Трое суток — вечность. Без преувеличения. Трое суток — пытка и мучительная, совершенно больная хуйня, потому что быть вдали от него я так и не научился. Сколько бы ни прошло лет, сколько бы не было у меня уверенности — в его полыхающих не менее ярко, чем моих — чувствах. Мне мало. Мало. Мало-мало-мало. Рук его сильных и ласковых. Губ запредельно-алых и дыхания, обжигающего, клеймящего, горького от сигаретного дыма и кофе, сладкого от поцелуев, мятного от жвачки и терпкого от взаимной страсти, что между нами потрескивает электричеством на постоянной основе.
Трое суток — ебучие семьдесят два часа. Которые считаю поминутно! Засыпая лишь благодаря седативным и собакам в постели, голосу Макса в динамике, что убаюкивает на расстоянии, рассказывая, как прошел его день и шепоту с обещаниями: сожрать. Меня. До крошки. С порога. И не обсуждается. А в процессе вылизать, исцарапав зубами, как оголодавшее животное, содрать с жаждущего тела не только белье — чертову кожу, оголяя до нервных окончаний и сплетенных в жгуты, спазмирующих от удовольствия мышц. Он говорит долго, так вкусно описывая все, чем за мое ожидание наградит, при приезде, а я слушаю-слушаю-слушаю становясь безумным, забывая о том, что у меня на носу открытие корпуса с онкохирургическим отделением, что у меня ответственность, множество встреч и рабочих моментов. Людям ведь глубоко похуй на то, как ярко мы горим чувствами, когда в разлуке и насколько ослепительно разгорается неудержимая страсть, когда рядом. Им тупо насрать, а я по сей день не способен собирать себя в кратчайшие сроки и стоит лишь Максу оказаться за чертой города, как у меня сбоят все подчиненные ему системы в организме.
Мир становится не мил. Все радует вполсилы и стремительно теряет оттенки. Я начинаю впадать в состояние дремы, эмоционируя слишком редко и лишь в моменты нашего контакта на расстоянии. И это ненормально. Это подчеркивает болезненность нерушимой связи. Это в который раз указывает на печальную — для многих, но не для нас — истину о том, насколько мы созависимы. И ровно каждый дал бы совет, что стоит как-то смягчить усугубившуюся до критической отметки ситуацию, попытаться сохранить индивидуальность и самодостаточность, не забывать о том, что я в первую очередь отдельная, самостоятельная, функционирующая единица, но… Но я не могу по-другому. Я по-другому не хочу. Мне пиздец насколько доставляет эта аномальная сила и абсолютное слияние в одно дышащее существо. Пусть другие подобное осудят, не поймут, ужаснутся, это не помешает мне наслаждаться нашими отношениями, не преуменьшит удовольствие, что я способен лишь с ним получить, не испортит запредельный кайф.
Трое суток без него, как без живительной влаги в моей пересохшей — словно наждак — глотке. Я чувствую, как двигаюсь по инерции, автоматически выполняя знакомые мне действия и рефлекторно реагируя на привычные раздражители. Состояние близкое к поверхностному сну, когда ты прекрасно слышишь происходящее вокруг собственного тела, но отказываешься открывать глаза и смотреть или же просто не в силах этого сделать, ощущая неподъемную усталость и отсутствие заинтересованности в происходящем. Ничто не привлекает, Людмила и Винсент с Викторией не отвлекают от навязчиво скребущейся внутри тоски и тихой грусти, они в глазах моих чудовищно маловесны в сравнении с Максом, пусть чувства к ним и имеют абсолютно иные оттенки. Любовь к ним исчисляется граммами, что много больше, чем к незнакомцам, но в то же время это почти ничто, если соотносить с тоннами, что во мне лишь увеличиваются к моему бесконечно обожаемому мужу. Крупицы рядом с сотнями тысяч тонн, литров. Неважно. Единицы измерения тут просто с проглотом отсасывают. Мои чувства к нему несоизмеримы вообще ни с чем, разве что с бесконечностью. Михаил же, ранее привлекавший умением слушать и вовремя дать совет, в последнее время стал излишне неинтересен и тих, вероятно исчерпав лимит историй, которыми мог в назидание поделиться. Он все чаще устает и предпочитает уединение и покой, наблюдает за нами, но не приобщается, даже на семейных сборах и праздниках присутствует словно для галочки, не говоря уже о том, чтобы светиться за пределами резиденции и если и помогая с бизнесом, то удаленно. А оправдывает он все стандартно и без изысков — старостью. При этом снисходительно и с превосходством глядя в мою сторону, словно я несмышленый малыш, который жизни так и не понюхал, топчусь поблизости и смотрю насквозь глупый и ограниченный, не способный преисполниться в осознании ахуеть каких важных истин, сокрытых где-то там блять в недоступном мне неведомом опыте сука предшествовавших поколений. И далее по списку. Он очень раздражающе и уничижительно, как мне кажется, зовет меня мальчиком и нравоучительно рассказывает, что не доживший до его лет, никогда не поймет всей скопившейся на старческих плечах тяжести.
Только хули тяжелого жить в огромном оборудованном доме с прислугой, окруженным роскошью и достатком, с держащими руку на его пульсе врачами при первой же необходимости, еще и имея нескончаемые ресурсы? Он не одинок, а мог бы, из родни — по его словам — никого давно не осталось. Лишь мы — внуки, теперь еще и правнуки. Точка. И Леонид Васильевич — названный сын. С каких-то там пор, не суть. И все бы ничего, я в отношения отца и деда не лезу, мне в целом похуй. Просто не совсем понимаю, почему Михаил выставляет себя картинной жертвой с множеством потерь, в то время как потеряли здесь все. Пусть и в разной степени. И если раньше он вызывал во мне очень много положительных эмоций, теперь от общения с ним накрывает усталостью, что словно зараза перебирается ко мне как вирус и от него хочется держаться подальше. В сравнении с этим к отцу хочется прилипнуть как колючка, запутаться в ворсе его свитера и напитаться энергией, идейностью, силой. Они противоположны, пусть и раньше казались наоборот на одной волне. Быть может я просто при более детальном и близком рассмотрении, как раз потерял те самые необходимые важные мелочи, чтобы личностью родственника в конечном счете проникнуться. Но… Как есть. И это меня не расстраивает даже минимально. Заходя на территорию их особняка, я все чаще ловлю себя на мысли, что сталкиваться с дедом не хочу. Уж лучше провести время с шумным потомством и их матерью, перекинуться парой предложений с отцом и вкусно поесть, чем в очередной раз выслушать, что чтобы понять какой-то там смысл чего-то там, надо еще пару десятков лет прожить. Пф-ф.
Я понимать Михаила никогда и не спешил в данном вопросе, радуясь тому, что в самом расцвете сил, на абсолютном подъеме, как никогда уверенный в собственном выборе и касаемо любимого человека, и касаемо пути, по которому двигаюсь. И меня раздражает, что он нет-нет, но вместо похвалы, которой когда-то щедро осыпал, теперь преуменьшает мои заслуги, а я не считаю, что все еще топчусь в густой тени как породистый щеночек. Я выбрал нишу, глубоко похуй по какой из причин. Но если отец решил, что ему нужна фармакология, наркотики, налаживающаяся торговля оружием и все остальное? То это прекрасно просто прекрасно. Я с удовольствием займусь реабилитацией, где у меня на удивление все очень складно получилось, а еще засуну свой нос в медицину поглубже. Потому что могу. И разовью — пусть это и самонадеянно — не сказать, что плотно занятую нишу в Центре. Мне доступно практически все, что я только могу пожелать, ресурсы неисчерпаемые, поддержка наилучшая, мотивация пиздец какой силы. А еще горящие ртутные глаза, что смотрят на меня и в меня же верят. Этого нет у других. Его нет. А он в разы больше всего перечисленного. В сотни раз больше, в тысячи, миллионы.
Макс — мой мотиватор. Макс — моя движущая сила. И если я блядский цветок, прекрасный и нежный, бесконечно красивый… Цветок, которым он время от времени меня зовет, с потрясающе-сексуальной усмешкой отмечая, что я медленно и завораживающе распускаюсь роскошным бутоном. То он — наилучшее, самое дорогое, премиум-качества удобрение. Без него вот такого, меня бы никогда не было в том состоянии, которого я сумел достичь. Без него не было бы вообще ничего, я бы не полез в эту сферу, шастая безынициативной оболочкой подле отца, не более. Без него я бы не жил, а я и не жил, а так… существовал. Обыденно, тускло и второсортно, не осознавая ни собственных перспектив, ни открывающегося мне будущего, ни потенциала, что внутри сокрыт.
Без него… трое суток просто бесконечны. Я блядски злюсь на отца, что утащил с собой Макса в Берлин, а ведь мог обойтись его сформированным отрядом. Я блядски злюсь, что часть встреч на меня перекинул, а это отрезало мне возможность на поездку вместе с ними. Я блядски злюсь, что пока они летят на частном самолете — их телефоны недоступны, а я места не могу себе найти от бесконтрольного волнения, меня натурально носит от звонка до звонка и все из рук валится. Я блядски злюсь, когда возвращаюсь домой, а встречают меня только кот и две любвеобильные псины. Вместе с Мадлен, которая спрашивает не голоден ли я, и получая отрицательный ответ, исчезает из поля зрения, понимая, что когда Макса рядом нет, я в состоянии — как и настроении — просто отвратительном.
Без него так блядски сложно. Без него невозможно. Без него хочется рычать на стены и безучастно лежать, глядя на потолок, на сучье небо, что позволяет себе не упасть, а ведь мы с ним не рядом. Оно не должно быть ровно таким же темным, звездным и красивым. Оно должно — как минимум — возмущенно греметь, орошая землю ливнями, а еще лучше градом.
Трое суток. А такое чувство, что несколько недель. Тело зверски оголодавшее, нервы от напряжения омерзительно натянуты, раздражение накатывает штормовыми волнами. Неудачная шутка Мэдс о том, что у меня, похоже, без мужа начался пмс, заканчиваются тем, что я довольно грубо ее осекаю, и понимаю это лишь тогда, когда она — не проронив не слова — просто уходит. А у меня нет сил даже на скудные извинения, пусть и понимаю, что несправедлив к ней и веду себя как дерьмо в отношении девочки. Причем пиздец незаслуженно.
