Свинец

Воспоминания стоит замещать… Всегда казалось каким-то сопливым ненужным дерьмом. Ну было и было. Нахуя рефлексировать, копаться в этом вязком меланхоличном болоте, выдрачивать себе мозг, воскрешая в мозгу раз за разом болезненные моменты? Всегда казалось, что даже если дернуло внутри, в этом нет ничего сверх страшного и тем более мешающего. Опыт, а пережитое он и есть, хорош, когда разносторонний, что подготавливает тебя к будущему, которое всегда скрыто словно в сраном тумане. Опыт — важнейшая часть каждого из нас. Это цемент из которого лепится личность. Без опыта мы тупо никто. Всегда казалось, что воспоминания имеют смысл лишь несущей в себе информацией. По щелчку пальцев вдруг вернуться в дату или определенное время, выловить из прозвучавших фраз роковые, а после бросить кому-то в лицо аргументом/фактом/истиной и вырвать себе преимущество, звучит чертовски ахуенно. Ахуенно бы и выглядело, если бы память работала именно так — как хранилище. Не то, что схоже с кладовкой и там ползают в многослойной пыли насекомые. А то что скорее отдает чем-то высокотехнологичным, и информация расфасована как блядские папки на мощном компьютере. Всегда казалось, что воспоминания скорее помеха, мусор, что захламляет мозги, отвлекает, тормозит. Но сейчас, я понимаю что воспоминания стоит за-ме-ща-ть. Смазывать их, делая менее четкими, ретушировать в мозгу как в пресловутом фотошопе, накладывать новыми слоями иных оттенков фильтры, прятать за чем-то черно-белым и отдающим тоской и гарью, что-то живое и яркое. Наслаивать одно на другое, чтобы перекрыть со временем что-то откровенно дерьмовое, невыносимо болезненное и вопреки всему сводящее с ума. Выкорчевать брошенное роковое слово, прогнать смутное ощущение, стереть фантомное касание. Удалить из памяти накинутый в тот вечер или ночь кардиган или, выветрить застрявший в ноздрях запах, налипающий на слизистую и дразнящий ее. Воспоминания можно исправить. Сложно, тратя так много сил, что кажется, потраченные усилия не стоят результата. Вырвать старое изнутри, выдрать, изорвать пережитое в клочья, вталкивая в себя крупными комьями что-то в разы более приятное, латая образовавшуюся брешь или же наоборот портя то самое прекрасное послевкусие, отравляя и бросая в густую смердящую грязь, смешанную с кровью. Воспоминания… Рядом с ним, я позволяю себе многое забыть, отпуская словно дымку, позволяя просочиться порами и навсегда исчезнуть. Воспоминаниям я запрещаю иметь надо мной власть, учась наслаждаться тем, что более чем реально, учась жить, чувствуя его, а не мечтая об этом. Воспоминания… Все еще терзают куколку. Я понимаю это кристально чисто, ведь стоит лишь нам оказаться в очередной раз в главном зале ресторана Плазы, как взгляд его плывет на несколько незначительных секунд, когда он цепляется глазами за балкон, с которого смотрел на то, как я тогда уходил. Взгляд его плывет и за столом, стоит лишь к нам присоединиться его отцу, чтобы празднично отужинать рождение у Басова — внуков, у Свята — детей. И если Васильевич светится изнутри как сверхмощный сучий прожектор, улыбка так и насилует его розовые губы, а глаза ослепляют неприкрытыми в кои-то веки эмоциями, то сын его — в сравнении — кажется немного пустым. Мы были здесь на приеме в честь нового года и очередной даты Леонида Васильевича. Мы снимали номер, в котором успели наспех сожрать друг друга, едва ли не давясь от ощущений, сбежав на каких-то сорок минут ото всех. Мы были в блядском ресторане уже. Были. И после тех роковых суток девятого марта прошло довольно дохуя времени. Прилично событий должны были успеть все стереть из подкорки, заставляя новое, нажитое, совместное замылить ту боль, что мы друг другу тогда причинили. Я в большей степени. Однако, когда в полумраке огромного зала, он проходится кончиками пальцев по отполированному серебру приборов на белоснежной хрустящей салфетке возле дорогого фарфора тарелки, поднимает свои невозможные красивые глаза, встречаясь со мной взглядом, я безошибочно считываю на дне сине-серых стекляшек о чем конкретно он думает в этот самый момент. Ситуация другая. Повод другой. С нами его отец не потому что хочет разлучить, отобрать, разделить или спрятать. У нас сегодня своего вроде как праздник — два крохотных существа одного с куколкой состава крови впервые разрывают тишину звонким плачем. Рождено будущее. Прямое продолжение Свята. В мире никогда не погаснут прекрасные стеклянные глаза глубокого кукольного взгляда. Нам бы поднять бокалы, произнести тост, а лучше два, попробовать поочередно выразить свои чувства. Но я вижу как бездонно мерцает в его глазах старая, но все еще пульсирующая боль, я вижу искру тоски, которая прошивает его словно тонкая игла. Насквозь. Это место напоминает ему, как все сломалось в одночасье. Как я вырывал свое сердце бросая к его ногам, а то сгорало, чернело, сдыхало нахуй. Как хотелось почувствовать напоследок вкус его губ, но он отвернулся. Как клокотала в глотке неизбежность кончины, потому что без него не хотелось жить. Но я вижу взаимность, вижу понимание, вижу насколько он стал другим. Мой сладкий пизденыш с оттенками зеленого чая в необычном запахе, с нотками бергамота и блядски приятного древесного аромата… Мой вкусный до ахуя, нужный больше чертова воздуха, сводящий с ума резкостью линий, пронзительностью взгляда и невероятными розовыми губами… Мой, весь мой, целиком мой, навсегда мой, сколько бы оно это самое «навсегда» не длилось. Мой до последнего вдоха, до последней капли слюны или крови. Мой. Мой… Мой пизденыш стал другим. Но я вижу как время его выточило, отшлифовало, огранило, заставляя блестеть чересчур уверенно, чересчур ослепительно, чересчур потрясающе. А я смотрю, не могу не смотреть, как бы глазам от его красоты ни было больно, а я смотрю и в восхищении зудят изнутри вены, кровь словно разбавлена мерцающей стеклянной крошкой. Царапает, проникая в сердце, заставляя то истекать восторгом до боли. Царапает, от понимания, что его вот такого хочется спрятать, а лучше сожрать. Царапает, потому что Свят… слабый, кажущийся слабым, меня уничтожил. Уничтожил всего, распылил, вдохнул и похитил. Куколка вся моя жизнь. Мое сердце. Мой смысл. Куколка мой синоним слову «любовь». И глаза его внимательные сейчас буквально умоляют — перепиши тот вечер, уничтожь заебавшую вконец боль, заставь сквозняком любви и страсти вымести фантомно все еще звучащие слова, что сквозь время так и повисли между нами на том сраном балконе, где я ушел, заставляя его против воли остаться. Ужин пролетает мимо, Свят большую часть времени молчит, чем волнует меня, удерживая цепкий фокус. Ужин нихуя не чувствуется праздничным, не чувствуется знаковым или сколько-нибудь важным и знаменательным. Ужин похож для куколки на пытку. И я понимаю почему он хранит молчание, почему вяло участвует, ковыряя свой теплый салат с лососем, почему выглядит далеким и задумчивым. Куколка молчит. Не молчать приходится мне. За двоих поддерживая разговор с его отцом, который расписывает и без того очевидные для меня вещи. Например о том насколько высока теперь лежащая на моих плечах ответственность, как главы его охраны. В красках описывает факт того что заработная плата у меня из приличной увеличилась в неприличную. Втрое. И если раньше у меня стоял четкий приоритет — Свят, после него в равной степени были Леонид Васильевич и Людмила, то теперь после Свята, а если быть точным — в равной с ним степени — у меня появилось еще два объекта, за сохранность которых я отвечаю головой. Ужин пролетает в обсуждениях тренировочной базы, которую я открыто у Басова требую, чтобы подгонять наемников по моим личным лекалам. Дрессировать рабочие руки, которые будут не только цепными псами охранять территорию, служить живым щитом, но еще и обладать первоклассными навыками исполнителей. Послушные тени, умные и хитрые, которые тихо, без сбоев, как идеально-смазанные часовые механизмы будут блестящими бесшумными шестеренками работать. Без ненужных выебонов, без кричащего пафоса и желания залупиться и вырвать кусок жирнее, чем дают, раньше положенного и заслуженного срока. Мне нужен собственный угол на границе бескомпромиссного света законников, и беспроглядной тени криминального мира. Я снова хочу зависнуть на грани, замереть на острие заточенного лезвия, балансируя без перегибов в обе стороны. Не пытаясь дразнить ни тех, ни других. Выдерживать дистанцию. Абстрагироваться от их разборок. Раз уж так вышло, что начинать приходится с нуля, то пусть и репутация в определенных вещах нарабатывается заново. И похуй, что мое имя на слуху, совершенно насрать, что вес изначально имею, слава давно шагнула впереди меня. Из системы не выбиться целиком, оттуда не выкатиться шариком чертового дерьма, подталкиваемого проворным жуком. Из системы можно выпасть бездыханным телом, сгореть на границе до пепла, или захлебнуться в зыбучих песках или утонуть в болоте, тщетно карабкаясь. Система не отпускает тех, кто в ней погряз по самую макушку. Если твои руки в крови, если за твоей душой так много черноты и греха, что не обелить уже ни хлоркой ни концентрированным светом. Если счетчик отнятых жизней значительно больше одного, а то и перевалил за сотню. То тебя свои же, водрузив на спину компроматом и уликами, затолкают в пасть законникам. Которые зубастые сволочи и перемалывают как в мясорубке всех, до кого дотянуться таки удается. Когда-то со мной это пытался сделать ебучий Лисицын, мразь прокурорская, что спал и видел как бы очередного ублюдка на законных основаниях замочить, обставив все так, что даже мой отец просто не смог бы все изничтожить и мою шкуру обелить. Пришлось бы изъебнуться слишком филигранно, но даже тогда существовал бы шанс, что грыз бы я тюремную решетку, с потной задницей в оранжевой мать его форме. Но система… Система помогает своим. Никто не знает сколько там в самом деле тех, кто стоит у условной верхушки. Никто не назовет ни точную цифру, ни имена. Там не просто крупные рыбы, не акулы… там сука киты, которые агрессивны, если начать их воду мутить. И я понимаю, что в некотором роде рискую. Не глобально, локально выебываясь, но тем не менее, если им покажется, что я слишком активно пытаюсь корни обрубать, которыми не одну тройку лет оплетен как тесными объятиями. Если они решат, что я ахуел, и ахуел пиздец как сильно, вот так нагло внутри центра решив базировать свою небольшую, но армию, которая слушать будет в первую очередь меня. И желательно никого кроме. То клюв мой могут прищемить. Хотя с учетом того, как ебанула по всем им и нам, в том числе, потеря Морозова как фигуры на шахматной доске, очень важной, очень влиятельной фигуры, что как мембрана стояла между как-то сурово ебнутыми законниками, официальной военной структурой и тенью. И это ощутилось прошедшей ударной волной, потому что знали все просто прекрасно, что он входил в число тех, от кого зависит многое. Зависит и от моего отца. Но он маневрирует будучи и за тех, и за других. Удивительным образом не сталкиваясь интересами и тем самым получая лишь огромное уважение и непоколебимый авторитет. И вот замены Сергею Сергеевичу как бы нет. Рокки… Рокки мелковат, а еще не местный. И пешек всяких ушлых ирландцев, как бы те не изворачивались никогда целиком у нас не примут. И глубоко похуй, что он очень давно и очень плотно сидел на базе Морозова. Сидел да сука подсидел, и похуй опять же, что это далеко от истины. Бывший глава, земля ему пухом, ушел потому что сам этого хотел. И да. Я ахуел, наверное. Стоило бы сидеть, грести королевское бабло, трахать любимую молочную задницу, наслаждаться тем, что не надо больше на пузе в грязи барахтаться, не нужно и умываться кровью без острой на то надобности. А я тут задумал себе базирование внутри родного города. Ахуел. Если предъявят, спорить не стану, но поясню, что несколько часов пути до Кваттрокки, с которым мы вроде как по контракту работу работаем и я как бы вхожу в штат его людей, но как бы все же независимой единицей считаюсь — такое себе удовольствие. И вообще при острой на то необходимости мгновенно среагировать у Максимилиана попросту не получится. Работу работать в сцепке одно, надеяться лишь на его базу в случае обострения ситуации? Ошибочно. Недальновидно. Глупо. Не в моем характере. Ужин пролетает в легких препирательствах, моих терпеливых объяснениях и десятках приведенных доводов. Басов не до конца понимает некоторые организационные вопросы и мне становится все больше понятным, что по жизни о его безопасности всегда заботился кто-то другой. Вернее — один единственный человек, который окружил его почти вакуумным пространством, четко отслеживая тех, кто пересекает допустимые границы сближения. Морозов знал как, а главное — умел, окружать ненавязчивым кольцом, довольно плотным и практически без вариантов непроходимым. Морозов и вправду Васильевича слишком, даже вероятнее всего до паранойи чересчур оберегал. При этом не стремился посвящать в мельчайшие детали, что порой играют едва ли не ключевую роль. И теперь его нет. А Басов в попытке восстановить потерянный баланс то недо, то перегибает. А я понимаю, что теперь все это великолепие, где придется навести лично настройку, чтобы без сбоев функционировало по местами новым правилам, укладывается на мои плечи. Думал ли я когда-то о том, что позволю накинуть себе ошейник сидящему рядом королю таблеток? Абсолютно точно нет. Он всегда, без исключений, вызывал отторжение своим самоуверенным видом, потому что открыто демонстрировал то, что считал себя стоящим на много голов выше, что имеет право прогибать, диктовать условия, кромсать чужую свободолюбивую личность. Думал ли я, что буду готов на все только бы Свят был в безопасности? Думал ли я, что мое будущее станет просто неважным, репутация переоцененной, амбиции выцветшими, блядская слава — пустым звуком? Думал ли я, что готов буду рвануть в любую точку планеты, рискнуть всем, в том числе сердцем, только бы он был в порядке? Цел, удовлетворен, хотя бы относительно счастлив? Нет. Я думал лишь о себе. О тех, в ком течет моя кровь или схожие со мной взгляды, принципы и мысли. Очень плотный, очень узкий круг тех, чьи интересы меня волновали. Но приоритет всегда именно я у себя был. Я считал себя чертовым богом определенного места. Сатаной без ебаных правил, тем кто кромсает других, как сраный Папа Карло стругает из доступных, попавших мне под руку бревен свой отряд долбанных Буратино. Самомнение зашкаливающее, эгоизм выкрученный на максимум. Каждый шаг сразу ради себя, только потом ради близких. Никакого самопожертвования. Никакой ебаной так мешающей и травмирующей любви, я ее из себя вырвал с мясом, выцедил кровью эту блядскую слабость, утопил в сладком дурмане травки оголившуюся уязвимость, выхаркал с горечью никотина, мыслями о том что во мне оно навеки похоронено, к чертям убито, там у забора сраными ножевыми. Я сука помнил тот звук, с которым в тело любимого человека входил армейский нож, я помню ощущение отдачи в запястье, я помню как там же умирал глубоко внутри. И после подобного нужны ли были мне чувства? Нет. Я по праву считал себя жестоким, беспощадным, бессердечным уебком и животным, которое повидало если не все в нашем разъебанном, насквозь прогнившем мире, то многое. И никаких впереди открытий, чем меня после подобного удивить вообще? Никаких сокрушительных перемен, внутри царящий похуизм, что выродился из невыносимой боли, каменеющее сердце, вопреки всему продолжающее биться, только в разы ленивее и тише, сердце перестало быть беззащитным, скованное цепями, устланное шрамами, в твердом непробиваемом коконе. Впереди меня не ждало ничего вообще. Кроме привычного. Пустое ебаное ни-че-го, кроме выгоды, грязи, крови и смерти. Деньги, которые теряли вес, но нужно было чем-то мотивироваться. Наркотики, у которых становился временами пресный вкус, слишком быстро затиравшийся и не доставлявший в полную силу. Обезличенный секс, полный одной лишь похоти, как способ утолить этот нарастающий животный голод внутри. Просто сбросил напряжение, переступая через влажное от пота тело, самодовольно глядя в объебанное не от веществ, а от ощущений ебало и понимая, что я тому причина. Самолюбование упакованное в чужие оргазмы. Я любил трахать, я трахать качественно, демонстративно и с наслаждением хотел. Важны были не лица, порой не тела, текущие, влажные, бабские дырки. После Фила залезать на суррогат мужской красоты я просто не хотел. Вспоминать, сравнивать, жалеть. Жалеть сука, только лишь сейчас я честно готов признаться, что я боялся начать жалеть о том, как сильно ему навредил. Уничтожив того, кто был исключительно уникален, плевать на внутреннюю начинку, плевать на живущую суку у него за грудиной, плевать на ошибки и повадки мрази. Я своими руками тогда почти прикончил ослепительную красоту, которой в нашем сраном мире так мало. Действительно цепляющей. Я боялся начать жалеть, потому мужиков не касался. Прокатывая кисок на члене чаще, чем свою задницу на байке. Я считал себя хуй пойми кем, хуй пойми кем и являлся. Но звучное «Фюрер» шло впереди будто щит, об него самонадеянно разъебывались шакалы, что слишком в себя поверили. Об него размазывались букашкой. Так звали животное, что устанавливало собственные правила, насрав на шипастый хозяйский ошейник системы. Я понимал на что способен, как далеко могу зайти, и то как много мне позволяли, позволяют и позволили бы. Только где я теперь? Кто я? Разъебанное до основания нечто, что соскребло себя размазанным месивом, после того как позволил чувствам прикончить, перемолоть в фарш, порубить всего так мелко, что превратился в ебаный паштет. Мне буквально пришлось заново учиться чувствовать себя в мире, где я был блядской рыбой — зубастой, хищной и пугающей. А стал лишь глухим отзвуком отпугивающего словно вопль — «Фюрер». Почти целиком оглохший, с подорванным мотором в груди, новыми шрамами на теле и ожившим сердцем. Кровавой клятвой ставший мужем, но не для текущей киски, а для характерной куколки с потрясающе красивой задницей, и розовым гладким членом. Я отец двух спрятанных в крохотные тела надежд на то, что будущее может быть другим. И похуй, что лишь один из сыновей мой по крови. Я сын бродящего бога среди людей, того кто авторитетом своим меня приводит в благоговейное восхищение, я старший брат и… Начальник. Ебаной. Охраны. Короля. Усмешка разрезала бы мой кривой сучий рот, будь это уместно и вовремя, но я щеку изнутри прикусываю, взгляд в сторону отвожу, словно Басов способен прочитать мои мысли и осудить за неблагодарность выданного шанса, хотя бы что-то в своей жизни восстановить и уладить. Шанса быть наконец-то со Святом. Шанс на компромисс без ненужной никому из нас борьбы друг с другом. Я тебя, Васильевич, в гробу чаще, чем напротив с улыбкой вижу. Ты мне поднасрал не единожды, привязав теперь сильнее, чем контрактом, к своей семье. Навечно. А мне прогибать спину и склонять голову сложно. Суть у меня такая. Жажда свободы внутри бурлит кипяточно, ком этот все больше разрастается, пульсирует. И снова гаснет. Не может не. Бунтующее нутро напоминает кем я раньше был, что стояло в приоритетах, на что способен, как умудрялся вести. Бунтующее нутро мне бросает в глаза крупными частицами пыли, бросает до боли, до рези то, кем все еще могу быть. Разорвать брошенные на меня путы будет несложно. Выход всегда есть. Даже от Басова, из его упряжки, можно вырваться, пусть и кажется, что от него, как из чертова гроба, уже никуда. Сука конечная. Только на пути стоит моя куколка, мерцает моим любимым сине-серым стеклом, полосует до крови, присваивает без шансов, прогибает не силой, подавляет лаской и взаимной нуждой, безумие ошейником на мне застегивая. Навечно. Я блядски поверженный хищник, у которого почти не осталось сил, блядски гордый, отказывающийся ломаться и радоваться дорогому ошейнику. Я блядски покорный ради Свята, лишь для него и во имя него. Был раньше животным одичавшим, что рвет всех на куски без жалости. А стал псом домашним, что хозяйский покой охранять готов, глубоко похуй за насколько безумные суммы. Здесь не стоит цена вопроса. Ужин проходит плодотворно. Место. Шанс на то чтобы возвести почти с нуля свое личное место, свою ебаную собачью будку на пару сотен тел — выбиваю. Финансирование хозяйское, подгон под мои нужды помещений, нужную мне казарму, где смогут кантоваться натаскиваемые мной наемники. Место, что будет под моим единоличным контролем и люди, что будут вытягиваться в моем присутствии струной, исполняя быстро и четко приказы. Тренировочный лагерь для дрессировки, отработки приемов, улучшения и шлифовки навыков. Конечно же, а как иначе? Мы же не солдатики тут блять играем, моя «база» или то что будет сильно схожим с этим по смыслу, обязана быть с оружейным складом, крытыми гаражами и рабочей, всегда заправленной и на ходу техникой. И, что обязательно, с выделенной линией связи. Я требую много, я требую очень много, требую очень нагло, очень самонадеянно раскатываю губу, понимая, что в попытке меня привязать сильнее, Басов сейчас будет выдавать свои хозяйские поблажки не порционно, а по-крупному, но так будет не всегда. Поэтому стоит ухватить пожирнее и побольше, пока у него включен режим: поощряем, задабриваем, покупаем, задариваем, закармливаем большую страшную собаку, чтобы на хозяина не рычала, а сытая и довольная пошла делами благодарить или хотя бы не настолько откровенно нахуй взглядом посылала, черт возьми. Ужин частично раздражает. Я был бы рад, приди с нами в Плазу Фил, он умеет одним своим присутствием как-то незаметно сглаживать. В то время как я похож на сплошные острые углы. Свят же нихуя не помогает своей отстраненностью. Радоваться у него рождению отпрысков в полную силу не получается. От счастья светиться незачем и мне. Я к детям имею отношение лишь по части рабочих моментов. Васильевич же приглушать свой восторг не стремится, несмотря на наше с куколкой настроение, но становится чуть менее очевидным с каждым озвученным мной требованием. К концу ужина возвращаясь в свое привычное состояние нечитаемой задумчивой акулы. Хищник, что всегда ведет носом, но слишком ленив, чтобы лично выслеживать по крови, ему привычнее указывать королевским перстом. Он чует выгоду, как акула кровь. И мои долгие и детальные пояснения по части того, что конкретно я хочу построить, сейчас запустили в его мозгу сложные процессы. Цепочки начали мелкими звеньями выстраиваться, показывая ему ходы, что он сможет в будущем совершить. Он видит перспективы, как и я вижу то едва заметное пламя, что лижет точку его зрачка и тонет в светлых радужках. Блядски хитрый Басов, вероятнее всего уже на несколько шагов вперед грязно, быстро, словно набросок, внутри своего сложно устроенного и в чем-то восхищающего меня мозга все просчитал. Ужин заканчивается молчанием, потому что мысли каждого за столом заняты своим. Ужин заканчивается скрипящими ножками стула и удаляющейся спиной старшего из нас троих. А я смотрю на куколку в упор, смотрит и он, сложив свои красивые изящные руки поверх белоснежной, теперь уже помятой, салфетки. Облизывает медленно ставшие от вина чуть ярче розовые вкусные губы. Грустит. — Перепиши тот вечер. — Я видел в начале ужина это в его глазах. Теперь, когда ушел Леонид Васильевич — он прямо об этом просит. — Я заебался сюда приходить и от взгляда на балкон каждый раз внутренне вздрагивать. Мне нравится это место, всегда нравилось. Но теперь ровно каждый раз оно причиняет боль, потому что на пару незначительных секунд кажется, что я возвращаюсь в тот вечер снова. И сейчас мы встанем из-за стола, пойдем на балкон, я пойму, что происходит какой-то пиздец. Ты потянешься за поцелуем — я обиженно отвернусь. И ты отдашь меня как породистого щенка разводчику, сказав, что оставлять себе его передумал. Щенок красив, но в уходе капризен, и вам с ним не по пути. — Я никогда и никому тебя не отдам, — выдыхаю, чудом не поморщившись от полоснувшей в виске острой боли, выдерживая испытывающий взгляд напротив. Его пальцы с салфетки оказываются на моем запястье, пробегаются лаской по косточке. Круговым движением. Подушечками касается кольца, проводит по тонкому ободку, где давно просочилось в поры, а оттуда и в кровь, выгравированное «люблю тебя» на внутренней стороне. Кольцо словно срослось с пальцем, ибо с момента, как оно появилось на моей руке, я ни единого раза его не снимал. — Перепиши. Для кого-то слово королевы Британии закон. Закон — слово президента, главы военной структуры или на крайний случай — родителей. Для меня законом кукольное слово стало. — Пожалуйста. — Контрольным выстрелом, выверенным, стирающим сомнения. Чтобы запустить цепную реакцию внутри, когда не видны больше препятствия, они стираются и исчезают. Начинает казаться, что если мне скажут, что тот самый номер с прозрачным стеклянным балконом будет занят, то я поднимусь и кто бы там ни был в данный момент, с высоты в дохуилион этажей в последний полет спущу. Потому что куколка моя хочет свои воспоминания заместить, хочет создать новые, хочет впрыснуть яркости красок, забыться от ощущений, поверить окончательно, что мы будем вместе вопреки всему через что пришлось пройти. Номер свободен. Времени на то чтобы заместить пережитое — сутки. Ответственность, что лежит на мне, не позволяет отключаться от мира на больший срок, все закручивается вокруг меня и сука требует, выкрадывая из томности совместных с куколкой будней. Но я обещаю ему, что от него меня никто и ничто не оторвет в ближайшие два десятка часов, пока он будет задыхаться от кайфа, возрождаясь и вычеркивая из собственной памяти тот мрачный эпизод нашего расставания. — Тогда у нас было вино, — задумчиво тянет, слыша как закрывается за нашими спинами кодовый замок номера. Смотрит на уже знакомые декорации, а меня к нему примагничивает. — Сегодня будет шампанское, — шепотом в теплую кожу вкусно пахнущей шеи, в шелк стекающих по плечам гладких волос, прикрыв глаза от накатывающего волнами кайфа. Потому что быть к нему настолько близко без единого препятствия, понимая, что некуда спешить — что-то слишком прекрасное. — Которое я буду слизывать с твоей кожи по капле, — звук поцелуя разрезает тишину комнаты, как острый нож успевшее подтаять масло, а кожа его под моими губами покрывается мурашками, пока я слизываю оставленные следы слюны, делая ее лишь еще более влажной, не в силах остановиться, не в силах прекратить его сразу же так жадно и голодно ласкать. — Я буду спаивать его тебе изо рта в рот, чтобы смачивать твою пересыхающую от стонов глотку, — сжимаю пятерней теплую шею, чувствую как сглатывает, как проезжается по внутренней стороне ладони острый кадык. Запрокидываю его голову, начав целовать линию челюсти, лизать его щеку широкими мазками, как блядски сошедшее с ума животное, и урчать утробно в предвкушении. — Я буду тебя иметь как самую покорную, самую дорогую, самую роскошную шлюху… — Тогда ты трахал меня на прозрачном полу, заставляя смотреть как город мерцает ночными огнями, — выдыхает, вжимаясь мне в пах задницей. — Я был в сучьем восторге, казалось вокруг нас сказка, те сутки были необыкновенными, но послевкусие… — Шампанское, покалывающие на корне языка пузырьки, твое тело — мои руки и губы, твоя тугая, самая потрясающая задница и мой член. Сплошное удовольствие и никакого ебаного послевкусия, мрачных воспоминаний или отголосков боли, — резко разворачиваю в своих руках, смотрю в темные сине-серые, темные-чуточку тоскливые, темные-любимые глаза, на то как чуть хмурится, но послушно оплетает мою шею руками и накрывает мои губы своими прохладными хмельными губами. Когда-то здесь царила страсть, сегодня пространство заполняет нежность. Много нежности, которая покалывает на кончиках пальцев, нежность, что поглощает слова на подходе, она вытаскивает их из наших глоток стонами. А под моими руками кажется плавится его гладкая, мягкая, самая вкусная кожа. Мы падаем на постель частично раздетыми, его пиджак валяется где-то при входе в комнату, рубашка распахнута, расстегнут ремень, приоткрыты глянцево блестящие от слюны губы. Мы падаем, отпружинивая, сливаясь без заминок в поцелуе, и все отработано до идеала, каждое движение друг друга дополняет, пальцы сплетаются, шепот теряется между срастающихся губ. Он не говорит ни черта вслух, я признания с языка его слизываю, ловя взаимную дрожь. Никакой подготовки, смазка в руке оказывается, стоит с его бедер скатится до лодыжек тонкому хлопку белья. Коротким мазком между бледных ягодиц прохладным гелем, чтобы в следующие пятнадцать секунд уже входить в его тело, чувствуя легкое сопротивление мышц и глотая выдохи с распахнутых губ. Чувствуя как впивается короткими ногтями в мои плечи, как прогибается принимая в себя, как сжимает внутри и вибрирует весь. — Боже… — Хрипло вместе с первым толчком, а у меня темными пятнами реальность окрашивается. В нем без исключения всегда хочется от кайфа попросту сдохнуть, потеряться и начать пересчитывать ебучие планеты вместе с не менее ебучими звездами личной вселенной. И в эти моменты я просто хочу, чтобы реальность прекратила существовать. Схлопнулось время и пространство, смазалось, слилось воедино также как наши тела настолько идеально друг другу подходящие. Преступно красив. Я нависая над ним, всматриваюсь в искаженное наслаждением лицо, плавно двигаясь внутри его тугой задницы и отвести глаза не получается. Не получается от него отлипнуть, я жадно втягиваю носом его запах, вслушиваясь в мелодичность стонов и сгораю нахуй. Я просто сгораю с ним, в нем. Сгораю… Блядский боже, ты чем думал когда создавал его таким? Ты сука на что рассчитывал вообще? Если он — погибель, он — величайшее непобедимое смертоносное оружие. У меня нет ни крупицы силы на сопротивление этой мощной волне, которой накрывает, вырубая к херам мозг, волне что поглощает, топит в себе. И ни единого шанса. Ни блять единого шанса чтобы спастись. Преступно, запредельно, неописуемо ахуителен и каждый изгиб чертов гипноз. Я завороженно смотрю на то как мой член в теле его исчезает, как мои руки испачканные множеством чернил скользят по его идеальной белоснежной коже, как нетерпеливые касания оставляют розоватые следы. Один за другим. Один за другим и из тел высекаются от соприкосновения тысячи искр. А он подается навстречу и дышит громко и часто. — Трахай меня, трахай… трахай, пожалуйста, — срывается на стон, облизывает свои потрясающие губы и снова начинает на одной ноте подскуливать, — трахай глубже, трахай меня, боже… — скребет по моим плечам пальцами, закатывает глаза, запрокидывая голову так сильно, что мне кажется кадык сейчас прорвет тонкую молочную кожу на шее. — Только не останавливайся. Трахай сильнее, еще сильнее… — Как будто я бы смог остановиться, даже если бы он попросил. Как будто хоть что-то в нашем разъебанном мире смогло бы меня от него сейчас оттащить. Как будто есть хоть что-то важнее его удовольствия в эту секунду. Как будто есть хоть что-то красивее. — Глубже, — шепчет хрипло, распахивая в беззвучном стоне рот, а я влипаю бездумно в его влажную кожу, всасывая ее, прикусывая кадык, чувствуя как сглатывает, как вжимает в себя пятками, до боли вдавливая их мне в задницу и сжимает внутри горячей, невыносимо мокрой, обжигающей шелковистой задница до ебаных звезд, что мерцают миллиардами оттенков под моими опущенными веками. — Глубже, хочу тебя всего внутри, каждый миллиметр, прошу, — и я бы в него целиком залез, клянусь. Я бы с головой занырнул, поселился среди внутренностей и сердце его ласкал кончиками пальцев. Я бы растворился в его горячей порочной крови. И это уже не пугает. То как мы поглощаем друг друга. Как стерлись рамки, любые из границ, дав абсолютное в своем пиздеце ощущение слияния. Так нельзя. Если уйдет один — другой исчезнет следом. Так нельзя. У нас обоих есть семьи. Есть близкие люди. Есть дети, в конце концов. Мы ответственность обязаны нести. Не позволять мозгу отключаться, не позволять безумию выжигать изнутри, просто не позволять. Но сука проваливаемся как в безразмерную черную дыру. Но сука мы дышим не воздухом, а друг другом. Но сука я так его люблю, что голос разума затыкается. Разум давно и прочно послан нахуй сердцем, которое в экстазе беснуется в груди, наращивая скорость, стучит в висках, пульсирует в моих губах им зацелованных. — Еще глубже, — вспышкой по лопаткам, жжение от содранной кожи и стон больше похожий на вскрик, когда резче ударяю бедрами со шлепком яиц об его задницу. Томность хороша первый десяток минут, а после лишь голод… Животный и нестерпимый с ним, необузданный, вечный голод душит нежность, сжирает смакующую размеренность и толкает навстречу тому сумасшествию, что между нами всегда полыхает неугасаемым огнем. — Еще, — моя рука на его горле, моя рука сжимает его с этой особой ненавистью, которая вырастает из слишком огромной любви, эта ненависть как следующая ступень безумных чувств. — Еще, — хрипит, когда в руках своих разворачиваю. Резко и грубо, ставя на четыре кости. Прогибая его податливой мартовской кошкой, заставляя оттопырить розовую от шлепка задницу, где пульсирует отпечаток моей ладони. — Еще, — требовательно, полоснув темным поехавшим взглядом из-за плеча, прогибается и подвиливает, когда сплевываю на растянутую дырку. Требует внутрь себя член. Требует незамедлительно. — Вставь, вставь, вставь… сейчас же, пожалуйста. А получает пальцы. Которые сразу вставляю ему до самой глотки, до почти сработавшего рефлекса, видя как закатываются у него глаза и дрожат ресницы, а уголки губ растягиваются, когда пальцы расставляю широко. Вытрахиваю его рот до самого горла, гладя горячий умелый язык, смачивая пальцы обильно в слюне, а после левой рукой вжав его голову в подушку, правой начинаю трахать его задницу. Быстро и несдержанно. Быстро и четко по простате, так быстро, что запястье сводит от боли, оно немеет и тянет, а куколка мычит в подушку, мычит и скребет ногтями простынь, вибрирует и дрожит всем телом, заходится в крике, который заглушен подушкой. Я знаю, что он орал бы сейчас, если бы только мог, а я бы его мучил, как на медленном огне вытушивая его кости в удовольствии, а тело в наслаждении настолько концентрированном, что он скулил бы от кайфа, прогибаясь все больше едва ли не до слома позвонков. Я знаю, что еще немного и Свят бы молил, только бы я не останавливал мучающую его руку, чтобы он кончил от стимуляции внутри, разбрызгивая сперму по кровати. Я знаю, что он начал бы упрашивать, роняя прозрачные слезы, стоило бы чуточку сильнее надавить, что еще пара минут и он дойдет до той стадии, что будет невменяемо шептать, чтобы я пальцы заменил ртом или членом, выстанывать на ровно каждую ласку блядью наилучшую во всем мире композицию. Но у нас впереди вся ночь, а первый его оргазм я хочу сию же секунду. Хочу и получаю. Он дрожит всем телом, сокращается конвульсивно, его на кровати едва ли не подбрасывает, когда прижимаю собой и сцеловываю мурашки с раскаленной кожи, позволяя повернуть голову набок. Глядя как сорвано дышит, а волосы налипли на влажный лоб, на шею и губы. Сцеловываю капли пота с плеч, вдоль позвоночника языком скольжу, вылизывая его всего, вот такого размазанного, а внутри все удовлетворенно урчит. Потому что есть лишь две наилучшие картины, что я наблюдать готов всю свою жизнь: кончающая куколка или куколка только что кончившая, и все еще плавающая на волне оргазма. — Так нечестно, — часто-часто дышит, отплевывается от волос, зачесывает те к затылку дрожащей рукой. — О какой честности идет речь, куколка? Ты с главным ублюдком в этом гребанном мире спутался на простынях, — самодовольно хмыкаю в его кожу, прикусывая рядом со ставшим куда более гладким шрамом на лопатке. Свят его старательно шлифует. Я не просил, меня его тело устраивает более чем полностью. Но он захотел, одержимо стремится к идеальности. Капризная сладкая сука, отбеливает свою жадную дырку, отшелушивающими кремами, чтобы я лизал всегда розовый анус. Следит за собой как чертова гейша, все больше превращаясь в картинку из блядского порно, слишком нереальную, словно под ретушью. И волосы эти его идеального оттенка с каким-то ебаным кератином, такие скользкие словно мелкие юркие змеи, шелком скользят по моим пальцам и из хватки постоянно сбегают. — Я хотел твой член, я безумно хотел твой член внутри, я хотел на нем кончить, сжиматься вокруг твердого ствола, чувствовать каждую взбухшую венку, я хотел чувствовать его, когда буду кончать, чтобы ты не останавливался ни на секунду, продолжал трахать, видя как как меня трясет от оргазма, а получил пальцы, — хрипло, надорвано, с сочной хрипотцой, с капризными нотками в ласкающем интонациями голосе звучит. За что по заднице получает снова с громким шлепком. Выдыхает шипяще, снова смотрит на меня через плечо, сверкает сине-серыми стекляшками, весь из себя строптивая сука, только стоит под взглядом его склониться ниже, удерживая контакт глаз, как оттопыривает задницу под ласку моих губ, которыми я след с его нежной кожи стереть стремлюсь. Я такой сука мягкий с ним, такой ебнутый на всю голову, просто пиздец. Обреченный нахуй. И внутри все сжимается, внутри все стягивает в узлы, внутри все рефреном вторит его мольбам и просьбам. Я каждый приказ с кукольных губ бездумно, мгновенно исполнить готов. И если он скажет мне спрыгнуть с высотки, лишь попрошу поцелуй перед роковым полетом в никуда. Клиника. Неизлечимый диагноз. Хронический. И даже будь от него лекарство, я бы отказался его принять. Слишком зависим. Слишком с ним сладко. Слишком ахуительно. — Ты получил меня всего, наслаждайся, — едва слышно одними губами, чтобы следом раздвинуть его ягодицы в стороны, так что дырка растягивается и начать ее оголодавшей псиной лизать. Припухшие края, чуть отечные, покрасневшие. Солоноватые, скользкие от смазки, влажные. Я всасываю кожу громко и пошло, всасываю как наилучшее лакомство, словно дырка его главный деликатес в моей жизни, всасываю, ввинчивая язык внутрь, чувствуя его руку в своих волосах, как прогибается гибкой змеей, но вжимает мое лицо в себя лишь сильнее. Ерзая по простыням. Подается навстречу, тянется за лаской, елозит по простыням. Совершенно одурманенный, будто обдолбанный, лицо невменяемое, глаза поплывшие, ресницы слиплись от слез, смотрит не понимая ничего, когда тяну с постели за руку. Доверчиво сползает, мягкий как подтаявшее масло, разморенный, послушный. Ступает за мной к балкону, стены которого я так хотел тогда пробить, чтобы все рухнуло, а мы вместе исчезли. Те роковые сутки флэшбэками втекают мне в голову картинка за картинкой. Я бы хотел снова разложить его на том прозрачном полу, я бы хотел, чтобы он смотрел как под ним простирается целый мир, пока он словно замер во времени и пространстве, распятый мной на толстом стекле, как прекрасная бабочка. Насквозь. Я бы хотел, чтобы он завороженный смотрел на яркие огни, представлял что это упавшие звезды, никак не электричество. Чтобы он чувствовал меня глубоко внутри и сгорал от гордости, что нас сейчас видит весь мир, пока он целиком, безраздельно, весь мой. До крупицы. Я бы хотел, мне до ахуя нравится это место, мне до ахуя нравится легкое ощущение адреналина и невесомости, но я ведь привел его сюда излечить от тоски, повторение нам не нужно, воспоминания мы замещаем чем-то другим. Поэтому куколку я решаю вжать в прозрачное панорамное окно-створку. Лицом. Влипаю грудью в его сведенные лопатки, дышу в затылок, чувствую как заводит назад руку, как член мой ласкает горячими пальцами, как в себя направляет и сам же насаживается нетерпеливо. В бедро мое впивается рукой и тянет-тянет-тянет ближе. Мне остается лишь переплести наши пальцы и упереть обе руки в стекло, оставляя там свои отпечатки и двигаться. В нем двигаться в особом ритме, ритуально, правильно, как в последний раз невыносимо ахуенно двигаться. Тогда мне хотелось здесь просто подохнуть. Отпускать его было настолько больно, что выходом казалась наша с ним смерть. Отправиться в последний красивый полет. Вместе. На пиковой точке удовольствия, сплетенные телами, руками, губами, сердцами, энергией. Тогда мне казалось, что нихуя уже впереди нас не может ждать. Обреченность вытравливала яркие цвета изнутри, безнадега вжимала кровь из измученных вен. Мне было так хуево, так до смерти хуево… Сейчас же в нем смертельно хорошо и от понимания, что так будет теперь каждый чертов день и так до бесконечности. Каждый. Ебаный. День. Я буду просыпаться и видеть его расслабленное лицо нависающее сверху с сонной улыбкой, или подернутые желание мутные глаза, взгляд теплый, голодный сквозь ресницы, пока он откинув одеяло в сторону начнет опускаться своей потрясающей глоткой на мой член, или зашторенные и прячущие от меня сине-серые стекляшки тонкие бледные веки, когда затраханный за долгие часы бесконечно сладкой любви, он просто будет в моих объятиях спать. Каждый. Ебаный. День. И понимание такой простой, но неизменной отныне истины, что мы друг у друга теперь будем в-с-е-г-д-а — раскаленным шаром изнутри прогревает. Заставляет стать предельно чувственным с ним, улыбаться во влажные волосы, прилипать губами к плечу, смотреть сквозь спутавшиеся ресницы, как ведет по запотевшему стеклу пальцем, ведет нашими сцепленными вместе ладонями рисуя детское, банальное, глупое… сердце. — Пизденыш, — шепчу ему в шею со смешком. Он милый. Кого-то другого захотелось бы подъебать по поводу того, что нам не пять. Мы не в саду. Не в начальной школе. Два взрослых мужика, что видели смерть, видели гниль и грязь, видели в людях худшее. В нас просто не может подобное выжить. Эта наивность чистых незамутненных ничем чувств. А он берет, и словно с головой меня в радужную мыльную воду погружает. Кажется начни я сейчас носом выдыхать, оттуда вместе с воздухом будут вылетать переливающиеся пузыри. — Какой же ты пизденыш, — трусь об его ухо, прикусываю хрящик и громко, хрипло выдыхаю, когда сам насаживается резче и сжимает с силой внутри. — Сладкий, любимый пизденыш, — цепочкой поцелуев по плечу и шее, вдыхая ставший более ярким запах его тела, чувствуя как солоно становится губам и их пощипывает. А меня от него ведет как наркомана. — Я же затрахаю тебя сейчас до смерти, будешь подо мной выть на одной ноте и умолять остановиться, с раздолбанной задницей, будешь пытаться от меня уползти весь в соплях, слезах, слюнях и сперме, но я хуй тебя отпущу, — вкрадчиво, сбиваясь на сорванные вдохи, чувствуя как от кайфа пульсирует в висках, а наш общий ритм нарастает. Мне хочется его по стеклу размазать паштетом, а после слизать. Особенно когда вижу в отражении как улыбается довольно с закрытыми глазами и подается навстречу, насаживается, покусывая свои сладкие розовые губы. Другой бы насторожился, а куколка у нас мечтает нарваться так, чтобы до обморока потом бесконечно ебли. Как суку, у которой зудит под хвостом. — Пытаешься напугать? — Облизывает наши сцепленные на стекле пальцы, всасывает в рот, лижет горячим языком. Я вставлял ему два, максимум три, гладя язык до самого корня, он же вбирает разом четыре. Два своих — два моих, а сосет с таким аппетитом, словно между губ его скользит мой член. — Расписываю перспективы, блядь ты моя ненасытная, — руку в его волосах путаю, на кулак наматывая спутавшиеся влажные пряди, оттягиваю, чтобы голову запрокинул, не прекращая сосать наши сплетенные пальцы. И начинается наш личный рай, что намеренно соблазнился чертовым адом. И вся ночь сливается воедино. Густо. Тягуче. Жарко как в пекле. Мышцы горят огнем, несмотря на то что нагрузку я уже способен выдержать приличную, форма полностью восстановилась, только с ним все равно тело стонет от ахуя. Член практически болит, воспаленный и чувствительный. Спермы кажется в организме уже больше сука нет, я кончаю тупо насухую. Все равно упорно продолжая трахать его, трахать бесконечно на каждой из поверхностей. В смазке измазаны и мебель и стены, шампанским залит стол и диван. В ванной пол весь в пене, свечи давно догорели. В номере концентрированно пахнет сексом, потом, спермой, смешавшимся запахом и легкой отдушкой геля для душа. Сил нет даже чтобы моргать. Свята неиронично один из оргазмов роняет в обморок, он обмякает подо мной на чертову минуту, но все равно стоит лишь вернуться в наш бренный мир, как тянется наощупь и прижимает к себе, плевать, что с губ его срывается бесконечное: «это пиздец, любимый, это какой-то пиздец». Следом все равно звучит неизменно: «хочу еще». Сил нет уже даже языком двигать, за окном успело встать солнце, я скурил последнюю сигарету, делясь с сонной куколкой, что пальцами по моим тату скользит. Сил нет, но в этом как раз самый лучший кайф, быть затраханным не болью или проблемами, не тоской и невозможностью быть вместе, а удовольствием. Самый лучший кайф быть бесконечно липким, грязным, потным и зацелованным до ссадин. Чувствуя как жжет кожа на спине содранная его ногтями, как полыхает шея с багровыми засосами и укусами, а губы болят открытой раной, как и воспаленный, едва ли не стертый член. А он поднимает мою руку, смотрит на кольцо, что сам же одевал на мой палец, успев за эту ночь не один раз сжать зубами жетон, что болтается на моей шее, постоянно ловя его губами. Целует полоску на пальце, затылком успев продавить мое плечо, поворачивает голову вбок, смотрит пристально, я отлично взгляд его чувствую, сам же выдыхаю дым в потолок, туда же смотрю. На этой постели когда-то я прочитал ему по памяти стих. Сейчас не хочется говорить стихами. Хочется попросить кое-что для меня не совсем типичное, я бы сказал не похожее на меня совсем. Только чертовски уместное в данных декорациях и со скопившимися чувствами в шрамированной груди. — Если ты сможешь когда-нибудь меня разлюбить, Свят, то просто убей. Неважно в лицо ты будешь мне в этот момент смотреть, вгоняя в сердце нож или выстрелишь в спину. Просто убей, малыш, потерю тебя и твоей любви я не смогу никогда пережить. Не в глаза, я не хочу видеть как полыхнет там его страх или несогласие с моими словами. Не ради бурной реакции это говорю, не для красивого словца, чтобы запечатать эту безумную ночь поделенную на двоих. Это вытекающая из меня кричащая откровенность. На грани. Этот номер тогда подарил нам что-то запредельное. Квинтэссенцию боли, безнадеги, надрыва и силы чувств, которые смогли в итоге преодолеть все. Я тогда сумел признаться себе в том насколько безумен. Настолько, что готов был забрать его жизнь. Это казалось правильнее, чем отдать в отцовские руки. Я тогда нараспашку душу свою раскрыл, выдрал ее кусками изнутри и вручил ему, подарил свое почерневшее сердце. Этот номер и сейчас как какой-то рубеж и окончательное осознание, что в мире есть одна единственная сила способная меня уничтожить. Этот номер свидетель моего признания, что громче миллиарда «люблю». *** День рождение Свята в этом году планируется отмечать аж на целый месяц позже. Виной тому решение совместить его личный праздник со своеобразными «родинами». Васильевич рвется собрать настолько масштабный и пафосный прием, что с этим действом потягаться сможет лишь его свадьба, которая планируется в канун нового года. Не в курсе в восторге ли Людмила от мысли, что на торжестве где она станет женой короля порошка и таблеток будут журналисты, огромное количество элиты центра, а это в общей сложности около трех сотен — на данный момент — человек. А сколько их еще может прибавиться за полгода одному лишь богу известно. Ну или Басову. Леонид же похож на сверхскоростную торпеду. Всегда кажущийся последовательным, неспешным и продуманным, он превращается в хаотичного и пышущего энергией во все стороны, фонтанируя ей как безумный. Размах празднества просто пиздец. Что в первую очередь грозит именно мне ахуенной головной болью, потому что людей нужно не просто много, их нужно дохуя, и сильно больше, чем в данный момент имеется. Рокки же складывает свои чертовы губы бабской писей, когда я прошу его приехать и поговорить лицом к лицу, устав от телефонных обсуждений, которые только провоцируют у меня очередную мигрень. Его не слишком радует, что даже несмотря на подписанный контракт, в котором он не последнее действующее лицо, я все же вырываю себе кусок независимости и собираюсь реализовать собственное место — снова — для того чтобы в нем иметь руководящую должность. Я собираюсь нагло построить еще одну базу, если все выгорит. Если мне позволят это сделать. Я собираюсь рисковать, ахуевать, выебываться, преисполняться блять в сознании, и обустраивать свою чертову будку, раз уж буду всегда теперь на поводке самого короля. Зато сидеть на нем я буду пиздецки пафосно. Неебически сильно показывая, как же мне повезло, чтобы от зависти удавились нахуй все сраные ублюдки, что считали, будто у них получилось меня отчасти нагнуть. В момент когда я лишился нахуй всего. Только я снова нахожу для себя выход. Когда-то давно, вместо того чтобы получить огромной такой пизды, за то что сделал с Филом, я попал в место, которое себе подчинил. Вместо наказания, альтернатива свободы, стертые рамки и тень. Рокки бесится. Рокки слишком долго и слишком упорно шел к тому, что получил в свои руки. И стоит отдать ему должное, желаемого ебучий макаронник добился. Не пахнущие деньги ли тут помогли, влияние его семьи или же то что он пляшет под дудку Джеймса? Не столь важно. Конечный результат мы все прекрасно видим. Целая мать его структура теперь в итальянских руках, лояльная к королевской ирландской фигуре, а значит что Канадская база, ублюдки из ЛА и Рокки, по сути теперь работают в одной упряжке, как три беговые лошади. А все во благо лишь одного единственного пафосного ублюдка, который играет в свои извращенные и лишь ему понятные игры. Рокки хотел, чтобы у него была видимость контроля надо мной, иметь право указывать, а в случае чего надавить, ткнув в лицо подписанной бумагой. Только Кваттрокки вероятно с течением времени, что меня знает, а это без малого десяток лет, а то и больше… но все же запамятовал бедолага, забыл, что мне всегда было по сути похуй, кто конкретно и как сильно хотел меня прогнуть, кто и насколько сильно рвался показать, что теперь стоит на ступень, а то и сразу на несколько ступеней выше в пищевой ебаной цепи. Рокки не понимает видимо, что у меня сейчас фокус сузился до критически узкого. Сферы интереса сократились. Валяться в грязи, брать бездумно заказы, купаться в крови — желания нет. Я люблю власть и силу. Но я свое уже отползал. Я свое уже под другими отходил. Я блять наподчинялся. Мне эта ебаная служба поперек горла стоит. Теперь лишь следование тому, что не идет вразрез с личными целями. Эгоистичный выбор себя, и того что для меня и близких лучше. Я выбираю жить, а не существовать, висящим будто хуй в проруби, в непостоянстве и на грани. Никакого безрассудства, лишь оправданные риски. Помимо прочего мне очень и очень нужно находиться в центре поблизости к детям, всегда без вариантов с куколкой под боком, контролируя его безопасность целиком и полностью. И это, именно это в разы более важно и приоритетно, чем наращивать влияние бок о бок с Кваттрокки и его «папочкой» Джеймсом по ту — теневую — сторону. Да и как сказал мне Леонид Васильевич в откровенном разговоре, а их было несколько, предельно информативных и длительных с обрисованными планами наших действий: лучше чтобы ресурсы оставались в семье, чем утекали в чужие карманы. И лучше он будет платить мне втрое больше, понимая что это пойдет в наш с куколкой бюджет, чем левому хую с бугра. И неважно, что тот успел заработать определенный коэффициент доверия. Рокки его может и устраивает, но он всегда одержимо хотел рядом лишь лучших. Лучшим оказался в его глазах именно я. Размах размахом, празднество празднеством — это все будет по плану. А вот двадцать девятое у нас сегодня, и потому с самого утра к нам приезжает заказанный мной заранее шикарный букет из трех сотен алых как свежая кровь роз. Хотелось конечно к этому великолепию шипастому еще и билеты куда-то на остров, чтобы купаться в океане, валяться на песке, лакать коктейли, жрать фрукты, загорать, плавать и трахаться несколько суток подряд под развевающимся балдахином, пока нашу кожу ласкает ветер с насыщенным морским запахом. Но в виду пополнения у семейства Басова, повышенной в виду этого сосредоточенности на безопасности и невозможности мне свалить из центра даже на несколько несчастных дней в связи с этим. Ибо впереди выписка Людмилы с детьми со всеми отсюда вытекающими нюансами. Остается лишь рассчитывать отметить день рождения куколки хотя бы вдвоем, ибо совсем оставить его без внимания я не могу. Не хочу и не стану. Я искренне надеюсь, что удастся сюрприз, не сказать что он блещет оригинальностью, но приятно пизденышу сделать хочется. Надеюсь, что куколка спит, пока я забираю доставленный на ресепшен букет, вместе с маленькими фруктовыми пирожными в алой глянцевой глазури, эти мать его забавные крохотные сердечки, посыпанные мелкодроблеными орешками, вместе с пакетом со свежими круассанами. Я уверен, что он досматривает свои цветные сны, раскинувшись поперек кровати, сбив одеяло куда-то в ноги, сверкая длинными гладкими ногами. Он в последнее время частенько засиживается допоздна за бесконечными планами на свой реабилитационный центр, фундамент которого уже готовы начать заливать, но он все еще не может найти то самое идеальное архитектурное решение, а потому ебет и себе и людям мозг. Ему хочется и-де-аль-но. До ебаных мелочей. В нем проснулся дремавший ранее перфекционист, идеалист и мозгоеб на зависть многим. Он драконит и дизайнеров, и архитекторов, и проектировщиков. Всех. Но и-де-аль-но по щелчку даже его прекрасных, даже его потрясающих, по-настоящему ахуительных, невозможно вкусных пальцев не получается. Поэтому куколка у нас регулярно бесится, постоянно бубнит и жалуется, а еще очень очаровательно психует и рычит мне в плечо как бешеная белка, просыпаясь посреди ночи, сбегает из постели, семенит к ноутбуку и сидит за ним до утра до слезящихся глаз. Раздражается, потому что хочет уже результат, а до результата нужно еще подсушить себе мозги и найти компромиссное, и красивое, и удобное, и функциональное решение. Оптимальное. Оптимальное его не устраивает, не удовлетворяет. Потому что оптимально требует где-то уступить, где-то прогнуть и завышенные требования уменьшить, к подобному Свят не готов. Куколка, я очень надеюсь, что все еще спит. Должен, по крайней мере, кукушка отсчитала всего-то семь чертовых утра, ему еще можно спокойно обнимать подушку и сопеть в две дырки, пока я буду мастерить романтичный завтрак на две персоны. Если конечно Фриц наконец-то отлипнет от моей ноги, в которую утыкается влажным носом, требуя чтобы с ним погуляли, а кинолог обычно приходит к восьми. А ему нужно видимо раньше. В голове уже примерно составлено из чего я буду сооружать нам пожрать. Мысленно успеваю довольно ярко и подробно визуализировать и разрезанные круассаны, что смазаны внутри чуть подтопленным сливочным маслом, и нарезанный свежий лосось, что уложу сверху и спелые, мягкие авокадо. Несколько помидорок черри и конечно же сыр, куда же без сыра, если живешь с мышью? Заварить предстоит целый чайник зеленого чая с неизменным бергамотом и мятой, бросить туда кусочек лайма, прихватить какие-то пирожные, что приехали вместе с букетом. Романтично же… блять. Достать с дальней полки в шкафу купленный неделей ранее платиновый браслет — тонкая цепочка с россыпью бриллиантов для его изящного запястья. В бархатной сине-серой продолговатой коробке, а еще давно присмотренный им широкий кожаный чокер на шею. Полоска красной кожи с крупным рубиновым сердцем, висящем спереди. Вульгарная штука, пошлая, красивая конечно, но какая-то дорогая до неуместности, я бы за эти деньги лучше ему что-то более утонченное и роскошное приобрел. Но раз уж куколка желает это блядство на свою бледную шею… то куколка получит. Заруливаю на кухню и… так и замираю с букетом в руках и пакетом с едой. Влипаю глазами в его фигуру у шкафчика, словно мгновенно пригвоздило к месту. И ничего ведь сверх необычного на первый взгляд не происходит, ну проснулся человек, с кем не бывает? Разбудить могло многое, начиная от животных, заканчивая мной, что передвигался не слишком тихо, особенно когда попытался в коридоре разминуться с тремя сотнями роз, которые мало того что весят прилично, так еще и закрывают частично обзор. Только у меня слишком обострены инстинкты, слишком чувствительная, вопящая чуйка, намного раньше мозга, включается все внутри, переходя в режим максимальной готовности, когда я вижу как дрожат его длинные пальцы, которые пытаются в высокий стакан забросить кубики льда. Промахивается… и они громко падают на пол, разлетаются так похожие на осколки при столкновении с деревянными половицами, что заставляет куколку вздрогнуть всем телом и вцепиться обеими руками в края шкафчика. Его трясет, трясет довольно сильно и это врубает во мне мгновенно инстинкты на максимум, заставляя действовать впереди мыслей, оценивая происходящее народу. Букет оказывается на столе, туда же отправляется пакет с выпечкой. Я рядом со Святом возникаю словно телепортировался, разворачиваю в своих руках и начинаю цепко осматривать по миллиметру, пытаясь понять откуда столько в его глазах отчаянной паники, страха, что разбухнуть успел до откровенного ужаса. А он прикрывает глаза и пытается глубоко вдыхать, только не может успокоиться и из вздымающейся грудины вылетают дрожащие свистящие выдохи. — Что случилось? — Не узнаю свой голос, хрипит и режет в горле, хочется прокашляться от души. Картина напротив волнует до ахуя, я не понимаю, что могло его разъебать за двадцать минут, что я отсутствовал в квартире. У меня ни единой догадки, что такого могло произойти. Разве что позвонил кто-то и случился какой-то пиздец, но почему тогда никто нихуя не сообщил мне? — Это глупо, — тихо звучит, начинает тереть глаза, зачесывает волосы к затылку, но скользкие пряди на лицо снова падают. Пока я не ловлю его частящие руки, пока не сгребаю Свята в объятия, сжимая как в тисках. Буквально спрятав, вот так укрывая даже от чертовых стен. Что же с тобой, душа моя? Почему ты так дрожишь?.. — Это пиздец глупо, — так же тихо, а дрожь его в моем теле вибрирует. Мне похуй насколько и что глупо, я просто хочу, чтобы он успокоился. — Прости-прости-прости, прости