свои яйца, а после снова по его губам веду, купаюсь в его черном, концентрированном, голодном взгляде. Облизываю после него свою же руку и снова по члену тугим кольцом, мокрыми пальцами, снова с громкими стонами, со шлепками медленно вверх и резко вниз. — Да-да-да, черт возьми, трахай меня, — вырывается вместе с движениями языка по своим пальцам, вырывается пока я на нем все быстрее двигаюсь, растирая и смазку с члена и слюну по его подбородку, по высунутому языку. Нарвавшись до такой степени, что он опрокидывает меня на спину, впиваясь болезненным поцелуем и начинает жестко вбиваться. Втрахивает в гостиничную кровать, втрахивает до легкого жжения максимально растянутой дырки, что чувствительно его обтягивает, а меня от стимуляции, от наполненности, от жара во всем теле расплавляет под ним как кусок воска. — Еще, еще… — шепчу в полубреду, — еще глубже, — прошу, хотя куда больше-то? Если и без того бедра сталкиваются. Но из глаз вдруг начинают без преувеличения сыпаться искры, когда забрасывает мои ноги на свои плечи и продолжает. Глубже, медленнее, но напряжение внутри лишь нарастает, грозясь прикончить. Щелкают застежки, подтяжки скатываются к кружевному поясу. Эрик внутри меня двигается, так красиво амплитудно бедрами подается в четком ритме и неспешно пальцами скатывает чулки, а мог бы порвать. Целует влажно лодыжки, язык мелькает, скользит по коже, по стопам и икрам, по чуть острым коленям. Целует меня всего, чередуя невероятную нежность с абсолютно бешеной страстью. У меня все тело ноет от удовольствия, он дарит его так много. Он так жадно и вкусно ласкает, склоняясь и выдыхая в мои губы, сжирая с них остатки помады, слизывая, обсасывая. — Хочу накрасить твои губы и кончить в твой рот, — хрипло бормочет весь влажный от пота с горящими инфернально глазами. Я снова кончил, снова измазал его всего спермой, собирая капли пальцами и пропихивая их в его рот, а он послушно облизывал, чтобы после со слюной в мой рот сцеживать. — Где помада? — Я блять в душе не ебу где она, но с постели сползаю пошатываясь и иду искать, встав после напротив зеркала и встречая свой ахуевший взгляд. Глаза черные, бездонные, сумасшедшие. Меня так вставило, что даже от кокса не настолько крыло. А вот нашелся теперь наркотик природного происхождения. Порождение ада по мою душу пришедшее. А я блядски сильно рад этому, душу свою готов преподнести на чертовом блюдечке, а сердцем дать закусить. Он же аномалия, растопил, расплавил, сжирает не пережевывая. Крашу губы пиздец медленно, пальцы непослушные дрожат, колпачок из них выскальзывает. Бедра мои, растраханную к херам задницу он, опустившись на колени позади, начинает мне вылизывать, а у меня дрожат ресницы и опускаются автоматически. — Продолжай, — командует с тихим рокочущим рычанием, что дрожью по телу скользит. У меня нет сил больше. Просто нет, я не смогу еще раз кончить, знаю же. Иначе сдохну без шуток. Но он ласкает все еще возбужденным животным, жадным, невыносимым, требовательным. А когда разворачиваюсь смотрит со смесью восхищения и маниакального желания, вставая, едва ли не вырастая перед моим носом, осматривает мое лицо, вдыхает, а я вижу как ноздри его трепещут будто у бешенного. Особенно когда облизывается на губы мои глядя как одержимый. А ноги мои подгибаются сами под силой его взгляда. Колени с полом встречаются с легкой болью и громким стуком. Член перед глазами выглядит по-настоящему каменным, вены зигзагами расчертили весь ствол, головка едва ли не багровая, к ней кровь похоже из всего нахрен тела прилить успела. Я кончил дважды. Он все еще сдерживается. Чудеса блядской выдержки, хотя с учетом сколько мы трахаемся… удивляет, что в нем все еще сперма успевает скапливаться. Смотрю на него снизу вверх, задевая кончиком языка член, провожу вокруг головки неспешной смакующей лаской, давя внутри улыбку, видя как дергает бедрами нетерпеливо. Я сытый уже, он оголодавшее чудовище до ахуя. А мне так нравится дразнить. Мазком одним, другим, третьим, копирую то как он сводил с ума, отказываясь останавливаться, видя наливающуюся вену на его виске, как та пульсирует, а он неотрывно смотрит, еле дыша, челюсть сцеплена, желваки выступают. Обострившийся, настолько красивый, что у меня перед глазами рябит, я так восхищен им, что хочется вот так на коленях жизнь провести. Я понимаю что ему нужно, вижу прекрасно, видит и он что я играюсь смелый до неприличия, монстру в глаза всматриваясь и не боясь даже минимально того, что настигнуть может, если тот разозлится. Его глаза беспросветные, черные, так же смотрел он когда-то в спортзале, когда клеймил, рвал, кайф свой с моей кровью смешивая. Сейчас зверь сидит на цепи, зверь на меня смотрит через его зрачки растаявшие от кайфа, зверь меня давно полюбил. А мне гордиться этим хочется. — Не изводи, — выдыхает так низко, словно не он говорит, монстр внутри него о помиловании упрашивает… приказывая. А я начинаю ртом насаживаться на его член, чувствуя хватку на затылке, как дрожащей, но сильной рукой притягивает ближе-ближе-ближе, пока губы мои — алые — не касаются его паха с короткими волосками оставляя следы. Смыкаю их вокруг члена, как он и просил, сглатываю и обмурашивает как ненормального эта власть над ним в моменте, когда взгляд снова скрещивается. Он покорен, пусть на коленях и я стою и это какая-то самая невероятная неизбежность. Мне не приходится толком сосать, Эрик на грани слишком давно, всего лишь пара тройка глубоких толчков в мою глотку и с хрипом, шумным и сдавшимся он начинает кончать, заливая солоно мне корень языка. Скользит, держа за затылок, скользит и смотрит предельно кайфующий. Красивый. Такой красивый… Самый красивый сейчас, зрелище просто невероятное. А мне так нравится вылизывать его чувствительный член, так нравится целовать ствол, видя следы помады и его сытую удовлетворенную улыбку. Видя как складывает губы в тихое «спасибо». Мы принимаем душ молча, он помогает мне привычно бережно вымывая измученное удовольствием тело. Гладит и целует мимолетно, сам стирает помаду, глядя влюбленно, глядя ласково. Ведет в постель за руку, обнимает, прижимая к себе, а меня вырубает совершенно без сил, от его успокаивающих поглаживания и тяжести одеяла на разгоряченном обнаженном теле. Эта ночь мне запомнится как одна из самых лучших в жизни. Без преувеличений. Необыкновенной, откровенной, вкусной, очень значимой. Ночь — рубеж, иная ступень, какая-то чертова истина разделенная на двоих. Она запомнится мне теплом любимого взгляда, самыми ласковыми руками, влажными поцелуями и взаимной дрожью, громкими стонами, искренними просьбами и кайфом, бесконечным взаимным кайфом. Она запомнится мне благодарным шепотом на ухо, сотнями признаний и удовлетворением, что патокой разливается внутри. Она запомнится мне ощущением абсолютного счастья, которого я даже не мечтал когда-либо достичь. *** Куршевель. Один из самых пафосных, раскрученных и известных горнолыжных курортов в мире. Сказочная Франция, в которую так любил срываться отец хотя бы раз в год, когда открывался сезон. Расписывая там потрясающие горы, как много хрустящего белоснежного снега и при этом никаких страшных морозов ниже двадцати по цельсию. Так же сильно он восхищался и летним периодом, роскошной зеленью, досугом на высоком уровне, а главное полной конфиденциальностью, что не удивительно как раз с учетом кто здесь в принципе может позволить себе отдых. Привозил меня сюда несколько раз в совершенно сопливом возрасте, поэтому я не могу вспомнить совершенно ничего примечательного, кроме няньки, изобилия вкусной еды, игрушек и дорогих вещей, что окружали меня… Какие-то там сани, тематические заведения, и много изощренных развлечений, которые уматывали так, что я засыпал не успевая оказаться в апартаментах. Куршевель… Леонид Василевич, едва узнает что планируем в отпуск слетать, дает нам отличную наводку, созванивается при мне со старым знакомым, рекомендуя отличный пятизвездочный жилой комплекс с лучшими апартаментами, которые сожрут у нас около пяти тысяч евро в сутки, а мы к слову собираемся там оставаться около двух недель. Две жилые комнаты с отдельными санузлами. Огромная кухня с террасой. Бассейн на крыше с обещанными стеклянными потолками. Сауна, спортзал, а через дорогу целая улица различных бутиков, вперемешку с ресторанами. Все в шаговой доступности. В том числе оздоровительные процедуры, о которых он договаривается без каких-либо проблем, конечно же имея и там свои связи, ведь даже во Франции есть его клиенты. Удивляет ли? Нисколько. Как и то что Куршевель был одним из любимых мест где они с отцом бывали. Имея возможность снимать целый особняк на отшибе, просто наслаждаясь видами, оздоравливаясь и посвящая время друг другу. Куршевель был одним из их мест. Куршевель теперь одним лишь названием навевает тоскливую грусть и желание там оказаться, чтобы почувствовать то… что чувствовал отец, привозя туда любимого человека. Смущают лишь расходы, несмотря на то, что в наследство я уже вступил и на счетах есть приличные суммы, вот так со старта сливать все — неразумно. Смогу ли я работать как раньше? Спорно. Форму вернуть все еще не выходит, рисковать мне не позволит Эрик, а висеть на его шее я не хочу. Благо два подаренных сертификата от брата и Олсона на мой день рождения оплачивают нам часть расходов с лихвой. Но лишь часть… Остальное категорически берет на себя Леонид Васильевич, все что касается нашего проживания, моих оздоровительных процедур и транспортировки, страховки и остальных мелочей. Возражения слушать отказывается, попросив просто позволить ему эту блажь. Старику мол приятно, а мне принять подобное несложно. Мы ведь планируем стать семьей, а семья щедра друг с другом. Противостоять мне нечем. Спорить желание не появляется. На мой закономерный вопрос: чего мне ждать от этого места? Басов пожимает плечами, намекнув что там цены пусть и космически в соотношении с многими курортами, в той же Австралии, однако это более чем оправдано. Великолепные виды, масса развлечений и обслуживание клиентов на высочайшем уровне. В местах подобных Куршевелю легко почувствовать себя особенным. Венценосной особой, с голубой кровью и неебическими запросами. Куршевель — курорт, оказаться в котором позволить себе могут далеко не все. А если быть честным, то только лишь определенная прослойка нашего общества. Настолько дорогих мест, с настолько кричащей роскошью я повидал не так уж и много, если быть предельно откровенным, хотя в свое время отец таскал меня по не менее респектабельным зонам отдыха. И меня будет сложно удивить и богато обставленными номерами в отелях на четыре-пять звезд, и мишленовскими ресторанами, как и брендированной одеждой. Однако назвать подобное привычным я не могу. Даже с учетом моей абсолютной разбалованности до подросткового возраста включительно. В Куршевеле бутиков едва ли не больше чем развлекательных мест и чтобы приобрести себе качественное обмундирование: костюм для катаний на лыжах или сноуборде, ботинки, шлем и очки с перчатками, придется расщедриться на примерно пятнадцать-двадцать тысяч евро. На одного человека. В лучшем случае. Цены запредельно-космические, пара носков блять стоит как ужин в центре, в среднем ресторане, но все же. Носки еб вашу мать, вещь которая просто расходник, не более, а цена такая что голова сука шатается. А про местные рестораны даже не хочется говорить… Несколько крошечных равиоли или горсть салата будут стоить не менее пары сотен, а хорошая бутылка вина — несколько тысяч. А все почему? Потому что это место для тех, кто любит тратить заработанное, при этом гордясь не тем, что купили что-то дешевле, сумев сэкономить кровные в кармане, они будут возмущенно говорить: в смысле ты купил себе туфли за восемнадцать тысяч евро? За углом в бутике они стоили двадцать пять! Чем больше нулей, тем выше самооценка. Красивыми обертками прикрывается сочащаяся из пор блядски омерзительная гниль. Только мне ли судить?.. Куршевель — один из уголков нашей планеты, который несмотря на военные действия, общую разруху и нежилые территории разбросанные по всему миру после столкновения двух сверхдержав, остался совершенно нетронутым и более того — сумел за эти годы развиться, вместо того чтобы потерять былую славу и влияние. Возможно он и вовсе единственный. И причина ли здесь в том, что попасть сюда не так уж и просто или в чем-то другом? Хер его знает. Мы отдаем предпочтение авиасообщению. Пусть и попасть в Куршевель можно и наземно, но это десятки часов пути на машине по не самой простой дороге, что само по себе выматывающе, а мы стремимся к отдыху, а не наоборот. Нас куда больше устраивает вариант пусть и с пересадками, но на самолете, что сокращает путь в несколько раз, разумеется дороже, но с учетом, что не мне оплачивать билеты и возражения не принимаются, я захлопываю клюв и благодарно принимаю чужое участие в процессе организации моего отпуска. Безумно жаль, что напрямую в необходимую точку попасть невозможно, а небольшой аэропорт в самом Куршевеле считается одним из самых опасных в мире, так как вокруг склоны, посадочная полоса слишком маленькая и частенько бушует непогода, что служит нередким крушениям вертолетов и нечастых чартерных рейсов. Поэтому неудивительно, что оказавшись в аэропорту Шамбери, что в ста пятнадцати километрах от заказанных нами апартаментов, мы вместо вертушки, что как можно быстрее доставила бы нас на место, выбираем непродолжительный путь на комфортабельном авто. Заранее арендованном на ближайшие две недели, чтобы спокойнопередвигаться по курортам пресловутых «трех долин». В Куршевеле я оказываюсь не только с Эриком, решив подарочные сертификаты от Олсона и брата использовать и шикануть, а вместе с Максом и Святом, вместо Весты и Дока, с которыми ехать Гонсалес наотрез отказался. Аргументируя это тем, что и без того сквозь зубы принял мою дружбу со Стасом, близость определенную с его лучшим другом — Максом. Смиряться с дамочкой, которую я трахал и мог оказаться отцом ее нерожденного ребенка пока что для него слишком сложно. И одно дело наблюдать за нашим общением на базе, совершенно другое находиться в одном жилом помещении две недели. И плевать, что с Францем он в потрясающих отношениях. Док, судя по намекам Весты думает примерно так же, крайне солидарный с Гонсалесом. Пусть и не бросается фразами, как Эрик: ты можешь найти себе хотя бы одного друга, с которым ты не спал? Или это обязательное условие? Я мог бы спорить. Мог бы шипеть о рамках, ограничениях и прочей хуйне, доказывая, что вот она моя свобода, которую я буду с пеной у рта отстаивать. И не ему диктовать мне с кем я буду общаться, в конце концов, я же не запрещаю ему контактировать с Олсоном, которого он ебал. Но… Понять их обоих можно. Понять я пытаюсь изо всех сил, пусть и сразу же предупреждаю, что обрывать связь с Вестой не планирую, даже если он попробует поставить мне хотя бы одно ебучее условие по типу: или ты это… или я вон то. Выбирать между Гонсалесом и девочкой не планирую, совершенно точно собираясь в жизни своей оставить двоих. И это не поддается обсуждению. Отдохнуть же с Максом и Святом… Эрик соглашается на удивление без колебаний. А парочка, что с недавних пор выглядит почти слащаво в их неприкрытом наслаждении друг другом и подавно всеми конечностями оказывается «за». Им по большому счету тупо все равно где быть, главное условие — вместе. Тем более что Басов дал добро на их отлет, пока расчищается территория под планы Свята касаемо нового реабилитационного центра. И в виду того что долбоеб устроивший представление со взрывами ликвидирован, можно выдохнуть и просто кайфануть недельку-другую, потому что после времени на отдых будет в разы меньше. А вскоре, ориентировочно к концу мая еще и Людмила родит, а это наложит на плечи Макса еще больше ответственности как начальника охраны и вряд ли Басов охотно будет отпускать его погреть бока на пляже или отморозить на курорте уши. Почему же все-таки Куршевель? Потому что горы. Потому что полезно для моих разъебанных легких, что в процессе восстановления по сей день. Потому что валяться на песке скорее принесет мне вред из-за ударных доз ультрафиолета, да и Свят не сказать что в восторге от мыслей об океане. Имеющий ряд фобий связанных с водой, он комфортно чувствует себя лишь в бассейне, а Макс обещал затащить его плавать с аквалангом как только… так сразу, чтобы выкорчевать эту хуйню из его головы. Брат выглядит до смешного испытавшим облегчение, когда узнает, что летим мы на горнолыжку, что само по себе исключает наличие океана под боком, а значит нет такого пугающего количество воды. Брат выглядит до неприличия счастливым, словно не он мог погибнуть при взрыве, словно не потерял все, что сумел возвести, попросту лишившись огромного количества вложенных ресурсов, сил и времени. Брату как будто бы все равно, его злость на ублюдков, что помешали намного слабее откровенного удовольствия от нахождения рядом с любимым человеком. Его сине-серые глаза мерцают так ярко, а улыбка налипает на губы так часто, что он заражает собой всех вокруг легких флером безумия. И хочется сука любить… Хочется до одури. В апартаментах мы оказываемся рано утром двадцать восьмого января. Сонные, пусть и разница в часовых поясах минимальна. Но всю ночь уснуть не получалось, сразу сборы, после сам путь, переезд, заселение и все остальное незначительно, но выматывают. А выносливость у меня все еще не сказать что хороша. К сожалению. Эрик большую часть времени цепко отслеживает мое состояние. Реагируя на малейший чих, постоянно настойчиво поправляет мне то шарф, то шапку, ворчит если я без перчаток, и регулярно грозится напоить чем-то потеплее, кажется до судорог боясь, что я могу замерзнуть и простыть. И я бы посмеялся на тему того, что чихают даже здоровые люди банально от сука пыли или определенных запахов. Только от страха на дне орехового взгляда язык прикусываю, решив лучше не провоцировать, прекрасно помня через что он прошел, видя как я задыхаюсь. Не провоцировать стараюсь и Макса, который пусть и не как наседка, но то и дело бросает в нашу сторону свой острый сканирующий взгляд, чересчур внимательный для того, кто прилетел расслабиться рядом с любимым. В апартаментах выясняется, что две жилые комнаты с королевского размера кроватями находятся друг от друга через стенку. Вопросов о звукоизоляции помещения мы не задавали. А судя по ухмылке мелькнувшей на искрящемся пониманием лице Макса, его ни капли не смущает тот факт, что их секс-марафоны мы будем слышать на преотлично, даже если будут заперты обе двери. Они нас слышать будут тоже. Блять… Я не говорю об этом Эрику, не упоминаю подобную «нихуя не мелочь» вообще, надеясь, что он и без того прекрасно понимает в каком мы положении оказались. Не менее сильно надеясь, что его это скорее заводит, чем будет вгонять в рамки и сковывать. Однако с его уровнем зажатости, когда дело касается постели, я не уверен, что ситуация не создаст нам проблем и это пусть и немного, но расстраивает. Потому что две недели пыточного сношения с моим мозгом на эту тему я тупо не выдержу и попросту отсюда сбегу, или же пойду снимать нам номер в ближайшей гостинице, только бы не дошло все до маразма. — Ты говорил со своим кардиологом по поводу нагрузок? — Да, мам, — слышу от Макса, который закуривает, развалившись на диване и вытягивает свои длинные ноги, выглядя невыспавшимся и уставшим, но довольным как обожравшийся кот. — И? — Приподнимаю бровь в ожидании развернутого ответа, а не попытки подъебать меня за заботу, потому что я прекрасно осведомлен и о пользе, и о вреде для тех у кого проблемы с сердечно-сосудистой системой. Горы коварны. Они могут помочь, а могут устроить тотальный пиздец. — И… не перенапрягаться, средняя физическая нагрузка, прием препаратов, отслеживание самочувствия и максимально комфортные условия. Не выше трех тысяч над уровнем моря, подъем не больше чем на пять сотен метров в день пешим ходом. Все должно быть плавно, неспешно и осторожно. — Как по буклету проговаривает каждое слово, со слегка издевательской интонацией, выдыхает с дымом рекомендации лечащего врача, а мне бы уколоть его по поводу сигарет, да молчу. Хули тут скажешь? Если он упрямый как стадо баранов, умирать сука будет, но курить. Придурок. — Не дергайся, родной, расслабься и отдыхай. Если я здесь от чего-то и сдохну, так от перетраха. — А снизить активность в постели тебе религия не позволяет? — Ни в коем блять случае, — растягивает губы в ухмылке и широко зевает следом. — Я перманентно голодное животное, когда он рядом, Фил. Мне чтобы нажраться хотя бы немного, нужно на члене его продержать как минимум несколько лет, чтобы наконец осознать, что он действительно рядом и весь мой, только мой. Прекратить посреди ночи просыпаться, чтобы снова сжать в руках и вдохнуть его запах, убеждаясь, что не приснилось. Я благодарен суке-судьбе, что перетасовала карты, но в то же время у меня теперь на один чертов страх больше, от понимания насколько внезапными могут быть некоторые вещи. Я отдам ему каждый миг, каждую свою клетку крови, каждую каплю слюны и спермы. И заберу причитающееся мне. Нахуй весь мир, пока куколка рядом, мир блять пусть сука ждет, вместе с моим разъебанным сердцем. Стану я еще аппетиты свои уменьшать в угоду сраному состоянию. Дурак что ли? — Стоило ли спрашивать?.. — Вздыхаю и стаскиваю наконец-то куртку. Эрик шумит со стороны кухни, категорически желающий накормить меня, успевший уже побывать в местном магазине на первом этаже и закупиться на несколько дней вперед и мясом и овощами и всем остальным. Растираю почему-то немного более сухие руки, и едва ли не вздрагиваю, когда рядом со мной прогибается диван, куда приземляется Свят. — Здесь есть SPA, — емко, чеширская улыбка на довольном лице выглядит слишком красивой, он слишком красивый, словно расцвел за эти недели рядом с Максом и теперь светится изнутри. — Я категорически планирую провести там как минимум двадцать процентов времени, что мы будем находиться здесь. — Остальные восемьдесят надеюсь на моем члене? — Слышится с дивана напротив вместе с тугой струей дыма и хитрыми отблесками ртутного взгляда, в котором плещется несдерживаемая им любовь вперемешку с подъебом. — Семьдесят девять, один процент на то чтобы пополнить запас сил, — не остается в долгу Свят, встает с дивана и в два шага оказывается рядом с развалившимся Максом, который уже раскрывает свои руки, чтобы принять в объятия. — Если я к тебе лягу, то мы или уснем после перелета, а значит Ганс зря там на кухне надрывается, или потрахаемся и опять же уснем. А тебе нужно хорошо поесть, врач говорил что не стоит пить таблетки натощак, потому что ты конечно подлечишь сердце, но уебешь желудок. А я против такого расклада. — Зануда, — тихим хрипом отзывается докуривший до фильтра сигарету Макс. Тянется и тушит окурок в пепельнице, что стоит на столике между нашими диванами, а потом хватает не ожидавшего нападения Свята и опрокидывает на себя. Начинает ехидно посмеиваться, но довольно быстро затихает, зато мне остается просто отвести взгляд от целующейся пары и отправиться к Гонсалесу, который упорнее танка в своем желании нас накормить. Зайдя на кухню, прислоняюсь к косяку и просто наблюдаю. Эрик и готовка — мой личный фетиш. Я могу часами молча отслеживать его движения, как закатывает рукава, как сосредоточен на процессе, как пробует и прикрывает глаза от удовольствия или неудовлетворенный результатом морщится. Как орудует ножом. Виртуозно. Потрясающе красиво и невероятно сексуально. Какой он… вкусный, в разы вкуснее пищи что готовит, в разы аппетитнее. И сдерживать себя всегда без исключений тяжело, когда он вот такой невыносимо ахуенный. Руки тянутся коснуться мощной шеи, отросших волос, широких плеч и рельефа очерченных мышц, что не способна скрыть даже одежда. Хочется уткнуться в загривок, оплести сзади собой, влипая в горячую спину, чувствовать как бьется его сердце и дышать-дышать-дышать им. Обожаю его. Всего обожаю. Особенно сильно, когда он руки мои в ответ гладит, стоит лишь обнять. Как вибрирует взаимно, как откладывает нож, разворачивается и целует. Эрик… Мой