Она крутая. Серьезно. Она стала подругой, приятной и во многом неожиданно понятной и близкой, она стала созидающей женской энергией, к которой я по жизни не привык и был лишен большую ее часть, если уж откровенно. Она стала кем-то особенным, сумела выделиться чистотой своих намерений вместе с Людмилой. Не разочаровав ни разу, не принося негатива, а как раз наоборот — углы сглаживая. Но если ласточка отца — мадам куда более сдержанная и светлая, чуть консервативная и правильная, словно в молодом теле живет душа старой закалки. То Мадлен… Мадлен — лиса, с блестящими глазами, хитрым прищуром и безумными пухлыми губами, что умеет так подъебать, что не сразу понимаешь, чем заслуживаешь каток из насмешки на грани издевательств, а после — когда наконец-то доходит смысл ею сказанного — заливисто обхохатываешься до прыснувших слез в потолок, пока она поигрывает бровями с лукавой улыбкой. Мадлен ахуенна, особенно когда я тащу ее в секс-шоп на разведку, пытаясь описать что конкретно попробовать с Максом хочу, но не способен правильно сформулировать и не уверен существует ли такой девайс вообще. А она, коротко хмыкнув, подзывает к нам молодого консультанта и вводит бедного парня в краску, совершенно не стесняясь демонстрировать свою кричащую сексуальность, что переплетаясь с прямолинейностью, уебывает его до размазанного состояния в минуты. Еще и приятным бонусом — огромной скидкой.
Мадлен пытается показать, что она рядом. Всегда. И если мне нужно даже просто банально поныть в ее сиськи вместо подушки, то сопротивляться не будет. Вместо этого попросит няню или Элкинса присмотреть за мальчишками и по первому же крику о помощи — сорвется со мной в ближайший бар и налакается мартини или вина или обожрется попкорном в кинотеатре, запивая все вредной газировкой. Что угодно, только бы не видеть мое постное, но в тоже время агрессивное ебало. Мадлен раздражает тем, что стабильна и в балансе с самой собой. Взрослая, опытная, повидала пиздец сколько всего и пусть у нас с ней не такая и большая разница в возрасте, я порой чувствую себя реально мальцом, а ее блядской мамочкой.
Мадлен нужно медаль за терпение и я готов ее вырезать собственноручно. Особенно когда порыкиваю как придурок, а после извиняюсь, притаскивая ей абонемент в SPA-салон, зазывая поваляться на массажном столе и получить уходовые процедуры. И ведь прощает. А могла бы на принцип пойти и была бы права.
Мадлен поздним вечером всунула мне в руку таблетку со снотворным, вместе со стаканом прохладной воды, вздернув бровь в ожидании, когда я проглочу одно, и допью до капли другое. Чтобы после, похлопывая меня по бедру, затолкать к дверям спальни, взбить подушки. Как мать. Подпереть мне плед под бока, и чмокнув в щеку, уйти.
Мадлен не учла, что я в курсе того, что отец с Максом обещали прилететь ранним утром, а значит — на работу я не уеду без него. А значит, к встрече любимого я должен, как минимум, приготовиться. А как максимум — не спать вообще и просто ждать. Мадлен не учла, что я, конечно, глотаю большую часть времени и сперму и пищу, но в этот раз горькая — как наша с Максом разлука — таблетка прилипла между щекой и десной, а после я ее сплюнул.
Трое суток… Трое! Тянутся чересчур медленно. Но — что парадоксально — пролетают быстро. И лежа, размышляя об этом, я успеваю все же вырубиться. Чтобы проснуться от прикосновения, которое никогда не спутаю ни с чем. Ни с кем. Потому что я чувствую его на особом уровне, чувствую всем своим существом. Чувствую даже на расстоянии, что говорить о предельной близости?..
На улице лето. Не сказать, что жара стоит изнуряющая, но к полудню асфальт превращается в сковороду, на которой грозится расплавить и людей, и машины. На улице лето, и потому я сплю под тончайшим пледом в почти прозрачных и просвечивающихся невесомых хлопковых штанах, собирая волосы в небрежную петлю на затылке, чтобы не покрывалась испариной шея. И когда чувствую, как по моим ногам медленно сползает ткань, все еще сонный, но отлично соображающий, расплываюсь в счастливой улыбке, дергаясь, чтобы повернуться на спину и в объятия его как можно скорее притянуть, но не позволяет…
— Моя горячая сука, — тихий шепот, который оседает мне между лопаток с цепочкой сладчайших поцелуев и рука, что оказывается в волосах, стягивая их в кулаке, заставляет от боли застонать обиженные корни, а меня рвано, пиздецки довольно заурчать и в нетерпении рвано выдохнуть. — Моя самая любимая, самая сладкая, самая вкусная, самая потрясающая всегда голодная сука, — продолжает ласкать шепотом, касаясь плеча губами, касаясь языком, касаясь зубами. А я чувствую его парфюм, чувствую — смешавшийся с композицией — уникальный природный запах, чувствую, как с его волос капает влага на мою спину и меня ведет, как будто я залпом выпил абсента. — Знаешь, о чем я думал, пока летел к тебе?
— О том, как жадно я буду сосать твой член? — Не узнаю свой голос, он скрипит и хрипит, словно радиопомехи. В глотке мгновенно так сухо, а в теле так невыносимо горячо и бросает в инфернальный жар, что я чувствую, как над губой и по вискам проступают капельки пота, как обжигает шею его поцелуй и стон удержать не получается.
— О том, как жадно твой член буду сосать я, пока мои пальцы будут трахать твою оголодавшую задницу. А потом я раздолблю тебя так сильно, что с каждым толчком из тебя с совершенно потрясающе-громкими влажными звуками, будет пытаться выходить воздух. Ты кончишь дважды. Нет, трижды. Ты будешь скулить как сука подо мной, будешь тереться и умолять, — а я уже готов кончить от того как мокро целует мне шею, как облизывает ухо ввинчивая язык внутрь, и дышит горячо, дышит быстро и сорвано, срываясь на хрипы. А мне бы глаза его увидеть, ощутить любимый вкус, прикоснуться, но не позволяет…
— Я так сильно соскучился, — звучит жалобно, даже жалко, если уж откровенно.
— Я без тебя не умею ни дышать, ни жить, куколка моя, я без тебя существо, что научилось передвигаться без сердца, потому что мое сердце — ты, — выдыхает тихо и ахуительно вкусно, разрешая наконец улечься на спину, позволяя оплести его ногами, встречая влажные, бесконечно желанные губы на полпути и громко выстонать от кайфа в его рот, когда соприкасаемся языками.
Целовать его всегда так вкусно, что я забываю, как дышать, настолько поглощаясь процессом, что начинает гореть в груди от нехватки кислорода. Касаться его тела — неповторимое ощущение. Скользить ладонями по гладкой горячей коже, чуть влажной между лопаток и на шее, чувствуя, как перекатываются мышцы под моими пальцами, как его покрывает мурашками, как сильнее вжимает собой в постель, раскачиваясь и потираясь толчкообразно член к члену. Только на нем джинсы. На мне — пижамные штаны. И это сука невыносимо мешающая преграда.
— Как ты здесь без меня, малыш? — На грани слышимости, нос к носу в предрассветном полумраке комнаты. Между нежнейшими касаниями губ и рук, что мягко оглаживают мое тело, проникая под тонкую ткань и лаская чувствительную головку.
— Мучительно, — подаюсь навстречу пальцам, что ныряют под мошонку и гладят слегка отечные влажные края дырки. Я трахал себя игрушкой в душе, ровно перед тем, как получил таблетку и перекус от Мадлен. Кончить — кончил. Насытило ли? Едва ли. Привыкший годами получать на регулярной основе первоклассный секс и килотонны удовольствия, переживать разлуку в несколько дней — без рук Макса — было невыносимо. И как я раньше умудрялся терпеть дольше — не понимаю. Теперь это задача повышенной сложности.
— Подготовился? — Улыбается совершенно хмельной от возбуждения. Облизывает свои красивые губы и вводит в меня медленно, осторожно — но сразу же до самых костяшек — два пальца. Мягко двигает ими по смазке, которая во мне обязана была остаться после дрочки. Специально ведь хотел, чтобы с порога и к нему на член. Потому что необходимость. Жизненно важная. И на подготовку у меня точно не было бы сил. А ему испытывать меня и не давать, я бы не позволил.
— Почему ты еще не во мне? — Хриплю, подаваясь его пальцам навстречу, запрокинув голову, открывая под ласку шею, которую он начинает жадно вылизывать и покусывать. Втягивает в рот кожу до боли, метит багрянцем, оставляя следы моей ему принадлежности, следы, которых я буду раз за разом касаться в течение рабочего дня, чувствуя его предельно близко даже на расстоянии.
— Потому что я хочу тебя испить до капли, — мазком языка мне по губам. — Хочу твой член на языке ощутить, его гладкость и тяжесть. Вылизать и обсосать, а после упиваться терпкостью твоего удовольствия, чтобы пока ты разморенный лежал и растекался по простыням, я плавно вошел в твое готовое тело и позволил нам обоим в эйфории утонуть.
— Как же я соскучился по тебе, Макс… — полушепот-полускулеж. Его пальцы в четком ритме — ни единой осечки. Удары внутри выверенные. Правильные. Он знает как мне нужно, он знает как довести до оргазма любым из способов чудовищно быстро. Он изучил меня наизусть. Всего.
— Я сильнее, — выдыхает губы в губы, глубоко зализывая, проникая до самой глотки языком, вжимается в меня, до жжения, едва ли не до боли, чтобы со стоном и тихим шипением отпустить и облизаться, ныряя ниже.
Он всегда так щедр со мной. Он всегда так внимателен, каждого миллиметра касаясь, каждую чувствительную точку выцеловывая. Его рот возносит меня к поднебесной, вырисовывая по ребрам потусторонние знаки аномального желания. Его пальцы внутри двигаются доведенные до автоматизма. Его дыхание и поцелуи как короткие укусы, от которых сразу чуть жжет, а временами даже болит, но после растекается экстаз первобытный, наркотический.
Меня выгибает под ним и все, на что я способен — вплетать пальцы в его отросшую челку, стискивать и стонать в полубреду. Стонать так громко, что кажется дрожат стены, потому что в момент, когда он вбирает в рот мой член, меня едва ли не разбирает сердечный приступ. Сердце удар обрывает, вдох в груди густеет, сбивается в ком, каменеет, мать его. Я прогибаюсь словно в изломе, рот широко распахивается, до болезненно занывшей челюсти, а следом протяжный безумный стон, вместе с хрипом разбивает реальность, как тончайшее хрупкое стекло.