меня, пожалуйста, — шепчет и дотянувшись до шеи оставляет поцелуи прохладными сухими губами. Десятки их. — Прости меня ради бога, умоляю прости, — дышит судорожно словно его на части разламывает. А у меня мурашки бегут по телу, омерзительные, колючие, ледяные. Он крошится, а я не понимаю причины. А я не понимаю в этой жизни пожалуй вообще нихуя. Мгновенно отупел до крайности. Особенно когда обе дрожащие руки укладывает мне на сердце, что частит взбудораженное и пинается в его ладони. — Я так боюсь тебя потерять, я так виноват, я так проебался, — шепчет-шепчет-шепчет, пока не фиксирую его лицо, обхватив обеими руками, заставляя в глаза свои посмотреть. — Что произошло? — Спрашиваю еще раз, пытаюсь ответа добиться. — Я открыл глаза и тени из окна так сука упали, что мне показалось словно я снова в Лос-Анджелесе. Этот омерзительный оттенок обоев… И меня как будто швырнуло обратно, протащило до паники по тем мгновениям, когда я испугался за тебя, за нас и все это… — Еб твою мать, — несдержанно матерюсь, нервно выдыхая, у меня уже разгон пошел до самого страшного, я успел начать обдумывать чья конкретно смерть могла так Свята выпотрошить, и что делать с этим всем после, как его стабилизировать и далее по списку. Думал, чем это будет нам грозить, насколько усложнится жизнь и прочее. А оказалось бля… Паническая атака. И я сука не понимаю мне радоваться, или наоборот ахуевать, что у куколки моей ментальные проблемы, ебучий ПТСР нарисовался. — Обои? У тебя вызвали панику блядские обои? — Переспрашиваю еще раз, на всякий случай уточняя, нужно просто понять масштаб трагедии и найти решение, что с этим делать, чтобы не было повторения. — Все как-то накатило, — оправдывается, дрожат его длинные влажные ресницы, дрожит он весь в моих руках. — Еще и снилось снова как мы с Филом в раздевалке стоим, где он рассказывает мне, что у тебя случилась остановка сердца… — Чешет руку, где бледный шрам, то самое сраное «твой», что он вырезал на предплечье лезвием. — Да блять, — морщусь как от зубной боли. Промаргиваюсь и отгоняю словно морок то состояние беспомощной злости, которым накрывало от просмотра видео с его участием. Меня тогда разъебало. Только мне казалось, что это мы смогли пережить. Оба. Казалось, что даже отпустили. Оба. Но к нему вдруг пришли события прошлых дней в кошмарах и решили о себе напомнить, втягивая в приступ паники. Смешивая события и ощущения, наслаивая, омрачая наши совместные будни. Омрачать то, что мы наконец-то вместе — и препятствия вроде как исчезли — я не хочу. Не позволю. Омрачать и день, когда на свет появилось мое персональное безумие тоже. И ведь не так хотелось чтобы начался этот день, не настолько гнетущим, тоскливым и пугающим. Планировалось ведь притащить ему завтрак в постель, зацеловать, поздравить, накормить, вылизать с головы до розовых пяток. А после отвезти в офис, чтобы дальше ковырялся с командой в нюансах своего личного королевства, которое планирует возвести. А выходит в итоге все через задницу. В наихудшем смысле этого слова. — Никогда не прощу себе то, что ты пережил. — Зато я тебе это простил, — прерываю, провожу по бледной коже щек пальцами, стирая слезы, смотрю в глаза, что топят в сожалении. В них вины слишком много, в них тоска и грусть, в них боль влажно плещется. — Отпусти, уже все равно ничего изменить невозможно. Сегодня твой день, ты должен широко улыбаться, посылать весь мир нахуй и счастливым быть. — Я бы хотел обнять твое сердце, — шепчет и гладит по груди, касается мягко, сводит вместе брови, что будто надломанные над глазами его красивыми нависают. — Взять и трепетно сжать его в ладонях, погладить по оставленным скальпелем следам и вымолить за все прощение, пообещав больше никогда ему не навредить. Я бы хотел зацеловать его шрамы, пачкаясь в крови, чувствовать как оно громко, сильно и уверенно бьется. — Свят… — Мне так страшно порой, когда я просыпаюсь ночью и вдруг кажется, что ты перестал дышать. Я прикладываю ухо к твоей груди, пытаюсь уловить потоки воздуха влажным пальцем рядом с твоим носом или губами и успокаиваюсь лишь когда подлезаю под бок, а ты сквозь сон прижимаешь меня ближе. Мне так страшно, что тебя может ебаная судьба просто забрать, только позволив нам наконец-то быть вместе. Мне так страшно, что я открою глаза и окажется, что все еще торчу в одиночестве в сраном Лос-Анджелесе, который всей душой ненавижу. Страшно проснуться, а тебя рядом нет и тогда все накатывает стократ сильнее. И сейчас я открыл глаза, тени упали так идеально, знакомо и просто отвратительно, мне показалось что я вернулся в тот долбанный день, когда хотелось нахуй вскрыться, потому что все было не тем, не так, лишь потому что ты где-то вдалеке мучился так же сильно. Мне показалось, что сейчас я выйду из комнаты, наткнусь на Фрица и буду вместе с ним скулить, царапать пол и ненавидеть и себя, и свои цели, и решение, даже стены. Ненавидеть свою жизнь, которая сплошь кривая. Я жил больше двадцати лет беспомощным тупым щенком, который ничего не умел, ни о чем не заботился, никуда не стремился, а после вдруг в себя чрезмерно поверил и любимого человека раскрошил. Я попытался правильно, а в итоге сделал очередную ошибку. И блять…. — Выдыхает, прекратив тараторить, смотрит на меня, бегает по лицу глазами. — Я сойду с ума если с тобой что-то произойдет, у меня сразу же произойдет отключение от реальности, потому что я жить без тебя не смогу, я не хочу, я не буду. Мне просто нужно всегда чувствовать, что ты в порядке. Что ты у меня есть. Что ты мой. — Видишь это? — Показываю на свои смарт-часы на запястье, что связаны с телефоном, а следовательно и со слуховым аппаратом. — Здесь есть ряд очень полезных функций: сатурация, сердечный ритм, давление и многое другое. Я синхронизирую их с твоим телефоном, ты всегда будешь в курсе моего физического состояния, даже если я не рядом, договорились? — Хорошо, — читаю по губам, что двигаются еле-еле. — Если что-то пойдет не так, то именно ты получишь сигнал первым. Но я в порядке, слышишь? Я в порядке, я чувствую себя хорошо, мы уже дважды были у моего лечащего врача, он лично все тебе объяснил. Причин для беспокойства нет, мой инфаркт и шунтирование не приговор. Люди живут с диагнозами в разы страшнее, сложнее и вообще неизлечимыми. Десятки лет, куколка, некоторые и вовсе до глубокой старости дотягивают и уходят по естественным причинам. — Как же тебя успокоить, сердце мое невыносимое, смотрит так пронзительно, что у меня сжимается внутри. И кажется таким… ребенком, таким испуганным ребенком, таким незрелым и ищущим защиты, а я всегда высмеивал эту инфантильность в других, я всегда топтал чужую незрелость подошвами ботинок, ломал, чтобы вытравить это изнутри. Кромсал, стругал свой личный отряд буратино. Только его боль, его трепетное нутро, он весь вот такой, какой есть… мне нужен в первозданном виде. Нужен любым. Даже чувствительным до невозможности в казалось бы мелочах. Его переживания важны. Любые. Важен он весь. — Сердце часовой механизм, бомба, что может сдетонировать в любой момент, это самый непредсказуемый орган, я много читал… — Прекрати, — касаюсь сухих прохладных губ пальцами, короткой лаской, прерывая его. — Перестань. Я здесь, я с тобой и я никуда не денусь. Я не брошу тебя и не исчезну. Я с тобой, куколка моя, всем своим существом я с тобой, — тише звучит вкрадчивее. — Я буду с тобой до последнего вздоха, буду любить тебя, будить по утрам, дарить тебе чертовы пафосные розы в огромных букетах. Сотнями. Буду покупать дорогие безделушки, возить на курорты, построю нам дом. Мы купим себе еще одного щенка, как невесту для Фрица. Если захочешь купим хоть попугая или лысую кошку. Я научу тебя под водой задерживать дыхание и ее же не бояться. Я покажу тебе, что такое семья, и всегда буду рядом. Я всегда буду рядом, слышишь? — Не хочу видеть прозрачные капли, что стекают по его щекам, притягиваю ближе, вжимаю в себя с силой. Раскачиваю в руках, усаживая на столешницу, подхватив под бедра. — Я буду с тобой всегда рядом. Всегда, — живым или мертвым… добавляю мысленно. — Я буду тенью, что скрывает тебя от солнца, я буду стеной, что закрывает от недружелюбного ветра, буду для тебя щитом, что примет удар, буду твоим воздухом, если потребуется, буду призраком, если придется. — Я испортил твой сюрприз, — бормочет в мою кожу. — Я в очередной раз все порчу. — Глупый пизденыш, — шепчу, сжимая в объятиях. Держу его, пока не стихает дрожь. Держу, убаюкивая, чувствуя, как трется лицом об мою шею, как гладит меня по спине, хаотично скользит ладонями по бокам и лопаткам. Обнимает и руками, и ногами. Шепчет что любит, десятки раз, сотни. Я чувствую как каждое слово отдельной мурашкой по моей коже скользит. Тысячи слов. Беззвучно. Ожившими чувствами. Чистыми эмоциями. — Я тебя очень сильно люблю, — мурлычет едва слышно мне в ключицу. — Очень сильно. — Повторяет спустя десяток минут, отстраняясь немного, смотрит уже более спокойный. — Я готов к подаркам, — улыбается чуть блекло, но видно что старается исправить омраченное паникой утро. Спасти свой же день. — Готов к вкусному завтраку. И вкусному же поцелую от моего личного шеф-повара, что будет прекрасным особенным блюдом в честь праздника. Можно? — Все, что угодно, — подыгрываю и отхожу от него, чтобы начать готовить ему завтрак. Круассаны смазаны, лосось нарезан, чай заварен, пирожные вызывают у куколки почти щенячий восторг. Сладко целует, обнимая меня за шею, лижет мои губы благодарно, когда застегиваю вслепую на его запястье новенький браслет. Гладит бутоны сотен роз, вдыхает их запах, утопает в цветах лицом, бросая на меня взгляд из-под ресниц, награждает легкой улыбкой. А я все еще вижу тень страха, что над ним нависает. И его пиздец как сильно хочется прогнать. И я принимаю решение переночевать сегодня в своей квартире, вместо его студии. После того как отвожу Свята в офис, зацеловав его розовые губы до красноты, пообещав обязательно в обед заехать. А сам срываюсь в ближайшую фирму, чтобы найти подрядчиков которые смогут за сегодня, максимум еще и за завтрашний день переклеить ебаные обои, что довели его до истерики. Чтобы больше ему не казалось, что он снова оказался в штатах, которые травмируют его и без того не слишком стабильную психику. Мне лишние стрессы не нужны и куколку я хочу оградить от того же. Нас так ебало и разматывало месяцами, травмировало и убивало, что теперь хочется получать лишь положительные эмоции и ничего кроме. Остального мы нажрались уже давным давно до отвала. За срочность бабки разумеется сдирают, и как бы похуй, цена вопроса тут вообще не стоит. Сдержанные оттенки, разбавляются геометрическим принтом, максимально непохожим на прошлое цветовое решение. Помимо прочего я выбираю подходящую по стилю картину с изображением летнего леса, с пробивающимися лучами солнца, что блядский ЛА точно не станет напоминать. Куколка же вечером, когда мы отправляемся не на его квартиру, а в мою берлогу вместе с забранными мной животными и всем остальным, выглядит удивленным, но лишних вопросов не задает. Затраханный пережитым стрессом, кучей мелких проблем с постройкой центра и всем остальным, едва мы оказываемся дома засыпает на мне. На блядском диване, что повидал в нашем исполнении многое. На мне же и спит до утра, пока у меня затекает к хуям большая часть тела. Но его комфорт главный приоритет, я хочу для Свята комфорта, комфорт после придет и ко мне. Куколка ахуевает, увидев свою комнату спустя несколько дней, потому что так выходит, что незапланированный ремонт совпадает с выпиской Людмилы и дома мы появляемся лишь в первых числах июня. И в момент, когда его взгляд падает на обновленные стены, на картину, что висит теперь напротив кровати, я вижу как он растерян и тронут. — А я гадал, почему мы не можем вернуться в студию. Решил, что после той истерики и всего остального ты хочешь сменить обстановку, отвлечься или что-то в этом духе. Начал задумываться, может стоит уже начать строить свой дом? Отец ведь подарил мне часть участка в своей резиденции, мы спокойно можем себе хоть дворец соорудить поблизости от него. Если ты конечно этого хочешь. — Делает паузу, глядя на меня пиздец внимательно. — Людмила говорит это будет довольно удобно, дети будут расти видя отца чаще чем по праздникам и выходным, а свой дом всегда в разы лучше даже самой пиздатой квартиры, — проводит задумчиво по новым обоям. — В этом есть смысл, — соглашаюсь и с ним, и с Людмилой, раз уж она ему об этом говорила. — Мог ли я подумать каких-то несколько лет назад, что ты окажешься самым чувственным, самым проницательным, самым заботливым человеком во всем мире? Тем, кто из-за моего кошмара затеет целый ремонт, только бы меня больше не пугали тени, откатывая в тоскливое болезненное прошлое. — Тебе нравится? — Это важнее, потраченных усилий. Результат. Если его все устраивает, я буду хоть собственными руками переклеивать тут все каждые выходные. Только бы больше не видеть ни тоску, ни боль, ни панику или печаль в сине-серых стекляшках. Я хочу чтобы там мерцала любовь, удовольствие и счастье. Ничего кроме. Мне нужен его голод, похоть, кайф… Не страх и откровенный ужас. У них отвратительный гнилостный вкус. От которого одна лишь горечь. — Я в восторге и от тебя, и от новых обоев, и от понимания какой ты драгоценный в моей жизни, насколько бесценна твоя любовь, ты весь бесценный, — подходит нос к носу, касается моего наушника пальцами, аккуратно снимая и отсекая меня от мира полного звуков. Гладит по затылку, проговаривает одними губами: «обожаю тебя». Показывает следом жестами: «отдохни». Отводит за руку в постель, укладывает в кои-то веки меня в свои объятия, гладит и массирует за ухом в полной тишине, что кажется пиздец исцеляющей. После шума, что надрывался в моей болящей голове, оказаться вот так в вакуумном пространстве — истинный отдых. Куколка начинает чувствовать меня намного лучше с каждым днем. Предугадывает потребности, замечает усталость, постоянно прося снимать слуховой аппарат, чтобы я не мучился от ебаных мигреней, успев заматереть в жестовом языке и все чаще отвечая мне именно жестами. А меня пугало всегда оказаться в мире глухих, что голос его из жизни исчезнет. Но он приучает меня по потерянному прекратить скорбеть. Призывая смиряться с тем, что так может случиться, что наушник не сможет больше помочь и это для нас с ним не станет проблемой. Куколка дарит комфорт и душе моей, наконец рядом с ним нашедшей успокоение, и телу, которое тянется к нему за подпиткой, насыщается им же и кайфует бесконечно от близости. Куколка из пизденыша, что эгоистично брал, ничего не отдавая взамен, превращается в воплощение идеального, удобного, понимающего и принимающего партнера. Мы не спорим по поводу быта, вопросов не стоит ни с тем кто будет убирать посуду или готовить завтрак, все получается естественно и само собой, сменяются роли, проявляется участливость, не звучат претензии. Не хочется убирать? Вызывается клининг. Нет настроения готовить? Существует множество доставок, как и ресторанов у Басова, мы можем спокойно поехать в любой, в нашем распоряжении все, вплоть до личного водителя, который пользуется особым доверием у Васильевича и получает приличные бабки выслужившись тогда в ЛА, а еще откровенно радует меня и понятливостью, и умениями. У нас быт на удивление быстро налаживается. Несмотря на то, что совместным проживанием мы ранее не грешили, но как оказалось идеально друг другу даже в этом подходим. Куколка у нас любит порядок, чистоту и жилья и тела, способен вслушиваться и подстраиваться под чужие нужды, гибкий не только по жизни, обучаемый не только на тренировках. С ним интересно разговаривать, наблюдать за тем как он зреет, как мужает, как принимает взвешенные решения. Им хочется гордиться, тем как развивается, как проявляет смекалку, действительно крайне талантливо воплощая свои задумки, получая искренние комплименты от тех, с кем налаживает совместную работу. О нем прекрасно отзываются мужики, что сменяют охрану. О нем нет ни единой едкой сплетни, таблоиды молчат, приебаться тупо не до чего. Несколько данных им интервью прокручивали по телевидению как минимум с десяток раз, постоянно отзываясь о нем как о крайне перспективном молодом бизнесмене, который не опустил руки после череды неприятных, трагических происшествий, показав себя как человек сильный духом, целеустремленный и не останавливающийся вопреки препятствиям на своем пути. Его зовут новой звездой центра, пророча потрясающее будущее, давая краткие комментарии касательно ожиданий в отношении его реабилитационного центра, который все затаив дыхание ждут. И стоит лишь залить фундамент, как звучит новость с первых полос, что процесс наконец-то запущен. С невиданным доселе любопытством и огромным вниманием буквально всей элиты центра, которые готовы сотрудничать и поддерживать мою куколку. Центр без преувеличения безумно рад началу стройки. Басов же от гордости готов нахуй лопнуть. Чем забавляет и меня, и Киана. Который планирует в ближайшее время свалить вместе с братом к знакомому, к которому звал когда-то и меня, но в виду того, что Непал не подходил мне и моей физической форме в то время, полетели мы в Вегас. Ну а дальше как-то не сложилось, теперь вряд ли сложится вообще. С Кианом же терять связь я не хочу категорически. Ставший понятным, приятным, вызывающий доверие и понимающий меня как никто в некоторых аспектах, он из занозы в заднице, которой был первые дни знакомства, превратился в невероятно ценного союзника и мне безумно жаль, что длительное время на одном месте его пиздец как сложно удержать. Мне бы хотелось, чтобы мы работали вместе, вместе же тренировались и я улучшал свои навыки. Мне бы хотелось, чтобы однажды он все же вернулся, но тот лишь улыбается загадочно, обещая не исчезать насовсем. Как минимум наведываться погостить. Как максимум периодически на подольше оставаться. Если никто не сумеет его в длительной поездке охмурить, с печалью заявляя, что он слишком расстроен тем фактом, что Фил занят. Заявляет в присутствии Морозова, что закатывает глаза и делает вид, что это глупая шутка, хотя каждому из присутствующих очевидно, что в словах Киана шутки нет вообще. Что доказывают блеснувшие ревниво глаза Ганса, который молча распилил на составные части смельчака, который не побоялся подобное вслух озвучить. В нем слишком очевидно горит ярким огнем желание придушить Киана, вырвать его и глаза, и язык, но он встречает мой взгляд, чуть морщится и отходит к зеркальной стене, цепляя стоящую рядом с лавкой вскрытую бутылку с водой и начинает жадно ее пить. Чертов позер с этими его крупными каплями, что сейчас стекают по щетинистому подбородку, капают на грудь, вымачивая теперь майку не только потом и привлекая к его телу повышенное внимание одной филигранной суки. Ахуенный трюк по перетягиванию фокуса. Ахуенный, но лишний, Фил и без того на нем сосредоточен большую часть времени. А мне тепло внутри за них, тепло ведь они свой кусок счастья пиздец заслужили. Оба. Тепло, поэтому плечо Киану сжимаю сильнее необходимого, говорить вслух ничего не стану, но он не глупый, сам понимает, что поднимать тему его симпатии к Морозову не стоит в следующий раз. Не стоит провоцировать, мы все и без того чрезмерно нервные и отказывающиеся в положительные перемены верить. Верить в хорошее сложнее вдвойне, чем поддаваться тоске и печали, сгорая от невозможности желаемый исход получить. Верить в то, что препятствия испаряются дымкой, опасность отступает, а солнце над головой греет, а не опаляет и слепит… сложно. Слишком сложно, почти не выходит, в голове то и дело навязчивой мыслью скользит: ущипни себя, придурок, ущипни и прекрати самообман, нужно продолжать брести вперед и бороться, есть ведь во имя чего. Ущипни… И я несколько раз и вправду щипаю. До резкой обжигающей боли, до наливающегося сливового оттенка синяка, который спустя пару дней противно зеленеет, спрятавшись между цветных тату. Щипаю, просыпаюсь посреди ночи, вдыхая запах зеленого чая с гладкого шелка любимых волос. Щипаю, прежде чем открыть глаза, прежде чем коснуться, прежде чем набрать заветный номер. Щипаю, когда тянется в поцелуе, а внутри замирает вопрос: почувствую касание губ или же растворится словно мираж или галлюцинация, а после меня снова согнет от нестерпимой боли? Щипаю порой не физически, не скручивая кусок кожи, не оттягивая ту ожесточенно. Щипаю себя мысленно, вгоняя длинные иглы в саму душу, напоминая через что пришлось пройти, чтобы результата достичь. Сколько было совершено с обеих сторон ошибок. И вышибить бы дурные мозги из перманентно болящей головы, вытрясти башку как сраную копилку, чтобы повылетали нарывающие словно гной деструктивные мысли, чтобы вышло оно из меня уже как дерьмо. Выблевать сомнения, выхаркать нахуй. Хочется расслабиться окончательно, а у меня приступообразно сжимает внутри все чертова паника. Спазмами. Из сладкой неги бросает в ледяную воду откровенного ужаса, что куколка из жизни моей снова исчезнет и это разъебет меня окончательно. И ведь буквально недавно казалось, что Фил с его нарастающим и прогрессирующим паническим страхом неслабо так ебнулся и от безделья, от мирной относительно жизни… с жиру, если прямо и не выебываясь… бесится и накручивает свои извилины как ебаные спагетти на вилку. Я с сильно важным видом втирал ему: родной, ты сраный мозгоеб, выдохни и позволь себе быть счастливым, впусти в себя это. Только хуйня вся в том, что раздавая советы, сам к ним лишь частично прислушиваюсь. *** — Интересно, как сильно он хочет отсюда сбежать? — Мягкий голос звучит сбоку. Он и раньше умел говорить настолько сладко и бархатисто, что от тембра можно было с легкостью завестись, а с тех пор как спутался с Гонсалесом, превратился в невыносимое нечто, глуша феромонами и концентрированным сексуальным напряжением во все стороны как чертовой радиацией. Я же веду плечом, отгоняя бегущие по коже мурашки. Поворачиваю голову в сторону обладателя этих блядских мурлыкающих интонаций. Интересно, он вообще понимает, как на людей действует? Точнее нет, не так, он делает это сейчас специально или Ганс случайно разбудил перманентно живущую в Морозове томную кошку, которая неосознанно сводит всех с ума? И ведь сама блять простота, стоит и смотрит на сцену, что немного выше уровня зала, всего на несколько ступеней как будто совершенно не при делах. А там — на сцене в свете софитов, направленных прожекторов, слишком ярких на контрасте приглушенного общего света в помещении… Басовы. Оба. Отец и сын, один с широкой голливудской улыбкой вещает во всеуслышание, что в их семье невероятное счастье — родились внуки. Второй же с лицом в разы более сдержанным внимания не избегает, пусть и не сказать что откровенно радуется. Держать себя он уже успел научиться в подобном обществе, реагировать, не оставляя шансов после до него доебаться. Четко и дозировано проявляет эмоции, отвечает на летящие ему из толпы вопросы с чуть игривыми нотками, не сопротивляется, когда втягивают в диалог, не агрессирует на глупые шутки. И выглядит слишком, невероятно, чрезмерно идеально, словно сошел с обложки глянцевого журнала, над которой кропотливо часами сидели лучшие из редакторов. — Ты его недооцениваешь. При желании куколка перегрызет ушлым придуркам глотки, проглотит, причем не пережевывая и пойдет дальше. Он уже успел привыкнуть к увеличивающемуся вниманию к своей персоне, а если учесть, что тема детей, пусть даже те его собственные, для него едва ли не обыденность, то как бы в него не втыкали вопросы острыми шпильками, ему глубоко на весь этот цирк похуй, — фыркаю, осматриваясь по сторонам, отмечая расставленных по позициям наемников, слушая, как отчитываются мне в наушник о том, что по всем фронтам спокойно и чисто, и возвращаю свое внимание к стоящему сбоку Филу. А посмотреть есть на что. Морозов может и с нарощенными волосами, но выглядят они лучше многих натуральных и уложены безупречно, безупречная же на нем и рубашка красивого молочного оттенка, с безупречными же идеально сидящими как вторая кожа кофейного цвета брюками. Рукава небрежно закатаны до локтей, на шее поблескивает цепочка, с ключицы, расцветая на шее на меня поглядывает кусок набитого мной лично тату — лилия, такая же одурманивающая как и он, такая же обманчиво нежная. На одной из рук тоже тянется красивая вязь цветов и мелких деталей до запястья, что оплетено цепочкой с небольшим крестом. Позерские очки с прозрачными стеклами, и плевать что у придурка идеальное зрение и он в помещении. Очки сегодня аксессуар и часть выебистого образа. Как и увесистые часы на запястье, начищенные до блеска темные туфли и надутый пузырь жвачки, что стоит лишь мне опустить взгляд на его розовые губы… лопается. Красивый. Зараза, блять. Руки так и чешутся от желания намотать этот чуть вьющийся пшеничный локон на палец, и отказывать я себе не спешу. Волосы его мягкие, не пиздец скользкие как у куколки после его бесконечных процедур сраных ламинирований, кератинов и прочей хуеты, но тактильно касаться их тоже приятно. Наматываю на палец локон, тяну, заставляя Фила на себя обратить внимание. Встречаю взгляд за прозрачными стеклами очков. Внимательный взгляд, глубокий как мать его море и сука теплый… Теплый для меня. — Оторвешь — пизды получишь. Пряди пусть и припаиваются, но к скальпу не крепятся сталью, — тяну специально сильнее, чтобы подошел ближе. Еще ближе. Просто потому что я так хочу. — Блять, Макс, — шипит, заставляя сдерживать смех. — Ну что ты за сука такая, а? — Отбивает мою руку, вернее пытается, ведь та исчезает за секунду до столкновение с его ладонью. — Нервный ты какой-то, а ведь тебя стабильно и качественно трахают. — Зато ты, когда удовлетворен сраной жизнью, становишься до ахуя невыносимой сволочью. Полетите с нами в начале августа на отцовский остров? Басов говорил, что там отлично обставленная вилла. Можно отдохнуть неделю или две, пока сезон, потому что ближе к осени начнутся дожди. Погреем на пляже кости, покатаемся на яхте, выпьем пару десятков литров коктейлей и нажремся морепродуктов до тошноты. — Звучит дико соблазнительно, я бы сказал безумно соблазнительно. Поплавать в океане, поджариться на солнце, и просто нихуя не делать в окружении любимых людей, что-то приближенное к идеальному отдыху, который всем нам нужен, после бесконечной пляски со смертью. Только я теперь не принадлежу себе. — Не могу, — выдыхаю, снова по привычке осматриваясь по сторонам. — Я теперь как сторожевой пес на привязи, пока хозяин не отстегнет ошейник, на поводке сижу и не тявкаю, прохаживаясь по территории строго допустимой для этого. По крайней мере, пока обустраивается моя «база», пока подбирается нужное мне количество рабочих рук и все остальное — мое присутствие критично важно, а там будет видно. Хотя Васильевич у нас до истерики боится, что без моего личного контроля все полетит в пизду. У него похоже кредит доверия конкретно на мне закончился, параноидально требует отчетность еженедельно, чтобы быть убежденным в том, что Людмила с детьми — и Свят вместе с ними — должным образом охраняются. Кажется, твой отец слишком качественно и незаметно за всем всю жизнь бдел, потому что избалованный Басов, теперь в растерянности и не понимает, как все следует организовать, везде пытаясь попутно выискать уязвимые места. — Ему просто сложно привыкнуть к тому, что он не приоритет в чьих-либо глазах, родной. У тебя важнее всех его сын, после него идут дети. Леонид проигрывает по всем фронтам. Наниматель, платящая тебе рука, но в то же время не наиважнейшая фигура. А он центром чужой вселенной быть привык. И я могу его понять, могу посочувствовать, проникнуться этой болью и растерянностью, тоской и скорбью. И не стану судить за маниакальность и панику. Кто его знает, как поступил бы каждый из нас, потеряв того, кто был всю жизнь настолько дорог и близок? Быть может мой отец был единственным, кому Басов когда-либо всецело доверял в любом из вопросов? Быть может у него было всего лишь одно авторитетное мнение из множества вокруг? И так быстро свыкнуться с переменами он вряд ли может, быть может не сможет никогда вообще. Я бы не смог. — Ты бы и дистанцию столько лет не держал, подпустив к себе того, кто в тебе души не чает. Наслаждался бы обожанием, стоял на пьедестале хрустальной статуэткой и кайфовал, — цокаю, видя как чуть морщится, но не выказывает несогласие со мной. Потому что я прав. Абсолютно. — Однако, отца я не подпустил. — Жалеешь? Брось ты эту хуйню, у нас жизнь налаживается, а мы мозг себе трахаем. Кто сожалением, кто страхом, кто паникой или неверием. Такое чувство, что давно разучились жить в мирное время. Когда не льется кровь, что с душ и рук смывала незначительные мелочи, все вдруг кажется раздутым и гиперважным. Были элитными наемниками, а стали тревожным месивом. Любовь пиздец растворитель для мозга, — фыркаю и перевожу взгляд на Свята. Который с бокалом шампанского выслушивает очередной пафосный тост с запоздавшим поздравлением с днем рождения, которое сливается в единый ком, куда приплюсовывают еще и восторги о том, что у него теперь есть дети. Двое. Какое невероятное событие, все ведь считали, что это отпрыски самого короля. А оказалось, что принца. Теперь у всех в глазах мерцает немой вопрос: если дети не Леонида Васильевича, то почему именно за него собирается замуж красавица молодая мать? Какого собственно вообще хуя? Вопрос этот, естественно, остается без ответа, что и немудрено, тут без поллитра горячительного напитка не разберешься, а может понадобится вообще литра два, просто чтобы тема эта из головы с хмелем вытекла и не попала больше обратно. Никогда. Ибо… — Только любовь — лучшее, что есть в каждом из нас, — касается моих пальцев, легонько сжимает их, а после отпускает, не дожидаясь ответной реплики. Двигается в гущу толпы, похоже найдя глазами Ганса, что отходил напитки обновить. А я смотрю на удаляющуюся спину Фила, смотрю и понимаю, что даже останься он рядом — не стал бы спорить. Любовь и вправду лучшее, чем умудрилось выжить в каждом из нас. Вечер длится как вечность. Для кого-то это пафосный прием, шикарный дорогой праздник с лучшей едой, множеством элитного алкоголя, лучшим обслуживанием, ахуенно оформленным залом, сотней принесенных подарков для новорожденных членов семьи Басов и наследного принца в том числе. Для меня же вечер — работа, куча организационных вопросов, максимальная концентрация и стремление чтобы все было по высшему разряду. На меньшее никто не согласен. Вечер длится, куколка всегда где-то на расстоянии нескольких метров. Его бесконечно перехватывают, бесконечно втягивая в длительные диалоги, стремясь урвать кусочек внимания главной звезды центра, что сверкает внезапно слишком неожиданно ярко. Слишком ослепительно. В этой его выдержанно-синей рубашке с рукавом в три четверти, расстегнутой на несколько пуговиц, выставляя резные ключицы. В белоснежных брюках и таких же белоснежных туфлях он выделяется среди толпы пафосных гостей, что разоделись словно тут королевский прием. Перекинул же еще, пизденыш, на одно плечо свои шелковистые волосы. Держит бокал, словно ласкает, сверкая острыми гранями огромного бриллианта на безымянном пальце, демонстрируя всем и каждому свой статус… Помолвлен. Все еще без чертова штампа. Сверкает им, а я вспоминаю его сорванный хриплый шепот в ночи: хочу твою фамилию, хочу знать, что целиком твой, а ты принадлежишь мне. И плевать капризной куколке, что у него задокументированное право на все мое тело. Что в разы более значимо, чем ебаные штампы, которые бездумно ставят себе в паспорт в чертовом ЗАГСЕ. Понимает ведь, что это ничего между нами не изменит, что смысла в подобном шаге попросту нет. В глазах общественности он будет все еще Басов, а я останусь все еще Лавров. Он может взять хоть тройную фамилию, но приоритетной и первой, главной останется данная ему при рождении. Абсолютное и неоспоримое условие его отца. Империя принадлежала, принадлежит и принадлежать будет только Басову. Стопроцентно не Лаврову и это не вопрос его лояльности или отсутствия оной. Это здравая позиция человека, который потом, кровью и огромными усилиями выстраивал все сам. Вечер длится-длится-длится. С вечера хочется сбежать, совершенно плевать, что вижу в числе присутствующих отца и брата, который нервно посматривает в сторону Джеймса, что прилетел по случаю настолько масштабного приема одним из почетных гостей. Лично приглашен Басовым в знак уважения и благодарности за урегулирование вопроса с Лос-Анджелесской стороной зимой. Когда нам дали отмашку убрать ублюдка, заварившего чертову кашу, а остальным прищемили хвосты и вынудили пойти на сделку. Вечер длится. Фил наслаждается компанией Эрика, общается с Васильевичем неожиданно слишком с тем сблизившись, перекидывается парой фраз со Святом, когда удается того отхватить от настырно преследующих его доброжелателей. Вечер длится, а я заебался уже в этой толпе до рези высматривать малейшие изменения и как-то слишком увлекшись наблюдением, едва ли не вздрагиваю, когда рядом оказывается Саша с крайне недовольным, если не сказать откровенно постным ебалом. — Он даже не поздоровался, — мы уже здоровались, было бы странно, если бы не. Поэтому точно не обо мне речь, точно не о куколке, ибо мы были в тот момент рядом, и руки друг другу они вежливо пожали, пусть и без особых восторгов. И что-то мне подсказывает, что его звучное «он» относится к особе королевской крови. В прямом смысле этого слова. К той самой ирландской, что сейчас громко смеется над шуткой какой-то размалеванной девки из местного канала новостей, что подослана собирать информацию для репортажа о настолько знаменательном событии как прием мать его Басова. Джеймс лицедействует, играет искусным актером, собирает вокруг себя привычные толпы зевак, что раскрыв свои рты, внимают каждому его слову. Джеймс сверкает, Джеймс раздражает, Джеймс просто… Джеймс. Просто чертов Лепрекон, блядская Нежить, сраный позер с этим его хитрым как у рептилии взглядом, что кажется проникает тебе под кожу и струится по венам отравляющим ядом. Джеймс… Возмущенное «он» изо рта брата точно о нем. — Сука, просто пройти мимо? Серьезно? После полгода абсолютного молчания, он прилетает, чтобы просто вот так пройти мимо меня и сделать вид, что то ли не заметил, то ли не придал значения? Это демонстрация чего? И для чего? Я блять в ахуе, — залпом допивает алкоголь из бокала. А мне так и хочется сказать ему: полегче, нажираться под прицелами камер, даже если ты Лавров, не стоит. — Ты по нему соскучился или выжимаешь из себя обиду для вида? Тебя задело или просто скучно и от скуки ты как сука бесишься? — Приподнимаю бровь, видя как ощетинивается всем своим видом, готовый похоже или сделать аномально длинный прыжок и сразу же вцепиться в шею ирландскому послу, или взорваться нахуй от невозможности это сделать. Ну или отработать трюк на мне. — Если соскучился, то что мешает подойти самому? Кроме привычных выебонов и гордости, что из тебя сейчас выкипает. А если обиделся, то хоть просвети, что вы там все же не поделили. Друзья вы наши закадычные, что едва ли не в десна бились по углам. Не ты ли его из центра прогнал? — Много ты знаешь кого и куда я прогонял? — Огрызается. Слишком нервный. Слишком напряжение в теле его играет. Слишком его эта ситуация разъебывает для того, кому похуй на все, похуй на всех, кроме семьи. — Не ты ли об этом мне втирал, когда набухавшись звонил в одну из суббот зимой? Где же это было, хм… — делаю вид, что задумался. — Ах да, кажется ты ебал мой мозг из очередного клуба, где трахал на пару с помощником доступных обнюхавшихся шалав, а после очень просил тебя забрать, просто потому что я единственный в этом ебаном мире кто тебя действительно любит. И больше никто… — зловеще тяну. — Саш, отношения — дерьмо. Абсолютное, сложное, напрягающее свободолюбивое нутро дерьмо. Ты ломаешь и установки, и правила, к которым привык. Ты переступаешь через свой эгоизм, учишься думать за двоих, учишься ставить другого человека приоритетом. Отношения тебя выпотрошат, изменят до неузнаваемости, и заставят пожертвовать тем, с чем ты расставаться был не готов. Но любовь сука вынудит жертвовать, потому что без нее нахуй никак. Я не советчик, Сашка, вообще нихуя не советчик. Я столько блядски сильно косячил, что не мне советы тебе раздавать, просто поверь. Но одно я уяснил прекрасно, если тебе это действительно нужно — возьми. Иначе заберут другие. Или ебучая сука-судьба накажет. Она мразь еще та, ей потом будет тупо похуй как много ты размазываешь соплей и слез, что ты готов отдать взамен. Она нихуя не вернет и близко не подпустит. А если он тебе «друг», тогда не еби ни себе, ни ему мозг. Уехал? И хуй с ним. Не поздоровался? Флаг ему в его же ирландскую задницу. Нашел из-за чего и кого загоняться. Какие твои годы? — Я младше тебя всего лишь на два года. — Правда? Мне казалось, что лет на пятнадцать. Капризы твои и мозговынос соответствуют сраному подростку. Ты что тогда исполнял, что сейчас исполняешь. У тебя явно извилины настроены только на работу, в остальном работать тупо отказываются соответственно возрасту. — Ой бля, женюсь и свалю в Канаду, будем видеться по последним в году четвергам. — Свали, много мозга чтобы свалить не надо, особенно туда где у отца все схвачено. Мозг нужен чтобы остаться, — фыркаю и тянусь за сигаретой, решив покурить, ибо заебало на одном месте истуканом стоять. — Пиздец ты сука, Макс. — Уже слышал сегодня, — хмыкаю и закуриваю на ходу, с удовольствием выдыхая дым, выходя на улицу, чувствую как ветер забирается под рубашку, ласкает мне шею с ключицами. — Бессердечная циничная скотина. — Истеричка, — затягиваюсь снова, получая слабый удар в плечо. — Куда тебе жениться? Тебе нужна баба с яйцами как минимум. Чтобы те были на двоих рабочим инструментом. Ибо ты сам скорее женушкой в семье будешь, чем полноценно мужиком, который защитит и обеспечит. С твоей капризностью, эгоизмом и сучестью почти невозможно ужиться. Там нужен или пиздец терпеливый человек или слепой и глухой, святой к тому же в придачу. Не меньше. — Знаю, что сейчас психанет или обидится, не будет разговаривать пару недель, передавая через отца, если вдруг что-то важное, но промолчать не могу. Как бы не звучало сказанное, оно не прекратит быть правдой. Увы. Но он такой, какой есть и будь даже вдвое, а то и в десяток раз хуже озвученного, я все равно буду его пиздец любить. Родное же, пусть и дурное, свое целиком и полностью. Таким вырастили, разбаловав. Сокрушаться как бы поздно. Раньше думать надо было. — Пиздец ты, конечно, меня демонизируешь, нарисовав просто ахуенные перспективы, что же не утопили тогда, как дефектного, раз все так хуево? — Да не хуево, просто на любителя, — намекаю ему на Джеймса, который может и не поздоровался, но стоило нам выйти покурить, сам оказывается на горизонте, присасываясь к сигарете, словно она спасет ему жизнь. И стоит лишь мне перехватить взгляд его в нашу сторону направленный, даже в полумраке, не сказать что идеально освещенной улицы, я вижу этот сраный надрыв. Малой может и не признается, что по ирландцу скучал, которого не видел эти полгода и что там между ними — известно лишь им двоим. Но ирландец скучал, ирландец его сжирает глазами, жадно впитывает образ, кажется готов вести как безумный пес носом, чтобы уловить отголоски запаха, что готов принести к нему ветер. Я вижу слишком знакомые отблески эмоций и что-то отзывается внутри, что-то… способное понять его состояние, что-то что втайне сочувствует, только я ничем не могу ему помочь. Я помогать банально не стану. Потому что вмешиваться между двоих, расставлять свои ориентиры и метки — явно лишнее. Влезать к кому-то я не привык. Докуриваем с братом в тишине, он не заметил Джеймса, тот пожелал уйти незамеченным обратно. Докуриваем, и когда возвращаюсь с Сашей, сталкиваюсь практически в дверях с куколкой, что цепляется пальцами за воротник моей черной рубашки, поправляя тот бездумно, просто желая коснуться. Мой тактильный пизденыш весь из себя свежий и сочный фрукт в начале вечера… от повышенного к себе внимания и постоянной востребованности, к почти логическому завершению приема скис. А я наблюдая за ним из своего сторожевого угла, успел соскучиться и по теплу ласковых рук и по ахуительному запаху, который вдыхаю, когда становится ближе, а я позволяю себе мимолетно оставить на шее его поцелуй. — Укради меня отсюда, умоляю. Я не чувствую ног. У меня уже болит и першит горло столько трепаться. А губы скоро заклинит от сраной улыбки, словно у меня отказали все до единой лицевые мышцы, — жалуется и на мне виснет, откровенно наплевав, что мы привлекаем к себе внимание. Наплевав на то, что я весь в черном как и каждый из «безликой» охраны по периметру. Наплевав, что у многих вопрос мерцает во взгляде: какого хуя он с начальником своей охраны в настолько тесном контакте? Ведь ему женщина детей родила, женщина, что за отца его замуж выходит. Элита, что так любит сплетни, как горячие пирожки, в тотальном ахуе. Ведь на новогоднем приеме многие из них получили ответ на вопрос: что за кольцо на пальце куколки? Все, затаив дыхание ждали, когда же я поведу его под венец. Под венец я вести его не тороплюсь и это мягко сказано. Если мы и распишемся, то там стопроцентно не засветится ни одно любопытное ебало, никаких пафосных приемов или церемоний и прочего не будет. Только близкий круг. Только факт осуществленного события. Только две подписи, двойные фамилии, два полученных в паспорта штампа. Точка. Делать из своей личной жизни представление мне не по душе. Ему тоже вряд ли хочется. Хочется зато остальным хлеба и ебаных зрелищ. — Устал? — Прохожусь рукой вдоль позвоночника по отглаженной ткани рубашки, а хотелось бы по голой коже. Пальцами, губами, языком. Приласкать, погладить с пару сотен раз зациклено и по кругу. Прижать к себе ближе, дышать им, забивая до отвала легкие любимым запахом, тонуть в шелке волос, целовать и касаться-касаться-касаться. Обжираться им тактильно, поддаваясь телу, что в вечном до него голоде. — Скоро будем дома, где я раздену тебя на пороге квартиры, оближу как огромный леденец и медленно трахну, — рука сползает с его поясницы чуточку ниже, большой палец цепляется за плотную кожу ремня, остальные пальцы укладываются собственнически на задницу. И мне чудовищно насрать, что подумает ровно каждый, кто обратил на это внимание. Все что меня занимает и кажется действительно важным — теплое, безумно вкусно пахнущее тело, что льнет лишь ближе, пока я тихо обещания выдыхаю в его кожу. — Укради меня отсюда, пока я в силах хотя бы бездействуя стоять, меня заебала эта театральщина на сегодня, ресурс исчерпан, — давит зевок мне в плечо и осматривается по сторонам. — Кажется, отец открыл для себя какой-то альтернативный источник энергии. Он старше меня вдвое, но из него так бьет ключом переизбыток силы, что создается ощущение словно это я старше его раз в пять и тупо позорно сдулся. — Любовь творит чудеса, а еще он откровенно наслаждается тем как все завистливо на него смотрят и ломают головы что на самом деле происходит. Интриги, игры сильных мира сего и прочее дерьмо его отвлекают и подпитывают. Чем бы королевич ни тешился, лишь бы палки в мои колеса не совал. Если ему хочется распыляться тут как ебаной фее, опыляя всех волшебной пыльцой и изображая процветание, то хуй на него как говорится. Тебя этот цирк не впечатляет — поэтому выматывает. Логично же, куколка, — на брата я фыркал, Фила подъебал раз пять, с моей персональной погибелью я мягче сахарной ваты, разве что не нараспев тяну слова, стараясь ласкать даже интонацией. Паранормальщина. Привыкнуть бы, да все никак не привыкну к настолько разительным переменам внутри и внешним же метаморфозам. — А еще тебя много, часто, долго трахают. Что отбирает много сил, — вкрадчиво шепчу. — И продолжат в том же духе. Неизменно. Регулярно. Жадно. Всегда. Я бы был в тебе всегда, моя сладкая сука, каждую ебаную минуту своей ебаной жизни, я бы в тебе тонул, — шепчу за ухом и с трудом отрываюсь, понимая, что ведет как пьяного в секунды. Ведет будто шарахнуло по голове мешком с волшебной пыльцой чертова Басова. Мое персональное безумие, что смотрит невозможными цветными стекляшками, мерцающими взаимностью, сводящими с ума, любимыми. Самыми любимыми. Просто самыми, а меня размазывает. Размазывает нахуй, я не способен этому сопротивляться. Я сопротивляться не хочу. Пусть кроет, пусть похищает, пусть выкручивает мне жилы, пусть их в косички к херам сплетает. Я насквозь им, навылет, прошит, пропитан, по уши. По ебаные уши. — Но как бы меня ни пидорасило от нужды метить твою вкусную кожу, до момента пока твой отец здесь, я не могу уехать, куколка, не могу, увы. Хочешь, попрошу отвезти тебя домой? Ты не обязан оставаться до победного, отдохнешь к моему возвращению, примешь ванну, подготовишь для нас постель. — Не хочу без тебя, без тебя дома не вкусно и пусто. — Капризничаешь? — Приподнимаю бровь, получая удовольствие от этих его просящих интонаций. Никогда ведь не любил подобное в чужом исполнении, но Свят… Каждая его улыбка, каждое слово сбивчивым шепотом, каждый взгляд липкой сладкой патокой по мне стекающий — моя маленькая порция наилучшего смертоносного яда. Мой личный наркотик. Он весь. — Нельзя? — Ох уж эти демонстративные жесты, типа пальцев, что скользят по шелковистым волосам под моим цепким взглядом, пальцев, что перекидывают слишком медлительно и плавно длинные пряди, пальцев, что якобы невзначай проходятся около ключиц. Знает, что я слежу, что мечтаю сделать это губами, знает, как действует на меня. Прекрасно, сука, все знает. Дразнит. Соблазняет. Манит, мой персональный магнит с самыми ахуительными ногами в этих неприлично облегающих его задницу брюках. В нем нет нихуя святого, концентрированный порочный грех. Блять… сожрал бы. А приходится лишь выступающую как у собаки слюну сглатывать, облизывать губы и расплываться в ухмылке. Чтобы прекратил испытывать… — Только если ты не приверженец прилюдного порно и мысли о том, что станешь звездой первой полосы, но не как перспективный молодой бизнесмен и наследник мультимиллиардного состояния, а зажегшаяся внезапно на небосклоне центра порнозвезда с членом между прекрасных розовых губ. — Неужели на этом самом месте трахнул бы? — Знает ответ, все равно спрашивает, мой любитель пошлых разговоров. Использует же их как прелюдию к основному блюду. Как будто бы она нам нужна. Как будто бы я хотя бы изредка могу быть против любых его желаний и нужд. — Не жаль измазать белоснежные брюки? Следы стопроцентно останутся на коленях, на которых ты будешь стоять и сосать, если я этого захочу. Даже под вспышками чертовых папарацци. Только с учетом сколько твой отец отстегивает маркетологам, пиар-менеджерам и всем тем ушлым сукам, которые следят как ретивые цепные псинки за рейтингом репутации вашей фамилии как бренда… Он слабо оценит такой перформанс, пусть мой член и категорически согласен в эту самую минуту коснуться корня твоего языка, малыш. Не изводи, пообщайся с отцом или братом, вечер подходит к концу. — А как же желание именинника — закон? — Руки в боковые карманы, привлекает мое внимание к этим его низко сидящим брюкам, которые очерчивают неприлично вкусные линии его бедер. И вот кто ему позволил быть таким искушением? От его взгляда мои вены становятся толстыми алыми проводами, по которым бежит сучий ток и все коротит внутри, потрескивая от напряжения. Я чертова линия электропередач, звенит нерастраченная энергия, курсирует внутри, и просится-просится-просится в него проникнуть. У меня в висках пульсируют шаровые молнии, а кончик языка немеет от нужды налакаться кукольного вкуса. Зализать его губы до отечности, обсосать их до припухлости, искусать до крови. Он говорит, а я слова слышу с запозданием, потому что ведет как пьяного, а ведь в желудке ни грамма алкоголя. Зато внутри он. Внутри он… Внутри он, территория захвачена, давно ему отдана, он мой полноправный хозяин души, тела и сердца. Все отобрал. И попроси он снова хоть на словах, хоть задокументировано, отдам без раздумий. Моя свинцовая, моя прошившая навылет, моя внутри блуждающая. — Будешь под стать принцу праздновать свой день рождения не как простые смертные, а протяженностью в месяц? — Хмыкаю, и сам засовываю руки в карманы штанов. Чтобы не тянуть их к нему. Не настолько демонстративно. Демонстрации даже в высшем относительно лояльном обществе ни к чему. — Попытаться все же стоило, — выдыхает, понимая, что проиграл и не добьется нашего более раннего возвращения домой. Нехотя разворачивается на каблуках белоснежных туфель и двигается обратно в толпу. Двигается сука как по блядскому подиуму, а мои глаза стекают вдоль его королевской осанки, к потрясающему прогибу поясницы, и налипают на наикрасивейшую задницу и самые ахуительные бедра, между которых я планирую в скором времени оказаться. *** Дневная жара, как и довольно теплый вечер, перетекают в куда более прохладную ночь. Тонкая рубашка не спасает от разбушевавшегося ветра, что треплет и сгибает тонкие деревья, разметает мелкий мусор и сорванную листву. Я пытаюсь закурить, но огонек постоянно гаснет, закрываю я его рукой или нет. Куколка стоит напротив, а я вижу как по шее его манящей бегут мурашки, вижу что ему холодно, даже под накинутым с моего плеча пиджаком. Рокочет мотор мерседеса, рокочет и ждет когда хозяин отправится домой. И можно было бы покурить в машине, но я собирался завтра Мадлен к отцу с Дашкой отвезти, а в накуренном салоне возить детей — хуевая идея. Просить же Элкинса их подбросить желания ноль, тот и без того в последнее время не выглядит слишком довольным, как бы не выкинул чего, испортив настроение не только Мэдс, но и мне, а это чревато конфликтом. Лояльным я могу быть ко многим. Лояльным не хочу быть к нему, доказывать, что нам не в чем конкурировать и тем более делить. А ему то и дело вывалить яйца чрезмерно сильно хочется. Табачный дым таки попадает мне в легкие. Куколка же напротив упрямо дрожит, в салон без меня садиться отказывается, с губ моих выдох сжирает, оплетая мне шею ледяными пальцами, заставляя прижать к себе свободной рукой, чтобы не трясся сорванным листом. Не трясся бы вообще, если бы как я и просил подождал меня блять внутри, но нет же. Желание именинника мать его закон. Ну вот пусть и мерзнет нахуй на своих ебаных законных основаниях. — Я так по тебе соскучился за вечер, — шепчет, выключая во мне минимальное раздражение. Оно лопается как мыльный пузырь, слабым огоньком гаснет, словно он переключает во мне мгновенно режим. Заставляет по моим венам бежать чертов ток в разы более стабильно. Гребанная флейта, под которую я прирученной коброй танцую. Аномальная власть в его руках. Я весь. — Кажется вот он ты, стоит просто найти взглядом, подойти, даже коснуться, а мне пиздец тебя мало и не хватает, постоянно внутри свербит ощущение, что на расстоянии даже нескольких метров, я не настолько полноценен, как с тобой. Зависимость. Я познаю ее сполна. Зависимость, что сплетается с нежностью внутри меня, выкипая блядскими порами. Нежность, что сейчас в поцелуе вместе со слюной в его тело проникает. Я хотел покурить, я мечтал о чертовой сигарете последние полчаса, но не мог отвлечься ни на минуту, вопросы организации безопасности и бдительность были превыше всего. Врагов у Басова сотни. Скрытых больше вдвойне. Я хотел покурить, у меня в глотке скапливалась предвкушающая горечь, но стоит куколке, моей куколке, сладкой и требовательной с этой его щемящей искренностью начать шептать отравленные любовью слова напротив и целовать, как сигарета на асфальт летит и там же гаснет. Зависимость. Мои пальцы в его волосах, разделен в наших легких один кислород, эта взаимная до мурашки мелкая предвкушающая дрожь и восторг которым заполняет внутри мгновенно… важнее мать его просто всего. То как цепляется за меня, словно мы не виделись недели, месяцы, а быть может и годы. Цепляется и так голодно лижет мои губы, исследует мой рот и стонет, что у меня поджимаются в сраных туфлях немеющие от ощущений пальцы. Просто. Поцелуй. Но удовольствие слишком мощное. Я без него голодал сотни часов. Тысячи. Без него боль изнасиловала, обглодала всего, измочалила нахуй. Без него я не жил, жить тупо не получалось, жизнь внутри теплилась дай бог с чайную ложку и то лишь благодаря детям и близким. Меня спасло то, что я сам стал родителем, подпитало, позволило со дна чуть ближе к поверхности всплыть из той глубокой бездны, что мучила и убивала. Я без него едва не закончился весь, оставались считанные капли. Просто. Поцелуй. Просто касание скользких горячих языков, просто его вкус в моей глотке, просто возбуждение граничащее с безумием, просто я все еще не до конца осознаю, что мы все эти месяцы предельно близко, не расставаясь больше чем на несколько часов. Просто. Поцелуй. Просто его губы обжигающие, лихорадочные, на контрасте с ледяными пальцами, что об мою кожу полыхающую греются, сводят с ума. Он весь сводит. Весь мать его, весь без шансов. Я не просто скучал по нему, находясь в толпе и лаская взглядом, я обреченно тосковал, с картинной ухмылкой делая вид, что мне тупо на все похуй, я сама концентрация, сама сосредоточенность, холодный разум и внимание на максимум. А внутри к нему все тянулось. Внутри все тонуло в восхищении и таяло от восторга. Внутри все требовало, слишком требовало и сейчас оторваться от него я попросту не способен. Похуй на ветер, что кусает открытую кожу и кажется начинает моросить дождь. Похуй, что стоит поехать домой, в место где безопасно и никто не станет мешать, в место где есть удобная кровать, на которой начнет твориться наша особая магия. Я буду им пировать, я сожру его, я буду обсасывать его огромным леденцом, буду до мозолей вылизывать все его тело, буду любить, черт возьми, я буду любить его, любить всем своим существом. А сейчас мы на улице, рядом с урчащим мотором гелика, рядом с тусклым фонарем, за поворотом пафосной Плазы. Нам стоит ехать домой. Стоит. Но его рука скользит по ключице подрагивая, скользит к пуговицам, что поддаются под его пальцами, скользит по обнажившейся груди и гладит бьющееся ему в ладонь сердце. Его сердце, оно ему отдано во всех имеющихся смыслах. Нам стоит ехать, но после глотка воздуха, когда до цветных пятен и недостатка кислорода нализавшись, как две бешеные псины, мы отлипаем друг от друга, вместо того чтобы расклеиться, чтобы нырнуть в теплый прогретый салон, чтобы оказаться как можно скорее в постели, стремимся навстречу друг другу снова. И руки живут своей жизнью, сжимая до синяков сквозь тонкую ткань белоснежных брюк аппетитную задницу, притягивая к себе за бедра стояк к стояку, хрипя вместо стонов, потому что он так знакомо… так привычно, всегда теперь сжимает мои бока, буквально впивается пальцами, словно отпустить слишком страшно. Больно, он словно под ребра, сквозь кожу ввинтить их хочет в мое тело, больно, но вместо отторжения, дает мне понимание как сильно, как невыносимо сильно ему хочется держаться за меня, как жизненно важно убеждаться в том, что эта моя цветная кожа под его ладонями, именно на мне он оставляет следы. Больно, но я впитываю его страх, который смешивается с моим. Потому что потерять мою куколку, мое мелкое чудовище с сине-серыми самыми ахуенными, уникальными стекляшками хуже смерти. Пусть метит. Пусть вот так до синяков вжимает в меня свои пальцы, пусть кусает до крови губы и лижет, лижет вампиром, лижет и тянет к себе за шею, едва ли не душит. Пусть. Пусть черт возьми, пусть, нахуй все и всех, нахуй когда он горит так ярко, когда он хочет так мощно, когда весь мир затихает, а наушник выскальзывает из моего уха и скатывается в вырез рубашки, соскальзывает куда-то в район пояса брюк и холодит кожу на животе. Весь мир затихает, а я все равно слышу его. Слышу сердцем, слышу всем своим существом, он внутри меня громкий, он внутри меня бесконечно от кайфа, такого взаимного и яркого сука кричит. Дождь моросит, оседает на наших лицах, на руках, что остервенело сжимают и гладят, на волосах, что от влаги тяжелеют. Дождь моросит, я раскален добела, кажется, что будь в ухе наушник — услышал бы шипение от капель, что испаряются на моей коже. Дождь моросит, меня от него сейчас оторвать не смог бы даже ядерный взрыв — отрывает понимание, что если он промокнет, то замерзнет, пусть я и буду греть собой, если он промокнет, то может заболеть. И лишь забота о нем, лишь беспокойство за его здоровье, такое же сильное, как и беспокойство Свята обо мне, заставляет от губ его зацелованных отлипнуть и смотреть как он вдыхает распахнутым ртом, смотрит на меня ошалевший, пьяный но не от вина, возбужденный и самый красивый. В этот момент особенно сильно. Трогает пальцем мое ухо, хмурится и начинает искать наушник, вероятно решив, что сбил его на асфальт неосторожным касанием, пока я не ловлю его пальцы, касаясь их пульсирующими губами, останавливая начавшуюся панику, достаю из ворота рубашки слуховой аппарат и надеваю. — Я подумал, что он улетел куда-то, — хрипло звучит, сочно прокатывается по мне мурашками его чувственный голос. Всегда особенно вкусный, когда он заведен до ахуя. И понимаю ведь, что мы оба замерли на грани, что кончить обоим не стоит вообще ничего, стоит лишь оказаться на заднем сидении и запустить в штаны друг другу знающую как доставить удовольствие руку. Но… — Поехали домой, пока мы не испортили твои белоснежные и слишком ахуенно на твоей заднице сидящие брюки, а мы вымажем их стопроцентно, если ты окажешься на коленях с моим членом, пусть даже не здесь, а в салоне машины. — Сигарета прилипает к нижней губе, сигаретой я рот стремлюсь занять от греха подальше, двигаюсь к водительской стороне машины, прыгая за руль и закуривая, наблюдая как с десятисекундной заминкой Свят залезает следом. Запахивает мой пиджак, что ему чуть великоват, в пол-оборота садится и на меня все внимание обращает. Я не хотел в салоне курить, в итоге мозг нахуй расплавило до состояния железистой массы. — Что? — Спрашиваю одними губами, выдыхаю дым в открытое окно, видя как на рот мой смотрит будто под гипнозом. — Я знаю, я тоже хочу, — тихо, так тихо, что я не уверен слышит ли он, а лампочка над его головой гаснет, погружая нас в темноту салона. Ехать всего