Эрик какой-то особенный концентрат чересчур идеальных черт, вобравший в себя так много, открывший мне еще больше, а я не успеваю переваривать бурлящий внутри восторг. Кажется что уже достиг грани своего восхищения им, как он добавляет себе снова несколько баллов сверху. Эрик, что чувствует меня всегда буквально безошибочно и всегда, ровно каждый наш контакт глаз отдает его мелькнувшим беспокойством. Он сразу в доли секунд убеждается, что я в порядке, а уже после становится чуть расслабленнее и теплее, а у меня нет-нет да кольнет за грудиной от понимания по какой из причин в нем то и дело просыпается паника. Мой Эрик так же сильно боится меня потерять, как и я впадаю в панический ужас от мысли, что эта сказка имеет свой неизбежный конец. — Устал? — Спрашивает, отрываясь от нарезки овощей, смотрит вот так исподлобья, а рука замерла с острым ножом, на сковородке шкварчат несколько стейков лосося. — Не меньше тебя, мы же всю ночь не спали, — отлипаю от косяка, засунув руки в карманы, подхожу ближе, замирая нос к носу, когда разворачивается. Не касаюсь даже пальцем, но все равно притягивает как магнитом, потому влипаю в его рот облизанными губами, целуя неглубоко, быстро, мягко и крайне нежно. Просто потому что долго без него — невыносимо и пиздецки тоскливо. Хочется постоянного контакта. Тактильный голод не желает утихать. — Что думаешь по поводу смежных спален? — Тихо спрашиваю, всматриваюсь в его спокойные теплые глаза, хочу найти там отторжение, сомнения или что-то еще, но не нахожу ничего. Он или прекрасно держит свои мысли при себе, не желая развивать очередной виток сложных тем. Или же его это не волнует. — Я не умею быть тихим с тобой, я быть тихим не хочу, достаточно того, что на базе приходится сдерживаться. — Не будь, — с легким прищуром отвечает, смотрит на мои губы, на то как веду по ним кончиком языка, наблюдает цепко, а зрачок его становится медленно шире… шире… шире. Я в лайф-режиме наблюдаю как он расплываться начинает, как расширяет границы, вытесняя ореховый оттенок. Бездна мать его, бездна и я хочу в ней исчезнуть. — Нас услышат, — веду языком по уголку приоткрытых губ под его взглядом. — А мы услышим их, потому что более шумным чем я, может быть лишь мой брат. — И это то, что я слышал собственными мать его ушами поэтому знаю о чем говорю. — Для тебя это проблема? — Надеюсь, что это не проблема для тебя, любимый… Иначе будет хуево. Сильно хуево. — Меня это заводит, — признаюсь, и не будь на сковородке наш поздний завтрак, что грозится сгореть, вспыхнувшее желание имело бы свое продолжение. — Я ведь уже говорил тебе еще в Берлине, меня возбуждает одна лишь мысль, что кто-то через стенку трахается, это как слушать порно, не глядя на картинку. Будоражит сознание, — очень сильно будоражит, а если еще и посмотреть на это… то будет не менее сильно крыть, чем от откровенных ласк. — Тебе нужно поесть, — выдыхает, выглядя побежденным, глаза так и прилипли к моим губам, а я наслаждаюсь своей властью, которая настолько очевидна сейчас. А сука урчит внутри сыто, удовлетворенно скалится, потому что хищник ей покорен. Покоренный хищник особенно вкусный деликатес и его хочется смаковать. — Поесть и отдохнуть, а после обязательная прогулка, — звучит как шантаж, только стало привычным. Его гиперзабота, которая периодически бесит до трясучки, но большую часть времени я в ней как в густом киселе плаваю и получаю удовольствие. Потому что это одно из проявлений его бесконечно-прекрасной любви. И все для меня. Ахуительно. — Люблю тебя, — одними губами, видя как мерцают его глаза и он расплывается в идеальной улыбке, преображаясь мгновенно. Красивый, такой красивый, безумно красивый, так и съел бы, но у нас по расписанию прием пищи, сон, душ, прогулка, но ночью… ночью я до него доберусь. Или вечером. Решение не готовить самим, а поужинать в ресторане довольно спонтанным оказывается. После краткого отдыха, мы не сговариваясь выползаем из спален, чтобы неспешно собравшись выйти на прогулку, попутно отыскав себе заведение по вкусу. Погода поет. Отсутствие ветра, минимум осадков, комфортная температура, общая атмосфера тягучего удовольствия и наслаждения и местом и роскошью что вокруг… слишком заразительны. Настроение поднимается, переплетенные в крепкий замок пальцы с Эриком, то как он расслабленно идет со мной по улице не пытаясь скрывать наш статус, приятно греет изнутри. Раскрепощает ли его то, что вокруг нас сплошь и рядом исключительно незнакомые люди или он в целом устал от внутренней борьбы — не знаю, но позволяю себе кайфовать от контакта, от его глубоких длительных взглядов, от короткой ласки, которой награждает, поправляя мой шарф, при этом поглаживая по шее украдкой. Мне нравится то какой он со мной, нравится как раскрывается, позволяя себе все больше и больше, как расцветает его сексуальность все красноречивее, как падают, рушатся… барьеры. Мне нравится то, что он становится смелее, активнее, переступает через очерченные рамки и нарушает устаревшие запреты. И блять… я без ума от его глаз, от смуглости терпко пахнущей кожи, концентрированного мужского запаха и жара вечно раскаленного тела. Опытным путем мы выяснили, что я ровно так же сильно обожаю его невероятные губы, его мягкий, нежный, умелый язык, который способен довести до истерики. Я совершенно покорен его руками, что умеют быть самыми чуткими, самыми нежными, самыми сильными. Меня ведет от одних лишь вен, что оплетают его запястья, ведет от мышц под кожей, покрытой темными волосками. Ведет от его мужественности, от того как он обостряется, в своем желании становясь твердым и мощным словно скала. Ведет от его умения брать на себя ответственность и вести следом, закрывать широкой спиной, позволять быть бесконечно блядски слабым для него. Позволять эту невыносимо раздражающе-невероятную заботу в мелочах. Заботу, за которую я шиплю большую часть времени на него, а после ломаюсь в секунды и целую, вкладывая без слов всю ту благодарность, что для него расцветает. И хочется просто без чертовых перерывов шептать ему как сильно люблю. Как это чувство меня покорило, ровно так же как он. Особенно задумчиво изучающий меню ресторана, словно от его заказа зависит моя жизнь. И мне бы самому выбрать, но категорически лень, хочется сожрать Гонсалеса, никак не блядские мидии или очередной стейк медиум вел. — Предлагаю после ресторана сходить в местный кинотеатр, похрустеть попкорном перед сном, а уже завтра ночью проверить, что здесь из развлечений для взрослых. — Насколько я в курсе днем здесь устраивают представление дамочки в купальниках, сверкают телами измазанными автозагаром на лыжах и досках, хвастаются подтянутыми фигурами, отмораживая свои мелкие задницы на радость похотливым мужикам. Неплохой способ найти себе спонсора, с учетом какой контингент здесь отдыхает. — Отпиваю воды, в ожидании заказа, прижавшись бедром к ноге Эрика, чем вынуждаю его уложить левую руку мне выше колена… Руку, которая не способна лежать спокойно на моем теле, начав неуловимой лаской скользить то выше, то ниже… то легко как перо, то с нажимом. Что без шансов заставляет реагировать. На него всегда. Предложение Макса сходить на вечерний сеанс меня вполне устраивает, торчать в апартаментах, прилетев на настолько дорогой курорт было бы крайне глупо. В конце концов потрахаться мы могли и дома, потрахаться мы еще успеем, его член от меня никуда не сбежит, а моя задница переживет десяток часов без желанной наполненности. Хватит нам двоих гормонально нестабильных подростков на четверых. Сидят напротив и жрут друг друга глазами, слиплись к херам, такое чувство, что превращаются в монстра с двойным набором конечностей, попросту сливаясь воедино. Пугающая хуйня, совершенно аномальная. То как они неразделимо начали ощущаться. — Интересно сколько бабла они потом тратят на врачей, когда внезапно осознают что покатушки в трусах при минус пяти не могут не сказаться на репродуктивной системе? — Слышать рассуждения Макса на тему женского здоровья довольно забавно. Могло бы быть, не стань он отцом. Хорошим отцом, что удивительно с его-то характером. Или нет… С учетом как и кто его воспитывал. Сказывается ли тут влияние любящей, действительно любящей его матери, или же внимание неравнодушного отца? Не знаю… Но его отношения с семьей, а теперь и двое отпрысков — вызывают легкую зависть. Потому что у меня никогда не будет детей. Только лишь племянники. Увы. Или же к счастью. Время покажет. — С каких пор тебя это волнует? — Приподнимаю бровь, Эрик согласно хмыкает рядом, а рука его скользит выше, он или не осознает, что этим возбуждает, или специально это делает, сказать сложно. — С тех самых как Мадлен стала завсегдатаем гинекологического кабинета после родов. Бабский организм то еще дерьмо, это у нас все просто: или стоит или нет. Сперма или качественная, или дерьмо с полуживыми ублюдками. Делаешь массаж простаты — улучшаешь свое состояние, а значит шансов, что простатит ебанет, в разы меньше. Не делаешь массаж — рискуешь. Подхватил что-то? С конца закапает. Нюансов не так уж и много. А у девочек что? То блять гормональный фон нарушен, а вследствие дохуище проблем, начиная от нестабильного цикла, заканчивая тем, что весь сука организм по пизде идет. Такое чувство, что у них внутри не матка, а бомба с часовым механизмом, только в какой из моментов рванет никто не знает. Все слишком непредсказуемо. То воспалительный процесс внезапный, который опять же все нахрен переполошит в организме. То узкий таз, то широкий, то хорошая эластичность, то не очень, то предрасположенность к чему-то типа растяжек, то блять аллергия на сраный латекс или состав смазки. То блять один единственный ингредиент в составе для долбанного интимного мыла способен устроить полный пиздец для микрофлоры. И похуй совершенно на надписи гипоаллергенно. Потому что пиздеж. — Тебе еще не пора переквалифицироваться? Вон Свят построит свой центр, наймешься к нему гинекологом, будешь ковыряться в бабских дырках и рассуждать на тему гормональных сбоев, излишней влажности или сухости, — посмеиваюсь, когда вижу как закатывает глаза. — Она мать моих детей, минимум что я могу ей дать — это выслушивать о том что ее беспокоит, потому что залог комфорта, уюта, любви и прекрасной атмосферы в доме, где растут мои сыновья — счастливая и главное здоровая мать. Поэтому да, я лучше буду знать о сраных приколах бабского организма, чем нет. При этом стараясь облегчить ее существование чем могу, с учетом что справляется с большей частью забот она сама. Принимая лишь минимальное вмешательство няни и меня с Элкинсом, который периодически делает очень постное лицо, а ведь понимал на что идет изначально. — В теории, — поправляю его. Благодарю принесшего заказ официанта, вдыхаю запах ароматной пасты карбонара, довольный выбором Эрика. — Что в теории? — Переспрашивает, вздернув бровь. А жидкая ртуть его взгляда бликует в полумраке нашей VIP-зоны, скрытой за высокой ширмой от других гостей. — В теории: Элкинс понимал на что идет, — вместо меня отвечает Гонсалес. — Одно дело думать, что ты готов к определенным вещам, совершенно другое — столкнуться с ними. Мужик, он растит двоих чужих детей с собственной сестрой. Это даже просто звучит как откровенный пиздец. — То есть ты бы не смог, даже если бы любил ее? Не как сестру любил, а как женщину. — С интересом спрашивает Макс. — Я? Исключено. — Категорически прилетает сбоку и ни капли этим не разочаровывает, он слишком однозначен в подобном. — Я бы не стал растить чужих детей. Я бы не стал смотреть, допускать и терпеть то, что мой любимый человек открыто спит с кем-то другим, возвращаясь после в мою постель. Как и не стал бы радоваться тому, что моя женщина получила кусок личного счастья не со мной, а мне остается лишь смириться с этим. Это сложно, то с чем приходится сталкиваться ему. Он или святой, что вряд ли, с учетом чем занимается и с кем работает долгие годы. Или в нем килотонны терпения, даже не так, в нем килотонны долготерпения, которое рано или поздно может закончиться. И тогда Мадлен упадет на тебя или приятным, или не очень приятным бременем, ведь ты отец ее детей. И у тебя нет морального права отказать ей в заботе, обеспечении и остальном. А у него оно есть, потому что в этих детях не течет его кровь. Поэтому осуждать то, что его лицо становится постным как по мне — откровенно несправедливая хуйня. — Он не мог этого ей дать, — пожимает плечами Макс. — Смог я. Она попросила — она получила. Ее отношения с Элкинсом не моя проблема, как и его постное лицо, Ганс, — закуривает, смотрит спокойный и несгибаемый. Такое чувство что ему глубоко поебать на все проблемы этого мира, просто потому что рядом сидит персональный наркотик и воплощение всего, что ему нужно для жизни. — Возможно, он был согласен на то, что она родит от тебя одного ребенка и на этом все закончится, ты будешь воскресным папой с минимальным вмешательством в судьбу сына. В итоге он получает еще одного ребенка вдогонку, который оказывается подкидышем, что вы с Мадлен решаете усыновить. — Решение принималось при нем. У него есть рот, который можно открыть и сказать, что он думает по этому поводу, если против. О жертвах никто не просил, условия никто не ставил, смысл сейчас играть в ущемленку? — Может он не понимал до конца во что вляпался, пока не столкнулся с суровой реальностью, только дети не котята, их в питомник обратно не отдать. Это на всю жизнь, которая может в его понимании начать ломаться и меняться совершенно не так как он того хотел. — Возможно. — Соглашается Макс на слова Гонсалеса, докуривает и принимает свой горячий салат, принявшись есть, пока я задумчиво наблюдаю за ними, ковыряясь в своей карбонаре. Пахла она вкусно, но аппетит у меня не сказать что хороший по сей день, большую часть времени приходится себя заставлять проглотить хотя бы несколько кусков, просто чтобы были ресурсы функционировать. Желудку по-прежнему сложно, особенно после того как я перестал курить медицинскую марихуану, что сильно помогала с этим. Только надобность в ней отпала и помимо тяги к наркотикам, что временами всплывает, хочется пару затяжек, чтобы забурлило внутри и затребовало пищи, а не вот это вот все. Ужин проходит в разговорах. Не всегда легких, обсудив ситуацию с детьми, мы плавно перекатываемся к ситуации с реабилитационным центром. Опять же затрагивая вопрос ухудшения слуха у Макса, потому что лучше ему не становится — становится хуже, процессы необратимы, сделать что-либо попросту невозможно, тот факт, что он пока что со слуховым аппаратом способен коммуницировать с этим миром — едва ли не чудо. Свят сокрушается на тему того, что брат Киана, который помогал им с жестовым языком и его диалектами до сих пор восстанавливается после травмы, которую получил во время взрыва в центре. Найти кого-то настолько же квалифицированного сложно, потому что нужен не просто человек с тугоухостью и наработанной профбазой, нужен наемник, который способен обучать помимо привычного всем жестовому языку, еще и особым жестам для совместной работы с кем-то, у кого есть определенные особенности. Киан же работать в центре отказывается, привязываться к одному месту не желает надолго. Свята это расстраивает, но… Расстроить по-настоящему его ничто особенно сильно не способно, с учетом зацикленности на сидящем рядом. А это перекрывает попросту все. Показывает нам несколько выученных жестов, объясняет целесообразность их использования, а я отмечаю то как на него смотрит в этот момент Макс и там смесь восхищения и отказа принимать как факт, что Свят будет вмешиваться в теневую сторону. Потому что смирившись с тем, что куколка испачкала руки в крови, он все еще не согласен принимать то что он продолжит это делать на регулярной основе. И понимает ли это мой брат? Вопрос интересный, но не настолько, как рука что медитативно скользит по моему бедру, а я скосив взгляд отмечаю что ширинка Ганса не менее моей натянута, пусть тот и не подает виду, что ровно так же отчего-то вопреки серьезности поднимаемых тем возбужден. Нам голодно. Голодно до ненормального сильно, а ведь не прошло и суток с момента как я кончал в его руках, распластанный по кухонному столу, пока он уложив мои ноги на собственные плечи лизал мою растраханную задницу как лучшее из лакомств. Заставляя вспоминать ту ночь в номере отеля, когда я ощутил его губы на члене, заставляя снова этого хотеть, но вероятно минет теперь та самая необходимая специя, которая будет редкой, но оттого критически острой и запоминающейся. Я требовать не стану, не стану и просить, я готов ждать… потому что это было потрясающе в своей неумелости и понимание, что я снова первый в этом для него, его чертово личное открытие, сводит с ума. Нам голодно, его нежная рука, что скользит так мягко, что ласкает так чувственно заставляет мысли сталкиваться как тяжелые бильярдные шары. Звонко. Едва ли не болезненно раскалываясь, чтобы после осколками осыпаться. Потому что я начинаю из реальности утекать в мир неутолимого желания, о чем взглядом ему говорю, видя как глаза его бесконечно глубокие, бесконечно ореховые по губам моим бродят очередной лаской. Кто встает первым? Сложно ответить, смазывается происходящее, становясь вязким и нетерпеливым. Я словно липкая субстанция, растекаюсь и налипаю на его руки, когда отводит в сторону уборных и едва за нами щелкает дверь кабинки, все что могу — податься вперед и влипнуть в его губы с жалобным стоном, чувствуя как прижимает к себе до боли. Стискивает мне ребра, впивается жадными пальцами, проталкивая мне в рот свой горячий язык так глубоко, что у меня почти сводит челюсть. Боже да… Да-да-да сотню раз. Целовать его, чувствуя вкус вина и острого соуса — ахуительно. Целовать его и прогибаться, когда под водолазку жадными пальцами проникает и кожа к коже вжимает в себя — ахуительнее вдвойне. Его язык мягкий, его поцелуй словно пьяный, он как чертово вино, которое пил эти полчаса разговоров, одурманивает, я даже не пытаюсь открывать глаза, все и без того плывет под веками, будто я обдолбан почти до передоза. Боже… Я хочу его, я так его хочу, что у меня нет сил сопротивляться собственному телу. Пальцы так требовательно впиваются в его волосы и шею, а я так агрессивно вгрызаюсь в его губы, что чувствую привкус крови и глохну от шипения, что смешивается с утробным рокотом. Боже… Страсть выкипает из меня, я весь горю словно в кипяток окунули, кажется от кожи идет блядский пар, иначе как объяснить почему я ни черта не вижу, когда чуть приподнимаю веки?.. Боже… Это полный пиздец, пиздец неописуемый, его рука что гладит мой член через два слоя ткани, как он с нажимом ведет по головке, а я выстанываю в его рот, насрав совершенно на то что нас могут услышать. Я этого даже хочу. — Я весь ужин думаю о том как сильно хочу тереться членом об твой стояк, как хочу трахать твою руку, а потом измазать тебе губы смешавшейся спермой и зацеловать до асфиксии, — Эрик умеет душить словами намного мощнее чем крепкой хваткой на горле. А если учесть что он не так уж и часто говорит что-то невероятно горячее, ровно каждое слово бьет ударно, выверено и оглушает настолько, что я чувствую себя блядски контуженным. У меня кружится голова, но я тянусь и резким движением расстегиваю сразу пуговицу, а после ширинку на его брюках. Без промедлений достаю тяжелый член, что успел налиться, оглаживаю вдоль ствола, оголяю головку, обнажаю ее, сдвигая крайнюю плоть, скользя пальцем по вязкой смазке, что прозрачными каплями выступила. — Вместе, мой хороший, вместе, — хрипло шепчет, разбираясь с моими джинсами, чтобы после рвано выдохнуть и взаимно вздрогнуть как от удара тока, когда сталкиваемся членами. А он сжимает мою ладонь раскаленными пальцами, сжимает и помогает двигать в сумасшедшем ритме. Облизывает вместе со мной мою руку, лижет каждую фалангу, смачивая слюной неровные линии раскрытой ладони, чтобы дрочить было кайфовее. Дрочит и поцелуем животным, болезненным, резким впивается, вжирается, уничтожает нахрен. Секс — это потрясающе. Его толстый член в моей жадной дырке — лучшее из ощущений в нашем ебаном мире. Секс — это невероятно, неописуемо, я бы не слезал с него, если бы мне не нужно было задумываться о здоровье и собственном состоянии. Я бы с его хуем внутри жил. Его язык — погибель, то как он остервенело умеет лизать, как вытрахивает мой рот до самой глотки. Его губы — пыточный инструмент, прошло больше двух недель, а я все еще под впечатлением от той ночи, когда он просто всосал мой член так глубоко как позволил его рвотный рефлекс, как он ласкал неумело, но так отчаянно, так желанно, так искренне, что это все еще стоит перед глазами. А от одних лишь мыслей я болезненно твердым становлюсь. Он весь — полный пиздец, абсолютный синоним наслаждения. И я люблю все, что происходит с ним. Но вот так дрочить как малолетки в уборной мишленовского ресторана? Целоваться вульгарно, пошло и очень мокро, вылизывая и подбородок, так что горят от его щетины губы, вылизывая и щеки, и шею. Всасывая в рот до боли язык, и стонать, мычать, рычать, быстро и рвано отдрачивая что-то по-настоящему безумное. Мне ахуенно от ощущения прижавшегося к моему члену твердого и горячего стояка, мне невероятно от крепкой хватки, от того как сжимает с трудом рассчитывая силу мою ладонь задавая темп, как сплевывает вязкой нитью слюну, чтобы скольжение было еще лучше и эти потрясающие звуки… Боже… У меня дрожат ноги, пальцы поджимаются от кайфа, запястье болит и ноет. Но взбухшие вены на шее Эрика, то как он напряжен и на грани, заставляет громко стонать в его рот, не в силах целоваться, стонать и тереться губами, закатывая глаза как в приступе, чтобы после начать кончать… чувствуя что и он со мной кончает, вторя стонам, слизывая хрипы с моих губ, а после лизаться облизывая пальцы друг друга — какой-то ебаный потрясающе развратный рай. — Хочу снова твой рот, пожалуйста, я чертовски сильно хочу твой рот, любимый, я думал что готов ждать если придется еще хоть год, когда ты захочешь сам, но я вспоминаю твой язык, что вылизывал головку, и у меня так пьяно и вязко в голове, что я перестаю соображать, — шепчу одурманенный, в голове плывет, тело ватное, губы напротив темные, зацелованные, вкусные. Подается вперед и целует снова только в разы мягче, только в разы более чувственно, только в разы более аккуратно. Приоткрываю глаза, встречая совершенно обдолбанный взгляд напротив, смотрю как облизывается, как все еще зависает нос к носу. И нет в нем протеста, есть лишь все еще сильнейшее желание, плевать что успели кончить минуту назад. — Ты мог просто попросить, — тихо звучит, мягко, искренне. И я понимаю, что он никогда не откажет. Мне не откажет ни в чем и от этого в который раз просто в ноги ему хочется рухнуть. Потому что я не понимаю чем заслужил это. Как так вышло, что он ради меня готов совершенно на все. Уникальное, необъяснимое нечто, такой огромный подарок, что снова вдоль позвонков скользит страх однажды из-за собственного долбоебизма это проебать. Непозволительно. — Я не был уверен, что тебе понравилось так же сильно как мне, — непослушными руками пытаюсь привести себя в порядок, но состояние настолько размазанное, что нихера не получается. — С тобой мне нравится все, — спокойно отвечает, застегивая мою ширинку, пока я смотрю на него, чувствуя лопатками твердую стенку кабинки. Смотрю покоренный в тысячный раз, смотрю не находя слов, потому что… что тут сказать? Если он невозможный в своей искренности. Если он откровение моей чертовой жизни. Лишает дара речи очередным признанием, что звучит не менее приятно, чем ровно каждое «люблю». — Пойдем, — встречается со мной глазами. Протягивает мне руку, которую принимаю, чтобы выйти сразу к ряду раковин вдоль зеркальной стены, где мы молча вымываем руки, а после двигаемся к нашей VIP-зоне, однако стоит мне зайти за ширму, я замираю на месте. Это не шок. Шокировать они меня уже не смогут, да и чем? Что я не видел здесь, в конце концов? Член брата? Сосущего Макса? Видел и то и другое, никаких сраных открытий. Это не возмущение из разряда: какого хуя вы творите в элитном заведении? Стоило лишь оставить на