— Как же я люблю твой рот, — приподнимаю голову, двигаю навстречу его губам бедрами, отдаваясь этому неповторимому ощущению ребристой глотки, в которой скольжу головкой, чувствуя горячий чуть шершавый язык стволом. Обожаю. То как откровенно отсасывает. Как в четком ритме — едином с пальцами в моей заднице — подводит меня к оргазму. Как смотрит при этом, не отводя глаз, в мои глаза, как удерживает меня словно на поводке, а я продолжаю блядью стонать и растекаться по простыням. Обожаю, видеть, как это его возбуждает, как заостряются черты, становясь хищными. Я трахаю его рот, я трахаю его горло, эгоистично имею, удерживая за затылок, но он позволяет. Он мне позволяет попросту все. Всегда. Мне не нужно умолять, не нужно торговаться или упрашивать. Есть лишь одна единственная недопустимая вещь. Он никогда не позволит нагнуть себя при ком-то другом. Все остальное? Сколько угодно. И я его самая счастливая блядская куколка вычерпываю наслаждение до капли.
Обожаю, то как чувствует меня, до секунд предугадывая, когда начну кончать, увеличивает интенсивность ласк и буквально выдалбывая пальцами, пока я рвано двигаюсь у него во рту. А после вхожу максимально, вставляя до самого корня и изливаюсь, дрожа всем телом.
Глядя после сквозь спутавшиеся, слипшиеся от влаги ресницы, как расстегивает пуговицу на своих джинсах. Наконец-то. Слышу звук расстегивающейся ширинки и шелест ткани, которая летит на пол, а он снова нависает сверху, так привычно и правильно раздвигает мои бедра, подхватывает под колени и резко подтаскивает меня к себе ближе. Когда в его руке оказалась смазка — в душе не ебу. Но на длинных татуированных пальцах густой гель, что прохладой ощущается на растраханной дырке, которую смазывает, как и свой член, чтобы после медленно, но без промедления, натянуть меня на себя за бедра. Насаживает, словно бабочку на длинную иглу. При этом прикрывает глаза, запрокинув голову к потолку, выдыхает хрипло, раскрыв свои зацелованные губы, а я любуюсь им, его потрясающим сильным телом, расписанным, ахуительным, и дурею от мыслей, что все это мое.
Макс двигается неспешно, пусть я и чувствую какой его член каменный. Прекрасно вижу, что он плавает на пределе, возбуждение уже с ума успело свести стопроцентно, но вопреки нестерпимой жажде будет держать себя в руках, будет стремиться отдать мне каждое из ощущений. И только после этого достигнет оргазма. Он двигается очень красиво, его бедра гибко, ритмично, словно в особом танце подаются мне навстречу. И толчки такие глубокие, такие необходимые, такие идеальные, что меня погружает в состояние схожее с трансом.
Макс двигается, а мне кажется, что это нечто в разы большее, чем секс. Это особый уровень удовольствия. Это особый уровень чувств, которые раскрываются в крепком канате взгляда, от которого не отвернуться и не опустить веки. Притягивает к себе за руку, усаживая на свои колени, прижимает так близко, что я чувствую, как колотится его сердце. Смотрю вот так сверху вниз, присасываясь в поцелуе. Шире раздвигаю бедра и начинаю сам на него насаживаться, плавно, медленно, глубоко, а внутри все дрожит от концентрированной интимности момента. Мы слишком редко вот такие, когда не одна лишь похоть, не только страсть, словно морок или безумие, а нежность и любовь, которой так много, что я ей захлебываюсь.
В его руках — рай. Без преувеличений. Это скорее преуменьшение. В его руках я рассыпаюсь в мелкую крошку, в ангельскую пыль, желая всем сердцем, чтобы он вдохнул меня внутрь до крупицы. В его руках я плавлюсь, стекая по длинным татуированным пальцам воском. В его руках нет никакой морали, никакой лжи, все на пределе, откровенно и искренне. В его руках мне так горячо, что хочется снять кожу, хочется ощутить его влажные от крови мышцы, хочется лизать его сильное, бьющееся, шрамированное сердце. Хочется сорвать с себя все до мяса, обнажиться максимально. До души, чтобы он ее ласкал так же как мое тело, чтобы так же боготворил.
У меня дрожат колени, на которые я опираюсь, чтобы устойчиво двигаться. У меня дрожит и вибрирует все тело, когда я чувствую, как он гладит мою натянувшуюся вокруг его члена дырку. Как шире разводит ягодицы в стороны, как проникает глубже, подаваясь навстречу.
И падает на спину. Утягивает за собой, фиксирует за бедра и сам вдалбливается. Четко. Быстро. Ахуенно. Вскальзывая сразу одним пальцем, заставляя ощутить большую наполненность. После вторым. Третьим. Четвертым. Указательные и средние пальцы с обеих ладоней, внутри меня двигаются вместе с членом, а я в ахуе, раскачиваюсь навстречу толчкам, чувствуя, как закатываются от удовольствия глаза. Как громко хлюпает смазка. Как он горячо стонет мне под челюстью, как впивается жестко в шею зубами.
Я не знаю, как он выдерживает, я не понимаю, сколько прошло времени, я просто мокрый от пота, совершенно невменяемый, абсолютно обезумевший от неповторимости его вкуса, запаха и жара тела, плаваю в чем-то безумно ахуенном и вязком. У меня возбуждение на каком-то совершенно ином уровне. У меня горит все тело, словно обуяло его пламенем. У меня покалывает под кожей, прошивает миллионами тонких иголочек, обостряя ощущения от каждого касания. У меня полнейший ахуй, когда начинает кончать, а я чувствую — с какими сильными сокращениями и пульсацией — из его члена сперма выплескивается. Какая она раскаленная, словно успела вскипеть. У меня вдоль позвонков мурашки бегут, потому что его лицо самая красивая вещь в этом мире. С широко распахнутыми зализанными алыми губами и громким хриплым стоном, что окрашивает все вокруг в еще более яркие оттенки. Густые. Багровые.
Я в ахуе, хотя пора бы привыкнуть, что он сразу же, обязательно, опрокинет меня на лопатки и дотрахает рукой до оргазма. Снова выпивая мою сперму до капли, а после заботливо уносит в душ, пусть я и чувствую, как напряжено его тело и что он хотел бы лечь в постель и отдохнуть. А не помогать мне помыться, а после укладывать как ребенка.
В этих маленьких привычных мелочах весь он. В этих деталях — о которых никогда и никто не узнает, могут лишь случайно увидеть, например Алекс — его любовь мерцает не менее ярко. А я обожаю то, как Макс заботится обо мне в первую очередь, игнорируя все остальное. Он забывает обо всех, обо всем ебаном мире, глядя на меня внимательно и очень нежно. Особенно. Так, как смотрит лишь в мои глаза. Ни в чьи больше.
А я с улыбкой упираюсь лопатками в его грудь, позволяя смывать мыльную пену с кожи, позволяя вымывать остатки смазки и спермы из задницы, чувствуя усталость и сонливость, но вместе с тем легкую сытость и разморенность, вместе со всегда вибрирующим в его руках возбуждением. Это скорее на уровне эмоций и чувств, чем тела, но иначе не выходит. Рядом с ним всегда. Просто всегда. Неизменно.
Мне так хорошо. Мне так хорошо, что внутри все в восторге бьется, как переполненная счастьем птица. Макс рядом и все остальное теряет важность, я отдаюсь в его руки и в кайфе топит с головой, кайфом он меня — как начавший в разлуке пустеть бутыль — наполняет.
И я бы прошептал ему, как сильно люблю его, как невозможно, неописуемо, еще сильнее, чем парой дней ранее. Но Макс без слухового аппарата, снял ровно перед тем, как вошел в душевую и он не услышит, а руки слишком тяжелые, чтобы поднять их и жестами о чувствах своих сказать. А жаль. Потому что о них кричать хочется. И благодарить. Его. За все.
***
Я настолько успел соскучиться за несколько незначительных — для кого-то, но не для меня — суток, что не могу убрать от Макса руки. Привычно оплетая во сне, привычно же с момента пробуждения — а поспать нам удалось всего пару часов — влипая губами в его наивкуснейшую горячую кожу, привычно напрашиваясь на то, чтобы он донес меня — крепко обхватив сильными руками — на первый этаж, чтобы позавтракать и выехать на работу. Потому что впереди длинный, долгий, загруженный, мать его, день. А я хочу остаться в родных стенах и никуда его не отпустить. Просто послать чертов мир, что так настырно ворует нас друг у друга. Я хочу слушать цокот когтей псов, недовольное мяуканье Куска, то как посмеивается Макс, когда пытаюсь укусить его за нос, сидя на его же коленях и не позволяя нормально намазать тост сливочным сыром, то как фыркает, когда мои волосы попадают ему в рот и закатывает глаза, стоит мне подцепить языком прядь, а следом, не выдержав, начать целовать. Снова. Снова и снова. Он шепчет, что мы опоздаем. Мы уже опаздываем. Шепчет, что у меня две встречи до обеда и еще несколько после, что сегодня нужно будет заверить очередные работы касаемо нового здания для онкохирургического отделения. Что Хейди уже скинула мне два сообщения… Шепчет, что тоже не в восторге, что придется быть порознь, но жизнь вокруг нас замедляться не планирует. Ради будущего нужно прикладывать хотя бы минимум усилий, и неважно, что у меня наследство такой величины, что прокормить можно не одно поколение. Шепчет, а я слизываю слово за словом с его зацелованных алых губ, обсасываю их, чувствуя упругую мякоть и ерзаю как последняя сука. Потому что ощущаю его возбуждение даже ярче чем свое, потому что сам заведен не меньше. Потому что блять мне насрать на сообщения Хейди, две встречи и сраные работы в здании.