ничего. Ехать в самом деле минут пятнадцать от силы, движения почти нет, светофоры практически пустые. Но куколка тянется ко мне, крадет мою руку, переплетает пальцы, гладит по костяшкам. Ласковый. Тактильный. Нежный. Исследует каждую линию, каждую тату по памяти обводит, потому что в хуевом освещении увидеть тупо не смог бы. Едем в молчании, я под его взглядом как под палящим солнцем. Греет, опаляет, сжигает на месте силой требовательного желания. Едем в молчании, но словно ведем диалог без слов. Ему не нужно озвучивать чего он хочет, не нужно умолять или просить, и без того отлично все считываю, чувствую его на особо уровне, совершенно аномальном. И дорога пролетает фоном, писк сигнализации машины, щелчок закрывающейся двери, оповещение подъехавшего лифта. Захожу первым, он следом. Встает ко мне спиной, к которой подхожу сразу же, обнимая поперек живота, вжимая в его закаменевшие напрягшиеся мышцы пальцы, притягивая к себе близко-близко. Лицом во влажные волосы, а глаза закрываются сами. Простоял бы так вечность. Прожил бы вжимая в свою грудь лопатками, чувствуя как громко, сильно, быстро стучит его сердце рядом с моим. Как руку мою на своем животе гладит, как голову слегка запрокидывает, и укладывает мне ладонь на затылок, притягивая к себе ближе, вынуждая в шею его влипнуть губами. А я вижу нас в отражении зеркал сквозь спутавшиеся ресницы. Блаженство, что расплывается на кукольном лице, как распахивает рот в беззвучном стоне, как прогибается в спине, вжимается задницей мне в не опавший стояк. Как трется гибкой змеей, красивый в моменте и возбуждающий сильнее любой из самых пошлых картин. Зачем нужно порно, если есть он? А мне нравится как на белоснежной ткани выглядит моя рука чернилами измазанная. Как я сжимаю его ширинку, как поглаживаю член, как он реагирует на ласку. Мне нравится наше отражение — оно безупречно, оно идеально, оно выглядит как оживший самый ахуительный сон. Фантазия, ставшая реальностью. И весь путь, те считанные минуты, что мы поднимаемся на необходимый нам этаж, я держу его в своих руках, облизывая пахнущую чем-то древесным и терпким кожу, чем-то дурманящим. Пьянею от его громких выдохов, и смотрю-смотрю-смотрю на отражение, где он неоспоримо целиком мой и наличие одежды на голодных телах лишь раззадоривает. Из лифта не расклеиваясь, я все еще обнимаю его, переставляя ноги, подталкиваю собой к двери, посмеиваюсь в зацелованную мной шею, видя как дрожащими пальцами в замочную скважину попасть не может, направляю сам его руку, едва ли не впечатывая лицом в дверь. И скользят колкой лаской мурашки от его громкого сладкого стона, потому что терпеть не может, терпеть, понимая, что практически дома… нет сил. За спиной щелчок и писк сигнализации. Ключи падают на пол, из туфель он вышагивает совершенно по-варварски наступая на задники. А мои пальцы расстегивают пуговицу за пуговицей на его синей рубашке. Которая в кратчайшие сроки соскальзывает по горячим плечам, которые мечу влажными губами, пока расстегиваю ремень на его брюках. — Вставь мне, вставь, — шепчет хрипло, прижимает мою руку к своему члену, сжимает до легкой боли, стонет и запрокидывает голову, невменяемый от возбуждения. — Меня сейчас разорвет на части, я так сильно тебя хочу, — горячечным бредом, а меня ведет не менее сильно, чем его, голод внутри лишь нарастает. Не хотелось испортить его ахуительные брюки, но я нечаянно вырываю пуговицу, а следом с трудом расстегиваю ширинку, чтобы спускаясь губами вдоль его позвоночника, дойти до поясницы и начать ее лизать, пока стягиваю узкие брюки вместе с тонким бельем. Рывком до коленей под стонущий треск ниток. Не хотелось портить ахуительные брюки, но хуй собственно с ними, я куплю ему еще, еще и еще. Десятки, сотни, если попросит. — Вставь, — капризно звучит, приказом. Цепляет мою отросшую челку пальцами и тянет до боли, вжимая лицом в свою задницу, которую ласкаю влажными губами. А я его как марионетку в руках разворачиваю, чтобы сразу же накрыть горячую головку губами, встречая поплывший взгляд, вот так перед ним на коленях. Обещал, что буду трахать его рот, пачкая белоснежные колени, в итоге упал перед ним сам. И мне сука нравится, мне безумно нравится как он восхищенно смотрит на то, как его член исчезает у меня между губ и глубоко в горло входит до основания. А я люблю ему сосать, люблю слушать как захлебывается в стонах, как хрипит и срывает голос, как вскрикивает, толкаясь мне в глотку. А я люблю гладить его бедра и бока, люблю мять упругую задницу и смотреть на него, смотреть бесконечно, смотреть и насыщаться его удовольствием расслабляя горло, чувствуя, как слюна стекает по губам и подбородку, капая на мою грудь. Я люблю его, я люблю его до безумия сильно, я люблю его вкус как ничей другой. И тяжесть его члена на языке, солоноватый привкус и концентрированный запах тела — полный пиздец. Наполненность во рту, немеющие губы, которыми сжимаю ствол, скользя от горячей, мокрой, налившейся кровью головки и до яичек, таких красивых, поджавшихся и аккуратных. У него даже член идеальный, розовый. Нежный, словно шелковый. Гладкий, весь лобок скользкий, блестящий от слюны и смазки, едва заметная супер короткая щетина красивым треугольником над членом. Весь выхолощенный, весь кукольный, весь потрясающий, абсолютный эстетический оргазм. Дрожит так сильно, дрожит и цепляется за меня, чтобы не упасть, когда ускоряюсь, двигая головой в безумном темпе, подается навстречу бедрами. Каменный, налившийся, выстреливает мне в горло спермой. А волосы на его губы мокрые от слюны, зализанные… налипают, а волосы к шее его повлажневшей липнут, пока я вылизываю его живот и член, пока глажу чувствительный ствол, собирая мутные жемчужные капли его удовольствия. И целует так сладко, когда выпрямляюсь, гладит по шее и плечам, слизывает с губ моих собственный вкус, со щек собирает смешавшуюся со слюной сперму. Ведет за собой в комнату, за ворот рубашки как на поводке, как на чертовой привязи. А у меня от возбуждения в голове коротят искрами мысли, я так много хочу с ним сейчас сделать, просто пиздец. У меня снова не вены — провода и по ним бежит высоковольтное одно единственное желание — быть у него внутри. Опрокидываю на кровать, и контраст его светлой кожи и багровых как кровь простыней в тусклом свете нижнего света — ахуительная картина. Мне кажется я слышу характерное гудение, как потрескивает ток у меня внутри, как он разливается и напряжение нарастает уже до критического. Мне кажется у меня даже глаза начинают светиться, когда сдирает с меня рубашку и отшвыривает, привстав, начинает расстегивать ремень, щелкая пряжкой, расстегивает и пуговицу вместе с ширинкой. Пока я стою вот так на коленях на постели. Влипает губами в ткань натянувшихся боксеров и лижет мокрое пятно от смазки, что сочилась из члена, пока я сосал ему возбужденный до ахуя. Лижет-лижет-лижет, трусы намокают, а он сжимает головку сквозь ткань губами, и мычит когда за затылок вжимаю в свой пах сильнее. Сам спускаю штаны ниже, сам оголяю тяжелый, увитый венами, требующий внимания член. Но вместо того, чтобы в рот его умелый вставить и выебать. Слушать как давиться им, как захлебывается слюной от быстрых толчков в свою глотку, вместо того чтобы спустить в него по-быстрому, толкаю на кровать, заставляя распластаться по ней. Подхватываю за бедра, приподнимаю те повыше, укладывая под его молочную задницу подушку, сплевываю на гладкую розовую дырку. Растираю жестко слюну по припухшему сфинктеру. Я растрахал его вчера просто отлично, подготавливать нет ни малейшего желания, тратить время на то чтобы поиметь его пальцами. Мне нужно оказаться у него внутри. Мне нужно. Я лью смазку, что нахожу под подушкой на расщелину. Лью ее, а она стекает густо, белая как молоко, пахнущая кокосом, красиво взбивающаяся в пену, когда я вытрахиваю из него всю душу. Ахуенно терпкая, сладкая, усиливающая ощущения. Лью ее, растираю по члену, вставляю в него два пальца, проталкивая гель внутрь, потому что после буду ебать как суку, буду ебать до визга и хуй остановлюсь, у нас последние мгновения перед закономерным срывом. Лью ее так много, что блестят его яйца и бедра, блестит задница, а он закатывает глаза, шепчет что-то в предвкушении, плавает в нирване, прекрасно зная, что его ждет. Первое проникновение, самое первое всегда самое особенное. Как сопротивляются мышцы и сжимают словно стальные, как обволакивают до боли, как он расслабляется, подстраиваясь под меня, как принимает и всегда без преувеличений пробегает дрожь по позвонкам, скачет по ним как по ебаным раскаленным камням в горячем источнике. — Выеби меня, — выгибает шею, вжимаясь затылком в подушку. — Выеби, — хрипит и вскрикивает когда выйдя почти целиком, оставляя внутри лишь головку — вгоняю обратно до самых яиц. Прекрасно знаю, что ему немного, но больно. Прекрасно знаю, что стоило бы дать хотя бы минуту привыкнуть. Но, что очевидно, терпеть не хочется никому, он в бедро мне пальцами впивается — завтра точно синяки останутся, он тянет требовательно, он сожрет меня, откусит мне нахуй голову, если я сейчас остановлюсь. Ему глубоко похуй, что он накончал мне в рот, ему нужен член в заднице. Немедленно и как можно дольше. — Жадная сука, — пальцами в белесой смазке по его губам провожу и начинаю трахать, сжимая челюсть до хруста, потому что кончить хочется пиздец как сильно. Но дело принципа заставить его истечь шлюхой подо мной, чтобы сочилось из члена вязко и много, чтобы стекало по его коже. Выдоить простату, выдоить нахуй всего, а уже после в раздолбанную дырку спустить и смотреть как из нее взбитой пеной вытекает сперма и смазка, чтобы по ней же трахнуть еще и пальцами, закрепив результат. С ним нежно получается слишком редко. Хотя во мне тонны нежности к нему. Во мне так много ласки, что хочется размазывать по его коже кончиками пальцев. Оставлять невесомыми поцелуями. Оставлять трепетом ресниц. Дыханием. Однако все это выплескивается когда мы оба затраханы, когда засыпают животные, что живут у нас внутри, когда нет сил даже моргать… Но вопреки всему жажда касаний не утихает. С ним нежно хотелось бы чаще, шептать не только о том насколько волшебный и горячий он внутри, насколько шелковый, и как в его заднице ахуенно, но шептать и о том, как невыносимо я люблю. Как безусловно обожаю. Целовать каждую выступающую по его позвонкам мурашку, тереться лицом и обещать, что на нем никогда не появится новых шрамов, я убью ровно каждого кто не то что посмеет, а даже просто подумает ему навредить. Его хочется. Его хочется-хочется-хочется всегда. Бесконечно хочется. Бесконечно. Абсолютное бесконечно. Я его трахаю, словно молюсь всем святым этим действом. Он моя святыня, моя вселенная, мой воздух, мое все. Просто все. Я двигаюсь в нем, понимая, что мне другого не нужно. У меня теперь все есть. Ничто не станет важнее. Никто не перекроет эту зависимость, эту нужду, это сокрушительное, переписавшее, разрушившее, но заставившее из-за черты вернуться чувство. Я трахаю его, но это ощущается чем-то священным, слишком правильным, слишком ценным. Кто-то скажет, что может быть святого в чертовой ебле? Но он стал моей религией, моим господом богом, моей единственной верой. Я буду звучать пафосно, я буду говорить громко, я задену чувства религиозных фанатиков или просто верующих. Но сука нахуй мне ваш христос, нахуй мне храмы, молитвы, кресты, нахуй мне ваши ебучие скрепы, когда есть это чувство, что такое огромное, что готово заполнить не только нашу планету, а целые безразмерные, бесконечные миры. Моя любовь к нему бездна. Мою любовь к нему невозможно счесть. Я трахаю его, смотрю в темные цветные глаза, смотрю на мерцание стекляшек, читая там совершенную в своем безумии взаимность. Смотрю и клянусь в тысячный раз провести эту жизнь с ним, чтобы мать его не случилось. Я трахаю его, я трахать его буду вечно, я буду его любить и нахуй весь мир. *** Странно, что в наше время вообще хоть кто-то обращается за помощью к святым. Странно, что люди, видя изнанку и грязь окружающего их мира, все еще продолжают верить в то, что существует сила, которой не все равно как глубоко и безвылазно мы падаем в бездну пороков и саморазрушения. Странно надеяться, что хоть кто-то услышит, глядя на то, как умирают молодые сильные парни, глядя как унижают хрупких женщин, как погибают дети в нищете. Еще более странно то, что рядом со мной стоит убийца, чьи руки в крови не по локоть, даже не по шею, он давно утонул в ней, прохаживаясь по трупам еще во времена более плотного контакта с Синалоа. Странно, не потому что ему здесь не место среди ликов святых, странно, что он действительно верит в свою Деву и Леди. И каждая из них, по своему, но ему благоволит. Конец августа я запоминаю как минимум тем, что после размаха поистине королевского на «родинах» двух прекрасных кукленышей, мы оказываемся спустя два месяца после приема, и три месяца после момента их появления на свет на пороге огромного храма имени пресвятой Девы Марии. Пафосный собор смотрящий в небо, огороженная территория с ухоженным садом, красивым парком каким-то там особым колодцем, куполообразными беседками с прозрачными стенами и крышами. Много денег, очень много денег вложенных в выстроенное святое место в центре. Бесконечные пожертвования прихожан, баснословные суммы от элиты и сильных мира сего, в попытке хотя бы немного выбелить мазутные души, словно если помогут вырасти еще одному храму, то им будут отпущены грехи. Они приходят в стены храма, ставят тонкие церковные свечи, погружая пространство в насыщенный запах воска. Они несут цветы, накручивают на запястья четки, натирают пальцами впитавшими чужую кровь серебряные и золотые кресты, что в расположенном внутри храма магазине можно сразу же приобрести, а за доплату еще и освятить. Для меня это не менее бизнес, чем торговля оружием или наркотиками. Потому что вера ровно такой же рычаг управления, как и зависимость. Вера — дитя отчаяния. Потому что пока все прекрасно в жизни, благодарить или возносить хвалу господу, его апостолам, ангелам и всем остальным — не спешит никто. Пока все ахуенно, деньги текут в руки, близкие не болеют неизлечимо, а над жизнью не нависает угроз, за редким исключением никто не попрется, чтобы стоять на коленях перед ликом Девы, Леди, кого блять угодно. Выбор, в конце концов, велик на любой даже самый изысканный вкус. А когда прижимает… Когда вгоняют враги тонкие спицы, что почти достают до сердца, еще немного и насквозь прошьют. Начинается это самое лицемерное и не совсем искреннее: Господи помилуй, спаси, сохрани, помоги, огради, защити. Убери или убийцу, или непреодолимую преграду. Вытащи из тьмы, и тогда я… Только не вера пробуждается в черных сердцах и нахуй прогнивших душах. Начинаются блядские торги. То ли с кем-то кто все же есть выше. То ли с собственной совестью, которая начинает обличать совершенные грехи, напоминать как много было сделано, взывая наконец к разуму, что от эйфории вседозволенности поплыл. Я не верю ни в бога, ни в черта, ни в кого вообще. Я верю в судьбу и суку-жизнь с ее подругой смертью. Я верю в то, что сыграло со мной не одну из своих нихуя не смешных шуток, а великое множество. Верю в случай, удачу. Верю в любовь. В то безумие, что меняет состав крови, стирает личность, переворачивает все с ног на голову, меняя тебя изнутри как сраную начинку эклера. Поэтому то, что происходит сейчас в блядском соборе для меня чужеродно, пафосно и не несет никакой смысловой нагрузки. Окропить младенцев прохладной водой и прошептать над ними что-то там на «святом», чтобы после окунуть в эту же прохладную воду, вызывая у них истеричный визг, вручить освещенные крестики и сделать вид, что теперь они под защитой господа бога… какой-то слишком претенциозный пафос. Возрадуемся. Помолимся. Заплатим еще сверху для перестраховки, а то вдруг недостаточно нулей в подношении и тогда святые останутся не удовлетворены. А священник недокопит на новый особняк или сраную машину. Мне в храме не нравится. Вычурность ярких расписных фресок, запах ладана и воска, эта надрывная музыка и колокольный звон, раздражают. В храме неуютно по максимуму, рядом с Гансом в этот самый момент тоже. — Блять и долго это все происходит? — Макс, ты в церкви, можешь хотя бы в святом месте не выражаться? — Цыкает на меня, смотрит внимательно в сторону Фила, что с убранными волосами в низкий хвост, застегнутый на все пуговицы в белом с головы до пят, стоит и держит Винсента на руках. Пока поп что-то там вещает. Рядом с ним Софушка, мелкая заноза, с огромными темными глазами, вся вибрирующая от волнения и держащая Викторию. Как и Людмила, они обе с шелковыми шарфами, что прячут их волосы, придавая смиренный вид. Басов с сосредоточенным лицом за ее спиной маячит. А моя далеко не святая куколка стоит и выглядит непонимающим, что он здесь делает вообще, но идти против желания матери своих детей и собственного отца решает лишним. В конце концов, крещеные его отпрыски или нет для него погоды никакой не сыграет. — Святом месте? Если бы это место было святое, то не успели бы мы с куколкой сюда зайти, послетали бы кресты со стен и взорвались витражные окна и фрески, — фыркаю. — А еще блять при попадании на него вон той псевдосвятой воды с частицами серебра, его кожа начала бы шипеть и пузыриться, а его самого выгибать под немыслимыми углами как при акте экзорцизма. Я тебя умоляю, Ганс, какая нахуй святыня здесь может быть? Кроме огромных денег, что вливают сюда непрекращающимся потоком прокармливая ушлых ублюдков, что носят сутаны или рясы, не помню точно, что там именно у православных. Ты же не настолько наивен, — тянусь за сигаретой в карман, и обрываю себя, поняв что покурить мне здесь не разрешат точно, а Эрик еще больше быканет и без того глаза наливаются кровью. — Прекрати ругаться матом, — шипит на меня, а я проглатываю рвущееся изнутри веселье и поднимаю руки, показывая жестами, что сдаюсь. — Ты можешь быть серьезным? Какого?.. — Обрывает себя, и прикрывает глаза на пару секунд. — Все-все молчу, — со смешком таки вырывается. Рука снова тянется за пачкой сигарет, пойти на улицу пиздец как сильно хочется, смотреть же на церемонию желания нет от слова «совсем». Благо Мадлен такой хуйней не страдает, ибо обосраться можно было бы от комичности ситуации. Девочка, что живет в союзе инцеста, родившая от убийцы, вдруг пошла крестить детей. Каламбур? Каламбур. Лицемернее разве что шлюхе облачаться в наряд монашки и строить из себя святую невинность. — Выйди отсюда, — выдыхает устало. — Если тебе настолько не нравится это место, просто подожди снаружи. Никто не заставляет тебя верить, но проявить уважение к тем, для кого это действительно имеет значение, ты бы мог. — Прости, — слизываю улыбку, понимая его правоту. — Если что я на улице, бди, — кидаю и разворачиваюсь в сторону выхода из зала. На улице душно, небо начинает затягивать сбившимися в комья как грязная вата огромными тучами, а мне бы погиенить на тему, что даже ваши святые против того чтобы кто-то крестил конкретно этих детей, но кивнув стоящим по периметру мужикам, выхожу за ворота и с наслаждением закуриваю. Для Басовых событие, для меня по классике — работа. Осуждать или давать оценку их решениям я не могу, у меня нет никакого права всовывать свое ебало в дела их семьи, плевать, что имею в дом прямой доступ, как и получил с какого-то хуя доверие ровно каждого члена. Однако глядя на чертову церковь задумываюсь, а что было бы, не урони судьба меня в грязь и кровь? Что было бы не виси на душей моей сотен смертей? Что было бы, будь я кипенно-белым, кристально-чистым и незапятнанным, разве что сквернословием, пороками вроде похоти и хуевой вредной привычки курить? Тогда бы я верил в бога? Для бога было бы место внутри? Или я с рождения обречен был на определенную жизнь? Мы все обречены? Действо заканчивается спустя полтора часа. Никто уходить не спешит, не прыгают нетерпеливо по машинам, не мчаться как черт от ладана из стен пафосной церкви. Свят выглядит скучающим, идет рядом с Филом, который несет теперь уже Викторию, став крестным отцом этих двоих разом, как и София стала для них еще одной матерью. Удивительный выбор сказал бы кто-то другой. Двое сирот, имеющие отношение к криминальному миру. Не самая кроткая девочка, которую родила шлюха, которую растил старший брат словно отец, которая успела повидать кучи дерьма и почувствовать невероятную боль. И не самый безгрешный ублюдок, что голыми руками глотки перерезал, глотал горстями таблетки и снюхал километры дорожек. Любящий в заднице крепкий член, не гнушающийся грязными методами для достижения целей и еще огромное количество далеко идущих регалий. Странный выбор. Для кого-то. Наверное. Но я понимаю, почему согласен Леонид, сблизившийся с Филом после смерти старшего Морозова, понимаю Свята, который в брате увидел кумира и близкого человека с первых минут налаженного контакта. Не понимаю отчасти Людмилу, которая все прекрасно знает и осознает, вероятно лучше каждого из нас. Не понимаю, но догадываюсь, что с ее стороны все выглядит чуточку иначе. Ведь именно недолюбленные дети, потерявшие родительское тепло будут относиться к чистым и только рожденным созданиям лучше других. Действо заканчивается. Людмила выходит с маленьким Винни, щекастым и милым с этими его глазками-горошинами кофейного цвета. Улыбчивая, светлая, приятная. Подходит ко мне, смотрит огромными озерами так аномально похожими на кукольные глаза. — Макс, подержи, пожалуйста, Винсента, — просит, протягивая мне ребенка, а я на автомате подхватываю его, и прищелкиваю языком от неба, получая забавную довольную мордашку напротив. Очаровательный малыш с этими его светлыми кудрями особенно на контрасте темноволосой сестры. Тянется руками к моему носу, чтобы за серьгу подергать. Тыкает в татуировки пухлыми пальцами, что хочется прихватить губами, как я люблю делать с Марсом и Богданом, когда те по мне ползают и наглеют от души. — Как дела у твоих мальчиков? — Спрашивает, пока роется в сумке, одаривает меня взглядом из-под накрашенных ресниц, а я боковым зрением вижу, что к нам подходит Свят с Филом. В то время как Басов очевидно решает последние вопросы с оплатой всего этого события. Назвал бы цирком, да ощущаю осуждающий взгляд Ганса, что обжигает мне затылок. И мысли размываются отзвуком пробудившейся на секунду совести. — Хорошо, растут и наглеют, — хмыкаю, не ощущая даже толком веса ребенка в руках. А тот сидит покорно, хорошо держит головку для своих трех месяцев и причмокивает пухлыми губами. Розовыми как у отца. — Через пару недель уже год будет, так что встретитесь все лицом к лицу, убедишься воочию в том как из мелких креветок они превращаются в мини-торпеды. — Было бы больше возможностей, я бы с удовольствием чаще встречалась с Мадлен, она прекрасная мать и очень приятная девушка. — Я передам Мэдс привет, — улыбаюсь, видя ровно такую же широкую улыбку в ответ. Чувствую прикосновение между лопаток, безошибочно угадывая чья конкретно рука настолько мягкой лаской может пройтись по моему телу. Скашиваю взгляд на Свята, который брать сына на руки не спешит, но смотрит на того с любопытством. Не сказать, что он редко их видит, мы каждые выходные исправно приходим на ужины, что стали своего рода традицией. Там же встречаемся почти каждый раз и с Филом, что тянется к детям, сверкая своими невозможными синими глазами, а я видя это раз за разом не устаю говорить притихшему Гансу, что никогда бы не подумал, но он стал бы отличным отцом. Жаль, что шанс на это теперь невелик после пережитого жесткого лечения. Да и не каждая рискнет связываться с онкобольным, это увеличивает риски. Значительно увеличивает генетически переданную предрасположенность. А подобная лотерея не по вкусу никому. Свят смотрит, протягивает руку, а Винсент хватает его за длинный палец, замечает крупное кольцо, и цепляется за бриллиант как щипцами, скребет крохотными ногтями полный любопытства. Они оба друг к другу присматриваются. И пусть мелкий еще слишком мал для некоторых вещей и во внешности не успело проявиться на максимум сходство, но я угадываю в них родственные черты. И от этого до ненормального внутри тепло и ахуенно. Ахуенно от мыслей, что у куколки есть его прямое продолжение и пусть я не имею никакого отношения к его детям, я им банально никто вообще, но симпатия возникает с момента первого контакта. Просто потому что… Это же два кукленыша. В них его кровь. А я не могу быть равнодушным ни к чему, что касается Свята. Не получается. Свят смотрит, одной рукой касаясь моего тела, другую все еще отдавая во власть сына, а я чувствую взгляды едва ли не каждого вокруг, время словно в моменте замерло. К нам подходит Леонид Васильевич, становится рядом с куколкой, а у меня мурашки по коже бегут от мысли, что здесь три поколения семьи Басов. Королевская династия еб твою налево. Совершенно удивительное дерьмо и бля… Скажи мне кто-то что я буду стоять во дворе блядской церкви рядом с королем порошка и таблеток, держа на руках его внука, вхожий в эту семью, получивший доверие, черт возьми свой, я бы не просто ржал, я бы вырвал кадык ублюдку, что посмел шутить о том, о чем не имеет ни малейшего сука понятия. Потому что я и Басов, как кит и синица. Одному дано небо, другой крупной рыбой живет в бескрайних океанах и им не судьба никогда пересечься. А мы пересеклись. Ребенок возвращается к матери, все рассаживаются по внедорожникам, куколка выдыхает сбоку, цепляя бутылку с водой и делая несколько крупных глотков. Выглядит уставшим, пока зачесывает свои длинные волосы к затылку, а те настырно падают на лицо обратно. Встречает мой взгляд и не пытается выдавить улыбку, скользит цветными стекляшками по моим губам, по шее что в вороте рубашки виднеется. А взгляд его словно ласка… Я так привык к тому, что именно на меня он смотрит по-особенному, абсолютно уникально меняются оттенки цветных радужек, наливаются ярче, транслируют сразу миллиарды и одну эмоцию. Мне. Только мне. И неважно как много людей вокруг, он мгновенно меня выделяет, а я понимаю, что за взгляд этот готов убить. Готов перевернуть чертову землю. За руку его, что касается моих пальцев. За розовые мягкие губы, что чувствую на своих губах, когда подается ко мне и прикрыв свои тонкие веки, целует. Вкусно, чувственно, нежно. Влажно, одними лишь губами скользит по моим, ласкается, трется гладкой щекой, щекочет волосами. И по венам снова ток бежит. Когда он рядом, когда настолько… предельно близко все ощущения обостряются и восприятия мира становится иным. Меняются оттенки. Кожа, словно мембрана, восприимчива даже к потокам воздуха. Я оголенный нахуй нерв из-за него. Совершенно без его прикосновений обесточен, выдыхаюсь за несколько часов, сердце сбивается с ритма. Я так от него зависим, я так сука пропал в нем, просто сгинул нахрен. — Теперь твоих детей будут охранять ангелы, — шепчу в его губы и вижу как потрясающе красиво закатывает глаза, фыркает следом и встречает мой взгляд с легкой улыбкой. — Прикалываешься? — Спрашивает, дернув бровью. — Ты не можешь такое всерьез говорить, я видел как ты был в шаге от того чтобы закурить посреди зала, пока священник словно издеваясь ледяной водой поливал бедных детей, что кричали так громко, словно хотели чтобы от ультразвука повылетали расписные витражные окна. У меня заболела голова от пестроты красок, от вычурности и помпезности бессмысленного совершенно действа. Отец похоже решил весь центр поднять на уши и заставить тех давиться собственной желчью от зависти. Просто потому что может, — снова прилипает к моим губам, скользит языком и дразнится, пока не фиксирую за затылок, почти грубо проникая в его рот, сразу же глубоко и мокро. Эти его игры распаляют в секунды, томность прекрасна, после того как кончишь два раза, а лучше три. А если ты с самого утра на ногах, крутишься в колесе как сраная белка, а потом стоишь под куполом церкви и мечтаешь побыстрее оттуда свалить, не зная кого умолять чтобы выпустил из этой сраной бело-золотистой клетки, то целовать хочется так, словно пытаешься съесть. Сожрать. Проглотить целиком. — Хочу тебе отсосать, — мурлычет, и гладит меня по шее, ныряет настырной ладонью в ворот, царапается. — Хочу, чтобы по дороге до резиденции ты кончил в мое горло, хочу трахнуть тебя своей глоткой, хочу давиться тобой и дрочить, с открытыми окнами, и на светофорах случайно проезжающие мимо видели, что я сосу твой член. Совершенно похуй ему, что мы стоим у ворот во двор церкви, в которой крестили его детей. Совершенно похуй ему, что мы стоим в шеренге машин с охраной, замыкая цепочку сопровождения Басова и детей с Людмилой. Совершенно похуй ему, что перед нами стоит лексус, который подарил Васильевич Филу и тот сейчас смотрит в зеркало заднего вида, стопроцентно замечая, что мы разговариваем язык к языку, губами в губы. Куколке тотально похуй, когда вспыхивает голод и кто я блять такой, чтобы ему в этом отказать? В момент, когда я жму на педаль газа, по ушам бьет звук расстегивающейся ширинки, а на моем животе влажный след кукольного поцелуя, которыми тот скользил от пупка и до паха. Чтобы достав мой член и погладив несколько раз от мошонки до головки, начать его вылизывать, не забывая своими блядскими глазами сверкать. Ему мешают волосы, как бы не перекидывал он их себе за спину, те жидким шелком стекают и липнут к члену, липнут к его губам и влажным от слюны и смазки щекам и подбородку. А я мать его готов ему такому молиться, никак не расписным церковным иконам. Этим губам розовым, сладким, терпким, вкусным. Этому языку горячему, что скользит вдоль ствола, обрисовывая взбухшие под тонкой кожицей вены, языку, что лижет низ живота, растрахивает пупок, распахивает мою рубашку и ласкает соски, пока рука его по члену скользит, сжимая крепко длинными пальцами. — Кажется я родился для того, чтобы тебе было хорошо, — шепчет вылизывая грудь, а кажется что само сердце. — Твой член в моем теле — моя блядская миссия в этом чертовом мире. Как я без тебя жил? — Спасибо, что мы на пешеходном переходе стоим, когда он у моих губ растрепанный и с лихорадочным блеском глаз оказывается. — Ты мне скажи, — хриплю, рассматривая эту неповторимую в своей красоте картину перед собственным лицом. — Я без тебя и не жил совсем, — выдыхает и приспускает мне с плеча ткань рубашки, покусывает от линии челюсти до ключицы, метит плечо поцелуями, а у меня пальцы в его волосах запутались, за затылок к себе прижимаю, ловя раскаленный воздух ртом, с трудом отслеживая, что происходит за пределами машины. На автомате снова нажимая педаль, а в голове одно лишь желание — остановиться у обочины и выебать из него каждый стон, наказав за сучье своеволие и попытку меня извести. Снова целует головку, громко и влажно, стонет и лижет, мычит и кайфует, достав собственный член и начав полировать его несдержанно рукой. Блядь моя святая. Сука невыносимый, а. Просто невыносимый. Другой бы брыкался, когда ему на затылок с силой жмешь, а он охотно в себя хуй вбирает до миллиметра, до самых яиц и замирает так, позволяя мне на очередном светофоре жестко ебать его горло не давая даже вдохнуть десятки секунд. Чтобы потом отпустить и смотреть, как с губ его нитями вязкая слюна тянется, как слезящиеся глаза на меня смотрят поплывшие от удовольствия. Сорвано дышит, и снова член в себя вбирает, так остервенело сосет, словно жизнь его от этого зависит. Словно если не выпьет меня до капли, умрет от обезвоживания, словно сперма по вкусу с божественной амброзией сравнима. А меня размазывает по сидению, размазывает… руки дрожат, я левой держу руль, правой его волосы, давя на затылок, заставляя ускориться. Слышу как свистит ветер на скорости, окна нараспашку открыты. Мир шумный, мир движется, движется и наша машина, а у меня улыбка налипает на губы, ресницы дрожат и в горле рокочут стоны. Адреналином в крови потрескивает электричество. И мне хорошо… Мне хорошо не только физически, мне ахуенно по всем фронтам, мне ахуительно. Чувствовать его ребристое горло и жадные руки, слышать как от удовольствия захлебывается и вибрирует весь, как кончает первее меня и мокрой от спермы рукой живота моего касается. Мне ахуительно, когда дотрахиваю его рот, глядя как исчезает член между розовых губ, напрягаясь всем телом перед оргазмом как перед прыжком в необъятную бездну. Выгибает на сидении, глаза закатываются, я слышу лишь как невыносимо громко пищит в ушах и на периферии он вторит моему хриплому стону, пока я кончаю в его горле. Спасибо, что это снова был ебаный пешеходный переход. Похуй что прохожие явно ахуели от подобной наглости. А из соседней машины слышится свист и улюлюканье. Лица ведь кукольного не видно, видны лишь длинные светлые волосы. Долбоебы решили, что моя цыпочка решила мне угодить. Долбоебы не в курсе, что цыпочка с членом. — Убери за собой, — проговариваю по слогам, глазами указывая на свой живот весь в его слюне и сперме. Блестящий и мокрый, как и его лицо. — Немедленно, — добавляю, а он облизывается, прикусывая губы, покорно склоняется и слизывает по капле, а после целует одними губами, укладывая член обратно в трусы, застегивая пуговицу и ширинку. Поправляет и рубашку, поднимается к моим губам и взглядом умоляет о поцелуе, который получает, стоит лишь нам оказаться на последнем в черте города светофоре. Он думал, что придется сосать всю дорогу до резиденции, в итоге оба спустили на половине пути. На контрасте с тем безумием, что эти минуты творилось поцелуй слишком мягок и неспешен. Я смакую его солоноватые губы, благодарю за полученное удовольствие, глажу по затылку и шее, массирую за ухом, стираю каплю слюны с подбородка, когда чуть отстраняется. — Мы сгорим в аду? — Усмехается все еще отъехавший и не совсем адекватный. — Куколка моя… — тихо тяну, гладя пальцем его припухшие яркие губы. — Если и сгорим то вместе, а пока будем жить в нашем личном раю. Жить с ним удивительно сильно хочется. Он мое топливо и мотивация, мой вечный двигатель, мой попутный ветер, что подталкивает мягкой лаской в спину. Он заставляет задуматься о том, чтобы выходить все дальше из тени. Начать продумывать что-то свое, что-то легальное, что-то что смогу оставить детям. Что-то что покажет меня не только как человека с сомнительными принципами, вымоченными в крови руками и грязью внутри. Куколка все одним лишь своим присутствием рядом озаряет, освещает темные углы моей больной им насквозь души. Жить с ним удивительно сильно хочется, пиздец как сильно хочется его до безумия, до крика, до дрожи любить. *** Сентябрь начинается с моей встречи с подрядчиками, которые будут строить наш с куколкой дом на огромном участке, в каких-то двадцати метрах от особняка Басова. В его собственной резиденции, что оказалось оптимальным для нас вариантом, чтобы Свят мог участвовать в жизни собственных детей, при этом имея личное пространство. Строительство же оказывается делом проблематичным, крайне затратным и хлопотным, а еще раздражающим. Потому что ебаный фундамент нужно нагружать после заливки постепенно. Ибо максимальная прочность этой скотины достигается лишь по истечении определенного срока, как ты не укрепляй его железной сеткой и прочим дерьмом, все равно придется ждать четыре сраные недели, а только потом закладывать первый этаж. Следом снова блядское ожидание и в конечном итоге, просто разложить по кирпичику желаемой проектировки дом, придется потратить не менее четырех месяцев, а следом еще и дней сорок, а то и все шестьдесят на внутреннюю отделку. Потому что краска сохнуть по щелчку пальцев откажется ровно так же, как твердеть ебучий бетон. Начало сентября нервное. У Свята очень активная фаза строительства, а отсюда и все вытекающие проблемы в виде его постоянной непрекращающейся занятости. А это значит, что вместе время мы проводим преимущественно в дороге или ночью, когда затраханный работой, он оказывается дотраханным еще и мной. Буквально засыпая, стоит лишь окропить молочную кожу спермой. И даже прохладное полотенце или салфетки, которыми я стираю с него вязкие капли, не способны куколку разбудить. Начало сентября помимо понимания, что до зимы в собственный дом мы не въедем, в лучшем случае к весне, подталкивает меня еще и к разговору с Мадлен, который я оттягивал всеми возможными способами. Но так как озвучена дата на гребаное пятое число, до которого нужно согласовать окончательный вариант проекта, тянуть дальше — непозволительная роскошь. Девочка встречает как всегда с улыбкой, две мелкие жопы увидев меня, бегут с другого конца комнаты и врезаются в мои ноги, обнимая те и смеясь, а я подхватываю мелких и зацеловываю по очереди. Дети растут слишком быстро. Кажется, буквально недавно я смотрел, как Марс вырывается из женского тела с болью и кровью, держал на руках продрогшего Богдана в абсолютном смятении и вот они оба уже умеют ходить. Более того — они научились бегать и бормотать нихуя непонятные, но крайне забавные словечки чуть пискляво и дико смешно, светя своими не слишком давно успевшими прорезаться зубами и озаряя все бесконечно красивыми улыбками. Дети растут со скоростью света, не меньше. Детей хочется видеть чаще. С детьми на одной территории хочется быть. К ним безумно тянет, я скучаю по малым порой до ахуя, отвлекает лишь кукольный взгляд и его усталость, отвлекают лишь насущные проблемы и заебанность, но мысленно я постоянно возвращаюсь к ним, понимая, что не хочу упускать такие мелочи как их первые шаги, первый съеденный фрукт или слово. — Мы ждали тебя на выходных, — получаю смазанный поцелуй в щеку, отпускаю брыкающихся сыновей, что уносятся от меня так же быстро, как подбежали, начав шуточный бой за очередную игрушку. И плевать, что ровно каждую я всегда покупаю в двойном экземпляре. И да, я знаю, что должен был остаться в субботу с ночевкой, потому что Мэдс попросила с ними побыть, ибо Элкинс улетает к Джеймсу по какому-то неотложному делу, а ночевать с детьми, даже при наличии круглосуточной няньки ей без мужчины в доме жутковато. И пусть я понимаю, что это отчасти ее капризы, но побыть на одной территории десяток-другой часов не настолько недоступная для меня роскошь, особенно если учесть, что ничто не мешает мне прийти с куколкой. — Надо поговорить, — не пытаюсь юлить и оттягивать. — И не смотри на меня так страшно. Я итак этот разговор начать пытаюсь больше месяца, но сроки поджимают, на выходных решать это уже будет поздно, как раз в то время плюс-минус от меня уже будут ждать ответ. — Макс, ты меня пугаешь, — хмурится и смотрит на меня внимательно, вероятно начав перебирать в мозгу всевозможные варианты. — Ты куда-то улетаешь на длительный срок? Снова берешь заказы? Вы решили переехать насовсем? — Сядь, пока тебя не повело от паники. Не лечу я никуда, не еду и с береттой наперевес не спешу добавлять пару трупов в копилку наращенного блять опыта, — тихо отвечаю, чтобы дети не услышали, что отец сраный сапожник. — Все и сложнее и легче. Мне в понедельник надо ответить подрядчикам утверждаю ли я планировку своего дома, который мы собираемся со Святом строить в резиденции Басова. Он выделил нам нехуевый кусок земли рядом со своим особняком, там спокойно влезет двухэтажный сдвоенный дом. А с учетом, что я хочу кучу дерьма, типа подземного спортзала, бассейна на крыше, бассейна и на территории, полноценный гараж и все остальное и примерный план всего масштабного строения наброшен. Мне нужно только твое согласие и твое же мнение на этот счет. И прежде чем ты спросишь: какого хуя? Я тебе сразу скажу: в доме со мной и Святом будешь жить и ты с детьми. И прежде чем начнешь возмущаться, что я ублюдок все решил и ставлю тебя в неудобную позу, я в планировке дома все предусмотрел так, что по сути и у тебя, и у меня будет по два этажа полностью в личном распоряжении. Два дома в одном, понимаешь суть? Звукоизоляция. Четыре полноценных входа: два парадных и два с заднего двора. Единственным общим этажом будет спортзал и гараж. Все остальное, а это две кухни, две столовые, несколько спален в каждом крыле и многое другое получишь и ты в своей части дома, и мы с куколкой, — у меня аж во рту пересыхает пока я пытаюсь быстро и главное — ничего не упустив — расписать ей перспективу совместного проживания. Мадлен же выглядит оглушенной, удивленной, но спокойной, бросаться на меня и орать — что я паскуда — не спешит, хотя в принципе от нее подобного и не ждал. Таки девочка понятливая, умная и должна понимать, что этот вариант хорош по множеству причин, тут плюсы расписывать нет смысла. А минус всего лишь один — нежелание Элкинса жить на одной со мной территории. Ну, или два — еще и сам Басов поблизости. — В городе в разы удобнее решать бытовые вопросы, доступность как детского педиатра так и многие места в шаговой доступности. — Я куплю тебе машину, найму, если хочешь, водителя, еще одну няньку, садовника, дворецкого, хоть три посудомойки, кухарки и массажистку до кучи. У Басова есть семейный врач, который в доступе круглые сутки и сорвется по первому зову и к тебе, и к детям. В этом вопросе Людмила очень строга, за мелкими следит как орлица. Охрана организована будет лично мной по всему периметру. А с учетом, что мой приоритет: сохранность целости и Свята, и его детей, вместе с их матерью и королем ебаного центра, ты будешь ровно так же накрыта непроницаемым куполом, даже чертова птица не подлетит, как бы ни пыталась, без моего ведома. Это очень удобно, если смотреть со стороны организации вашей сохранности. А еще я буду всегда рядом. Тебе не придется вызванивать, подстраиваться и ждать по выходным. Закупка и доставка продуктов и многое другое решаемо. Да и скажи честно, неужели ты не хотела свой дом? Участок, где могут играть мелкие в хорошую погоду хоть весь световой день? Наличие поблизости кого-то с кем ты можешь общаться? Типа Люды, что показывает себя человеком как минимум приятным. Даша сможет с девочками прикатывать чаще и оставаться, если ты захочешь, места что в вашей, что в нашей части дома более чем достаточно будет для гостей. Катюха с Алексом, Веста. — Я вижу плюсы, можешь не объяснять, просто это неожиданно. Мне казалось ты хочешь со Святом как можно больше личного пространства и станешь огораживать вашу территорию, наращивая независимость. Рокки и без того на ушах ходит понимая, что даже в ситуации где ты условно под него прогнулся, ты все равно выбил себе лучшие условия. И получишь в собственное распоряжение узконаправленную почти официальную базу. Никакой тени, никакого вмешательства, никакого криминала. Ты очень удобно выходишь из тени, при этом зарабатывая приличное состояние. Его от зависти выгибает как от святой воды. А ты еще и задумал что-то на грани безумия, типа совместного, но все же раздельного проживания, — перебирает свои пальцы, все еще хмурится, а я расслабляюсь, понимая, что скорее всего ее не придется даже продавливать, она в шаге от того чтобы согласится, вероятно просто формулирует свои условия и особые запросы. — Мне нужно чтобы ты посмотрела план, расположение комнат, и начала очень активно выбирать отделку, мебель и все остальное. Тыкаешь пальцем — я покупаю, переделываю, утверждаю для подрядчиков. Шестого числа, если нас все устраивает, начнут заливать фундамент. Потом четыре недели плюс-минус есть на то чтобы решать мелкие детали и будут первый этаж делать, удобнее всего с отделкой сразу же все делать, в плане полов и остального. Чем активнее они будут получать материалы и план работ, тем быстрее стройку закончим и в идеале к концу зимы уже сможем заселиться. — Курить хочется просто пиздец, но в квартире курить нельзя — тут дети. Выходить, значит прервать разговор, а у меня не так уж много времени, нужно через полчаса быть в офисе. — Элкинс выебет мне весь мозг, — выдыхает и массирует переносицу себе. — Он и без того в последнее время слишком нервный, то ли его Джеймс накручивает после того как улетел к херам отсюда и бесится за тысячи километров. То ли Рокки добавляет, потому что ты, по его нескромному мнению… ахуел. И ахуел сильно, но в лицо тебе он это по понятным причинам не озвучит. То ли все вместе так совпало, но момент ты выбрал крайне неудачный для таких решений, объяснить ему, что это удобно, а не я пытаюсь с тобой в семью поиграть, будет очень сложно. Он и так строит из себя мастера по подбору решений курьезных ситуаций, лучшего психолога всея центр и главного терпилу, которого в правах ущемляют. Поразительное умение вдруг собственные же слова перевернуть и сказать что имел «нечто иное» в виду. А я мол не так его поняла и в итоге теперь произошла — «ситуация»… как он любит говорить. И «ситуацию» решать нужно уже мне, ведь я виновата по умолчанию. — Мне поговорить с ним? — Нет, — перебивает, не дав сказать больше. — Это сделает лишь хуже. Он скажет, что я еще и в уши тебе накапала, подослав, чтобы продавить, потому что у тебя прав на детей столько же, сколько у меня. Прав, которых нет официально на законодательном уровне у него. А если он накручен до самой макушки и Джеймсом и Рокки, то представь, что в его голове будет, когда ты придешь чтобы пытаться склонить к определенному решению. Он просто встанет в позу из принципа. И плевать насколько ему нравится или не нравится предложенный вариант. А я слишком устала, чтобы допускать еще один виток конфликта, который не стихает нихера. — Что-то еще случилось, помимо очевидного? — Спрашиваю прямо, пусть обычно стараюсь не влезать в их отношения. Личное на то и личное, что туда доступа другим нет. В личное ты пускаешь лишь при желании или ограничиваешь туда доступ за неимением оного. Мадлен же выглядит измотанной и вряд ли дело в физической усталости, таки в помощь к ней на регулярной основе приходит няня, дающая время на отдых. Как и есть помощница для бытовых дел. — Я пока что не готова об этом говорить, — покачивает головой. Обнимает себя руками, а я притягиваю ее и прижимаю, стискивая в объятиях. Вдыхая чуть сладковатый запах ее духов, утопая лицом в густых волосах. — Ты всегда можешь прийти ко мне. С чем угодно, малышка, с чем угодно, я сотню раз говорил. Мы теперь связаны до гробовой доски, твои проблемы — мои проблемы, вопросов о том, что это лишнее или слишком — попросту не стоит. Ты же помнишь об этом? Если тебе хреново, я заберу тебя с детьми сейчас же к нам. Плевать, что студия меньше твоей, плевать, что нужно будет подсуетиться и обустроить вам комнату. Куколка войдет в положение, подыщем другое жилье при желании, пока дом строится и все будет. Ты не одна и одна никогда не будешь. — Он так сильно тебя любит и принимает любым, что я в абсолютном шоке. И ни капли ревности? Ничего вообще? То есть ты просто скажешь ему, что какое-то время нужно пожить вместе и он не станет спорить или обижаться, вспарывая твои мозги тем, что ты ахуел, выбирая кого-то другого при нем рядом? — Спрашивает, бегая по моему лицу каким-то слишком отчаянным взглядом. — Зачем ему ревновать, если он знает что для меня такой лишь один? Какой смысл устраивать истерики, если я без него не могу жить, разучился, тупо не умею дышать, пока его рядом нет? Свята для меня никто не заменит и осознав эту простую истину он стал уверенным и спокойным. Ему нечего с тобой делить, я с потрохами весь его. Поэтому о какой ревности тут может идти речь? — Не знаю, ревность к твоему вниманию? К тому, что я и дети отбираем принадлежащие ему часы твоего свободного времени, что ты мог бы потратить на него? Ревность к твоей вовлеченности, что не один лишь он в твоих мыслях? — У него есть задокументированное право распоряжаться моим телом. — Вы расписались и промолчали? — Пока что нет, но у него есть документ, который дает ему право решать отключать ли меня от аппарата жизнеобеспечения и что будет с моим телом и органами. Если говорить простым языком, он может меня прикончить и на брелоки пустить и будет иметь полное на это право. У него буквально документ о моей ему принадлежности. Как когда-то наши предки делали едва ли не дарственную и уходил в добровольное рабство, так сделал я, слегка подкорректировав несколько пунктов и вручив себя. Безусловно. До последнего грамма дерьма и крови, — смотрю как расширяются ее глаза с каждым словом. — Вы безумные. Оба, — шепчет и моргает, пытаясь видимо понять не шутка ли это. — Никаких полумер, да? Зачем нужен штамп в паспорте и фамилия любимого, когда можно просто отдать себя до последней крупицы? Абсолютное безумие. Это пугающе прекрасное полное слияние в одно существо. Сиамскими стали, у вас может кровь успела смешаться и сменить группу и резус фактор? — Никому не пожелаю так любить, поверь на слово, никому во всем ебаном мире я не пожелаю того, что разорвало и обратно склеило меня изнутри. Мы с ним когда-нибудь в этом безумии сгорим, попросту силы чувства не выдержав. А вы все должны жить. Долго жить и максимально счастливо. А сейчас я поеду в офис, а вечером скину тебе все документы с чертежами и планировкой. А на выходных все подробнее обсудим, чтобы к понедельнику дать ответ и как можно быстрее начать строительство. — Отказ не принимается, да? — Отказ я не рассматривал как вариант ответа. Я лучше буду эгоистичной сволочью, но с вами под боком. Чем понимающим и лояльным, но наблюдающим словно чужой со стороны. А ему придется смириться, Элкинс в конце концов мужик и должен ставить вас приоритетом, а не свои сраные обиды. Изначально понимал на что шел, нахуй теперь истерить? — Морщусь и отпускаю ее из рук. — Понимал ли? Мне иногда кажется, что он способен извратить каждую даже самую логичную мысль, что в его голове, переворачивая ее такой стороной, что я бы никогда в жизни не подумала. И его согласие — намеренная жертва, которой он после будет травить, проталкивая в глотку и заставляя жрать это битое стекло. И даже понимание, что уже ничего нельзя изменить, его нихера не останавливает от распила моей нервной системы. И ладно, я ведь прекрасно понимала с кем столько лет живу, бывало всякое, но не до такой же степени. И ведь не заставлял никто, я сотню раз говорила, что если хочет свободы от меня и всех остальных проблем, я никого не держу насильно. Но он сука рядом и при этом регулярно напоминает, как я его мучаю. Омерзительный характер. Он в вещах, которые другие не допустили и не простили — прост как медяк, а в чем-то более поверхностном становится абсолютным придурком. — Знаешь идеальных? — Нет, но хотелось бы все же некоторые вещи изменить. — Ты же его любишь, иначе не закрывала бы глаза на минусы характера. Он адаптируется к переменам в вашем быту. К тому, что вас стало больше. Что он теперь привязан к центру намертво, а раньше имел какую-никакую, но свободу. Мужики такие существа, что нам что-то в устоявшемся укладе порой слишком болезненно менять. Не хватает гибкости. И требуется больше чем вам времени, чтобы смириться или найти выход. — Советчик из меня по части отношений конечно еще тот. Сам столько допустил ошибок, что стоило бы ебальничек прикрыть, но ее глаза умоляют о поддержке, ее нужду проигнорировать я не могу. — Он меня не трогает совсем, — шепчет и опускает взгляд на свои руки. — Я была беременна и он был ласков, постоянно трогал, ухаживал очень трепетно, нежный, внимательный. А потом как отрубило. Детям почти год. Почти год я не была с ним. И это точно не та тема, что нам обсудить стоит, но… Блять, — тихо матерится под нос. — Я бы за сигарету сейчас продала душу. — Тебе нельзя курить, — с сожалением отвечаю. — Знаю. Знаю, что нельзя. — Едва ли не стонет разочарованно. — У меня вообще такое чувство сейчас, словно судьба пытается жизнь мою сбалансировать. Получив детей и тебя, я начинаю терять его и ведь все было правильно, настолько правильно, насколько возможно в нашей ситуации. И родить от него я банально не могла без рисков, нам не один генетик это объяснял и говорил, что если мы любители лотереи то можем попробовать, но после не стоит сокрушаться и плакать. И Элкинс же не безгрешный, в его постели было много мимолетных и почти постоянных девушек. У нас всегда была свобода и договоренность быть предельно честными. Мы обсуждали каждую мелочь. Всегда садились и говорили прямо. И я просто не понимаю почему именно сейчас эта схема вдруг сломалась. Почему начало вылезать недовольство и куча претензий. Он говорит мне постоянно, бесконечно говорит, что любит и я верю, потому что врать мне он никогда не умел. Но в тоже время что-то ломается. Я слышу этот чертов треск и мне страшно, что в один из моментов прозвучит громкий непоправимый хруст и все рухнет в одночасье и станет неисправимо. Я не хочу его потерять. Я не умею без него жить. Я не хочу выбирать. — Звучит устало и расстроенно. — И сейчас этот дом может стать последней каплей. — Я могу с ним поговорить и объяснить, что это не моя попытка тебя у него отобрать и присвоить. Я в первую очередь думаю о детях, которым хочу нормальным отцом быть. Участвовать в их жизни, а не влезать в ваше личное. Меня не касается ни ваша постель, ни ваши чувства. Ему нечего бояться и не о чем переживать в этом плане. Да и блять мы трахались месяцами на базе когда-то и все было нормально. А теперь, когда нет ничего, я стал внезапно проблемой? — Я не знаю, правда, не знаю, почему все так, как есть. Я не понимаю. Меня это расстраивает, меня это парит, мне это мешает наслаждаться тем, что у меня есть двое прекрасных сыновей, которых я так сильно хотела… так мечтала. А теперь эта радость омрачается страхом и непониманием. Но не трогай его, не стоит, нахрен честно, это выльется в какой-то пиздец, который меня окончательно с ума сведет. Я сама. Так хотя бы минимально существует шанс, что все получится безболезненно и решится без потерь. — Ладно, тебе виднее, — соглашаюсь, но ставлю заметку, что если ее мужик продолжит исполнять, просто стоять в стороне и смотреть, как она мучается, я точно не стану. Залог счастливых детей — счастливая мать. А не нервное нечто с вытраханным мозгом. Перед уходом пару минут тискаю мелкие юркие комки с энергией. Получая и в ухо и по носу под громкий смех, с улыбкой встречая взгляд Мадлен, которая теплеет, глядя на мальчишек. А я подмигиваю ей и одними губами проговариваю: «все будет хорошо». Не может не быть. Рано или поздно мы получаем свою порцию счастья, даже если по дороге к нему сдираем ноги в крови и почти лишаемся кожи, превращаясь в едва способный передвигаться полутруп. Но счастье-то есть в итоге. Неоспоримо и точка. Дорога до офиса в три скуренные сигареты, во рту так горько, словно я сожрал полыни или пепла. Хочется кофе, а еще кукольные губы на своих. И я с твердым намерением утолить этот успевший нагуляться голод и огромный аппетит захожу к нему в кабинет без стука, замирая на пороге, ибо… Ибо моя куколка, мой ангелодемон невыносимо прекрасный, моя красная кнопка активации ебаного взрыва внутри, что разнесет на ошметки… Сидит и шмыгает носом, поднимает на меня мутные глаза, вместо мерцающих стекляшек и кажется больным. Он черт побери таким выглядит. И ведь не виделись пару часов, с утра он конечно чихал раз пятнадцать, но с кем не бывает собственно, в конце концов на улице все еще лето можно сказать. Закрываю за собой дверь, подходя к нему ближе, касаюсь лба губами и мне не нравится то что он горячий. Слышу, как снова втягивает воздух, а в ноздрях его влажно. И глаза осоловевшие, можно было бы списать на расстройство, на недосып и усталость, на то что глаза его ахуели таращиться в ноутбук сутками. Но нет… Утром он был в порядке. Не на все сто, но в порядке. — Пизденыш ты а, где успел? — Спрашиваю, зачесывая его волосы к затылку, а он глаза прикрывает, подставляясь под ласку. Массирую ему кожу головы, присев на стол прижимаю его голову к своему бедру, пока он растекается и шмыгает носом. — Горло болит? Температуру мерил? — Не болит, не мерил, — бормочет и зевает, а я перебираю его волосы и прикидываю куда лучше позвонить или просто сходить в аптеку и лечить привычными для меня способами. — Я чуть-чуть на тебе вот так полежу и дальше буду просматривать документы. — Полежишь, а потом утопишь нас в соплях видимо, — фыркаю, но сижу, продолжаю его гладить. И хочется утащить его отсюда. Вынести на руках из здания, уложить в машину, отвезти домой и напоить горячим чаем. Укутать, скрутив в одеяло и из постели не выпускать. Выполняя его капризы, притаскивая что-то вкусное и заботясь о его состоянии. Пусть и не привык я с кем-то носиться, особенно из-за банальной простуды, но куколку беречь хочется, с ним быть нежным хочется, с ним блять все хочется, что я ни с кем раньше не хотел… Врача приходится находить через Васильевича, тот сразу же дает номер их семейного доктора, что оказывается на нашем пороге спустя полчаса, которые Свят прилипнув к моему бедру дремлет, а я до онемевшего запястья, продолжаю его гладить, массируя горячую кожу. Разумеется врач, заботясь о конфиденциальности своего пациента, интересуется кем я ему прихожусь, и вместо того чтобы ответить официально и то что в принципе должен, ведь по факту я — начальник его охраны для всех, плевать насколько мы близки. Но с губ слетает простое: муж. Без особых объяснений и изысков, оно вырывается так естественно, что я замираю, поняв что сказал, выдыхает и куколка, открывая свои мутные глаза и смотрит едва ли не жалобно, реагируя на такое обыденное слово, но все же много для него значащее. Как оказалось. Врач меряет ему температуру, слушает легкие, смотрит все же воспаленное горло и советует отлежаться хотя бы несколько дней дома. На что Свят ворчит, что проект за него не сделает никто, а дома он расползется бесформенной жижей и ему нужно доделать хотя бы часть, но точно не свалить сию же секунду размазывать сопли по стенам квартиры. Ворчит то ворчит, но стоит врачу выйти из кабинета распластывается со стоном по столу, пока я смотрю на выписанный список препаратов, прикидывая в какую аптеку будет быстрее всего съездить, чтобы заодно прихватить на перекус бульон стопроцентно голодному пизденышу. Перед отъездом завариваю ему горячего сладкого чая, и ставлю перед носом, выразительно на него посмотрев, дав понять что жидкость стоит выпить в ближайшее время. И выпить не тогда, когда тот остынет, как куколка любит делать. А сейчас. В аптеке же очередь, разумеется там блять очередь, как же сука иначе. Никаких вам сраных преимуществ быть начальником охраны фармацевтического короля, не каждый препарат есть на их складах, а чтобы с тех