десяток минут как устроили разврат в прямом эфире. А если бы не мы вернулись, а пришел персонал заведения? А если здесь камеры? Это не отторжение. Это прокатившая вдоль позвоночника дрожь, потому что в спину мне вжимается Эрик, выдохнув у затылка, и я понимаю, что блять сойду с ума с ними всеми. Мы первый мать его день в Куршевеле и я уже в ахуе от происходящего. В ахуе абсолютном. Тут или воздух такой, что нас всех ведет и толкает к черте безумия, или просто так совпало, что вдали от дома мы позволяем себе больше, расслабляясь и просто прекращая ебать себе мозг. Я люблю то какой Макс в постели, его ярчайшую сексуальность, самоотдачу, раскрепощенность и умение кайфовать не заморачиваясь совершенно. Ему плевать, что я вижу, как он высовывает язык, и смотрит вот так снизу вверх в глаза своей куколки, смотрит, пока Свят скользит рукой по члену, готовясь выстрелить спермой в готовый для него рот. И это ахуеть насколько красиво. Это ахуеть насколько заводит. Это просто ахуеть как горячо, и когда Эрик касается моей шеи губами, проводит языком за ухом, мне хочется в голос застонать, но я лишь сильнее в него вжимаюсь, практически не моргая и приоткрываю побежденно губы, чтобы выдохнуть с хрипом. Ну пиздец. Ну пиздец же, а. Я только что кончил, меня так придушило в блядской кабинке, что не должно сейчас накрывать, но накрывает же. Накрывает, потому что Свят кончает ему на губы, алые, припухшие губы, что Макс облизывает и начинает высасывать до капли, начинает вылизывать с аппетитом, гладит своими татуированными руками с такой любовью тело напротив… И это куда лучше любого из порно, просто видеть не наигранное удовольствие, видеть вот такие ярчайшие эмоции и так много чувств, боже… так много чувств, что в них не только они тонут, затапливает и нас без шансов. Затапливает нахуй, особенно когда я встречаю взгляд обоих, а там стеснения нет даже на долю процента. Им хорошо. Им глубоко похуй кому это может не понравиться. А я не понимаю как подобное может не понравиться вообще. И не скажу этого вслух, но мне бы хотелось увидеть их снова, увидеть поблизости, услышать как дрожат от экстаза, как двигаются синхронно, распадаясь от кайфа на молекулы. Но испугать Эрика своими темными, но жутко будоражащими пристрастиями рисковать не хочу. Ему сложно раскрываться, ему сложно принимать как факт однополый секс, и свое в нем участие, он все еще на пути принятия и я безумно рад, что он работает над этим и сейчас не попытался уйти или строить недовольное лицо. Его губы дарили ласку, руки прижимали к себе, оглаживая мои бедра, живот и реагирующий член. Он не ушел, увидев открывшуюся нам картинку и я считаю, что это уже достижение. Он все еще позади, все еще прижимается предельно близко. — Возбуждает? — Тихий шепот на ухо, от которого мурашек лишь больше, а пальцы его скользят от запястья, обласкав косточку… по руке до локтя, я чувствую насколько они горячие даже через тонкий слой ткани. От локтя к плечу, по ключице и ошейником сжимают мне горло. Оглаживает большим пальцем бьющуюся судорожно жилку. Ему не нужен мой ответ. А я и без того говорить нахуй вообще не способен. — Мой падший ангел любит смотреть… — Так же тихо, так же вкрадчиво, так же убийственно. — А ангел любит, когда на него смотрят? Я блять обожаю то, что сейчас происходит, но чувствую себя задушенным, оглушенным, и частично невменяемым. И встречая поехавший взгляд Макса, вжимаюсь задницей лишь сильнее в Эрика, который второй рукой прижимает к себе, реагируя. Будь мы не в VIP-зоне ресторана, а в собственных апартаментах это могло бы иметь самое прямое продолжение. Я не уверен какое конкретно, и по правде говоря кто-то в нашей постели, точнее не просто кто-то… а Макс и Свят в нашей постели вызывает множество противоречивых эмоций. Я бы хотел это видеть, но вряд ли сумел бы переступить через живущую внутри суку, которая страдает болезненным собственничеством, которое разорвало бы меня на части, стоило бы им коснуться Гонсалеса. В то время как мне сложно даже себе признаться, что будь внутри меня Эрик и дотянись до моего тела, губ… Макс, меня бы прикончило без вариантов, меня бы разметало по комнате, это было бы слишком сильным переживанием. Слишком. Боюсь удовольствие граничило бы с потерей сознания, просто потому что подобное я бы не вывез, но втайне, возможно, однажды… хотел. Только никогда не стану рисковать тем, что есть у нас с Эриком ради нескольких жгучих минут концентрированного кайфа. Я хочу чтобы наши отношения были целиком взаимными, максимально оберегающими друг друга, теплыми, доверительными и здоровыми. Я не хочу его ломать. И не стану. Задавить в себе полыхнувшую похотью тягу легко. Жить без подобных специй в сексуальной жизни спокойно можно. — Белковая диета хороша, — Макс облизывается обожравшимся пьяным котом. Дьявольская ухмылка расчерчивает и без того демонстративно-сучье лицо. Он выглядит грязно, пошло, даже вульгарно. И то ли намекает Гонсалесу, что ему тоже стоит подобное употреблять, не отказывая ни мне в удовольствии от оральных ласк, ни себе в кайфе от власти, которую способен иметь лишь в моменты, когда держит во рту член. Ведь некоторые сочли бы это унизительным. Но на деле… если откинуть предрассудки — это акт доверия, акт силы в руках дарящего наслаждение. Это уязвимо и очень откровенно. В разы откровеннее стандартного анала. — Рекомендую. Макс облизывается, а после берет салфетку со стола и вытирает неспешно уголки своих губ, все еще глядя на нас. А после спокойно поправляет себе джинсы, откидывается на спинку дивана, закуривает и с наслаждением выдыхает тугую струю сизого дыма. Красивая извращенная сволочь. Восхищает блять. Но все что я делаю — хмыкаю в объятиях Эрика, пока тот трется носом у меня за ухом, а после подталкивает собой в сторону наших мест за столом. — А если бы зашли не мы? — Дар речи отняло у меня, но не у Гонсалеса. — Тогда мы бы заплатили штраф, брат, — ухмыляется Макс, выдыхая слова вместе с дымом. — Я черт возьми в отпуске и буду делать все что хочу. Где хочу. И как хочу. — Переводит взгляд с нас на Свята, что поправляет свою одежду и садится растрепанный рядом с ним. А я наконец нахожу глаза брата, в котором вменяемости ненамного больше, чем в остальных. И это всего лишь чертов первый день нашего совместного отдыха, а я уже начинаю понимать, что он способен вылиться во что угодно, но это обязано понравиться всем нам и еще больше сплотить. Остаток же ужина проходит лениво, аппетит просыпается, мы заказываем себе еще по блюду, распиваем две бутылки вина и по несколько бокалов горячего глинтвейна. Пробуем десерт, а я не сдержавшись слизываю шоколадную крошку с темных губ Эрика, получая ласку горячего языка, что пробегается по кромке моих зубов. И мне хорошо. Мне запредельно хорошо, а улыбка налипает на губы. Мне бесконечно комфортно, понимая что компания у нас настолько лояльна, что при них обоих можно быть самими собой и ничего не скрывать, не сдерживаться, не прятаться. Потому что они едва ли не единственные во всем мире, кто никогда не осудят. Мне ахуенно. Макс подъебывает нас, мы отвечаем синхронно в ответ, а после раскалываем уютную тишину нашей VIP-зоны смехом. Не наигранное веселье, искренние разговоры о многом, обсуждение каких-то случаев из совместного прошлого Эрика и Макса, какие-то ситуации на заданиях или тренировках. Воспоминания о Сойере, за которого мы поднимаем свои бокалы не чокаясь, ведь он умер зимой. Он достоин того чтобы о нем хотя бы кратко, но поговорили, каким бы ни был финал его истории, он во многом был хорош, вопреки всему достойный наемник, пусть и душа его наполнена стала чернотой, напиталось ею и сердце. Время течет пиздецки быстро, однако мы все равно ближе к полуночи идем в кинотеатр, что оказывается неподалеку от ресторана в котором мы провели весь вечер, оставив приличную сумму. В зале не так и много людей, какой-то распиаренный, недавно вышедший фильм в жанре ужасов, обещает нам пощекотать нервы. Святу глубоко похуй на что идти, он выглядит сонным, виснет на Максе, что обнимает его, прижимая к своему боку. Я в целом не сказать что огромный фанат киносеансов, и потому не участвую в выборе вообще. А вот Эрик оказывается подобное очень любит и более того он в подобное еще и верит. Что неудивительно, если учесть его дружбу с Анитой, которая сама по себе в разы более пугающая чем вымышленная кинолента. Пусть и написано внизу мелким шрифтом, что оно основано на реальных событиях. Хотя я уверен, что это просто стандартная практика, чтобы привлечь как можно больше зрителей, ведь если смотреть на происходящее через призму вероятной реальности, реагировать будешь в разы острее. Кресла оказываются очень удобными, подлокотники спокойно поднимаются поэтому нет никаких проблем в том, чтобы расположиться с комфортом, нырнув под руку Эрика, и устроиться в его объятиях, зажимая между ног ведерко с карамельным попкорном. Слева от меня ровно так же развалился Свят, кажется в паре минут от того чтобы просто уснуть и похуй ему на громкость орущих колонок. Фильм типичный, я бы сказал даже клишированный, с целым набором слишком примитивных ходов, потому кажется мне слишком скучным и проходным. Гонсалес же не в пример нам троим, сидит и очень внимательно всматривается в картину. Облизывая периодически мои пальцы, когда подношу к его губам попкорн, забавляясь тому как он сосредоточен и не отвлекается. А Свят… спит. Умудрившись сползти с плеча, на колени Макса, с удобством разложился, теперь еще и накрытый толстовкой сверху, довольный едва ли не урчит, пока в его волосах медитативно скользит рука, поглаживая неспешной лаской. И наблюдать за ними намного интереснее чем за блядским фильмом. Наблюдать за тем как они реабилитируют свои израненные души, как оживают, как становятся цельными снова. Наблюдать за метаморфозами, сменяющимися оттенками в глазах, где слишком долго плескалась одна лишь тоска и боль, а теперь там ярчайшие звезды удовольствия, просто от того что они рядом и я буду первым, кто встанет закрывая их собой, только чтобы ничто и никто больше не смогли им навредить. Мне за них было пиздец как больно, слишком нечеловечески больно, и еще раз на подобное я не готов смотреть. Свят спит весь фильм, Макс выглядит уставшим, но расслабленным, медленно моргает, поглаживает свою спящую куколку и спокойно встречает мой взгляд в полумраке, чуть дернув бровью, молчаливо спрашивая, все ли в порядке, а когда протягиваю ему руку, берет ее в свою, поднося к губам и коротко целуя с едва уловимой улыбкой. Невыносимый, близкий как собственная рубашка, уникальный человек в моей жизни. И я хочу в этом моменте застрять, когда вот так все кто мне бесконечно дорог близко. Еще бы девочку сюда, мою изломанную, пытающуюся выкарабкаться девочку, что совершила миллион и еще сотню сверху ошибок, но хорошая ведь, хорошая и своя. Собрать бы всех вместе, забраться куда-то далеко, спрятаться от всего мира и в покое прожить эту сраную жизнь. Взять все в свои руки, послать к чертовой матери недовольных и возражающих и кайфовать. Потому что эмоциональные горки, блядские штормовые волны, шквалистый ветер и ебучие катаклизмы из неожиданных пиздецов так заебали, что я не готов к повторению с любой стороны. Мне слишком понравилась эта мирная, тихая, почти беззаботная жизнь в любви, обжигающем тепле, доверии и заботе. Меня слишком вставляет от семейности, сплоченности и тишины. Я не хочу больше ни боли, ни крови, ни достижений. Амбиции погибли. Авторитет, репутация, заработок… все кажется просто преувеличенным дерьмом. Переоцененным максимально. И пусть я понимаю, что сбежать навсегда из системы просто не выйдет, от нее не уйти, скрывайся, не скрывайся, рано или поздно все равно догонит и выебет. Тут нет варианта: залечь навсегда на дно, и если даже у меня в теории получилось бы, то Гонсалес заложник навеки. Однажды Синалоа — всегда Синалоа. Это вытатуировано у него в жилах, смертоносным вирусом циркулирует в крови. Он связан по рукам и ногам, зажатый между двух реалий теневой стороны. В ситуации безумно непростой, и лишь наличие Диего в его жизни многое упрощает и не подпускает к нему недовольное стадо. А что с нами будет исчезни Гарсия? А будет очевидно пиздец. Пиздеца не хотелось бы. Хотелось бы вот этой ленности. Неспешности. Тягучего удовольствия, развлечений, наслаждения друг другом, общением, атмосферой, благами, всем. Хотелось бы жить, существовать мне за столько лет уже надоело. Существовать я пусть и привык, но теперь этого мало. Хочется добрать то, чего я был лишен. Тонуть в чувствах, которыми одарило. Отдаться этому. Целиком. Эрик ведь стопроцентной вовлеченности достоин. Он достоин всего. Даже блядски неинтересных фильмов ужасов, на которые я теперь при случае буду его водить, раз он смотрит с каким-то по-детски неподдельным интересом, хрустя попкорном и выглядя явно моложе своих тридцати с небольшим хвостом в виде еще тройки лет сверху. — Что? — Одними губами спрашивает, вероятно устав от моего гипнотизирующего взгляда на его профиль. Отвлекается от фильма, всматривается в мое лицо, а я прикусываю губы, чтобы не улыбаться как придурок. Смотрю в ответ, молчу, чувствую его запах, что окутал меня лучше любого пушистого покрывала. Пригревшись в его объятиях, где так идеально, что можно провести всю чертову жизнь. И не дождавшись ответа, просто прижимает к себе сильнее, поцеловав куда-то в макушку. Фильм заканчивается то ли быстро, то ли медленно, я не придаю значения времени, я не хочу считать проведенные вместе минуты, хочу чтобы они мутировали в нашу персональную вечность, растянувшись безразмерной жвачкой. Фильм заканчивается, мы вчетвером выходим из здания на промозглую улицу. Прогулочным шагом направляемся домой, где после быстрого душа, чая с мятой и лемонграссом, разбредаемся по комнатам. Сил нет ни на что, Эрика вырубает мгновенно, спать бы и мне… но бессонница которая все еще периодами мучает дает о себе знать снова. Поэтому пролежав больше часа под тихое дыхание сбоку, я встаю с постели, решив пойти что-нибудь посмотреть в гостиной рядом с камином, быть может это меня заебет так сильно, что наконец вырубит. Или нет. Спать не могу не только я. Вероятно успев неплохо подремать в кинотеатре, Свят уже щелкает по каналам, с чайником от которого валит пар и распространяется аромат чая с бергамотом. С сырной нарезкой, печеньем и на скорую руку сделанными бутербродами с семгой и авокадо. Поднимает на меня глаза, как только вхожу в комнату, приглашая жестом к себе. — Тоже не можешь уснуть? Днем было вроде похер, а теперь из-за того что незнакомое место, вырубиться не получается, — выбирает какой-то местный канал с программой как раз про горнолыжные курорты, что обещает показать топ самых дорогих, самых лучших по количеству баллов и далее по множеству списков с различными критериями. — Ты просто сбил режим, а еще выспался на руках у Макса, пока мы смотрели на то как какой-то сучий демон вселился в девушку и устраивал всем вокруг тотальный пиздец. — Интересный был фильм? — Посредственный, ну или просто на любителя, — пожимаю плечами, принимаю из его рук бутерброд и пусть есть особо не хотелось, но он с таким аппетитом его уминает, что я рискую попробовать этот шедевр кулинарии. — Тебе Макс ничего не рассказывал? — Решаю зайти издалека, вспоминая свою истерику и разговор с Басовым, откровения прошлого и многое другое. И вопрос задаю скорее всего зря, потому что точно не в характере Макса вмешиваться в семейные дела других, он никогда не будет лезть между отцом и сыном, предпочтя свести их лицом к лицу, но никак не сплетничать, перемывая кости за спиной. И я сильно удивлюсь, если Свят скажет, что Макс уже рассказал ему и о матери, и о Леониде Васильевиче, который сорок лет был в отношениях с моим отцом. — А должен был? — Осторожно интересуется, чуть прищурив свои любопытные глаза. Жует и гипнотизирует выжидающе. — Ты меня пугаешь, что-то страшное случилось? Опять от меня очередной пиздец скрыли? Какой-то мудак хочет его убить? Меня? Отца? Тебя? Ты прошел обследование и промолчал о результатах? Блять, не молчи, — нервно прерывает поток своих вопросов, понемногу начиная паниковать, перестав даже жевать свой бутерброд, в который с минуту назад вгрызался с огромным аппетитом. — Страшного ничего, но довольно занимательная информация о прошлом наших отцов вскрылась. Я не был уверен, что Макс промолчит, пусть обычно он в дела семейные и не влезает. Но тут случай уникальный в каком-то роде. — Начинаю успокаивать его, решив не тянуть, а просто перейти к сути. — У моего отца четвертого декабря был день рождения. И я решил поехать на кладбище, где встретил Леонида Васильевича. — Логично, они же были друзьями, не то чтобы я часто твоего отца видел у нас в резиденции или пентхаусе, но тем не менее об их дружбе знали все. И было бы наверное странным скорее не увидеть на кладбище моего отца в такой день, чем наоборот. Пусть он и кажется бессердечным ублюдком большую часть времени, — фыркает и снова откусывает. — Дело не в том что он там был, это как раз не удивило ни капли. Дело в том о чем мы говорили и что он мне вручил. Письмо моего отца адресованное твоему. И исходя из него, как и из рассказа Басова они были кем угодно, но не друзьями, Свят. Партнерами по бизнесу, родственными душами, близкими пусть и не единой крови, а еще любовниками. — Любовниками? — С сомнением переспрашивает. — Почти сорок лет подряд. Не афишировали, твой отец бежал от этого всю свою жизнь, так и не прогнувшись окончательно и не дав согласие ни на полноценные отношения, ни на брак как таковой, что закономерно после стольких лет. Более того, я всегда считал, что именно нашу с тобой мать они пытались поделить, в итоге не сумев во всем разобраться и это привело к огромному количеству хуевых последствий. Реальность оказалась иной. Анна была провокатором, лакмусовой бумажкой, а еще первой любовью твоего отца, однако мой… от ревности ебнулся и потому заделал меня, чтобы привязать ее, лишь бы Леонид не достался ей. Он захотел разделить их, влез между, а когда она спустя годы узнала о том, что он никогда ее не любил и даже не пытался, а любил твоего отца… ушла к Леониду Васильевичу, чтобы отомстить уже моему отцу за потерянные годы и разбитые мечты, вместе с амбициями. Накосячила с какой-то хуйней, и чтобы спасти свою шкуру, и тебя в том числе, дав ей возможность родить, твой отец пошел на сделку с отцом Инессы, земля ей стекловатой, — это звучит как третьесортная мелодрама. И пока крутится в голове не кажется настолько абсурдным дерьмом. Но едва слова обретают силу, облекаясь в звуки, я в ахуе от полнейшего пиздеца прошлого. От того какие мы жертвы со Святом вдвоем. Просто две случайности ебаной жизни. Только я запланированное дитя ревности и способ присвоить. А Свят насмешка судьбы, тот кто появился чудом практически. Нежеланным чудом. Непрошенным. — Звучит как бред, — признается, и выглядит озадачено немного. — Но мне если честно глубоко похуй на то с кем отец спал или спит. Сергей Сергеевич был в его постели или моя мать, или они оба, или вон Людмила, что скоро родит от меня детей, потому что в нее впрыснули надроченную мной сперму. Вообще насрать, серьезно. Обидно просто что из-за их ошибок, ревности, метаний и всего остального нас с тобой разделили на всю жизнь. Получается, не будь там этих сраных драм, мы могли бы общаться с детства. Расти вместе. — Дело в том, что Людмила выглядит как идеальная копия нашей матери внешне. Буквально как чертов двойник, немного более взрослый. Я впервые ее увидев, подумал что это сраный призрак или чья-то шутка. Что возможно наша мать умудрилась еще от кого-то ребенка родить? Это ее дочь, я не знаю… Но нет, Леонид Васильевич все поднял и перепроверил, ни единого совпадения. Просто насмешка судьбы. — Ну что же, повезло отцу в таком случае, потерял нашу мать, обрел после и моложе и адекватнее, порадуемся за старика и мать моих не рожденных еще детей, — поднимает бутерброд, чокаясь с моим и откусывает. Поразительный похуизм, черт возьми. Хотя, что я мог от него ожидать, если он мать даже не видел ни разу живой? И вряд ли помнит, как она выглядит даже на фото, да и каков в этом смысл? Он сказал, что единственное, о чем жалеет, это о том, что мы не встретились раньше, и я согласен с ним. Только вот где бы мы сейчас были… а главное: с кем? — Знаешь, о чем подумал? — Бормочет дожевывая. — Получается, будь мы с тобой с детства вместе, то сейчас не было бы ни у меня Макса, ни у тебя Ганса. — И ведь мысли читать не умеет, но подумал о том же и озвучил. — Может тогда и к лучшему, что все получилось именно так? Путь, который мы в итоге прошли? Я бы с радостью исключил твою болезнь, инфаркт Макса, потерю слуха, смерть твоего отца и прочие травмирующие вещи. Но в остальном… я не хочу сейчас думать о том, что все могло быть другим. Мне так долго было невыносимо, что сейчас я просто хочу жить в моменте. Просто блять жить, и решать проблемы по мере их поступления, не загадывая и не пытаясь обогнать время. Планы лишь на ближайшее будущее и не более. Он рядом, ты рядом, с отцом общение стало приятнее что ли, скоро родятся мои дети, отношение к которым я все еще не могу определить. Жизнь налаживается, хотелось бы это сохранить подольше. — Как вы? Выводы, конечно, могу сделать сам, но хочется услышать, — принимаю из его рук чашку, вижу как откидывается на спинку дивана, задумчивый и спокойный. — Я не знаю, у меня голова не соображает вообще, когда он рядом. Мне страшно за него, мне постоянно страшно, что его сердце что-то потревожит, постоянно страшно, что он лишится слуха и это причинит ему боль. Я этого для Макса не хочу. Страшно, что все происходящее просто… сон? И я снова проснусь в одиночестве, снова в ебаном Лос-Анджелесе. Один. И это меня просто прикончит. Я все пытаюсь до судорог им надышаться, все пытаюсь ухватить до крупицы, регулярно повторяя, что это реальность. Знаешь, как оголодавший человек начинает запихивать целые пригоршни в рот, забивает в кратчайшие сроки желудок и после блюет, но остановиться не может. Вот и мне приходится себя обрывать и напоминать, что нет места для паники. Ничто уже не разделит, никто не отберет. Он лежит в моей постели, это его руки я чувствую первыми, когда просыпаюсь, это с его губ я ловлю первый вдох по утрам, это он меня доводит удовольствием до обморока. Но стоит лишь закрыть глаза, стоит лишь начинать вспоминать о том через что мы шли эти месяцы, у меня внутри все дрожит. Надо бы наслаждаться в полную силу, расслабиться, а я только отпущу себя, как после снова в тишине догоняет. Сжимается от страха все, когда он пьет очередную таблетку, сжимается когда морщится, а мне и спрашивать бесконечно: что болит, где болит и болит ли? Неудобно. И молчать не могу. Превращаюсь в полуистеричного параноика. — А ведь кажется беззаботным. Хотя снова весь его фокус сузился до одного единственного человека и не осталось ничего кроме, только сейчас он звучит в разы более взросло и трезво, чем было задолго до. Свят вызревает, мужает, крепнет и учится. Но Свят все еще остается собой. Да и нужно ли его перекраивать полностью? Не думаю. — Со временем это уйдет, я думаю, хотя мне ли говорить, если идут месяцы, а я все еще не до конца способен принять, что мне настолько повезло и мало того, что я смог выкарабкаться и выжить, так еще любимого человека обрел. И я прекрасно твой страх понимаю, ты боишься за здоровье Макса, я тоже боюсь за него. А еще мне жутко от мысли, что я могу проебать Гонсалеса. Просто потому что не умею строить отношения без токсичности, без выебонов, держать постоянно суку, что живет внутри на привязи и сглаживать углы. Мы взрослые устоявшиеся личности, имеющие особый опыт. Это накладывает свой след. И сбежать от проблем не получится. А решать их не всегда выходит играючи. — Кто бы подумал еще полтора года назад, что мы будем сидеть и обсуждать собственные страхи, общую мать и любимых мужиков вот так ночью в Куршевеле в номере за ебаных пять кусков евро в сутки? — Начинает смеяться, забавно морщась. — Если бы мне сказали, что вон та сука красивая — Фил, станет для меня одним из самых близких и любимых