Я настолько в него по уши, по самую макушку, тотально чувствами объебанную, что не ощущаю толком вкуса любимого тоста, который мне с рук скармливает и хмурюсь, получая кусок прожаренного хлеба, вместо его влажных губ и жара умелого рта. Я не хочу никуда. Не хочу — кроме него — ничего. Не желаю видеть ни души в ближайшую тысячу лет. И с удовольствием выкрал бы Макса, спрятал, безумцем порыкивая на каждого, кто осмелится подойти достаточно близко. Мне похуй и на его детей, и на отца с братом, на всех похуй, у меня сегодня целиком и полностью, чудовищно обострившееся и ненормально воспаленное чувство собственника, который готов требовательно присваивать и ревновать даже к тонкому хлопку нижнего белья. Потому что блять оно его тела касается, а должны лишь мои руки и губы.
— Макс… — выдыхаю беспомощно, в горле ком скапливается, а ощущениями накрывает так сильно, будто еще пара минут и я начну реветь как придурок просто потому что не готов отпускать его. Просто потому что ненавижу каждое событие предстоящего дня, в котором его будет чудовищно мало. Просто потому что любви так много в груди, в мыслях, под покалывающей чувствительной кожей, что меня разрывает. Расплющивает, я готов взорваться, а как это из себя хотя бы парой крупиц выпустить — не понимаю.
— Мм-м? — Приподнимает бровь, промычав вопросительно. Закидывает виноградину в рот, а я блять слышу как она под натиском его зубов лопается. А я хочу ей быть, у него на языке растекаться сладостью, обласкать рецепторы, спуститься со слюной по горлу и покоиться под сердцем в желудке.
— Макс, — я не понимаю зачем зову, зачем отвлекаю от завтрака, я не понимаю зачем травмирую сейчас обоих, но справиться с нахлынувшим не удается.
— Что? — Одними губами спрашивает, всматривается в мое лицо, а рука его горячая, что все это время скользит то по бедру, то вдоль позвоночника, ныряет к затылку, путаясь в волосах и мягко массирует. — Я попробую сорваться пораньше и забрать тебя с последней встречи, проведем вместе вечер, которая перетечет в ночь. Поплаваем в бассейне на крыше, если захочешь: потренируемся или прогуляемся на свидание в ресторанчик, — не хочу никуда, хочу быть здесь с ним весь день. Не вечером. Не ночью. Сейчас. — Ну что ты так на меня смотришь? — Улыбка стекает с его губ словно капли сиропа, смотрит более цепко, притягивает еще ближе — хотя казалось бы куда? — и без того влипли кожа к коже. — Всего лишь несколько часов, я заеду к тебе с обедом, запремся в твоем кабинете на полтора часа. Ты будешь есть свою сраную рыбу со спаржей — я буду жрать тебя, размазывая по дорогому красному дереву. Кончишь подо мной и доработаешь до вечера без особых проблем. Время пролетит быстро, Свят, обещаю, — массирует мне затылок, массирует-массирует-массирует как кота-психопата, который и на ласку поддается и хочет впиться зубами в хозяйскую руку, потому что внимания все равно кажется мало. Мало-мало-мало, пиздец недостаточно. — Ешь, — не хочу. Но покорно открываю рот, чтобы принять его язык глубоко-глубоко, почувствовать как прижимает, до боли стискивая пальцы чуть ниже затылка, впивается ими как фиксирующим ошейником. А второй рукой ровно также больно-сладко вжимается возле ребер. А я люблю это ощущение зашкаливающей жажды, взаимности, пламени, которое бушевать начинает, подхватывая все вокруг и уничтожая как сраный хворост.
— Не хочу без тебя ни минуты, не хочу блять, — бормочу в его губы, надеясь, что услышит. Встречаю его глубокий взгляд, темный, вихрящийся водоворот ртути, в котором купаюсь как в живительном источнике. Там так много всего для меня, что хочется в его расплывшемся зрачке поселиться. И ведь делаю хуже. Знаю. Потому прикрыв глаза, послушно жую гребанный тост, отпивая по глотку зеленого чая, когда подносит кружку к моему рту. Работаю челюстью. Встаю. Передвигаюсь. Одеваюсь.
Настроение говно редкостное. Тот самый случай, когда не случилось ровным счетом нихуя, но тебе почему-то тоскливо и плохо от одних лишь мыслей проводить время порознь. И не дети же оба, ответственность сверху висит ни разу не метафоричная. Но Макс… Макса бы к себе приклеить на постоянной основе, чтобы чувствовать его запах, руки, взгляд. А не ждать то несколько дней, пока отец в свои игры наиграется в Берлине. То несколько часов, пока уже наиграется в свои игры на базе Макс.
И ведь чувствую, что что-то намечается. Не идиот, понимаю, что влияние его растет. Что-то разрабатывается. Что-то, во что меня не посвящают, отодвигая в сторону как королевскую собачку, которую на огромной шелковой подушке держат и кормят деликатесами, вычесывая пушистый хвост и натирая шерсть дорогими маслами. Он меня пытается оттеснить от тени как можно дальше, не делая это нарочито, не бросая в глаза, а якобы ненавязчиво, но шаг за шагом, закрывая собой же от тех, кто пристально всматривается из криминальной тьмы.
Я не тупой, я все вижу, и его слова о том, что я словно птица могу ощутить в полной мере этот неповторимый вкус власти и свободы, кажутся отчасти насмешкой и попыткой бросить мне мерцающую пыль в глаза… Пока он выстраивает заново свое личное королевство чистокровных ублюдков, чтобы охранять высокий забор. За которым я, расправив свои крылья — все еще окруженный и взаперти — пытаюсь наслаждаться жизнью. И ведь понятно без лишних повторений, что до уровня его профессионализма я никогда не смогу добраться, что как бы не прыгал, умудряясь сделать это выше своей головы, выше его макушки не удастся.
Все вижу. И осознаю как никогда ярко, что он сделает все и даже больше, чтобы моих рук кровь не коснулась. Чтобы не добрался никто. Чтобы прицепиться было не к чему. И надо бы радоваться, надо бы благодарить, надо бы наслаждаться тем, что он рядом и не требует нихуя, просто любит меня таким, какой я вылепился по странноватому, чуть ебнутому эскизу. Надо бы радоваться, а я все тешу тщетную надежду, что когда-нибудь смогу все же стоять не за его спиной, а сбоку. Плечом к плечу. Что заслужу доверия максимального. Что он придет и расскажет до мелочей о своих планах, о способах достижения желаемого, поможет понять его логику, мышление, взгляды.
Я не Людмила, я не зажмуриваюсь при словах о теневом бизнесе отца, при мне не нужно резко обрывать обсуждение поставок и прочего. Меня не нужно посвящать избирательно. Я готов окунуться с головой и давно не пугает, как много чудовищ бродит вокруг за улыбающимися масками обманчивой добродетели. Меня не нужно ограждать и прятать. Не нужно. Но он шепчет о том какая я драгоценная куколка, его мерцающая бриллиантовая капля чистоты и он сохранит мне одинокое крыло, потому что второе ошибочно вырвали. И если я так хочу согрешить, то грешным, падшим, порочным, похотливым инкубом я могу быть в постели. Искушать демонской кровью, заставлять гореть ярче, чем пламя в аду, в нашей страсти и забыть о крови. Радоваться лишь той, что под ногтями, пока я полосую его спину при глубоких толчках или на губах, которые забывшись до боли кусаю.
Он заботится. И это не обижает, не ущемляет, но немного расстраивает. И вот сейчас, мы едем к моему офису, я смотрю на татуированные пальцы, что сжимают обтянутый натуральной кожей руль, вдыхаю дым, который сочится между его губ, пока он разговаривает с кем-то позвонившим и снова по коротким фразам улавливаю, что что-то намечается. Но никто не спешит рассказывать что именно. Как и до сих пор нет подробностей касаемо поездки отца в Берлин, куда меня отказались брать. Категорически.
И я понимаю, что первое же желание после разлуки в несколько суток было уж точно не тем, чтобы расспросить о причинах и нюансах делишек, которые они мутят. Все о чем я мог думать это жар его кожи, влажность поцелуев и ритмичность проникновения в мое тело. И голод все еще силен, сытости не наступило, я бы с удовольствием остался с ним дома и не поехал торчать в гребанных стенах, чтобы работать и похуй что во благо семейного и собственного бизнеса. Но блять…
Понимаю, понимаю… от понимания ни разу не легче, когда он вот такой ахуительный сидит рядом в черной майке, что облегает его тело, словно налипла влажной на кожу. Каждая блядски вкусная мышца прорисовывается. Бугрятся бицепсы, вены словно толстые жгуты оплетают предплечья, тату вязью по телу растянутые. Обручальное кольцо на фоне печаток с черепами выделяется особенно сильно. Все аксессуары черные, кроме него и моего подарка когда-то давно, что шел в паре с кулоном, которым висит на длинной цепочке на шее.
Не снимает. Никогда. Разве что чтобы почистить.
Понимаю. Я самое сука понимающее существо нахуй в мире. И через полтора часа у меня встреча. Но когда мы подъезжаем к зданию, а он заканчивает разговор, выкинув недокуренную сигарету в окно и поворачивается ко мне… понимающим я быть не хочу.
Знаю, что ждет поцелуя, этот маленький ритуал перед разлукой в несколько часов критически важен и плевать кто и куда спешит, по какой из причин и как много наблюдающих глаз находится рядом. Губы обязаны коснуться губ, потому что без живительного глотка кислорода из легких друг друга не получится ничего. Все будет рушиться, даже не начав выстраиваться. Это нужно обоим. Всегда. Без ебаных исключений.
Знаю, что ждет, сам же тянется, но я не давая себе ни минуты на размышления о целесообразности — залезаю к нему сразу же на колени. Чувствуя, как оплетает руками так горячо и привычно, так крепко, прижимая к себе, наплевав на то, что может помяться моя белоснежная рубашка и молочного оттенка отпаренные брюки.
— Приеду к тебе, пообедаем, а пока что надо поработать, куколка, — выдыхает и сам целует, властно проникая в мой рот языком, которым по-хозяйски обводит гладкие зубы, вылизывает щеки, и ровно также же жадно шлифует мокро и немного шершаво мне губы. Сосет их с мычанием, звонко чмокнув отстраняется, вероятно решив, что мы на этом закончим. Как бы блять не так. Меня и без того прополоскало в сильнейшем возбуждении за завтраком, а добавки никто не насыпал, более того, так и не покормил. Собой. И уйти без необходимой дозы, чтобы торчать как офисный планктон в кабинете? Хуй там плавал. Ни за блять что. Не-а.