что-то получить нужно проделать не один круг ритуального танца с бумагами, поэтому очередь из пары тройки престарелых и уставших людей в разы проще, чем… Закупившись же, заехав в ресторан где меня уже ждет заказ на самовывоз, прихватив еще и морс, возвращаюсь в офис, натыкаясь глазами на еле моргающего Свята, что таращится в ноутбук. Не выпив сраный чай даже наполовину. Пизденыш… Как есть пизденыш, отлупил бы по бледной заднице до яркого алого оттенка за непослушание, но смотрит же жалобнее котенка, которого хочется за пазухой спрятать ото всех. Смотрит этими своими невыносимыми сине-серыми, а меня от нежности накатывающей снова, выворачивает всего наизнанку. — Ешь, — ставлю на стол перед ним бульон, достаю одноразовые приборы. — Через два часа поедем домой. И мне будет похуй, как много ты сделал к тому моменту, я закину тебя на плечо и утащу, можешь шипеть и брыкаться — не поможет. — Нет аппетита, — морщится, понюхав суп. — Вообще нет. — Через «не могу». По ложке, голодать нельзя, даже когда хуево, — пододвигаю к нему контейнер. — Чтобы когда я вернусь с курилки не было как минимум половины. Курить как бы не то чтобы великая срочность, но прошвырнуться и посмотреть что к чему в отделе, заодно предупредив лично своих мужиков, что мы уедем раньше… нужно. И я ожидаю, что он послушно поработал ложкой по возвращению, но пизденыш на ногах, суп все еще нетронутым стоит, зато в руках его морс. Который попивает, глядя в окно, вероятно решив размять затекшие конечности. И вот напиздеть бы на него что не ест. Что не говорил о самочувствии. Не жаловался и не заскочи я к нему в офис, сидел бы здесь в соплях до вечера. Дать бы пиздюлей, чтобы неповадно было в следующий раз. Но… Вместо этого оплетаю руках, прижимая к себе. Обнимаю крепко, прижавшись лицом к его волосам, раскачиваю в руках. Забрал бы всю его боль себе, впитал бы порами, всосал со слюной заразу, что решила мою куколку с ног сбить. — Поехали домой, — прошу еще раз, вздрагиваю вместе с ним, когда чихает и шмыгает носом. — Рано еще, сам сказал два часа, — хрипит голос и мне почти физически больно, что он опьянен не возбуждением, а простудой. — Тогда поешь, — целую в чуть влажную шею. — А потом выпьешь таблетки, я принес тебе спрей для носа и противовирусные. — Заболеешь же сам, не надо меня трогать, будем как две сопли оба. — Вообще насрать, — разворачиваю в руках и глажу по горячей чуть румяной щеке. Нос к носу, лоб ко лбу. — Поешь и на два часа я отстану, обещаю. — Мягко невесомо касаюсь его чуть воспаленных губ. Выдыхая недовольно, когда снова чихает и расклеивается на глазах. — Пожалуйста, — я слишком редко его так прошу, возможно поэтому срабатывает и куколка и вправду пытается в себя хотя бы немного еды затолкать. Кривится, через силу впихивает, вряд ли чувствует вкус специй и старания повара, но половину мной прошенную осиливает. Следом допив морс и приняв послушно таблетки. Дома же мы оказываемся все же раньше. Его начинает мутить, накатывает головная боль и работа идет нахуй, я забираю Свята и увожу нахрен, чтобы не успеваем мы оказаться в квартире держать его шелковистые волосы, пока суп из него выходит, исчезая в смыве. Свята полощет, желудок сопротивляется и спазмирует, пока не опустошается полностью. Температура благо успела снизиться до приемлемых значений, потому я помогаю ему переодеться и укладываю в постель, принеся теплого питья и обнимая, в ожидании, что его вскоре вырубит. Я не умею болеть. Он оказывается тоже, и утром когда начинает собираться на работу — я начинаю сатанеть. И пожалуй впервые за все эти месяцы, что мы вместе, после злополучного взрыва, нехуево так спорим и препираемся. Потому что пизденыш неумолим, упрямо рвется и на назначенную встречу с новой строительной бригадой. Дополнительной, потому что его не устраивает скорость, ему хочется, чтобы здание росло как грибы после дождя, чтобы этажи появлялись, словно их возводят не подрядчики, а волшебники. Ему нужно что-то там еще заверить и за всем он категорически хочет лично следить, потому что мол это его детище. Его мечта. Его принципы, что выражаются бетонными блоками. Он упрямый, несносный, кашляющий, жалобно просит, потом спорит, а после просто валится в постель и сверкает цветными стекляшками, принимая очередную порцию таблеток и попивает горячий чай, обижаясь не более получаса. Я не умею болеть, Франц регулярно на меня пиздел как не в себя, шантажом и едва ли не насилием укладывал под капельницы, пичкал антибиотиками или обкалывал чем помощнее. Не умею. Но даже я понимаю, что некоторые вещи лучше перетерпеть и по-быстрому вылечить, чем довести до критичного и после расхлебывать последствия. — Ты с бронхопневмонией шастал по базе и если бы не вырубился у меня в блоке тогда, то я бы хер узнал, что ты не в порядке вообще. А у меня просто какой-то вирус, ничего криминального, а ты как над смертельно больным стоишь. — Откушу твой мелкий пиздливый язык, если будешь примерять такие сравнения, — резче отвечаю, чем вероятно стоило бы. Потому что заткнуться-то он затыкается, но выглядит обижено. Снова. Демонстративно пьет и глаза отводит. А я и хотел бы держать позицию более умного, старшего, опытного и вообще жизни обнюхавшегося… поэтому мол имею право воспитывать. Но блять. Рядом оказываюсь сам того не заметив, кружку забираю, плевать что приказал ему вылакать до капли. К себе прижимаю, залезая к нему под одеяло, шею солоноватую целую и вдоль позвоночника глажу. — Я за тебя переживаю, — тихо шепчу у самого уха, чувствуя, как обнимает в ответ и выдыхает мне куда-то в шею. — И не хочу, чтобы тебе было больно и плохо. Если бы я мог, я бы переболел вместо тебя, — и ведь не лукавлю ни на секунду. Я бы и правда забрал этот ебучий вирус, что измывается над куколкой, себе. — И несколько дней работу твою не заморозят, спадет температура и поедем в офис, а пока лучше полежать, чтобы не было осложнений. — Ты не обязан со мной здесь висеть, — бормочет мне в кожу, оттянув ворот футболки. — Твой отец в курсе, что ты заболел, я всегда на связи и все контролирую, мне не обязательно торчать рядом с ними, тем более нет никаких поездок требующих моего сопровождения. Людмила с детьми дома. Все спокойно и я могу посвятить все свое время тебе. — Ты собирался на выходных ехать к Мадлен и детям. — Ага и вирус им притащить, очень умно будет, — хмыкаю. — Я твой. Весь. Можешь как носовой платок обмазать соплями, капризничать, сопеть или ныть. Все равно буду рядом, — сжимаю в руках сильнее и накрываю нас до макушки. Так мы и валяемся с редкими моими вылазками, чтобы притащить ему легкий перекус, таблетки и что-то попить. Все выходные. К концу которых позволяю ему поработать из дома в ноутбуке. Радуясь, что у него возвращается аппетит и больше не тошнит, как и не подскакивает температура. Сам же, что удивительно, не подхватываю нихуя. Вероятно к такой как я заразе, если что-то и липнет то целиком пиздецовое, а не всратый грипп или какая-то хуйня с ним схожая. Мадлен же в воскресенье ближе к ночи звонит, не став вдаваться в подробности, но сказав, что не без жести, но она уговорила Элкинса на дом, убедила, забросав плюсами затеи, умолчав о минусах. Обещает начать искать мебель, материалы для отделки и прочее, желая Святу оклематься, предлагая передать с таксистом нам домашний бульон. О чем я у куколки спрашиваю, а тот от ахуя чуть не давится чаем, выглядя максимально удивленным, словно для него никто никогда такого не делал вообще. Разве что в глубоком детстве обязанная за ним следить нянька. И то хуй знает как часто Свята сваливало от вирусов, если за ним как за зеницей ока родитель следил и явно пристально наблюдал за состоянием организма, укрепляя иммунитет и вовремя реагируя на все остальное. Смотрит, но отрицательно головой покачивает, отказываясь от домашнего супчика с чужой руки, а я расплываюсь в улыбке, с трудом давя смех, потому что в этот момент он никак не на звезду центра похож, а на воробья растрепанного. Моложе своих без малого тридцати, с губами этими его красивыми что пиздец, зализанными до воспаленной кромки и такими же воспаленными уголками. А я в нем нахуй по уши. По уши целиком. *** Старое здание школы на окраине центра к концу сентября превращается в пока еще не слишком пиздатое, но мое личное место, где я планирую медленно все развивать и создать неплохую тренировочную базу, чтобы натаскивать мужиков. Для начала. Никто не пытается помешать, что удивляет, а еще подразумевает под собой подобие чужого одобрения, и пусть никто в лицо мне ничего не скажет, и подарок к открытию не пришлет, но меня радует отсутствие препятствий на пути. Меня это пиздец как сильно радует, то что в глазах верхушки моя рискованная попытка что-то новое создать, воспринимается возможностью, а не демонстративным отказом в подчинении уже имеющимся структурам. Они могли бы перекрыть мне воздух. Они могли бы указать на место, решив, что лимит свой по ахуеванию я исчерпал и стоит чуть поумерить амбиции. Но то ли тот факт, что я в связке с Басовым работаю меня выручает, то ли имеющиеся базы близ центра уже не отвечают всем требованиям элиты… но как итог полуразрушенная школа, что была ебаной свалкой долгие годы, преображается. И да, можно было бы отжатый у Мара центр себе забрать, там неплохой бассейн, вменяемого размера залы, довольно приличное оборудование, хорошая обустроенная подземка для различных нужд и нихуевое расположение, практически в самом густонаселенном квартале города. Но при мыслях, что именно в тех ебаных стенах было снято роковое видео… становится омерзительно. Идти в раздевалку, где трахали мою куколку, смотреть на ебучие шкафчики и не реагировать — не выйдет, а тащить к нам воспоминания и негатив я не хочу. Решив, что оптимальным решением будет от здания избавиться и перепродать, чем прошу заняться брата, бабки можно вложить во что-то другое. В конце концов не одной базой дело закончится, мне нужно больше. Намного больше. В идеале еще и жилищный комплекс для моих мужиков, помимо места для тренировок, что-то полноценное, полноформатное, масштабное. Помимо того, что по плану через год-два нужно будет подыскать себе еще территорию или выкупить под снос готовое здание, чтобы нарисовать в этом пафосном городе полном королей свою цветную точку с тату-салоном. Потому что могу. Да и Сашка начал выносить мозг в два раза сильнее этой давней идеей, о чем я когда-то заикался, но после на тормоза спустил. Ибо появилась в жизни куколка, которая перевернула все с ног на голову, выбив изнутри любые из попыток воплотить идеи и мечты брата в реальность. Старое здание школы теперь убрано от хлама, расчищен приличного размера стадион, починен пока что просто натянутый решеткой железный забор. Все двери и окна, некоторые не несущие стены, старые душевые и многое другое, вплоть до обшарпанных шкафчиков в раздевалках вынесены и увезены на свалку. Пыльные маты, сдувшиеся от времени мячи, парты и лавки, стулья и прочее дерьмо — туда же улетает. Разумеется, мужиков не особо воодушевляет помимо рабочего графика тратить время на разгребание завалов и очистку территории. Разумеется, я мог нанять людей, потребовать у Басова финансирование, выебываться по полной, тыкать пальцем не участвуя самому, но мне нравится втягиваться в работу. Нравится ощущение, что я с нуля делаю свою конуру. И пусть я в глазах многих сейчас просто королевский пес, но и у пса может быть гордость. Даже псу важен собственный комфорт, особенно если он становится главой своеобразной стаи. Мне нравится пачкать руки в пыли. Нравится разбивать битой старые окна, зажимая между губ сигарету и выдыхать после дым, и плевать, что и пыль и привкус песка оседает на губах, а выгляжу я совершенно точно не как лощеный ублюдок. Разумеется, мало кто верит что из этого выйдет что-то стоящее. Они воспринимают телодвижения на территории как мой блядский каприз, и в чем-то естественно правы, но доказывать, уговаривать, объяснять не хочу. Мне нравится требовать, видеть, что прогибаются даже нехотя и идут по следу и ведь не каждый из них ранее работал со мной в связке, многие из новых лиц, выделенных по контракту Рокки и знакомы со мной лишь условно, благодаря рассказам и слухам. Мне нравится власть, что потрескивает в венах знакомым ощущением силы, которая наполняет, которую чувствуют в воздухе, которую втягиваю носом вместе с пылью и в голове совершенно иная картинка. Внутри нее это место с ярким освещением, выкрашенными стенами, блестящими полами и новомодными душевыми кабинами. Внутри нее здесь есть личная столовая, отличные спортзалы для спаррингов, новенькие маты, выстриженные газоны и конечно же бассейн. Разумеется, Басов выделяет нам нехилую сумму, приезжает пару раз взглянуть на продвижение и все же решает за меня и выделяет несколько бригад строителей вместе с материалами, чтобы процесс ускорить. И сегодня я вижу уже не просто заброшку с зияющими дырами вместо оконных каркасов, что смотрели словно высохшие черепа, валяющиеся забытые всеми. Стены все еще изрисованы неумелыми граффити, а крышу предстоит заново перекладывать, латая дыры, но внутри сделана перепланировка, вставлены двери, заменена вся сантехника и активно ведутся отделочные работы. Что воодушевляет и неебически радует. Что не мешает мне изгваздаться в сраной строительной пыли и приехать домой к уже ждущему меня Святу как долбанный домовой, что сидел целую вечность над антресолью. И я бы пригласил его к себе в душ, в нем бы хорошенько его выебал, потому что в последнее время мы видимся куда реже, он пропадает с делами реабилитационного центра, который растет как на дрожжах и потому требует пристального внимания. Ему нужно найти намного больше персонала, тренеров, медиков, договориться об аппаратуре, своевременных поставках и это помимо нужного ему как воздух красивого сада с ебаным блять фонтаном. Куколка преисполняется по полной на радость Васильевичу. Да и мне, хули скрывать то как сильно я горжусь им и тем насколько он умно и деятельно все решает, показывая что несмотря ни на что сумел во многих вопросах уже набраться опыта. Куколка восхищает и заводит этими его замашками принца, что не боится марать рук. Этими его замашками сверх занятого бизнесмена, на которого пускают слюни свободные и не особо дамочки, и не менее голодные мужики. Но именно я заставлю его передо собой опускаться на колени и вбирать в блядский розовый рот член до самой глотки, именно я кончаю на его ресницы, глядя как те слипаются от спермы, именно я после ставлю его на четыре кости и трахаю языком жадную ждущую дырку. И от этого ведет… Ведет просто пиздец, пока моюсь в душе успеваю придумать сотню и еще один вариант сверху того, что я с ним сделаю, когда дорвусь. И сука он этой ночью будет подо мной скулить от бесконечных оргазмов, я затрахаю его до обморока, выпью до капли, чтобы дрожал как новорожденный жеребенок и едва в силах был просто дышать и пить. Хочу чтобы его тело сокращалось конвульсивно, а глаза как в припадке закатывались, чтобы рыдал от наслаждения и просил еще-еще-еще, высовывая язык и подставляя под член, что его с ума сводит часами. Я такого себе успеваю навоображать… Что когда оборачиваю полотенце вокруг бедер, морщусь поправляя член, что до ломоты в яйцах напряженный и так и просится чтобы его хорошенько отполировали. Я оборачиваю полотенце, а мог бы выйти голым, один хуй не спрятать свое откровенное желание, да и нужно ли? Насрать, что надо бы сразу перекусить, ибо я не жрал с самого утра, а уже вечер. Поздний вечер. И как бы желудок намекает, что стоит что-то в него закинуть, прежде чем куколкой закусить, сожрав его до последней крошки. Но заходя на кухню, вижу свою любимую суку на барном стуле, потягивающим чай, в то время как в кресле сидит Олсон, приход которого я удачно в душе пропустил. Вечно занятого козла я вижу теперь не слишком часто, и надо сказать чаще всего как раз вижу в компании жены или дочери и подловить его или зажать в каком углу душевой, чтобы раздлобить его подтянутую задницу не было возможности. А соскучиться по нему, если быть откровенным, я успел. За лето наблюдая в нашей со Святом постели считанные разы и то по чистой случайности, когда мы не оставляли оба ему шанса, выкрадывая на день или ночь, чтобы после еле живым и затраханным отпустить. И вот он я с хуем наперевес, чувствуя в яйцах пиздецкую тяжесть. Со стояком, что мешает трезво мыслить. И вот Алекс, в его блядской рубашке-поло, которые обожает таскать. Белоснежной, в мелкий принт каких-то едва заметных фигурок. С расстегнутыми обеими пуговицами, в облегающих стопроцентно его мощные бедра и задницу джинсах цвета ебаного мокко. Босой. Чуть растрепанный. И с вечно сверкающей ослепительной улыбкой. Здоровается, сверкнув глазами будто невзначай. Глазами, что отлично успевают скатиться с моего лба, к которому прилипла мокрая челка, до губ, что облизываю на него глядя, по шее и проколотым соскам, к запахнутому махровому полотенцу. А там член. Готовый член. И я сука голодный будто три года не ебался. А он выглядит как кусок солнца и знойного лета, что совершенно случайно в нашу обитель попал. И, разумеется, можно доебаться до куколки, втянуть в эту игру Алекса и отлично провести ночь. Довольны будут оба. Я доволен буду вдвойне. Но блять… Подхожу к дверце в небо, закрывая створку за спиной Олсона, чтобы не бежали противные мурашки по моей влажной коже, видя что оставляю мокрыми ногами следы на деревянном полу. И могу ведь пройти мимо него, влипнуть в куколку, засосать до его таких же розовых как припухшие губы гланд. Слизать вкус Алекса с его рта, потому что у него на лбу блять неоном написано, что они лизались как малолетки на пороге квартиры, как только он пришел. И не будь меня в душе, еще бы стопроцентно потрахались, а меня мысль увидеть растянутую дырку Свята возбуждает до ахуя, возбуждает представлять, как я бы стащил рывком узкие штаны до лодыжек и по сперме Олсона вытрахал его развратную душу, взбивал бы ее в пену, смотрел потом как она смешивается с моей и из его раздолбанной задницы вытекает. Я бы хотел зайти на кухню и увидеть как Алекс его трахает, как вжимает в панорамное окно или опрокидывает на стол, перегибает через барную стойку. Я бы хотел видеть и как куколка трахает его, вбивается в мощное загорелое тело до шлепков бедер об упругие ягодицы, смотреть как сильный хищник становится в руках его беспомощно слабым перед наслаждением. Твою мать… Меня сейчас взорвет к херам от напряжения, чувствую как выступают вены на висках, шее и в паху. А от желания сжать собственный член, чтобы хотя бы немного состояние облегчить, пальцы сводит едва ли не судорогой. И что так меня развело… физическая работа или внутренний подъем от мыслей, что жизнь налаживается и у меня снова будет свое место, а руки вновь почувствовали власть? Или все в разы проще и проблема в том, что у нас куда меньше, чем мы со Святом привыкли секса в силу занятости?.. Можно пройти мимо, но я замираю за спиной Алекса. Упираюсь обеими руками в спинку кресла. Чувствую его сладковатый запах и выдержка выпаривается из меня, словно я под раскаленными лучами солнца, словно начинаю медленно, но неотвратимо закипать, а кровь бурлит в сучьих венах, а член в согласии дергается, а слюна густо скапливается во рту. Хочу. Мне насрать в самом деле какого лешего он здесь делает. Главное, что он есть. Хочу. Глядя исподлобья на куколку, что сверкает сине-серыми стекляшками потрясающе взаимный. Он видит что я заведен, он понимает что я хочу, он облизывается соблазнительно и чуть дергает бровью, будто бросает мне вызов, что если немедленно не начну я — продолжит он. — Что тебя принесло? — Спрашиваю слишком хрипло, когда рука на его крепком плече оказывается, а я веду ей до выпирающей ключицы, что открыта в вороте поло, веду обманчиво ласково, чтобы после скользнуть к мощной шее и сжать его горло всеми мать его пальцами. Заставляя запрокинуть голову и посмотреть вот так снизу на меня. Сглатывает, кадык под моей ладонью дергается. Олсон мог бы вырваться. С легкостью, в не и силы, и дури ебнешься, но вместо этого — покорно упирается затылком в спинку и смотрит на меня сквозь пушистые ресницы. Смотрит же блять этими его яркими и аномально зелеными, с золотыми сучьими искрами. Ослепительными. Смотрит… Красивая хитрая сука, прекрасно чувствует ведь насколько я на взводе. Чувствует, не провоцирует, но жадно впитывает то, что видит над собой. — Катя просила, чтобы Сашка погуляла с Фрицем, Алекс собственно пса домой обратно и привез, чтобы не пришлось тебе или мне за ним тащиться, — отвечает вместо него Свят, пока у нас с Олсоном толстым канатом взгляд сплетается. А я вижу как с моих волос капли срываются на его лицо. Попадают на щеки и губы, что он кончиком языка облизывает. Как мы умудрились столько гребаных лет пробыть бок о бок и не заебать друг друга до смерти? Я видел его голым множество раз, отмечая эстетическую красоту мощного, отлично проработанного тела. Видел ведь и губы его чувственные, и глаза необычные, и то каким бывает тягуче-сексуальным, как огромная хищная кошка, что бродит поблизости, но не причиняет вреда. И случалось же по-пьяни или накурке, когда оказывались в провокационных ситуациях, но что-то сдерживало от срыва. Я видел как его трахали, я в глаза его в эти моменты не раз смотрел и шевелилось внутри что-то сродни огненной спирали. Шевелилось… Шевелится и теперь. Очень интенсивно. — Трахались? — Спрашиваю у обоих. И я хочу услышать «да», чтобы выебать Алекса как скотину, просто потому что с куколкой настолько по-животному жестко не могу. А мне хочется максимального отрыва, мне хочется, чтобы он подо мной хрипел задушено, чтобы до боли, до крика, кровавых укусов и ярких алых царапин на коже. До синяков, моего абсолютного контроля и его демонстративной покорности. И я хочу услышать «нет», чтобы после натянуть на свой член куколку, его тугую задницу нетронутую сегодня, чтобы сфинктер пульсировал, растягиваясь, чтобы его вставляло пиздец как сильно и он кончил в мгновение, стоило лишь правильно вбиться с десяток раз и сжать руку на его члене. Я просто хочу, хочу сейчас обоих, но совершенно по-разному. Хочу и по отдельности и вместе в моменте. Но Алекс молчит, а я поднимаю глаза на Свята, который улыбается и чуть голову склоняет. Пизденыш, а… Интригует, но я и без того ответ считываю. Трахались. Но не сейчас, трахались вероятно когда Алекс за Фрицем приезжал. Поглаживаю по пульсирующей жилке на шее большим пальцем, снова глядя на Алекса. Провожу по гладким губам пальцами, прихватываю за выгоревшие на солнце волосы и обогнув кресло, подхожу сбоку, чтобы вжать его лицо себе в живот. Чтобы почувствовал какой я твердый под полотенцем подбородком. Чтобы задыхался мне в кожу, царапал отросшей щетиной и обжигал учащенным дыханием. — Я не могу долго, Катяра ждет, — выдыхает, а я лишь сильнее вжимаю его, заставляя распахнуть губы и слизывать капли с моей кожи. Целовать прямо над полотенцем низ живота. Оттягиваю жестко его за волосы, чтобы вжать в само полотенце следом, стискивая в кулаке отросшие пряди его новомодного андерката. Эта ебаная длинная челка, которую всегда хочется сука оттянуть и едва ли не с корнем выдрать лишь распаляет. Он мог бы вырваться. Снова. Однако в противовес слов цепляет полотенце пальцами, распускает узел, смотрит на меня снизу вверх и эти срывающиеся с моих волос капли воды на его лице, сводят с ума. Я хочу его поцеловать, искусав губы до крови, я же хочу вставить как можно скорее между этих блядских губ и вытрахать его горло. И не получается решить, что мне необходимо больше, но от возбуждения сейчас попросту взорвет. — Пиздеть прекрати, лучше займись мной, — киваю на собственный член, что оказывается у его лица, а он к стволу щекой прижимается и глаза его темнеют, глаза наполняются взаимностью. Глаза его возбуждение выдают. Хочет сука. Знаю, вижу, что хочет, меня хочет как никогда сильно в такие моменты, то желание, что в нем бродило годами, вырывается в жадное касание губ к выступившей под кожей вене в паху. Влипает ими в короткую щетину, касается широким мазком языка основания члена и неспешно скользит им к головке, которую влажно целует, а ресницы его светлые дрожат. Это красиво, чисто эстетически полный восторг. Полный восторг и моя любимая куколка, что поглаживает себя через ткань домашних штанов, а я вижу как те натягиваются. И именно в этот момент Алекс решает вобрать в себя член. Плавно, медленно, но до самого корня, вырывая из меня первый несдержанный стон, заставляя запрокинуть голову и прикрыв глаза, задышать ртом. Кайф. Кайф пиздецки желанный, я мечтал об этом выходя из душа, правда рассчитывал на другой рот, но грех жаловаться, особенно когда начинают сосать голодно и остервенело. Когда трахают своим горлом, насаживаясь в идеальном темпе, позволяя управлять собой, позволяя подаваться бедрами ему навстречу и иметь его глотку как бабскую киску. Позволяя вжимать в себя на десятки секунд, пока сокращается его горло, а по губам стекает слюна, смотреть, как его выгибает от спазма, как пульсирует глотка, когда пытается сглатывать, а глаза с золотистыми искрами становятся от выступивших слез еще ярче. Я его рот не трахаю, а его натурально ебу до влажных пошлых звуков. Я взбиваю слюну в его горле с громкими стонами, впадая в абсолютное безумие от удовольствия и была бы моя воля, опрокинул бы его на спину и усевшись сверху драл его рот в сумасшедшем темпе, вколачивался, слушая как хрипит и захлебывается. Хорошо… Не просто хорошо — ахуенно, но кончить сейчас будет безумно жаль. Хочется наслаждение продлить, хочется в его мощной заднице оказаться. В заднице, которая оказывается влажной и дырка его слегка припухшая, неплохо растянута, а улыбка куколки становится еще более самодовольной и блядской. Хорошо… Вставлять в сжимающую меня, раздолбанную дырку кайфово, кайфово понимать что трахать его буду по сперме Свята. И от этого кроет лишь сильнее, кроет без шансов, когда куколка моя сладкая… порочная подходит, когда к губам моим в поцелуе прилипает и стонет, впиваясь пальцами в мою задницу, сжимая ее в такт толчкам, сам же меня в тело Олсона вталкивает. Пока Алекс прогнувшись в пояснице, стоит коленями на сидении кресла, а пальцами сжимает спинку. И сводит лопатки так ахуенно вкусно, а я вижу игру сильных мышц под его кожей, чувствую… когда скольжу по ним пальцами, задрав его чертово поло, чтобы царапать ногтями и метить несдержанными касаниями. А после, оторвавшись от кукольных губ, склоняюсь и вгрызаюсь в загорелую кожу чуть выше лопатки, под его громкий то ли стон, то ли вскрик, что обрывается задушенным хрипом, когда особенно сильно ударяю бедрами, натягивая его на себя так глубоко… матерь божья, это неебически хорошо. Вгрызаюсь до крови, видя как стекают алые капли, что я сцеловываю вместе с мурашками, лижу его кожу, на контрасте слишком чувственно целую напряженные плечи и двигаюсь-двигаюсь-двигаюсь у него внутри. Глядя как Свят подходит к нему спереди, позволяет себя ласкать, наблюдает за тем как исчезает его член внутри горячего рта. — Посмотри на меня, куколка, — шепчу хрипло, вместо воды, теперь пот скатывается вдоль позвоночника, по вискам… и капает на грудь. Встречаю взгляд сине-серых, сине-любимых, а в нем плещется похоть разбавленная любовью. Наилучший коктейль, невероятно вкусный, концентрированный и особенный. А я сука выиграл эту ебаную жизнь, плевать скольким ради чувства и из-за него пожертвовал. Он мое самое огромное достижение. Он весь. — Иди ко мне, — тянусь и встречаюсь с его губами, пока более плавно двигаю бедрами внутри раскаленного сильного тела. Идеально. То, что происходит блядски идеально. Стоны, сливающиеся воедино и важные звуки соприкасающихся тел. Идеально подо мной кончает Алекс, прогибаясь сильнее и срываясь на шепот с бесконечной просьбой «не останавливаться». Как если бы я хотел, вот так назло и демонстративно, только чтобы довести его до рычания и полосующего яростью взгляда, требующего закончить начатое, а не бросать его на грани. Идеально. Кукольные губы на моих, его ласковые руки, его глаза в которых плещется обожание. Идеально предугадывает момент, когда нужно подойти ближе, когда нужно снять с себя остатки одежды, когда нужно прогнуться, подставляясь. Идеально заменяет собой Алекса, который садится на кресло, а Свят теперь над ним нависает. Идеально внутри куколки двигаться, и в нем так туго, так неописуемо, так сшибает контрастом ощущений. Идеально, блять… Просто идеально целовать бледную кожу, скользить губами по шраму на лопатке, тонуть лицом в его волосах. Идеально быть с ним нежным, спустив всю животную похоть на Алекса. Идеально его любить собой сейчас в моменте, ощущая взаимную дрожь. — Куколка моя, — идеально шептать в его шею, слыша как сладко стонет, наслаждаясь моим членом и руками, наслаждаясь губами Олсона на его теле. Наслаждаясь нами обоими. — Самый красивый, самый сладкий, самый любимый, — идеально повторять мантрой, и прижимать к себе, когда его начинает бить дрожь. Идеально кончать в нем, идеально, когда синхронно накрывает этой сокрушительной волной оргазма. Идеально после уносить в сторону ванной, оставляя там ждать, когда наберется вода до краев. Идеально утаскивать с нами третьим Алекса, что брыкается первые пару минут, отмазываясь, что его ждут, правда, ждут, правда, нужно ехать, а после при мне звонить Катяре, у которой я его отпрашиваю как у строгой матери. А она смеется и берет с меня обещание прийти в ближайшее время в гости и как бы отказ не принимается. Идеально эту ночь разделить на троих. В полном понимании, что нужно ровно каждому. Идеально голыми есть пиццу в кровати, запивая вином и целоваться, сплетаясь телами. Идеально после глубокой ночью идти выгуливать Фрица, раскуривать одну сигарету, пуская по кругу, разговаривая обо всем и ни о чем вообще. Идеально обнимать мою куколку за плечи, прижимать к себе и дышать им, получая счастливую улыбку в ответ. Идеально с ним быть. Идеально с ним жить. Теперь он синоним моего «идеально». Он синоним слову «любить». *** Ладно, отмазаться от празднования своего тридцать мать его третьего дня рождения не получается. Я пытаюсь донести ровно до каждого, что не хочу шумных посиделок, пить тоже нет настроения, в кои-то веки есть возможность просто поторчать денек-другой дома и я бы лучше использовал это время с пользой. И постройку дома проверил, наведавшись к бригаде строителей. И на базу скатался, посмотрев насколько все продвинулось и куколку откошмарил по полной, выкрав с работы и не выпуская из рук всю ночь. Мне эти всратые празднования до пизды совершенно. Боулинги, картинги, клубы и прочее дерьмо лишь навевают не самые лучшие мысли, окуная в тот концентрат тоски, что вытравил изнутри все до единого оттенка. Но блять… кто меня, собственно, спрашивал о том, каким я вижу этот день? Алекс скотина. Он просто берет и перегораживает мне дорогу, когда я еду на базу. Тупо перекрывает ее, заставляя сдаться и пересесть в его машину, вообще нихуя не удивившись, что с ним в сговоре Сашка, который сверкает сучьими глазами и оправдываться ни разу не спешит. — Ты, паскуда, должен быть на моей стороне, — отмечаю, откинувшись на заднем сидении, закуриваю и смотрю, как оборачивается с переднего пассажирского сидения с голливудской улыбкой. Довольный собой просто пиздец, как будто не брата выдернул из личных планов, а сука куш сорвал неебический. Вот так и расти придурка, вот так и оберегай, а он потом против тебя вступит в сговор с наглой сволочью, которую видимо или мало или не слишком жестко ебали, раз выебывается от души. Исправлю. — Да брось, тебе же тридцать три сегодня исполнится, самое время нажраться до визга, посмотреть на отборный стриптиз, обкуриться до глюков, чтобы назавтра страдать от сушняка, ломоты костей и судорог мышц. Не так ли положено праздновать то, что ты станешь на еще один чертов год ближе к пенсии? — Съешь лимона, — фыркаю и снова затягиваюсь, глядя на его улыбающуюся рожу. — Пиздец ты конечно. Занудой становишься все больше. — Килограмм лимонов, говнюк, — добавляю и бью с силой ногой в водительское сидение, чтобы Алекс прекратил заливаться чайкой. Сволочь блять, бесит. — Нам нужно заехать к тебе домой, чтобы ты переоделся, прекратив изображать траурное настроение. Потом дальше по плану, все кто нам нужен, уже ждут на месте встречи. — Месте встречи? — Приподнимаю бровь. — И что за ебаное место встречи, придурки? — И какой тогда это будет сюрприз? Действительно. Какой же это тогда будет сюрприз? Неожиданный до усрачки. На самом деле неожиданный, потому что отвозят меня, после того как упаковывают в костюм, благо не заставляют нацепить бабочку или галстук, в ресторан. И не какой-то там, а на одну из точек самого ебать его в рот неебичества Басова. Который сегодня для всех, кроме нас, закрыт. Зал украшен мрачно, но в соответствии с моим вкусом бесспорно. Множество шаров, скатерти, чехлы на высоких спинках стульев и даже салфетки, как и розы в вазах и в оформлении черные. Я словно попал на бал вампиров или придурков готов, осталось лишь притащить сюда вместо столов надгробья, а диваны заменить на резные лавки. Букеты на венки. Горят черные свечи, благо искусственные. Играет какой-то мелодичный транс, приглушенно и вполне атмосферно. Стол ломится от закусок и ни ебаной души. Ни единого человека, пока я прохожу с двумя сопровождающими до середины зала, чтобы после с громкими криками из-за колон резко все повыскакивали и с оглушающим ором: «С днем рождения!», вынесли огромный шоколадный торт, где красуются две сраные тройки, а между ними сложенный в знакомом жесте средний палец. Задувать приходится. Ахуеть тоже. Потому что людей много. Людей бесконечное количество, и ровно каждый подходит, чтобы обнять и поздравить, указывая на то, что на дальнем столе в зале сложены от каждого для меня подарки. Отец открывает бутылку шампанского и разливает в подставленные стаканы пенное игристое. Дашка стоит рядом с ним, наблюдая как резвятся Мия и Лия вместе с Марсом, что решает будто самое время об пол разъебать машинку, а Богдан у Мэдс на руках спокойно сидит. Сашка запихивает за щеки виноград, сидя на руках Катяры. Алекс за моей спиной стоит, я ощущаю его руку, соскальзывающую с плеча, что проходится по лопаткам лаской и возвращается обратно. Брат где-то сбоку помогает отцу с очередной бутылкой. Ганс и Софа сидят на удивление рядом с Людмилой, что дает указания их няне, смотрящей за вероятно уснувшими кукленышами. Басов старший вместе со Святом и Филом смотрят на меня в упор, но не спешат подходить. Людей много. Слишком непривычно много. Рядом близкие, рядом важные, рядом даже Лерка, со своим молчаливым мужиком, что чувствует себя явно не в своей тарелке. Киан с братом салютует бокалом и подмигивает с улыбкой, прикатил же, не стал отнекиваться, а ведь мог бы. Стас подпирает колонну, будто та обвалится, стоит лишь ему отойти. Док и Веста чуть в отдалении. И ведь я не планировал праздновать. Не хотел, но приятно. Приятно мать его, пусть и не признаюсь, не скажу вслух, но я тронут, что они позаботились о том, чтобы собраться всем сегодня здесь только лишь потому, что ко мне все ближе подбирается старость. Вспоминаю свой прошлый день рождения, как меня разъебывало, как размазывало от отчаяния, как я гипнотизировал телефон и ждал… ждал хотя бы слово от куколки. А сейчас он напротив. Плавно двигается ко мне, смотрит пристально, кажется, даже не моргает. В классическом костюме, точь-в-точь как я полностью в черном. Замирает в шаге, рассматривает меня внимательно, а потом сокращает расстояние. — Ты не злишься? — Тихо спрашивает, проходясь теплой ладонью мне по шее. Поглаживает мягкой лаской своими чуткими пальцами. — Твоя идея? — Начинаю догадываться кто все это заварил. — Ты мог просто повязать бант себе поперек живота или на члене, было бы достаточно, — хмыкаю, но запуская руку ему под пиджак, притягивая к себе за талию. — И нет, я не злюсь, — выдыхаю и сокращаю расстояние до его розовых губ, чувствуя на них привкус шампанского. — Вечер только начинается, — слышу вкрадчиво, — только начинается, — добавляет интригующе и тянет меня за руку, усаживая на почетном месте во главе стола. Звучат тосты. Много тостов и ровно каждый за мое здоровье, здоровье моих детей и наше личное счастье с куколкой. Никто не скупится, высокопарно, но вперемешку с матом, под шипения женской части гостей, потому что вокруг же дети, какого хуя? «Двадцатисантиметрового!» хором отвечает Алекс, Док, Стас, Ганс, Фил и куколка не сговариваясь, поднимая волну хохота, заставляя начать смеяться даже меня. А потом запивать все игристым, целуя длинные пальцы, что стирают сорвавшуюся на подбородок каплю шампанского. Целовать его пальцы, которые он после юрким языком облизывает, прекрасно зная как действует, как соблазняет, как травмирует, когда настолько красивый, сексуальный и дерзкий. Тосты звучат. Вкусно пахнет еда, идеальные стейки, какие-то хитрые закуски, на любой самый изысканный вкус. Все предельно комфортно общаются, и старшее поколение, и все остальные. Девочки как-то незаметно собрались своим кругом, при этом не забывая участвовать в обсуждениях с остальными. Звучит тихо ненавязчиво музыка. Звучит внутри меня особенный бит, что сердечным ритмом отсчитывает как кукушка время до окончания вечера. И ведь обычно я мечтаю свалить, а сегодня вдруг понимаю, что остался бы дольше. Остался бы на всю ночь в этой компании, чувствуя теплый взгляд отца, который почти перед самым уходом утаскивает меня поговорить в темноту улицы, решив разделить в кои-то веки одну сигарету на двоих. — Рад за тебя, сын, — выдыхает с дымом, поворачивает ко мне голову, а я вижу как губы его вздрагивают от улыбки, что он сдерживает, но та застилает глаза. — Рад так сильно, что боюсь об этом говорить, чтобы не сглазить. Благодарю Лерку за то, что ангелом оберегает и следит. Благодарю ее и мое сердце обливается кровью наконец не от боли, а от радости. — Спасибо, пап, — искренне благодарю, обнимаю его, чувствуя, как похлопывает меня по спине, сжимает сильными руками, купая в таком родном запахе, и этом ощущении максимальной защищенности и доверия. Делится своей силой в который раз, напитывает мощью. — Я много раз думал, есть ли шанс увести тебя от линии огня, есть ли шанс сберечь тебя, утащить из густой тени. И вот он ты сам сделал несколько шагов ближе к свету. Вынырнул из крови, пусть и не без потерь. В глазах других ты выиграл джек-пот, не превратившись в перебежчика или крысу, встал во главе охраны самого короля порошка и таблеток, за руку с его наследником. У тебя есть работа, есть влияние, есть власть, будет собственная база. — И ошейник, — цокаю. — Я был цербером, а стал сторожевым псом. — Церберы вынуждены прогрызать себе дорогу, устилая ту трупами, церберам необходима для подпитки смерть, грязь и чужие мучения. Церберы долго не живут, они рано или поздно погибают. Сторожевые псы встречают с почетом старость и находят покой. Они сыты, у них есть кров и есть те, кто заботятся о том, чтобы они были целы. Лучше дорогой и красивый ошейник, достаток и спокойствие. Чем бесконечный ад, хождение по краю и сплошные потери. Хватит с тебя уже, Макс, правда хватит. Ты все, что мог, уже доказал. Я не говорю тебе идти и строить легальный бизнес и обрывать все до единой нити, тебя в конце концов никто никогда не отпустил бы. Система такое не любит, те кто живут в грязи не позволят отмыться до самой макушки. И сейчас твое положение идеально. Ты на контракте, ты занят, ты в безопасности. Потому что не перестал быть своим. — Кваттрокки не в восторге, что будучи условно под его руководством, я вырвал себе кусок независимости благодаря Басову. В теории, я хожу сразу под ним, а уже после под королем таблеток. А если смотреть выше, то Джеймс во главе этой пищевой цепи. Дальше же разве что звезды. Но так вышло, что Рокки практически выпадает из уравнения, если я достраиваю свой тренировочный центр и начинаю сам натаскивать наемников, которые будут первоклассной охраной, личными ликвидаторами Басова и просто рабочими руками. И если все выгорит, то в Кваттрокки для Леонида Васильевича отпадет надобность вообще, а это если не критически, то очень неприятно для итальянца. А ты знаешь насколько они обидчивы, — за одной сигаретой следует другая, во второй руке щелкает зажигалка, то загораясь, то затухая. — Это может стать проблемой. — Но не станет. Потому что Джеймс не позволит ему пойти против нашей семьи, как и не рискнет он идти против Басова, а ты стал для него практически родственником. В любом случае это решаемые проблемы. О’Коннор к нам крайне лоялен и слишком умен для настолько опрометчивых поступков, — задумчиво тянет, словно знает намного больше моего. — Был лоялен, возможно, просто был, пока они не разосрались с Сашкой. Который молчит, словно воды в рот набрал и не спешит ставить в известность… на почве чего возник конфликт. А ирландцы обидчивы не менее итальянцев. — Обидчивы можем быть и мы, — сжимает мое плечо, не намекая — говоря прямым текстом, что придется переступить через него, помимо прочих, чтобы до меня добраться. — В любом из случаев я спокоен. За тебя теперь спокоен, видя, что ты наконец-то в порядке. И я очень надеюсь, что это продлится как можно дольше. Насладись этим чувством. Насладись, сын, ты заслужил. — Я думаю о том, чтобы расписаться со Святом. Без праздничных ужинов или приемов, без громких церемоний, просто что-то очень личное и интимное для нас двоих. Но для него это важно. Важно и для меня. Эта последняя галочка в списке принадлежности. — Вы любите друг друга, и только лишь вам решать как далеко зайти и для меня будет честью, если ты все же решишь пригласить хотя бы меня и Леонида на вашу роспись, чтобы стать свидетелями того как скрепляются на законодательном уровне ваши сердца. Не отказывай старику, когда я еще побуду на свадьбе сына? — Сашка вон таскает с собой какую-то малолетку последние месяцы, смотри, потащит под венец просто чтобы выебнуться, словно это что-то изменит, если он позволит себя окольцевать. Главное чтобы не начали плодить мелких, потому что этот брак обречен на пиздец. Там малолетка слишком глупая и ограниченная, кроме блеска монет, драгоценностей и глянца нихуя не видела и не нюхала. Выцепил же ее еще каким-то хером. Дочка блять клиента, где его мозги? — Сплевываю и морщусь от горечи во рту от сигарет. — Пусть балуется, лишь бы без последствий. — О том и речь, о том, отец, и речь. Вечер заканчивается, дети спят на руках матерей, я усаживаю Мадлен с мальчиками во внедорожник с водителем, пожав руку Элкинсу, который сегодня чуть более спокоен, чем в последнее время. Благодарю пришедших, вполне искренне к слову, на самом деле довольный, что все вышло именно так. Разговор с отцом что-то внутри окончательно разложил по правильным полкам. С ним каждое слово имеет вес, его мнение чересчур авторитетно и важно для меня. Я чувствую свою значимость в его глазах, поддержку и одобрение и становится дышать еще легче, легкие словно наконец целиком расправляются и я могу сделать полноценный глубокий вдох. Жизнь и правда изменилась. Перемены столь разительны… что довольно шокирующе. Начиная с нового года и по сей день я так много всего получил, так много вкусил и прочувствовал, сколько не удавалось за десяток долбанных лет. И внутри так много чувств… Их неебическое количество. Неебическое количество всего, что касается куколки, я заполнен им до макушки. Я живу и он циркулирует в крови. Я дышу и он глубоко в легких. Я глотаю слюну — чувствую его вкус. Я во взгляде его в эту секунду по капле свечой плавлюсь, обтекая чувствами как воском. Он так много всего в себе заключает. Стоит лишь начать перечислять, как сбиваешься закономерно со счета. Он все. Просто все. Без чертовых уточнений. И улыбка его, улыбка его — мое лекарство, мое искушение, моя терпкая сладость. То как купает в эмоциях, удерживая как шелковой лентой — взглядом. Тянет ко мне руку, подзывая вот так без слов, чтобы я сократил расстояние в несколько метров, переплетая наши пальцы, глядя на оставшихся и вероятно собирающихся продолжать праздник. Дети, старшие и женщины нас покинули. Остались лишь Ганс с Филом, Сашка, Алекс, Стас, Киан и мы со Святом. Док отправился с Мадлен и Вестой, аргументировав тем, что завтра ему рано вставать и возвращаться на базу, кутить до утра нет ни сил, ни возможности, ни желания, если уж откровенно. Остальные же только «за» накатить по паре стопок, выкурить косяк или чего покрепче и забыться в дурманящем дыме ночного клуба. Мы были в нем когда-то словно в прошлой жизни. Элитное заведение. Царство разврата, наркотиков и вседозволенности. Особенное. Место, где позволено все, совершенно все, разве что кроме убийства посреди танцпола, но я бы не удивился даже подобному. Мы заходим туда уже привычно, несмотря на то, что не появлялись довольно давно, компания настолько колоритная, что узнают сразу же, даже не требуя карточку членства, которая у большей части из нас есть. И стоит лишь опуститься за спинами тяжелым шторам, а в легкие проникнуть сладковатый, едва ли не приторный воздух задымленного помещения, а в уши проникнуть гипнотический бит, как накрывает предвкушением, а губы сами собой растягиваются в ухмылке. — Ну, привет, чертов рай для чистокровных ублюдков! — Выкрикивает сбоку Олсон, получая согласные вскрики присутствующих. Знакомая фраза, пробуждающая воспоминания о нашем походе в это место, где мы впервые разделили с куколкой Алекса на двоих как косяк чистой марихуаны, приправленный неразбавленной похотью. Пробуждает воспоминание не только у меня, повернув голову к Святу, я вижу его улыбку и сверкающие цветные стекляшки, в которых плещется понимание, плещется предвкушение, плещется удовольствие. И его хочется продлить. Сократить расстояние до его губ дело секунды. Слизать улыбку, слизать с его языка вкус шампанского и сигарет, проникнуть глубже и прижать к себе руками, чувствуя как прогибается под меня идеально, словно обтекает мое тело, становясь тягучим как растаявшая ириска. Вкусный, теплый, пахнет одуряюще прекрасно, чувствуется просто ахуенно вот так предельно близко, а у меня внутри вместо пузырьков шампанского, пузырьки гребанного счастья лопаются. В душе сраные цветные фейерверки. А сердце наслаждается, сердце больше не болит, сердцу хорошо… так хорошо, блядский боже, так ахуительно. И эмоций так много, что те начинают выплескиваться из меня, руки подхватывают куколку под бедра, заставляя себя ногами оплести, чтобы закружить посреди танцпола, слыша, как он смеется и цепляется за мою шею. И мне похуй, что смотрят все вокруг. Пусть блять. Пусть завидуют, что он в моих руках и в них ему лучше, чем где-то в целой вселенной. Пусть ощутят этот необъятный пиздец, глубину и фатальность любви, в которой нас перемололо, смешало, растопило и сплавило воедино после. Пусть все к чертям вокруг нас горит, пусть полыхает, пусть взрывается. Я кружу его, кружу, пока не присасывается к моим губам, заставляя остановиться и ответить на жадный, вкусный поцелуй, такой вкусный… Я лучше него ничего в своей чертовой жизни не пробовал. Лучше него ничего попросту нет. Не изобрели, не придумали и не смогут. — Я люблю тебя, — глаза в глаза. — Я люблю тебя, — громче, утопая снова в поцелуе. — Люблю тебя! — Во весь голос, перекрикивая музыку, расплываясь в безумной улыбке, чувствуя губами, как смеется довольный, как вздрагивает в моих объятиях, а народ улюлюкает вокруг и под нарастающую громкость музыки нас окружают и сдавливают в кольцо, втягивая во всеобщее веселье. Не пытаясь друг от друга отлепить. Алкоголь льется рекой. В голове пьяно, внутри тепло и вязко, в крови пульсирует бит. Мы много танцуем, мы танцуем накидываясь коктейлями, передавая друг другу по кругу косяк, подпевая знакомой песне в голос и подсвистывая. Алкоголя много. Тело гудит, мышцы горячие, разогретые, вдоль позвонков стекают капли пота, а мой пиджак успел улететь на диван заказанного нами столика. Дым забивает легкие, игнорировать то как болит голова и периодически сбоит наушник можно с легкостью. Все становится тупо неважным кроме рук, кроме губ что касаются, лаская без утайки. Кроме взгляда, что удерживает как маяк в темноте. Алкоголь льется. Травка сладостью оседает в легких, налипает на глотку и губы. Травка расслабляет. Натанцевавшись до упаду, мы оказываемся на диване, что подталкивает к более смелым действиям, и вообще не удивляет, что куколка на коленях моих оказывается. Не удивляет, что его губы мою шею метят влажно и пиздец возбуждающе. Не удивляет, что с другой стороны легким покалыванием щетины о себе напоминает Алекс. Не удивляет, что мы оказываемся в VIP-комнате. Втроем. Снова. Нас будто отшвыривает к истокам. Тот же диван, та же густая смазка, то же сплетение из трех тел, когда я оказываюсь глубоко в молочной заднице Свята, пока он вставляет Олсону. Слаженные движения, правильно подобранный ритм, нарастающая громкость стонов. Мы так много были в одной постели, что научились верно подбирать дозировку необходимую каждому, чтобы выжать из этой ночи ее совершенный максимум. Мы такие пьяные, что не удается быстро кончить, а по телу стекает пот, пересыхает в глотке, тянут натруженные мышцы. Мне снова хочется мою куколку залюбить, залюбить его абсолютно в две пары рук и ртов, лизать его тело, опускаясь перед ним на колени и всасывая припухшую кожу вокруг растянутой дырки, пока ровно так же перед ним сидит Алекс, позволяя трахать свою глотку. Мне хочется поклоняться ему, такому грешному, такому ахуенному, такому потрясающе неповторимому, гибкому, красивому как ебаный бог. И дуреть, дуреть от его пластичных движений бедер, от перекатывающихся под молочной кожей мышц. Дуреть и лизать едва заметный шрам на его мягкой ягодице, выцеловывать каждый позвонок, гладить бока и бедра, чувствуя как проводит по моему затылку, прижимая к себе ближе одной рукой, а второй за волосы удерживает Алекса и запрокинув голову в потолок стонет. Ахуенно, слишком ахуенно, запредельно. Раздвигать ягодицы, глядя как растраханная дырка растягивается и ввинчивать в него язык, и лизать-лизать-лизать, чтобы глохнуть от громких несдержанных стонов и таких же громких требовательных просьб этим хриплым голосом полным мольбы. — Не останавливайтесь, боже, — дрожит в наших руках, дрожит прогибаясь, дрожит кайфуя от губ что терзают и сзади и спереди, а я лишь от картинки его неприкрытого удовольствия готов кончить. Завораживает и сводит с ума, заставляя становиться целиком безумным и наплевав на немеющие губы и язык доводить его до оргазма, а после ловить в объятия, когда у него подгибаются ноги. Свята отключает. В который сука раз он кончает до обморока, осыпаясь цветной пыльцой в мои руки, а я целую его щеки, его влажные веки, слизываю выступившие слезы, поднимаю и переношу на кожаный диван, укладываюсь сбоку, видя как Алекс пристраивается с другой стороны. И это не остановить. У этого нет ни начала, ни конца, нас втягивает в персональную бесконечность и не отпускает. Поблизости снова оказывается косяк и виски. Тела скользкие от смазки, спермы и пота. В комнате стоит стойкий запах секса, который кружит голову. А глаза отказываются открываться, ресницы давным давно слиплись. Я забываю себя рядом с ним, забываю где заканчиваюсь я, где начинается он, где в нас перетекает Алекс. У меня горят стертые отечные, воспаленные губы от жесткой щетины Олсона и миллиарда чертовых поцелуев с обоими и по отдельности, и одновременно. Это какой-то особый сорт пиздеца лизаться втроем, пытаясь сплестись языками. Это какой-то особый сорт разврата лизать кукольный член в два рта, при этом ловя языки друг друга с Алексом. Это какой-то абсолютный треш лизать растягивающуюся дырку Свята, пока в нем двигается член. Вставлять в него свои пальцы, подготавливать, заливать и слюной и густой смазкой, а после аккуратно проникать в его задницу, чтобы начать натягивать в два ствола одновременно. Он кричит, он не просто стонет или вскрикивает, он протяжно подвывает, скулит и просит вытрахать из него душу, подается сам навстречу, а меня от картинки его переполненной задницы, от ощущения члена Алекса, об который постоянно трусь, от удовольствия в котором захлебывается моя куколка, ведет до головокружения. — Да-да-да, бля да, да… еще, боже еще, жестче, еще жестче, — я едва разбираю слова, они сбиваются в непрекращающиеся просьбы, и мне начинает казаться, что живыми мы из клуба точно не выйдем. — Трахайте меня, трахайте меня, трахайте-трахайте-трахайте, — в такт каждому толчку в его тело, пока мы двигаемся, он повторяет мантрой, а мои губы скользят по его лопаткам. Губы пощипывает от соли. Губы сука горят. Я весь горю и из-за него, и в нем, и с ним. Полыхаю пиздец ярко. — Накончайте в меня оба, накончайте в мою задницу, я хочу, чтобы из нее текло с пеной, чтобы спермы было пиздец много, хочу ее всю, — блядская куколка неумолима. Блядской куколке мало и откуда в нем столько сил, одному лишь сраному богу известно. Откуда в нем энергия двигать бедрами, насаживаться еще глубже, откуда столько жажды высосать нас без остатка. — Я сейчас кончу, блять я сейчас кончу, я кончу, а-а-а, — он настолько громкий что мне кажется нас слышат не только в клубе, нас слышит весь город, вся ебаная вселенная. Когда откидывается на меня, позволяя нам его дотрахивать, кончает, заливая Алекса спермой, попадая и на грудь и на лицо, додрачивает себе обезумевший от кайфа, дрожит в моих руках с распахнутым ртом и хрипит пока не догоняем его на этой волне, начав накачивать спермой. — Это так ахуенно чувствовать как вы во мне кончаете, — шепчет сорвано, — так ахуенно ваши члены пульсируют и друг об друга трутся, так горячо внутри тянет до боли, я просто в шоке от этой наполненности, просто блять в шоке, — замираем все трое в моменте, замираем, а я чувствую какой он влажный от пота и горячий, словно его лихорадит. Дышу, уткнувшись лицом в шелк мягких волос, дышу им совершенно без сил, мне даже моргать кажется нереальным, а ведь еще нужно домой добраться. Глажу его по низу живота и предельно осторожно выхожу из и без того раздолбанной задницы, чувствуя как по стволу стекает смазка и сперма. Чувствую, как замирает вбирая в себя остатки ощущений, как доверчиво ко мне льнет, когда укладываю его и обнимаю со спины, призвав передохнуть хотя бы минут двадцать, а уже потом начинать сборы. Чиркает зажигалка, Алекс затягивается рядом со мной, гладит кончиками пальцев мои губы, что я приоткрываю, а он вставляет между них сигарету, позволяя вдохнуть порцию дыма. Хорошо. Тот самый момент, когда затраханный до ахуя просто лежишь и откисаешь бля, собирая себя по крупицам. Сейчас бы заскочить в душ, просто чтобы смыть пот и смесь жидкостей. И на боковую в мягкую постель с куколкой — было бы просто идеально. Хочется пить, хочется ни о чем вообще не думать и застрять в этой минуте предельной расслабленности. Когда даже тянущие мышцы и легкая ломота суставов ощущается наслаждением, его отголосками. — Как ты, малыш? — Тихо спрашиваю у уха, а Свят в меня сильнее вжимается лопатками, без слов отвечая, что в порядке. Гладит мою руку, что обнимает его поперек живота, скользит теплыми пальцами. — Затрахали так сильно, что ты не можешь говорить? — Со смешком следом. — По крайней мере я, похоже, что на четвереньках домой буду ползти, меня вряд ли ноги удержат, — более низким голосом, все еще чуть сорванным и охрипшим отзывается вместо куколки Алекс. — Для этих целей есть такси, придурок, а то пока будешь на четвереньках, разыщешь на свою задницу дополнительных приключений, — хмыкаю и сажусь на кровати, поворачивая голову по часовой стрелке, под хруст позвонков. Не развалиться бы по пути в квартиру. — Поехали к нам, помоешься, отоспишься и домой с утра. Катяра один хуй не ждет тебя сегодня, прекрасно понимая до чего мы дойдем. — Или ужремся до невменяемости или затрахаем друг друга до смерти? — Или да, — соглашаюсь. — Или да, — добавляю еще раз и провожу по ярким розовым губам Свята пальцами, видя как распахивает глаза свои красивые сонные. — Вставай, душа моя, время отправляться домой. *** Подсознательно я этого рано или поздно ждал. Не сказать что в пиздец каком приятном предвкушении, не с радостными мыслями, ясен хуй. Но наблюдение, множество разговоров и красноречивые звоночки давали понимание, что вероятность увидеть в один из моментов Мэдс на своем пороге с детьми… огромна. Элкинс продолжительное время устраивал ей эмоциональные горки и лишь ее просьба не вмешиваться — сдерживала меня от того чтобы вправить ему мозги или отослать подальше от девочки и детей нахуй. Потому что хуже бабских слез и истерик, я не люблю только истерики мужские. Подсознательно я этого ждал, надеялся, что пронесет, но… Двигаться внутри тела куколки всегда было сладко, а в эту ночь выбранная нами обоими не сговариваясь тлеющая страсть, неспешная и смакующая привела к тому, что от ощущений в голове слишком пьяно, а от медленных, крайне медленных, слишком медленных ласк, кожа наэлектризована, а тело дрожит, требуя как можно скорее долгожданный оргазм. Не получает. Двигаться внутри мокрой от смазки задницы, чувствуя до миллиметра шелк чувствительных стенок, цепляющиеся за мои лопатки пальцы, что соскальзывают, слабея. Слушать сладкие, мягкие, сексуальные стоны и дышать одним воздухом… вдыхая с его распахнутых зацелованных губ и выдыхая в ответ, делясь наполнением собственных легких. Шептать… Шептать так много. Шептать ему о том как сильно люблю, приправляя миллиардами изысканных комплиментов едва ли не до приторности. Восхваляя его потрясающую фигуру, его уникальные глаза, его всего такого особенного. Шептать, облизывая солоноватую кожу на шее, гладя по бедрам призывно распахнутым и целуясь так много, так чертовски много, что почти не чувствую губ. Двигаться в нем, двигаться отчаянно, двигаться неспешно, двигаться целиком в мелких мурашках от взаимных ласк, двигаться чувствуя, что он замер в шаге от оргазма, ему безумно нужно чтобы я ускорился и не изводил. Но молчит, хрипит, стонет, прогибается, принимая правила игры. Двигаться, благодаря всех кто сука есть и сверху, и глубоко под землей за то, что все же позволили мне сойти от него с ума, не став разлучать окончательно. Я так сильно люблю его и это чувство становиться лишь насыщеннее и гуще, хотя кажется что уже