людей в итоге, я бы сказал что чуваку стоит прочистить свои заплывшие дерьмом мозги. Я тебе так завидовал, твоему прошлому с Максом, твоей красоте идеальной, твоим навыкам потрясающим. Тому какой ты ахуенный. В сравнении со мной в особенности. А потом еще и оказался братом, о котором я мечтал как придурок, когда видел отношения Макса с Сашей. Судьба — сука, да? Но она дала мне вас двоих, походу стоит за остальное ее простить, — хмыкает и укладывается мне на колени, уткнувшись лицом в живот, обнимает обеими руками, пока я запускаю пальцы в его длинные волосы, чуть оттягивая корни. Пожалуй, стоит суку-судьбу и вправду простить, знатно выебав, она одарила в итоге. Главное, чтобы не захотела обратно забрать, решив, что мы оказались даров ее недостойны, иначе это нас попросту всех убьет. Убьет без ебаных шансов. *** Ладно, кататься на лыжах пусть и казалось изначально так себе идеей, но в итоге выходит даже весело. Последующие дни довольно похожи сами по себе. Свят неумолим, внутри него живет любитель красивых вещей, что словно сорока реагирует на все дорогое и мерцающее, потому он просто не может выходить из бутиков с пустыми руками, даже не пытается. В итоге у него тройка новых костюмов для катания. Несколько пар зимней обуви, благо их можно носить не только на курорте. Бесконечные шарфы, шапки, шляпки, пуловеры, рубашки, брюки. Последние коллекции деловых костюмов, которые у нас в центре не факт что уже есть. Ведь Франция одна из самых известных законодателей мод и потому на «крыше» в так сказать «золотом Куршевеле» на высоте в тысяча восемьсот пятьдесят метров над уровнем моря, по-настоящему элитные и развлечения, и магазины популярных во всем мире брендов. И пиздец какие космические цены. Я более чем уверен, что вот этот ремень, который он только что притащил и рассматривает, где-нибудь в Берлине или у нас в городе, можно купить едва ли не вдвое дешевле. Но брата не остановить. Он вычищает витрины, заставляя периодически что-то примерить Макса, который безропотно подчиняется, глядя на свою куколку со снисхождением, как на взбалмошное дитя, но не раздражается, более того, кажется любуется настолько сумбурным, хаотичным и довольным Святом. Вероятно, просто наслаждаясь совместным временем, плевать, что приходится выбирать расцветку собственных трусов от кельвина ебать его в душу кляйна из последней коллекции. Конечно же. Как же иначе? Меня же заносит в отдел в разы более интересный, чем костюмы, обмундирование, обувь или аксессуары. Я нахожу довольно откровенное белье. Тонкое кружево, бесшовное, дико пафосное и великое множество моделей и расцветок. А там где белье, всегда есть пояса с подтяжками, конечно же, чулки, естественно привлекающие мое пристальное внимание, особенно после той ночи в отеле, где Эрик меня практически сожрал целиком, впечатлившись открывшимся видом и превратившись в оголодавшего хищника. Ту ночь я очень сильно хочу повторить. Пусть и показалась идея изначально провальной, слишком рискованной, в чем-то позорной и спорной. Был страх что переодевание или макияж, вместо восторга вызовут отторжение, разочаруют Эрика моими попытками выебнуться и он решит будто я насмехаюсь вот так филигранно над его потребностью не только во мне, но и в женском поле, что живет в его теле на животном уровне. И ее стоит насыщать, чтобы не захотелось разнообразия вне нашей постели. Чтобы не появилось желания тащить к нам тайны, измены, грязь, которые очернят те огромные чувства, что сумели родиться, став взаимными. Но в итоге… Это подарило нам множество впечатлений, ярких эмоций и стопроцентную жажду продолжить подобные эксперименты. Но в итоге… В итоге я покупаю довольно много всего в отделе нижнего белья и аксессуаров. Откровенное, сексуальное, местами женственное, белоснежное и алое, черное. Однотонное, с красивыми красными розами, потрясающими нежными лилиями и полевыми цветами, геометрическими принтами. Я не боюсь больше, что он испытает отторжение, я знаю, что понравлюсь в этом ему. Даже вон в той сетке на все тело, где есть лишь открытая задница… В бодичулках что фиксируются на шее. В пеньюаре из тончайшего шелка. Различных облегающих костюмах из капрона и кружева. И в разнообразном нижнем белье. От довольно закрытого и сдержанного, до прозрачных стрингов, которые не скрывают вообще ничего… просто соблазнительное украшение. Решаю прихватить себе еще и парочку халатов, от теплых зимних, до тонких и сексуальных. Повязки на глаза, подобие масок, чокеры, тонкие качественные шелковые шарфы. Я не смотрю на цены, там сумма запредельная, сжимаю ручки нескольких пакетов, загадочно улыбаясь, когда встречаю взгляд Эрика, что смотрит на одну из витрин, вероятно догадываясь, чем я на «отлично» закупился. И мне пиздец как приятно, что его потрясающие ореховые глаза начинает лизать пламя предвкушения, то как он обостряется и я вижу растекающийся черный зрачок, что медленно сжирает цветные радужки, а руки его тянутся ко мне, но он позволяет себе лишь поправить ворот моей новой куртки, которую меня заставил купить Свят. Проходится мимолетно по шее кончиками пальцев, одними губами прошептав: «я тебя съем». Не съедает, потому что после магазинов, где я заебываюсь просто пиздец, мы плетемся сразу в апартаменты, а после в ресторан через дорогу, где успев нагулять аппетит — вгрызаемся в еду как оголодавшие псины. Вино за несколько дней становится привычным, словно вода. Глинтвейн — компотом. Внутри всегда так горячо и кайфово, а желудок в кои-то веки не шакалит, что я по полной наслаждаюсь и едой, и алкоголем, и компанией. Всем. После ужина стандартная теперь программа — прогулка. Потому что горный воздух — это полезно. Потому что мы здесь в первую очередь для моего оздоровления. А уже после — всего остального. Прогулка сопровождается разговорами. Подъебами, куда же без них? Идиотизмом, типа попыток Макса догнать Свята и закинуть в ближайший сугроб, сделать подсечку, чтобы после или словить в объятия, или вывернуться так, что Свят на него падает, а не на промозглую землю. Разумеется, нас втягивают в этот пиздец. Разумеется, в итоге я не хожу со снегом в трусах лишь потому, что днем брат заставил меня примерить, а после купить комбинезон и куртку. Зато за шиворот все трое — откровенные суки, насовали мне снега от души. Чтобы после загнать в оплаченную нами сауну, с бассейном, джакузи и всем остальным. Куча очень пиздатых штук оказываются в нашем единоличном пользовании на несколько часов. Вместе с вином, закусками и тихо мурлыкающей музыкой. Нужны ли кому-либо трусы, когда все свои? Конечно… нет. Ни о каком белье или полотенцах не идет даже речи. И все такое тягучее, все такое на грани скользящее, все такое с мимолетными касаниями. С подъебами ниже пояса, со сверкающими взглядами и четким пониманием: что-то будет. Вопрос в том: что? После сауны, пропотев, одурев к херам, прыгать в прохладный бассейн — райское наслаждение. Ароматная вода, концентрированный запах Гонсалеса, что постоянно поблизости, его раскаленное тело, где под кожей стопроцентно не кровь циркулирует в венах, а лава, расплавляет нахрен до тягучего состояния, когда хочется стечь на него, обволакивать собой и в атмосфере будоражащей томности — сойти с ума окончательно. Эрик плавит собой, не оставляя шанса на сопротивление, плавит взглядом бесстыдно голодным, этими невозможными, темными, ласкающими мое тело глазами. И чуткими, обжигающими касаниями пальцами. Мимолетно по шее. Вдоль спины невесомо, то стирая мне каплю вина, что на нижней губе перед неизбежным падением зависла, то проводя по ключице подушечкой, прослеживая до оставшегося после порта шрама. И сука я не пытаюсь акцентировать внимание на наготе, не разглядываю с любопытством подростка, сравнивая размеры, оттенок, толщину и растительность… но к моменту, когда мы оказываемся в джакузи, где места не то что для четверых, там на десятерых его хватит — прекрасно знаю и вижу, что у всех стоит без вариантов. Стоит бодро, члены налиты кровью и сигнализируют о том, что мы на удивление сумели синхронизироваться, разделив вспыхнувшее желание на четверых. Никто ничего не скрывает. Никто не собирается оправдывать то, что на бортике валяется несколько видов смазки для анального секса. Силиконовая для комфортного, а главное длительного скольжения в воде. И на водной основе, которую привычно использовать в любом другом случае. Красная и полупрозрачная в баночке с выпуклыми вишнями. Продолговатая, матовая, белая словно молоко. С ароматом меда и виски карамельного цвета. И самая стандартная вообще без ничего. Это пиздец. Скрещенные взгляды вызывают мурашки, что беспрерывно маршируют по разгоряченному телу, поднимая короткие волоски и наэлектризовывая. Все выглядит совершенно иначе в приглушенном освещении вдоль многоуровневых потолков. Где мелькают тени, переливается множеством оттенков влажная кожа и заострившиеся лица в мерцании светодиодов, что вспыхивают в ритме тихо мурлыкающей музыки. И хочется прикрыть глаза и просто кайфануть… Чтобы возбуждение нарастало естественно, чтобы эта атмосфера, когда пропитан желанием даже воздух, довела до предоргазма, чтобы с члена вязко тек предэякулят и поджимались пальцы от требовательной, нестерпимой нужды ощутить на себе любимые руки и губы, вдохнуть родной запах, почувствовать на кончике языка вкус, что фантомно разливается и ласкает рецепторы. Скрещенные взгляды пиздец как сильно заводят, откровенно мучают и бросают вызов выдержке. Мне кажется воздух вокруг начинает вибрировать, а тело напитывается, тело изнывает от невыносимого голода, тело будто бескостное и стремится отдаться в любимые руки, чтобы мяли до боли, жестко сжимали и настойчиво трогали. Тело превращается в пластилин, в мягкую глину — только возьми, только мни, лепи, делай все, что душе угодно, изгибая под немыслимыми углами, самые удивительно-сложные фигуры. А в голове пульсирует мысль: возьми, не отказывай в касаниях, награди лаской, используй… используй, черт возьми, вот он я, готовый стечь в твои руки, вот он я готовый впустить в себя без подготовки, вот он я целиком до последней молекулы твой. Эрик… Мой самый жадный, самый горячий, самый желанный. Выеби. Просто выеби, иначе я сейчас сдохну. В голове пульсирует, в голове мутнеет, в голове полный пиздец и все заполнено похотью. И с каждой секундой адекватного во мне все меньше. Адекватного в каждом из нас уже практически нет. Скрещенные взгляды, с абсолютно очевидными и явно одинаковыми мыслями. Накал нарастает. Не прозвучало ни единого слова, но то как облизывается ровно каждый из нас четверых, как не получается усидеть на месте, бедра то раскрываются шире, то сжимаются и хочется ерзать-ерзать-ерзать — говорит громче любых слов. Скрещенные взгляды сейчас способны убивать… страстью, что лижет зрачки, страстью, что налипает на влажные приоткрывающиеся губы, страстью… что дрожит в кончиках пальцев, желая быть высеченной искрами от взаимных касаний безумно влюбленных пар. Которые безумно сильно хотят своей дозы любимого тела и плевать на все остальное вокруг. Страстью без рамок, указывающих на то, что хорошо, а что делать не стоит. Страстью, что призывает к нам как мятежного духа — секрет, что станет разделен на четыре души. Четыре жаждущих тела. Желание перетекает из одного тела в другое, запуская цепную реакцию, смешиваясь в воде, смешиваясь у нас внутри, проникая порами, заполняя, сводя с ума… И мне хочется впиться немеющими пальцами в плечи Эрика, хочется стиснуть его, прижать к себе, слиться воедино и стонать. Стонать как последняя шлюха в голос, запрокидывая голову, стонать от наслаждения, стонать от разрывающей на части, вырывающейся изнутри любви, стонать и уплывать на волне экстаза, теряясь во времени и пространстве. Стонать… но я молчу, пусть глаза и полуприкрыты, а ресницы спутаны. Молчу, в ожидании кто же сорвется первым? Чувствуя, что подхожу к грани, теряя остатки терпения. Но не выдерживаю накала не я. Не удивляет, что сдается Свят, не удивляет, что он прилипает губами к татуировке на плече Макса со стоном, что эхом прокатывается по помещению и заставляет задрожать от предвкушения. Я жадно слежу за тем, как он сжимает его член тугим кольцом, начав ласкать и потираться всем телом. Не удивляет, что Макс смотрит на нас ошалевшими кажущимися черными глазами, раскинув руки в обе стороны, уложив их вдоль бортика, бросая нам чертов вызов, заставляя поддаться их примеру, призывая не отказывать себе ни в чем. Не удивляет, что это возбуждает и у меня внутри не просто тлеет — все горит, а кожа едва ли не дымится. Зато удивляет до ахуя прикосновение Эрика. Сам. Без просьб, мольбы, намеков и моей инициативы. Его пальцы с нажимом двигаются от моего плеча к коротко стриженному затылку. И это могло бы быть больно, надави он чуточку сильнее, но нет… Дозированность его ласк давно выверена, осечек не происходит, пусть я и говорил ему, что люблю умеренную боль, но он старается ее не причинять. Вслед за рукой, шеи касаются влажные губы. Горячие, невозможные, любимые губы, что заставляют выгнуться, потянуться к нему, прижать к себе ближе, а рука взлетает… чтобы вплести пальцы в мокрые отросшие волосы. Продолжая наблюдать за парой напротив, продолжая смотреть на это начинающееся порно, пока все тело дрожит от касаний, пока все тело звенит от нужды. Я трусь член к члену с Эриком, ерзаю задницей и хрипло, сорванно дышу, а пульс смертельно быстро частит. Не зеркально. Совершенно по-разному. Но вставляет от этого не меньше, когда я вижу как мой брат вылизывает Макса словно огромный жадный кот. Целует его плечи и кусает, всасывает расписную кожу. Целует его руки и обсасывает длинные татуированные пальцы, целует его ключицы и грудь, начав ласкать проколотые соски, заставляя Макса запрокинуть голову и шумно выдохнуть, распахнув свой чертов алый рот. Красиво. Это потрясающе красиво. Это безумно красиво. Это настолько красиво, что вот такими друг с другом они кажутся нереальными. Абсолютно разрисованное тело, все в надписях, цветных картинках, агрессивных и ярких, сверкающие металлом глаза, сверкающий же металл в его теле и чистая молочная кожа Свята на контрасте — невероятное зрелище. Невероятно вдвойне, когда жадные татуированные пальцы скользят по гладкой алебастровой коже, когда они ее сжимают до розоватых отметин, когда на теле Свята начинают расцветать его метки, а воздух разрезает очередной сладкий стон, что внутри отдается взаимной вибрацией. Не зеркально. Но кроет одинаково. Меня так ведет, что я едва в силах сфокусировать взгляд, пьяный и напрочь отъехавший в этом густом мареве похоти. Кайф, горячее сильное тело рядом, что вжимает собой в бортик, подаваясь ритмично бедрами, а мои руки бездумно скользят по его раскаленной коже, я глажу его затылок и шею, глажу мощные плечи, глажу-глажу-глажу пока он сжирает мои ключицы и шею, пока он их лижет и зубами сжимает. Боже… И стоит лишь почувствовать прижимающиеся к моему подбородку губы, как сам ловлю их поцелуем, безумно громко отзываясь восторгом, что он влипает в меня язык к языку и этот стон не заглушен ничем. Заглушать его Эрик не хочет, давить его и проглатывать я тоже не спешу. Он целует глубоко, вкусно, пошло и очень мокро, слюной пачкая и подбородок и щеки. Гладит мои бока и ребра, гладит мой живот, скользит по члену мимолетной лаской, не обделяя касанием и поджимающиеся яйца. Заставляя тем самым раздвинуть ноги еще шире, вскинуть бедра навстречу его руке, когда скользит пальцами ниже и потирает припухшую дырку. Не зеркально. Свят на руках Макса раскачивается в гипнотическом танце и трется-трется-трется, пока в его заднице двигаются татуированные пальцы в едином с ним ритме, по очевидно силиконовой смазке, которая с отвинченной крышкой валяется на бортике с ними рядом. По смазке… что спустя мгновение оказывается у Ганса. Макс просто кидает ее, а Эрик ловит, хрипло поблагодарив с тенью ухмылки, а я вспоминаю, что трахаться в паре им не впервой — привычно. Просто раньше между ними были разделенные бабы. Теперь у каждого по мужику. Жизнь ебучая приколистка. Не зеркально. Не с целью повторить, придерживаться единого ритма или позы. Не с целью обогнать, перегнать или наоборот покрасоваться, кто выдержит дольше, у кого длиннее или толще. Просто на общей волне кайфа мы с братом стонами вторим, пока в заднице скользят пальцы так правильно и умело массируют простату, что у меня все плывет перед глазами, но я то и дело ловлю темный ртутный взгляд и выгибает еще сильнее. — Трахни меня, — я думаю о том же, я хочу того же, но говорит это Свят с громким стоном, а у меня внутри урчанием согласие отдается. — Хочу твой член. Сейчас, пожалуйста, — умоляет или приказывает — нихуя не понимаю, да это и не важно. Ничто не может быть важнее необходимой как воздух наполненности. — Пожалуйста, — повторяю тихо, и мычу в поцелуе, когда Эрик приподнимает, прижимая меня к бортику, заставляя оплести его ногами. И медленно, неспешно, скользко… растягивая и заполняя едва ли не до боли, так туго и желанно начинает на всю длину входить. — Блядский боже, я сейчас сдохну, — шепчу, а после на звонкий стон срываюсь, когда рывком до конца вставляет, а из глаз сыплются искры, свет на пару секунд меркнет и от вспышки боли, и от невыносимого кайфа. Натягивает на свой член, нанизывает меня, заполняет, всаживая так глубоко, что дрожат оплетающие его ноги. И это просто ахуенно. — Не позволю, — знакомо. Густым, вкусным, безумно сексуальным голосом с абсолютно сочной хрипотцой, что всегда с ума меня сводит. С довольной, едва ли не дьявольской улыбкой напротив. И блять… Мистика, чертова мистика, но губы Макса растягиваются тоже, когда Свят запрокидывает голову, сидя на его члене и стонет блядью, а эхо от стен отскакивает сталкиваясь с нашими телами, заставляя стонать и меня. Волосы брата липнут к спине с чертовым шрамом на лопатке, точно там же, где и у меня… липнут и змеятся по плечам, а умелые татуированные руки сжимают его задницу, я даже в гребанной воде вижу, как он оставляет своим требовательными пальцами на светлой коже следы. Как он вводит их вместе с собственным членом в растянутую для него дырку, а Свят ускоряется, едва ли не истерично поскуливая в такт толчкам в его тело. Я говорил, что это лучше любого порно? Забудьте. Это не просто лучше, это что-то совершенное, абсолютно совершенное, картинка, которой они на глаза мои налипают, возбуждая так сильно, что Эрику ничего не стоит довести меня до оргазма. Первого, но точно не последнего, потому что тот факт, что я кончаю, пока он в идеальном ритме внутри двигается, выцеловывая мою шею и уши, обсасывая мой язык и губы, шепча о том какой я порочный, падший, самый идеальный и только его ангел, еще не означает, что мне этого достаточно. Что ему достаточно тоже. Что достаточно нам всем. Меня кроет слишком сильно, все друг на друга наслаивается и тело не выдерживает, я блять не выдерживаю, от возбуждения сходя с ума, не понимая как, чем его изнутри надо выплеснуть, чтобы отпустило хотя бы немного. Я кончил, кончил до шума в поплывшей, пьяной голове, а все еще стоит, легче просто не становится. Член внутри нужен до боли, я глотаю с губ Эрика воздух по капле, слизываю взаимный экстаз солоноватыми каплями с его кожи, не прекращая сорванным до хрипа голосом стонать и смотреть в глубину орехового взгляда. Смотреть в глубину ртутного… Смотреть на брата, который бросает на нас взгляд через плечо, голодным котом облизывается и закатывая свои сине-серые глаза от удовольствия, запрокинув до щелчка голову, пока Макс в нем двигается. Пиздец. Это такой пиздец, пиздец нереальный совершенно, все похоже на сон. Тягучий, горячий, возбуждающий сон, никак не на реальность. А воздух пропитан похотью, концентратом секса. Грязного, ахуительного, развратного секса, когда слышны всплески воды, рычание и стоны, шлепки кожи об кожу и никто не планирует это остановить. Никому даже мельком не придет это в голову. Потому что встречая взгляд каждого, я вижу что волну мы словили совершенно одинаковую, Что доставляет ровно каждому участнику, что это было прекрасным решением, что это чертов экстаз из которого стоит выбрать долбанный максимум. Эрик трахает иде-аль-но. Я хрипну от стонов, хрипну и глохну, слыша как поскуливает Свят, вскрикивая и прося еще сильнее. Вскрикиваю вторя ему, цепляясь за горячие скользкие плечи, прижимая к себе Эрика с безумным шепотом, где сотни раз клянусь в том как сильно люблю, какой он блядски особенный, как я благодарю суку-судьбу. Чтобы срываться на скулеж о его идеальном члене, умоляя затрахать до смерти, просто разъебать меня полностью, я сдохнуть с ним внутри хочу, вдыхая вкуснейший запах, лучшего из мужчин. Лучшего, самого лучшего, только лишь для меня такого, только лишь моего. Я словно в бреду, целую его, целую и глажу, глаза закрываются от кайфа, пот стекает по вискам, я маневрирую на грани обморока, наблюдая, как Макс укладывает Свята на полотенце, что расстилает на кафеле рядом с джакузи, которое вделано в пол. Укладывает, запрокинув его длинные бледные ноги на свои плечи и начинает выдалбливать из него каждый стон. Он его не просто трахает, он его ебет как суку, до воя, до шлепков сумасшедших, до напряженных рук и выступающих толстых вен. И на контрасте неспешная, тягучая, чувственная томность, много поцелуев, много внимания к моему телу, много касаний, вкупе с вызывающей восторг наполненностью и тем как он своим толстым членом массирует мои чувствительные стенки… взрывает сознание нахуй. Я был бы рад начни он копировать действия Макса. Я был бы рад, если бы он выебал меня до обморока. Вколотил, вбил нахуй в этот выложенный дорогой плиткой пол, я был бы рад, если бы Эрик мне на лицо накончал после, вот так сверху нависнув и хрипло выстанывая, слил горячую, вязкую сперму на губы и щеки, попадая на высунутый жадный язык. Но сейчас меня выносит от того насколько картинка напротив отличается от моих ощущений, меня выносит до головоружения и ярких пятен что липнут на глаза мушками. А когда Эрик начинает внутри моей растраханной задницы кончать… Боже… — Люблю тебя, так сильно люблю, — шепотом губы в губы, глаза в глаза, что прилипают к его сожранным ореховым радужкам, — люблю, ангел, — рокотом из самого сердца, мне кажется я чувствую как оно вибрирует вторя его словам. И я верю его взгляду пьяному от страсти, я дрожу всем телом от взаимности чувств. Дрожу и захлебываюсь наслаждением, мне хватает всего пары движений горячей ладонью по члену, чтобы догнать их на волне оргазма и увидеть как по водной глади растекаются белесые капли. А после расплываюсь в удовлетворенной улыбке, хрипло едва слышно смеясь во влажную терпко пахнущую кожу Эрика, замечая не менее яркие искры веселья в глазах Макса напротив, который поигрывает бровями, а после подхватывает затраханного Свята на руки и уходит в сторону душевых. Повеселились, мать его… Я конечно пиздец как сильно хотел чего-то подобного, просто одну из эротических фантазий воплотить в реальность, но не думал, что и правда получится. Получилось. — У меня нет сил, совсем нет сил, любимый, я могу лишь моргать, — Эрик все еще внутри меня и это потрясающее послевкусие. Эрик все еще целует мою влажную кожу и довольно мычит при этом, то ли соглашаясь, то ли просто кайфуя. — Ты был неподражаем, — запускаю в его мокрые волосы пальцы, притягиваю к себе за затылок. — Совершенно неподражаемый, самый вкусный, самый горячий, самый ахуенный, обожаю тебя, моя блядская печка, обожаю, — шепчу между поцелуями, обнимая крепко-крепко. — Обожаю. — Кажется, я теперь понимаю чем могут заканчиваться встречи с твоим братом по выходным, — слышу хриплое и следом глубокий бархатный смех, что скользит по мне лаской. Всматриваюсь в его глаза, где нет ни капли напряжения, одно лишь сытое удовлетворение с оттенками веселья. — Главное правило: не брать с собой Софу, ее психике будет нанесен непоправимый вред. — И Алекса, — добавляю, ибо смотреть на это звездное трио я не горю желанием, к Олсону мое отношение остается прежним. Как друг Эрика он меня устраивает. Как сексуальный партнер или в голом виде поблизости — нет. Особенно вспоминая, что Гонсалес его трахал… Отвратительно. Не