Он что-то там мелет о том, как вечером нам будет сладко-сладко и вкусно-вкусно. Что мы запремся вдвоем ото всех, выключим телефоны и упадем в вязкое удовольствие, наслаждаясь лишь друг другом и никого кроме. Он что-то там шепчет о том, что я выгляжу как чистейший соблазн, что эти брюки на моей заднице — сучье искушение, что моя улыбка концентрированный порок, что он хочет вылизать меня — свою самую сладкую, самую блядскую куколку. Но его голос не успокаивает, он раскаляет, он расплавляет, он убивает остатки выдержки.
Мозг отключается. Руки оказываются под его футболкой, которая теперь задрана до подмышек, а я пальцами вожу по торсу, оглаживая и проколотые соски и напряженные проступающие кубики пресса, который ощущается под моими прикосновениями попросту стальным. Глажу-глажу-глажу, расстегивая кнопки на его джоггерах, благодаря производителя, что не стали делать на штанах данного типа молнии или пуговицы. И мне плевать, что он просит не мучить. Мне похуй, потому что не убирает мои настырные руки, поддается как и всегда, стоит лишь коснуться горячей бархатистой плоти.
Лето. Он естественно ходит без белья. Лето. Без белья хожу и я. Только у меня кожаный ремень с массивной пряжкой, две пуговицы, одна из которых скрытая и выебистая молния. Потому ему приходится сложнее, ибо рубашку мою стоит не слишком сильно измять, в кабинете чистых уже не осталось, все ее предшественницы измазаны смазкой и спермой, отданы в химчистку и ждут, когда их притащат домой.
— Блять, я же попросил пару часов, — хрипит, когда сталкиваемся членами, смотрит сквозь темные ресницы, сжимает мою задницу обеими горячими ладонями, пока я дрочу нам, скользя член к члену на его коленях и громко дышу.
— Не хочу без тебя ни минуты, — ни секунды, если быть действительно точным. И мне пиздец как жаль, что нельзя содрать с себя ебаные брюки и насадиться на его член сейчас одним слитным движением. Насрать на дискомфорт. Насрать, что будет болезненно, потому что отвлекаться и искать в бардачке смазку я точно не стану. Терпеть нет сил. — Нужно было трахнуть меня вместо завтрака, — кусаю за и без того припухшую алую губу, слышу тихое шипение и захлебываюсь стоном, когда собрав в кулаке мои волосы на затылке, заставляет запрокинуть голову так сильно, что кажется сейчас переломается нахуй шея, в которую впивается животным поцелуем.
— Я трахал тебя ночью, — рычит, а член его в моей руке каменный, идеальный, горячий, влажный от смазки и длинный. Скользить по нему своим ахуительное ощущение. И жаль, что я не могу сразу оба в рот вобрать. Мне бы хотелось сосать и себе и ему одновременно. Чтобы растягивались губы, чтобы трескались воспаленные уголки. Чтобы слюна как у собаки стекала по подбородку. А я бы остервенело сосал, сосал как никогда в жизни, мечтая чтобы мы кончили одновременно и спермы было так много, что казалось словно затопило всю глотку и весь рот, надувая щеки.
— Трахай меня всегда, — слетает со стоном едва ли не истерично. Бедра двигаются, ускоряясь, член по члену скользит, я обеими руками их обхватываю, ладони натурально мокрые от слюны, что стекает с моих губ и капает на оба ствола разом, от смазки, которой сочится все больше. Меня разрывает от желания растянуть удовольствие и сбросить темп, обласкать ствол от самых яиц и до потемневшей головки, от желания отодвинуть сидение до упора, втиснуться между его ног, пачкая колени об пыльный коврик машины, упереться ногами в педали газа и тормоза, и сосать. Просто сожрать его хуй как оголодавшее животное, выебать своей глоткой, а после рвано додрочить себе и накончать на его штаны, чтобы он ходил со знанием, что на нем моя сперма. Меня разрывает, образов в голове так много, так много желаний, а тело начинает сдаваться под гнетом полыхающего аномальным жаром возбуждения.
Тянусь одной рукой к его губам распахнутым, глажу мокрыми пальцами их, смотрю как в рот всасывает, как вылизывает, а у меня дрожь стекает от рук к плечам, к затылку и резко ухает вдоль позвонков. Ахуителен. Красивый как бог, сексуальный до невозможности, я даже пытаясь отсрочить момент оргазма, не смог бы этого сделать, пока Макс смотрит так откровенно, позволяя иметь свой рот пальцами. Позволяет лизать свои губы, пока пальцы сосет, скользит языком по подушечкам. Позволяет натягивать ими щеку, пачкать и слюной и смазкой свой рот и кончать вот так член к члену, срываясь на скулеж. Чувствуя, что и его член подергивается, сокращается, выплескивая сперму.
А мне мало. Я дрожу от наслаждения, в котором к хренам топит. Но мне мало. Я измазываю его рот и подбородок спермой и лижу его лицо, лижу его губы, лижу его язык, трусь лицом, влажным подбородком и щеками. Измазываю его живот и грудь, вязко и скользко. Всего нахуй измазываю, чтобы ходил на своей сраной работе и чувствовал, как наша смешавшаяся сперма на его теле подсохнуть успела, как ее впитали поры, что он пахнет мной, пахнет нами и рвался ко мне пуще прежнего, чтобы отомстить. Чтобы вытрахать как суку, чтобы в мясо раздолбить мою задницу.
Боже…
А мне мало. Мне похуй, что я уже кончил, похуй, что его наручные часы вибрируют, а значит — снова поступает входящий вызов или пришло смс. Похуй сколько прошло времени, на все похуй. Моим губам солоно-солоно, кожица пощипывает, я сейчас выгляжу стопроцентно вообще невменяемо. Макс ни разу не лучше, его глаза нахуй черные. Его губы намозоленные и алые, пульсирующие и воспаленные. А грудь вздымается часто-часто. А пальцы впиваются мне в подбородок, фиксируя. Смотрит и смотрит, смотрит пронзительно, уничтожая силой желания, уничтожая чем-то темным, что в водовороте ртути завихрениями вкрапиться успело. Невероятный. Мой. Мой, черт возьми, такой мой, а мне больше, больше и больше хочется. Еще больше и немедленно.
— Слушаю, — нажимает на прием вызова, а я слышу, что в наушнике кто-то из его мужиков спрашивает скоро ли его ждать, что у них куча планов и расписание начинает сдвигаться. А Макс на мои губы смотрит, большим пальцем так нежно и трепетно поглаживает, что мне бы устыдиться, что не даю ему работу работать. Да не стыдно нихуя вообще. Ни капельки. — Через час приеду. Максимум полтора, — бросает еще раз взгляд на часы, а я абсолютно без мук совести отмечаю, что как раз через час у меня встреча. — И что с тобой сделать, чудовище ты мое ненасытное?
— Ты же тоже хочешь, — все еще влажными пальцами скольжу по его подбородку и щекам, подаюсь навстречу и целую. И как бы не пытался меня отчитывать, все равно мгновенно отвечает, взаимный на тысячу процентов. Чувствую, как расстегивает мою рубашку пуговицу за пуговицей, видимо все еще лелеет надежду спасти ее и не измазать. Распахивает полы и я наконец ощущаю такие долгожданные касания горячих пальцев к моей требующей его руки коже.
Логичнее было бы подняться ко мне в кабинет, запереться там и потрахаться основательно. Там есть и диван, и стол, и пол, раз на то пошло. Есть стены, много места для маневров, а еще там есть душ и смазка.
Смазка есть и здесь, и ее Макс заставляет достать из бардачка и перебраться к нему на заднее сидение. Заставляет меня аккуратно снять брюки, повесить на переднее сидение рубашку, а уже после закуривает и раскидывается абсолютно голый, расставив широко ноги, чтобы я между ними опустился и вобрал его член в рот. Он все еще мягкий, но с каждым мазком моего языка по стволу, что на вкус терпкий и потрясающий, крепнет, становясь тверже.
Я люблю ему сосать, просто обожаю и не касаясь его губами больше трех суток, ощущаю, словно меня лишили сладкого, наказали по какой-то причине. И теперь — наконец-то имея доступ — с превеликим наслаждением вылизываю каждый миллиметр. Ласкаю чувствительное местечко рядом с уздечкой, растрахиваю дырочку уретры, цепляя выступившую прозрачную каплю. Вылизываю мошонку, обсасывая яйца, перекатывая их во рту, чтобы после значительно потвердевший член вобрать целиком, закатывая от удовольствия глаза, когда с усилием он вгоняет мне в глотку до упора.
Дискомфортно, но как же ахуенно возбуждающе. Сосать ему лучшее, просто лучшее в этой сраной жизни. Смотреть сквозь слипающиеся ресницы, как курит и внимательно наблюдает, чувствовать, как поправляет мне волосы, собирая длинные пряди обеими руками, сжимая губами сигарету и при этом выглядит неописуемо красиво и сексуально. Лизать его пах, короткую щетину, от которой горят воспаленные губы, целовать блядскую дорожку на животе и вылизывать пупок, поднимаясь поцелуями к проколотым сосками — блядская медитация. Меня заводит доставлять ему удовольствие. Меня это заводит как сумасшедшего, потому что чаще всего именно его рот доводит до истерики, именно он часами топит в экстазе, именно Макс трахает, лижет, сосет, дрочит, все что угодно, а вот так расслабленно позволяет сжирать себя он не сказать что часто. Это скорее исключение из устоявшихся правил.
Обожаю. Каждый расписанный татуировками миллиметр его кожи. Обожаю ставший концентрированнее запах, солоноватый привкус пота, который слизываю с его вспотевшей шеи, заставляю поднять руки и безумной псиной вожу носом по влажным подмышкам, начав лизать и их. Макс — мой чертов фетиш. Весь. Макс мой невозможный, самый лучший, самый нужный. Макс — необходимость. Жизненно важная. И насаживаться на его член, обильно смазав нас обоих смазкой — райское наслаждение, даже с примесью боли.
Чувствовать его внутри, такого твердого, длинного, идеально заполняющего слишком круто, чтобы я мог думать хотя бы о чем-то, кроме глубоких толчков в собственное тело. Это неудобно, мне приходится пригибаться и горбиться, а Макс двигается сам, натягивая меня за бедра на свой член, приподнимаясь навстречу, чтобы проникнуть до упора. Неудобно, но это не останавливает. А после я и вовсе откидываюсь спиной назад, прогибаюсь, удерживаясь за сидения, а в глазах темнеет от выверенных точных ударов по простате. Он с силой скользит по ней членом, с давлением, от которого мне так хорошо, что дурно. У меня яйца поджимаются, а в ушах звенит, я не помню в какой из моментов, Макс за руку дергает на себя, заставляя на нем повиснуть и ускоряется, вытрахивая таки из меня до капли сперму, которой я измазываю нас обоих, заходясь в беспорядочных стонах, до пересохшей напрочь глотки.