достигнут предел. Я так люблю его любить. Трахать. Заботиться. Трогать. Бесконечно трогать, потому что голод до него невыносимый круглосуточно. Двигаться, пока не становится словно каменный, так сильно выгибаясь и в беззвучном крике распахивая свой сладкий рот, чтобы начать кончать пачкая наши тела спермой, что из члена его между нами зажатого вытекает толчками. И пальцы будто в судороге готовы прошить мне плечи до мяса. Двигаться, дотрахивая, даря эти особенные секунды ощущений, когда так кроет, что кажется сердце не выдержит… И ахуеть от звонка в дверь, писка сигнализации и вибрации смарт-часов одновременно. Потому что на улице, на минуточку, два часа ночи. Все, ладно, большинство… уже видят десятые, а то и сотые цветные сны. Приходить в такое время без предупреждения или договоренности могут лишь в двух случаях: если вусмерть пьяны и не отдают себе отчет в действиях или что-то случилось непредвиденное, скорее всего экстренное, вероятнее всего еще и страшное. Ну, или ошиблись дверью. — Нет, не уходи, — шепчет мое порочное создание, что все еще задыхается под толщей удовольствия. Всегда требователен до крайности, не желая отпускать изнутри член как можно дольше. — Ты не кончил, — капризно тянет, вжимает в себя пятками мою задницу и крепче обнимает руками, когда звонок повторяется. — Я кончу. Глубоко внутри твоего ахуительного тела, — целую выгнувшуюся шею. — Кончу еще множество раз. Тысячи тысяч раз и пропитаю тебя как самый вкусный бисквит своей спермой. Чтобы она из тебя сочилась порами, — облизываю мягкую мочку и всасываю ее в рот. — Но сейчас мне нужно проверить, кто пришел. — Так нечестно, — сильнее нажимает пятками, сжимает внутри мой член, вырывая из меня судорожный выдох. — Я хочу еще, хочу тебя сейчас, пусть идут нахуй… кто бы ни пришел. Ночью ты только мой. — Согласен, но вряд ли кто-то пришел бы только для того чтобы прервать нас в процессе, — глажу по руке, заставляя отпустить меня, а после похлопываю по напряженному бедру. И как бы мне ни хотелось продолжить скользить внутри его задницы, приходиться из нее выйти, поморщившись от того как тянет в яйцах от слишком долго сдерживаемого оргазма. Приучил же себя, что сразу кончает он… желательно дважды, а уже после спускаю я. Доприучался, в итоге сейчас хуй попросту лопнет от напряжения, вены так сильно проступили, что грозят взорваться и тяжесть в паху такая, что причиняет дискомфорт. Член чувствителен, головка будто воспаленная и когда натягиваю штаны на голое тело, поправляя стояк, все становится еще неприятнее. В момент, когда звонок раздается в третий раз, я как раз подхожу к дверям, натягивая майку и бросив взгляд в видеофон на секунду замираю. А после с особенно сильно ебнувшим мне в ребра сердцем, что сжимается в хуевом предчувствии, распахиваю рывком дверь и начинаю осматривать Мадлен с детьми, пытаясь понять что произошло, если она здесь и ее натурально трясет. От громкого звука Марсель на ее руках вздрагивает и начинает плакать, пронзительно разрывая сонную тишину оглушительным воплем. Богдан, пусть и славится в разы более спокойным характером, подхватывает волну и тоже капризничать начинает, а я на автомате забираю детей из ее рук, видя, как напряжены тонкие пальцы. Держит ведь двоих, крепко к себе прижимая. А они конечно не куколка с его семьдесят плюс. Но блять точно не пушинки. Особенно для хрупкой девочки. — Что случилось? — Спрашиваю, хмурясь, все мысли разом вылетают из головы, сплошной вакуум и непонимание. — Боже, я вам помешала, да? Прости, — выдыхает и зачесывает растрепавшиеся пряди к затылку. Без капли косметики, какая-то уязвимая, с припухшим носом и губами, заплаканная и расстроенная она пугает меня до ахуя. — Я, правда, не хотела отвлекать вас, особенно вытаскивать из постели… — Дверь закрой, — обрываю поток крайне неуместных оправданий. — Ты можешь приходить ко мне в любое время дня или ночи. Нет ничего важнее состояния куколки и тебя с детьми, остальное подождет, главное чтобы вы все были в порядке. Заходи, нужно детей уложить, они оба хотят спать и явно вспотели в теплой одежде. Давай, не стой как неродная. Мгновенно внутри врубается режим заставляющий действовать несмотря ни на что. Захожу в зал, сталкиваясь с растрепанным и шокированным до крайности Святом, который запахивает халат, затягивая потуже и смотрит на Марса с Богданом в моих руках. Рыдать они перестали, но все равно поплакивают сонно и возятся у меня в руках, бесконечно мантрой повторяя «папа». Научившись его выговаривать месяца два как. Это было первым, что мелкие произнесли, а Мэдс звонила смеясь от счастья, и включая видеосвязь, чтобы я увидел как Богдан бормочет «папа, папа, папа» пока пытается разъебать об пол подаренную мной им игрушку, а Марс на него смотрит и начинает повторять. А я ведь слышу это от них не впервые, но внутри все так сладко сжимается, что хочется эти два комка капризничающего счастья сжать и не выпускать из рук никогда. Это какая-то особенная, совершенно неповторимая боль. Желанная, потрясающая, боль причиняющая удовольствие. Абсолютное удовольствие, сравнимое разве что с близостью моей куколки. Дети и он — мое слабое место, моя самая огромная ценность, мое все. — Свят, прости, — слышу Мадлен, что нагоняет нас. — Я не хотела вот так как снег на голову, но мне некуда было пойти, а оставаться одной с детьми страшно, — одной значит. Съебал уебок значит. Сука, уничтожу. Просто блять уничтожу тварь за то, что девочка плачет, с детьми на руках посреди ночи ко мне прибежала. — Все в порядке, — отвечает на автомате, глядя на меня, нахмурив брови. — Если конечно вы в порядке, — продолжает с сомнением, а я огибаю его тело и двигаюсь во вторую комнату. Там редко кто останавливается, да и гостей у нас практически не бывает. Разве что Ганс с Филом или Алекс, но если кто и остается с ночевкой, то либо в нашей же постели, ибо… Либо в гостиной на огромном диване. Однако чистое белье всегда застелено и пыль убрана, комната вполне жилая, просто что не предусмотрена для детей. А это проблема, но решаемая, разумеется. Укладываю сыновей поверх покрывала и начинаю стаскивать комбинезоны, обувь и шапки. — Надеюсь, ты ехала на такси, — оборачиваюсь, бросив взгляд на Мадлен, которая свои дрожащие пальцы мнет, не пытаясь лезть мне под руку и мешать раздевать детей. — Конечно, я бы не притащила их пешком, у меня бы спина и руки отвалились. Но самой сесть за руль в таком состоянии было бы неправильно. — Согласен, — отвечаю, расправившись с Марсом, что прикрыв глаза почти спит. Заканчиваю с Богданом. В комнате тепло, поэтому спокойно оставляю их в майках и колготках, укладывая на подушки, делая вокруг своего рода ограждение из остальных, вместе со скрученным покрывалом. Накрываю толстым теплым пледом и выдыхаю наконец. В голове пиздец каша. Пока пытался детей раздевать, сосредоточившись на том, чтобы как можно быстрее они уснули, еще не так накатывало, но стоит мне закончить, как все внутри снова сжимается от злости. — Я толком ничего с собой не успела взять, спонтанно сорвавшись. Только в сумке памперсы, салфетки, их бутылочки и смесь. Вода, соки, пачка печенья. И пачка каши на утро. — Пойдем, — зову ее из комнаты, оставив открытой дверь, пропуская Фрица, что рвется к постели, всегда когда видит детей, стремясь лечь рядом с ними, словно в нем срабатывает инстинкт охранять. А я не спешу мешать. Мне эта его черта наоборот нравится. То как он к детям терпим, сколько Сашка его за уши не таскала, все равно без рыка и злобного оскала позволяет. — Рассказывай, — сажусь на диван, хлопая рядом со своим бедром. Смотрю, как садится и запускает пальцы в волосы, расчесывая их. Часто моргает, будто пытается сдержать рвущиеся слезы. Я ее такой расстроенной впервые вижу. Абсолютно размазана. — Мэдс, рассказывай, — с нажимом повторяю, встречая ее взгляд беспомощный, полный отчаяния. В боли ее купаюсь, тихо сатанея внутри. Убью нахуй его. Убью суку. — Я сейчас накручу себя до ахуя, потом оставлю тебя здесь с куколкой и детьми, а сам найду долбоеба и придушу его нахуй. Веришь или нет, но мне будет похуй: хочешь ты этого или не хочешь, чтобы я урода уебал. Поэтому… Открой. Свой. Рот. Немедленно. — Хочу курить, но в квартире дети и теперь эта опция недоступна. Немного жаль. Но лишь немного. — Что он сделал? — Ты же знаешь как все непросто было в последнее время. Оно как снежный ком копилось-копилось-копилось и… — Выдыхает, а губы подрагивают. — Я не умею без него жить. Мы с детства вместе. Одни игрушки, одна школа, одна постель после. Чтобы ни происходило, куда бы судьба ни занесла, как бы хуево или хорошо не было, всегда все разделено на двоих. Он был тем, кто находил меня в любой точке мира, защищал, возвращал, заботился, любил. — Ахуенная любовь, если ты ко мне посреди ночи прибежала в истерике. Уебок поднял на тебя руку? — Нет! Нет-нет-нет, — в отрицании поднимает руки и машет головой. — Нет, Элкинс никогда, ты что, он любому за такое вырвет из плечевого сустава руки, не говоря уж о себе. Не думай о нем так, не надо, прошу, — да я и хуже думаю, я думаю нахуй хуже… Но вслух не скажу. Притягиваю ее к себе за плечи, заставляя уткнуться в шею, что становится влажной от сорвавшихся-таки слез. Защищает урода. Блять… — Он не плохой человек, Макс, не плохой, — шепчет мне в кожу. Пока я глажу ее по спине и думаю что делать. Потому что вряд ли она сейчас все до мелочей выложит. А недостаток информации — проблема. — Ну и где этот сука идеал мужчины, что бросил тебя с детьми? — Мы поругались, не новость для тебя, что в последнее время это происходило часто и обычно он довольно быстро отходил. А тут начал собирать вещи, забрал все свои паспорта и сорвался на ближайший же рейс. — Дайка угадаю… полетел он к такой же, как сам, ущемленке — Джеймсу? — Они стали более близки в последние полгода примерно, может немного больше. Они и раньше в принципе были в очень хороших отношениях, доверительных. Но сейчас что-то изменилось. Может всему виной, что Джеймс улетел не с самыми радужными мыслями, разочарованный и с потерями, ибо Джейме его потрепал и потрепал я бы сказала основательно, как никогда сильно, словно уязвимость нашел наконец. — Что один урод, что другой, насрать, что они делят, пока не вмешивают других. — Фыркаю, смотрю, как подходит к нам Свят с чашкой дымящегося чая. А я бы зацеловал его руки от благодарности, что не пытается усугублять, а просто входит в положение, протягивая Мадлен кружку, что она с улыбкой принимает, а сам садится с другой стороны. Бедром к моему бедру прижимается, а я поглаживаю его ногу, без слов пытаясь выразить что чувствую. — Спасибо, — втягивает носом воздух, не пытаясь прятать слезы. — Он просто улетел, понимаешь? Он так никогда не делал, а тут видимо все. Реально все. — Начинает плакать сильнее. — Я сейчас выгляжу размазанной истеричкой, но я не привыкла без мужчины в доме, я не привыкла без него рядом, я себя сразу чувствую уязвимо, беззащитно, накатывает паника и от страха не получается дышать. Я же верила, что все получится, я верила его словам, он так убедительно говорил, что со всем справится, примет, что ради меня готов, что это хороший для нас вариант. Я понимаю, что это сложно, что ситуация выглядит неразрешимой. Я понимаю, я все понимаю. Но когда нам было легко? Сразу не повезло родиться родственниками и чувства наши отдалили нас от семьи, от меня родители отказались, я даже не уверена живы ли они, с их ресурсами они просто исчезли. Потому что дочь, что спуталась с братом и стала шлюхой, — показывает кавычки пальцами, — слишком огромный позор, а с учетом принадлежности к королевской крови, плевать сколько там примесей, они просто не смогли это принять. Для них проще отказаться и родить другого ребенка, чем заниматься своим. Испорченным. Да пиздец. Я даже не знаю, что здесь говорить, мы тему семьи никогда не поднимали, я к ней в душу не лез, что хотела рассказать — рассказывала. Остальное лишь ее личное дело. И вот подъехали подробности мать его. — Мать вообще в ужасе была, отец чуть более сдержан, но Элкинсу тогда досталось. Его предки не многим лучше оказались. В чем-то даже хуже. У него же брат есть старший, возраста Джеймса. И пока все не вскрылось их отношения были хорошими. Всех троих. А после всплывшего, он спутался с Джейме и… Не важно, на самом деле. Просто мы с Элкинсом в одночасье потеряли все кроме друг друга и Джеймса. Волков, которые заменили нам всех. Мы многим Джеймсу обязаны, я бы сказала практически всем, он не отрекся, не стал осуждать, ему было все равно кто кого любит или трахает, он всегда позиционировал себя выше этих вещей. Он же нам дал команду, он же сделал цепными и подчинил. — Хитрый ублюдок, нет лучше привязки, чем благодарность за помощь и принятие в тот момент, когда самые близкие отвернулись. Манипулятор хуев, — выплевываю, а куколка рядом хмыкает. — Он не худший в этой истории, просто поверь. На фоне многих Джеймс удивительно понимающий и готовый подставить плечо или спину. Демонизировать его и приписывать грехи остальных я не хочу. Но в данном конкретном случае, именно он мог оказать на Элкинса влияние и позвать к себе. Им обоим больно, они оба оказались ущемлены Лавровыми. Одного прижал ногтем младший, второму не дает жить старший. Я раньше с улыбкой воспринимала слова Джеймса о вас как об отраве. Причем не той, что убивает мгновенно. А той, что как ртуть травит парами длительное время, но последствия в итоге необратимы. Вы выглядите неопасными, вас можно касаться, с вами можно быть в близком контакте, даже не понимая, что все это время медленно, но неизбежно травишься. Мне казалось сравнение довольно забавным, пока оно не стало звучать все чаще, намного чаще и как ты успел догадаться не из Джеймса уст. — Отпивает чая, растерянная, носом мне в плечо утыкается, прикрыв глаза. — Его дожал дом. Я знала, что так будет, чувствовала, наверное. Сразу Богдан, который стал неожиданностью, но он его принял. Ему в целом все равно, что я его не рожала, они ведь оба ему никто. Слишком разбавлена кровь Марса, чтобы считать близким родственником. После Богдана — твое участие в их судьбе. Видимо он рассчитывал, что твоя роль будет лишь в сперме, которую ты в меня будешь закачивать как в спермобак. Пришел, слил, забил. Родила и родила. Воскресным папой решил бы быть почти каждый в этой ситуации, но не ты. Чем сильно удивил, меня в том числе, — признается честно, а я не вижу смысла обижаться на ее слова. Я и сам не думал, что меня так сильно накроет от отцовства. — И ты как будто начал его выжимать из нашей жизни. Дети, теперь дом. А он якобы дать ничего мне не может. Вот он и бросил мне претензию по этому поводу, мол… нахуя он мне нужен, если есть такой идеальный сука Лавров. Иди и возьми еще и его фамилию, Мэдс, только лишь это осталось, чтобы я была целиком тобой помечена. А с него хватит. Ему ничего не осталось больше. Уебок. Точка. Истрепал девочке нервы, просто потому что оказался ебучим слабаком. — А я дура еще и недавно фразу бросила в разговоре… не подумав, приехала от врача, анализы снова сдавала. И она сказала, что у меня хороший фолликул вырос, но их осталось не так уж и много. И если я хочу еще родить, то самое время задуматься, иначе потом без стимуляции и прочего вряд ли выйдет. Да и не молодею я, уже за тридцать. И разницу у детей большую не хотелось бы, и я мечтала о дочери… С каждой минутой все интереснее. — Ты сказала ему, что хочешь еще родить? — Спрашиваю прямо, видя, как она прикусывает губы, не спеша отвечать. — А так как от него ты не можешь, но воспитываешь наших детей, то догадаться не сложно от кого ты бы хотела еще одного ребенка выносить. И это его разъебало вместе с домом? — Да, — шепчет, а я цокаю. «Ситуация» как сказал бы психованный уебок. — Я ничего не говорила тебе, потому что сам понимаешь этот вопрос нужно было сразу обсудить с Элкинсом. А уже после пытаться заводить разговор с тобой. — Понятное дело. — Прости, Свят, я понимаю, что это все наглость и так нельзя, это просто глупые мысли, разумеется, я не хочу вам мешать и влезать в вашу жизнь. — Если Макс хочет дочь, или пять дочерей, то он имеет на это полное право, кто же виноват в том что у меня родилась сразу королевская двойня, — пизденыш а, закатываю глаза от его выебонов, но улыбку не удается сдержать. Идеальная моя куколка, кто бы подумал. — Я не против того чтобы у него были дети, я ведь не могу их ему родить, а полноценно растить вдвоем ребенка от суррогатной матери я не хочу и не готов. Поэтому оптимальный вариант, когда все так, как происходит сейчас. Я не чувствую себя ущемленным, обиженным, задетым, брошенным, замененным и так далее. Все в порядке, правда, — я блять его сейчас так люблю, что не будь вся ситуация настолько драматична, завалил бы и выебал от счастья на этот самом диване. Потрясающий, сука, просто идеальный, во мне так много восхищения им, восхищения его пониманием, восхищения его взрослением, восхищения, что разрывает на части и заставляет им гордиться как никогда сильно. Понимать насколько мне повезло. Насколько сильно. — Я могу поговорить с отцом, чтобы вы какое-то время пожили в резиденции. Там достаточно места, детям будет явно удобнее, чем в нашей студии и ты не будешь оставаться одна. Там же сможем останавливаться и мы, пока дом достраивается. — Боюсь, что Леонид Васильевич не оценит эту идею, и я не хочу быть нежеланным сюрпризом с двумя шумными мальчишками, которые разнесут его особняк. — Людмила сказала, что ты ей нравишься, вы неплохо общались и в этом есть смысл, — соглашаюсь со Святом. — Либо мы временно перебазируемся в твою квартиру, проблема лишь в том, что это менее удобно, ибо с нами животные. Их некуда деть. В резиденцию тащить Басов точно не позволит. Поэтому или здесь торчим с Фрицем и Куском, или к тебе с ними же. В любом случае осталось месяца два-три и дом будет готов. А там проблема отпадет сама собой, одна ты никогда не будешь. — Я так не хотела стать тебе обузой, но в итоге стала, — опускает глаза, сводит снова брови, глядя в кружку с недопитым чаем, словно там найдет решение возникших проблем. — Мне пиздец как стыдно и неудобно. Ты не обязан все это делать. Я просила ребенка, а не мужа, не того, кто будет брать на себя решение проблем и все остальное. Ты делаешь в разы больше даже самых смелых ожиданий. Ты и без того дал мне слишком много. — Перестань, — обнимаю ее, слыша как всхлипывает, а куколка гладит меня по затылку, показывая, что рядом. И это так блядски ценно. Это так ценно, что меня разрывает от огромной кучи эмоций вспыхнувших разом. — Мы теперь семья. Большая и шумная, ебнутая насквозь и неправильная, но кого должно ебать, если нас расклад устраивает? Иди, ложись, утром будем все решать и думать как действовать дальше. А пока тебе нужен отдых. Всем нам. — Целую ее куда-то в макушку. — Тебе дать что-то из вещей? Могу притащить футболку и еще одно одеяло. — Да, было бы неплохо, спасибо вам обоим. — В любое время, Мадлен, — отзывается Свят, чем в очередной раз удивляет. Удивляет просто пиздец лояльностью, мудростью, реакцией и поступками. И списать бы на то, что он просто хорошо оттрахан и успел несколько раз подо мной за сегодня кончить и отсюда растет сговорчивость, но нет ведь… Нет. Просто куколка, моя любимая куколка меняется. Куколка растет. Куколка учится и идет на компромиссы. Идеален, черт возьми. Идеален нахуй… Сожрал бы. *** Переделывать оказывается быстрее, чем строить. Не проходит и двух месяцев как бывшая заброшенная школа выглядит в разы презентабельнее, а местами и сильно ахуеннее. Что особенно заметно, когда я захожу в новенький тренировочный зал с отличными тренажерами, блестящими черными матами, разбросанными бескаркасными креслами-мешками вдоль стен и удобными широкими лавками. Зеркала, панорамные окна, натянутые потолки, вместо висящих позорных лампочек. Заменено все. Абсолютно вся проводка и сантехника. Взорваны и переложены полы, поставлены раздвижные двери, установлены современные душевые кабины, раковины, унитазы, обновлена столовая с рабочими плитами и холодильниками, как и камерами для заморозки. Подвал сделан не совсем типично и превращается в оружейную. Была бы моя воля, я бы сделал подземной еще и парковку, но здание старое, укреплять пришлось бы знатно. Да и не факт, что помогло бы, а рисковать обрушением строители не захотели, поэтому сделали крытую в задней части здания. Совмещая с подъездом к черному входу и месту, куда раньше поставляли продукты для столовой. Три этажа, не считая подвала. Приличного размера бассейн, много залов отвечающих всем необходимым нам нуждам, начиная от тренажеров, заканчивая личным тиром и просто зоной ожидания/отдыха. На крыше бильярдная, огромный кинотеатр и небольшой зал с тремя десятками кресел. Два месяца, за которые сделан невозможный объем работ, а те кто прежде были скептично настроены — теперь неприлично удивлены и восхищены, что не скрывают, а коэффициент доверия ко мне растет. Ведь начинают понимать, что вовлеченность моя не фальшива, выслужиться перед Басовым я не стремлюсь, для меня важен их комфорт в первую очередь. И я нихуя не лукавлю. Потому что мои люди должны быть сыты, удовлетворены и оттого с куда большим желанием выполнять свою работу на высочайшем уровне, чем недокормленные, обозленные и в вечном поиске наживы. Два месяца, в течение которых я регулярно тренировался вместе с ними, выезжал на объекты, поддерживал связь, спрашивал их мнение, интересовался о нуждах, учитывал пожелания и вот теперь стою на пороге тренировочного зала и ощущаю, как внутри все довольно урчит. Я может и стал сторожевым псом блядского короля порошка, но будка у меня сука элитная, будка слишком пиздата и вероятнее всего вызовет у большинства неконтролируемый приступ зависти. Потому что место выглядит ахуенно. Ахуительно. И располагается неподалеку от частного сектора, где проживают сильные мира сего. Ебаная элита ебаного центра. Как так вышло, что поблизости от них было заброшенное место? Почти отшиб, где любили ошиваться наркоманы и бомжи? Вероятнее всего им это просто выгодно, ведь в подвалах была не одна, даже не десяток луж подсохшей и похожей на ржавчину крови. Старые гильзы, видавшие лучшие времена затупившиеся ножи и множество довольно занимательных вещей, которые вряд ли попали сюда во времена работы школы по ее прямому назначению. Как правило такие места оставляют специально, чтобы было где ютится отбросам, чтобы здесь же провинившихся ликвидировать. Не нужно заморачиваться и закапывать где-то, топить или не дай бог рубить труп на части и сжигать, хотя как по мне этот вариант куда оптимальнее, чем просто оставить тело сгнивать, несмотря на то, что в таких местах даже блядские законники не любят рыться. Однако как раз чертова элита и грешит тем, что сбрасывает в подвалы заброшек свои случайные или намеренно совершенные ошибки, в виде отнятой у кого-то жизни. Там же при желании сжигают, если не мнят себя безнаказанными. И что-то мне подсказывает, что этим не брезговали в стенах заброшенной школы, если судить по копоти на почерневших стенах. Элита центра лишь на первый взгляд выглядит блестящей и чистой. Только у большинства из них на душе висят смертные сука грехи, что стопроцентно нельзя отмолить в пафосном сраном соборе. А детки там еще паскуднее родителей вырастают. И ладно бы дело было в демонстративных пороках типа наркотиков, алкоголя и беспорядочного секса вместе с хулиганством. Молодежь «золотая», хотя там от драгметалла лишь название, блеска в их поступках и характерах точно нет, на мелочи как правило не разменивается. Они жадные и им нужно что-то более мясистое и забористое. Изнасилования, попытки щемить неугодных, просто потому что, по их мнению, тот не вышел ебалом, в кармане недостает нулей, родители не владельцы концерна и так далее. Доебаться, при желании, можно до кого угодно, я как никто другой об этом знаю, не без удовольствия нечто схожее практикуя на салагах. И не вижу смысла пиздеть о том, что удовольствия это не приносило. И в таких вот заброшках как раз несчастных изгоев и забивают до смерти как собак. Мотивация у таких поступков не всегда имеется. Провинившимся несчастное туловище может быть лишь в глазах своего палача, а на деле, просто так сука звезды сошлись. Судьба-сука, жизнь сука еще большая, и заканчивается путь человека в засратом подвале. Просто потому что. Некоторые, а я такого видел немало, рождаются жестокими мразями, которые получают кайф от того что пинают до состояния отбивной беспомощного и слабого от недоедания и хуевых условий бомжа. Им блять нужно, у них из-за отсутствия запретов со стороны родителей съезжает крыша и хочется власти даже в буквальном смысле над жизнью других. Есть и те, кто просто злые на весь сраный мир, но ствол разыскать не удается, зато превеликое количество выброшенной тары вокруг — бери, что твоей извращенной душе угодно. И этими кривыми измызганными в грязи и дерьме розочками они полосуют забредших в стены заброшек наркоманов. Или опять же… бомжей. Бомжей могло бы быть даже жалко. Ведь им достается больше остальных. Однако моя жалость в сторону подобной прослойки общества спит. В конце концов подобная жизнь — их выбор. Выход они могли бы при желании найти. Выхода нет только из гроба. Впрочем, у них в гроб и входа нет, они сгнивают где-то на отшибе, не удостоившись даже ямы в земле, становятся кормом падальщиков. И меня как-то до странного сильно греет мысль, что место абсолютно пропащее, место почти разрушенное, место потерявшее любую из перспектив, забытое всеми, вдруг обрело другую жизнь. Я смотрю на обновленные выкрашенные стены, вдыхаю запах подсохшей краски, распыленного освежителя и кожи новеньких привезенных матов и ощущаю себя воплощением только-только выросшей базы. Моей базы. От одной лишь мысли по коже мурашки скользят, а на губы налипает самодовольная ухмылка. Моей базы, блять. Моей. Я ведь точно такой же разрушенный до основания без Свята был, я же блять сумел встать с колен вопреки тому как ломало и вперед пойти, начав возвращать утерянное. Латать бреши. Вдыхать в пыльные легкие воздух. И пусть фасад не идеален, пусть здоровье подорвано, репутации тоже нанесен ущерб, но мне дали шанс все изменить. И это место как моя личная реабилитация и в своих глазах, и в глазах тех, кто знает меня множество лет. Мне дали шанс. И я готов въебывать как проклятый, чтобы не проебать его. Новой жизни я начинаю радоваться вполне искренне. Как бы ни прогибало от того, что я обязан подчиняться и в сторону хозяина не лаять, у меня есть много больше, чем когда-либо было. У меня есть всепоглощающая любовь, к которой как к кислороду не перекрыт доступ. У меня есть красивые, здоровые дети. Есть семья, которая в порядке. А сердце все еще бьется в груди. И похуй, что работы еще пиздец насколько много предстоит. Стадионом никто не занимался, а в виду того что близится декабрь, заниматься смысла никакого и нет. Забор хлипкий, несмотря на то что здание напичкано камерами, стоит многоуровневая защитная система, вплоть до инфракрасных датчиков, огорожена территория все еще убогой железной решеткой. На предложение Басова завести псов отвечают отказом. Подобное любил старший Морозов когда-то, задав тон многим, и я наблюдал продолжателей его традиций, подхвативших волну и став разводчиками своих животных. В этом разумеется есть смысл, но мне подобное не по душе. Пусть и не всегда можно надеяться на технику, которую профи могут и взломать, и заглушить. Но вовлекать сюда четвероногих кажется лишним. Равно как и натаскивать тех на поиск наркотиков и прочей запрещенки. Особенно если учесть, чем занимается наш мать его король. Помимо красивых сказочек о спасении мира посредством чудо-таблеток и разработок. Ресторанов, ферм и прочего дерьма, которое бросает пыль в глаза многих. А те, кто в курсе… те в курсе, что основа всего тень, которую отбрасывают многочисленные лаборатории. А в них варится увы не витамин В. Работы предстоит еще дохрена, что здесь, что у нас в доме, который дай бог растет, пусть и без помощи дрожжей. На данный момент готов первый этаж, в процессе второй, а после будет отделка. Хотелось бы быстрее, быстрее не получается и это сильно нервирует, потому что приходится жить на две квартиры, то перетаскивая к нам с детьми Мадлен, а потому вторая комната сейчас переделана, переставлена и дополнена мебелью под их нужды. А часть вещей докуплена. Либо мы со Святом, Фрицем и конечно же Куском торчим на студии, что не слишком устраивает куколку. Ему там неуютно, не хватает привычных удобств, не получается нормально расслабиться и дольше ехать до офиса и места где строится реабилитационный центр. Дом хочется закончить как можно быстрее, все до мелочей уже давно выбрано и куплено, Мэдс в попытке отвлечься от личной драмы подходит к делу очень основательно, придирчиво изучая вопрос долговечности покрытий, их экологичности и безвредности, состава красок, чтобы не было токсичных испарений при взаимодействии с ультрафиолетом и многое другое. Не меньше недели просматривает каталоги с кухнями, спальнями, и конечно же детскими. Уговаривает меня помимо спортзала для взрослых, сделать еще и своего рода тренировочное место для детей с полосами препятствий, развлекательной зоной и неглубоким бассейном. Во дворе же по ее желанию будут еще и турники, песочницы, горки… полноценная площадка, обширная настолько, что блять детские сады отсосут и обзавидуются разнообразию. А мне бы пошутить, что ребенка у нас два, ладно… Басовы поблизости и тоже могут резвиться в нашем дворе, допустим, приезжать еще и Даша с девочками и Катя с Сашкой… И тут я захлопываю свой клюв, потому что да, наплодилась у нас уже группа под детсад. Проблема лишь в том, что с разбежкой в возрасте. Дом хочется закончить. Очень хочется, меня греет мысль, что это будет наш замок, что там каждый угол соответствует самым капризным запросам. А еще куплена поистине огромная постель, на которой непременно будет твориться магия. Комната с прозрачным потолком, чтобы смотреть на чертово небо, лежа в обнимку. Такой же прозрачный потолок и в ванной, где задрав голову в душе, можно будет смотреть на приветственно встающее солнце. Я бы сделал еще и целиком панорамные стены, но в виду того, кто с нами соседствует и что здесь не одни лишь взрослые, но еще и дети… Мысль погребается под аргументами. В доме будет камин, винтовые лестницы, много огромных пушистых ковров и мебель из настоящего дерева. Дом будет пафосен, претенциозен и блядским темным королевством из множества зеркал, преимущественного темных тонов, и кричащим от роскоши. Орущим блять от нее. Потому что для куколки хочется чтобы красиво, чтобы задница его молочная на лучшем спала, чтобы прогибался он в огромной ванной с множеством режимов, а подставлялся мне в прозрачных душевых с чертовым потолком, что транслирует без задержек небо. Но пока что у нас по плану на сегодня студия. Ждущая на ужин Мадлен, прогулка с Фрицем и вынужденно тихая ночь. Потому что стонать в квартире с детьми — так себе идея. А ограничиваться Свят не привык, и моментами вылезают мелкие капризы, что легко лечатся в течение дня, когда я спокойно краду его с объекта и опрокидываю в любом из гостиничных номеров, где без стеснения он подо мной захлебывается, срывает свой сладкий голос до хрипа и вскрикивает, умоляя продолжать. По плану студия. По плану ужин. Планы летят в пизду. Мелкие засыпают рано, Фрица забирает Алекс на день, Куску в принципе похуй где спать, лишь бы был чистый лоток, а еще много еды и воды. Куколка моя наедается своего блядского лосося в офисе. А я вяло накидываюсь каким-то салатом, что притаскивают на тренировку мужики, перебивая себе аппетит. Планы в пизду летят, когда я решив зайти к Мэдс, чтобы спросить не нужно ли ей чего, поставив в известность, что сыновья спят и собственно можно позволить себе отдохнуть лишние пару часов, в комнате ее не нахожу. И ведь ничем девочка не должна удивить, что я там сука не видел, а? Но когда открываю дверь в ванную, услышав звук работающего фена, залипаю на линию ее обнаженной спины и как у голодного пса выделяется слюна. У меня полноценная, насыщенная, прекрасная сексуальная жизнь. Жаловаться категорически не на что, сплошной восторг каждый день. У меня яйца по умолчанию пустые, когда там успевает сперма скапливаться вопрос вообще интересный, Свят так выдаивает меня на регулярной основе, что те должны к херам слипнуться. У меня рядом любимый человек, от которого ведет как наркомана, я одурманенный им, с вечно похотливыми мыслями и бездонным восхищением. Но линия ее спины, мягкие бедра и едва заметные растяжки на боках, эти небольшие ступни, что тонут в пушистом ковре и взгляд, который встречает в зеркале, не ожидая меня тут увидеть, что-то с треском разламывают внутри. Я вижу, как по ее плечам начинают ползти мурашки, спускаясь по рукам. Как твердеют соски, и бог его знает от возбуждения или от потока прохладного воздуха. И ведь понимаю: не подстроила, не поджидала, просто пошла принять душ в свою комнату, решив высушить побыстрее волосы и спуститься к нам. Не было в ее рыжей голове мысли соблазнить, затащить в постель, ни разу за все это время не пыталась. Ни блять единого. Извинялась, если случайно могла застать нас с куколкой, скрывалась мгновенно, будто растворяясь в воздухе. И ни сраного намека, никаких взглядов из-под ресниц, ни малейших заигрываний или минимального флирта, что всегда между нами скользил, даже без закономерного продолжения. Пустота сука. Совершенная абсолютная нейтральность, очерченные рамки приличия и сдержанность. А еще небольшой блять розовый вибратор на столе. А еще ее слова о том, что после родов ее Элкинс не касался. А это больше ебаного года ее тело не знает ласки. Ее тело больше года голодное, измотанное невниманием, а самооценка выгорает, наращивая комплексы. Ее женственность затухает. Не меркнет. Просто становится приглушенной и менее выраженной. Она теряет оттенки, а в глазах плещется тоска и одиночество, почти отчаяние, ведь на фоне маячим мы со Святом по уши друг в друга вкрашенные. Влюбленные, демонстративные, похотливые суки, от которых по утрам несет сексом, а в глазах этот лихорадочный взаимный блеск. Я вижу, как она сглатывает, пусть и не спешит в панике прикрыться, но кнопку на фене щелкает и становится до неуместного тихо. Укладывает стайлер на шкафчик в который утоплена раковина. Тянется рукой вслепую за полотенцем, что висит на вешалке в виде стального кольца. Тянется, взгляд мой удерживая, как бешеную собаку на привязи. А меня разрывает от желания руку ее остановить, оплести пальцами тонкое хрупкое запястье, сжать и не позволить взять махровую ткань, чтобы спрятать под ней ее плавные линии, аппетитное тело, подарившее жизнь моему ребенку. Или же наоборот самому полотенце сорвать, укутать ее и убраться прочь, потому что не желая быть соблазненным, не думая даже о ней в подобном ключе, давно приняв подругой, родной, понятной и близкой, красивой безусловно, но не моей… Я вдруг соблазняюсь простейшим и незамысловатым. Мне хочется ее развернуть и усадить на столешницу, опуститься на колени и вылизать. Во рту вяжет, во рту кремовый привкус смазки фантомно скапливается, я так давно не лизал женскую киску… с наслаждением, искренним и непритворным, утопая в мелодичности мягких музыкальных стонов, что вдоль позвонков волной острейшее нестерпимое желание скользит. Я хочу почувствовать ее твердеющий клитор между губ, хочу надавить на него языком и лакать ее вкус. Хочу обсасывать до припухлости гладкие половые губы, хочу об них тереться ртом, хочу ее оргазм сожрать, а следом заставить кончить еще и еще раз. Хочу ее выебать языком до истерики, промассировать пальцами, а в момент, когда она будет дрожать от удовольствия, когда ее вагина будет пульсировать от оргазма, войти в ее тело. Войти блять в нее. Войти и двигаться как в последний раз в этой чертовой жизни. Хочу ее. Вот такую без макияжа и только из душа с еще местами влажной кожей. С сырыми не уложенными волосами. Обкусанными от нервов губами. Не идеальным маникюром, и этим сломанным ногтем на указательном пальце. С царапинами возле локтя, крошечным ожогом возле косточки и легким раздражением рядом с соском. Хочу как-то ненормально сильно, слишком стремительно накрывает, слишком яркие эмоции, слишком неожиданные. Я видел ее эти месяцы намного более сексуальной, намного более сверкающей, улыбающейся, на высоких шпильках и в кокетливом мини, с неприличным вырезом на сочной округлой груди. Я видел ее такой, на которую многие пускали бы слюни и не одним лишь ртом, истекали бы члены. Бросал в ее сторону полушуточные комплименты, но не появлялось мысли, что я ради того, чтобы оказаться между ее разведенных бедер в этот самый момент, готов сука молить. Не мелькало даже мимолетно. А сейчас размазывает, я выдыхаю свистяще и отступаю на шаг назад, а хочется наоборот к ней. — Марс и Богдан спят, — голос скрипит, скребется в глотке, я глаза прикрываю на мгновение, которого хватает, чтобы она успела тело свое под полотенцем скрыть, нервно то на груди запахивая, и пропуская волосы сквозь пальцы. Зачесывая их растерянным жестом к затылку, закладывая за уши настырные пряди. — Ладно, — облизывается, губу прикусывая, смотрит на свои руки, а я вижу как у нее пальцы дрожат. Среагировала. Не удивляет, особенно если учесть сколько она сидит на сухом пайке. Гордая женщина будет доказывать, что вибратора ей хватает, но все сука прекрасно знают, знают просто отлично, что ни один самый пиздатый девайс не заменит живой секс. Не заменит контакт с горячим сильным телом, что размажет тебя по простыням, сцелует крупную дрожь, вылижет до истерики и вытрахает каждый стон. Ни одна игрушка не заменит горячий, пульсирующий член, который отбойным молотком в желаемом ритме вознесет к ебаным небесам. Она это знает. Знаю и я. И сука трахнуть ее было бы нихуя не альтруизмом, помощью или благотворительностью. Не жалость, жалость в подобных случаев лишь унизила бы. Трахнуть ее было бы острой приятной специей, заласкать ее и сожрать. Но усложнять положение и без того шаткое и спорное не хочется. Что там у них с Элкинсом, я не спрашивал. Тот вроде как звонил. Вроде как они снова поспорили и потом девочка вышла вся в слезах, прося не спрашивать что случилось, просто побыть рядом, не оставлять одну. Трахнуть ее было бы потрясающе, а если бы в присутствии куколки… потрясающе вдвойне, потому что он поблизости — это еще сотня процентов к насыщенному удовольствию. Блять. — Я у себя, если что, — указываю большим пальцем в сторону двери, пячусь как преступник, а хочется сжать член, чтобы угомонился. Пытаюсь оторвать от нее взгляд, но как под гипнозом все еще смотрю, все еще ее голой перед глазами вижу, накинутое полотенце нихуя не изменило, не исправило… Не смогло, цепная реакция пошла, сука… Процесс запущен и как остановить это падение с высоты хуй его знает. — Хорошо, — кивает, цепляет крем и бездумно отщелкивает крышку. Ставит на место. Находит зубную пасту и щетку, вероятно решив, что если займет рот, то станет проще. Блять не станет. Мне так точно, но я решаю уйти, уйти потому что секунда и меня снесет нахуй, поднося этой волной к ней и чем это закончится одному лишь богу известно. И стоит лишь скатиться по лестнице на кухню, натыкаюсь на Свята с кружкой чая и приподнятой бровью, потому что он не в лицо мне смотрит первым делом, а ниже пояса. А там… Там да. Просто да. Без слов. И его немой вопрос интересен. Закономерен. Логичен, черт возьми, только что мне сказать? Душа моя, мне захотелось женщины? Увидел ее голой и потянуло киски нализаться до сучьих мозолей на языке? Ты со мной или просто посмотришь, пока я обжираюсь ей, доводя до истерики? Или лучше закрой ей руками рот, а то мы детей разбудим. Ладно, малыш? Вот и прекрасно, вот и отлично, вставай и пошли. — Трахались? — Обычно этот вопрос задаю им с Алексом я. А после разворачиваю иногда по очереди, а иногда лишь куколку и забираю по праву свое, раз уж они без меня развлеклись. И это не ревность, это часть игры, что нравится ровно каждому участнику. Меня вполне устраивает, что они могут пересечься на тренировке и вылизать друг другу как два кота задницу. Могут подрочить или наглотаться спермы, порой и накончать в задницу, оставляя мне «подарочек» по которому особенно сладко кошмарить после растраханную дырку и метить, слизывать чужие касания и запах. Алекс как особая специя, его присутствие в нашей постели стало привычным. Так же как и порой спонтанные вылазки с Филом и Гансом, что заканчиваются кодовым «сообразить на четверых». Только если Алекс полноценный участник процесса, то с парочкой играет лишь воображения, установлены рамки, можно сколько угодно на все что угодно смотреть, но нельзя переплетаться в процессе и трогать. И вот Мадлен. Блять. Еще одна переменная. И простота с которой он спрашивает слегка, самую малость, но все же удивляет. Короткий миг. — А должен был? — Мне казалось вы в процессе работы над вопросом «я всегда мечтала о девочке». А дочь у тебя не появится, если на Мадлен просто смотреть, — пожимает плечами и отпивает из кружки. Спокойный как танк. Со стороны, для большинства, для многих, да сука почти для всех это бы звучало абсурдно. Странно. И просто… пиздец полный. Типа отношения же. Серьезные, я планирую на нем жениться после нового года, продумываю как это сделать, какое кольцо купить. Я дом для нас строю. Я люблю его до безумия и без него не смыслю своей жизни. Нам друг друга хватает до самой макушки и выше в плане секса. Удовлетворены оба, спокойно могли бы никого не тащить. Однако как-то так вышло, совершенно синхронно, абсолютно естественно, впустить к нам других. Решив снять ограничители. Набраться уверенности до такой степени, что единственное, что разъебало бы меня, если бы он кого-то полюбил и это его украло, забрало, заменило, стерло меня из его сердца. Единственное на что я бы среагировал на влюбленность до сумасшествия в кого-то еще. И да, я понимаю, что Алекс это не только про похоть, это и про чувства. Я понимаю, но у меня для него тоже теплится что-то внутри, что-то что не мешает нам, что-то что «безопасно» и это невозможно объяснить. Не получится. Такое просто нужно прочувствовать, такое просто нужно пережить, в этом нужно провариться. Я знаю, что если я скажу, что в нашей постели отныне не будет никого кроме, он мгновенно согласится и никогда не предаст мое доверие. Он знает, что если попросит, я никого больше кроме него не коснусь и не буду чувствовать себя неполноценно или ограничено. Я знаю. Он знает. И вот так просто и утвердительно говорит, что я на минуту, бесконечно долгую минуту задумываюсь, а почему и вправду мы с Мадлен над вопросом еще одного ребенка нихуя не работали все это время. Она не поднимала тему и не просила, я тоже не говорил. А Свят решил, что дела обстоят иначе. Ему все равно, сколько штампов в моем паспорте с рожденными от нее детьми. Хотя, подозреваю, будь на ее месте другая, он бы засомневался и вероятно спросил, зачем мне плодить наследников от разных мамаш, в чем смысл? Если те не суррогатные, там подход хотя бы оправданный, но он желанием играть в гомосексуальную семью с мелкими, подтирать им и сопли и задницы не горит. И вопрос ребенка без полноценной матери закрыт навсегда, обсуждению не подлежит. — Иди, — кивает в сторону лестницы, а я подхожу к нему, раздвигая руками его бедра в стороны, пока он на барном стуле сидит. Встаю между них вот так нос к носу, чувствуя как прогибается, вжимаясь пахом в мой стояк. Смотрит на мои губы, не закрывая глаз, пока не сокращаю по максимуму расстояние, чтобы влипнуть в его сладкий от чая рот. — Иди, — шепчет снова, ласкается языком об мой язык, оставляет кружку и прижимает к себе за бедра, потирается. — Я приму душ и присоединюсь. Надеюсь, ты готов к покушению на свою задницу, — мурлычет и трется губами об мои губы. Влажно и чувственно, а до меня доходит мать его смысл. — Хочу тебя трахнуть. — Трахнуть? — Приподнимаю бровь. Ибо у нас была не озвученная, но все же договоренность, наедине все что угодно, но при ком-то никогда, никак, ни за что. И не потому что мне стыдно или унизительно, просто незачем кому-то видеть какая у него надо мной власть, ее и без того огромное красноречивое демонстративное количество. В глазах других я вожак, а вожаков не ебут в задницу. Точка. — Она ведь другая, верно? При ней ты можешь быть уязвим со мной, потому что она мать твоих детей и именно к ней у тебя особое доверие. Считай, что это мой компромисс. Или каприз, — хитрая маленькая сучка, а. Манипулировать вздумал. Учится выискивать для себя плюсы и преимущества. Прожимает, прогибает и берет причитаемое. — Дашь мне? — А сколько дерзости из него сочится… вы посмотрите. — М? Дашь? — Спрашивает, облизываясь, проводит руками мне по бокам, ныряя под футболку, к поясу джинсов, проникая под те большими пальцами и потянув демонстративно ниже. Проходится обеими ладонями по моей заднице. Дам ли я ему? Не стоит вопроса. Слишком очевиден ответ. — Дам, — ловлю зубами глянцево блестящую облизанную розовую губу, что передо мной маячит. — Когда я тебе не давал? — При Алексе, — фыркает самодовольно. — Исключено. — Попытаться стоило, — выдыхает картинно, актер блять оскороносный. — Душ. Сейчас. Иди. — Потирается еще раз и отпускает, а я как стоял, так на месте и остаюсь, следя одними глазами за тем как двигается к комнате, в которой мы в студии ночуем обычно. И ощущения пиздец странные, с одной стороны все проще простого. Конфликта с любимым человеком нет, согласие даже не условное, а прямым текстом получено, как и одобрение идеи сделать еще одного ребенка. Я могу спокойно подняться на второй этаж и трахнуть изголодавшуюся по ласке девочку, прекрасно зная, что она не оттолкнет. Я может местами и откровенно слепой дебил, но не видеть ее чувства в мою сторону? Слишком очевидно. С другой стороны это способно многое в ее жизни усложнить, а там и без того черт сука голову сломает. Элкинс пока что домой не спешит, не сказать что я буду сильно рад его возвращению, но узнав о том, что я ложился в ее постель, а если нам повезет, что она снова беременна, он может дорогу обратно насовсем забыть. А я играть роль ее мужа и главы семьи не намерен. Дети да. Дети одно. Мэдс другое. Она близка, понятна, семья. Но что-то полноценное, то что она безусловно заслуживает, типа завтраков в постель, приятных мелочей и мою фамилию, вместе с полноправными отношениями… нет. Она это знает. Знаю и я. И удерживать дистанцию было едва ли не самым правильным. И что теперь? Сложно. В разы проще было бы пойти на поводу у эгоизма, вытрахать ее и уйти обратно к куколке. Ноль сожалений и побочных мыслей. Исключительно похоть ради похоти. Но сделать ей хуже я не хочу. Она в конце концов мать моих детей, она и вправду особенная, что заметил даже Свят. Она единственная из женщин ради которой я готов на многое, лучшая по многим параметрам, едва ли не святая, просто потому что мать. И блять… Не вверх, а следом. Словно по запаху, отдавая решение не мозгу, который давно разложил все по полочкам, а сердцу. А у него есть один единственный выбор. И желанный, и верный. Футболка падает под ноги, джинсы по бедрам соскальзывают, створка душа поддается легко, за шумом воды он меня просто не слышит, как и не ждет, что окажусь сейчас рядом, вжимаясь возбужденным членом в его молочную задницу, по которой стекают разводы мыльные. Поворачивается ко мне, смотрит сквозь ресницы слипшиеся, обнимает, притягивая ближе и целует без промедления. Целует жадно, целует словно сожрать мои губы и язык пытается, целует до крови, до боли впивается. Целует и ногами оплетает, когда приподнимаю, шипит, когда смазываю его гелем для душа, а не смазкой силиконовой. Она есть дома. А здесь ее нет. Потому что в студии Мадлен в душевой мы не трахались ни разу, разве что в постели. Как-то не пришлось… Сейчас пригодилось бы. Но во мне так много нужды и голода, что искать заменители, прерываться, тащиться в кровать — не хочется. Хочется его. Незамедлительно. Целиком и полностью. Шум воды сжирает его стоны, реальность смазывает, в глаза затекает, попадает и в рот, а я его в стенку вжимаю лопатками, раздвигаю ягодицы в стороны и потираюсь головкой об скользкую мыльную дырку. Чувствуя как до боли в плечи мои и шею впивается. — Сегодня я рассчитывал тебя трахать, — хрипит и губу прикусывает, стоит лишь мне начать в него медленно протискиваться. — Трахать, пока ты внутри ее киски двигаешься. Чтобы ты наконец ощутил эту двойную стимуляцию и увидел чертовы звезды, — благо говорит нос к носу, я слова хорошо разбираю, иначе вода поглотила бы большую часть. — Ты моя звезда, — выдыхаю и глубже вхожу, а из глаз готовы сыпаться искры. В нем так горячо и туго, что сдохнуть хочется или спустить сейчас же. — Разбалованная, капризная и похотливая. — Еще глубже, воруя стон с его губ поцелуем, сплетаясь языками, взаимно дрожа от кайфа настолько плотного контакта. Я слишком редко трахаю его навесу, а ему это слишком нравится, судя по восторженной реакции. — Любимая моя звезда, ахуительная. — Хочу быть в тебе, хочу чтобы тебе было кайфово… блять как же хорошо ощущается твой член, — сбивается с мысли, глаза пьяные напротив, глаза темнеют… ночным небом становятся. В глазах его нахрен топлюсь. — Обожаю как ты распираешь мою задницу, абсолютная, идеальная наполненность, — стонет, стоит лишь двинуть бедрами сквозь сопротивление. Мы много трахаемся сказали бы многие, но в разы меньше чем могли бы, если бы не обстоятельства и его задница успевает снова стать болезненно узкой, особенно если учесть что в последние дни чаще всего все заканчивалось пальцами, дрочкой или отсосом. А я скучал по раскаленному шелку у него внутри. По нему всегда скучаю безумно. — Как я могу выбрать кого-то другого, когда рядом есть ты? — Я же сказал, что приду следом, — бормочет мне в губы. — Я уже начал продумывать как буду подстраиваться под твой ритм, как буду тебя ласкать, как ты подо мной в кои-то веки блядью застонешь от удовольствия. Представлял как будешь дрожать, кончая в ее киске, пока я двигаюсь у тебя внутри. — Звучит как план. Звучит на удивление горячо. На удивление одобрением отзывается. — Не последний день живем, — резче в него, губами в выгнувшуюся шею, зубами рядом с яремной веной. Хорошо… Безумно хорошо. — Успеешь воплотить свою голубую мечту. — С таким как ты обломщиком… — Тс-с, — прикусываю за линию челюсти, получаю прошедшиеся по плечу ногти. — Чувствуй меня, — целую всасывая его язык в рот, целую затыкая собой, — прекрати ворчать, ты в любом случае получишь все, даже самое безумное, что только захочешь, я все равно не в силах тебе отказать, — облизываю уголок губ и начинаю медленно трахать его. Очень медленно и очень глубоко забывая к херам обо всем в этом чертовом мире. Мозг попросту отключается, остаются лишь ощущения, лишь эйфория, что внутри растекается по венам, лишь его вдохи в мои губы, и вода что обостряет восприятие, бьющая по коже дополнительной лаской. Лишь его стоны в поцелуе, лишь его руки, что сжимают до боли, что царапают мне плечи и шею. Есть лишь разделенный на двоих кайф. С ним всегда без исключений запредельный. — Куколка моя, куколка порочная, самая сладкая, самая нежная. Обожаю, — с каплями слюны на его губы налипает каждое слово и нет ничего важнее и ценнее его взгляда, что мерцает так ярко от моих слов. Нет ничего ярче зацелованной улыбки сексуальными, самыми красивыми розовыми губами. Нет ничего важнее мать его любви. — Обожаю. *** — Почему твое присутствие меня успокаивает? — Если бы я знал, то ответил бы Людмиле, что сейчас похожа на принцессу из сказок о восточных красавицах, которых облачают в дорогущие многослойные шелка, короны и множество украшений, что весят как блять средневековая сбруя воинов, похожих на консервные банки, что можно было опрокинуть и те хуй встали бы обратно. Нервничает девочка, перебирает свои тонкие хрупкие пальцы с идеальным маникюром, мерцающий в свете лампы как россыпь бриллиантов, хотя если учесть, что замуж она выходит за сраного короля сраного центра, не удивлюсь, если на ногти ей наклеили далеко не сваровски, а камушки по несколько карат. Волосы блестят жидким золотом, струятся по обнаженному плечу красивыми крупными локонами, а на макушке объемная корона и никакой вам пафосной фаты. Красиво. Выебисто. Дорого-богато, даже не поспоришь. И платье ее приятного кремового оттенка расшитое серебряным кружевом с воздушными полупрозрачными рукавами, что стоит лишь ей поднять руки, похожи на птичьи нежные крылья и с красивым глубоким декольте. Этот ее корсет, что делает талию умопомрачительно тонкой. И линия ее спины, оголенные лопатки, что выглядят на удивление уязвимо… Она вся безумно хрупкая статуэтка. Шикарная бесспорно, драгоценностью сверкающая, но на месте Васильевича я бы ее вот такую не показывал никому, спрятал и единолично любовался, а он желает выставить на всеобщее обозрение свою девочку. То ли слишком горделивый и самонадеянный, что хочет о приобретенном счастье орать, то ли просто идиот и не понимает какую глупость творит. — Так и должно быть, я ведь отвечаю за вашу сохранность ценой своей головы, — хмыкаю беззлобно, закурил бы, но мы стоим в большом зале на первом этаже резиденции, а на втором этаже с няней гуляют дети. И в доме, что логично, курить запрещено. А выходить на улицу нет лишнего времени. — Нет, — хмурится, рассматривая себя в огромном зеркале на колесиках, что подкатил к ней стилист, который помогает с приготовлениями, смотрит в отполированную поверхность растерянная, словно не узнает свое отражение. То и дело косясь на глубокий вырез декольте, в которой видна наливная сочная грудь. — Это потому что тебе доверяет Лёня, — отвечает и пытается дышать глубоко, успокоить волнение, а я и не хотел бы смотреть на то, как от ее кожи исходит легкое сияние мелкого шиммера, но не смотреть не могу. Я же не слепой в конце концов, а рядом потрясающе красивая девочка. Потрясающе напоминающая мне мою куколку, особенно этими глубокими как озера глазами. — А с доверием у него огромные проблемы, тебе ли не знать… — Продолжает и подходит ко мне, вцепляясь в мою руку чуть ниже плеча, сжимает сильно, я даже через два слоя ткани чувствую крепкую хватку. Опирается вот так и дышит едва ли не в панике, пока я смотрю в ее испуганное лицо. Вздрагивает, когда становится слышен плачь Винсента и причитание няньки. Прислушивается к заплакавшему ребенку, капризное нечто с белокурыми кудрями явно снова вырывает нервную систему всем вокруг, и делает он это надо сказать слишком стабильно. А Люда дергается, с явным намерением пойти посмотреть что случилось, пока я не покачиваю отрицательно головой, оплетая ее пальцы своими на собственном бицепсе. — Расслабься, — выдыхаю как можно спокойнее. — Винни покапризничает и успокоится. Позволь себе сегодня побыть главной персоной огромного события. Не матерью. Не дочерью. Не хозяйкой резиденции. Побудь девушкой, ради которой создана огромная шикарная сказка. Побудь женщиной, ради которой мужчина все это организовал. Побудь любимой, насладись моментом, — я блять не умею говорить красиво и проникновенно, но девочка внимательно слушает и глубоко дышит напротив, и пахнет же еще сладко и тонко одновременно, одурманивающе цветочная и волшебная. — Сегодня день твоего королевского триумфа. Сегодня все лишь ради тебя, для тебя и во имя тебя одной. Я во многом Басова недолюбливал, но не стану отрицать, что ради тебя он превзошел самого себя. Громко, роскошно и очень показательно он выразил всю силу своих чувств, о которых захотел проорать на весь центр. Ты ведь сама знаешь, что мужикам не всегда хватает слов, в особенности такие как он показывают свою любовь, заботу, покровительство и особое отношение потраченными нечеловечески огромными суммами. — Почему тогда ты не поведешь Святослава под венец, надев на него корону и усыпав дорожку к алтарю чистейшими бриллиантами? — Промаргивается, вдыхает носом, выдыхает ртом. А Винсент продолжает качать права этажом выше. Маленькое нечто, а. — Я бы мог, — пытаюсь отвлечь ее от детей, позволяю вовлечь себя в более откровенный диалог. А на ее немой вопрос, почему же, если я могу это сделать, то не сделаю, пожимаю плечами. — Но я не думаю, что ему это нужно. Нам обоим, на самом деле. Куколка моя в куда большем восторге будет от чего-то очень интимного для нас двоих, чем от пафосных королевских демонстраций на несколько сотен гостей. Он будет первым, кто сбежит с праздника, выкрав меня у остальных и совесть в нем не проснется. Даже на долю секунды. — Что не мешает ему принимать от тебя очень дорогие подарки, — резонно замечает, а я согласно цокаю. — Потому что мне нравится их ему дарить. Он моя персональная роскошь, роскошными и должны быть мои в его сторону жесты. Это сложно объяснить. Или же наоборот слишком просто. Я хочу для него не просто лучшего. А самого лучшего. Поэтому когда стоит вопрос о том, что подарить или куда его отвезти, я думаю не о стоимости, а о том насколько это соответствует ему. Он был бы рад, даже если бы я принес ему всего лишь одну розу, потому что благодарен за внимание и любовь, потому что в отношении меня чувствителен к мелочам. Но в моем понимании подарить ему одну розу недопустимо… как минимум сотню, а лучше тысячу. Тысячи… Я бы подарил ему все, что есть на земном шаре. — Громко? Честно. Я бы ему подарил все. Вообще все. Исполнять кукольные капризы превращается в своего рода фетиш. Когда он наполняется удовольствием, становится хорошо и мне. Делая ему подарки, я кайфую не меньше, чем он, получая их. — Наверное, мне было бы намного проще, если бы сегодня я имела поддержку хотя бы семьи. Мама всегда умела подобрать всего несколько слов, чтобы отогнать от меня панику и настроить на нужное настроение. Отец говорил, что пока он рядом, ничего плохого не может случиться по определению. — Слышу в наушнике доклад охраны, что Свят на территории резиденции, его машина успешно в сопровождении прибыла. И внутри становится привычно тепло от одной лишь мысли, что он где-то поблизости. Людмила же вспоминает отца, которому мне бы хотелось в лицо плюнуть, никак не высказать слова благодарности. Его дочь жила с трусливым ублюдком, а он даже не пытался проблему рассмотреть и единственного ребенка защитить. Отвратительно. И мне так и хочется