сама по себе картинка, а чертов факт произошедшего. Ревность мгновенно поднимает голову, сука недовольно шипит и хочет ебаной крови, ебаного позера, что сумел до моего дотянуться. Моего. Плевать, что тогда я еще не успел его присвоить… — Алекса? — Приподнимает бровь, явно не ожидая подобное от меня услышать. — Ревнуешь? — Улыбается шире. — Да ладно… — Тянет нараспев, пытаясь не заржать, и получается откровенно хуево. — Ревную, — честно отвечаю, не видя смысла скрывать, чуть прищурившись, облизываю свои пульсирующие воспаленные губы. — Безумно ревную, — повторяю, а веселье в его глазах медленно тает, но не появляется напряжения или раздражения, там вспыхивает понимание. И я благодарен ему за это. Я за все благодарен ему. В этот момент как никогда сильно. А за него благодарен небу. *** Помимо прогулок, бесконечного количества вылазок на свежий воздух, совместных ужинов, походов в кино, рестораны, бутики и клубы, мы еще и засиживаемся периодически, чтобы сделать эскиз по которому после Макс набьет мне тату, о котором мы будто полжизни назад договаривались с ним в Берлине. В те времена когда я не особенно сильно верил что справиться с болезнью выйдет. Теперь же опасность нависает не настолько навязчиво, и есть шанс войти в ремиссию. Длительную в идеале. И потому хочется воплотить в реальность не то чтобы мечту, но… Я хочу быть красивым. Я хочу себе нравиться. А не смотреть на собственное отражение в зеркале и испытывать отторжение, раздражаясь и взращивая ненависть, комплексы, выискивая изъяны. Постоянно выискивая изъяны. Начиная накручивать себя, что когда первая волна ощущений и эмоциональной эйфории схлынет Эрик наконец рассмотрит меня без прикрас и не долго думая съебет подальше. И это не камень в его огород, это не попытка выебать собственный мозг на тему того, что любовь свою он попросту спутал со страстью, что спутник, к сожалению, не вечный. Значит, не вечны и мы. Я в любовь его с трудом, прилагая усилия, но верю, заставляю себя верить, заставляю отбрасывать сомнения, заставляю расслабиться. Но стоит лишь оказаться напротив зеркала, посмотреть на то какое я уебище без волос, как мгновенно начинаю чувствовать себя отвратительно. Решив, что по возвращению с отпуска дам себе максимум два месяца, в течение которых постараюсь смириться с реальностью и принять изменения во внешности. Но если не выйдет… если все же будет настолько сильно вырывать мне нервную систему и усугублять моральную расшатанность отражение в зеркале, то просто пойду и наращу сраные волосы. Потому что хватит. С меня сука хватит. Я хочу быть красивым в своих глазах. И в его глазах тоже. Ведь чтобы Гонсалес не говорил, но он стопроцентно не будет против улучшений в моей внешности. Никто в здравом уме не будет против. Мы обсуждаем расположение, детали и объем работы долго, нудно и много. Усевшись на полу в гостиной, естественно под ярким светом дорогой люстры, возле журнального столика, чуть ли не нос к носу с Максом, постоянно сталкиваясь руками и плечами, пока я пытаюсь описать свою задумку, а он зарисовать, исправляясь под моим руководством. Эрик, развалившись напротив нас на диване, наблюдает за процессом, одним глазом посматривая на какую-то передачу по телевизору. Свят же как ручной кот, подлез к Максу, уложив голову ему на бедра, уткнувшись в живот лицом, лежит и не отсвечивает. Не мешая, не участвуя, просто находится рядом, постоянно получая то поглаживание, то поцелуй, стоит лишь приподняться, то ответ на тихо заданный вопрос и сука умиляет до невозможности. Они оба умиляют вот такие мягкие, вот такие тактильные, вот такие невозможные, словно все что им нужно всегда чувствовать друг друга рядом. Вообще всегда. Поразительное дерьмо. — Значит ты хочешь лилии? — Почти сталкиваюсь снова носом с Максом и хмурюсь на его вопросительно вздернутую бровь. — И что тебе не нравится в лилиях, я не понимаю? Ты же сам говорил, что розы — попса, — фыркаю, а он расплывается в ухмылке и поворачивает лицо к Эрику, что бросает на нас взгляд. — Розы — попса, — дублирует мои слова Макс, а Гонсалес глаза закатывает. — Похуй, вообще похуй, — хмыкает и демонстративно возвращает свое внимание явно не слишком заинтересовавшей его передаче. — Ты просто бесишься, что не ты тату набивал, когда-то уламывая сделать нам всем что-то одинаковое, а я категорически отказался, потому что не хотел ничего оставлять на своем теле. И ты прекрасно знаешь, что чем больше у тебя уникальных «меток», тем проще тебя обнаружить и вычислить. — Есть тейпы, маскирующие крема, закрытая одежда в конце концов. А еще, если очень хочется, то можно. — То-то ты себе еблишко разрисовал, видимо чтобы издалека было видно кто пришел по ублюдскую душу, — цыкает и тянется за сигаретами. — Попса или нет, брат, а мои розы несут в себе не просто красоту цветов, а глубокий религиозный смысл. Дохуя смысла в большинстве твоих рисунков, кроме выебонов и попытки скрыть шрамы, да просто покрасоваться? — У меня есть много тату посвященных семье, — спокойно отвечает. — Есть вырывающийся из меня монстр, — указывает себе на область живота и ребер, где видны вылезающие из-под кожи когти и огромная рожа клыкастого животного. — Есть мощь природы, протест. — Цветы, — фыркает Эрик, а Макс начинает ржать в голос. Всем телом вздрагивая, да так сильно, что Свят привстает и осоловевший таращится на нас. — Серьезно, у тебя блять цветы есть на теле, а ты мне что-то втираешь про попсу? — Это выглядит органично, вписывается в концепцию и просто красиво визуально. А ты с бабской рожей и оплетенный цветами как придурок. Оранжерея блять мексиканская, — не прекращает ржать, даже когда Гонсалес кидает в него зажигалкой, которую спокойно ловит. — Что? Неужели нельзя было придумать что-то более тематическое, в конце концов смерть вполне можно показать различными из способов, или ты просто вручил свое туловище под партак сына шаманки? А если бы он тебе пизду набил между сисек с веселеньким глазастым клитором? — Если бы это помогло с определенными вещами, я бы набил даже твой хуй, — серьезно отвечает и вокруг повисает молчание. Густое, забивающее и уши и легкие, оно заполняет собой до отвала и мне бы разрядить обстановку, только я не понимаю чем. Пока эти два идиота не начинают синхронно ржать, а мне хочется прибить обоих, потому что на минуту показалось, что назревает конфликт на пустом месте. — Я подумываю о продолжении тату, вопрос в том, когда для него найти время, если вы планируете разукрасить почти все тело одной потрясающей особе, — получает от меня воздушный поцелуй и улыбается в ответ. — А так было бы прикольно, наверное, продолжить вязь из попсовых роз по рукам, плечам и шее, добавив еще несколько особенных нюансов. А то обидно даже, если мой ангел будет весь в лилиях, а я только с забитыми сиськами. Несправедливо. — Забьем, какие вопросы, я теперь в центре как почти законопослушный гражданин буду киснуть большую часть времени. Так что по паре часов раз в неделю-две могу спокойно тратить на ваши туловища. — Не отвлекайся, заебал, — пихаю Макса в бок, а он дергается и продолжает рисовать незаконченную раскрывшуюся лилию. — Здесь я хочу карусель, знаешь такую, на цепочках длинных, чтобы она как бы в движении была, и те разметались в стороны. — Карусель? — Смотрит на меня, стопроцентно понимая по какой из причин именно эту деталь я хочу в вязь из цветов добавить, еще и над левой грудью. Почти где сердце. Почти… И ведь о нем, смысл вложенный в частицу парка аттракционов где мы когда-то познакомились. Где просветили друг друга о разочаровании обоих уже в том довольно сопливом возрасте. И это, черт побери, было слишком давно. Но я не забыл. Вряд ли забыл и он. Глаза его говорят об этом. — Ладно, карусель, — тихо повторяет и делает быстрый набросок на белоснежном листе. — Это увеличивает площадь тату, я бы сказал очень сильно увеличивает, потому что делать ее мелкой не имеет смысла, рисунок будет просматриваться плохо, выглядеть смазанной странной кляксой, а с лупой рассматривать его не будет никто. Как и ты сам, потому эстетически я не советую делать эту часть мелкой, желательно на всю левую часть груди. Можно добавить цветов и как-то сгладить, внедряя в общую концепцию. Потом по ходу посмотрим… — Увлеченно орудует карандашом, не отвлекаясь даже на то, как над нами нависает Эрик, рассматривая набросок. — Здесь порез хочу, — показываю под левую грудь, чувствуя поглаживание по затылку и задней части шеи. Мягкое, чувственное. — Как ножевое, чтобы была видна кровь, края разошедшейся кожи и капли вытекающей из тела ртути, — игнорирую то как глубоко вдыхает Макс, чтобы после ровно так же тяжело и долго выдохнуть, но без комментариев вообще. Помнит же, что там было набито его имя. Там же сейчас шрам от шва, после того как я тату с себя срезал куском кожи в Берлине. Там же я хочу знак избавления от отравления им. Запечатлев прекрасный момент — карусель, но выцеживая из себя остатки ртути. Эта часть огромного тату несет очень глубокий и очень особенный смысл понятный нам обоим. — А здесь малышку-беретту, — указываю на правую ключицу, — чтобы дуло смотрело в сторону плеча, повернутое для правильной траектории выстрела, в сторону пулевых на моей руке. — Тех самых, с которыми он нашел меня на своей квартире зимой. Нашел и не смог почему-то равнодушно уйти. Я тогда мог откинуться, сил не оставалось и дальше в одиночестве бежать, усталости скопилось так много… боли и обиды, что сдавали нервы. Выкарабкаться я бы не смог, не получилось бы, вообще без шансов. — И здесь тоже цветы? — Спрашивает указывая на свободные зоны. — Да, везде лилии. Розы будут только между лопаток вместе с сердцем, прорастая сквозь него. И розы я хочу спереди на груди, чтобы они оплетали голый череп, символизируя смерть. — Боже, какие вы душные со своей смертью сука на груди, — делает вид, что его передергивает, но послушно зарисовывает, не пытаясь отговаривать. — Но предупреждаю, несмотря на то, что делать мы будем в большинстве контурами, предпочтительно более сдержанных оттенков, потому что на твоей бледной коже это будет как яркие кляксы на холсте, все равно все твои запросы, если делать их визуально красиво, детально и прочее, то получится довольно плотно. Если бы ты захотел просто цветы, что закрывают места шрамов, а так же красивую вязь стеблей и листков, то было бы максимально чувственно и нежно, а так будет чуть агрессивнее, особенно с настолько кричащими акцентами. — Мне важен смысл, не просто картинка, — пожимаю плечами, пытаясь вспомнить, что еще хотел запечатлеть. Рассказывая о наркотиках, лезвиях, остром клинке, что хочу на месте шрамов от ножевых, что заставляет его сильно морщиться, но молча фиксировать, пусть нам обоим не сказать, что приятно проводить параллели, только без них никак. Это ведь было, и пусть мы отпустили прошлое, но оно имело огромное влияние на нас обоих и вычеркнуть из общей концепции, сделав вид, что не существовало трагедии… непозволительная роскошь. Помимо ножа и наркотиков, статуэтка ангела, цепочка с крестом, что я хочу вокруг запястья, как знак того что Эрик был моим талисманом, его крестик мне помогал и теперь будет со мной всю жизнь, а саму цепочку будет честным вернуть на его шею. Я прошу нарисовать небольшого деревянного солдатика с отломанной ногой как символ изуродованного детства. И это включает в себя симбиоз слишком многих вещей. Россыпь пуль. Моя группа крови. Я хочу быть красивым. Представляя как это будет выглядеть целиком, когда я снова буду с длинными волосами, которые щекочут шею и плечи, быть может даже лопатки. Хочу, чтобы почти вся моя спина, практически весь торс, плечо и рука до костяшек и пулевое на бедре были скрыты цветами и значимыми для меня рисунками. Я хочу, чтобы мое тело стало искусством. Подтянуть форму, вернуть себе четкий рельеф мышц, чтобы сука смотрела на отражение и ей хотелось стонать от кайфа и гордости, чтобы она самодовольно ухмылялась, чтобы самооценку длинными острыми ноготками поглаживала. А не скалилась на меня как на окрысевшее чмо, язвительно указывая на несовершенства тела. Я хочу это изменить, хотя бы попытаться начать нравиться себе больше. Чтобы мне было комфортно. Потому что это мешает наслаждаться тем, что у меня теперь есть. Это отвлекает, пусть и является лишь моей проблемой. Возможно лишь моей, ведь существует вероятность, что остальные тактично молчат. Да и спрашивать у влюбленных или близких так себе идея. Никто никогда не признается, что стало хуже, потому что будут беречь. Вот и Макс со своим: «ты пиздец красивый» или «ахуеть ты красивый»… раздражать начинает, ведь знает, сволочь, что важно для меня, как это нужно… Знает и говорит, а мне остается лишь догадываться о процентовке искренности в каждом сраном слове. — Ну что, красота неописуемая, по приезде тогда закупаюсь свежими красками, обезболивающей хуйней и всем остальным для обработки кожи и начинаем? Или тебе нужно время все окончательно обдумать? — Слышу спустя пару часов, когда мы перемещаемся на кухню, решив никуда не идти из-за сильного снегопада. Делать наброски и обсуждать татуировки мы закончили не так и давно. И не в последнюю очередь из-за Гонсалеса, который намекнул, что надо и совесть иметь, как минимум не забывая хорошо поужинать, придерживаясь хотя бы какого-то распорядка дня, а не… И теперь орудует ножом и сверкает глазами в мою сторону. Голодный. И я сомневаюсь, что еда тому виной. Очень сильно сомневаюсь, ведь проводя весь день бок о бок, мы все же почти не оставались наедине и не посвящали время друг другу в постели, а привыкшее к удовольствию тело начинает дозу просить. — Тебе не нравится идея? Ты же брата разрисовал целиком, не помню чтобы тебя это волновало, в чем разница? — В том, что он это делал потому что копирует меня, любит выебываться, хочет привлекать внимание и просто фанат подобного дерьма. Ты — нет. Тату очень сложно и довольно болезненно сводить, лучше лишний раз подумать и не набивать, чем убирать после или перекрывать сверху. Да и не все можно с легкостью перекрыть, родной. Может лазерная шлифовка и потом посмотрим что можно сделать для камуфляжа лопатки например и остального? — Вертит зажигалку между пальцев, всматривается в мои глаза так внимательно, что мне хочется их отвести, чтобы не вычленил эту проснувшуюся неприязнь к собственному телу. Чтобы не начал слишком глубоко рыть, не отстанет же после. Вытянет и начнет доказывать, что мне не нужно ничего менять. А я не согласен с этим. Категорически. В конце концов, в этом теле жить не ему, а мне. Значит, мой комфорт первостепенен. А не мнение других. Каким бы важным оно не было. — Ты думаешь, что это будет выглядеть некрасиво? — Я этого опасаюсь на самом деле. Что буду выглядеть карикатурой, добавлю своей внешности вычурности, вместо желанной сексуальности и привлекательности. — Ты и «некрасиво» в одном предложении стоять не может. — Пиздишь и даже не краснеешь, — покачиваю головой, — ты серьезно можешь ответить? Представляешь же примерно как это будет выглядеть, знаешь особенности моего тела, какая у меня кожа, как быстро она регенерирует и все остальное. Без вот этих пафосных фраз. — Без вот этих пафосных фраз, с твоими чертами лица, данными тебе матушкой природой, ибо в твоем случае она нихуя не сука, ты стопроцентно будешь выглядеть хорошо. Если правильно подобрать оттенки, правильно расположить детали, чтобы рисунок не ломался на изгибе, чтобы складка кожи не деформировала картинку и прочие нюансы, то татуировка будет выглядеть ахуенно. Непривычно, но ахуенно. На моей памяти еще никого красивое тату не изуродовало. — А если Свят попросит ему что-то сделать? — То получит по своей молочной заднице и будет у него временное тату в виде моего отпечатка на ягодице. В нашей семье татуированным животным с железом в теле, буду я. Он у нас отвечает за красоту в чистом виде. Нетронутую ничем. — То есть если он, теоретически… пойдет и сделает себе татуировку или пирсинг, то ты?.. — Сгрызу ее, конечно же. Буду с наслаждением это дерьмо с его тела как слайсы ветчины срезать. Лоскутками такими… тонюсенькими, — тянет с ухмылкой, а я все больше кривлюсь. — Ничего я не буду делать, если захочет, значит сделает, но я категорически против. Мне нравится его чистая светлая кожа, ее нежный оттенок и каждый шрам на ней я люблю. И лишних дырок ему не нужно. — Нравится то, насколько вы контрастно выглядите? — Тебе ведь тоже это нравится, — хмыкает, откинувшись на спинку стула. — Как и мне нравится, как выглядит твоя светлая кожа, что контрастирует со смуглостью Ганса. Эстетика, мать ее. — Снова закуривает, выдыхая привычно от меня в сторону. — Слушай, ты не мог бы отсосать своему мужику по-быстрому, а? Может тогда он ускорится и наконец-то нам пожрать приготовит?.. — Специально громко спрашивает и уворачивается, когда в него летит хвостик от помидорки черри, а следом и жопка огурца. — Ешь, это блять был твой ужин, придурок, — мстительно отвечает Эрик, а я не скрываю победной улыбки. Урыл, мой вкусный, урыл и закопал эту наглую сволочь, что довольный своей шуткой ржет и курит, сверкая лазурью в ртутном взгляде. И это такой кайф… непритворная расслабленность в каждом из нас. Дурашливость, желание подъебать, поговорить, проводить время вместе без напряжения или недовольства. Отдых и душой и телом. Максимально комфортный. Лучшей компании нам было бы не найти, с Вестой и Доком всегда было бы немного сковывающе, Франц ревновал бы ее ко мне после нашего прошлого, Гонсалес бы сдержанно наблюдал, но вряд ли выглядел бы довольным, в итоге все скапливалось бы, а после закономерно вылилось в какое-нибудь ненужное нам дерьмо. С Максом и Святом такого нет. С ними и рамок не существует. Они их нахуй стерли. Все. Вообще все. И дело касается не только секса, в котором раскрепощеннее этих двоих вероятнее всего никого не существует. Дело в том как они в принципе держатся. Делая то что хочется, и ориентируясь лишь на собственные ощущения. Ставя себя и свои интересы, пусть и эгоистично, но на первое место, что позволяет держать в цепком фокусе друг друга, наслаждаясь каждой совместной минутой. Я не слышал за эти дни ни раза, чтобы они хотя бы единожды пререкались или спорили. Даже мы с Эриком можем нет-нет, но фыркнуть, что не выливается в ссору, но характеры притираются медленно, все равно приходится сдерживать себя в чем-то, спускать на тормоза, идти на компромисс, пытаться понять или принять, свыкаться, обсуждать, спрашивать прямо, если не выходит найти ответ самому. С Эриком, моим Эриком, приходится учиться быть вместе. Учиться любить его открыто. Учиться быть откровенным и честным целиком. Учиться не скрывать и работать над отношениями. А Макс со Святом словно эту стадию отношений попросту игнорируют, выглядя идеальным сиамским близнецом с одной кровеносной системой. Одним сердцем, разве что разными телами и конечностями. У них свои взгляды, разумеется в чем-то разнятся вкусы, но сонастройка настолько феноменальная, что это пугает. И не знай я обоих, не наблюдай за ними, за тем как они естественны друг с другом, без малейшего притворства, решил бы что это хорошо продуманный кем-то из них спектакль. Когда один просто безропотно прогибается, подчиняясь другому. Но нет же блять, нет. Все непринужденно, непритворно, удивительно. И видя их идиллию, хочется так же и даже лучше. Хочется этого тягучего спокойствия и уверенности. Хочется кайфовать каждую минуту. Хочется вот сейчас снова влипнуть лицом между горячих лопаток и дышать его терпким запахом, пряным, вкусным, насыщенным. Хочется касаний, тепла, что валит от него всегда едва ли не паром. Хочется горечи сигарет с его губ, его всего хочется ласкать не только глазами. Хочется… Эгидой весь ужин. Когда взгляды скрещиваются, когда он ровно напротив, а я протягиваю ногу под столом, ставя ступню на стул между его разведенных бедер. Которую он замечает, опуская глаза на свою ширинку, когда касаюсь ее пальцами. Закидывает себе наколотый помидор в рот, а я словно сам чувствую его вкус. Как он лопается под давлением зубов, как прыскает сок с мелкими семечками и налипает на щеки и язык. Чувствую эту кислинку и сладость, облизываясь и надавливая пальцами чуть сильнее, не собираясь продолжать, просто заигрывая… Просто показывая, что еда для тела это хорошо, это полезно и необходимо, но еще более прекрасен для моего тела… он. И не менее необходим. Не менее полезен. С ним хорошо… С ним так хорошо, так хорошо. Боже. С ним ожившая мечта, с ним райское место посреди кромешного ада, через который мне пришлось пройти, с ним ценно, очень ценно, очень. Лосось исчезает с тарелок быстро. По тарелкам размазан лишь соус, Гонсалес пинцетом достал все кости, потому от рыбы не остается ничего. От салата тоже. Благодарность ему как нашему личному повару огромна от каждого. Где Эрик научился так вкусно готовить, природный ли это дар, своего рода призвание, или жизнь вынудила? Я задаюсь периодически этим вопросом, задаюсь не вслух, решив не копаться в его прошлом, прекратить будить болезненные воспоминания, сосредотачиваясь на настоящем. Задаюсь вопросом и восхищаюсь, находя в нем все больше великолепных черт, что делают его с каждым разом в моих глазах идеальнее. И быть может виной тому чувства, которые натягивают на него маску, тушуют спорные моменты, смазывают шероховатости. Быть может после, я буду смотреть более трезво, но сейчас… Сейчас я мечтаю оказаться под ним в постели, натянув одни из пафосных черных чулок. Чтобы наплевав на заоблачную цену он рвал их на моем теле зубами, оставив с дырами, поползшими дорожками-стрелками, натягивал на свой член и насыщался. Я хочу чтобы он мной пировал. Я готов об этом просить. Готов умолять. Готов требовать. Я просто для него болезненно готов. Хочется… Ультратонкие чулки ощущаются легкой щекоткой. Кружевная резинка, тонкие подтяжки с ровно таким же кружевным поясом, что сидит на бедрах как родной. Кружевные стринги, которые не желают умещать мой окрепший стояк, натягиваются, заставляя тонкую нить задней части белья врезать мне между ягодиц, натирая припухшую дырку и это пиздец как возбуждает. Это не просто возбуждает, это вместе с предвкушением убивает нахуй, как и взгляд Эрика, когда он встречается с моими глазами в прорезях кружевной маски. Не маскарад. Разве что для нас двоих. Или четверых, бог его знает, чем закончится очередной вечер. Загадывать и прогнозировать желания нет, все развивается импульсами, выбросами эмоций, что провоцируют спустись с цепи самые тайные желания. Атмосфера, комфорт, непринужденность, молчаливое согласие всех на продолжение, взгляды и намеки… дают понимание, что отдых будет крайне насыщен. После сауны мы трахались снова. В предельной близости… в две пары, что не касаются друг друга ничем кроме взгляда. Удерживая дистанцию тел, но сплетаясь горячими выдохами, лаская друг друга громкими стонами, не лишая себя удовольствия внимательно, пьяно смотреть. Мы трахались так уже не раз, на чертовой кухне, где нас со Святом поочередно размазало по барной стойке совершенно неожиданно. Гонсалес проиграл в карты, Макс с вызовом бросил, что тот не заставит меня кончить за несколько минут, но если справится, то он вынужден будет этот рекорд побить, разумеется не со мной, а со своей куколкой. Разумеется, мы с братом не были против, потягивая сваренный Эриком глинтвейн, хорошо разогретые игрой на раздевание, успели завестись. Все началось тогда с игры и спора — закончилось размазанной по глянцевой поверхности спермой и слюной, растраханными задницами, звонкостью шлепков и сорванным до хрипов голосом. И не отнеси меня Эрик потом в комнату на руках, я бы так там и вырубился к херам. Но Эрик отнес. Мы развлекались по полной, вообще ни капли не удивившись тому, что на последнем ряду кинотеатра в темном зале, плевать что не битком заполненном, но и не пустом, Свят склонился и начал остервенело сосать буквально рядом с моим бедром, на которое опирался рукой для удобства. А меня вело от влажных звуков, от дрожи Макса, когда столкнулся с ним плечом, от того как он облизывался и хрипло дышал, а Свят трахал его своей глоткой, трахал бесконечно, чтобы после позволить вылизать