И рука его снова в волосах, рука сильная и требовательная, что фиксирует, стягивая корни до боли. Заставляя посмотреть в его глаза, где бушует пламя. Двигается во мне, все также работает бедрами, как поршень вгоняя до самых яиц со шлепками, а у меня в голове вязко и мутно, горячо и ахуенно, я улетаю, уплываю, нет ни единой чертовой мысли, кроме того что это то самое состояние, которое я обожаю особенно сильно. И я не хочу, чтобы оно заканчивалось. Категорически. Мне бы еще несколько часов вот такой интенсивной ебли, чтобы болела задница, чтобы ломили мышцы, чтобы член измученным мясом спокойно лежал. Я не чувствую губ, которые Макс облизывает, все что могу просто мычать и поскуливать ему в рот, позволяя орудовать его языку и дрожать так сильно, что едва ли не до конвульсий.
— Безумная куколка, — шепчет мне, а я стискиваю его член внутри в ответ, потому что на слова сил не осталось. Стискиваю и мурашки бегут обильнее, от громкого стона напротив. Обнимаю крепко-крепко за шею, закрыв глаза, раскачиваюсь и перестаю принадлежать себе, тело будто эфемерным становится. — Моя блядь невозможная, — влажные поцелуи на шее ощущаются невероятно. Его руки, что мои бедра ласкают, ласкают и спину. Руки, что прижимают к себе. Его пальцы, что впиваются в задницу, тянет ягодицы в стороны, заставляя натягиваться растраханную дырку. — Хочешь еще больше? — Спрашивает, а я будто пьяный киваю как послушная кукла, голосовые связки нахрен отказали уже. — Вытрахать тебя еще и пальцами вместе с членом? А? Твоя жадная дырка хочет еще больше? Еще сильнее? — Снова киваю и хриплю, ощущая больше наполненности. Жалея как никогда сильно, что увидеть этого не могу. А мне бы хотелось наблюдать, как внутри моей покрасневшей дырки вместе с его потрясающим членом исчезают татуированные пальцы, трахая меня до многочисленных печаток, которые на них поблескивают сейчас от влаги. — Я бы в тебе жить остался навечно, вот так навсегда членом в твоей горячей заднице. Сожми сильнее, сука моя, сожми еще сильнее, — рычит, когда напрягаю мышцы, чувствуя, что скоро снова кончу насухую. А следом, вполне возможно и сперма из члена в очередной раз хотя бы парой капель выстрелит.
Тело болит и ноет, мышцы тяжестью наливаются. Мне так хорошо, что плохо, но я блять убью, не раздумывая, если нас попробуют прервать. Убью стопроцентно. Любого. Убью… Или сдохну от наслаждения, когда вгоняет глубже и начинает кончать не прекращая двигаться и членом и пальцами, а у меня закладывает до громкого писка уши и отключает к хренам от мощнейшей волны удовольствия.
Я опаздываю на встречу. Разумеется. Не могло быть иначе. После секса я прихожу в себя не менее двадцати минут, в течение которых Макс успевает трижды покурить, принести мне воды из офиса. Помогает надевать одежду, расчесывает мои спутавшиеся волосы, пока я сыто улыбаюсь на его укоризненный взгляд. Ворчит, но вполсилы. Губы мои нежно целует, проводит до лифта, смотрит на часы, чуть морщится, вероятно, поняв, что проебал все, что только мог, вызванивает моего водителя и говорит, что отвезет меня на встречу сам.
По итогу в кабинете разваливается на диване и пьет кофе, лениво наблюдая за мной, пока я смотрю совершенно отупевший на кипу бумаг. Нависает после со спины, читает, тихо проговаривая слова под нос, помогает сосредоточиться, немного болезненно массирует плечи и шею. А я понимаю, что решать нужно нюансы, касающиеся онкохирургического отделения. Что Хейди после обеда должна подъехать, что время поджимает, а я сам все это затеял, а теперь как ребенок бегу от ответственности, потому что тело капризно требует собственного мужа, потому что безумно по нему скучал и не могу отказать себе в желании удержать его рядом любым из способов.
Отец появляется в кабинете неожиданно, нам через пятнадцать минут выезжать, и тут вдруг вплывает как сука Титаник между двух ледников, чудом проходя без последствий по узкому коридору. Смотрит на Макса недовольно, потом смотрит на меня и фыркает, но не комментирует, что я выгляжу как жертва изнасилования. Мы оба, если уж откровенно. От отца так и фонит этим концентрированным осуждением, которое почему-то сдерживает, а ведь был бы в своем праве, реши прокатиться по мне с ветерком, отчитывая за выебоны. А я выебываюсь. И даже не скрываю этого.
Отец просит Макса вечером зайти поговорить, раз уж сегодня все перетасовалось, а ряд вопросов не терпит пренебрежения. Отпускает на встречу, никак не комментируя то, что отвозит меня вместо водителя начальник блять всей имеющейся у нас охраны. И не только ее. Лишь покачивает головой, и коротко хмыкает о том, что мы прожигаем слишком много энергии в пустую, а ее можно было бы иначе реализовать и никто, никуда, никого не крадет и не прячет, нахуя в таком случае перебарщивать?
На что получает от Макса:
— Так уж вышло Леонид Васильевич, не исправимся, уж простите, — и короткую ухмылку скользнувшую по воспаленным алым губам, которая отца не впечатляет даже вполсилы. Впечатляет меня до ненормальной радости, что заполняет до краев, потому что вопреки всему и вся, вопреки логике, зову разума и пресловутому «надо», Макс потакает мне. Снова. Защищает тоже. Пусть и солидарен с моим отцом, что очевиднее некуда.
— Даже не накажешь меня за плохое поведение? — Бесстыдно краду у него сигарету и закуриваю, открыв пошире окно в машине. Смотрю, как выруливает с парковки, встречает мой взгляд на пару секунд и фыркает под нос, не став никак комментировать. — Ну, правда, я же сорвал тебе встречу. У тебя, вероятно, будут из-за этого проблемы… — Выдыхаю дым в его сторону, получая взгляд с куда более красноречивым прищуром. И не сдерживаю себя, облизываясь и расплываясь в широкой улыбке.
— Чудовище мелкое, — подъезжает к светофору, барабанит пальцами по рулю, сигарету с губ моих забирает и затягивается поглубже, выпуская дым носом.
— Что у вас за секреты с отцом? — Обласкиваю его профиль глазами. И будь мы дома, уже подобрался бы ближе и целовал вдоль челюсти, потираясь ласковой кошкой, гладил его горячую шею, а после дублировал касания губами, обсосал его выпирающий острый кадык, покусывал его и урчал довольно, когда без слов понимая, что я хочу, Макс начал бы сглатывать слюну. Обожаю вот эту томность, что почти в ста процентах случаев заканчивается тем, что мы оказываемся голыми и потными, затраханными и обессиленными.
— Никаких секретов, — как же, конечно никаких, поэтому я ни черта не знаю ни о причинах их поездки в Берлин, ни о том, что они планируют касаемо базы Макса и всего остального. Вряд ли остановятся лишь на территории бывшей школы. Это вне логики, что Леонида Васильевича, что Максима Валерьевича. Это мне не жмет ни разу, и куда-то там как одержимый рваться я не хочу, потому что истинное наслаждение получаю именно от времени проведенного с мужем, а не самоутверждаясь и развиваясь. Но это я. А это они.
— Макс…
— Не забивай свою прекрасную голову тем, что тебе без нужды. У тебя новый корпус с отделением, реабилитационный центр, расширение территории, новый штат сотрудников и планы касаемо дальнейшего развития в этой сфере. Тебе отец купил кусок земли, старое здание супермаркета пойдет под снос, чтобы ты сделал там клинику пластической хирургии в Центре. Будет филиал уже открывшейся Берлинской. А мы займемся другим, куколка, — снисхождение и увиливание не обижают. Я знаю, что он считает, что так делает лучше для меня. Что оберегает и уводит даже от минимальной опасности. Но я — существо упрямое, я хочу знать все, что касается его напрямую. И косвенно. Тоже.
— Конечно, зачем рассказывать мне о своих планах и происходящем в твоей жизни, если я и со своей частью ответственности не справляюсь. Какой от меня может быть толк?.. — Фыркаю и отворачиваюсь к окну. Не обидно. Нет, серьезно, не обидно. Скорее привычно уже. Наши различия, что так красноречиво мне впиваются в глаза. Разница в возрасте, пусть она и всего-то в шесть лет, но с учетом как поздно я начал свое развитие, разница кажется более чем в десяток, а это практически пропасть. С его-то опытом, с отсутствием нужного опыта с моей стороны, все идет не на пользу, взаимопонимания в рабочих вопросах нам достичь сильно сложнее, чем дома или в постели. Личное — неприлично просто выходит. Макс меня в желаниях не ограничивает, потакая малейшим капризам. Но за дверями спальни, заходя в профессиональную сферу, начинаются мелкие, но проблемы. Там где все более чем очевидно для него, для меня — темный лес во многом. Там где все проще простого и логично, для меня — трудно и требует намного больше ресурсов, времени и усилий. То, что перед ним как на ладони, у меня почти насильственно генерируется в мозгу. Макс реагирует быстрее, а оценивает почти мгновенно, он цепок, умен, хитер и эгоистичен, выискивает очень быстро выгоду, видит слабые и сильные места. И пусть не во всем сведущ, но его мышление, дрессированное годами, ему же помогает. Потому что тактик, на то и тактик, он тактику разработать способен везде. И неважно с медициной это связано, наркотиками или иной сферой.
— Не капризничай. Ты прекрасно знаешь, что твоя стезя цветы, а за нами удобрения, благодаря которым красота расцветает и напитана до отвала.
— То есть… пока ты в тени бродишь и рискуешь, я чистенький и в белом свечу еблишком на камеру, поддерживая имидж репутации бренда нашей фамилии? Может мне построить монастырь и там ошиваться? В моменты, когда ты летаешь с отцом по миру, заключая новые контракты касаемо наркотиков, оружия, органов, людей. Чем вы там на самом деле торгуете?