сказать ей, что папаша ее феерически проебался. И тот факт, что его сейчас здесь нет, говорит лишь о том, что он продолжает ровно так же феерически проебываться. Буквально до недопустимых показателей. Я бы на месте Басова горе-родителя от девочки своей отсек как сухую ветвь дерева, чтобы не распространяла тлен и негатив. — Правда, после всей ситуации с моим разводом… доверия к словам отца стало меньше. — Сводит вместе брови, опуская пушистые длинные ресницы, а я смотрю на острые причудливые стрелки в уголках ее глаз, на мерцающий румянец на щеках и глянцевые чувственные губы. И мечтаю никогда дочь не иметь. Потому что никого к ней не подпущу. Ни души. И по земле не позволю ногами ступать, на руках носить буду, выстилать ей перины и ковры. Их ведь нужно беречь. Ограждать даже от ветра. А не отдавать на растерзание мерзавцам. А еще понимаю, что если Басов ее обидит, ничто не остановит меня в еблишко его самонадеянное кулаком съездить. Плевать на последствия. Эту хрупкость лебединую женскую ничто внутри меня не позволит сломать. — Мне жаль, — коротко отвечаю. Молчание затягивается. Судя по звукам со стороны лестницы, куколка у нас решает сразу зайти к мелким, а после — уже к нам спуститься и выезжать. Интригу удерживает, костюм свой отказался показывать, как сучья невеста скрывая. Еще и загадочно улыбался, что костюмов у него будет вообще два. Один на церемонию, а второй уже на сам вечер. — Обычно ведь отец ведет дочь к алтарю, вкладывает ее руку в раскрытую ладонь будущего мужа. Дает свое благословение, выказывает доверие, давая понять, что защищать и беречь отныне будет не он. Не только он. Своего рода передача власти и ответственности. Когда-то он стоял на почетном месте поблизости в зале ЗАГСА, смахивал слезы вместе с матерью и выглядел чрезмерно счастливым и самую каплю печальным. Повторял свое бесконечно восхищенное «любовь, какая красивая любовь». Сегодня его здесь даже нет. — Прерывается, потому что выше нас теперь плачет явно не Винни, а Вика, что случается куда реже, но замолкает так же быстро, а Людмила нервно выдыхает, останавливаемая моим взглядом. Инстинкт в ней вопит: иди и проверь ребенка! Но я удерживающий ее руку, останавливая, потому что стоит ей туда пойти, и вовремя приехать к месту действа мы уже не успеем. Басов в Плазе сборы свои давно закончил и на низком старте, Свят должен спуститься с минуту на минуту. С детьми все стопроцентно в норме, нет места панике. — Мать была мягче него, принимала меня и казалась подругой, но в этом вопросе почему-то поддержала отца. Они не приехали даже на выписку и «родины» внуков. А все потому, что те рождены во грехе. Потрясающее лицемерие и двойные стандарты. То, что Леонид старше меня вдвое для них недопустимо. То, что он богат, делает его в их глазах человеком отвратительным, плохим, греховным и далее по списку. А еще я родила от его сына, и тот факт, что меня оплодотворили искусственно, а не природой предусмотренным способом, их волнует крайне мало. По их мнению, я продалась, стала развратной, испорченной, гнилой насквозь. И дети мои не могут по определению от мужчин этой семьи быть нормальными. Стопроцентно станут такими же ублюдками, как и наследник Басова, что спутался с мужчиной. А это, конечно же, противоречит их взглядам. Как будто бы мне не похуй чему могут противоречить мои отношения с куколкой. Пф-ф. — Если хочешь, я могу лично послать их нахуй, как минимум потому, что они не имеют ни малейшего права судить то, что между мной и Святом. Их это ебать не должно, а на чужое одобрение нам категорически насрать. Должно быть насрать и тебе. Ты королева-мать. Тебя будут превозносить, беречь и окружать самым лучшим. — Наверное, рано или поздно я смирюсь — Смирись, — киваю. — Или же просто привыкни. Не все, к сожалению, получается именно так, как нам бы хотелось. Сука-судьба вносит свои коррективы, я на твоего мужика работать тоже желанием не горел, но любовь заставила преклонить колени. Она слишком тщеславна и всегда требует жертв. Возможно, это твоя жертва. — Возможно, — выдыхает и чуть сжимает мое плечо, а я ее руку отпускаю, прекратив удерживать, пусть и убирать тонкие пальцы девочка не спешит. — У тебя есть очень могущественный, любимый тобой и любящий тебя мужчина. Есть лучшие из возможных условия по-настоящему качественной, роскошной жизни, о которой многие не рискнули бы даже украдкой мечтать. Ты родила красивых здоровых детей. А впереди вся блядски долгая и насыщенная жизнь. Я буду сейчас дерьмом, но скажу тебе прямо: твои родители, как бы ты их не любила, как бы тебя не задели их поступки, однако не вечны. И если ты станешь цепляться за их мнение, пытаться стать именно в их глазах идеальной, признавать их «правоту», хотя они феерически проебались, оставив единственную дочь без поддержки вместе с прекрасными внуками. То лишь испортишь себе жизнь и после будешь очень сильно жалеть. Это не ты стала для них разочарованием или не оправдала их надежд, это они тебя подвели, Люсь. — Просто… К венцу ведь должен вести отец. Отец отдавать чьему-то сыну. А получается, что меня будет вести отец моих детей, сын любимого мной мужчины. Все и без того судачат, не до конца понимая как так вышло, что родила я от одного, но замуж иду за другого, — растерянная, а я черт его знает как ее успокоить, позвал бы Мадлен, да время поджимает уже. И без того все резервы на максимум вычерпал в попытке помочь девочке справиться с паникой. — Они просто завидуют, что ты связана с настолько шикарными мужиками, — подмигиваю ей. — Один из которых твой жених, что запутывает всех еще сильнее. — Я тебя умоляю, насрать на них, — фыркаю и вижу как она наконец-то расплывается в улыбке. И ровно в этот момент щелкает дверь и к нам заходит Свят при полном мать его королевском параде. И ладно. Ладно… Людмила и правда сегодня королева вечера, образ просто роскошный, невероятно красивый, в чем-то нежный и воздушный, в чем-то буквально кричаще дорогой и соблазнительный, утонченный и вся она ослепительна. Ладно… она ахуенна. Не спорю, спорить будет глупо, ведь невеста обязана быть персоной номер один. Это ее день, вечер, ночь. Час ее триумфа. Но куколка… Куколка моя ахуительна до такой степени, что впору удавиться своим же языком к ебаной матери, потому что это… Этот… нежно-голубой фрак и белоснежная рубашка, крупная брошь на кружевном воротнике-стойке как у истинного принца и такие же кружевные рукава — какой-то абсолютный эстетический оргазм. Узкие брюки, что обтекают его фигуру, небольшой каблук лакированных белоснежных туфель с острыми носами, которые делают его ноги просто километровыми, бесконечными, преступно-соблазнительно-неописуемыми. Прямые, гладкие, блестящие… шелковистые волосы стекают по спине с этой особой королевской осанкой. И я в ноль. Я сука в ноль от сраного восторга, до ебаного визга. Замираю едва ли не с открытым ртом, не в силах даже банально моргать. Смотрю на него как будто въебало в темечко сраной молнией. Нихуя не смотрю. Любуюсь блять. Любуюсь откровеннейшим образом на то, как плавно, соблазнительно, неспешно как волшебное виденье подходит ко мне, окутанный концентрированной магией, моргает своими бесконечно длинными ресницами, улыбается загадочно, рассматривает мое явно замершее от ахуя лицо, ставшее маской полной восхищения. — О’кей, ты никуда в этом не пойдешь, — хрипло выдыхаю, а он довольно посмеивается с этим его блядским блеском цветных стекляшек. — Это преступление против человечества быть настолько красивым. Это блять смертельный грех быть таким ахуительным. Там сука все ослепнут, если увидят тебя, захлебнуться слюной и попадают замертво от разрыва сердца. Это… — Затыкает поцелуем, просто в два оставшихся шага сократив расстояние между нами, притягивает к себе за затылок и влипает в мой рот своими губами чертовски клубничными, словно он упал в банку с вареньем. Целует так вкусно, так невероятно вкусно, что весь сраный мир замирает вокруг, все стирается. Я хочу его обнять до безумия, хочу коснуться любимого тела, вдохнуть с чайной кожи, влипнуть влажными губами, успев соскучиться за пару часов слишком сильно. Критически. Хочу пропустить сквозь зудящие от нужды пальцы его идеальные волосы, но боюсь наряд его помять или укладку испортить, поэтому замираю изваянием, лишь кончиками пальцев касаясь теплой гладкой щеки. Утопая в концентрированном запахе зеленого чая и бергамота, что щекочет в носу, в этой древесной терпкости настолько ахуенной, что легкие в оргазме захлебываются и спазмируют от удовольствия. Обожаю как он пахнет, обожаю с первой же секунды как познакомился с его запахом. Идеальная комбинация. Уникальнейшая. — Я еще и без белья, — на грани слышимости, а я втягиваю шумно воздух в трепещущие ноздри, не зная чего хочу больше: уебать его за то, что может замерзнуть, пока будет Люду к алтарю вести… или выебать возле стенки, что в полутора метрах от его спины. Уткнуть в нее лицом, приспустить чертовы штаны и вставить, чтобы после ходил чуть более скованно с растраханной задницей, а меня грела мысль, что моя сперма глубоко у него внутри, однако все это время понемногу вытекает. Пачкает брюки изнутри. Хлюпает при движении. Блять… — Ты себя-то видел? — Шепотом спрашивает, стирает каплю слюны с моей губы, смотрит так нежно… господи. На фоне абсолютно развратного пиздеца в моей голове и ярчайших картин, он слишком чувственный и сладкий сейчас. — Классический Лавров — в классически черном, кого-то удивит? — Приподнимаю бровь, хочется самоуверенно и дерзко, выходит хрипло, что он отмечает безошибочно, а Людмила рядом тихо смеется. — Такие вы забавные, конечно… — поясняет, когда стремительно к ней поворачиваемся оба. — И очень красивые. Святослав ты постарался на славу, затмеваешь меня, а ведь на мне платье, что стоит так много, что я отказалась считать количество нолей, чтобы не упасть в обморок. — Сегодня главная звезда ты, я просто постарался тебе соответствовать, чтобы не выглядеть бомжевато и безвкусно на фоне королевы, — делает изящный реверанс. Пизденыш… Позерствует, а. Взять бы задницу эту, что красиво прорисовывается под неприлично натянувшимися идеально сидящими брюками. Без сраных трусов сука… А ткань нежно-голубая его подкаченные рельефные бедра очерчивает. Взять бы да стиснуть пальцами, подойти и вжаться сзади, вдавить крепнущий член в него, жадно потереться, толкнуть к стене и мать его трахнуть. Зацеловать гладкие щеки, шепча о том… какая он хитрая скотина, прекрасно знает, как подействует оброненными словами, специально это делает. А мне бы порезаться об резные скулы, задохнуться его вкуснейшим запахом. Его всего хочется. Остро словно впервые. У меня в голове мелькают картинки раскинувшейся подо мной куколки в одной лишь пафосной рубашке с кружевом. И эта брошь под цвет сине-серых стекляшек с почти стопроцентным сходством оттенка. И этот нежно-голубой костюм. И кольцо на его пальце идеально подходящее. Невероятен мать его. Спрятал бы. Спрятал и любовался им, поклонялся ему, молился, падая у длинных ног, вылизывая его ступни, его бедра, его красивый член и рельефный подтянутый торс. Я бы его залюбил до потери сознания. Залюбил… Но мне нужно работать. Работать. Ра-бо-та-ть. Даже повторение по слогам слабо помогает с возбуждением, которое туманит рассудок. Проказа блять в человеческом теле. Коснулся, посмотрел и меня не стало. Закончился нахуй. — Наверху Винсент и Виктория с няней, — чуть шокированная жестом в его исполнении отзывается. Не ожидая вероятно такой грации и изящества у мужика. А он может. Когда хочет. Вот так демонстративно показать, что королевских мать его кровей. Ведь еще подростком учили этикету и всякому остальному дерьму. Он чаще всего пренебрегает навыками. Хотя все равно нет-нет да просачивается это в плавность его линий, в то как двигаются тонкие длинные пальцы и кажется чертовски прямой и идеальной спина. — Знаю, я у них был перед тем как прийти к вам, Винсент отказывается ложиться спать, Вика спорит за компанию, — отвечает спокойно. — Нужно накинуть на тебя шубу, там довольно прохладно, хотя к счастью нет ветра и не идет снег. — У меня сердце бьется в глотке, мне кажется я никогда в жизни так сильно не нервничала, — шепчет и кладет руку на свою хрупкую шею, на которой нет украшений. Только тяжелые большие серьги сверкают, оттягивая небольшие мочки и увесистая корона утопает в пышных пшеничных волосах. Отдельным украшением я по праву считаю и ахуенное декольте, тут как бы простите, красивая грудь еще ни одну девушку не испортила. Смотрю на ее пальцы, что сжимают лебединую шею, на кольцо что вполне готово посоперничать с цацкой моей куколки. Огромный бриллиант похожий формой на слезу в окружении более мелких камней бросается в глаза без шансов. — Я поскользнусь и позорно упаду, на нервной почве лишившись чувств. И об этом напишет каждая газета, что будет присутствовать на вечере. Меня будут обсуждать не как молодую жену самого Басова, а его главным провалом. И все первые полосы будут кричать о том, что он мог бы найти себе кого-то явно лучше, чем деревенщину, что не умеет вести себя в высшем обществе. — Перестань. Мы рядом. Я буду держать твою руку всю дорогу. Отец все предусмотрел и позаботился о том, чтобы были вычищены дорожки и уложены коврами. Приглашены лишь самые проверенные СМИ, и весь отснятый материал сразу пройдет через нашу цензуру, прежде чем окажется в выпуске, посвященном вашей свадьбе. Каждое фото будет отфильтровано и отобрано нами лично. Все будет хорошо, — Свят успокаивает Людмилу. Свят. Успокаивает. Людмилу. Звучит как: Посейдон решил пообщаться с Зевсом о чем-то обыденном. Типа, боже я так хуево выглядеть буду, если вдруг от стресса пойду на дно в собственном океане. И Зевс такой: дружбан, ты ахуенен, правда, разъеби их всех, в конце концов, у тебя же жабры… хули ты ноешь?.. Куколка и поддержка кого-то кроме меня или Фила — дерьмо совершенно аномальное. Нет, ладно, каким-то мистическим образом Алекс затесался к нему в круг особой чувствительности. Свят может быть при желании довольно терпим и общителен с Катярой, Мадлен, Софией и детьми. Но чтобы вот так проявлять эмпатию?.. Чудеса. — Просто представь, что вокруг нет никого и чувствуй мою руку словно якорь, а фигуру отца — как конечную цель. Просто иди к нему. Это путь до цветочной арки, где он стоит и нервничает также сильно как ты. Нервничает, потому что в его жизни не было по-настоящему значимых женщин и ты действительно очень особенная. Это путь к нему, твой путь через годы, чтобы дойти до своего настоящего счастья. Это твой путь в личную сказку и исполнение мечты. Он очень хотел, чтобы все было идеально, он очень старался ради тебя, он очень изменился благодаря тебе. Расслабься и получи удовольствие. Ты ведь этого хотела. — А еще Свят помимо того что успокаивает Людмилу, говорит какие-то чудовищно правильные и красивые вещи. Моя куколка мудро и очень зрело помогает девочке справиться со страхом… И это потрясающе. Я сейчас нахуй сдохну от бесконечного восхищения им. Меня просто разорвет на мелкие ошметки, окропит чертовы стены и их двоих. И выйдут они невероятно красивые на сраную дорожку все в моем дерьме и крови. Ибо… И как бы для Басовых в полном составе сегодня праздник. А для меня? Для меня все по классике — работа. Быть женихом, зятем, хуй его знает кем для Леонида Васильевича еще не означает, что у меня есть какие-то сраные привилегии в день, когда его безопасность, безопасность его внуков, любимой женщины и сына требует пристального внимания в виду того, что людей сегодня много. Саботировать событие могут захотеть слишком дохера придурков и сделать это будет куда проще, чем в обычные дни. И пусть мы обнюхали каждый угол, обсмотрели и облизали, везде по периметру мои люди, поднято досье на каждого официанта и даже уборщицу, у нас оцеплена территория свадебной резиденции в черте города, персонал нанят даже для того, чтобы дегустировать каждое блюдо непосредственно перед подачей, повара все свои из ресторанов Басова. Оттуда же и большая часть тех, кто невидимыми тенями будет скользить по залу и делать праздничный вечер максимально комфортным. Все схвачено, однако все равно все чуть нервные, ощущается всеобщее волнение и постоянное ожидание какого-то дерьмища, что может внезапно возникнуть. Мы приезжаем вовремя. Везет, что нет пробок в послеобеденное время, что наш кортеж сопровождается представителями власти, что часть дорог и вовсе перекрыта и потому к территории, где будет выездная регистрация брака, мы приезжаем почти впритык. Специально построенная дорожка, выложенная под толстым стеклом живыми цветами. Огромные же красочные букеты из роз, пионов и бог весть каких еще нежных цветов составляют удивительные композиции и вместо одной арки в конце длинного пути, мы получаем целый туннель из цветов. Много лампочек с мягким светом вплетенные в широкую полукруглую арку. Выставленные вдоль возведенных стен свечи разной высоты и толщины в стеклянных подсвечниках. Сказочно, я никогда такого за свою ебаную жизнь не видел прежде, а сейчас с интересом ребенка рассматриваю окончательно достроенный проект, и плевать, что в разработке да и в процессе постройки бывал тут не раз, но когда зажегся свет, расставлены все цветы и свечи, когда играет живая музыка, когда посреди заснеженной территории это как цветочный остров любви… внутри что-то отзывается одобрением. Красота не может не восхищать, будь то красота человеческого тела или природы. Красота не может оставлять равнодушным. А я смотрю завороженно, как куколка ведет под руку Людмилу, а длинный широкий шлейф ее безумно пышного королевского платья скользит по стеклянному полу и у меня внутри скребется от понимания, что нечто подобное могло бы ждать его, будь он чуть более натурален, чем сраное небо или сучий йогурт. А так его душа под цвет пафосного фрака — нежно-голубая, что исключает возможность брака с женщиной по любви. А вот со мной… Они идут долго, под замершие вдохи ровно каждого вокруг, красивые до ахуения. Оба. Так удивительно похожие внешне, как брат и сестра. Как воистину королевская династия, величественные, восхищающие, роскошные, дорогие. Два ограненных бриллианта, потрясающие до глубины души. Они идут уверенно, неспешно, наслаждаясь дорогой до алтаря. Океан цветов, океан свечей, серебряные клетки со ждущими в них белоснежными голубями, и начавший идти снег, что виден сквозь прозрачные стены и потолок в просветах между цветочными композициями. Время замирает, когда куколка передает Люду своему отцу. Встает в первом ряду наблюдающих и церемония начинается. Звучит долгая проникновенная речь выездного работника ЗАГСА. Звучат красивые клятвы. Ставятся официально подписи в документе, который подтверждает, что они стали новой ячейкой общества. Надеваются обручальные кольца. Происходит под бурные овации и вспышки множества камер первый поцелуй молодоженов. Взлетают голуби. Шипит пенное шампанское. Каждый хочет поздравить и осыпать лепестками белых роз красивую пару. Басов же выглядит как никогда помолодевшим, счастливым и широкой улыбкой слепит. Людмила больше не скрывает слез. А куколка вдруг оказывается со мной рядом в этой пафосной, воздушно-нежной цветочной арке. Останавливается напротив, пока я подпираю плечом прозрачную стенку, чувствуя, что еще немного и с левой стороны мне в лицо уткнется белоснежный раскрывшийся пион. Смотрит в мои глаза, тянется длинными пальцами, гладит по хрящу ухо, на котором слуховой аппарат. Смотрит так пронзительно, будто у него внутри противоречия пытаются друг друга прибить. Смотрит и сводит с ума этим молчанием, своим состоянием, тем как выглядит в этом царстве цветов такой невозможно красивый, мой нежный, мой ласковый, мой сука так сильно любимый, что я бы завопил об этом во весь голос, но мы не одни, а праздник не наш, чтобы быть обнаглевшими и очевидными. — Хочешь так же? — Спрашиваю тихо, склоняю набок голову, пион таки в ухо мне утыкается и прохладными лепестками щекочет. А в шуме вокруг, в какофонии множества восторженных голосов мои слова почти тонут, но я понимаю по глубокому сине-серому взгляду, что он все же меня услышал. — Огромный пафосный прием, арка из десятков тысяч цветов и долгие, вдумчивые, но не менее искренние клятвы? Хочешь? Не просто в постели на крови, не в моменты оргазма, пока мой член глубоко у тебя внутри… а вот так: прилюдно и с чертовым штампом в паспорте. Хочешь прокричать на весь мир, что навсегда будешь мой, а я до последнего стука своего сраного сердца буду твоим? — Нет, — отрицательно покачивает головой завороженный словами. — Не хочу, ты же знаешь, что мне через час станет просто скучно и я сбегу. И тебя украду. Нам демонстрации ни к чему. В них смысла нет.— Касается кончиками пальцев моих губ. — Я просто смотрел на них и мне нестерпимо захотелось тебя коснуться и сказать… как сильно я тебя люблю. Намного больше, чем каждый из тех, что здесь присутствует. Намного больше, чем если бы можно было чувство каждого из них сложить. Намного больше, чем всех цветов в мире. Намного больше, чем звезд и снежинок, что опускается с бескрайнего неба. Я так сильно тебя люблю, я так счастлив, что ты у меня есть, я так рад, что все вышло именно так. Жаль лишь… — снова касается моего уха, а следом рука соскальзывает по челюсти, шее, ключице и оказывается прямиком на сердце, что через слои ткани, кожи, мышц… бьется птицей в его ладонь. — Прости меня, моя любовь. — Читаю по губам, сгорая от желания слизать эти слова с них, сочную розовую мякоть всосать в рот и слегка сжать зубами. Чувственный мой. Нежный. Ласковый. Порой котенок, которого хочется хранить и прятать, котеночек мягкий, пушистый, с наивными красивыми глазами, трогательный. А порой породистый кот, что выпускает когти, лукаво смотрит, бьет хвостом и показывает характер. Куколка моя. Куколка красивая настолько, что слепит и заставляет задумываться: реален ли он вообще? Кто создал его таким? Как вообще он может быть настолько ахуительным? Запретным. Невозможным. Запредельным. Куколка идеальная. Со всеми кажущимися кому-то другому изъянами. Мной же любимыми особенностями. Я люблю его целиком. С каждой зазубриной необыкновенной личности. Я люблю его без слов, слов подобрать тут просто невозможно. Я люблю так сильно, так всецело, так абсолютно. Куколку мою… Куколку капризную, куколку местами жестокую к другим, куколку чуточку сломанную. В чем его уникальность. Куколку со слегка повернутыми шестеренками, чуть согнутыми, неправильными. Кто-то сказал бы, что в нем есть пугающие черты. Черты, что могут сделать из него монстра, в разы страшнее обычных убийц. Я же скажу: бойтесь моего ангелодемона, потому что он способен сладко улыбаться измазанными в вашей крови губами, не чувствуя раскаяния даже на блядски ничтожный миллиграмм. Я принимаю его любым. Мерцающим светом, с чистотой, что не утопить в крови, с инфантильностью, которая бьет из него ключом большую часть времени. Я понимаю его капризность, я научился ей наслаждаться. Я хочу его себе навсегда, столько, сколько буду дышать, столько, сколько сука-жизнь отмерит. Я хочу его любить. Вечность. Пока я жив. И совершенно точно после. — Я сейчас оделся как картинный педик и разговариваю так же? — Ухмыляется, решив видимо, что не стоит продолжать. Откровенность, искренность, чувства, что он протянул в ладони, хороши, когда нет так много людей вокруг. Ответить достойно я попросту сейчас не сумею. К сожалению. Увести его и показать насколько это взаимно — тоже. Ответственность — что на мне — не пустой звук. Я это знаю. Он тоже. Поэтому не стоит мучить друг друга и усугублять. — Идеален. На сто стояков из десяти, — хмыкаю, а руки чешутся то ли сигарету прихватить, то ли его коснуться. — Это ты измерил степень моей педиковатости или ахуенности? — С улыбкой спрашивает, превратившись в соблазнительное нечто одним лишь своим лукавым изгибом розовых губ. Обольстительно-восхитительная картинка. — Идеальности и моей абсолютно закономерной реакции на тебя в этой красивой конфетной обертке, куколка. Будь я не на посту, как сторожевая послушная псинка твоего папеньки, что врагам должна глотку в случае чего перегрызть по звучному «фас». Я бы оберточку эту жутко привлекательную с тебя снял, а после долго сосал конфетку, что она скрывала, очень старательно, — толкаюсь языком в щеку с явным намеком, — чтобы густую вкусную начинку на языке ощутить. И жадно слизывать с губ остатки потрясающей конфетной сладости, наслаждаясь твоим насыщенным вкусом. — Горят сине-серые стекляшки напротив. Мерцают запрещенными в данный момент, но все равно бесконечно яркими огнями. Сука моя вечно голодная. Отзывается же мгновенно, мне кажется стоит лишь сильнее вдохнуть, повести как пресловутая псина носом и почую запах его горячего тела, что усилился от прилившей крови из-за вспыхнувшего возбуждения. И мне бы уткнуться ему в затылок, в теплую кожу шеи над высоким кружевным воротом и дышать им. Дышать-дышать-дышать до головокружения. А после облизать за аккуратным ухом, обсосать мелкую мочку и трахнуть его ушную раковину, вылизывая небольшую дырку, обдавая горячим дыханием и шепча как я… — Хочу тебя просто пиздец. — Грязно играете, Максим Валерьевич, в этих узких штанах жутко неудобно и почти больно ходить со стояком. — В моих, к слову, тоже, — фыркаю, а после расплываюсь в улыбке, видя как он отзеркаливая меня одаривает ровно такой же. — Ненасытная куколка. — Твоя, — одними губами. — Моя, — понятно как бы и без слов. Но блеск его глаз полных удовольствия и возбуждения стоят того, чтобы множество раз это повторить. Повторить мысленно, пока отслеживаю до мелочей нюансы перемещения гостей в саму резиденцию. Где внутри все перестроено под наши нужды и огромные, масштабные конструкции сделали из неприлично-красивого и богато украшенного зала, чертово неузнаваемое изысканное царство полное кричащей роскоши. Повторить не одну сотню раз, когда натыкаюсь на своевольное проникновение нихуя не приглашенной ебучей журнокрысы. Лично выпираю с территории и прописываю неслабых пиздюлей тем, кто должен был внимательнее смотреть, чтобы пронырливые уроды не пытались перелезать через забор. Была бы моя воля, я бы натянул сверху сраную проволоку, еще и напряжение пустил по земле и по всему чертову забору. Но хозяева резиденции категорически против. Басов же просил не давить и не шуметь, ведь место принадлежит одному из акционеров, давно работающим с ним. Совместный бизнес порой заставляет людей становиться неприятно ближе, чем кровные родственники. И если с близкими по крови ты сплачиваешься душами, то с такими как хозяин этого злачного места, сплочение идет пороками, грязными, темными делишками, чаще всего преступно-наказуемыми и оттого скрепляющими союзы почти нерушимо. Ведь там где потонет один, другой пойдет следом почти стопроцентно. Им с Басовым ссоры и прочее дерьмо ни к чему. Обоим. И язык мне приходится прикусить, а еще крыс отлавливать более придирчиво. Повторить-повторить-повторить, сгорая от желания узнать, что же там за второй костюм, который куколка на свою аппетитную задницу натянет. Повторить бесконечно, повторить звучащим внутри колокольным звоном, сраным рефреном «мой-мой-мой», ощущая как душа струнами нетерпеливыми вибрирует, хрустя подошвами по блядски падающему не прекращая снегом, и выдыхая облака пара, замечая в отдалении Фила в кроваво-красном и с голливудской улыбкой, плечом к плечу с чернильно-черным Гонсалесом. Позеры. Красивые. Свободные блять в этот день, а оттого будут кайфовать на ебаных диванах, пока я тут как белка в сраном снежном колесе, ловлю чертовых мышей с не менее чертовыми намерениями нащелкать сенсаций и поживиться или пошантажировать. Ибо посмотреть тут есть на что. Вокруг сплошь и рядом абсолютнейшая элита нашего развращенного центра. Полнейший восторг. Пытаясь прикончить в несколько затяжек сигарету, замечаю и отца с Дашкой, и Сашу с недовольным ебалом и его малолеткой, и Джеймса с Кваттрокки. Отдыхать приехали. Не то что я… Блять. Повторить со стоном, громким и совершенно побежденным, когда пизденыш показывается в поле зрения, а мне его обратно в помещение затолкать хочется от греха подальше. Потому что нежно-голубое соблазнительное нечто, превратилось в поистине роковое багрово-алое. Облегающее его ахуенное тело, с множеством акцентов типа рубинов в запонках и красивой броши на шее. И я ведь прекрасно знал, что дресс-код вечера сменится на красно-черный после регистрации брака. Что зал будет кровавых оттенков, скорее похожий на царство разврата и похоти, любви и страсти, на царство порока и крови, чем на нечто воздушное и нежное. Что контрастами нахуй придушит. Я же Людмилу привозил сюда лично, чтобы заверять все перемены, наблюдать за тем как более семидесяти дней с нуля строится внутри резиденции огромный павильон с массивными декорациями. Безумное количество экранов по периметру, каркасы, конструкции, прожектора. Здесь такой пиздец грандиозный, что никто вероятно никогда за всю историю ебаного центра себе такого размаха не позволял. Да и не смог бы позволить почти никто. Бабла потрачено так много, что некоторые за десяток жизней не заработают. И даже по меркам вполне избалованного Фила, знающего, что такое роскошь моего отца, да и капризного Сашки это все равно прям перебор. С большим сука ПЕРЕ. Повторить, потому что подходит близко-близко, слишком близко, улыбается слишком сладко, а я заебался носится и решать миллиард вопросов одновременно, голова трещит, в глотке пересохло нахуй, я обкурился уже до изжоги и просто хочу его обнять, да побыть в тишине хотя бы около получаса. Но нет, но блять нет, везде требуют меня, только меня и исключительно меня. Потому что я в кои-то веки доверенное лицо короля, именно ко мне идут решать финансовые проблемы организаторы, проблемы безопасности мужики, что охраняют территорию, именно я должен встречать автобус с танцовщицами, именно ко мне идут ведущие, именно у меня спрашивают какое из помещений стоит отвести кому-либо. Кого пропустить, кого точно не будет в списке, и собственно каждую сраную мелочь. А еще со мной хотят, конечно же, поздороваться, познакомиться, поздравить и спросить несколько слов по поводу нашей помолвки со Святославом Леонидовичем. Значит ли сегодняшнее событие, что наша свадьба на очереди? Существует ли договоренность подобного рода? Живем ли мы в резиденции Леонида Васильевича? И правда ли, что после заключения брака мы обратимся в перинатальный центр, чтобы воспользоваться услугами суррогатного материнства, чтобы после растить общего ребенка? У него будет фамилия Лавров? Басов? Лавров-Басов или Басов-Лавров? У меня звенит в башке нескончаемо, я бы хотел оказаться то ли в подвале, то ли на крыше, то ли сбежать в лес, что неподалеку. Но куколка близко и это отключает у меня почти все до единой системы внутри, оставляя лишь тоскливую нужду. — У меня в заднице плаг с красным рубином. — Сама мать его простота. Сверкает сине-серыми стекляшками, а на улице начинает темнеть с каждой минутой все больше, время близится к ужину, световой день сжирает зима. Ебучее тридцать первое число. Год назад в это время он наглаживал свои экзотические перышки и готовился провести вместе ночь. Год. Прошел ебаный год. Целый год просто как вспышка, кажется, я только успел моргнуть, только почувствовал его губы так близко, только наконец-то он очутился в моих руках. А время чудесным мгновением пронеслось на сверхновой. Год. Это так много мать его. Мы куда чаще и больше были раздельно, мучимые от тоски и невозможности коснуться, что целый блядски огромный год, блядски долгий и лишь наш — кажется абсолютно невозможным подарком. Год… Больше трех сотен дней подряд я целовал его губы, я гладил его молочную кожу, собирал языком с его тела мурашки, я любил его, любил так сильно. И с каждым днем еще неебически сильнее, чем прежде. — Что случилось? — Тихо спрашивает, наплевав на всех вокруг, на то, что где-то раздалась вспышка камеры, почти нос к носу. А я рассматриваю его такого красивого в свете зажегшихся фонарей и улыбка сама собой налипает на губы, растягивает их, искривляет. — Прошел год, куколка, целый год полный сучьего счастья, — выдыхаю, осознавая как никогда ярко, что время оттого и мчится так быстро, что превратилось в тягучую, вязкую, безумно насыщенную, терпко-сладко-невероятную каплю. Дни с ним слились в один непрекращающийся поток наслаждения. Мы оба ожили, оба засверкали, напитываясь друг другом, утопая в удовольствии, в любви, в любви которой так много и становится все больше-больше-больше. Год. А сколько их еще будет впереди? — Люблю тебя, — одними губами, чувствуя влажное касание его языка к ним, — пиздец как сильно, — оплетаю руками, притягивая ближе, проговаривая в поцелуе, чувствуя, как за шею обнимает крепко-крепко, а внутри плещется пьяно любовь. — Пиздец как сильно, — повторяю, дав себе передышку, дав себе этот момент под опускающимся на нас снегом, на входе в выстроенное для Басова царство. — Пиздец как, — переплетая наши пальцы и уводя за собой внутрь. Леонид Васильевич скорее отгрыз бы себе руку, чем позволил главному событию своей жизни пройти с меньшим размахом. И как бы я могу его понять, в чем-то даже поддержать и одобрить. Но с точки зрения безопасности размах таких мероприятий всегда огромные риски и много, бесконечное количество мелких и не очень проблем. Одна из которых приехавшие по случаю танцовщицы, что гонорар запрашивают едва ли не космический, и если они тут вагинами не будут выпускать божественную пыльцу, а из глаз их не сыплются звезды, я категорически не понимаю за что тут можно столько платить. Танцовщицы цену себе, безусловно, знают. Знают ее и танцоры парни, которые не менее пафосно прохаживают с прямыми спинами, успевшие облачиться в сценические костюмы, с уложенными волосами и сделанным макияжем. Посмотреть тут есть на что, лица красивые, тела подтянутые, рельефные, ухоженные. Пахнут хорошо, тряпки явно недешевые на себя натянули, глаза блестят привыкшие к роскоши. Танцовщицы цену себе знают. И когда одна из уверенных в своей ахуенности и неотразимости малышек, начинает ко мне без лишних намеков очень красноречиво клеиться, мне хочется по носу пизденочку мелкую щелкнуть. Но портить настроение артисту перед выступлением не лучшая идея, даже если этот самый артист и хуеет сверх меры. Поглаживая острым длинным ногтем меня поверх рубашки, томно облизываясь и делая вид, что это она выбрала себе жертву, как сраного мальчика по вызову для развлечений на сегодняшнюю ночь, чтобы в перерывах между танцами потрахивать в углу или же после окончания отработанного времени, потереться своей промежностью об мои губы и веки. Ахуевшее тощее туловище, ниже меня на полторы головы без тонкой шпильки, почти голая и разукрашенная едва ли не попугаечно. И я бы поржал. Нет, серьезно. Если бы после первого же выступления, в то время как я решил отсидеться на диване с мужиками и перекусить в нашем темном углу, она меня не нашла. Подошла же еще с присущим разбалованным малолеткам пафосом, показав чудеса растяжки, закинула ногу и села сверху на меня как на сраный трон ей по праву принадлежащий. Гибко проехалась от коленей к паху, и начала крутить мудреные восьмерки. Член-то реагирует, но не на красотку неописуемо-наглую, а на механическое воздействие. Тут как бы даже будь на ее месте старлетка ближе к пенсии и с шеей как у шарпея, он бы все равно ожил. Потому что мать его трение. А не пиздец невероятная картина перед носом или пиздец предел моих мечтаний ее ерзающая задница. Я бы поржал. Мужики вот рядом со мной и присвистывают, и ржут. Я же тарталетку как зажал между пальцев, так и держу, вторая рука на спинке дивана лежит. — Удобно? — Спрашиваю ее, расплывшись в акульей улыбке. Унижать прилюдно не хочется. Танцевать ей еще не один раз, даже не трижды. Девочка в их группе ведущая, как объяснил мне организатор вечера — центровая, на ней все номера держатся. Выбивать ее из формы, хотя она же профессионалка не ебаться какая, не хотелось бы, ибо лишние проблемы и головная боль. А она и без того болит перманентно. — У меня есть около двадцати свободных минут, — не намек ни разу, и не ее липкие от блеска губы на моей щеке. И как бы выебать ее ничто не мешает совершенно. Просто не хочется. Не хочется от слова «совсем», особенно понимая, что где-то поблизости моя идеальная куколка, упакованная в ахуительный костюм цвета вишневого вина. И вот этим суррогатом на моих коленях закусывать, имея потрясающе неповторимое блюдо высокой кухни — ну буквально моветон, простите. — А у меня работа, — с той же издевательской улыбкой, под ту же бурную реакцию мужиков рядом. — Жаль. — Но не мне, малышка, не мне. От твоего общества избавиться слишком сильно хочется. Не хочется ей и ее липким, слишком мягким, слишком пухлым губам. Целуется слюняво, переигрывает в страсть, сбросить со своих колен можно было бы, только зачем? Унижать ее сейчас будет лишним, будем уповать на то, что она заметно умнее большинства девочек ее возраста. Или нет. Откидываюсь на спинку, закинув в рот бедную тарталетку с икрой. Пережевываю песочное тесто, сливочный сыр и лопающиеся икринки с ярким рыбным вкусом. Вокруг так шумно, что хочется на улицу свалить и не будь там так холодно я бы не задерживался. Диванов, к слову, много. По всему периметру, а выстроено все овально, стоят столики за каждым из которых по четыре дивана. Вслед за линией зон с диванами, идут столы с багровыми скатертями и черными с золотыми вензелями стульями, с мягкими сидениями и высокими спинками. На столах багровые же салфетки, что перехвачены золотыми держателями-клипсами. Золотые столовые приборы. И высокие бокалы со стаканами из обожженного полупрозрачного красного стекла. Цветы ровно такие же красные. Все. Розы, пионы, маленькие, крупные, разные, но все неизменно кровавых оттенков. Красные же свечи в красивых подсвечниках. Свечи везде, их пиздец как много вокруг. И на столах, и на подвешенных под потолком огромных шикарных люстрах вылитых из золота. Освещение при этом не слишком яркое, очень интимное, очень приятное глазу. Живая музыка, масштабные, массивные декорации, тяжелые шторы, огромные черные, бордовые и золотые шары, вместе с фатином и цветами оплетают целые конструкции. Все мерцает, светится, на огромных плазмах транслируется видеорядом не так давно снятый и смонтированный фильм про Басова с Людмилой. Та самая лав-стори, что чередуется с красивыми эстетичными видео летящих красных лепестков роз. Природа в ее гипнотическом воздействии. Экраны мерцают под звуки живых выступлений, именитые певцы надрываются в микрофон, пока на экранах транслируются их видеоклипы. Транслируются и поздравления, что при желании гости могли оставить после регистрации брака у той самой цветочной арки. Центр же зала зеркальный, на нем как раз и танцуют приехавшие по случаю артисты, сменяя наряды, отбивая каблуки, сверкая белоснежными улыбками, изгибаясь в руках партнеров, завлекая гостей танцевать и участвовать в интерактиве. — Интересно, жажда пафоса приобретается с годами или таким надо родиться? — Окажись на его месте настырная девица, я бы точно вдавил ее лицом в обивку дивана и трахнул минуты за три, просто чтобы отстала наконец. Ибо заебало, честное слово, отмахиваться как от мухи, сводя все до полуиздевки, до шуток на грани, когда еще немного и обидится вусмерть, а девочек обижать я не привык. Но нет, рядом оказывается Фил, с высоким бокалом, рассыпанными по плечам волосам, этой его бордовой рубашкой расстегнутой на несколько пуговиц, чтобы выставить резные ключицы и тонкую цепочку на шее. Красуется тату при каждой возможности. И как бы не грех такое выставлять. Красивый же что пиздец. Имеет право. — Можно подумать при возможности ты не поскачешь организовывать себе нечто подобное, если Гонсалес упадет на одно колено и попросит за него выйти? — Приподнимаю бровь, встречаю его взгляд, что в полумраке не передает оттенка ярчайших небесных глаз. Фыркает, но не пытается спорить, отпивает из бокала. — Но он не упал и не попросил, — пожимает плечами, — поэтому какой смысл рассуждать об этом? Гипотетически да, я бы хотел себе пышную красивую свадьбу. Сделать из росписи целое событие, потому что это действительно очень важный шаг. Это вам со Святом, что есть штамп, что нету штампа. Для меня свадьба немного другое. Именно брак — показатель принадлежности друг другу, серьезности намерений, окончательности выбора. Когда нет штампа — легко уйти, обидеться, устроить какой-то пиздец, разорвать все и изгадить. А когда ты скреплен законом и клятвами, начинаешь думать больше, стараться и бороться, чтобы спасти. — Перед богом или кто там сидит сверху, мы женаты уже не первый год. Клятва звучала, плевать, как много было свидетелей, главное, что там были мы. А штамп — исправимо и смысла в себе несет не так много. — Это романтично и красиво. Сам шаг — помолвка, праздник любви и чувственности, что-то особенное. А после свадьба — как свершившийся факт. Но это, разумеется, выбор каждого. Я же не пытаюсь убедить тебя упасть на одно колено и требовать у Свята согласие стать твоим мужем. — Закатывает глаза, сучья натура прорывается даже в мелочах. То как скашивает глаза, как подает себя, каким стал уверенным и сытым за этот год. Как расцветает и набирается сил, как держится. Ганс его безбожно балует и пестует суку, которая живет у него внутри. Со стороны он выглядит первоклассной стервой, сучарой, которая переступит тебя с легкостью, вздернув острый подбородок и поведя плечом, не удостоив внимания. Даже мимолетного. Разве что для того, чтобы швырнуть клинок и добить или выпустить поставленной окончательной точкой пулю. — Девятого марта, родной. — Что девятого? — Вздергивает непонимающе бровь. Смотрит на меня требовательно. — Я сделаю ему предложение в Плазе девятого марта, чтобы повторить тот самый день, когда оставил его на балконе, отдав отцу, только в этот раз я попрошу его навсегда со мной остаться. Знаешь, мне если честно глубоко поебать на штамп в паспорте, но он хотел, чтобы у него была моя фамилия, а если куколка хочет — мой святой долг это исполнить. — Если ты не пригласишь меня на вашу роспись, я тебя убью, я блять найду тебя, куда бы ты не спрятал свою долбанную задницу и порежу на ленточки, сложу в коробку и перешлю Святу. — Не приглашу, — хмыкаю и получаю кулаком в плечо вместе с абсолютно возмущенным лицом почти нос к носу. — Что? Я никого не приглашу, даже родителей. — Пиздец ты эгоистичная скотина, но почему? — Потому что как только мы поставим подписи, я надену ему кольцо, возьму на руки и унесу в лимузин, в котором разложу и трахну по пути в наш номер. А потом я вынесу его затраханного из лимузина и потащу в Плазу, чтобы в лифте зацеловать до обморока, а из лифта вынесу в номер и там продолжу не менее суток его сжирать по миллиметру. Нам не нужны наблюдающие, родной, нам никто вообще не нужен. Он хочет эту блажь — он ее получит. А уже после, может быть, как вариант, мы соберемся все вместе семьей на ужин и выпьем за счастье Лавровых-Басовых. Я еще не все продумал. — Когда же вы натрахаетесь то в этой жизни? — Вымученно спрашивает. — Никто же вам не запрещает, что вы обжираетесь как обезумевшие каждую свободную минуту склеиваясь телами. Мира вокруг не видите, нихуя не замечаете, ничего вам не нужно. — Никогда, — пожимаю плечами, смотрю как Свят в нашу сторону передвигается по зеркальному полу, высматривает, ищет глазами. — Никогда не наемся, не натрахаюсь, не смогу им насытиться, — Фил отслеживает, кого я выцепил глазами и смотрю как хищник на жертву в четком фокусе. В полумраке зала, легко потеряться, и очень не просто кого-то найти, особенно если учесть, что куколка налакаться успела у нас, лицо умиротворенное, волосы чуть растрепанные. Тепленький — бери и жри. За обе щеки его запихивай, готового. Жду, когда подойдет поближе, привстаю и дергаю к себе, он даже не успевает осознать, что произошло, как на коленях у меня оказывается. — Кого-то потерял, душа моя? — Вкрадчиво спрашиваю, ныряя рукой ему под полы узкого пиджака, проходясь вдоль позвоночника с нажимом, чувствуя, как прогибается довольным котом от ласки. — Я соскучился, — капризно и пьяно, очень пьяно звучит. Оказывается нос к носу как хмельная вишня весь из себя в собственном соку, бери и… — А я на работе, — расплываюсь в плотоядной улыбке. Только телу похуй, рукам тоже. Губам… — Соскучился, пиздец как соскучился, ты заебал работать, мне скучно, я к тебе хочу, хочу твои руки и дыхание, тебя хочу, — шепчет и сжав мое лицо целует, а меня от него ведет, и от привкуса терпкого вина, которого он налакался и от жара тела, что на мне. Ведет моментально, особенно когда усаживается лицом к лицу, к черту приличия. Вжирается в мой рот, ласкает языком до самой глотки, щекочет небо, расстегивает несколько пуговиц, ныряя в ворот рубашки и жадно оглаживая мне ключицы и плечи. — Давай сбежим? Пожалуйста-пожалуйста. — Не могу, — шепчу в его губы, а он капризно стонет и кусает. — Пожалуйста… — Нельзя, малыш, — глажу по шелковистым волосам, дышу им и от кайфа ресницы дрожат, а хочется глаза закатить до затылка. — Пожалуйста, — бормочет и раскачивается на мне маятником, а я понимаю, что еще мгновение и мозг мой отключится окончательно, отключится целиком. Через двадцать минут очередной номер, потом нужно проконтролировать, как прикрепят тросы и под потолком будут гимнастки и гимнасты гнуться под безумными углами. Нужно проверить как дела на кухне, устроить очередную перекличку, проверить как там столик журнокрыс. На куколку хотелось бы потратить много больше времени, желательно каждую минуту, но… Но. — Пойдем, потанцуем, — провожу по его соблазнительным бедрам обеими руками. — Давай, куколка, нужно сбавить обороты, я попробую что-нибудь попозже придумать, пока что никак. — Рядом с вами хочется покурить, — отпивает из своего бокала Фил, что сидел с нами сбоку все это время. — Обкуриться нахуй. — Допивает залпом остатки и ставит на столик бокал. — Ебаные феромоновые бомбы, у вас радиоактивная аура, только от радиации дохнут, а от вас обкончаться можно, задолбали. — Фыркает и встает, поправляет брюки и сваливает, пока я в шею Святу неприкрыто ржу, а после похлопываю его по аппетитной заднице, чтобы встал и веду на танцпол, где кружат разбившись на пары гости. Мы ни разу не танцевали медленный танец. Одно дело где-то в клубе тереться телами, лизаться и едва ли не трахать и губами, и пальцами. Совершенно другое вот так рука в руке, его ладонь на моем плече и моя под распахнутым пиджаком на прогнувшейся пояснице. Да мы ближе, чем стоило бы. Да всем своим видом кричим насколько тела друг к другу приучены, демонстрируя, что мы любовники. Да однополых пар кроме нас нет и многие просто не стали бы показывать остальным природу своих отношений. Ни к чему. Лишнее. А я блять хочу. Встречаю взгляд отца, что обнимает Дашку, ведет ее в танце и подмигивает мне с улыбкой, чуть захмелевший, но довольный, одобряющий и расслабленный. Нахожу глазами и Басова, что смотрит на нас уже не впервые с каким-то особым теплом что ли, настолько, насколько он в принципе на подобное способен, рядом с женщиной, которую любит, что в своем шикарном платье затмевает собой все вокруг. Один лишь брат не может вероятно определиться, он девку свою переломать пополам хочет, так страстно выкручивая ее руки, в попытке выделиться, или же потанцевать как нормальный человек. То сосется с ней, будто ее губы нектар выделяют порами, то выглядит откровенно мучающимся, будто затеяв спектакль, сам же от него смертельно устал. Мы ни разу не танцевали вот так, когда я чувствую, как Свят ко мне льнет всем телом и словно обтекает, доверяет целиком, позволяя себя вести, становится мягким и очень гибким. Пластичным, подстраивается и прилипает губами к моей шее. Ему все равно, что на нас смотрят сотни глаз. Он гладит меня по плечу, по затылку и шее, прижимается щека к щеке, мимолетно целует рядом с ухом, дышит мне в кожу, трется ласково. А мне ахуенно. Ахуительно. Для счастья не так много и нужно — просто держать его предельно близко, чувствовать концентрированный запах, тепло и любовь, что между нами кровеносной системой циркулирует. А в венах током потрескивает знакомое напряжение. Мне хорошо. Когда его пальцы с моими переплетены, ощущения усиливаются. Вечер становится сказочно красивым. Песня потрясающей. Повод великолепным. Настроение запредельно зашкаливающим. Мы ни разу так не танцевали, а жаль. Танцуем мы за этот бесконечно долгий вечер и часть ночи много, исправляя погрешность. Танцуем в перерывах между выступлениями настырной девки, что липнет вопреки всему, липнет навязчиво, ее даже наши объятия с куколкой не останавливают. — Я не буду тебя трахать, — говорю ей прямо, когда в очередной раз подлавливает у выхода. Цепляется в мою руку. — Почему? — Не ее вопрос, а мне бы заржать в голос, заржать до истерики, потому что блять Свят оказывается как черт из табакерки совсем рядом, подходит ко мне с другой стороны и спрашивает же вполне искренне, как будто не понимает: а нахуя отказываться? Девочка же в ахуе хлопает ресницами, а у меня веселье с оттенками откровенного безумия в глотке лопается как пузырьки шампанского. Я не выпил ни грамма за весь вечер, куколка под приличным градусом, как и все, в зале скоро начнется твориться пиздец вакханалия, разгоряченные танцами и всем остальным, многие не слишком сдерживают свои порывы, накал нарастает. Я не пил вообще нихуя, но сейчас чувствую себя вжаренным в мясо. — У нее красивая фигура, — прямо говорит, осматривает ее с ног до головы как будто она за витриной и он может ее спокойно купить, чтобы воспользоваться. — Я как-то с девушками никогда особо не хотел, но посмотреть было бы прикольно, — чувствую, что я в секундах, чтобы взорваться от хохота, особенно видя абсолютнейший ахуй танцовщицы, которая не понимает о чем речь. Мол, он шутит? Тогда не смешно, но не настолько оскорбительно, как если бы он говорил прямо. — Это блять кто? — А вот дерзость бы поубавить тебе, деточка, ой поубавить. — Это сын жениха, — очередная акулья улыбка по ее душу. — Басов Святослав Леонидович. — И? — А еще это мой муж, — выдыхаю с ахуительным наслаждением. — И если тебе так сильно необходим член, он не против посмотреть, как я нагну тебя у ближайшей стены, но если не срастется — никто из нас не расстроится. Послушай, я весь блядски долгий вечер показывал тебе всем своим видом, что продолжение мне не нужно. Ты вопреки всему настаивала. А говорят, что мужики не понимают намеков. — Мудак. — Как есть, прости, — развожу руками в стороны и смотрю, как развернувшись, уходит от нас. — Душа моя, у нас закончилась вода и ты лакаешь вино вместо нее? У тебя вместо пота скоро будет вишневый сок со спиртом сочиться порами. Прекрати. — Мне скучно. — А я работаю, — выдыхаю как мантру в который раз. Решив, что вероятно лучшим решением будет вызвонить Алекса, чтобы тот присмотрел за Святом, потому что я не успеваю разорваться. Фил с Гансом и они оба тоже под градусом. Рокки где-то утонул в компании девиц. Больше довериться особо некому. Не брата же просить, перегрызут еще друг другу глотки. Олсон к нам приезжает через сорок минут, в течение которых я слушаю много, очень много, очень красочных комментариев по части трико, в котором показывают трюки парни-гимнасты. Куколка рассуждает как ощущения, когда те сдавливают член и яйца, приятно ли когда создается трение. И каково было бы вымочить их в смазке, а лучше масле и посмотреть станет ли ткань более прозрачной. Облепит ли мускулистые бедра и икры, а еще поджарую задницу. Куколка распаляется, вздыхает расстроенно, что они все очевидные натуралы, а я поглаживаю его по лопаткам, нырнув рукой под пиджак и посмеиваюсь, не став говорить, что рядом с ним, как и рядом с Филом, натуралом надолго не сможешь остаться. Им просто стоит очень сильно захотеть это изменить… Олсон застает нас у объемных штор, проходится носом мне по уху, мимолетно касается губ, вскользь, получая тень улыбки в знак приветствия и рассматривает картину пьяной хмельной вишневой куколки. А дальше откровенно ржет, потому что Свят не скупится повторить ему все то, что говорил мне. Я же дважды слушать про масло и трико не слишком горю желанием, да и нужно обойти периметр, проверить как дела на парковке и обстановку в зале. Потому что журнокрысы все еще тут. Да и нужно перебросится парой слов с Басовым и хозяином, чтобы понимать, как много всего нужно в кратчайшие сроки разрешить или все по плану и особых нюансов и прочей дичи не повсплывало, как дерьма что хуй тонет. Олсон сильно выручает развлекая Свята, следит чтобы тот не напивался, подкармливает, танцует с ним и просто утаскивает в темные одинокие углы, где их никто не найдет, утоляя голод, которым куколка фонит бесконечно. Олсон едва ли не умоляет просто уделить им десять минут, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, а я ныряю в полутьму за широкой тяжелой шторой. Нахожу их там и вжимаясь в Свята со спины, без промедления расстегиваю его узкие штаны. Чувствую, как мгновенно прогибается блядью, и не заткни Алекс его поцелуем, уже простонал бы безумно громко, когда я плаг достаю из его растраханной дырки и вставляю без расшаркиваний. Натягиваю его на свой член. Я знаю, что они кончили вместе, знаю, что сосали и трахались, а в заднице его сперма была зажата игрушкой как пробкой, что бутыль закупорила. Знаю, что ему мало, алкоголь всегда раздувает его аппетит до вселенского масштаба, до состояния, когда он просто не в силах себя сдерживать. Ему надо-надо-надо и мозги отключаются, одна лишь жажда тела, одна лишь похоть в крови плещется. Я трахаю его с оттяжкой, трахаю, мелко дрожа, трахаю, губы закусывая, трахаю, чувствуя как за затылок Алекс к себе тянет и целует глубоко и влажно, заставляя замедлиться, как гладит меня, а в касаниях ощущается его тоска, что соскучился. Я трахаю Свята, трахаю и дышу терпкостью его повлажневшей кожи, ускоряясь и хрипя ему в затылок. И похуй, что в наушнике кто-то меня требует, что я снова блядски везде нужен, я не смогу остановиться, даже если начнет рушиться ебаный мир, я тосковал весь ебаный вечер без ощущения гладких шелковистых мышц у него внутри, я без него подыхал. Пусть все идут к черту. И эти минуты слишком вкусные, слишком вырванные, слишком острые, горячие, особыми специями как затравка на что-то большее, когда после того, как гости разъезжаются, мы оказываемся в моей машине, сопроводив Басова в их номер новобрачных в Плазу, отдав поручения и проследив за исполнением, наконец-то едем домой. И вот там… Там творится сраная магия. Я чертовски измотан, нехуево устал, тело гудит, гудит и мозг. Наушник улетает к чертям собачьим, а простыни пропитываются каждым из нас троих, пока за окном не начинает светать, а Свята не вырубает растрепанного, зацелованного, с кожей жадными касаниями разукрашенной. Мы насыщаемся, чтобы после единым клубком под толстым одеялом уснуть. Уснуть обессиленными, но сука довольными. Понимая, что новогоднюю ночь удалось идеальнейшим образом провести. Тридцать первое оказалось выматывающим, насыщенным, ярким, грандиозным, запоминающимся. Наступивший год обещает таким же быть. *** Хотелось чтобы брачная ночь так вымотала Васильевича, что он остался отлеживаться дома, а никак не организовывал праздничный ужин для более узкого круга, совмещая и новый год, и свой день рождения, и второй день свадьбы. Хотелось ощутить себя просто тюленем, который решил проваляться весь день в постели со Святом, выползая только поссать и в душ, заказав доставку из ресторана. Хотелось проигнорировать весь мир, дышать терпко-сладкой куколкой, утопиться лицом в его растрепанных волосах и наслаждаться таким редким моментом тишины в вечно-звенящей голове. Но жизнь вводит свои коррективы. Ближе к обеду приходится забрать новоиспеченную леди семейства Басовых из Плазы и отвезти ее домой вместе с сопровождением. Пообщаться с мужиками, что дежурят в резиденции. Подняться к няньке с детьми, потискав две мелкие булки с кудрями, поздоровавшись с Михаилом и понять, что от ужина вечером мне не отмахаться, даже при очень сильном желании. Потому что Васильевич играет грязно — приглашает моего отца, а это автоматически обязывает меня присутствовать тоже. Помимо прочего на нашем с куколкой пороге нарисовывается Фил с Гансом и двумя бешеными лисами, утаскивая Свята на прогулку, благо не вынуждая меня тащиться с ними. Хотелось этот день лениться во все поля, но в итоге я еду за Мадлен с мелкими, ибо они тоже в числе приглашенных. Отправляю куколку в резиденцию с братом и псом, которого ждут дети. Хотелось бы еще и покурить, но блять нельзя, а это хоть умом и понимаешь, но раздражает и бесит. И даже на улице не повыебываешься, потому что на руки нужно будет брать Марселя или Богдана, не суть важно, а ходячей табачной фабрикой в их чувствительные носы тыкать… Бля. Хотелось многое, на хотелки мои всем поебать, эгоистичное «хочу» все чаще гибнет под постным «надо». Смирение не мой конек, но бунта внутри все меньше, я из цербера, что лакал чужую кровь, превращаюсь в собаку, которая славится своей выносливостью и титаническим терпением. Тело бойца помнит былое, тело помнит, а разум не велит в хуйню влезать, наслаждаться мирной жизнью и не пиликать, а благодарить судьбу, что позволила хотя бы так… Мог ведь уже червей кормить слишком активно. Девочка храбрится. Вчерашний день провела с Катярой и Сашкой, стоически показывает мне, что в норме, но нет-нет да тоска застилает ее глаза с очередными насыщенно-зелеными линзами. Улыбка и вполовину не настолько яркая, как я привык видеть. Ее точит изнутри случившееся, точит и болит поступок дорогого человека, который мразь больше не звонил за все это время. Даже сука Джеймс дает о себе знать, а ублюдыш молчит. То ли гордость свою поглаживая, то ли трусливо прячась, не в силах подобрать слов. Джеймс приезжает с подарками, неожиданно нейтрально со мной общается, хотя мог бы за брата в залупу влезть, но выбирает позицию типа не вмешивающегося в их драму. А зря. Я бы на его месте придурку мозги вставил и отпинал обратно домой. Но это я. А это Джеймс. Подходы у нас по определению слишком разные. К счастью. Наверное. — Люда предложила остаться нам с ночевкой, если ты конечно не против, — перевожу взгляд на Мадлен в зеркало заднего вида, встречаюсь с ее