собственный рот в слюне и сперме. Не удивившись тогда ничему вообще, не удивившись и тому, что мы с Эриком среагировали оба, но опускаться на колени я не стал, не стал и лезть к нему в ширинку, мягко проведя кончиками пальцев по стояку и получив обещание после устроить что-то безумно горячее. Мы развлекались в разных местах, мне пришлось в прямом смысле этого слова — стоять на стреме вчера, когда Макс вжал Свята в угол примерочной и натянул на себя как перчатку, лицом в зеркало во весь рост, Затолкал ему вместо кляпа в рот плотное кружево трусов и драл, натурально драл его как животное, а я покусывая губы, борясь с возбуждением смотрел по сторонам, пока Гонсалес отлучился за сигаретами, пойдя в магазин через улицу. У нас столько разного абсолютно развратного дерьма происходило, что шокировать тупо нечем. Не осталось такого. Так думалось мне. Пока Гонсалес не оставил открытой нашу дверь в спальню. Специально. Нараспашку. Чтобы после лицом к ней заставить прогнуться в пояснице до метафорического слома, так сильно оттопыривая задницу, что начинает ныть спина. А еще со старта ахуеть от того как жадно он припадает к моей дырке, начав лизать ее и обсасывать, потирая натянутой полоской кружева, специально не отодвигая эту символическую часть нижнего белья, натягивая стринги лишь сильнее спереди, чтобы они прижимали мой каменный стояк к телу, заставляя подаваться навстречу ласке. Каков пиздец. Губы его раскаленные, клеймящие, края припухшей дырки всасывают громко и пошло, язык внутрь ввинчивается, язык двигается гибко, юрко, жадно, кайфово до ахуя. А меня разрывает от желания ощутить его член внутри, или сойти с ума от его потрясающего рта, который начинает ласкать еще и поджимающуюся мошонку. А я беспомощно скребу ногтями покрывало на кровати, давясь вдохами, пока он лижет полоску от дырки до яиц с нажимом языка. Втягивает поочередно их в рот, отодвигает языком же натянутое белье, а член благодарно выскакивает как из оков, словно из тисков вырвавшийся, чтобы после… Блять, чтобы после… Меня простреливает до темных пятен под веками и слишком громкого стона, когда Эрик, мой любимый, самый лучший, самый потрясающий, блять во всем мире Эрик, раздвинул мне бедра еще шире, и начал целовать и лизать не только мошонку и задницу, а член. Влажными губами, нежными, ласковыми губами, губами жадными по подергивающемуся стволу, от мошонки по всему члену цепочкой поцелуев и горячими пальцами вокруг головки щекоткой. А после в рот, в лучший в мире рот, в самый желанный рот, мой единственный, мой никем нетронутый рот. Лишь для меня, лишь меня так ласкающий. И от этого ведет нахуй похлеще любого глубокого минета, похлеще ребристой глотки, которую долбишь с оттяжкой, вставляя до корня. Ведет, когда вбирает головку в рот, когда ласкает уретру самым кончиком языка, ввинчивая его внутрь. И лижет-лижет-лижет так идеально. Лижет и целует, лижет и втягивает в рот, лижет и я блять просто в ахуе от удовольствия которым простреливает, просто в ахуе, кажется меня сейчас попросту вырубит. Особенно когда чуть ускоряется, когда ласкает везде и сразу, успевая вылизывать и дырку, что поджимается в нетерпении, и яйца, по которым стекает слюна и член, что течет как у нетраханной суки и подергивается, расчерченный напряженными венами. Я в шаге от того чтобы просто взорваться, я себя вообще не контролирую, срываясь, даже не пытаясь замедлить эту волну, которой накрывает словно цунами, когда начинаю кончать на его пальцы и губы, а он лижет не прекращая, лижет и после просто сплевывает мне на дырку, чтобы начать сразу же входить, сдвинув полоску белья вбок. Ахуение. Нет, серьезно, ахуение. Абсолютное ахуение, особенно когда поднимаю глаза и встречаю взгляд Макса, что замер с сигаретой, поднесенной ко рту, словно собирался пройти мимо нашей спальни, вероятно думая, что дверь приоткрыта слегка, потому такая хорошая слышимость, никак не ожидая, что им не просто разрешено, их призывают посмотреть. Я не знаю как выгляжу, не уверен ни в чем, черт возьми, моя морда скорее всего красная, поплывшая, слюна стекает из уголка губ, но я широко распахиваю рот, когда чувствую как идеально по простате член прокатывается внутри, и блядски голодное, все еще голодное тело крупно дрожит. Телу похуй, что меня сейчас ебут по моей же сперме, что стоит перезарядиться, отдохнуть, что стоять после оргазма не должно вообще, телу насрать на все, тело жаждущее, тело в отрыве. Щелчок зажигалки, внимательные ртутные глаза, замершая у дверного косяка фигура. Полуголая фигура. Фигура босая и татуированные пальцы, что поглаживают член через ткань домашних спортивных штанов. Шлепок бедер об мою задницу, толчок за толчком, меняется скорость… меняется угол… меня то вжаривает с десяток раз подряд так мощно, что из глаз сыплются искры, то медленно и неспешно натирает изнутри. Ахуение. Когда по расписанному татуировками торсу ползут бледные требовательные руки. Когда Свят собой толкает Макса ближе к нашей постели. Останавливаясь рядом с ней, а следом на пол стекает их одежда. За спортивными штанами падает тонкий шелковый халат моего брата, что спускается на колени и позволяет накрутить свои волосы на кулак, чтобы заглотить целиком твердый член в свое горло. Пред моим чертовым носом. Они оба так близко, что я чувствую их запах. Смешавшийся. И кажется потянись чуть вперед, стоит лишь Святу выпустить изо рта твердый ствол, как тот мазнет по моему лицу головкой. Ахуение. Я вытягиваюсь на руках, когда Эрик тянет на себя за плечи, давая им больше места, а Макс просто укладывает брата под меня. Тот заползает на постель, оказываясь лицом где-то в районе моих ребер, в то время как Макс складывает его чуть ли не пополам и натягивает на себя. Ахуение. Я так близко вижу как блестящий от смазки член проникает в тело Свята, что меня обдает мурашками. Это не просто порно в чистом виде перед собственным носом. Это какой-то полный разврата пиздец. И ведь не касаемся друг друга ни пальцем. Ни разу. Вообще никак. Но сука… Мы проникаем все друг в друга лишь глубже одними чертовыми взглядами и смешивающимся в комнате запахом. Ахуение. Мои ноющие руки дрожат, но я не могу встать на локти, потому что лицом уткнусь в пах Свята, просто насажусь ртом на его член, поведет нахрен, мозги выключатся полностью, но нам это зачем?.. Мои ноющие руки заставляют меня сводить лопатки, чувствуя влажные поцелуи, чувствуя как сжимаются зубы на плече, как опаляет горячим дыханием за ухом, как тянет на себя, прижимая спиной к своей груди и ускоряется, а я могу лишь подвывать на одной ноте, цепляясь пальцами за сильную руку что удерживает от падения. Ахуение… Это слишком мощно. Чересчур сильный концентрат. Время просто перестает существовать, я не понимаю как долго это длится, тела влажные от пота, тела горячие как в лихорадке, температура нарастает, из легких вырывается долбанный пар. Я чувствую скапливающиеся капельки пота, что выступают сквозь тонкий капрон чулок на бедрах. А маска впитывает влагу над бровями, маска если честно просто мешает и без того жарко как в аду. Ахуение. Несколько мощных толчков, несколько таких глубоких таких идеальных толчков, что выбивают из меня последние остатки выдержки. Несколько толчков, которых достаточно, чтобы не коснувшись члена я начал кончать, а член подергивается, член сводит от кайфа, по нервным окончаниям бьет, когда опускаю пьяные, обдолбанные, нахуй отъехавшие глаза, видя как белесая сперма росой оседает на лице брата, на его губах и подбородке, стекает по груди. А он проводит пальцами, втягивает в рот и облизывает, чтобы заставить застонать и стоит лишь Эрику отпустить меня из крепкой хватки, как я едва успеваю затормозить себя руками. Нависая снова над Святом. Который выбирает отличный момент, чтобы выгнуться от оргазма и лишь почувствовав на своих губах горячие терпкие капли, солоноватый привкус и влагу, поднимая глаза и вот так снизу вверх глядя на Макса, понимаю, что Свят мне на лицо кончил. Ахуение. Потому что ртутное море напротив, надо мной ртутное море штормовыми волнами выплескивает бурлящую похоть, он похож на демона, который захватил в свой плен существо полное света и хочет его сожрать. Они оба с Эриком блядские демоны, души из нас выебали. Оба. Оба снова показывают свою похожесть. Оба удивляют новыми гранями. Оба… Боже. И мне на секунду кажется, что Макс сейчас выйдет из тела Свята, чтобы выплеснуться на нас обоих разом, но он вгоняет глубже, вгоняет так как всегда любил, и глядя в мои глаза кончает внутри куколки, своей любимой куколки, что выдыхает от кайфа хриплым стоном и принимает от него все. Ахуение. Потому что это какой-то новый уровень. Это грань, по которой мы проскользили, грань, что все же не пересекли и это, разумеется, к лучшему. Грань, которая взбудоражила, показала насколько в каждом из нас способно скопиться что-то очень темное, очень обжигающее, сокрытое даже от собственных глаз. Ахуение… Ибо это так сильно, что даже повторять страшно. Страшно снова так далеко на волне кайфа уплыть. Страшно, потому что такие сильные ощущения кажется способны прикончить. Мы… все четверо выглядим буквально раздавленными и обессиленными. Разговаривать не хочется. Произносить хотя бы слово. Даже двигаться лень, хочется лишь вытянуться и дать телу отдых, потому, когда Свят сползает с нашей постели, я со стоном удовольствия падаю и разминаю затекшие болящие руки. Чувствуя как Эрик, мой милый, заботливый Эрик снимает с меня маску, целует попутно плечо и шею, спрашивает шепотом: хочу ли я пить, а получив кивок, уходит на кухню за графином с водой. Чтобы после помочь мне стянуть чулки и кружевной пояс. Вместе с мокрым бельем. Стаскивает покрывало, заставляя перекатиться на чистые простыни и крепко обнимает, прижимая к себе так неспешно, смакующе и вкусно целует, глубоко, лаская мой язык, обсасывая его, что хочется мурлыкать ручным котом. Сил нет даже моргать, но я готов целовать его всегда, в любом из состояний. Целовать его я безумно люблю. — Моему ангелу хорошо? — Трется об мой нос, нежный такой… Трогательный и искренний. — Мне показалось я чутка переборщил, — тише добавляет и гладит мои губы пальцами. — Я затрахан, сыт и хочу спать, пуская слюни на твое тело. Все хорошо, правда хорошо, расслабься, пожалуйста, любимый, просто кайфуй, — язык заплетается за зубы, а слова тонут в еще одном поцелуе, слова он крадет своими мягкими губами. Нежит ласковыми руками, а у меня чертов переизбыток эмоций от которых вырубает без задних ног. Вырубает, словно кто-то дернул рычаг, вырубает и гаснет свет сознания. Если счастье существует, то оно определенно здесь — в его руках. *** Смотреть в глаза человека, который намного старше и опытнее тебя, который потерял часть себя с уходом близкого и родного, безусловно любимого… довольно странно. Понимать, что если он делает настолько глубокие, настолько громкие, настолько показательные вещи, при этом не пытаясь притянуть особенно много внимания к первопричине поступка — восхищает. Покоряет целиком и полностью, делая для меня слишком очевидным, что даже отрицая всю жизнь некоторые вещи, даже сопротивляясь, сдерживаясь, отказываясь видеть, давя внутри, Леонид Васильевич любил моего отца. Десятки лет. Это даже звучит крайне шокирующим сроком, на деле это вообще, черт возьми, дольше, чем я живу в этом сраном мире. Смотреть в его глаза, видеть там искры тепла, которые для меня рождены незаслуженно, принятие как члена семьи, пусть я ему и никто, уважение, не наигранность, а искренность кого-то настолько… величественного, не побоюсь этого слова — поражают. Я ровно каждый диалог, а их после нового года был не один, даже не два, а пару тройку, удивляюсь тому насколько Басов может быть комфортным, если хочет этого. Насколько он прямолинеен, умен, мудр во многом. Смотреть и понимать, что мог найти мой отец в глубине голубых глаз с этими чудными крапинками. Неидеальные радужки, неидеальная личность, неидеальная внешность в силу возрастных изменений, но безусловно привлекающий взгляд, безусловно в молодости Леонид Васильевич спокойно мог пожирать сердца, такие как он тем и опасны, они внешность свою козырем не считают, но именно по этой причине за ними готовы влачиться словно под гипнозом. Таким и мой отец был. Мемориальный фонд на открытии которого я присутствую, вызывает во мне слишком огромное количество слишком разных эмоций. Начиная от отторжения в сторону журналистов и элиты центра, потому что не хочется в данный момент никакой помпезности и пафоса. И заканчивая меланхолией, ностальгией, тоской и что уж скрывать — болью. Этого места не должно было существовать. Будь жив мой отец, то десятки одетых по строгому дресс-коду интеллигентов не приперлось бы высказывать свои восторги в сторону человека широкой души, который решил акцентировать свое внимание на настолько серьезной теме. Будь жив мой отец, Басов не стал бы на альтруистичных началах вот так помогать, у него может и были когда-то мечты что-то изменить в этом мире. Не локально — глобально. Только он стал другим, цели мутировали, вызрело нечто иное внутри. Дельфины превратились в привлекающее, но далекое чудо. Неизлечимые болезни победить не удалось. Он стал приземленным, прагматичным и расчетливым. Он захотел выжить, встать на вершине пищевой цепочки, просто потому что мог. А я с удивлением отмечаю, что узнавать его приятно. Разговаривать действительно интересно. Сбежать или отмазаться от встреч не появляется желание. И все чаще маячит мысль, что относиться к людям мы можем слишком предвзято, даже не пытаясь составить лично собственное мнение, списываем их заранее со счетов. Леонид Васильевич всегда казался акулой без принципов, бессердечным ублюдком, у которого руки в крови не потому, что он убивал лично, хотя я не удивился бы, если бы это было так. А потому что из-за принятых им решений и отданных поручений кровь стекает вдоль улиц. Ему просто повезло, что всегда рядом был его Сергей, его безусловно и целиком, который следил цепко и беспрерывно за безопасностью дорого сердцу человека, сам марал руки если нужно или заставлял это делать других, чтобы до его Лёни не дошли долбоебы. Не подпускал ближе чем на сотни метров. Потому у Басова просто не было причин самому влезать в мир насилия так глубоко, как пришлось бы, не находись мой отец рядом. Он сам об этом говорит, он сам это прекрасно понимает, как и то, что теперь это будут делать другие. В частности Макс, что привязан к их семье навечно, он в чертовой клетке из любви, что приклеила его и обязала. Леониду Васильевичу иметь такого «зятя» подарок судьбы, особенно в свете последних событий, особенно когда ушел мой отец. А я смотрю на всю картинку целиком и остаюсь в бесконечном ахуе от того насколько иным все выглядело раньше. Теперь с моих глаз сползла мутная пелена. Реальность оказалась не разочаровывающей, просто иной. Давно известно кем отравлены улицы города. Мельников может и делает попытки расширить сферу влияния и вытеснить Басова с рынка, но постоянно претерпевает поражение. Просто потому что Леонид Васильевич далеко за пределы центра распространяет свой наркотрафик и его сотрудничество с откровенными уебками очевидно не принесло пользы никому, кроме его счета в банке. Мельникову не хватает мощной поддержки, он вынужден захватывать арену игорного бизнеса, только лишь потому что ниша пустует, а Басов туда влезать не спешит, довольствуясь званием главного короля порошка и таблеток. Понемногу открывая точки и расширяя еще и чистый ресторанный бизнес. Басова даже очернять не имеет никакого смысла, ему даже приписывать что-либо просто без нужды, он ни разу не ангел, и никогда этого не скрывал. Ровно каждый в городе слыша его фамилию первое, что скажет, что он — хитрый ублюдок и связываться с ним, или оказаться у него в немилости не хочется никому. Он широко улыбается, но глаза его чаще всего арктически холодны и безразличны. Можно обмануться его дружелюбием, но стоит лишь сделать шаг в неверную сторону, как он мгновенно покажет, что по праву зовется одним из приспешников самого дьявола. Что не мешает самонадеянным придуркам совершать попытки расшевелить его темное царство, подбираясь с разных сторон, только бы найти уязвимости и пощекотать себе нервы, если вдруг получилось где-то поднасрать. Что вероятнее всего будет последним в их бесполезной жизни, но попытаться ведь стоит, когда стоит такая цена вопроса. Наебать акулу приятнее, чем пиранью, акула играть в игры не станет, пиранья довольно слаба, когда остается одна. Я смотрю как он пожимает руки, как отвечает на ряд вопросов касающихся открытого им места, спрашивают имеется ли причина помимо очевидной — благотворительности, на что он улыбается, но молчит, а я считываю даже на расстоянии, что ему перекусить хребет их хочется. Я вижу в нем ненависть к любопытству, к попыткам влезть ему под кожу, я вижу жадность с которой он хранит память о моем отце, и это отдается внутри одобрением такой силы, что вместо того, чтобы оставаться в стороне, я делаю вид что Басов мне жизненно необходим и с совершенно насквозь фальшивой улыбкой увожу его от пронырливой тощей блондинки, которая пытается засунуть поглубже свой острый вылепленный хирургом нос и не менее острые наращенные ногти. — Спасибо, Филипп, от настырности особ средств массовой информации порой без преувеличений тошнит. — Это их работа, — без особых эмоций отвечаю, видя неподалеку Эрика, что с бокалом осматривает по привычке толпу, не став срываться за мной следом. Ему не по нраву такие сборища, не по нраву и мне, но я не мог не прийти, об этом не шло и речи, это не обсуждалось. Я обязан почтить память отца, я этого хочу. И делаю. — Хорошо выглядишь, парень, я рад что ты сегодня здесь, Сергею было бы приятно. — Похлопывание по плечу вызывает дрожь, что скользит от затылка, он так говорит словно все еще имеет связь с отцом, словно тот стоит за его спиной и как прирученный демон, или же ангел, что вечно будет хранить что-то нашептывает. И от этого дико. От тепла в голосе дико ровно каждый раз, потому что я вижу прекрасно насколько много в Басове социопатии, которая проявилась и в характере Свята особыми оттенками. Вижу эту их общую черту и полное безразличие к кому-то чужому. В их системе ценностей есть четкое распределение на своих и чужих. И в ряды тех, кто близок попасть почти нереально. Я вижу в них много психических, странных, непонятных большинству сломов. Только если Леонид Васильевич вероятно никогда в своей жизни не был цельным, и вряд ли когда-либо станет, потому что жить в отрицании, делая вид, что не существует огромной нависшей тени и не стать хотя бы частично безумным невозможно. То Свят как никогда выглядит нашедшим свою персональную огранку, став тем самым драгоценным камнем, вокруг которого оплавленный металл, что никогда не позволит чему-либо с ним случиться. У брата волей судьбы появился в начале пути тот, кто станет тенью, как стал когда-то для Басова мой отец. Леонид неиронично пугающий. Вызывающий отторжение вместе с уважением, любопытство и еще множество сложно описываемых эмоций. Он откровенное чудовище для многих. Но чем больше я получаю доступа к его настоящей, скрытой от многих личности, тем больше понимаю что человек кажущийся жутким монстром, в самом деле не бездушный. И это его огромная тайна. Это чертов секрет, который он либо раскрывает при желании сам, либо тот навсегда сокрыт от чужих глаз и разыскать его, вскрыть насильно попросту невозможно. Еще одно открытие, что не дает мне покоя — Басов сломан. Слишком давно сломан. И как неправильно сросшаяся после перелома кость, имеет свои уродливые неправильные стороны, при этом умудряясь полноценно функционировать. Только после ухода моего отца словно лишь на две трети, одна из которых — приобретенная случайно любовь, что неспособна заполнить образовавшуюся брешь после потери. Любовь здесь бессильна, подобное она не способна исцелить. Реанимировать часть отмершей души ей не подвластная роскошь. Увы. Я узнаю его слишком стремительно, попадая в святая святых — его мысли, удивляясь открытым желаниям и чувствам, впервые озадаченный тем насколько же все мы бываем чертовски слепы, не замечая показанных оттенков, интерпретируя их совершенно по-разному. Свят говорит что его старик внезапно активировался, заигрался в отца, почти навязчиво и крайне настырно пытается сблизиться, Святу такая близость откровенно говоря ни к чему, он привык быть на расстоянии, принимая как факт, что да, отец у него есть, но нет, горячей любви испытывать не хотелось, не хочется и вряд ли проснется желание после. Святу хорошо и без того, фокус давно сместился на единственного интересующего его человека, в нем заключается его персональная вселенная. О большем он и не собирается думать или мечтать. Цели, планы, даже саморазвитие… все без исключений посвящено лишь Максу. Ему похуй как это выглядит, его не трогает ни одобрение, ни осуждение, ничего вообще и если поначалу мне жутко хотелось мозги ему вправить, то с течением времени я понимаю, что у каждого свой путь? Вмешательство со стороны способно лишь испортить жизнь вмешивающемуся в чужой устав человеку, это не навредит им, у них и без того все сложно, но идеально настолько, что тошнит временами. Вмешательство в жизнь брата навредит лишь мне и испортит наши с ним отношения. Потому что насколько бы он ни хотел чтобы мы были близки, настолько же резким он станет, стоит лишь всунуть нос и попробовать сказать, что они нахрен больные оба и это вообще ненормально как ебаный сахар растворяться друг в друге, не оставляя даже минимального личного осадка. Они сливаются, без границ и рамок, они растеряли к чертовой матери контуры, смазались и проникли друг в друга. А это патологически пугающая хуйня, потому что жизнь таких придурков рано или поздно накажет, отобрав друг у друга. И сука я не хочу такого исхода, это пугает, это вызывает панический ужас, потому что стоит лишь уйти одному, второй потянется следом без шансов. А бессмертных среди нас нет. Хоронить же двоих разом будет для меня слишком сильным ударом. Открытие мемориала меня пиздецки расшатывает. Мыслей о смерти, о потерях, о болезненной реальности становится слишком много. Мне казалось, что я прихожу в норму, по крайней мере, пытаюсь. Относительная тишина, комфорт, уют который Эрик приносит в мою жизнь, вместе с настоящими чувствами, мощными и невероятными, ощущение концентрированного счастья и правильности… Отдых в Куршевеле который подарил огромное количество безумно разных впечатлений, что по праву теперь будет тем самым отрезком времени, который приятно вспомнить, а вспоминая не скрывать, как возбуждает пережитый опыт, как налипает на губы улыбка, как прокатывается в теле сытая дрожь и мелькает мысль когда-нибудь повторить при возможности. А после чуть более спокойные будни, наш частично построенный дом, подрастающие лисы, что разбавляют будни смехом или местами раздражением, мохнатые дети, которых то ругаешь, то нежишь, и чувство ответственности, что они прививают, уча отвечать за других. Жизнь с пробуксовкой, но начинает налаживаться. Еще казалось бы всего-то прошлой зимой, я думал о своей разъебанной жизни, и ровно таком же разъебанном теле и понимал, что затухаю. Долго, очень долго на чистом энтузиазме поддерживая в себе скупой огонь, все равно неизбежно превращаюсь в слабую искру, что имеет срок годности. Искру, которой осталось не так уж и много, не осталось почти ничего… Я осознавал, что еще немного и как бы не пытались помочь, как бы не раздували погасшее пламя, как бы не укрывали от потоков воздуха, как бы не стремились помочь, все равно вскоре полностью погасну. Было дерьмово и откровенно говоря страшно от того насколько мне спокойно, что огонь жизни гаснет. А усталости внутри скопилось так много и она выжрала все имеющиеся ресурсы и силы и это принималось без сопротивления и желания положение свое изменить. Я видел, что то пламя которое вопреки всему вело вперед, пламя что всегда было ледяным, ярким и стойким… гасло, теряя оттенки. Я весь их терял. Топливо закономерно заканчивалось, подпитки брать было неоткуда, резервы я опустошил. Я был готов прощаться. Я был готов последние