— Может, еще спросишь, не открыл ли твой отец элитный бордель? Вдруг он меня с собой возит, чтобы я мальчиков дегустировал и выдавал оценку качества товара, блять, — смотрит на меня как на неразумное дитя. — Перестань. Есть вещи, которых я бы не хотел, чтобы ты касался. Наркотики — хуй с ним, у вас много потоковых точек в городе. Хотя и тут меня бесит, что он тебя ввел. Но если ты способен проконтролировать часть сбыта по проверенным клиентам. То, например, договариваться с поставщиками, контролировать сами лаборатории и фасовку, прижимать долбоебов, что зарываются и многое другое — лучше оставить целиком на мне. С оружием я тебе тоже категорически не позволю связываться, там ублюдки сильно опаснее дилеров. Органами твой отец на черном рынке торговать отказался, чтобы была такая возможность, нужно ставить медучреждения на поток, заниматься перекупкой и еще огромная куча очень напрягающих вещей. И Людмила как отягощающее обстоятельство, которая не одобрила бы подобное. Она и так не одобряет то, чем мы занимаемся. Но проституция и органы — совершенно иной уровень омерзительности.
— Твоему отцу вот все равно, что у Даши бордель по сей день работает.
— Бордель играет множество функций разом. Да и зачем избавляться от полезного места? Дашка давно не занимается ремеслом, ее девочки хорошие послушные пташки, много информации собирают. Отец прекрасно видит плюсы.
— Открыть, что ли, себе тоже? — Задумчиво прикусываю губу, чувствуя взгляд, которым обжигает мой профиль. Предлагаю не всерьез. Мне шлюший дом ни к чему. Но подразнить его хочется, как и получить реакцию.
— У тебя будет самая большая текучка кадров в истории заведений подобного типа, — начинает смеяться, закуривает и смотрит на меня, а глаза так и сверкают от веселья.
— Что? В смысле? Это еще почему? — Приподнимаю бровь, не понимая, что конкретно его так веселит.
— Ты затрахаешь там всех, пизденыш. И они от тебя сбегут. Все до единого, — выдыхает вместе с дымом, а у меня глаза округляются. — Тише-тише, — ржет и ловит мою руку, когда получает тычок в плечо. — Блять, ну это же очевиднее некуда, что ты пока не продегустируешь по кругу всех. Несколько раз. То не успокоишься, а народ испугается, что нужно работать и под клиентами, и под начальством. Особенно если без доплат и премий, — поигрывает бровями, а я головой отрицательно покачиваю.
— А ты бы не пробовал можно подумать… Святой Максим Валерьевич, блюститель морали, борец за устои и нравы общества.
— Не оставлю же я тебя в настолько тяжелой жизненной ситуации, буду помогать с дегустацией, как смогу, — выдыхает серьезно, а я хмурюсь, не понимая он и вправду хотел бы устроить разврат каких поискать или шутит? Шутит же? Глаза блестят как гладкие камни, переливаются влажно, а губы бесконечно алые, воспаленные и зацелованные в широкой улыбке растянуты. Ему весело, а я озадачен всерьез.
— Я не знаю, я не думал на самом деле о чем-то таком. В плане, мне кажется, что это было бы… слишком? То есть, ты хотел бы? — Но, если обычно в жидкой ртути сотни ответов красноречивее слов, сейчас там водоворот полный тайны или же я разучился в эту самую секунду глубоко внутрь него смотреть, отчего-то неуместно паникуя. — Мы можем позвать кого-нибудь. — Предлагаю, хрустнув пальцем и нахмурившись от этого звука, словно тот факт, что я суставы перебирал и подергивал не должно было закончиться закономерным щелчком. Макс же смотрит. Просто смотрит. А я не понимаю ничего. — Несколько, если хочешь. — Делаю еще одну попытку, но не вижу в нем радости от моего предложения, каких-то восторгов или горящих желанием глаз. Что происходит?.. — Я понимаю, что тебе нравятся девушки. — Он этого никогда и не скрывал, у него отношения с мужским полом на мне и Филе как раз заканчиваются. Если он с кем-то и спал кроме нас — ну и Алекса, и то это исключение из правил — то это был женский пол. За деньги, или просто мимолетно и на одну ночь, но девушки, он не снимал парней насколько я помню. И логично предположить, что его может потянуть к мягким изгибам, влажной вагине, сладковатому запаху и всему остальному, что я не в силах ему дать. — Мадлен ты мне запретил провоцировать.
— Потому что лишнее. Склонять Мэдс к чему-либо между нами, как и тащить ее в нашу с тобой постель — стать причиной неразрешимого конфликта у них с Элкинсом.
— Это было удобно, интересно и невозможность подобных экспериментов расстраивает, потому что мне очень нравилось то, что происходило. И между вами после возвращения Элкинса ничего не было. И если не Мадлен, то… — запинаюсь, выдыхая прерывисто. Оформить мысль очень сложно. Я внутри своей головы понимаю, что хочу до него донести, но слова не складываются в правильные предложения, застревают в глотке и из моего рта выливается абсолютный бред. Я чувствую себя отупевшим. Вот так внезапно нахуй глупым и тупым как пробка из разряда комично высмеянных и клишированных блондинок, у которых наполнение черепной коробки даже не опилки, там сука пустота и ничего кроме. Смотрю на него в отчаянии, словно нечаянно вспомнил из прошлой жизни родной язык и начал на нем говорить, при этом осознавая, что он не сможет меня понять, даже очень стараясь. Ни ебаного слова. — Тебе ведь нравятся девушки, правильно? Правильно. Ты никогда не скрывал как факт, что бисексуал, пусть серьезных отношений с женским полом и не было никогда. Я как-то вообще выбросил это из головы, и до этого момента, если быть предельно откровенным — не задумывался, что тебе может чего-то не хватать в этом плане. Сосредотачиваться скорее на своих желаниях, фантазиях, разбираться в предпочтениях и чем-то таком намного проще что ли, познавать себя?.. Не знаю, погружаться в собственное воображение и искать то, что откликается острой вспышкой возбуждения и признавать себя либо конченным извращенцем и гнать подальше картинки, или доводить это до навязчивой идеи, приходя уже после с этим к тебе. А ты не говорил ничего, не предлагал, как мне кажется, ни разу. Разве что организовывал нам свидания на разных локациях, в отелях, на студии, тот клуб на Мальдивах, но как-то секс разнообразить или живых людей, а не игрушки, не просил привлекать. Блять, я слепой идиот и не заметил чего-то?.. — Обрисовываю неопределенную фигуру руками, ощущая себя очень растеряно, как будто внезапно вгоняю его в рамки, которых мы решили не выстраивать вокруг нас, при этом сам не вижу ни единой границы, мчусь в разные стороны, бросаясь как штормовая волна на камни, в попытке все вычерпать, распробовать и ни капельки не упустить. Ни песчинки в огромном море возможностей. Эгоистично, понимаю, но я был слишком долго во многом обделен и теперь плохо понимаю: перебарщиваю или все еще нет? Макс никогда и ничего не запрещал мне, кроме теперь уже Мадлен, потому что считает, что мать его детей должна быть счастлива и жить в комфорте, ведь мальчикам нужна стабильность и правильный пример, который был у Макса с детства. Он стремится дать своим сыновьям то, что получил когда-то сам от любящей матери и участливого отца. Он желает, чтобы у них все было правильно, насколько это возможно в нашей ситуации, выкладываясь буквально максимально. И я смирился с тем, что наши прекрасные игры закончились слишком быстро и не в рождении Лукаса причина, причина в том, что Мэдс все это тоже оказалось больше не нужно. Она сделала свой выбор, она захотела взаимности, стабильности, спокойствия, чего-то привычного, доверительного и уверенного. Не мне винить или осуждать, пусть и жаль. Очень жаль, что попробовали тогда мы слишком мало всего. Больше ведь могли, намного больше, но… Уже похуй. Тема закрыта. Ее не стоит более поднимать. В то же время Макс даже вскользь не запрещал мне баловаться с Алексом, впуская того к нам в постель, да и происходило это не сказать что часто. Макс не сказал мне ни слова о том, что было на Мальдивах с Филом. Вообще блять ничего. И очевидно всем, что между ними есть химия, очевидно и то, что Ганс стал более откровенным и раскрепощенным, как и Фил подпускать меня начал ближе. Но Макс… Макс не комментировал, открыто не одобрял, но и не осуждал, не обсуждая это вообще никак. Ни тот минет и ласки на которые меня повело, потому что не ощутил протеста. Никто не начал размахивать пальцем и говорить о том, что это грязно или неправильно, мы ведь единоутробные — это инцест, и для многих — почти для всех — это показалось бы излишеством. Мягко говоря. Но нет. Ганс молчал, молчал и Макс, Фил не отталкивал, сверкая синевой взгляда, но чувствовалось, что существуют рамки, которые нам все же не переступить. К сожалению. Наверное.
Там — на Мальдивах, Макс не трогал моего брата. Как и меня никогда не касался Ганс. Мимолетные случайные столкновения пальцев или что-то вроде — слишком бытовое и несущественное, чтобы это учесть. В рамках постели никакого сексуального подтекста в наших взаимодействиях не было. Не было и у Макса с ними двумя. Чего не сказать обо мне и Филе… Это странно. Это необъяснимо во многом. Вот эта абсолютная лояльность, отсутствие конфликта или недовольства с его стороны. Отсутствие воспитательных, нравоучительных разговоров. Он даже в шутку не бросал мне, когда тема касалась секса, что я ахуевшее говно, которое слишком многое себе позволяет. Никогда. Макс допускает в наших отношениях так много, что вряд ли хоть кто-то сумел бы хотя бы половину из того, что у меня есть, кому-то разрешить. Но для себя не ищет ничего. Ничего не просит. Не сыплет предложениями, не склоняет, не намекает. А я не понимаю это потому что у него есть все необходимое, или он по какой-то непонятной мне причине мои желания ставит в приоритет, не заботясь при этом о себе. А я хочу, чтобы у него тоже было абсолютно все, чтобы каждое необходимое ему ощущение, эротическая фантазия, что-то тайное и вероятно постыдное… было дополучено. Чтобы никогда, даже мельком, у него не пробежала мысль о сожалении, что он выбрал меня и себя до крупицы отдал. Утопившись в чувствах с головой, но позволяя жизнь пролететь мимо, упуская возможности. Это нечестно.