глазами. Вздергиваю бровь, не понимая по какой из причин я должен ей запрещать общаться с Басовыми, если я сам вхож в семью и более того числюсь едва ли не родственником. — У меня просто ощущение, что я слишком плотно вклиниваюсь в твою жизнь, мы так не договаривались. И я понимаю, что это может тебе причинять неудобства. — Неудобно срать стоя, Мэдс, — резче чем стоило бы отвечаю, а Богдан весело повторяет за мной «срать». Ахуительно, что тут скажешь, о чем мне говорят блеснувшие недовольством зеленые глаза в обрамлении пушистых накрашенных ресниц. — Это же естественно… — Но можно выражаться мягче, они как две копирки все схватывают налету, потом не отучим. — Можно подумать у других дети разговаривают на особом аристократическом сленге. Вот пойдут в сад аху… — успеваю прикусить язык, закатывая глаза, и нет, не прищур ее в зеркале останавливает, вообще не он, — будешь крайне шокирована. И выбрось из своей головы мысли о неудобстве и прочем. Мы семья. И подобный расклад меня устраивает целиком и полностью, тебе уже Свят не раз и не два за это время говорил, что нет никаких проблем. Нам переезжать через несколько недель, будем жить на одной территории на постоянной основе, привыкай уже к нашим рожам поблизости, адаптируйся и расслабься. — Как бы потом ты не пожалел о принятом решении, — покачивает головой и отводит взгляд, глядя на мелькающие виды в боковом окне. А я бы мог оспорить ровно каждую ее интонацию, повторить в миллионный раз, что ни она, ни тем более дети, не мешают мне наслаждаться временем со Святом. Мы обсуждали это. Разговаривали предельно откровенно и я пытался выискать в нем ревность, выискать нерв, что подергивает, найти червоточину, но как бы ни ковырял, сколько бы ни заходил с разных углов, как бы пристально не наблюдал до микрореакций, так и не обнаружил ни-че-го. Куколке похуй. Когда мы рядом стирается весь остальной мир. Он осознал свою уникальность для меня, прочувствовал собственную исключительность и важность, понимает, что никто и ничто не сможет его заменить, сдвинуть или сбросить с пьедестала. Расслабился и кайфует. Хочешь детей? Бога ради. Трахнуть девочку? Мальчика? Двоих? Отлично. Выпить? Хорошо. Покурить? Прекрасно. Для него основное — постоянный доступ ко мне в неограниченном количестве. Остальное — лирика и приложится. Исправимо, терпимо и вообще насрать. Я эту его особенность не сразу, но принял и понял, прочувствовал грани, к которым подходить допустимо, а которые лучше все же не пересекать. Другим многое покажется дикостью, у нас же это вошло в предел нормы. Нашей нормы, сильно отличающейся от привычной для других. Дорога же проходит большую часть в молчании. Настроение у Мэдс меланхоличное, заметно, что она грустит и пусть не скажет этого вслух, разыгрывать передо мной слишком бурную радость не стремится, прекрасно понимая, что я достаточно сумел ее изучить, чтобы увидеть фальшь. Мы приезжаем, когда начинает темнеть, Богдан засыпает в своем кресле, Марсель как начал, так и не прекращает насиловать колеса бедной машинки, что выглядит раздолбанной в мясо, а ведь я привез ее ему на прошлой неделе. Маленький монстр. Выхожу из машины первым, открываю им дверь и ловлю Мадлен в объятия, которые она не ожидает, почти сталкиваясь со мной носом, поскользнувшись по свежевыпавшему снегу, влетает в меня всем телом и вздрагивает. После той сцены в ванной что-то успело проскочить незнакомой искрой, что-то непривычное между нами, и пусть повторения не было, но острой специей повисло не обсужденное, не выпущенное. И продолжило скапливаться, наслаиваясь из почти незначительных мелочей. — Осторожно, малышка, — слетает с губ на автомате. Держу ее крепко, а пар слетает с ярких губ напротив. Сладко, чувствуется аромат ягодной жвачки и мяты, а глаза Мадлен почти в панике по лицу моему бегают. Под плотной тканью длинного пальто почти не ощущаются изгибы женского тела, а мне бы сука хотелось. Не вчерашнюю малолетку, не того парнишу в облегающем трико, на которого Свят обильно пускал слюни и был бы не против к нам в постель на один-два раза затащить. Не Алекса, в глотке которого я двигался этим утром, откинув голову на бедро куколке, чувствуя, как он гладит мои повлажневшие волосы и наблюдает за процессом. Мне бы хотелось ощутить Мэдс, что-то глубоко внутри по этой близости тоскует. Я слишком давно не наслаждался насыщенным кремовым женским вкусом, и сейчас на кончике языка скапливается фантомная терпкость, вязко со слюной стекает в глотку, а член согласно дергается, упираясь в ширинку. Хочу. Дело времени, когда нас толкнет друг к другу. В ней чувствуется этот голод, вспыхивающий взаимно. Да и Свят ждет момента, чтобы подобраться ко мне сзади, пока я буду между ее ног. У куколки блядская идея-фикс, реализовать которую он горит всем своим существом, периодически напоминая. Как будто бы я бы смог подобное забыть. Хочу. Взгляд обласкивает сочные губы и не будь на улице настолько холодно, ничто не остановило бы от поцелуя. Просто податься вперед и… А так я просто ее отпускаю, поправляя выскочившую из укладки длинную рыжую прядь. Оттягивая ее, глядя как пружинит обратно завиток. Красивая. Терпкая как кожура апельсина, сладкая… и пахнет многообещающим дурманом. Смотрит проницательно, умная кошка, никакая блять не волчица. Волчицы диковатые, грубые и жестокие. Она же слишком хитрая, самодостаточная и ласковая. Пусть и не менее, а то и более опасна. В доме оказываемся спустя несколько минут, Марсель на моих руках сидит пиздец деловым товарищем. Мэдс несет Богдана, что сонно причмокивает и грозится уткнувшись в волосы матери снова уснуть. Не успеваем пересечь порог как нас встречают и лисы, и Фриц, как так вышло, что Басов не стал противиться животным, пусть и всего на пару часов, одному лишь богу известно. Или Людмиле, что в данном случае почти синонимы для него. Люся же светится, так откровенно светится вся, буквально сияет, встречая нас с широкой улыбкой, что хочется нахуй ослепнуть. Помогает раздеть детей, прогоняя меня в комнату к гостям, затягивает Мадлен в гущу событий, а я чувствую, как внутри все благодарно отзывается. Здороваюсь со всеми, пусть большую часть и видел сегодня, падаю рядом с отцом, похлопываю по дивану, а куколка без лишних слов ко мне перебирается и ныряет под руку. Вот теперь хорошо. Вот теперь идеально. Вот теперь вечер спасен и не будет напрягать достаточно сильно. Когда он рядом все имеет иной вкус. Наливается оттенками, заполняется красками, запахи становятся насыщеннее и ярче. Ужин довольно комфортный. После вчерашних гуляний хочется просто сидеть и лениво обсуждать забавные моменты, периодически втягиваться в диалог, хрустеть закусками и наблюдать, как мелкие мучают животных и спорят за игрушки. Фил как сраная нянька на подхвате, Винни с него просто не слезает, как не выдрал его нарощенные патлы — хуй его знает, но вниманием дяди всецело владеет, чем умиляет Людмилу по максимуму. Марсель, конечно же, как же может быть иначе, постоянно подбирается ко мне всеми возможными способами. Сидит какое-то время почти смирно, а потом идет обратно тискать Фрица, чтобы вернуться на мои колени спустя пару тройку минут. Мне собственно не жалко, но эта возня за столом не сказать что удобная и в итоге я усаживаюсь на кресло ближе к окну, оккупированный детворой по самые уши. Чувствуя, что скоро взорвусь, если не покурю хотя бы один гребаный раз. Потому что одно дело Марсель с Богданом. Ладно, еще Винни и Вика, они поспокойнее оба будут. Но подключившиеся Мия и Лия — полный пиздец. Мне начинает казаться, что меня сейчас разберут на брелоки, Фриц уже просто смирился и смирно лежит, пока ему отрывают уши и хвост. Пуля с Коксом балуются и потявкивают, удирают, скользя по деревянному полу или валяются и подражают псу, который позволяет над собой измываться. А у меня чешутся руки позвонить Сашке и пригнать сюда добровольно-принудительно, чтобы племянников и сестер развлекал, вместо того, чтобы с малолеткой своей беситься то ли с жиру, то ли от недовольства, что все не по его сучьему велению. — Все семейство Басовых в полном составе, со штатом прислуги, нянь, детского педиатра и охраной, под моим четким руководством, ближе к дню рождения мелких, отправляется на Мальдивские острова. Медовый месяц, отпуск и все в таком духе. Я еду без вариантов, на бизнес ему до пизды, когда стоит вопрос безопасности детей и Люды. Было бы логично оставить Свята за главного, но тут уже выплывает другой нюанс, на почти три недели он меня не отпустит никуда, поэтому полетят все. А так как переезжаем ориентировочно к середине февраля, по крайней мере строители божились, что все закончат в срок. И не свали психованный ублюдок к Джеймсу, Мадлен осталась бы с ним и мне было бы спокойно. Но долбоеб молча отсиживается, звать его обратно, даже их соображений безопасности я не хочу, оставлять ее одну тоже. И я понимаю, что это не слишком удобно, но было бы просто идеально, если бы вы с Дашкой и детьми пожили у нас, пока я в отъезде. — Покурить я таки сбегаю. Следом за мной выходит отец, решивший видимо подышать свежим воздухом и выкурить сигаретку за компанию. Вчера мы хоть и пересекались на свадьбе Басова, нормально поговорить, к сожалению, не смогли. Меня бесконечно отвлекали, гостей было пиздец много, внимание отца постоянно пытались привлечь, это же невиданная редкость встретить судью в неформально-формальной обстановке, да еще и с семьей. В конце концов, подобные сборища не в последнюю очередь укрепляют рабочие отношения. Подобную масштабную показуху устраивают слишком демонстративно по целому ряду причин. И, увы, не всегда на первом месте стоит сам повод. Увы, далеко не он. Хотя Леонид Васильевич как раз весь вечер лишь женой и наслаждался, попросил отстать от него с рабочими моментами. От Люси не отлипал, обнимал, танцевал с ней, ухаживал и не раз, даже не с десяток вполне откровенно целовал. Покурить сбегаю, да и переговорить с отцом хотел на эту тему давно, поднимать ее за столом считаю было бы не слишком правильно, все же касается это в большей степени Лавровых, а не Басовых. А личные проблемы Мадлен обсуждать при других вообще пиздец неуместное дерьмо. — Элкинс с Джеймсом не прилетел, если вдруг тебе интересно, — щелкает зажигалкой и выдыхает тугую струю сизого дыма. — Остался на базе в штатах. Там сейчас не сказать что спокойно, и в самом деле лучше им находиться подальше от твоих детей. Пусть разберутся со своими проблемами, а уже после оказываются поблизости. Хотя доверия конечно во мне теперь брат Мадлен вызывает в разы меньше, а ведь казался довольно надежным. Жаль, очень жаль, ошибаться в людях неприятно даже в моем возрасте. — Хмыкает сдержанно, скашивает на меня внимательный взгляд. — Уебок он, как бы его не ущемило, но бросить свою бабу с детьми и задрав подбородок обиженно свалить — дно. С Элкинсом обсуждался каждый этап наших с ней отношений. Как и вопрос об усыновлении Богдана при нем же, с ним же мы обговаривали. Никто никого не упрашивал, не заставлял и не принуждал. Если дал свое согласие, то будь добр оставаться сука мужиком, а не психованной пиздой и отвечать за свои слова и решения, — сплевываю, киваю подъехавшей машине охраны, здороваясь на расстоянии, беспокоить нас с отцом никто не спешит, но присутствие свое обозначают. — А в итоге теперь девочка на взводе, постоянно извиняется, что слишком много моего времени занимает, о каких-то там неудобствах твердит. А мне уебка придушить хочется, что дал ей уверенность и после оставил в подвешенном состоянии неопределенности. — Ты слишком категоричен, не у всех такие отношения, как у вас со Святославом. Это вам на весь мир глубоко насрать за несколькими исключениями, и множество бытовых, простых человеческих проблем проходят мимо. А нормальные люди способны переоценивать свои возможности, ревновать, обижаться, ссориться. Я не говорю, что он поступил правильно и по-мужски, но я могу понять всю сложность сложившейся ситуации и ее неоднозначность. У нас в свое время с Леркой тоже всякое бывало, особенно по молодости. Никто не святой. — Ты бы бросил ее с детьми? Очень сомневаюсь. — Не бросил бы. Но браки распадаются. Отношения рушатся. Даже самые крепкие. Расходятся безумно любящие друг друга люди. Рвутся нити, что казались крепче стали. Так бывает. Когда-то ты считал, что вы с Филиппом останетесь вместе несмотря ни на что. Особенно после того, что пришлось обоим пережить и через что пройти. И где вы в итоге? — Это скорее исключение, — цокаю. — Это жизнь, сынок, это жизнь. И ни у кого нет гарантий, что спустя пару тройку лет Дарья не найдет себе молодого крепкого парня, не влюбится в него без памяти и не уйдет от меня… старика. Нет гарантий, что Людмила не устанет от подобной частично публичной, и довольно сложной жизни и не захочет простого привычного покоя и тишины. Где-нибудь в небольшом особняке вдали от внимания общественности. Нет гарантий, что Мадлен не решит, что хочет уехать к Джеймсу, потому что он ее семья, а здесь ей многое чуждо. А ты, конечно же, не рванешь следом, потому что здесь у тебя все. Ты корнями в центр врос. Базу собственную, лишь тебе подчиняющуюся начал основывать. И сваливать будет очень опрометчиво, те кто молчаливо выказали лояльность, могут перестать лояльными быть в мгновение ока. А это чревато. Может вообще произойти страшное, как случилось с Сергеем. Тут не угадаешь, что поджидает за углом. Это жизнь, Макс, поэтому постарайся стать хотя бы немного терпимее, все в конце концов ошибаются. — Ошибка ошибке рознь. Некоторые вещи я не хочу прощать. А он поступил как уебок и я не хочу даже минимально это оправдывать, — выдыхаю недовольно. — Мы в резиденции Басова, заметил? На ужине в честь его дня рождения, нового года и свадьбы разом, ты вообще осознаешь, что происходит? — Затягиваюсь, и веду плечом, на улице холодно, мурашки по коже скачут, реактивно покусывая. — На самом деле с Лёней мне всегда было довольно просто вести дела, решать вопросы и достигать определенных договоренностей и компромиссов. У него характер гибкий и мыслит он, видит некоторые вещи схоже со мной. С Сергеем вот было сложно, он мало того что раздражительным был и импульсивным, так еще и не сказать что сговорчивым. Поэтому для тебя не секрет, что с Морозовым у нас было много терок. Не меньше, чем с Мельниковым, но тот хотя бы знал, когда стоит остановиться и гордость придушить. Серега же нет… Поэтому для меня происходящее не слишком удивительно, скорее закономерно. Вы со Святом в стабильных крепких отношениях, значит наводить мосты пора и нам. — Дети — двигатель системы? — Дети — будущее. Уязвимость, страх, ответственность и невероятное счастье. И знаешь, я очень горжусь тобой, видя, что из сына, из брата, из эгоиста, что думает далеко не мозгом, а чаще всего членом, из элитного бойца, умывшегося в крови и рванувшего в гонку за влияние, ты вызрел в отца. Не по одним лишь документам, а сердцем. Взял на себя ответственность, продумываешь все до мелочей, заботишься о комфорте не только наследников, но и их матери. Искренне, а не потому что обязан. И это удивительно, видеть каким хорошим человеком все же мы тебя с Леркой вырастили. Как бы ты ни пытался доказать всем обратное. У тебя есть умеющая очень по-особенному чувствовать душа и огромное любящее сердце. Сохрани их, — сжимает мое плечо, сжимает больно и смотрит прошивая взглядом насквозь, а у меня каждое его слово отзывается внутри. Так много эмоций всегда пробуждает его похвала. Так важно услышать подобное именно от него. Так ценно. — Спасибо, отец, — выдыхаю, не чувствуя свои тридцать с накинутой сверху тройкой лет. Не чувствуя ни опыта, который нажил, набив ни одну шишку. Ни крови, что давно впиталась в руки по самую шею. Ни приобретенных знаний. Напротив него, вот так в его темные глаза глядя, я навсегда останусь тем самым мальцом, которого песочили за ошибки и хвалили за достижения. Я всегда буду тем, кто ждет, жаждет, безумно зависим от его одобрения. Тем, кто не прекратит восхищаться им, превозносить и считать мудрейшим, умнейшим, авторитетнейшим. Богом среди людей. Не меньше. — Горжусь тем, что ты мой сын, — обнимает меня за плечи, а я чувствую в глотке образовавшийся ком. — Я люблю своих детей, Макс, люблю каждого всем сердцем. И Сашку с его капризами, и девочек, что пока не понимают в этой жизни ничего. Но ты… ты — мое главное достижение, мое слабое место, любовь и боль. Нельзя выделять среди детей. Непозволительно. Но я всегда говорил, что люблю тебя и буду поддерживать безусловно, выверну этот мир наизнанку, если придется, только бы тебе помочь и спасти. — Пап… Цыкает на меня, указывая пальцем на рот, чтобы я замолчал. Вместо слов — жесты. Кивает в сторону дома, заставляя за ним следовать как на привязи, а у меня скользит в башке шальная мысль, что мне бы хотелось для своих сыновей быть ровно таким же богом, каким он стал для меня. Нерушимым авторитетом, мудрейшим, умнейшим, ценнейшим человеком. Тем, к кому они смогут прийти с любой проблемой, вопросом, неважно насколько страшной ошибкой или бедой, с любым пиздецом и в любом же разъебе. Я хочу быть для них тем, кто не откажется, не прогонит, не станет осуждать, закрывая спиной и подставляя плечо. Вызывать доверие, быть тем, кто поймет и примет их любыми, всегда выслушает и близость моя станет для них даром, а не вызывающей раздражение навязчивостью. Только смогу ли? *** Никогда не любил перетаскивать вещи с одного место в другое, эта ебаная возня с коробками, пакетами, посудой и прочим дерьмом утомляла и раздражала, ибо помимо сборов на одном месте, предстояло еще и обживаться на другом, а доверять кому-то другому собирать по полкам твои трусы с носками — так себе идея. И пусть у нас в распоряжении еще около недели, предстоит помочь со всем этим делом Мадлен. Хоть она и отнекивается, доказывая, что сама все сделает, пока няня смотрит мелких, бесконечно ползает и каждую мелочь складывает, выглядя загнанной и слишком уставшей. Ей, в отличие от нас, нужно собрать в разы больше. Свою одежду, которой неприлично дохуя, но ведь девочка, что уж тут… Так еще и много, очень много, пиздец как много вещей для детей. То, что они носят сейчас, то, что упаковано на подрост. Домашнее, прогулочное, пижамы, носочки, комбинезоны, коляски, самокаты и бог весть что еще. Не считая кроватей, кресел и развивающей мебели. Естественно, переносные ванночки, стульчики, горшки… Игрушки. Игрушки мать его, мне в машину влезет, дай бог, половина. Девочке нужно помочь, поэтому забрав куколку с работы, заехав с ним в ресторан и взяв еды на вынос несколько пакетов, едем прямиком к Мэдс, по пути забрав у кинолога псину. В городе час-пик. На светофорах заторы. Но время пролетает всегда незаметно, особенно если учесть, что проводим мы его то целуясь до пульсирующих губ, успев соскучиться за несколько часов, то активно обсуждая, что еще нам нужно купить перед тем как окончательно перетащить все в дом, где заканчиваются последние для нас приготовления. Планируется генеральная уборка, уже работает отопительная система, конечно же, подключены котлы и есть горячая вода, электричество и все остальное, вплоть до кабельного телевидения в обе части огромного дома, интернет и все остальные удобства. Свят сама святая невинность сидит и крутит в руке не трубочку от молочного шейка, который попросил купить, не ложечку для мороженного в контейнере, которое зачем-то зацепил следом. Не возможную зубочистку, что периодически от его острых зубов погибают, и от напасти этой я его пытаюсь отучить, чтобы не портил свою белоснежную улыбку. Жаловаться же будет перед очередным визитом к дантисту, что это его травмирует, расстраивает, пугает и вообще… зубные мать их врачи сука зло, насрать, что необходимое. Сидит и крутит не конфету, не леденец на палочке, а лучше бы его или крутил, или сосал бесконечно вкусными розовыми губами. Не сигарету, а лучше бы ее, потому что, несмотря на вред от привычки, я обожаю смотреть, как он курит. Оргазм стопроцентный, похуй, что эстетический. Крутит не зажигалку или телефон, а блять запечатанную кокосовую смазку на водной основе. Вертит ее в пальцах, совершенно не тонко намекая на толстое обстоятельство, требующее внимание. В который раз стоит нам собраться с ночевкой к Мадлен, как у него загораются глаза поистине дьявольским огоньком, а на губы так и желает налипнуть совершенно сучья улыбка. Он от идеи своей отказываться, как не планировал, так и не планирует, вскользь на днях у Мэдс спросив, нужны ли ей те таблетки, что лежат в ванной на тумбочке, когда мы помогали ей собирать вещи, или она больше не на противозачаточных. На что девочка рассеянно ответила, что они валяются там уже полгода, бог его знает из какой косметички выпали, нужно выбросить. Она может и проебала вспышку, не поняв, в честь чего куколка любопытствует. Зато я его знаю как облупленного и в секунды раскусил. И ведь казалось бы, какая у него здесь выгода? Ну, трахну я ее раз, другой, третий, возможно пару десятков, возможно, мы будем в постели регулярно долгие месяцы, пока она не окажется от меня снова беременна. Что с этого Святу? Если родит она от меня. Привяжет меня, казалось бы, лишь сильнее. Он к этому ребенку не будет иметь никакого отношения, ему до своих-то детей не сказать, что есть особо интерес, пусть и не полное безразличие. Но он вбил себе в голову, что хочет быть внутри меня, пока я двигаюсь в женском теле, видеть, как я в нее кончаю, чувствовать этот момент взаимного удовольствия, подарить мне новые ощущения, которыми я его давным-давно наградил. Но так как категорически отказываюсь подставляться в постели с кем бы там ни было и демонстрировать как много у Свята власти, есть лишь один единственный компромисс — Мадлен. И потому пизденыш отступать вообще не планирует. И теребит же ее, теребит настойчиво, бросает на меня загадочные взгляды, как бы невзначай и без давления напоминая, мол мы как-то обсуждали… может самое время попробовать это воплотить? Мадлен встречает немного удивленно, нянька как раз собирается уходить, прощается с нами и покидает студию. Девочка забирает пакеты с теплой едой, раскладывает по тарелкам, ловит Марселя, что пытается мокрого от снега Фрица обнять, капризно разрывая пространство вокруг плачем. По силе нихуя не слабее ультразвука. Фриц же в ахуе подергивает ушами, вероятно настраиваясь на то, что ему предстоит перенести в ближайшее время, пока не уснут дети. Мадлен носится как юла вокруг, пока не ловлю ее за бедра, насильно на колени к себе усаживая, фиксируя руками вокруг ставшей не в пример осиной талии. А ведь раньше у нее была сочнее фигура, теперь же в постоянном беге с детьми, она вытянулась словно струна, а глаза стали лишь больше. Смотрит на меня своими карими, с этими необычными вкраплениями синих и золотисто-зеленых искр. — Поешь, хватит бегать, — подталкиваю ей свою тарелку, Свят весело хмыкает, бросив беззлобно свое «папочка». Наматывает пасту в кисло-сладком соусе на вилку и втягивает красивыми губами в рот, с аппетитом поглощая. — Да я ела недавно, вроде, — задумчиво смотрит на рис в тарелке с кусочками свинины и овощами. — С этими сборами время летит слишком быстро, кажется, что недавно было утро, потом я моргнула и уже вечер, желудок просто не успевает ощутить голод. — Вот и ешь. — У тебя на коленях? — Приподнимает бровь, глядя с сомнением. — Неудобно? Никто не жаловался, — а куколке пиздец весело, закидывается курицей, всасывает свои блядские макароны и сверкает цветными стекляшками. Благо не поигрывает бровями и не скачет как с маракасами с ебаной кокосовой смазкой вокруг нас. Бесконечно шкодливое создание. — Да я и не жалуюсь, — выдыхает и берет в руки тарелку, усаживается удобнее, практически откидываясь мне на грудь спиной. Пока мои руки на ее бедренных косточках, что неприлично выступают, покоятся. Поглаживаю их бездумно, чувствую на ее коже мелкие пупырышки мурашек, как ерзает неосознанно, стоит лишь провести рукой чуть выше к ребрам, ныряя под домашнюю футболку или провести вдоль пояса мягких тонких лосин. А куколка гипнотизирует мои пальцы, облизываясь явно не потому, что так сильно дрожит за каждую каплю кисло-сладкого соуса. В его глазах совершенно иной голод разгорается. И блять впору ли удивляться? Если он прямо сказал, что с удовольствием посмотрел бы, как я ласкаю кого-то. Он и неприкрыто кайфовал от картинки меня с Алексом в постели, возбуждаясь без единого касания до такой степени, что с члена сочилось словно жидкое сгущенное молоко. И сейчас я уверен, что если коснусь его ширинки, там будет явно далеко от спокойствия. Просто потому что сценарий обещает развиваться именно так, как он ждет, по его меркам, чересчур долго. А ведь хочется. И отказывать себе пизденыш ни разу не привык. Не привык и я отказывать ему. Но в данном конкретном случае, если скажу, что иду лишь у него на поводу, очень сильно слукавлю. Очень сильно. Ужин выходит странным. Мэдс без особого аппетита доедает порцию, угощается мороженым по заверениям Свята ахуеть насколько вкусным, отпивает и коктейля. Чтобы после пойти мыть мелких перед сном, оставляя нас наедине, бросив слова о том, что в комнате, где мы обычно с куколкой ночуем, она постелила свежее белье вчера. Уходит, вероятно решив, что мы сейчас переместимся в душ, а там и… И собственно станем для общество совершенно потеряны. Друг в друге без остатка. О помощи не просит, обязанность укладывать Марса и Богдана на меня не перекладывает, я сам вызываюсь. И не только лишь во имя помощи заебанной бытом матери. Мне нравится проводить время с малыми. Нравится, что Марсель капризно требует меня, откровенно виснет и липнет мелкой колючкой. Нравится, как Богдан котенком может свернуться под боком и уснуть, доверчиво уткнувшись в мою кожу теплым крошечным носом. Нравится это ощущение силы рядом с ними, что именно я тот, кто их защитит и закроет, именно я та стена, за которой они могут прятаться, именно мое присутствие внушает им ощущение безопасности. «Если папа с тобой — ничего не бойся». Я слышал это множество раз в глубоком детстве, слышал, слушал и верил. Теперь я для них хочу таким стать. Дети как обычно прежде чем уснуть, ползают по мне как две букашки, дергают за цепочку, скребут по кольцам, тыкают в татухи, ерошат мои волосы, но не успокаиваются еще какое-то время. Радуются так неприкрыто, радуются откровенно, искренне моей близости, но усталость берет свое. И не удивляет, что сразу сдается Марсель, который как звезда раскидывает конечности в стороны, а следом и Богдан. Перетаскиваю поочередно их в кроватки, укрываю, оставляя нижний свет в комнате, вместе с настенным ночником. И замираю между их комнатой и комнатой Мадлен. Покусываю губы в нерешительности. С одной стороны, можно просто пойти к куколке, тот явно уже успел наплескаться в душе, вычистив свои идеальные перышки. Завалить его на чистые перестеленные простыни и наказать за очередные намеки. Ибо я не против чтобы он трахал меня наедине, я позволял ему это множество раз, подставляясь и спросонья, и в процессе бесконечных ночных марафонов. Для меня это не проблема совершенно. Хочешь? Бери. Я здесь и я твой. Целиком. Член, рот, задница, все что угодно, пока мы находимся одни в постели, я позволю ему все без исключений. Но нет же. Экзотическая птичка, мой однокрылый ангел и чистокровный демон желает чего-то особенного. Ему подавай изыски. И чем чаще говоришь «нет», тем активнее он добивается звучного «да». С другой же стороны… я могу зайти к Мэдс и сказать, как минимум, что дети уснули, ну а там уже как пойдет. Будет у моего визита продолжение или я вернусь на первый этаж к Святу в постель — пусть решает или загоревшаяся искра, или искра потухнувшая и давшая понять, что все же не время. Лишнее. Ненужное. Усугубляющее. Раз на то пошло она не просто доступная дырка, она семья, мать моих детей, уважаемая мной женщина и в каком-то роде любимая. Пусть не так как ей бы возможно хотелось, пусть не настолько сильно, ведь сердце прочно у куколки в руках сидит как литое. Но я не безразличен к ней, и именно по этой причине медлю далеко не впервые. Потому что вижу то, что теплиться на дне ее глаз, чувствую это от нее, и обидеть, задеть или чего хуже разрушить что-то колышущейся страстью и похотью не хотелось бы. Замираю между комнат. Желваки на лице играют. Нервы шалят, курить хочется просто пиздец, я то делаю шаг вперед, то отступаю сразу же обратно. Никогда не славился нерешительностью, а тут что-то и толкает в спину, и заставляет медлить. Вероятно, это оно и есть — отказ продолжать думать лишь наполнением своих трусов. Произойди подобное каких-то года два-три назад, она бы уже подо мной задыхалась, раскинув в стороны длинные ноги. Не было бы ни единой мысли протеста, одно лишь острое желание утолить голод, что вспыхнул внутри. Голод, который хочется утолить именно ее телом. А теперь во мне плещутся варианты дальнейшего развития событий, возможных перемен и последствий. То как это может все и упростить и усложнить. В частности в ее отношениях с Элкинсом, который ей все еще слишком нужен. А он, вероятно, может не простить нам обоим подобное. Он потому и ушел… Ведь меня стало в ее жизни слишком много. А тут я вернусь еще и в постель. Хотя как раз здесь чертовски спорно, с учетом, что сам он трахать ее не спешил. Блять. Да что же так сложно-то, а? Быть ответственным. Стараться поступить правильно. Стараться как лучше, а выйдет ведь все равно как всегда, ну так и нахуй голову себе ебать? Сука, дерьмо, дерьмище редкостное. Лучше бы реально ебался, только не с собственным мозгом, а играя телами других. В удовольствии раз на то пошло нет совершенно нихуя плохого. Это естественно. Это предусмотрено самой матушкой природой. И свято место пусто не бывает. Если не хочет насыщать девочку уебок, насытить способен я. Сомнительный альтруизм, вероятно, совсем ей не нужный, но… Еще и кукольные мать его заебы на тему нагнуть меня, оголив уязвимость. Не то чтобы это критично, но в глазах большинства тот, кто впускает в свое тело, по определению становится понятнее, ниже, доступнее и проще. Стирается тот самый флер особой самцовости, когда ты смотришь и понимаешь: а вот он мужик! С большой нахуй буквы «М» и он стопроцентно никогда не позволит себя в задницу, как пизденку доступную, выебать. Ибо существуют какие-никакие рамки. Ебет он, не ебут его, а если и ебут то где-то за закрытой дверью и держа строго в тайне, такое нельзя знать всем. Это секрет. Секрет с огромной буквы «С» и никак иначе. У меня в целом заморочек нет, но от мысли, что куколка вставит в меня даже банально пальцы перед Алексом, который что только не видел и что только не позволял с собой делать, резко вспыхивает отторжение. А с Мэдс… Ручка поддается легко, я сам ее смазывал месяц назад, чтобы не было шума, потому что дети порой реагируют на малейший звук, особенно во время неглубокого дневного сна. Я ожидаю найти ее в ванной, она любит пока я занимаюсь мелкими заскочить в душ, и повторить ту немую сцену, где она стояла голая без движений, а меня прокипятило до самой макушки… Только в этот раз я бы так просто от нее не ушел. Вряд ли смог бы. Железным терпением не славился никогда, а с учетом того накала, что нарастал постепенно, уйти было бы паскудством по отношению к ней не в последнюю очередь. Я ожидаю найти ее за ноутбуком, в наушниках, пытающейся под глупое видео расслабиться, чтобы быстрее уснуть. Ожидаю складывающей свою косметику или вещи в очередную сумку, пакет или коробку. Но никак не завернутой как блядский ролл в полотенце, с уверенно двигающейся рукой между ног, запрокинутой головой и закушенным ребром ладони, чтобы оставаться тихой. Не было призывно приоткрытой двери, намекающей на то, что она ожидает ночного визитера. Не было брошенных специально слов о том, что после того как дети уснут — зайди ко мне, поговорим. Вроде и ничего такого, а провокация. Особенно с учетом открывшейся мне картины. Не было ничего, она просто ушла к себе, не звала, не просила, не ждала, но меня обдает жаром от макушки до пяток. Волной по телу скользит острое возбуждение, что-то первобытное внутри пробуждается, толкая вперед к ней. В два шага к кровати, не закрыв до конца дверь, забыв о ней, да и зачем? Свят, не дождавшись, поднимется и наконец захлебнется в восторге, давно же подобного ждал и хотел. Обеими руками подхватываю ее под бедра, шире раскрываю и не давая ей шанса даже пискнуть в протесте, склоняюсь и жадно припадаю ртом к влажно поблескивающей киске. Я слишком давно не лакал насыщенно-кремовый вкус женщины. Я слишком по нему успел соскучиться. Мне слишком вкусно, вот так широким мазком лизнуть ее между половых губ, надавить языком на клитор и зарычать от удовольствия, когда слышу, что Мадлен давится вдохом, цепляется дрожащей рукой за мои волосы и прогибается, сильнее раскрываясь. Отзывчивая, горячая, вкусная. Мне хочется ее сожрать, я оголодавшим животным вылизываю промежность, целую гладкую киску, целую, двигая и губами и языком, обсасываю каждый миллиметр, вбирая в рот на манер члена твердый клитор. — О боже, как хорошо ты лижешь, — шепчет и дрожит, под моими губами всем телом вибрирует, руки хаотично скользят мне по волосам, она то вжимает за затылок в себя сильнее, то сама скользит по моему рту и громко сорвано дышит. — Ради бога не останавливайся, — умоляет хрипло, тянет за ткань майки, что под ее пальцами трещит и стонет. А я рывком ту стягиваю и встречаю ее отъехавший пьяный взгляд. Вижу, какие зализанные и обкусанные ее губы, какая она невозможно сексуальная, голодная, истосковавшаяся кошка, и склоняюсь снова между призывно раскрытых бедер, начав лакать чертов божественный нектар. Не удивляет то, как быстро она кончает, сжимая мою голову ногами и сокращаясь всем телом. Дрожит и дышит с хрипами, пьяная от удовольствия, глаза закрыты, рот распахнут. Рот, к которому меня примагничивает, рот, к которому я присасываюсь, проникая сразу глубоко языком, скользя по ее гладким теплым щекам изнутри, сплетаясь, делясь вкусом, позволяя ощутить вес своего тела. Целую ее голодно, целую распахивая махровое полотенце, глажу обнаженное тело, лаская округлую грудь с напряженными твердыми сосками. Влажными от капель молока, что все еще есть в ней, сжимаю их и пальцам становится мокро, а девочку подо мной выгибает с тихим стоном. Ей было мало моего рта, мало было и мне ее удовольствия, хочется дать ей больше, намного больше. — Я не на таблетках, Макс, — шепчет, когда влипаю в ее шею губами, скольжу поцелуями, оставляя алеющие метки. — Плевать, — одурманенный от желания, возбужденный до ахуя, с ее вкусом глубоко в глотке все о чем могу думать, так это о том насколько идеально и обжигающе узко в ней будет. Как она обласкает мой член шелковистыми мышцами от головки до самого корня, как будет жадно его внутри сжимать своей тренированной киской. Тугой и никем не тронутой уже долгое время. Нерастраханная, текущая для меня прозрачно и вязко. Блять… Это звучит слишком ахуенно, еще более ахуенно будет ощущаться, я уверен, пусть уже и забыл каково быть у нее внутри. — Если ты не уверен, что готов… — не даю договорить, затыкая собой, приспуская спортивные штаны, заебавшись терпеть. Направляю в нее член без промедлений, вставляя одним слитным движением до упора, видя, как запрокидывает голову, выдыхая судорожно, как обхватывает до искр из глаз, как впивается ногтями в мои плечи и оплетает ногами за пояс. — Так достаточно уверенно? — С оттяжкой обратно, и уверенно назад один-другой-третий раз по скопившейся вязкой влаге, чувствуя, как она пульсирует вокруг моего члена, как жадно едва ли не всасывает внутрь, как подается навстречу. Ощущений так много, они настолько концентрированные, они настолько яркие и удовольствие настолько острое, что у меня из глотки вырывается хриплый полурык, а глаза под веками закатываются. Двигаться в ее горячей киске кайф, абсолютный кайф, что можно познать только с женщиной, кайф по которому я если быть честным успел соскучиться, без которого можно спокойно жить, имея рядом неповторимую куколку. Но блять будем честны задница, какой бы ни была пиздатой, не должна сравниваться с бабской дыркой. Это разное. Просто разное. Слишком разное. Я двигаюсь в ней, сбиваясь с темпа, то замедляясь и окунаясь в ощущение как обхватывает, как скользко и туго у нее внутри, как пульсирует она и обволакивает. Мне кажется у меня стоит не то что каменно, член нахуй железный и каждая вена готова взорваться. То двигаюсь, срываясь на глубокие, жесткие, сильные толчки, буквально вдалбливаясь в ее тело, вылизывая хрупкую шею, припухшие губы, выступающие ключицы и плечи. Прогибаюсь в спине, дотягиваясь до полной груди, всасывая в рот сосок вместе с ареолой, чувствуя вкус ее кожи, вместе с привкусом геля для душа и грудного молока. Мне хочется ее заласкать, затрогать, затрахать к херам. Хочется двигаться в ней максимально глубоко, вставляя до самого корня, но в то же время дотягиваться губами до нежной кожи ее живота, сжирать ее мокрую киску и иметь своим ртом. — Как же хорошо ты меня трахаешь, м-м-м, — стонет тихо, мычит в поцелуе, отзывчивая, страстная, широко расставив свои длинные ноги, подается бедрами навстречу, встречая благодарно каждый толчок. — Как же хорошо ты трахаешь, — шепчет в дурмане, хрипло, свистяще выдыхает, когда нависаю вот так сверху, рассматривая ее на вытянутых руках, пока она грудь свою гладит и облизывается. И вздрагиваю как от удара тока, чувствуя скользящую вдоль позвоночника горячую ладонь. Знакомую, любимую, уверенную, а следом не менее горячие губы, что оставляют мне след на лопатке. Губы, что метят мои плечи и шею, губы за ухом и обжигающее дыхание. Пришел… — Ты блядски ахуенный бог, когда так плавно двигаешь бедрами, люблю смотреть, как ты трахаешь, — рядом с наушником, похуй что шепотом, я отлично разбираю слова. Гладит меня по торсу, толкает бедрами сзади, все еще одетый, запускает мне руку в волосы, сжимая у затылка, заставляя запрокинуть голову. — Сильнее, — просит, а я до упора вгоняю член в Мадлен, которая вздрагивает и сжимает лишь сильнее внутри. — Еще сильнее, — широким мазком языка по шее скользит, — как же я хочу оказаться в твоей заднице, растрахать ее и спустить внутрь. Один раз, второй, третий… Я не выпущу тебя из рук до утра. А в нос бьет запах кокоса. Чуть химозный, но очень яркий. Вслед за запахом чувствую, как касается влажными от смазки пальцами моей не слишком привыкшей к подобному задницы. Ему в целом не сказать что часто хочется меняться ролями. Мне не сказать, что регулярно в кайф чувствовать член внутри. И блять это так бьет контрастами, его настырная рука и ее горячая киска, его губы на моей коже, покусывания и обжигающее дыхание и не менее страстный поцелуй от девочки, стоит лишь склониться к ней. Пиздец… Я двигаюсь одновременно и в ней, и насаживаюсь на его скользкие пальцы. А внутри что-то щелкает словно плетью и коротит совершенно непривычными ощущениями. Новизна подталкивает намного ближе к пику, заставляя несдержанно выдыхать в распахнутый в стоне рот напротив. Мэдс в ахуе, я вижу в ее опьяненных глазах шок вперемешку с жаждой получить как можно больше, получить еще-еще-еще. Она не просит остановиться, она целиком, с головой утонула в экстазе, подталкиваемая в очередной раз к оргазму, сжимает меня внутри так сильно, словно на моем члене не хрупкая девочка, а мощный кулак, что готов раздавить мой хер. Я двигаюсь в ней, двигаюсь, а глаза закатываются, особенно когда пальцы исчезают, а задницу начинает распирать болезненная наполненность. Замираю, войдя в Мадлен до упора, замираю и дрожу с ней нос к носу, пока куколка в меня проникает миллиметр за миллиметром, а у меня по телу асфальтоукладчик гуляет. Я себя таким в мгновение ослабевшим чувствую, уязвимым, во власть отданным, потерявшим контроль и вместе с тем разрываемым на части от кайфа, что выключится к ебаной матери хочется. Ощущения слишком странные. Ощущения убийственно сильные. Ощущения на разрыв. Неописуемо. Я ничего похожего ни разу не чувствовал, просто не мог. Жжение и легкая боль, то как прошивает едва ли не насквозь и в то же время жарко, мокро, ахуенно сжимает член. Сзади таранит, спереди ласкает, обволакивая. Я подаюсь бедрами к Святу, выходя из женского тела, насаживаюсь на него, слыша, как хрипло стонет мне в кожу, а после возвращаюсь в горячую киску, съезжая с твердого, рельефного стояка. И задыхаюсь от смешавшихся запахов. Мне и сладко, и терпко, сильно бьет по рецепторам кокосом и зеленым чаем. Мне и слегка дискомфортно, и ахуительно. Мне так жарко, что спина враз становится пиздец мокрой, а под его губами, дрожит и слабеет каждая мышца. Меня разрывает от удовольствия, от понимания как мы выглядим, от ощущения их обоих в предельной близости, от откровенности происходящего, от того, что я это допустил. Я двигаюсь между ними как маятник, двойная стимуляция очень быстро заставляет начать сжимать челюсть с силой, чтобы не обкончаться позорно, позволив это сделать сразу им. Обоим. — Давай же, кончи, — шепчет куколка мне в шею, прикусывает рядом с загривком, царапает мне грудь, обнимая поперек торса, — кончи для меня, — шепчет, вжимаясь в меня бедрами, а я чувствую его раскаленное тело, то какая влажная его кожа, что он сам едва в силах сдерживаться. — Кончи в меня, — вторит ему Мадлен, пока я смотрю на нее сквозь узкие щели, продолжая как в замедленной съемке двигаться навстречу их телам, а из глотки вырываются слишком громкие, слишком не похожие на меня стоны, слишком блядские и откровенные. — Кончай, — хрипло выдыхает, в такт моим толчкам ласкает себя пальцами, массирует мокрый, блестящий от влаги клитор, — кончай, — выгибается, а у меня глаза закатываются от ахуя, потому что кончать она начинает на моем члене, что в ее теле продолжает двигаться. А я смотрю на эту картину, чувствую пульсацию и отпускаю себя, выплескиваясь внутри нее до капли. Дотрахивая, продляя удовольствие, взаимно с куколкой дрожа, потому что он догоняет и уплывая на волне оргазма, впивается в мою шею до боли звериным укусом. Ладно, это было хорошо. Согласен признать, что это было очень хорошо. Настолько хорошо, что тело пьяно вибрирует от ощущений оголенным проводом. И когда куколка тянется меня поцеловать, я в его рот проникаю глубоко и безумно жадно, буквально вгрызаюсь, открывая глаза и глядя на него нос к носу. Прижимая к себе за затылок, стягивая его волосы в кулаке, видя как много в нем удовлетворения, какой сука довольный, что добился своего. Бесконечно счастливая куколка, мерцающая своими сучьими стекляшками в полумраке комнаты. Ласкается ко мне, потирается носом, улыбается моя шальная пуля. — Невыносим, — шепчу ему в губы, а он облизывает мой рот и мычит соглашаясь. Ночь не заканчивается так просто. Свят всегда славился слишком огромными аппетитами в постели и один оргазм для него сродни мимолетному несущественному перекусу, когда лишь заглушаешь самый сильный голод, а насыщаешься последующими разами. Ночь не заканчивается, я оказываюсь снова между широко разведенных женских бедер, припадая губами и вылизывая ее припухшую от трения киску, притягивая к себе куколку. Глядя как вытекающую из ее тела сперму он старательно ловит языком, как лакает голодным котом, пока я целую его влажный подбородок и шею, ловлю его язык, скользящий по промежности, лижу вместе с ним. Мне пиздец вкусно вот так лизаться, сосать его губы, сосать упругий клитор, купаться в синхронности стонов и яркости реакций. Ночь не заканчивается. Девочка оказывается спиной на моей груди, распластанная, словно распятая, пока я неспешно двигаюсь в ее теле, позволяя ощутить двойную стимуляцию. Жадный умелый язык Свята, который лижет ее между ног. Лижет и мой член, сосет, когда тот покидает женское тело, трахает им свое горло. Мэдс кончает-кончает-кончает, хрипнет и стонет, цепляясь за мою руку, что удерживает ее. А я заливаю ее изнутри спермой, заливаю ее к херам, чтобы после уткнувшись лицом в пропахшую нами подушку рычать от резких толчков в свое тело. Куколка трахает жестко и быстро, трахает словно бешеный, трахает почти больно, распирая до ахуя изнутри, трахает по своей же сперме и блядски сладкой кокосовой смазке, трахает демонстративно при ней. Пока Мэдс не заползает под меня в пресловутую шестьдесят девять и не начинает своими нежными губами ласкать мой член и яйца. А я хриплю между ее разведенных ног, напротив покрасневшей киски, хриплю неметафорично затраханный. И мне и пиздец хорошо, и невыносимо. Размазывает, размазывает без сил по простыням. От члена внутри удовольствие слишком горчащее и имеющее особый привкус. От горячего, старательного, влажного жара рта и пухлых губ в венах потрескивает электричество. Мне кажется я кончая просто сдохну. Сдохну и не воскресну больше с утра. Конечная нахер. И вот такие заезды длинною в ночь мне не пережить больше. Одно дело ебать Алекса со Святом, ебать Свята с Алексом. Совершенно другое, когда ебут меня, плевать что третья с нами девушка. Плевать что мне ахуенно, пиздец насколько ахуенно, на все плевать, это слишком сильно, чтобы повторять регулярно. Слишком. Запредельно. Чересчур. Я в мясо. Я сдох. Меня нет. Закончился. Весь. Весь… Я банально не помню как вообще в комнате у нас оказываюсь после. Не помню нахуй ни-че-го, без сил распластываясь на свежезастеленных простынях. Только какой в этом смысл, если я весь липкий, потный, измазанный и выебанный как сука?.. Стонущий под ним этой ночью откровенной блядью, сорвавшийся с цепи, другой. Простыни теперь станут свидетелями абсолютной вакханалии, что мы творили. Простыням будет ровно так же просто это потом забыть, стать выстиранными и без единого следа. — Спасибо, что позволил, — слышу в шею, устало улыбаясь, с трудом растягивая пульсирующие будто обожженные губы. Язык болит, так много лизать довольно сложно, сосать проще вдвойне. Там хотя бы горло и челюсть сводит, и немеют губы. — Как будто бы я могу тебе отказать, инкуб блять, кто тебя таким развратным на мою голову сотворил? — Не нравится? — Спрашивает и сам же ответ на собственный вопрос прекрасно знает. — Обожаю. Целиком. Так люблю, что живьем бы проглотил. А теперь спи, утром Марсель устроит нам четвертую мировую, а еще нассыт рядом с кроватью Фриц. — Лениво ворочается язык во рту, притягиваю его к себе и похуй, что слипнемся смесью жидкостей и утром хуй расклеимся. Я готов вот так провести остаток жизни. Провести его с ним. *** Басов — сука. Чистокровная сука. У него походу новый фетиш заебать меня поручениями до самой сраной макушки. Ему было мало подготовки к свадьбе, когда мне приходилось жонглировать, как безумцу, сразу несколькими делами, разрываясь на организационных вопросах, отбирая персонал и проверяя едва ли не каждого лично. Басов — сука. Он сделал меня не только своим начальником охраны, а еще и доверенным лицом, вхожим в очень узкий круг, а потому участвующим в слишком многих нюансах его гребаных будней. Мало того, что я повязан со всем его легальным бизнесом, теперь я стал повязан и с нелегальным, периодически вынужденный проверять точки сбыта, смотреть за тем, чтобы лаборатории охранялись наилучшим образом и там были самые надежные люди. Басов — сука. У него появляется идея-фикс создать свою небольшую, но бесконечно преданную армию. Стать независимым от фигур вроде Кваттрокки, что ходит под Джеймсом, а тот у нас человек-настроение, человек-выгода и не меньшая сука, чем все остальные. Сейчас он играется с тобой, двигая белыми шахматами, но ничто не помешает ему, увидев выгоду с противоположной стороны, вдруг предстать в личине соперника и потенциального врага. Басов мне казался всегда мультимиллиардером, тем кто имеем огромнейшее состояние, но лишь приблизившись, я начинаю по-настоящему понимать, насколько безграничны его ресурсы, особенно после смерти Инессы и ее отца. Басов прибрал к рукам так много, что почти монополизировал часть бизнеса центра, погребая под своим влияем серьезные сферы, не оставляя никому шансов. Каким ебаным образом Мельников все еще наплаву остается с его сбытом травки и порошка, остается загадкой. С казино ему тупо повезло, реши Васильевич всунуть свое пронырливое хитрое ебало в ту сферу, остался бы Витек с хуем вместо носа. Вероятнее всего еще и вялым. Басов на мелочи не разменивается, за тот год, что я на него работаю, за все те долгие месяцы, что я отстраивал свое гнездовье, организовывал его охрану и масштабные события, успел привыкнуть к его выебонам. Если ужинать, то в самом дорогом/лучшем ресторане. Если приглашать артистов, то самых дорогих. Если заказывать алкоголь, то с транспортировкой по воздуху, а для этих целей у нашего короля есть не только личный вертолет, у него оказывается и самолет имеется под самые капризные нужды. Если же делать подарки любимой женщине, зная об ее увлечениях, то не дарить билеты в VIP-ложу под огромным куполом ледового дворца, а сука оплачивать ее непосредственное участие, вместе с пафосным промо. Команда девочек-профессионалов, что живут на острых лезвиях коньков, катаясь по льду в разы больше, чем передвигаясь на своих двух по земле, приезжает к нам в центр в рамках тура, гастролируя по всему миру. Фигурное катание, уникальная программа, не похожая на все, что вы ранее видели. Красивые трюки, дорогие костюмы, и стоящие за их спинами серьезные спонсоры. Личный самолет команды, личные же стилисты и тренер многократная чемпионка, что ушла на заслуженный покой после серьезной травмы на льду. Сам факт того, что эти малышки долетели до нас, кажется странным. Центр конечно довольно крупная точка на мировой арене похожих мест, но творческие единицы стараются вырваться поближе к штатам, там же оседая и кружа над местом. Центр не сказать, что слишком перспективен. Здесь элиты-то всего пара сотен, платежеспособных, капризных и с золотой ложкой во рту, да золотым унитазом под задницей. И куда логичнее было бы не пересекать океан, тратя безумное количество времени на перелет, но… Виной ли тому какая-то старая договоренность Басова, что поспособствовал подобному, а для выебонов такого масштаба договариваться пришлось бы минимум за полгода, а то и за год. Или это счастливое стечение обстоятельств, везение/совпадение или что-то в этом духе, хуй его знает. Я вникать особенно сильно не спешу, но заметку у себя в голове делаю, что кажется для Басова открыто намного больше дверей, в намного больше сфер, чем я мог даже очень смело представить. А это нет-нет, да уважение вызывает. Как и понимание, что врага в его лице я мог сыскать когда-то, но, слава богу, не сыскал. Потому что грянул бы пиздец глобального масштаба, локально он бы меня не стал давить. И скорее всего, как ни печально, задавил бы. Басов решает, что выступление на восьмое марта, в международный женский день вместе с командой артистов, Людмила будет наблюдать не из зала, а непосредственно передвигаясь с ними на льду. А мне бы блять вещи окончательно в дом перетащить, обновить нашу новую кровать с куколкой и позаботиться об удобстве и детей, и Мадлен, а не торчать в сраном ледовом, но нет… Кто меня сука спрашивает о моих желаниях? Люся конечно девочка-восторг, девочка-восхищение, девочка-весна, улыбается удивленная, смотрит на Васильевича огромными глазами и не верит в то, что слышит, пока я со скучающим видом рассматриваю их двоих. — Макс, это же шутка, да? — Действительно, почему бы блять при своем мужике, который непосредственно мой хозяин, если уж грубо, взять и не поинтересоваться у меня, а не пиздит ли король о том, что даму сердца своего столь широким жестом впечатлить желает? Как будто бы даже если это все просто пафосный выебон, я бы вот так под его цепким взглядом взял и выдал: да, детка, так похожая каким-то жутко странным образом на мою куколку, он пиздабол. Сука, какой цирк. — Нет, — спокойно отвечаю, встречаясь с ее глазами. Адски хочется курить, в наушнике шумит отчет после осмотра территории, здание оцеплено целиком и внутри, и снаружи, проверена каждая гримерка, кабинка в туалете и под контролем каждая работающая камера. Людмила вероятно думала, что ее просто познакомят с настолько именитыми спортсменками, а когда услышала, что у нее будет возможно совместно не только тренироваться эти несколько недель, а еще и выступить с разученной программой, теперь стоит и шокировано хлопает длинными ресницами. И не назови я когда-то Свята куколкой, назвал бы сейчас ее. Слишком яркая ассоциация, слишком по вкусу мне ее внешность, слишком они похожи как брат с сестрой. Слишком глаз радуют. Красота сочная, чистая, неповторимая. Поставить ее между пизденышем и Филом, все в один голос заорут, что тут очевидное кровное родство. И окажутся пиздецки неправы. Сраные шутки суки-судьбы. — То есть я смогу тренироваться с Fearles? С завтрашнего дня и до седьмого марта, чтобы восьмого числа выступить перед пятью тысячами зрителей? В прямом эфире федеральных каналов? С совместной фотосессией, полным видео-отчетом каждого этапа, с огромным баннером выступления, в красивом дорогом сценическом костюме, как настоящая профессиональная спортсменка мирового уровня? — На самом деле до восьмого числа включительно придется тренироваться, Люсь, — все так же ровно звучит мой голос, а хочется подъебать ее и чутка повыебываться, подработав на треть ставки еще и шутом, помимо начальника охраны, но язык прикусываю за самый кончик, до кучи прикусывая еще и щеку. Обижать девочку будет ни к чему, то что я ее восторг не разделяю и мне глубоко похуй на фигурное катание и прочее дерьмо, еще не значит что она обязана вкусы мои разделять. И раз уж Басов устроил этот спектакль ради нее, это как минимум должно вызвать если не восхищение его поступком, то нечто схожее. А еще стоит порадоваться за нее. Кажется у малышки скоро сбудется мечта. Повезло. Повезло… — Иди, — мягко подталкивает ее Леонид Васильевич, пройдясь лаской по пояснице, улыбается так мягко, что до приторности. А я подзываю к нам одного из сопровождающих, что сжимает в руке спортивную сумку с уже сшитым под заказ костюмом для тренировок, новыми коньками и всем необходимым. Указываю ему следовать за Людмилой, по привычке окидывая цепким взглядом окружающее нас пространство. Зал пуст. Но это не значит, что при желании сюда не сможет просочиться журнокрыса, желающая эксклюзив, заметив лимузин Басова, от которого я прошу его уже хуй знает сколько времени отказаться или заменить на другой транспорт, потому что нахуй слишком узнаваем. А после свадьбы народ ебнулся на всю свою дурную голову и рвется следовать за нами регулярно, а это вынуждает меня работать больше часов в гребанных сутках, чем мне бы хотелось. Вообще мне бы свалить, пока они будут тут торчать ближайшие часа два, а то и все четыре, тем более что Васильевич останется наблюдать за процессом. Я бы успел заскочить и в офис к куколке, чтобы покусать его за ухом, пока он уткнувшись в ноутбук решает свои сверхважные задачи касаемо скорого открытия реабилитационного центра. И к Мадлен успел бы, чтобы посмотреть как у них успехи со сборами и появившимися соплями у Марселя. Но Басов — сука. И он меня от себя сегодня просто блять не отпускает. А ведь четырнадцатое чтоб ему сралось февраля на дворе. Он-то своей девочке подарок вручил в виде путевки в мечту с любимой командой, тренировками и прочим. А я вот подарок куколке вручу разве что ночью, и похуй что с самого утра его ждали в постели завтрак и цветы, и он был более чем счастлив, прогибаясь под ласку. Свят возможно забыл, или перестал придавать значение той кровавой клятве, что прозвучала когда-то. Для него вероятно сегодня не очередная пресловутая годовщина. Не точка невозврата, когда меня окончательно придушило чувствами. Но для меня четырнадцатое, не пафосный романтичный праздник влюбленных, а особая дата для нас двоих. Именно его мне более привычно в памяти воскрешать как начало чего-то сверхмощного. Считать нашим днем. И хотеть его выделить, снова насытить, убедиться в тысячный раз, что он для меня все, что я стал для него таким же. И пусть в прошлом году он пронесся мимо нас калейдоскопом тягучего удовольствия, когда мы насыщались друг другом, захлебываясь чувством близости, наконец соединенные воедино. То сегодня… Я снова удивляюсь тому как быстро время летит. Как оно скорость увеличивает, когда мы вместе и нам пиздец кайфово. У меня было много задумок по поводу того, что я могу для него сделать, а на фоне поступков его отца, тоже появилось желание быть достаточно громким. Но дарить ему очередное кольцо в преддверии девятого марта, которое я планирую не первый месяц? Глупо. Дарить очередную секс-игрушку, украшение на его красивую шею или изящное запястье, тащить к нему псину в пару к Фрицу или тощую кошку для Куска… Такое себе. Я бы отвез его на выходные к океану, целовал его под звездным небом, трахнул на белоснежном песке на пляже, осыпал снова лепестками в номере с шикарной кроватью, пил с его губ шампанское и кормил его бананом в шоколаде, глядя как заглатывает его целиком дразнясь, облизывается и демонстративно громко стонет блядью. Я бы шептал ему миллион, миллиард, бесчисленное количество раз как сильно его люблю и у чувства этого нет ни границ, ни размеров. Я бы звал его личной вселенной, а наши чувства магией и целовал-целовал-целовал, оставляя на губах ссадины, но все равно не в силах оторваться. И дышал им до ахуя, дышал до обморока, дышал всегда. Но Басов — сука, возможности у нас куда-то улететь даже на выходные сейчас нет. И это бесит, пиздец как бесит, а морда счастливого Васильевича как серпом по яйцам. Ему-то пиздато, кто же спорит, а мне что делать? Преисполняться в долготерпении? Ахуенные перспективы. Ахуительные. Потому что молча смотреть на то как катается его жена на коньках с тренером и девчонками, знакомясь и пытаясь повторять движения ему скучно. Нужно еще и на уши мне присесть. — У тебя очень красивые дети, Макс, — и не поспоришь, поворачиваю к нему голову, лодыжка лежит на колене, еще чуть-чуть и я измажу его выглаженные брюки тракторной подошвой ботинка. Можно было бы сесть более цивилизованно, но меня все бесит, а потому хочется побесить и его. Что Васильевич на удивление мне позволяет. — Сыновья, — задумчиво тянет, переводя взгляд в сторону Людмилы, выглядит непривычным, если не сказать странным. — Я только недавно осознал, осознал слишком поздно, что сыновья — гордость, настоящая подлинная роскошь