слова говорить. Даже не надеясь, что смогу вот так стоять на своих двух без попыток выхаркать растраханные болезнью легкие. Однако же… Вдруг полыхнуло с новой силой. Вдруг снова пробуждена эта первобытная жажда, а я глотаю смешавший как в шейкере множество запахов воздух полной грудью. Вдруг я больше не просто искра, я как минимум разгорающийся факел, который способен собой осветить путь тому единственному кто не побоялся остаться, несмотря на полный пиздец рядом, остаться и собой спасти. Я снова горю и это, мать его, удивительно. Это, мать его, поражает, как много всего успело измениться. Я долгие годы шел обозленной сукой по жизни, гробя себя — ненавидя других. Измученный, избитый судьбой, изуродованный любовью, отравленный чувствами с перманентной горечью внутри. Я шел годами, вяз как в болоте в крови и грязи, в токсичности среды, в насилии и смерти и не было просветов, перемен не маячило на горизонте. Чтобы после все так лихо изменилось всего лишь за менее чем тысячу дней. Шокирующая хуйня, абсолютно шокирующая. Я годами бродил побитой брошенной изуродованной псиной, чтобы оказаться там, где я есть, приобретя так много, исправив, достигнув… Я стою на этом пафосном приеме и понимаю, что после отдыха, после положительной динамики на очередном плановом обследовании, где нам говорят что очагов не обнаружено, а онкомаркеров нет в крови, я должен быть так счастлив, что прыгать сука до неба. Потому что дело близится к ремиссии. Стабильной. Вероятнее всего по прогнозам длительной. После обследования, которое заставляет Гонсалеса потерять сон и блевать на нервной почве часть ночи, вместо меня с испорченным лечением желудком. После всего хорошего, что пришло в мои руки в последнее время я должен наслаждаться без заморочек. И ведь что парадоксально — никто не пытается у меня ничего отобрать. Я должен быть счастливым, спокойным, удовлетворенным, благодарным и бесконечно восторженным. А я стою, смотрю на отражение в панорамном окне, держу онемевшими пальцами бокал, наблюдаю за двигающимися гостями за моей спиной и мне тошно от самого себя, я хочу жить на полную катушку, только у меня не получается. Сколько времени нужно для того чтобы стихла эта агония скорби, что пробуждается, стоит лишь дернуть крючком и содрать успевшую образоваться тонкую корочку на открытой ране потери? Сколько всего еще я придумаю, чтобы в очередной раз обвинить и в невнимательности, и в бессердечии? Вообще во всем, приписывая себе явно лишнее, только бы сделать внезапно больнее и от души в этом утопиться. Захлебнуться к хуям. Просто потому что чем шире я начинаю улыбаться, тем более стыдно становится потом. Он умер, чтобы мы могли жить. Мы и живем. Только от полученного счастья отчего-то не легче. Счастья хотелось бы с ним живым. И эта взаимность в глазах Басова, которую я ловлю весь чертов вечер полосует острее ебаных лезвий, которыми как-то в наркотрипе я резал свои руки как сущий дебил. Сколько всего еще я начну в себе взращивать, чтобы отвращение росло и к собственной душе, и к телу, только бы не обрести полноценный покой? Только потому, что у отца не вышло остаться до глубокой старости с любимым человеком… Только потому, что ему было всегда бесконечно больно, а о боли он молчал, сгорая годами один, не имея в моем лице друга. А ведь мы бы могли. Мой папа, тот самый, что берег как умел, располовинил себя на две части, одна изначально была для Басова, вторую он вручил мне, но я не принял ее… Я выебывался с подросткового возраста так сильно, что откатываясь в прошлое за некоторые вещи сам бы себя придушил, потому что был исключительной сукой. А понимая, слишком многое, понимая в свете открывшихся истин, что в то время он мучился от неразделенной, не до конца взаимной любви и невозможности быть рядом с тем, кого любил всем своим существом. А я добавлял. Я сверху высыпал на него горстями пренебрежение и незаслуженную ненависть. Он проебался во многом, он совершал ошибки и в воспитании и по жизни вообще, даже в истории с моей матерью есть много пробелов, есть много поворотных моментов, где от его действий все могло бы быть менее драматично. Но… Но он был таким, он был и я бы хотел, чтобы это не менялось. Плевать, что отцы не должны хоронить своих детей, детям хоронить родителей не менее больно. Сколько еще я буду смотреть и у меня будет сжиматься от жалости сердце? Сколько еще тоска будет изводить, мешая с головой в любовь окунуться? Мне стыдно, что я отталкивал отца, мне так неебически стыдно, что если бы я мог, я бы постарался все исправить, постарался бы изо всех сил, потому что… Его всю жизнь отталкивал единственный необходимый человек, всю жизнь удерживал на расстоянии и в четко очерченных рамках. И откуда в отце было столько сил, чтобы все равно идти следом, мне неведомо. Но это, черт возьми, буквально восхищает. Мне стыдно за тот эйфорический жар, что растекается в моей груди, что греет между лопаток от неуемной любви, которую я не веря в саму возможность подобного чувства… на заре жизни вдруг его незаслуженно получил. Я не приложил и грамма усилий, меня просто вот так одарило едва ли не идеальным принцем из ебаных темных сказок про чудовищ. Насрать на минусы его характера, на сомнения и метания, на сложности, насрать просто на все, я даже не мечтал, а потом он мне безразмерное, ахуительное, созидающее, вырвавшее меня из рук смерти чувство. Подарил, дав вдохнуть снова этот блядски необходимый мне воздух и разжечь огонь желания просто жить. Мне стыдно, что я недостаточно благодарный. Недостаточно вкладывающий. В то время как мой отец посвятил своей любви всю свою жизнь, мечтал, строил воздушные замки внутри своей головы, временами получая подпитку от Басова. Его отталкивали оба человека, которым он сердце свое вручил. Он долгие годы пытался что-то изменить, он этих перемен не просто ждал, он их жаждал. Ничего в итоге так и не получив. Я не двинул даже сраным пальцем, чтобы исправить ситуацию между нами, выпестовав таких размеров обиду и ущемившись до самой глубины, что пытаться рассмотреть хотя бы немного, что же варится внутри отца не стал, не пришло в голову, не мелькнуло чертовой мысли. А теперь, после сраного пожара, и ебаный хуй становится шлангом. Логичное, умное, даже мудрое вползает и насилует мне мозг, обвиняет и давит-давит-давит бесконечно, желая испепелить изнутри. Я бы на месте отца банально не смог бы так долго терпеть отказы и регулярное «пошел нахрен» и в лицо, и в спину. Так долго идти ищейкой по следу, пытаясь вынюхать любовь, которую ждало измученное ожиданием сердце. Так долго стучаться в закрытую дверь, за которой я заперся, отказываясь его впускать. У него было огромное количество, невероятный резерв нечеловечески огромных сил, потому что я бы свихнулся нахуй спустя первую тройку лет, максимум дотерпев до пяти-десяти. Я бы скорее всего Басова просто прибил и сдохнул бы от тоски следом. И себя бы придушил, послал бы подальше, назвав неблагодарным бесполезным выблядком, разочаровавшись и в любви, и в жизни, и в понятии семьи как таковом. А он шел. Он рядом был. Его гнали, ему говорили свое сраное «нет». Его не могли сломать, пока не скопилось и не въебало все разом, по и без того измотанной нервной системе и он не рассмотрел иного выхода, кроме как уйти. Отец устал. Устал так сильно, а я ведь мог быть рядом с ним и хотя бы минимально ношу облегчить. Поговорить откровенно, расставив все точки и отпустив. Пусть идеально бы больше не вышло, мне не пять, далеко не пятнадцать, прожита уже половина так точно сраной жизни. Пусть отношения, где душа нараспашку и предельная откровенность установить вряд ли бы получилось, но связь не прервалась бы насильно, не повисло бы так много вопросов без ответа в воздухе, не сводила бы с ума теперь вина. Моя поддержка могла бы изменить многое. И мне блядски стыдно за это. Мне блядски стыдно, и пока я смотрю на свое отражение, чувствую что снова, с новой силой себя ненавижу. Предательски вздрагивая, когда ко мне подходит мой персональный ком безупречного тепла, моя сила, мощь, облаченная в красивое подтянутое тело, моя чертова персональная печка где килотонны терпения, жара и любви и все лишь для меня одного. Подходит, укладывая свою тяжелую, обжигающую даже через слои ткани ладонь мне на поясницу, оказывая внимание и молчаливую поддержку. Он рядом, всегда рядом, всегда дает знать что если он нужен, то готов, для меня готов всегда и на все, купая в понимающем взгляде, а во мне так много к нему благодарности и чувств, что кажется разбухает грудина, раздувается от чрезмерной наполненности. Я с ним такой пиздецки слабый становлюсь и уязвимый, такой ненормально открытый нараспашку, что сука шипит, рычит глядя исподлобья, бьется в истерике, суке хочется свободы и воли, но суку я рядом с Эриком заставляю биться в агонии, но не сметь ему хотя бы ненароком брошенным словом вредить. Потому что и без того делаю для него недостаточно много, неравноценно, мне вероятнее всего за жертвы его души и сердца никогда не отплатить. Даже если буду очень сильно стараться. Мне стыдно перед отцом, стыдно что он все видит и обвиняюще за мной — придурком следит, с укором что я недостаточно ценю и оберегаю полученное личное счастье, что далось так легко. В то время как он получить желаемое так и не смог, прикладывая массу усилий огромное количество лет. Мне стыдно и отвратительно, что с Басовым отношения устанавливаются слишком близкими. Отношения, которые должны были быть не с ним, а с родным, и разумеется любимым мной отцом. Отношения, которых он хотел, а я отказывал, отталкивал, обвинял и раздражался в вечных посылах. Мне стыдно… Я со стыдом не знаю что делать, глядя на себя в отражении и желая его нахуй разбить, швырнув дорогой бокал с шампанским, где почти прекратили лопаться пузыри, заветренный алкоголь теряет свои свойства, просто потому что мне не хочется праздновать и его пить. Хочется утопиться в рефлексии, наказать себя, насмотреться на короткие сраные волосы, тыкать в этот изъян разбалованной, эгоистичной рожи. Это исправимо. Но я не исправляю, просто потому что щепотку страданий заслужил. Я в последнее время живу в отражении с преломленным неправильно светом. В мире кривых зеркал, где не добраться до истины в искаженном отражении действительности. Я слышу слова любви, а в голове звучит: тебя любить не за что. И то, что красота в глазах смотрящего, легко оспаривается мной. В отражении, на которое я смотрю, красоты нет. Она испорчена и недостаточна. А я испытываю чудовищный дискомфорт, в попытке хотя бы что-то исправить начинаю с Максом делать по нарисованному еще в отпуске эскизу тату. Постепенно. Неспешно. Рассматривая подолгу, как на светлой коже расцветают чуть припухшие холодные и безумно красивые лилии, что прячут чрезмерно много смысла в деталях, что разбросаны то тут, то там, разбавляя цветочную вязь. Мы проводим часы вместе почти в тотальном молчании, что порой разбавляется восторгом брата или его нытьем о том, что Макс никогда ему не позволит хотя бы один единственный рисунок на кожу нанести. И получает от меня вполне логичный ответ: ты просто убеждать его не особо пытался, либо не слишком саму татуировку хотел. Я вижу, как горят глаза Эрика, когда он прослеживает кончиками пальцев каждый новый виток тату по лопаткам и плечам, по груди и ребрам, как мечтает увидеть конечный результат и изучить его губами. Повторяя, что считал будто красивее мне уже не стать, и без того безупречен, а я постоянно превосхожу все его ожидания и раз за разом доказываю неправоту. Он зовет меня своим личным, прекрасным во всем искусством. Он покорен. А я расстроен. Потому что казалось, как только начнут скрываться шрамы снаружи, стянуться и станут менее заметны болезненные рубцы внутри. Но нет. Добавляя очков телу, любить себя с натуральными, но короткими волосами все равно не получается. Любить себя за розовые губы, идеальную челюсть, длинные ресницы и яркий оттенок радужек, что казались козырями — не получается. Не получается ничего, даже те несколько продолжительных разговоров с Ванессой лишь усугубили ситуацию. Она вынудила меня начать слушать себя, рассмотреть изнутри своей головы беспокоящие меня мысли и страхи, в итоге столкнув с тем, от чего я годами бежал. — Ты вполне комфортно ощущал себя с наращенными волосами, которые принял решение снять и с тех пор мучаешься, не в силах принять себя таким. У меня есть лишь один единственный вопрос: по какой из причин ты решил от них отказаться? Какая настоящая причина, по которой ты предпочел дискомфорт и ментальную нестабильность, намеренно навредил своему психическому состоянию? В угоду чему? Что в тот момент тебя триггерило так сильно, что ты сумел выключить эгоизм и отодвинуть собственный комфорт? Человека можно называть щипцами? Ванесса — острый, длинный пинцет. Она подцепляет и несмотря на сопротивление, несмотря на то что нужно прикладывать усилия, чтобы вытащить, причиняет боль очень выверено и почти с хирургической точностью, впивается как инструмент в кровоточащую плоть и тянет, сжав нужный ей нюанс так крепко, что вырвет его если потребуется живьем и покажет. Мы начали с ней прорабатывать мои проблемы с принятием ухода отца, с виной перед ним, хуевым детством и всем остальным. Поняв довольно быстро откуда там растут ноги, что обида на мать, перекочевала на него, и за неимением варианта отомстить почившей родительнице, я отрывался на том кто рядом, заботится и жив. Моя зацикленность на уходе матери сыграла со мной очень злую шутку, сфокусировавшись на негативно полученном опыте, я боль свою вынашивал внутри, отказываясь отпускать. А в больном организме, редко когда способны появиться и здравые мысли, и здоровые чувства. Боль — воспалительный процесс, который зачастую сопровождается скоплением гноя, который сам по себе очень токсичная вещь и никуда не испарится. Пока его не вырежешь/выпустишь из раны, она не сможет зажить, а организм не будет в порядке. В подобной среде что-то идеальное, положительное, созидающее буквально не способно было вырасти. — Ты ведь не пробовал стирать белоснежную майку в черной воде? Как бы ты не старался, она не останется без единого оттенка. Ткань впитает краску, грязь, любую из примесей. И пока ты не попытаешься отмыть ее в кристально чистой мыльной воде, вряд ли сумеешь привести в порядок, вероятнее всего навсегда испортив. А от усилий еще и деформируешь ткань, которую станет уже не спасти. — Простота ее сравнений почти раздражает, я снова чувствую себя ребенком, которого окружают слишком умные, пиздец мудрые взрослые с ебаным опытом. Взрослые, с которыми ты не имеешь права спорить, они априори все знают намного лучше, заведомо ставя тебя в позицию глупого, ограниченного, порой и вовсе тупого. Снисхождение, которым частенько от них веяло, в свое время выполоскало меня как в кислоте, заставляя наполняться злобой как оплавленными шрамами, покрываться рубцами из отторжения, в итоге от многих тем попросту закрываясь на сотни замков, и так и не сумев их после в одиночку открыть. Их заклинило нахуй. А помощь я больше не принимал. Помощь психологов стала синонимом унижению. — Проблема старых переживаний, проблема непроработанных болезненных моментов в том, что они способны стать и грязной водой, и гноем. Отравляя потенциально прекрасные, пришедшие новые вещи к нам в жизнь. И будет казаться, что ситуация вновь повторяется. Однако, правда в том, что прекрасное семя не способно прорасти в отравленной почве. Семя не виновато в том, что земля не способна плодоносить. Ты считал, что от тебя мать ушла потому что она тебя не любила, а раз не любил человек, который по твоему мнению обязан был одарить тебя любовью по факту рождения, значит не могут любить остальные. Первым на кого ты наслоил, первым кого ты искупал в черной воде — был отец. Остальное запущенная цепочка событий. Твои болезненные, травматичные и созависимые отношения с Максом, где ты постоянно выступал провокатором лишь потому, что не мог поверить, что у него все же есть к тебе чувства. Мать не любила, отец не любил, разве может полюбить чужой человек? А если говорит что любит — тогда пусть доказывает. Не все в вашей истории было твоей виной, множество нюансов тому подтверждение, но изначально токсичность в отношения принес ты со своим тазом с черной водой, который за собой начал регулярно таскать. Моя ебаная психика, мое нежелание отпускать травматичное детство, мое непонимание и обида — мой таз с черной водой. Это звучит как ебанизм, абсолютный ебанизм. Я тупее блять ничего в этой сраной жизни не слышал. И ее рассуждения кроме отторжения, непринятия, раздражения, злости и разочарования не вызывают вообще. Мне хочется послать ее нахуй, потом сказать, чтобы она сожрала свой диплом и выблевала, сожгла все сертификаты и забыла вообще о блядский практике. Она не психолог, не психотерапевт и не психиатр, она шарлатанка, возомнившая себя сведущей в чужих душах. Тот самый хирург, что вскрывает тебя без анестезии, препарирует как грызуна, выпускает сука тебе кишки и наблюдает, как ты истекаешь кровью, чтобы в этот самый момент смотреть с превосходством, а потом вывалить свое сильно важное мнение. Единственно нахуй правильное. Мне хочется ее придушить, смотреть, как наливаются кровью глаза, как лопаются от напряжения белки, как она захлебывается слюной, багровеет лицо и синеет кожа. Хочется ее боли, настоящей невыносимой боли, чтобы поняла, что мы не марионетки и не игрушки, а она крайне хуевый кукловод, я видал в разы лучше. Я на таких как она пачками смотрел и сжирал их доебы на завтрак, переваривая к обеду, чтобы выхаркнуть остатки на ужин. В гробу я видал ее аналитические способности, рассуждения и все остальное, вплоть до нюдовой помады и прозрачных очков. И на Весту хочется наорать, что она все же подтолкнула меня пойти к этой долбоебке в узкой юбке, что сидит с прямой спиной и сверлит своим совершенно индифферентным взглядом. Бессердечная сука с пучком светлых волос на затылке. Сука с эго выше небоскреба и самомнением размером с галактику, вероятно нетраханная последние несколько лет, балуется с новомодными вибраторами, потому что такую стерву трахать нормальный мужик никогда бы не стал. Разве что запихать в ее слишком дохуя пиздящую глотку хуй и выебать до рвотного рефлекса, чтобы давилась и плакала, скулила и умоляла отпустить. Меня накрывает до тремора рук, до дрожи где-то глубоко внутри, до такой силы протеста, что я готов встать и свалить от греха подальше, иначе точно суку убью, прикончу нахуй. Двум сукам на территории противопоказано быть. Моя внутри исходит ядом, рычит от ярости и выпускает острые когти, сука хочет крови и боли. Суке нужен реванш, потому что никто не смеет своими ебучими пинцетами ковыряться в моей душе. Там и без того болит. Меня накрывает без шансов, мыслить здраво не получается, накатывает на тело волной нестерпимого жара. А после настенные часы начинают вместе со старинной кукушкой оповещать что прошел оказывается уже целый час. Передо мной вырастает большая кружка с зеленым чаем. Листок мяты, долька лимона, два крекера сбоку на блюдце и несколько салфеток, а еще в противовес ее холодной подаче, удивительно мягкая и теплая рука в своем нихуя не безразличном касании к моим ледяным пальцам. — Нужна невероятная сила для того чтобы признать что существует проблема, и эта проблема не в ком-то другом, ведь обвинить всегда в разы проще любого из людей, кроме себя. Нужна невероятная сила, чтобы не искать оправданий, трезво глядя на совершенную ошибку. Но именно в тот момент, когда мы смотрим на нее, испытывая калейдоскоп различных эмоций и происходит тот самый разрез гнойника или смена воды в тазике, в котором ты пытался полоскать и людей и взгляд на многие вещи всю свою жизнь. Я не пытаюсь тебя осудить или обвинить. Я просто вместе с тобой анализирую то, что уже успело произойти и к каким бы выводам я не пришла и не озвучила, это уже не сумеет изменить произошедшее. Я могу лишь помочь тебе, посмотрев на то, что давно отжило, попытаться идти дальше, прекратив нести за собой этот таз с черной водой, оберегать воспаленное гноящееся нутро, не позволяя после краткой вспышки боли выпустить это изнутри, чтобы оно наконец-то полноценно зажило, навсегда оставляя небольшой шрам, но больше не отравляя все с чем соприкасается. Мягкость тона, громкость ниже, слова подобранные с ювелирной точностью, вместе с теплой кружкой в моих руках, заставляют суку замолкнуть и разочарованно закрыть свой скалящийся в ярости рот. Я не проронил ни слова на сегодняшнем сеансе, слова похоже ей и не нужны. Диплом свой жрать ей не стоит как минимум потому что проницательность позволяет ей потушить меня как вспыхнувшее неконтролируемое пламя. Диплом она заслужила, и пусть раздражает, пусть открываться сложно, но я пришел за помощью сам. Впервые сам. Исходить ядом, ненавидеть и винить человека, который посвящает мне свое время, выслушивая и пропуская через себя будет просто по-скотски. В конце концов, я боюсь до ахуя, что мой характер, неумение строить отношения и ошибки прошлого приведут к тому, что я потеряю Эрика, а это я не смогу блять пережить. Значит, стоит что-то менять. Хотя бы пытаться. Предотвращать, а не разбираться с последствиями. Предотвратить всегда намного проще. — Я снял волосы, чтобы он глядя на меня прямо или со спины, сразу же понимал что я мужик. Чтобы не позволял себе обманываться. Чтобы наконец принял как факт, что я одного с ним пола. Целиком принял. Мне захотелось форсировать события, подтолкнуть его к принятию, и в который раз провоцировать. Это то, как я привык решать подобные вещи в отношениях. — Она спросила об этом довольно давно. По-хорошему мне стоит покинуть ее кабинет и дать себе время переварить многое, но я зачем-то открываю рот. — У него до меня не было мужчин. Надеюсь и не будет, — добавляю и морщусь, когда отпиваю чая, что чуть кисловат, зато согревает. — И я никогда не отрекался от того что моя внешность немного феминна, мне это не мешало, наоборот нравилось. — Женщины тоже носят очень короткие стрижки, — внимательно на меня смотрит, а я хмурюсь. — Это сложно. Когда постоянно внутри сидит мысль: он не трогает мой член, ему противно. Он ласкает меня как женщину, и пусть разум подсказывает, что у человека не было другого опыта, ему нужно подсказывать, учить, просить, озвучивать. Внутри все блять скукоживается от недовольства и отторжения. Ревность искажает картинку, хочется шипеть и выебываться, чтобы услышать три сотни его люблю, но все равно пиздеть, что не веришь. Просто потому что, Гонсалес любит баб, всегда их любил. А я сраное исключение с длинными волосами и всем остальным. — Кризис ориентации — очень болезненная перестройка психики. Это буквально переоценка ценностей, знакомство с самим собой, и настоящий шок для ментального здоровья, особенно если до этого было резко негативное отношение к чему-либо подобному. На самом деле Эрику не менее, а возможно, и более сложно в данный момент, чем тебе. Особенно если имеется давление со стороны. И обвиняя, ты как минимум будешь отталкивать его, показывая, что просто не понимаешь. И если он сказал о проблеме внутри него один раз, получив подобный ответ, попробовал сказать еще раз, но снова уперся в стену твоего эгоизма, что выражается в страхе и ревности, в следующий раз он промолчит. Проблема не решится, она будет отложена. Первая, вторая, пятая. Отложенные проблемы — скапливаясь — превращаются в катастрофу, большинство из них после становятся причиной разрыва. — Ненавижу свое отражение в зеркале, в попытке показать ему, что я мужик, а после в попытке наказать себя этим, потому что был дерьмом с собственным отцом, я испытываю отвращение от того как выгляжу, перестав чувствовать себя собой. А потому когда слышу, что красив, от людей которым врать просто не имеет смысла, слыша об их принятии меня даже таким, я раздражаюсь и это пиздец мешает полноценно жить. — Нарасти волосы, сделай так, чтобы при взгляде на собственное тело и лицо ты испытывал положительные эмоции. Просто сделай это. — Психологи не подталкивают пациентов к действиям — они анализируют, Ванесса, — отпиваю еще чая и откидываюсь на спинку дивана, напряжение что было во мне словно стальной штырь, вдруг исчезает. Я вспоминаю где я, вспоминаю что она помогла Весте, вспоминаю что это просто ее шаг мне навстречу. Я не на приеме. Меня никто не собирается лечить или осуждать. Просто в силу невовлеченности, ей легче помочь мне сделать необходимые выводы. — А я и не твой психолог, Фил, — пожимает плечами. — Хочешь начистоту? — Приподнимает бровь, закидывает ногу на ногу, сложив на колене руки в замок. — Я бешусь с жира? Выебываюсь на пустом месте как неблагодарная тварь? — Спрашиваю первое, что приходит на ум. Снова отпиваю чая, чувствуя как тот горячим потоком спускается в желудок. — Нет, ты просто очень хочешь, чтобы тебя любили, при этом совершенно не готов поверить, что это возможно из-за травмировавшего тебя опыта. И потому постоянно ищешь за что уцепиться, а видя уязвимость Эрика, зацикливаешься на этом и держишь как оправдание, если вдруг у вас не получится построить отношения. Ты скапливаешь в себе очень много страха. Неуверенности и делаешь довольно опрометчивые вещи, вредя этим в первую очередь себе. Позаботься о собственном комфорте, решая по одной существующей проблеме за раз. И постепенно убирай по пункту из списка. И пойми, что всегда можно для начала поговорить, очень много ошибок не было бы совершено, умей люди разговаривать предельно откровенно вовремя. Это когда-то вполне возможно спасло бы оба мои брака. Но нет, как видишь, мне тридцать, а я одинока, разочарована и уволилась с работы, потому что начальник мудак, который не принимает отказов. Я в себе взрастила отторжение к мужчинам, отказываясь отпускать травматичный опыт, во много наслаивая свое отношения ко многим вещам на людей изначально, априори не давая им шанса проявить себя. У меня не получается видеть картинку такой, какая она есть изначально, происходит как в фотошопе мгновенная инверсия и оттенки сменяются противоположными. Поэтому я тебя понимаю очень хорошо, вероятно намного лучше, чем ты даже можешь представить. И как я люблю говорить друзьям, заметь, не пациентам, потому что им такого не расскажешь… Не будьте как я: озлобленными, разочарованными, пессимистичными суками, потому что останетесь одинокими. Я давно сделала выводы, и вынесла свой вердикт и себе и тем, кто делает попытки со мной сблизиться. Вероятно, когда-нибудь я сумею это отпустить. Но даже понимание ошибки, не спасает меня от ее бесконечного повторения. И спасти себя я могу лишь сама. Спаси себя сам, Фил. Подари себе покой, впусти в себя счастье, наслаждайся тем, что болезнь отступила, близкие люди рядом и в месте, где ты считал, что любви быть больше не могло, она появилась. Живи. Ты ведь выйдя из больницы обнулился. Ну так не возвращайся к старой тактике поведения, иначе в чем смысл новых шансов, если совершаются старые ошибки? Твой таз с водой тебе не нужен. Брось его и уходи вперед. Как бы цинично не звучало, две причины твоих проблем из глубокого детства просто из твоей жизни уже ушли. Рядом лишь настоящее и перспективы. Будет жаль, если ты продолжишь свой таз тащить, вымачивая все вокруг и теряя новоприобретенные вещи. Очень жаль. — Я хотел тебя придушить около часа назад. — И даже соверши ты желаемое, это бы ситуацию никак не изменило. Печально, да? — Вижу искры веселья в её взгляде, холодные глаза, которые распиливали еще недавно, наполняются жизнью и эмоциями, улыбка на ее светлых губах оказывается красивой и вполне искренней. Я не назову ее другом, это будет слишком громко, а еще лицемерно, после всего того дерьма, что мне хотелось на нее вылить от злости. Но она мне нравится. Я люблю умных людей. Прямолинейных и честных. И пусть я все еще скептичен, а многое вызывает раздражение и все не будет просто, но к мастеру по наращиванию волос стоит записаться как можно скорее. Потому что в зеркало смотреть нет никаких сил, это просто невыносимо целиком и полностью. Меня заебало уже сношаться со своим мозгом. Стоит расслабиться и жить, бросив сраный таз с черной водой. Ладно, я нихуя не представляю как это сделать, кроме попыток вернуть комфорт наедине с самим собой, но вероятно медлить уже просто непозволительно. *** Ванесса получает от меня букет, и вкусный торт, что мы покупаем с Эриком, когда возвращаемся на базу, после очередного сеанса тату с Максом, а еще наконец-то наращенными волосами. Гонсалес на удивление тих, спокоен, даже расслаблен сильнее обычного, улыбается мягко, гладит мои костяшки, целуя пальцы, смотрит этими своими невозможными ореховыми глазами и ничего не говорит. Я вижу по его реакции, что ему нравится результат, то как он всматривался в мое лицо, как горел его взгляд оттенками голода, а губы целовали до нехватки воздуха, громче слов дали понять, что решение я принял в кои-то веки определенно верное на все тысячу сраных процентов. С волосами кайфово, пусть длина и всего лишь чуть ниже лопаток, оттенок подобран под мой природный цвет и они не прямые и гладкие, а слегка вьются и выглядят пиздец натурально, я доволен. Я очень доволен. Я так доволен, что постоянно неосознанно их трогаю, расчесываю пальцами пряди, скупаю половину уходовых средств в салоне, конечно же дорогой стайлер Дайсон с множеством насадок и еще кучу всего, чем захламлены задние сидения машины. У меня настроение настолько на подъеме что хочется неметафорично петь в голос. Любить сраный мир пусть даже не за что, тискать лисов, утыкаясь в них лицом и самодовольно принимать комплименты от Весты, что восторгается и качеством работы и качеством волос и всем остальным. Мне плевать на то, что зудит кожа от свежего куска тату, что она припухшая и немного болит, что это причиняет неудобство, потому что это все такая хуйня… Такая хуйня в сравнении с абсолютным удовольствием, стоит лишь покрутить головой, почувствовать как щекотно шее и щекам. Этот вес прядей на ушах, лезущие в глаза и рот волосы, запах исходящий от них и блять… Блять три раза когда Эрик запускает ладонь в них, чуть сжимая у затылка, очень осторожно… Возбуждает по щелчку пальцев. Я не помню как исчезает одежда, не помню кто потянулся первым, очнувшись с медленно входящим в мою задницу членом, опираясь на кухонный стол в блоке, со спущенными до лодыжек джинсами и трусами. И это горячее дыхание в затылок… То как он утопает в волосах, как трахает в слаженном ритме и шепчет-шепчет-шепчет насколько я сексуальный, красивый, самый лучший и просто потрясающий… И эти громкие шлепки его бедер об мою задницу, от которых так ведет, что я не в силах сдерживаться захлебываюсь стонами, а член скользит по столешнице, размазывая прозрачные капли выступающей смазки, влажной головкой по деревянной глади… И эти нежные руки, что то гладят мои бока, то скользят по шее, то трогают волосы, то впиваются в мою задницу и тянут на себя, тянут насаживая, тянут, вознося сука к чертовым небесам в неописуемом экстазе. И кончать вот так быстро и рвано, вот так жадно и голодно, вот так с хриплым вскриком как подстреленная птица, а после расплываться в сытой улыбке, когда Гонсалес — моя любовь невозможная, берет меня за волосы… Берет и заставляет встать на колени, чтобы я как кот свою сперму со столешницы слизывал. Стоит и смотрит, водит по моей щеке членом, додрачивает и кончает мне на лицо, кончает и размазывает по губам сперму, кончает и наблюдает за моим языком, которым собираю до капли и с гладкого дерева и с его пальцев, и даже те скудные несколько капель на его яйцах. — Совершенство, — проводит по моим губам подушечками, пока я все еще на коленях стою возле стола, пьяно смотрю на него, пьяно приоткрываю рот, а он вставляет мне два пальца до самой глотки и гладит изнутри щеки. Трахает рукой, трахает до самых костяшек, а после вот так сверху глядя сплевывает мне на высунутый язык, чтобы снова иметь пальцами, пока я сам того не заметив, начинаю поглаживать свой член. Горячо, очень горячо, то как он смотрит на мой рот, то как его член совсем рядом с моим лицом, то какая влажная кожа моих щек и волосы липнут к ней, а меня от этого кроет лишь сильнее. — Мое ожившее искусство, мой прекрасный ангел, мое божество, я готов поклоняться твоему телу. Твоей ахуительной узкой заднице, сколько бы я не трахал она так неповторимо ощущается, что я бы хотел быть внутри нее всегда. Особенно когда с силой сжимаешь, так идеально, до легкой боли, словно в тисках. Я обожаю твой рот, самый сладкий, самый горячий, самый обжигающий и умелый рот, с самой ребристой, самой потрясающей глоткой. И твои губы такие сексуальные и чувственные, такие невероятные, такие божественные, что их хочется всегда лизать, сосать и целовать. Тебя всего, моя непокорная сука, тебя всего я хочу вылизывать, мыть слюной, измазывать спермой и трахать. Обожаю, — хрипло шепчет, а я мычу от возбуждения, пока его пальцы в моем рту двигаются. И, разумеется, можно начать сосать его член, заставить его налиться снова до состояния камня, а после опрокинуть на пол и объездить, сбивая колени. Разумеется, он не скажет и слова против. Но его рука… Это пиздец. Как он по губам кончиками пальцев проходится, как гладит по щекам, делая их еще более влажными, пачкает моей же слюной, как за щеку пальцы заводит, гладя ее изнутри, а после снова имитирует фрикции. До корня языка, в четком ритме, под обжигающим инфернальным огнем взглядом. Приправляя все это бесконечным потоком льющегося как густая патока голоса, рокочущего, хриплого, спускающегося до шепота. Возбужденный, доминирующий, мое животное идеальное, мой ручной зверь. Мой. Мой целиком. И рука моя наглаживает яйца, растраханную дырку и снова сжимает твердый стояк, он заводит до невменяемости, заводит до нереального мощно, впрыскивая мне в кровь неутихающую жажду до его вкуса и тела. — Хочу трахать твой рот, чтобы ты сжимал головку в горле, чтобы с губ твоих текла слюна, пока я вылизываю твой член, пойдем в постель, — шепчет, берет мокрой от слюны рукой мою челюсть, поднимает за нее и целует со старта глубоко. — Вкусный, — бормочет и снова всасывает мои губы, лижет мой рот, трахает языком, — самый вкусный, — подталкивает в сторону спальни, подталкивает и после опрокидывает на кровать, начав снимать остатки одежды. Оставляя лишь голую кожу и покрытый пленкой новый участок тату, которого не касается. Ложится на кровать, подтаскивая за задницу меня к своему лицу, а меня от одних лишь мыслей, вот так на нем покататься… до головокружения вставляет. Я готов кончить лишь от вида его приоткрывшихся губ, что встречают мой член, который я не пытаюсь вогнать в его глотку. Мне достаточно того как старательно он вбирает хотя бы половину, лижет и вставляет мне смоченные в слюне пальцы в задницу. Ахуеть. Это ахуеть насколько приятно опускаться ртом на его член, вбирать сразу же до самых яиц и вот так позволять трахать себя с десяток секунд, чувствуя как он дрожит подо мной, но не прекращает ласк. И я со старта понимаю, что меня не хватит надолго, меня порвет в считанные минуты, это слишком хорошо, чтобы можно было терпеть долго. Особенно прокатывающиеся пальцы по простате в такт его губам и языку, которыми он мой член сжирает, а я нет-нет да подаюсь навстречу бедрами, забывшись от кайфа и двигаю как обезумевший головой, почти агрессивно отсасывая, вытрахивая его своим горлом со стонами. — Да-да-да… Боже, — срывается голос, а я вгоняю себе в глотку член, закатывая глаза под веками до чертова затылка. Меня размазывает. Стонать хочется так громко, чтобы весь мир услышал как нам хорошо, чтобы они от зависти передохли как мухи, ведь им никогда не познать такого невыносимого удовольствия. Я вибрирую оголенным проводом, дрожа от каждого прикосновения, прогибаюсь и когда тянет мою задницу, оказываюсь растраханной дыркой над его губами, что начинают вылизывать меня до истерики. Я катаюсь на его лице, скольжу по подбородку, задеваю нос, а член бьется мне по животу, тяжело раскачивается, пока я запрокинув голову бьюсь от кайфа в крупной дрожи. — Лижи меня, лижи еще, — шепчу истерично, громко, задыхаясь, в ушах шумит и разрывает голову писком, мне горячо внутри, я весь расплавлен, готов стекать на него каплями воска. В ахуе двигая бедрами, пока его рот сводит с ума с громкими влажными звуками, то как он всасывает, как ввинчивает внутрь язык, как мычит такой же безумный. — Повернись, сладкий, повернись и сядь на мое лицо, — целует мои ягодицы, пошлепывая, — иди сюда, смотри на меня, — просит сам не свой, я не узнаю нас обоих, голоса севшие, каждое слово вылетает стоном, все смазано перед глазами, я такой объебашенный, словно занюхал не меньше грамма или пустил по вене. У меня адекватных мыслей ровно ноль, когда переворачиваюсь, чувствуя как дрожат ноги, и вид моего члена, что скользит по его губам, а он подставляет язык и лижет, целует ствол, впускает головку в рот и смотрит возбужденный и невероятно сексуальный, убивает. Просто убивает нахуй. Убивает мать его, убивает когда тянет, чтобы снова вылизать мою дырку, убивает когда дрочит вместе с этим, убивает, когда я начинаю кончать, а он размазывает по своим губам сперму. И тянет снова ко рту задницу, смачивая ее слюной и спермой, спуская меня ниже, выдавливает едва ли не треть тюбика смазки на член, быстро смазав и мою дырку, чтобы после идеально заполнить, сразу же взяв сумасшедшую скорость. Пиздец. Он меня ебет как суку, задница горит от шлепков, от того как распирает, как хрипит и в голос стонет, так громко что эхом прокатывается по блоку — отдается по мне мурашками. А волосы прилипают к мокрым губам, волосы лезут в рот, волосы к шее и плечам липнут, пока я зафиксированный его руками, что как тиски сжимают до легкой боли, вишу над ним. А он трахает-трахает-трахает все быстрее и быстрее, чтобы после вбиться так сильно внутрь, что я едва ли не подпрыгиваю на нем и начать кончать, крупно дрожа. Пиздец. Какой пиздец. Мы такие бешеные впервые, просто сумасшедшие, обезумевшие от удовольствия, от неописуемого возбуждения, друг от друга поехавшие чертовы наркоманы. Я падаю на него, губы к губам, а он аккуратно убирает волосы что везде, просто везде, но мне так блядски нравится это. Так блядски нравится целовать его после всей этой ахуительной жести. Так нравится, как он мягко гладит, как становится внимательным, чувственным, другим. — Люблю, когда ты меня сжираешь, — шепчу и облизываюсь, губы горят. Горло саднит и сковывает першением, мышцы во всем теле ноют, задница чутка в ахуе и пощипывает из-за его щетины. — Люблю, когда ты наслаждаешься сам собой, — отвечает и проводит вдоль моей спины обеими руками. — Ты сейчас был просто невероятным, как никогда кайфующим и я хочу, чтобы ты был таким всегда, наслаждался собой в первую очередь. Если для этого тебе нужны всего лишь волосы, без которых ты был не менее потрясающим, то пусть они будут хоть три километра длинной. — Тебе нравится результат? — Спрашиваю все еще пьяный и полуживой. — Только честно, с волосами ведь лучше? — Только честно? Ты мне нравишься любым, но ты отказываешься слушать и если тебе вот так комфортнее, значит пусть будет вот так. С тату или без, лысым или с длинными локонами, я буду тебя боготворить. Сукой или податливым и нежным… я буду тебя любить. Для меня главное, чтобы ты чувствовал себя хорошо, чтобы ты любил себя и наслаждался. — Так нечестно, — утыкаюсь лицом в его горячую шею, вдыхая пряный запах пота, ощущая как пощипывает от соли губы. — Нечестно быть таким. — Повторяю и нежно целую, трусь носом и снова замираю. — Хочу любить тебя всю жизнь, быть для тебя идеальным. И не хочу чтобы хорошо было только мне, Эрик, — мягко шепчу следом, тяну его имя как кошачье урчание, перекатывая по языку и балдея от того как оно щекочет мне горло от рокота, — я хочу чтобы хорошо было нам обоим, всегда хорошо и комфортно. Только не молчи, если что-то не так, хорошо? — Хорошо, ангел, — отвечает, гладя меня по затылку. — Обещай, — бормочу сонный, — обещай, что всегда все скажешь мне прямо и честно чтобы там ни было, и мы все решим, мы найдем выход, мы его создадим если потребуется сами и ничему никогда не позволим нас разделить, — язык заплетается, но мне очень важно это услышать от него, очень-очень-очень важно. Потому что чем лучше нам с ним, чем все идеальнее, тем становится страшнее это потерять. Чем кайфовее, тем больше паники скапливается внутри после откатом. — Обещаю, — убаюкивает ласковыми руками и запахом, убаюкивает мощным сердцебиением, что лупит мне в ребра, синхронизируясь с ритмом моего сердца. — Обещаю, что не разлучит даже смерть, я всегда буду рядом, как самый верный адепт единственно-важной для меня религии. Обещаю, что буду для тебя всем, чем ты пожелаешь, — слова начинают теряться, слова с опозданием проникают в мое постепенно угасающее сознание. Слова ласкают не меньше чувственных пальцев. Слов много, я хочу ровно каждое из них выгравировать на внутренней стороне черепа и всем своим сердцем и истерзанной душой в шрамах его любить. Всегда любить. Как бы банально, идеалистично и нереально это не звучало. И мне плевать, что я звучу как герой третьесортного мыла, тот самый раздражающий ебучий романтик, который вырывает нервную систему своим воем про любовь двадцать четыре на семь. Пусть так. Пусть, похуй. Если так выглядит счастье, я готов быть им. *** Двадцать четвертого мая в одиннадцать часов утра Людмилу планово оперируют в лучшем перинатальном центре. Конечно же с ведущими специалистами, со снятым целым этажом, километром охраны, жутко нервным Леонидом Васильевичем, что лично присутствует в клинике, а вместе с ним еще и со Святом, который спокойнее танка и Максом, что взволнован за них двоих. Меня приглашают в одиночестве, Гонсалес, несмотря на то что моя пара и любимый человек в дела семейные на регулярной основе вмешан быть не должен, без намеков — прямо, сказал мне Басов и я в чем-то с ним согласен. До тех пор пока наши отношения не оформлены официально, Эрик просто мой половой партнер, а их может быть множество. В его понимании мы вместе слишком непродолжительный промежуток времени и пусть мне хорошо, это еще не синоним долговечности. Его слова не обижают и не задевают, это более чем логично, достаточно того что на ужины Гонсалеса тоже приглашают, он вхож в дом Басова, приводить его и в настолько важный момент в очень узкий круг немного лишнее. Первой из двойни оказывается Виктория, весом два килограмма шестьсот грамм и пятьдесят сантиметров ростом. Вторым из двойни появляется Винсент, весом три килограмма и пятьдесят сантиметров ростом. Два маленьких победителя с довольно хорошим весом и громкими голосами оповещают о своем появлении, вызвав у и без того мечущегося Леонида Васильевича сразу ступор, а после стеклянные глаза полные слез вместе с широкой счастливой улыбкой, которой я не видел у него никогда. Я же описать свои ощущения не могу, с одной стороны, я — практически чужой человек, с другой же — кроме этих двоих — моих племянников — у меня никогда не будет детей, потому если я и хочу подарить любовь и заботу младшему поколению, то вот они родимые на свет появились. Свят на эмоции довольно скуп, он вроде и рад, что все прошло хорошо, но заметно, что выжимать из себя что-либо не собирается, разыгрывать спектакль и бросаться в истерику от счастья, размазывая сопли по лицу и подвывая, что он теперь отец — тоже. Однако когда курит, выглядит задумчивым, стоя за воротами клиники в своем классическом костюме, идеально сидящем по фигуре. — Это так странно, — тянет и встречает мой взгляд, затягивается поглубже, крутит сигарету между пальцев, а дым сквозь его губы струится. — Я отец? В плане, это вообще никак не ощущается. Мне волнительно, что появилось двое детей, которые теперь со мной навсегда связаны, я даже вскользь участвовал в выборе имен для них и кстати оба означают победу ну или победителей. Но не суть, — выдыхает и откусывает короткий заусенец с большого пальца, который расковырял. — И вроде надо сейчас эмоционировать, радоваться, плакать от счастья, воодушевляться, а мне просто странно. Я хочу их узнать, видеть, наблюдать как они растут, но менять памперсы как Макс, мыть или спать с ними в обнимку… Нет. Точно нет. Кажется, воскресный папа — мой максимум. — Твой отец отработает за двоих, он так их ждал, что станет и отцом и дедом, главное не будь бездушной и безразличной целиком сукой, которая в жизни своих детей скорее призрак и звучное имя, чем близкий человек. Потом ты можешь об этом пожалеть, когда они вырастут и будут все прекрасно понимать, а исправить подобное почти невозможно. У нас с тобой не было идеальных отцов всю свою жизнь, мы ошибались в их сторону, они ошибались в нашу. Но сейчас, когда я стал полным сиротой, мне бы хотелось изменить очень многое и не позволить развиться отчуждению. Жизнь такая штука, что лучше сделать, чем не сделать в данном случае. И никто не просит тебя бегать с коляской и ночевать в резиденции с пустышкой в руках. Просто не будь… — «собой» хочется сказать, но я язык прикусываю. В конце концов, задеть его я не хочу, желая лишь самого лучшего. — Не будь… — Куколкой, — подсказывает нарисовываясь рядом Макс. — Не будь просто пластмассовым приложение к званию отца. Учись их любить, ценить, беречь и нести ответственность. Они будут такие же красивые как ты, — шепчет тише и поправляет выбившийся локон Свята, заправляя за ухо. — Я буду им самым пиздатым дядей в мире, разбалую кукленышей мелких, — закуривает и обнимает Свята за плечи, когда тот пристраивается к нему поближе, утыкаясь лицом в шею. — Не расстраивайся, что не реагируешь так бурно, как кто-то ждет. Ты такой, какой есть, немного постараешься и станешь прекрасным отцом. Это ведь приобретаемый навык, отцами никто еще не рождался. У нас даже инстинкта как у баб нет, ну, — целует куда-то в макушку, выдыхает дым и встречает мой взгляд, прижимая к себе свою притихшую куколку. — Прикинь куколок теперь трое, звучит как погибель для человечества, там такая отрава вырастет, сведут всех с ума оба. — А Марсель с Богданом не сведут? — Приподнимаю бровь, а он глаза закатывает, но довольный что пиздец, так и лучится гордостью и довольством. — Конечно, сведут, будут сердцееды как отец, да, куколка? — Сжимает сильнее Свята, а тот неопределенно мычит. — Главное чтобы они не объединились, ибо я не переживу такого удара судьбы. Хватит нас двоих целиком безумных, если еще и дети ебнуться друг на друге — вселенная схлопнется и не вынесет такого разъеба. — Не дай бог, — передергиваю плечами. — Не дай блять бог, Макс. Ахуеем от этой жизни тогда все. А пока ахуеваем спустя неделю на выписке, потому что вопреки тому, что Басов озаботился всеми мерами безопасности, а Макс лично все контролировал, ушлые журналисты все равно сумели пронюхать. И к времени, когда подъехал лимузин забрать Люду с детьми, столпилось неебическое количество долбоебов на другой стороне улицы. Их приперлось так много, что Максу пришлось скооперировать всех, кто был в центре на тот момент из наемников, чтобы оцепить место, в экстренном порядке перекрыть улицу, и подогнав лимузин к черному входу, по-быстрому увезти их оттуда. Помпезности, с какой прошла выписка Лавровых девочек не удалась бы даже при желании. Если Валерия Алексеевича боятся, ибо он глас народа, то Басову скорее спешат навредить из зависти. И открыто устраивать мероприятия по выписке — банально опасно. Детей следует сразу же спрятать, увозя в резиденцию, с плотным конвоем охраны, где не пролетит даже чертова муха без внимания наемников. Эти две крохи напоминают о том, что следующее поколение начинает расти. Поколение, что когда-то сменит нас. Дай бог прожив куда лучше, проще и безопаснее, а главное спокойнее своих отцов. Эти крохи как шанс что-то оставить, чему-то научить, и почувствовать что такое семья. Эти крохи слишком огромное событие, судьбоносное вероятно, мне бы хотелось так думать. И хотелось бы в жизни их быть. Так много, как мне позволят. Еще недавно я был практически никем. Разве что для кого-то сукой, для кого-то шлюхой, для кого-то крысой. Так себе сын, так себе друг, так себе взаимопомощь. Теперь я личный ангел самого потрясающего мужика в чертовом мире. Я старший брат. Близкий человек. И дядя. Дядя, черт возьми. Звучит роскошно как не крути.