и истинное богатство. — И снова в точку. Дети, что неожиданно, но на самом деле оказалось огромной ценностью, какой-то безусловной любовью, и ровно таким же паническим ужасом, потому что каждая мелочь касающаяся их состояния пугает. Мне казалось подобные чувства способно вызвать лишь все, что касается куколки. И отца с братом. Но нет. Сердце не прекращает делить себя на сектора, вручая по кусочку близким мне людям. — У вас очень красивый сын, Леонид Васильевич, чрезмерно, — чуть ехидно отвечаю, можно было бы поблагодарить за комплимент моим мелким, но я сегодня скотина язвительная, потому что торчать в ледовом не хочу, а никто меня собственно не спрашивает о желаниях. Поводок натягивается — сопротивление исчезает. Песик. — Да уж, ты оценил по достоинству, — в тон мне хмыкает, мимолетно наградив понимающим взглядом. — Отец Инессы, мир его праху, едва ли не единственный кто возлагал на меня огромные надежды. Нет, были многие, кто отмечал, что я хорош в расчетах, прогнозах и аналитике. Молодого и амбициозного парня видели, но пропускать слишком быстро к верхушке и давать шанс пробовать себя на лидирующих позициях, не хотели. Тот самый случай, когда ты слишком хорош, и именно поэтому недостаточно награжден. Тебе завидуют, тебя пытаются припрятать как козырь, чтобы другой не отобрал, тебя хвалят, но все реже, чтобы не зазнавался, иначе осознав свою истинную цену, вылетит птичка из клетки в огромное небо возможностей. А назад ее не поймаешь. — Экскурс в прошлое, благодарю, не просил, но сказать, что меня мало интересует все это, не могу. Нельзя вот так на чужую откровенность гавкать невоспитанно. Я может и хамло, местами абсолютное быдло, но мать учила проявлять хотя бы простое уважение к чужой искренности и плевать, что она может быть одним из рычагов влияния. Посвящать в тайны прошлого могут по нескольким причинам. Проверка на вшивость, попытка сближения, наделение информацией, которая заставляет нести за это знание ответственность. Подготовка к чему-либо. Какой из вариантов наш? Хуй его знает, поэтому продолжаю слушать. Молча. Вставлять шпильки явно не время. — Мои таланты не единственное, что свело нас с тестем. Обстоятельства и протекция Михаила не в последнюю очередь сыграли свою роль. А еще Инесса была со специфическими вкусами и в постели, и по жизни. Детей иметь не могла, в семье единственный ребенок, а это к сожалению тоже было неисправимо. Моя бывшая покойная жена была порочной, избалованной, зависимой. И несостоятельной как женщина. А тесть болел очень противным и неизлечимым хроническим системным аутоиммунным заболеванием, которое начав вырабатывать антитела, сжирает свои же органы и ткани. Красная волчанка перекусывала его сосудами, порождала бесконечные воспалительные процессы и довела в конечном итоге до полного поражения почек и их пересадки. Болезнь его трепала, хрустя организмом как крекерами. Диеты, правильное питание, попытки выхода в ремиссии, и даже несколько успешных. Но сдвигов в лучшую сторону никаких. Он поэтому и поддержал мое рвение развивать себя в фармакологическом бизнесе, подарил мне мои первые лаборатории. Спонсировал, содействовал, знакомил с партнерами, находил клиентов, оплачивал испытания и очень активно продвигал. Его рекламные компании и мои первые крупные контракты дали огромный толчок в будущее, в котором я сейчас нахожусь. Если бы не он, кто знает, где я бы сейчас был. И с чем. Он в меня верил и считал своим сыном, потому что сам больше детей иметь не мог, рисковать со своим заболеванием не хотел, генетика — отвратительная лотерея, играть в которую порой просто не стоит. Ибо глупо. — В наше время рожают даже с ВИЧ, — отмечаю мимоходом. Медицина сильно продвинулась, вирус научились делать неактивным и более того даже безопасным для незараженных, что позволяет больной женщине забеременеть естественным путем и родить здорового ребенка. — Рожают даже с гепатитом, Макс, — фыркает, посмотрев на меня со скепсисом. — С множеством очень опасных синдромов, коварных генетических мутаций, игнорируют тот факт, что у них есть погрешности в ДНК и многое другое. Рискуют, а рискнув… понимают, что в лотерею проиграли, обмануть природу не вышло, процент сработал в другую сторону, и детей — которые не виноваты в глупости родителей — выбрасывают. В мусорные баки рядом с перинатальным центром, например. Богдану очень повезло, что его нашли. А скольких из них — брошенных, как котят, не находят? — Сжимаю челюсть до боли, потому что тема больная и внутри от мыслей неприятно подергивает. Я вспоминаю ту ночь, свою сигарету и детский плач, глядя весь этот год на сына и понимая, что он мог умереть и не смотрел бы тогда на меня, с этой его наивной улыбкой и потрясающе чистыми глазами. Не жался к моему боку беззащитным котенком… И сердце болезненно ноет в груди. Я спас его. А скольких ежедневно не удается спасти? Сколько невинных душ погибает? Омерзительная правда ебучей жизни. — Однако ты не знаешь, что за котенка в мешке подобрал. Это может быть как приятный, так и не очень сюрприз. — Богдана проверили с макушки до крошечных пяток. Он абсолютно здоров, а по множеству показателей не уступает, а то и превосходит Марселя. — Резко отвечаю, горячей волной прокатывает по позвонкам злость за сына. За сомнения в нем, пусть я и понимаю, что Басов прав. Прав, черт возьми, я не могу знать какие сюрпризы хранятся в крохотном теле ребенка. Только ни за что от него уже не откажусь. — А что припасла нам генетика и мы, и вы, узнаем позже. Я как оказалось тоже не богатырь и не самый здоровый лось, — указываю попеременно на сердце и ухо. — Буду лишь рад за вас, если ты прав и ребенок здоров. Буду лишь рад. Людмила и вправду умеет держаться на льду. Видно, что любитель, до профессионалов не дотягивает, но очень старается и поэтому вполне достойно повторяет за ними движения. Растрепанная, с довольной улыбкой, скользит на новеньких коньках и усыпляет нахуй. Первые полчаса я просто смотрю на нее как на движущуюся точку. Потом Басов втягивает меня в диалог, зачем-то рассказывая о почившем тесте, о бывшей жене и собственной молодости. Вспоминает Сергея Сергеевича, сквозя тоской в глубоком голосе, при этом следя за Людой. А я зная их сорокалетнюю историю с Морозовым вдруг замечаю мелкие детали, и вправду веря что Васильевичу сильно болит, вероятно, никогда и не перестанет. А утрата оставила на нем нестираемый чернильный след. Людмила катается, а я зеваю. И понимая, что еще немного и меня тут в кресле к херам вырубит, вываливаюсь на промозглую улицу покурить, заодно посмотрев, что там у нас на территории происходит. Пусть мужики и молчат, а было бы что-то сверх нормы, давно оповестили бы. Сигарета прилипает к нижней губе, горечь дыма заполняет меня как блядский джин свою чертову золотую лампу, прикрываю глаза на пару секунд, наслаждаясь настолько простым действием. И как бы можно ведь не мешать человеку работать. А я сука скучаю. Я сука его слишком сильно люблю, чтобы молчать дольше пары часов. Не получается. — Хочешь покатать на коньках, куколка? — Спрашиваю игриво, подмигиваю проходящему мимо меня наемнику, тот глаза до затылка закатывает. Они все так делают, бляди сраные, когда слышат мои разговоры со Святом. Подъебать же — святое. И мне. И им. Весело, хули. Тот, кто дает пизды даже за мелочи, сюсюкает со своей куколкой. С членом. Удивительное для них обстоятельство, только обсуждаться за этот год уже перестало. Привыкли и адаптировались. Не могли не. — Вообще-то я планировал для нас свидание в постели, — тянет с легкой хрипотцой. — Китайская лапша и глубокий минет. Ты бы забрал меня из офиса, мы бы заехали в ресторанчик неподалеку от нашего комплекса, забрали Фрица у кинолога и воплотили желаемую мной программу в жизнь. — Звучит сильно хорошо, заставляя облизаться и вкусно затянуться целые легкие. — Воплотим. Глубокий минет и китайская лапша — слишком идеальная комбинация. Но. Хочешь ли ты покататься на коньках, душа моя? — Спрашиваю еще раз, сдерживая рвущийся из глотки смех. Поржать пиздецки хочется, особенно понимая с каким выражением лица он сейчас пытается понять, что я имею в виду. — Я не совсем понимаю, ты шутишь? — С сомнением спрашивает. — Это какое-то завуалированное предложение выехать на свидание в необычное место? Ты нашел какой-то тематический отель или клуб? Ролевая игра? Приготовил сюрприз и хочешь вытащить меня в найденное тобой место, но не хочешь открывать карты? Какие к черту коньки, Макс? — Самые блять обыкновенные, — со смешком выдыхаю, веселит просто пиздец. — Я зову тебя покататься на самых обычных коньках, Свят, острые лезвия, белоснежные ботинки на шнуровке, чертов покореженный лед. В самом что ни на есть прямом сука смысле. — Откидываю докуренную до фильтра сигарету щелчком пальцев в сторону, засовывая замерзшую на морозе руку в карман и выдыхаю облако пара. Холодно, мать его. — Я не вставал на коньки мне кажется с начальной школы. Когда-то давно нянька водила меня заниматься, и мне даже нравилось. Года полтора, не больше. Я уже и не вспомню даже основ и скорее всего буду просто скользить по льду не лезвиями, а задницей. И отморожу ее к херам. С чего вдруг ты захотел такой экзотики? — Когда он разговаривает серьезно, объясняет или рассказывает, мне хочется его еще больше сожрать. — Я просто сейчас сижу в ледовом дворце. С твоим отцом. С кучей охраны, что оцепила периметр и наблюдаю как Людмила развлекается на льду с симпатичными спортсменками. Могу еще раз спросить: не хочешь ли ты, куколка, провести какое-то количество времени со мной в этом огромном холодильнике, пока я жду их с тренировки или же ты дождешься меня дома? Водитель подъедет к тебе в любое время, я его предупредил. — Боже, ты в этом смысле… Я лучше заберу Фрица пораньше, приму душ и закажу нам еды к определенному времени. Или поеду к Михаилу с детьми, как раз заберешь меня, после того как сопроводишь отца с Людой. От предложения покататься на коньках, я все же откажусь, потому что удержать при себе руки будет очень и очень сложно. Я по тебе пиздец соскучился, — понижает голос до чувственного шепота. А мне все что остается — попрощаться с ним и отправиться к его отцу. Чтобы упасть на соседнее кресло и уставиться с минимумом интереса на чертов каток. — Не знаю рассказывал ли тебе Святослав, но в возрасте примерно девяти-десяти лет он занимался на льду. Его нянька упрашивала меня несколько месяцев позволить талантливому мальчику проявить себя, убеждала меня в том, что с его внешними данными отдавать его на борьбу, как всех его одноклассников или на футбол/хоккей, что грозит лишь травмами, глупо. А Святушка от природы гибкий, довольно изящный для мальчишки и очень способный. Женщина была хорошая, человечная, пусть и бесконечно одинокая. — Новый виток душещипательных историй, но если о прошлом самого Басова слушать хотелось в пол-уха, то детство куколки увлекает. — Я думаю после того как вам с Мадлен пришлось подбирать няню для детей, ты понимаешь насколько это сложно. Большинство молодых девушек, да и женщин уважаемого возраста стремятся быть нянями, потому что это во-первых хорошие деньги, а во-вторых более чем приличные условия. Нянь возят с собой по курортам, вводят в семьи, по мере возможности поддерживают финансово, продуктами и всем остальным. Няня становится доверенным лицом. И в свое время желающих смотреть наследника Басова было сумасшедшее количество. Всем хотелось денег и посмотреть мир, да прикоснуться к красивой жизни. Им на детей было глубоко плевать, в их глазах читалась лишь жажда выгоды. Но не у нее. Не имея своих детей, она искренне любила чужих. Некрасивая, но как человек приятная и располагающая. Пеклась в первую очередь о комфорте своего подопечного, не стесняясь иногда вступать в спор. Инессе было все равно, они общались редко. Нянька звонила чаще всего напрямую мне. И вот попросила тогда водить Свята на каток. И он надо сказать на время идей загорелся, стабильно ходил несколько раз в неделю, выглядел довольным, воодушевленным, но, как всегда у него и случается, быстро перегорел. — Не удивляет. С учетом как швыряет куколку из одного в другое, из стабильного у него эти несколько лет — я. Все остальное пролетает мимо. Возможно это его пресловутый поиск, возможно когда-то он станет более степенным, возможно нет. — А я сейчас смотрю на Людмилу и думаю о том насколько красивым он мог бы быть на льду. Статный, высокий, с царственной осанкой и уверенным взглядом. В нем есть эта гибкость, пластичность и плавность линий. Они оба удивительно красивы. А на коньках смотрелись бы и вовсе потрясающе. А так одна лишь ласточка будет порхать и то непродолжительное время. Я рад, что могу хотя бы частично исполнить ее мечту. Жаль, что мечту сына, какой бы та ни была, я исполнить вовремя не смог. А время теперь не вернуть и ошибки не исправить. — Сейчас у него все хорошо, более чем, смысл предаваться меланхолии и вспоминать прошлое? — Спрашиваю прямо, чувствую его проницательный взгляд, внимательный и пронзительный, словно насквозь прошить меня хочет и все до единой мысли из головы выудить. — Слушай своих детей, Макс, слушай и пытайся услышать чего они на самом деле хотят. Чтобы потом как я не жалеть. — Хороший совет. Только ответить мне ему на это нечего, кроме как выдержать пристальный взгляд светлых глаз. — Я не говорил Святославу, но его няня умерла два года назад. Тихая, спокойная, безболезненная смерть во сне. Она так и осталась одинока, всю жизнь помогая растить чужих детей. — Жаль, — цокаю, поморщившись. Скука превращается в какую-то меланхоличную грусть. Эти рассуждения о прошлом, о цикличности поколений, об ошибках и всем остальном приглушают предвкушение нашего типа свидания с куколкой позже. Надо бы настраиваться на нужный лад, а Басов тут своей печалью фонит и топит в сожалении. Я понимаю о чем он, признаю что в моих глазах он стал другим. Чем ближе я узнаю этого человека, тем более… человечным он кажется? Со своей болью, ошибками, просчетами, победами и безусловно поражениями. Он безумно богат, он богат настолько, что ему можно очень многое списать на капризы и деформацию личности, потому что так много денег не могут не оставить на душе след, что-то меняя, замещая, обесценивая. Он раздражающе пафосен и претенциозен, но сила его амбиций позволила ему добиться невероятных высот, чтобы прокормить не одно поколение впереди. Он может и сволочь, отборная сука и во многом откровенная мразь, но то какое будущее он дает своему ребенку, пусть он отцовской любовью Свята и не наградил в детстве, какое будущее ждет его внуков… За подобные ресурсы ему можно вообще все простить. Абсолютно все. — Мне когда-то казалось, что отец Инессы чертов монстр. Человек привыкший управлять из тени, тот, кто не светится на камерах, не позволяет всем и каждому знать свое настоящее полное имя, кто жил в изолированности и кричащей царской роскоши. Его презирали, потому что считали что он намеренно превозносит себя в наиболее высокий ранг и отдаляется, просто потому якобы лучше других. То самое одиночество сильного, слишком могущественного. О нем шептались, пытаясь подобраться через дочь. У Инессы же в постели такая вереница желающих попытать счастья крутилась, что у меня создавалось ощущение, будто моя жена превращается в слишком доступную помойку. Со временем дойдя до откровенного отвращения мы перестали с ней не то что спать, секс там был посредственное мучение с периодичностью раз в сезон в слабых попытках изображать существующий брак. Мы перестали с ней даже разговаривать. — А развестись? — Ширма, прикрывающая ее похождения в моем лице, обязана была быть, а благодарность за старт, поддержку и продвижение не позволяла отвернуться от ее отца. Он не был плохим человеком, в чем-то стал мне действительно близок и как минимум уважаем, пусть и держал в руке поводок, что тянулся к моей шее. Я научился у него искусно играть, быть хитрым, манипулировать и всегда без исключений видеть именно для себя выгоду, а уже после для всех остальных. Он порой откровенно говорил мне, что я куда больше похож на него, словно мы действительно родственники, чем родной ребенок. Схожий склад ума, со временем почти синхронно принятые решения и многое другое сплотили. Он не любил Свята, ему было незачем. Но он его обезопасил и пока был жив, Инесса сидела смирно. Только волчанка его догрызла, в конце концов. А сука сорвалась с цепи, ранее не представляя в себе угрозы, вдруг ухватилась за завещанное ей отцом, разозлилась, что он оставил мне часть активов, бросилась играть в свои дерьмовые игры с алчным Чистяковым. А не начни они играть, куколка перед моим лицом не нарисовалась бы тогда роковой осенью. Звезды мать его сошлись слишком удачно-неудачно. Запуская цепочку событий. Судьба все-таки любит крайне не смешно шутить, меняя жизнь множества людей одним единственным событием. Ведь стоило тестю Басова умереть, как все пришло в движение и вот где мы сейчас. — Не дохрусти волчанка свой крекер в его лице, Инесса не сорвалась бы с цепи, а я бы ее не сумел наконец устранить и освободиться. Вы со Святославом могли бы никогда друг друга не увидеть и не узнать. И как итог я не приобрел бы тебя в качестве своего доверенного лица, сближаясь с одной из самых мощных движущих сил центра — твоим отцом. Удивительно, правда? — А еще у вас не было бы мультимиллиардного состояния. Молодой жены и внуков, которых вы растите как родных детей. Кто из нас больше приобрел, Леонид Васильевич? — Безусловно я, Максим, безусловно я. Жаль лишь что часть себя похоронил и с нами нет Сергея, чтобы увидеть что сын его вошел в ремиссию и стал счастливым. — Все нельзя ни обрести, ни сохранить, — так себе философия, но слетает с губ. — Веришь в баланс? — Успокаиваю себя этим, — фыркаю, а он понимающе хмыкает и замолкает. *** Сука свершилось! Пере-мать его-езд. Вещи перевозим на арендованном микроавтобусе сами, мужики, спасибо им за это, помогают с разгрузкой, напрашиваются на новоселье и толсто намекают на то, что я не отъебусь от этой традиции. Куколка упахивается в офисе, разъезжает с сопровождением на интервью в честь готовящегося открытия. Шастает по фотосессиям для разворотов журналов, пропадает в салонах красоты, начищает свои ахуенные перышки. Пока я пытаюсь не свихнуться в попытках и Мадлен помочь. И работу работать с Басовым, что требует моей участливости. И реагировать на перемещения Свята, срываясь к нему в течение дня хотя бы на пару десятков минут, чтобы вдавить в ближайшую стену или усадить на чертов деревянный стол и сожрать его вкусные розовые губы, потому что вдали от него не живется, не дышится, в дали от него никак. И вроде все планировалось до двадцатых чисел февраля, но в итоге растягивается до начала марта. Мэдс на наши с куколкой заебы откровенно насрать, она получив отмашку и добившись чтобы ее вещи были в первой волне перевозки к моменту, когда мы со Святом оказываемся рядом с входной дверью в свою часть дома, уже успевает неплохо обжиться. А я покручивая на пальце ключи с забавным брелоком в виде обдолбанного лося, смотрю на Фрица что покорно сидит на земле и Куска, что развалился на всю переноску и думаю, какого хуя внутри так волнительно, словно я блядский экзамен иду сдавать, а не собираюсь провести первую ночь в своем собственном доме? Щелчок двери, писк охранной системы, автоматически загорается нижнее освещение вдоль плинтусов. Тускло, но вполне достаточно, чтобы не разъебать свою дурную голову в кромешной темноте. И надо бы заходить, а мы поворачиваемся друг к другу и как идиоты просто стоим. Просто смотрим. Свят прижимает к груди пушистую девочку-альбиноса, хаски со звучным именем Принцесса, которую он притащил вчера и сказал, что это теперь моя «дочь», получив в ответ почти истерический хохот и следом добавив: это не замена ребенка, но это единственная дочь, которую я могу тебе подарить. И сказал это так серьезно, встревоженно моргая длинными ресницами, что смех мой застрял в глотке, веселье смыло щемящей нежностью и в следующий миг я оказался у его ног, словно именно там мое чертово место. Гладить щенка на его коленях, гладить касаясь его тонких пальцев, знакомясь с новым членом нашей суровой мужицкой семьи, понимая что это первая девочка в нихуя не цветнике, оказывается чуть трогательно и забавно. Вертлявая малышка до ласки еще более жадная, чем сука-Кусок, который если прилипнет, то будет сидеть как долбанный пиратский попугай на твоем плече и ты эту скотину с себя не стащишь, ибо себе дороже, расцарапает всю шею к хуям. Даже лисы Фила не настолько прилипчивые, как мелкий комок белоснежной шерсти с премилым розовым носом и едва ли не неоново-голубыми глазами. Она всю ночь проспала, уткнувшись мне в шею, ее не смущали ни поцелуи хозяев, ни мое перемещение по кровати. Стоило лишь мне оказаться лежащим на лопатках, как Принцесса сворачивалась над моим плечом и затихала. И вот, сидит на руках куколки, сверкает глазами потусторонними, в ожидании, когда ее то ли в дом первой впустят, то ли вместе с ней войдут. — Обычно перетаскивают через порог невесту, — расплываюсь в ухмылке, а Свят свои бесконечно красивые глаза закатывает, давая понять, что об этом думает, но с места не двигается. — Иногда запускают первым кота, чтобы он прогнал злых духов. — Здесь никто до нас не жил, откуда им взяться? — Ты пытаешься найти логику в суевериях? Это как считать, что в болоте и правда водится водяной или ведьма, я тебя блять умоляю. — Ну, так заходи, — кивает мне на порог, склоняет голову набок, а волосы красиво рассыпаются завораживая. А я себя вмиг отупевшим чувствую. Потому что… когда мать вашу я перестану настолько остро на него реагировать? Вот до покалывания в сучьих пальцах, что должны были уже нахуй на морозе отмерзнуть. Я смотрю на него и глаза словно прилипли, как чертов язык малолетки зимой к сраной трубе. Смотрю и хочется себе хорошенько вмазать, выстрелить в висок, чтобы перезагрузить снова подвисающую систему. Я на нем помешан. Я настолько по уши, что стоит лишь ему словить меня своими цветными стекляшками, невозможно кукольными и любимыми, как я пропадаю. Связь с миром теряется. Стоял бы и таращился, даже не моргая, забывая и о дыхании, и обо всем вообще. Как дебил. Заходить значит, да? Глупо. Глупо-глупо-глупо, увидь нас кто со стороны, оборжался бы с двух идиотов, но так похуй. Подхватываю на руки в свадебном стиле, что сделать в верхней одежде не сказать что просто, но цель поставлена, плевать, что исполнение хромает, через порог я его перенесу. Глупо. Его смех прокатывается эхом по участку, Принцесса лает, Фриц подхватывает, а у меня дрожит в горле веселье. Но я делаю с ним на руках несколько шагов, выдыхая куда-то в макушку: теперь это наш дом, куколка, только наш и мы обязаны быть здесь счастливы. А после ставлю его на идеальные длинные ноги, глядя как отпускает щенка, который срывается с места и бежит все обнюхивать, заносит переноску с Куском, а потом ловлю в объятия. Его губы прохладные, кажутся с мороза безвкусными, но стоит лишь языкам сплестись, как затапливает привычной сладостью рецепторы. Нужно закрыть дверь, не выстуживать прихожую, дом и без того только-только прогрелся до оптимальных показателей, но он целует так вкусно и необходимо, что не оторваться. Его руки холодные, пальцы просто ледяные и когда он ныряет ими в ворот моей куртки, оплетая шею, вздрагиваю, но не отпускаю, продолжая к себе прижимать. И стоило бы осмотреться, раздеться, погреться, выпить чего-то горячего, возможно перекусить, пойти в душ и следом упасть в постель или ровно наоборот, сразу в постель, а после перед сном в душ. Не суть важно. И стоило бы включить свет, спросить отчет у мужиков, по поводу нашей «тренировочной базы», все ли ушли, заперли ли здание или кто-то снова остался с ночевкой. Стоило бы многое, но моя куртка стекает с плеч, туда же падает его модное пальто и снуд. Дверь захлопывается пинком ноги. Не глядя. Вслед за его пальто на пол летит свитер, мои ботинки — его ботинки, моя толстовка и водолазка, его рубашка, нательная майка и к моменту, когда мы доходим до дивана в гостиной, рядом с потухшим новеньким камином, остается на теле лишь по паре штанов. Дыхание горячее, раскаленное, прерывистое. Касания жадные, требовательные, болезненные. Я слышу как рокочут в груди его стоны, и падая на задницу на диван, глядя как опускается на меня сверху, понимаю что выиграл ебаную жизнь. Потому что в руках моих ангелодемон с исключительно божественным вкусом и гибкостью змеи, сейчас вытрахает из меня собой душу. Он в моих руках, мы в нашем ахуительном доме, вокруг носятся псы, скребется в переноске недовольно Кусок, а сердце бьется в груди как сумасшедшее. Но это сука лучшее, просто лучшее из возможно, что только могло с нами произойти. Штаны и белье к ногам, его белые носки выглядят в разы невиннее чем куколка, что смачивает мой член слюной, сцеживая ее с розовых зацелованных губ, чтобы после впустить в себя. Туго и больно, медленно, но без единой остановки, цепляясь за мою шею и плечи, опускаясь-опускаясь-опускаясь и дыша так громко, словно еще секунда и до гипервентиляции. Это не секс, назвать это чем-то настолько естественным, но все же простым — обидное преуменьшение. Потому что проводить руками по его сведенным лопаткам, целовать его терпкую кожу, и подаваться бедрами навстречу — что-то совершенно точно иное, абсолютно запредельное. Он мистически красивый когда вот так прогибается на моем члене, словно танцует, скользя гладкими шелковистыми стенками по стояку, ласкает чувственными руками и смотрит-смотрит-смотрит пристально, смотрит глаза в глаза, смотрит притягивая к себе за цепочку, что на пальцы наматывает. Я обожаю когда он такой, когда присваивает и метит своим запахом, когда подтаскивает к себе за цепочку, когда кусает мне губы и катается на члене, крутит бедрами сраные восьмерки, наслаждается, так неприкрыто наслаждается. Блядский боже. И не впервые же, я трахал его много, часто, в самых разных местах, позах. С разной же интенсивностью. Я трахал его нежно и жестко, оставляя синяки на бледной молочной коже от несдержанной страсти и вылизывал с ног до головы, топя в тягучей ласке. Я трахал его быстро и спешно, трахал ночами до обморока, изводил до истерики, слизывал его слезы, что стекали по гладким щекам на пике удовольствия. Я изучил каждую его родинку, каждый микрошрамик, я знаю каждую точку и изгиб его потрясающего тела. Но он ни разу не меньше сводит меня с ума. Мое безумие все еще пиздец концентрированное. Наша вселенная как никогда пульсирует жизнью, а магия мерцает, перескакивая от моих кончиков пальцев к его телу, растекаясь по молочной коже. Перескакивает от его распахнутых губ, которыми метит мои плечи и кисти и растворяется в моем теле. Не важно сколько дней, часов, ночей, недель, месяцев… лет пройдет, наша вселенная будет все так же наполнена эти безразмерным чувством. Наша магия будет заполнять собой все. Я обожаю это. Я его обожаю всего, особенно когда безошибочно предугадывает, когда стоит ускориться, как продлить наш кайф, как дойти до совместного оргазма, чтобы стон слился воедино, а густые капли на моем теле выстрелили в тот самый миг, когда сперма разливается в нем. Я обожаю это. Обожаю то как дрожит, как вжимается в меня, как целует и едва ли не душит все еще намотанной цепочкой, как жжет кожа шеи снова поцарапанная, как перебарщивает и прикусывает мне губы до крови, а после лижет извиняясь. Обожаю этот взгляд после секса, пока я все еще у него внутри, пока удовольствие продолжает скользить по нервным окончаниям, эти минуты предельного единения. — Обожаю, — выдыхаю и что-то растапливается внутри, стекает патокой по воспаленному нутру. — Можно ведь было подождать каких-то полчаса до кровати. — Кусок сейчас разгрызет переноску, выскребая себе как крыса путь наружу, — беззаботно отмечает, а меня накрывает приступом почти истерического веселья. — Интересно, если купить ему кошку, он станет более послушным или вообще сведет нас к хуям с ума, в попытках выебнуться перед дамой? — Делает вид, что не замечает как меня ломает от смеха, подрагивает на моих руках, пока я откровенно ржу. — Или Куску нужна не кошка, а кот? — Приподнимает бровь, а следом округляет глаза. — А коты могут быть геями? — В случае с Куском разве что пидарасами, самое противное пушистое существо в мире из встреченных мной. — А он тебя любит, а ты о нем вот так… — Так потому и любит, что подобное к подобному. — И мне с вами обоими жить, кошмар. — Судьба у тебя такая, куколка, с первого мать его шага на мою сраную базу, судьба, что поделать, — хмыкаю и выдыхаю шипяще от ощущений, как съезжает со все еще слишком чувствительного члена, а глаза так и норовят закатиться под веки. Приятно бля, приятно что пиздец, не отпускал бы. — Да иду я блять, не вопи, — кричу в сторону переноски, слыша как голосит кот. — Дьявольское отродье ебать тебя в душу. — Какой хозяин, таков и… — У тебя три минуты дойти до кровати, куколка, — не оборачиваясь кидаю угрозу, шлепая по полу в сторону переноски. — Иначе дубль второй будет здесь же и в итоге, Мадлен найдет нас завтра затраханными на куче собственных вещей практически на пороге. Ахуенная картина будет, правда? *** Съемки промо, фотосессия, огромные плакаты, дорогие костюмы. Королеве — королевский размах. Стоило ли сомневаться, что Васильевич разъебется, но девочка его получит лучшее, от лучших, с лучшими? В своем стремлении ей угодить и подарить сказку, он не жалеет ни времени, ни средств. Только самые дорогие машины, самые уникальные камни, самая известная во всем сраном мире группа и похуй, что для работы с ними ей нужен переводчик, который как нить между ней и командой, помогает и мысли/опасения выражать, и понимать тренера. В день выступления Людмила так нервничает, что за час до события пытается в панике справиться с приступами тошноты, выходя подышать на улицу и конечно же, выискивая глазами меня. Девочка отчего-то в моем присутствии успокаивается, а другие бы боялись. Причину аномалии мы так и не нашли, мне кажется что все заключается в ее доверии, ведь для меня приоритет номер один Свят-дети-она, а уже потом сам Басов. А раз я слежу за их сохранностью и обеспечиваю максимальный комфорт, заботясь о деталях, значит в моменты, когда становится страшно, нужно идти ко мне. Это подсознательно выходит. Я своего рода гарант, что все будет в порядке. Плевать, что местами ощущение ошибочное и помочь ей с паникой я точно не могу. Как и не сберегу от того, что она может феерично на льду обосраться, перенервничав. И опозориться, выступая с мировыми звездами. Все зависит лишь от нее и ее умения взять себя в руки. Раз уж оказалась настолько смелая, чтобы рискнуть. — Это было моей мечтой так долго, что мне кажется стоит лишь выйти на лед и я упаду без чувств. Некоторые мечты, вероятно, должны оставаться мечтами. Я опозорю Лёню на весь центр, все будут смеяться и говорить, что его жена слишком в себя поверила, и в итоге настолько могущественная фигура на арене центра станет посмешищем. Наверное, стоит просто сделать вид, что мне плохо и все отменить, пока не поздно. — Трусиха, — беззлобно поддеваю, а она выдыхает прерывисто. — Ты показывала хороший результат, поверь тому, кто видел каждую твою тренировку, похуй, что как бы против собственной воли и местами откровенно дремал. Но это было достойно, красиво и Басов ради тебя пиздец как сильно старался, и очень хотел исполнить твою мечту. Сольешься на финишной прямой? Тогда все будет зря, и смеяться будут не из-за твоей гипотетической ошибки, а потому что ты оказалась в итоге трусливой мышкой, вместо смелой ласточки. И в семейном архиве не появится запись выступления с твоим звездным выступлением на льду. — Ты и поддержка — даже не близко, — упирается указательным пальцем мне в центр груди, вторую руку укладывая на пояс. Задело, таки огонь в ее венах бежит, вскипает в девочке кровь, а кротость все чаще испаряется под растущей уверенностью. Но лучше пусть будет чуть взбудораженная и взвинченная, вероятно даже злая, чем трясущаяся от паники. — Зато тебя больше не тошнит, — расплываюсь в кривой ухмылке, видя, как она фыркает в этот момент удивительно похожая на мою куколку. — Иди, натягивай коньки на свои красивые ноги и покажи этим снобам, что ты ахуенна. Пусть у них от зависти повыпадают их сраные имплантаты и сдуются похожие на обезьяньи задницы рты. — Отвратительно. — Согласен, — смеюсь, подкуривая сигарету и указывая ей кивком в сторону входа в здание. — Давай, тут тебе не май месяц, отморозишь все выпуклости, а твой муж меня потом пустит на подножный корм. — Свят не позволит. — Это и спасет, возможно, — фыркаю и смотрю, как исчезает за дверью. Шоу-программа, естественно, состоит не из одного единственного выступления. Было бы странно если бы девчата гастролировали с десятиминутным групповым проездом. И по сути участие Люси заключается всего лишь в пяти моментах, в общей сложности набирая минут пятнадцать из почти двух часов, но даже это довольно прилично, если учесть уровень подготовки спортсменок, их профессионализм и известность на мировой арене фигурного катания. Охраны много. Почти весь состав моих мужиков раскинут по периметру, контролируя по квадратам происходящее. Журнокрыс отлавливать нет никакого смысла, событие организовано далеко не самим Басовым и так как он не единственный спонсор мероприятия, решать какое количество СМИ и телеканалов будет транслировать происходящее и смело щелкать камерами, мы не можем. Охраны просто пиздец, а у меня мелькает на задворках мысль, что столько народа Васильевич попросил пригнать не во имя безопасности. Своей и семьи, а чтобы мы пиздили неугодных. Если вдруг найдутся смельчаки, что могут выкрикнуть в голос, что Люся обосралась. Как бы ни старалась, а любительский уровень подготовки виден, до профессионала ей далеко и это не моя попытка ее принизить или унизить, тут правда как есть. У девок практика длиною в годы. Отточены движения до рефлексов, как и программа, с которой они катаются по миру ни один месяц. А Люда всего пару недель тренируется и пусть выглядит вполне достойно и на неискушенный взгляд более чем хорошо, придраться при желании есть к чему. Есть к чему и стремиться. К началу выступления пробираюсь в ложу, где сидит Басов с моей куколкой, Фил с Гансом, Мадлен с Дашкой, отец и Саша со своей мелкой пиздой, которая вытягивает капризно губы. А мне так и хочется подойти да подъебать брата, что теперь играть в цацу, которой в жопу дуют у него не получится, ибо он рядом себе такую завел. В паре не может быть двух эгоистичных истеричек, кому-то придется взрослеть и терпеть говновыбросы характера от другого. И малая очевидно не планирует, а Саня очевидно не в восторге, только какого-то детородного все еще с ней. И это вряд ли из-за того, что у нее золотая вагина или волшебный язык. Падаю рядом с куколкой, а он сразу же крадет мою руку, переплетая наши пальцы. А я откидываюсь на спинку кресла, поворачивая голову и встречаясь взглядом с вынырнувшим из-за Свята Филом. Подмигиваю ему, а тот чуть прищуривается, но переключает на Гонсалеса свое внимание, как и я возвращаю свой абсолютный фокус пизденышу. Вижу, как скользит глазами по моим губам, что бегло облизываю под его взглядом. И да, сократить расстояние и поцеловать его хочется просто пиздец, но сука не вовремя. Да и нахрена эти прилюдные демонстрации. Намного проще пальцы его теплые длинные поцеловать, приблизив к себе и видя, как расцветает улыбкой. Концерт пролетает мимо как-то слишком быстро. Все выходит зрелищно, очень масштабно, безумно громко, но надо признать интересно. Никто никого не освистывает, осыпая шквалом оваций, цветов и восторженным визгом. Дашка с Мадлен встают со своих мест и не стесняясь пританцовывают под музыку, благо места более чем достаточно в нашей ложе. Подпевают знакомым песням и радуют обе глаз, расслабленные и довольные, красивые что пиздец. Отец периодически посматривает на меня и куколку, что лежит на моем плече, купает в тепле взгляда, а я себя на своем месте чувствую. Похуй, что по левую руку Басов сидит, как блядский хозяин этого мира. Он с недавних пор, после очень откровенных разговоров каким-то своим ощущается. Раздражающий местами, слишком… ахуевший, но свой сука. Свой, пусть и шокирует. Концерт пролетает, после него, так как это всемирный женский день, мы вместе с кучей подаренный Людмиле цветов, которые я на машине отправляю в резиденцию, двигаемся к ресторану Васильевича, чтобы отпраздновать и триумф Люси, и бабский день, и просто пожрать. За столом, где звучат поздравительные тосты, звучат и претензии, что новоселье мы так и не устроили. И в итоге у нас с куколкой вытрясают обещание это исправить, Мэдс делает вид, что тут не причем, но я-то блять вижу, что она с Дашей шушукается, а Даша та еще заноза в заднице, активистка мать ее, явно сразу же начала пропихивать эту идею в массы. А я неотвратимо начинаю нервничать… Сильно нервничать и пусть уверен на все сто, запланировал давно едва ли не по минутам завтрашний день, но блять… Свят расслабленно рядом сидит, сытый, довольный, спокойный. Жует закуски, пьет вино, не спрашивает как мы утром с отцом и Сашей на кладбище к матери съездили, попросив только захватить конфеты, что он для нее заказал накануне. Помнит же о том, что восьмого числа я всегда без исключения, в любом из состояний к ней иду. Традиция. А внутри все вибрирует то ли в предвкушении, то ли отговаривая от шага. И ведь понимаю, что глобально это нихуя между нами не изменит. Не изменит вообще раз на то пошло. Но он хотел мою фамилию взять, я собираюсь ему это позволить. Откуда тогда этот мандраж мать его? Откуда он весь вечер, всю ночь, что не удается глаз сомкнуть и все сраное утро, пока я смотрю, как тени сползают с его красивого кукольного лица, пока он безмятежно спит даже не подозревая, что я собираюсь ему сегодня устроить. И встаю пиздец рано, заправляясь кофе и скуривая три подряд, простояв после под душем и наглотавшись сучьей воды, задрав к потолку голову. Как будто это меня способно стабилизировать. Все по плану. Нянька у Мадлен теперь круглосуточно. Псин в восемь утра заберет кинолог, теперь не только Фрица. Двоих. Принцессе пора учиться дисциплине, раз уж она попала в наш мужицкий рай. Кусок накормлен и вычесан с ночи, пока меня мучила бессонница я успел его затискать как плюшевого, а тот и рад вниманию. Бронь подтверждена, заветная коробочка ожидает в бардачке, вместе со всем мне необходимым для будущей ночи. Костюм выбран, приглашение для куколки покоится на прикроватной тумбочке, перевязанное шелковой лентой кроваво-красного цвета, все как мой капризный пизденыш любит. Все по плану… Говорю я себе, когда перехожу во вторую часть дома, чтобы поздороваться с мелкими, спросить у Мадлен не выгляжу ли я как слишком лощеный ублюдок, получить одобрение и поехать в цветочный, чтобы купить целую сраную машину роз и отвезти их в номер Плазы заранее. Потому что могу. Все по плану, но сердце бьется где-то в глотке и я благодарен Святу, что он не пытается звонить и до вечера меня трогать, пока я решаю мелкие вопросы, в попытке отвлечься от пресловутых восемнадцать ноль-ноль, к которым куколка должна оказаться за столом заказанного на мою фамилию столика. Того самого, за которым мы сидели в роковой вечер рокового марта. Я его переписал, пытался переписать уже не раз, стирая из подкорки те события, но только сейчас понимаю, что сделать это могу одним единственным способом, просто вычеркивая те события с их последствиями из нашей истории, заполняя чем-то не менее мощным, но с окрасом совершенно иным. Все по плану… Роза в моей руке измучена, стебель, если бы был способен покрыться мозолями, уже вздулся бы нахуй, потому что я тереблю его как ебнутый и не могу остановиться. Открыто вино, стоят отполированные бокалы, лежат на хрустящих салфетках приборы, в графине вода, где плавает одиноко несколько листков мяты, дольки огурца и лайма. А я блять в ахуе от волнения, которое мне вообще не свойственно, в ахуе от того как мне нравится это состояние какого-то болезненного предвкушения, ожидания прихода Свята, и любопытства которым будут заполнены его невероятные глаза. Я хочу поскорее окунуться в глубину кукольного взгляда, утонуть в этом омуте сине-сером, пьяно-стеклянном, одурманивающем. Я хочу его напротив, чтобы захлебнулось все внутри от восторга, чтобы удовольствие от его красоты защекотало каждое нервное окончание, а рецепторы сошли с ума от нужды. Я хочу… И когда он опускает на стул напротив, безошибочно угадывая столик, проводя нужные мне параллели, внутри словно развязывается чертов узел и я понимаю, что все идет правильно. Иного варианта просто не могло быть. Весь тот путь, что мы прошли, словно вел нас к этой точке. И да, я постоянно твердил, что брак не имеет ебаного значения, что гребаный штамп — просто еще одна галочка, что смысла в нем не больше, чем в озвученной в постели клятве. Нам не нужны эти демонстрации с огромным праздником, росписью при свидетелях, криках сраного «горько», потому что нам мать его «сладко». Всегда. Мое отношение к нему не станет иным. Я и без того считаю себя его мужем, и ровно так же представляю его для других. Не парень, не просто партнер, не задница или рот, который я на досуге имею, не личная шлюха, пусть он и умеет ей быть, не элитная роскошная блядь, пусть та и живет в нем, не детка которую я содержу, а та платит мне своим телом. Он наивысшая инстанция в графе личных отношений между двумя людьми, он семья, он тот, кто имеет на меня все из возможных прав в глазах других. И на его пальце уже сверкает безумно дорогая цацка, мы и без того более чем помолвлены, нашу свадьбу уже ждут даже ебаные журнокрысы… — Выглядишь роскошно, малыш, — слышу свой голос будто на периферии, а он проводит указательным пальцем по пустому блестящему бокалу. Ведет по кругу подушечкой, внимательно смотрит, ласкает своими сине-стеклянными мое лицо. Отвечает мне мягкой улыбкой, и в тусклом свете, в этой богатой чувственной атмосфере выглядит мистически прекрасным. Восхищает. В который раз. Восхищает каждой своей чертой. Уникальный. Мой настолько, словно прежде чем его создавали где-то там на чертовом небе кто-то снял все необходимые мерки, чтобы сделать идеальный штучный вариант под мои самые смелые запросы, предугадывая заранее, что еще я мог пожелать. Мой. Весь мой. Милый и нежный, страстный и грешный, сексуальный и яркий, особенный. Мой. Полуонемевшие пальцы зудят от нужды коснуться розовой мякоти его безупречных губ, погладить, провести по кайме, обласкать чуточку воспаленные уголки, с ночи зализанные. Мой. Так много всего сказать ему хочется, настолько дохуя, что я тупо молчу, надеясь, что глаза достаточно концентрированно и явно транслируют весь спектр скопившихся во мне чувств. — Мы обречены на этот столик или так и задумывалось? — Спрашивает тихо, голова склонена, а волосы стекают по плечу и шее. Темно-синий костюм, белоснежная рубашка и две расстегнутые пуговицы. Классика неизменна и беспроигрышна как и мой тотал блэк с головы до ног. — Выглядишь не менее роскошно. Я бы удивился увидев тебя в белом, — хмыкает откинувшись на спинку стула, а глаза ко мне словно прилипли, не отводит ни на миг. — Но ты бы в белом меня хотел? — Я бы хотел тебя абсолютно голым в постели, чтобы на тебе был только лунный свет, пошлая улыбка и мои следы. Плевать на остальное. Сколько бы мы не проводили времени вместе, мне все равно этого мало. А ведь казалось, что после того как слишком долго голодал, смогу насытиться, закидываясь ударными дозами. Но нет… Теперь я к ударным дозам привык, сделав их нашей нормой. Фил ржет, что рано или поздно мы доебем друг друга до смерти, причем в буквальном смысле. А я не знаю как иначе, я иначе не хочу. Ты мне нужен круглосуточно, — понижает голос и благодарит, когда нам разливают вино по бокалам. Приносят закуски и комплимент от повара. — А еще он не прекращал говорить, что мы друг на друга обречены. Ты моя неизбежность — я твоя. — Вспоминая все те разговоры с Филом, пока мы с куколкой были в разлуке, я мог бы припомнить еще очень много всего. Только нахуя? — Мы много разговаривали с тобой эти месяцы, наверное, так много мы не разговаривали вообще никогда и вряд ли что-то сумеет в будущем удивить, мне кажется, я сумел выпотрошить свои внутренности тебе в руки, раскрыть грудину и показать все до последней уязвимости, как и изъяны. Вот он я. Целиком. И как ощущения? Мы много говорили, но я ни разу не спрашивал тебя, этого ли ты на самом деле хотел? Так ли представлял? Доволен ли или есть что-то, что не дает покоя, разочаровывает, смущает или сковывает? Ты умеешь адаптироваться и твой характер слишком гибок, ты привык подстраиваться, но подстраиваться и угождать больше не нужно, Свят. Нужно жить именно так, как хочешь ты, чтобы удовольствие было полным, абсолютным, без капли наигранности или фальши. Чтобы если тебе грустно, ты грустил и прямо говорил о причине, если тебе чего-то не достает — ты просил. Словами через рот, прямо и не боясь, что обидишь или заденешь, что переступишь грань. Я тот человек, что поймет и примет тебя любым, а если что-то будет «слишком» мы найдем компромисс, который устроит обоих. Но я хочу, чтобы ты был не просто в порядке, не просто забивающим голод, который с ума сводил месяцами в разлуке, не просто довольствовался. Я хочу, чтобы ты жил на полную катушку. Капризно, эгоистично, требовательно. Не ты для меня, не я для тебя, а мы оба друг для друга. Я смотрю, как Фил с Гансом ломаются под разными углами, как подстраиваются, притираются, узнают, учатся, у них это сложно, проблемно, тяжело происходит. А мы словно перепрыгнули с тобой все этапы, и я не могу понять: это меня радует или пугает. Потому что будет пиздец как неприятно и откровенно хуево, если потом это все нас догонит и как двух самонадеянных придурков придушит, придавив за глотки к земле. — Очень. Много. Слов. Которые выливаются изнутри непрекращающимся потоком, что грозит залить все вокруг ненормальным концентратом эмоций. Это нужно озвучить, но определенно точно не стоило вот так его нагружать и пугать, потому что из расслабленного и задумчивого, Свят становится настороженным. А если учесть то где мы находимся, понять его можно. — После того как мы пережили ту невыносимую боль и тоску, все кажется слишком незначительным и мелочным, что ли. Я просто просыпаюсь, вижу тебя, пульс успокаивается и получается дышать полной грудью, понимая, что мне не нужно больше ничего. Я построил свой карточный домик, снова. Его пытались разрушить, его разрушили, мне мешали, все рухнуло, не получилось, так как планировалось, это расстроило, разозлило, но толкнуло меня в сторону чего-то более стабильного, продуманного, более идеального. Я воплотил свою идею, почувствовал себя цельным, изменившимся, обновленным и способным. Я почувствовал себя сильным. И тот факт, что такой я лишь когда рядом ты, достаточно громко говорит о том, что когда мы вместе — никто мать его не круче, — улыбается широко, накалывая половинку черри и закидывая в рот. — Мне хорошо, мне так хорошо, что хочется себя ущипнуть, мне так хорошо, что я перестал мечтать, потому что у меня есть все. Вообще все. А дальше будет еще больше. Я счастливый человек, которому удалось достичь при минимуме потерь и усилий то, что некоторые не могут разыскать всю блядски долгую жизнь. Я не искалечен, с идеальным здоровьем, хорошим телом, и безумно красивым мужчиной, который как кусок грешного рая и собирает сейчас на себе взгляды всех вокруг в этом неебически прекрасном тотал блэк. — Ты, правда, со мной счастлив? — Просто хочу услышать еще раз. Как контрольный вдох, самый вкусный, глубокий и нужный, перед прыжком на глубину. — Безумно. — Пойдем, — встаю из-за стола, там толком ничего не съев, лишь выпив свой бокал вина. Один единственный. Ради приличия. Подаю ему руку, жду, когда встанет и поправит подскочившие штанины. Сжимаю его пальцы и веду в сторону балкона, с которого тогда мне пришлось от него уйти. Красивые резные перила. Знакомые. Широкие, гладкие, деревянные, прохладные на ощупь. Под нашими ногами снова мерцают миллионы огней, словно печально упавшие звезды. Целое чертово море. Густая дымка подбирающегося тумана, делает это место мистически-сказочным, оглушительно-красивым. Вокруг нас множество маленьких горящих лампочек. Они висят в воздухе, растекаются над головой как искусственное небо, завораживают, окуная в особую атмосферу. А ветер пробирается под полы, словно слишком сильно его желание укусить, просачиваясь сквозь тонкую ткань рубашки. А по коже мурашки скользят. Воспоминания может и возможно переписать, только их не убить. И пусть сейчас я сделаю контрольную попытку, чтобы навсегда убрать послевкусие от посещения Плазы, нет-нет да поскребывается внутри та самая печальная кошка, которой на долю слишком много боли выпало в свое время. В прошлый раз, в этом красивом, по-настоящему роскошном месте, мне было пиздец больно. Меня уничтожало понимание, что нужно Свята отпустить. Чтобы он выжил. Что нужно его вернуть родному отцу, больше не существовало варианта. Я обезумел от чувств, я сошел с ума рядом с ним, меня отравляло и чувство, и невозможность желаемого будущего. Выхода не было видно. Сердце в груди больше не билось. Таймер свое под веками отжил. Мне было тогда так дерьмово, что хотелось закрыть глаза и исчезнуть. Мысли о смерти приносили покой, и не думалось ни о брате, которого моя кончина травмировала бы без вариантов, ни об отце, который подобный пиздец не факт что вообще смог бы пережить. Мне тогда было настолько невыносимо, что сейчас эти фантомные отголоски вспарывают только-только заживший шрам на душе, возвращая обратно, воскрешая внутри ощущение беспомощной злости, той безнадеги, что полынно горчила, той боли, что топила в себе. Заставляю куколку опереться на ограждение. Точь-в-точь. Прижимаю собой к перилам, смотрю в его невероятно красивые, но абсолютно обеспокоенные глаза. Понимаю — помнит. Паникует. И тоже фантомно болит. Опускаю веки, в губы его своими губами врезаюсь. Под полы пиджака обеими руками проникаю, чтобы вжать в себя еще сильнее, обнимая так крепко, что кажется еще немного и захрустят его ребра. Я целую его так томительно и жадно, так упоительно и вкусно, целую немеющими от чувств губами, целую захлебываясь от ощущений, целую… и сердце обливается кроваво. От кайфа. Потому что никуда не нужно больше бежать. Год безоблачного, чистейшего счастья пролетел мимо и будет еще много, огромное количество совместно прожитых лет. Целую, а под веками становится каплю… но влажно, под веками распускается сотней тысяч оттенков безумной в своей силе любви… рай. Персональный, нами созданный, заслуженный блять, заслуженный стопроцентно. Я целую его, вкладывая всего себя в каждое движение языка и губ, целую говоря сейчас так много. Признаваясь, обещая, вторя клятвам уже озвученным десятки раз. Я целую его, чувствуя, как дрожит в моих руках, как прижимается лишь сильнее, как горит, обжигая собой даже через слои ткани и дышит пиздец сорвано, отстраняясь и замирая нос к носу с тенью болезненной паники во взгляде. — Если сейчас появится отец, то шутка будет слишком затянувшейся, Макс, — тихо хрипит, вцепившись в мои плечи, когда пытаюсь его немного отстранить. — Позвать? — Спрашиваю, пытаясь довольно нервно разрядить обстановку, но его перекашивает мгновенно. Каменеет напротив, глаза расширяются, а краски сползают с лица, делая его в секунды болезненно посеревшим. — Я пошутил, тише, — шепчу, еще раз мягко невесомо целуя. Гладя по прохладным щекам. — Просто пошутил. Все хорошо. Я рядом и никуда не денусь. Отпусти тот вечер. Забудь. — Прошу, погладив влажные розовые губы, стирая капельку слюны. Замирает и смотрит, сведя вместе брови. Ждет. Вероятно не понимая к чему эти эмоциональные качели. Вот он тот самый миг. Момент, когда мы окончательно отпустим прошлое, переворачивая страницу. Момент начала новой жизни? Не тридцать первое и не прозвучат вот-вот куранты. Но девятое марта… сраная полночь… тогда слишком многое между нами раскрошило, раскрошило внутри нас. И потому я считаю, что именно сегодня должен озвучить то, что собирался не один месяц. Именно здесь и именно сейчас. — Тогда я ушел, чтобы ты здесь остался, а после начал дальше жить. Чего-то добился, не рвался ко мне в чертову тьму, не приглушал свой ослепительно-яркий свет, не купался в крови и грязи. Я ушел думая, что так будет лучше. — Начинаю издалека, а в висках болезненно пульсирует. Частит в груди, под его внимательным взглядом частит и заходится галопом. — Сегодня я хочу попросить, чтобы ты навсегда остался. Со мной остался. В моей жизни остался, — выдыхаю, бегая глазами по его сосредоточенному лицу. — Я хочу просыпаться с тобой каждый чертов день, целовать твои розовые губы, вдыхать с твоей кожи лучший из запахов. Я хочу прожить с тобой так долго, сколько получится, стать седым, дряхлым, ворчащим, но неизменно только лишь в твою сторону смотреть и умирать каждый ебаный миг от сучьего восхищения твоей красотой. Я хочу, чтобы у тебя было мое сердце, все мои органы, вместе с телом, дерьмом сука и кровью. Я хочу, чтобы в паспорте у нас обоих была двойная фамилия. Я стану Лавров-Басов, а ты Басов-Лавров. Только ты и я, куколка, до конца наших гребанных дней, только ты и я. Хочешь? — Заканчиваю шепотом, вижу, как дрожат его губы, как глаза наполняются пониманием, как закрывает ладонью свой рот, а пальцы дрожат, когда он видит, что я достаю бархатную небольшую коробочку из кармана пиджака. — Не смей становиться на колено, я упаду на колени следом за тобой, — хрипит и моргает часто-часто. Шокировано рассматривая кольцо, что на шелковой подушечке на него смотрит. Печатка с черепом точь в точь такая же, как на его руке. Печатка, что когда-то оказалась на его пальце вместе с моей кровавой клятвой трахать его всю жизнь. Белое золото, и россыпь черных бриллиантов, окруженных более мелкими и прозрачными, словно слезы ребенка. Мне было похуй сколько кольцо будет стоить, я просто хотел заменить ту недостойную его печатку, чем-то иным, несущим еще больше смысла, но не неся в себе тот чертов кровавый привкус. — Да, боже да, да тысячу раз, да еще миллион сверху, я очень хочу, я безумно этого хочу, я с тобой хочу до последнего вдоха, — протягивает мне руку, а я надеваю ему на палец кольцо, успевая словить, когда таранит всем телом, впиваясь в мои губы до боли. Внутри что-то дрожит слишком сильно, чтобы описать весь спектр эмоций, который мне удается ощутить в этот самый миг. Это пиздец. Это такой пиздец, ебейший блять. Его дрожащие губы на моих, тихие всхлипы и влага, что стекает по его прохладным щекам. Я слезы пытаюсь ловить пальцами, а он об них трется безумно ласковым котенком, каким-то вмиг помолодевшим, представ передо мной совсем пизденышем, с наивно огромными сине-серыми стекляшками, а меня от нежности разрывает на части. Его хочется спрятать, его хочется осыпать белоснежными молодыми розами, с самыми упругими лепестками. Его хочется уложить голыми лопатками на мягкий струящийся шелк и целовать до рассвета каждый миллиметр отзывчивого тела. Его хочется залюбить, хочется топить в шепоте, хочется как никогда медленно, тягуче, неспешно, смакующе ласкать. Хочется словить губами каждую мурашку, слизать каждый стон с красивых сочных губ, хочется каждую каплю его наслаждения испить, вдохнуть, прочувствовать. Хочется ему поклоняться, ему служить, его одаривать. Во мне сейчас так много, так бесконечно много всего плещется, во мне дрожит тончайшими нитями и вибрирует. Это настолько уязвимо и сука нараспашку. Я хочу напиться им, надышаться им, и шептать до потери голоса, как сильно он мне необходим. Я все ему отдал, совершенно все без остатка, не осталось больше ни единой крупицы. — У меня голова идет кругом, мне кажется я сейчас просто упаду, — шепчет, моргая длинными ресницами. — Прости, — оправдывается, чуть побледневший, видимо слишком много эмоций и организм у него всегда беспроигрышно выбирает — перезагрузиться. — Я держу тебя, — успокаивающе глажу по щеке, приобняв за поясницу, веду обратно в ресторан с балкона за наш столик, усаживаю на стул и наливаю ему холодной воды. — Лучше? — Это просто шок и слишком сильные впечатления, — отпивает пару глотков, рассматривает кольцо, успев голубой бриллиант переодеть на другую руку, а печатку-череп спрятать в карман. — Я обязательно выберу тебе кольцо. И обручальные тоже. И дату. Хочу как можно быстрее. Только я и ты, больше никого, а потом ты утащишь меня в наш номер с прозрачным балконом и не выпустишь из постели целые сутки. Хочу уходить после нашей свадьбы из Плазы на онемевших ногах, совершенно без сил, с болящими от поцелуев губами и саднящей задницей. — Таков и был план, — хмыкаю, ни капли в нем не сомневаясь, прекрасно зная, что именно это попросит. И ведь почти слово в слово, что я говорил Филу зимой. Аномалия. В пору ли удивляться? — Идеальный. И план. — И ты. — Звучит в унисон, растекаясь по губам взаимной улыбкой. А ужин из чуть нервного превращается в празднующий. Настроение заметно поднимается, куколка фонтанирует идеями нашей росписи, последующего медового месяца, костюмами, тематикой, возможными вариантами обручальных колец и обязательно маленького, но все же тортика. Предлагает нарядить даже Принцессу с Фрицем, доводя меня до неприлично громкого хохота. Кидается в меня виноградиной, что у меня чудом получается словить рукой, пригрозив ему следом пальцем, чтобы не делал так больше. А сам раскусываю ее, чувствуя, как приятно растекается во рту сладковатый сок. Ужин один из лучших за последнее время. Нам комфортно, весело, приятно, идеально вдвоем. А потом у куколки звонит телефон и судя по его подозрительному прищуру, Фил не выдержал и таки прокололся, что давно обо всем знал. А мне сука ни капли не стыдно, даже когда Свят выдыхает «пиздец тебе» одними губами. Пиздец так пиздец. Что тут ответить? Кроме широкой предвкушающей ухмылки и брошенного: я покурю и вернусь. Прекрасно зная, что стоит лишь мне встать и уйти — закончит пиздеть, рванет следом и утащит в номер. Сдалось ему это вино, закуски и все остальное, когда основное блюдо — наши тела, что мы будем сжирать, утопая в страсти всю бесконечно-длинную ночь? Бесконечно-ахуенную. Которую хочется продлить на всю жизнь.