— А я хотя бы раз говорил, что мне чего-то не хватает? — Спрашивает серьезно, а я еще больше теряюсь, всматриваясь в его абсолютно спокойные глаза. Смотрю, как закуривает, пока ждет сигнала светофора, и озадачивает тем, насколько стабильным выглядит, без капли раздражения или недовольства. Просто Макс, мой затраханный, зацелованный, мягкий Макс с этой маленькой трещинкой в уголке покрасневших зализанных губ. С небольшим порезом от бритвы на подбородке. Тончайшая полосочка, которую тянусь и поглаживаю подушечкой, встречая теплоту его взгляда. Глубину невозможную. Боже, я люблю его, я так его люблю, что меня сейчас порвет нахуй. Я придурок. Просто дебил. Мне еще предстоит расти во все стороны и развивать чертову эмпатию и умение смотреть глазами партнера и слышать его, а не просто слушать своими раскинутыми ушами.
— То есть ты бы не хотел развлечься? — Просто уточняю. — Женское красивое тело… Мягкое, с формами, которых у меня по воле матушки природы просто не может быть. Не знаю. Две девушки одновременно? Три девушки, что ублажают в три умелых рта и шесть рук? Тебе же нравилось трахать Мэдс, я видел, как у тебя горели глаза, как ты жадно наблюдал за скользящим в ней членом и мял ее большую грудь, впиваясь пальцами, — показываю руками характерное движение, словно сейчас тискаю небольшие мячи обеими ладонями, сгибая пальцы. — Нет? Честно нет? Совсем-совсем не хочется?
— С Мадлен не хочется. С какой-нибудь незнакомой кралей, в качестве развлечения, в твоем присутствии — можно. Но необходимости в этом не чувствую вообще, раз уж тебе нужно честно-честно и откровенно-откровенно. Мне хватает всего, — отвечает, отводя глаза, перестраивается в поток машин, выкручивая руль, а я на его длинные пальцы, как под гипнозом, залипаю. — Малыш, я могу спать лишь с тобой, если это то, что тебя действительно интересует, но ты боишься спросить прямо по какой-то из причин, возможно боясь услышать, что мне недостаточно только лишь твоего тела и я не удовлетворен в постели на все сто. Я мог бы до конца жизни трахать только тебя, мне этого было бы более чем достаточно. Могу поклясться самой святой из женщин, она на небе, соврать не позволит. — Хмыкает, снова отвлекаясь от моих глаз на дорогу. Затягивается и выдыхает дым в приоткрытое окно. — У нас с тобой, куколка моя, большую часть времени — я бы сказал процентов восемьдесят, а то и все девяносто — в постели никого нет. Ганс и Фил — развлечение крайне редкое и под особое настроение, имеющее свои как плюсы, так и минусы, хотя второго намного меньше, но как и всегда в чем-то таком, есть острые подводные камни и скрытые течения. Поэтому слишком часто допускать настолько близкие контакты, с настолько близкими людьми нежелательно. А Алекс — твоя «киса», это ты вернул его в нашу постель, не я. Для меня он в первую очередь друг, и исключительно другом он бы и остался, не начни вы трахаться. А мне было слишком хуево, чтобы отказаться от вот такой дурной, но связи с тобой в те роковые месяцы. Да и он позволяет мне многое из того, что я никогда не риску, да и ни за что не стану делать с тобой. Пусть и бывают моменты, когда хочется выпустить скопившуюся тьму изнутри.
— Тебе ведь нравилось трахать его, — не вопрос — утверждение. Нас там было трое. Как и витало очевидное желание Макса: прогнуть Алекса, поставить на колени и вытрахать его в рот, до прыснувших из глаз слез и стекающей по подбородку слюны и спазмов, в которых сжимается глотка. Он всегда с ним намного более жесткий, резкий, не пытающийся что-либо смягчать, зверино и до крови метит, сжимает, оставляя следы, выдалбливает до оглушительных шлепков. От них так и фонило всегда первобытным, животным, мощным. Силой, когда один ломает практически, показывая свою власть, а второй это осознает, но подчиняется. За ними было просто ахуительно наблюдать, на эту глубинную борьбу смешанную с покорностью, а после втекать между их телами, подставляться под две пары рук и губ, стонать, срываясь на крик от двух членов скользящих внутри. Натирающих мою дырку, мои губы, растягивая воспаленные уголки. Мне это пиздец как доставляло, и доставит еще, не сомневаюсь, вряд ли хотя бы кто-то из нас троих откажется от острой специи подобного секса. Но я не совсем понимаю, что сейчас мне пытается Макс донести. — Ты сейчас скажешь, что тебе не нравилось Алекса ни трахать, ни иметь в глотку, ни кусать его до крови и прочее?
— Иметь, кусать, ебать, подавлять — нравилось, а еще это нравилось тебе. И как бы не звучало — я подстроился. Потому что член у меня один, а тебе порой нужно больше, жестче, грязнее, чтобы тебя натягивали двое, чтобы вытрахали до потери сознания, чтобы тебя от ощущений роняло в обморок. Все просто. — Выдыхает и смотрит на меня почти до непривычного серьезно. — Куколка моя, не еби себе мозг, пожалуйста. У нас нет никаких проблем с тем, чтобы в нашей постели был кто-то еще. Ты любишь секс, я люблю секс. Ты любишь меня, я без ума от тебя. И мы оба взрослые люди, которые прекрасно понимают временность происходящего явления. Трахать мы можем многих, но ничто не вечно, кроме нас двоих. Трахать мы можем, трахать мы будем, развлекаться и брать от жизни все. И это не причиняет ни тебе, ни мне дискомфорта. Но именно тебе это нужнее, чем мне. Так понятнее? Я и без баб, и без Алекса и кого-то там еще, преспокойно проживу. Ты — моя вкусная сука, которая сводит меня с ума, не они. — Облизываюсь, подавляя улыбку. Мы о серьезном, а я слышу лишь его: сводишь с ума, вкусная сука, я от тебя без ума, ничто не вечно, кроме нас. Все остальное просто отсекается. И я готов подписаться под каждым его словом и всеми имеющимися способами показать максимальную, абсолютную взаимность. Я тоже безумен от чувств и желания, я тоже считаю, что нет ничего важнее нас, я такой же помешанный. Нас тут таких блять двое. И это прекрасное ощущение. Просто неописуемое. Внутри так тепло, циркулирует кровь вместе с особыми потоками, что солнечным светом заполняют, прогревая и даря чувство комфорта и удовлетворения. Неповторимо.
— Я знаю, что нет ничего важнее нас — это неоспоримый факт. Но мне казалось, что мы оба получаем удовольствие от экспериментов в постели. Ты не отказывался, не запрещал, не отговаривал. И теперь я просто ощущаю себя капризной дрянью, что провоцировала всю движуху в постели, а ты мне это позволял. Причем, ты же насквозь меня видишь, ты же понимаешь, что чем чаще безотказный, купая в этой вседозволенности, тем больше я буду ахуевать, потому что вот такой ебнутый характер. Я любопытный, мне кажется, что всегда есть то, что я не попробовал, а если не попробовал, то как я узнаю нравится мне это или нет? Нужно мне это или нет? А потом останавливаюсь и смотрю на это словно со стороны и становится стыдно. Потому что Фил никогда не допустил бы множество вещей, он и к себе никому бы не дал прикоснуться, то что не бьет меня по рукам — нонсенс. Но кто-то кроме меня? Он категоричен, они оба категоричны. Там настолько четкие границы, что я смотрю в их сторону в абсолютном шоке. Потому что понимаю, как много всего они упускают, но… Может этим они наоборот что-то приобретут? Или я не знаю, им недостает уверенности? Или они в разы больше собственники? Хотя при мысли, что ты на кого-то посмотришь влюбленно, и также тепло, как в мою сторону, мне становится пиздец неприятно. Я не стану ревновать к сексу, но меня бы твоя влюбленность огорчила и очень расстроила, я бы ревновал. Безумно. Но к Алексу у меня сумели появиться какие-то, — обрисовываю снова неопределенную фигуру, — чувства, а ты не сказал вообще ничего. Тебя не задело это? Привязанность, оттенки влюбленности, симпатия и желание его присвоить и приклеить к нам. И ладно, он близок тебе, вы очень давно друг друга знаете и многое прошли. Да и у Олсона в твою сторону чувств явно больше, чем ко мне, я не слепой и прекрасно это вижу. Но… А что, если бы я начал тащить к нам в постель каждого, на кого упал глаз и дернулся член или мелькнула цветная развратная картинка в мозгу? У тебя ведь тоже стопроцентно бывает, что ты видишь кого-то и не поддается контролю разум или тело, ты просто представляешь, как твой член двигается между чужих губ или как сам становишься на колени и отсасываешь. Или ты видишь девушку и хочется сжать стояк, который налился из-за ее ахуенной задницы и фантазия заходит намного дальше. В мыслях ты прогибаешь ее в пояснице и натягиваешь текущей мокрой киской на себя. Это что за скачка по членам была бы тогда?
— А ты бы начал так делать? Раз на то пошло, мы оба смотрим много порно. Вместе смотрим. И отрицать глупо, что на него же реагируем. Там тоже чужие нам люди, еще и в откровенных позах. Правда менее доступные. Хотя, с нашим баблом, если сильно захотеть, найти актрис или актеров и предложить им — вместо съемки — просто потрахаться, будет не так уж и сложно. Было бы желание, Свят, было бы желание, нам доступно пиздец как много. Ты даже не представляешь насколько.
— Иногда мне кажется, что у меня слишком грязные мысли, слишком развратные желания, я так много всего хотел бы попробовать, что это временами пугает. А потом я останавливаюсь, оглядываюсь и заставляю себя прекратить. Мне очень хорошо с тобой, и я готов от всего отказаться, кроме нас двоих, если это хотя бы минимально тебя задевает. — Неоспоримо, пусть и слукавлю, если скажу, что будет ни капельки не жаль. Мне нравилась свобода в наших отношениях, отсутствие осуждения и рамок, как он позволял малейшие капризы, баловал даже в вопросах секса. И вдруг лишиться этих острых специй, закрыться в банке лишь на двоих, ограничиться и обрывать себя даже в мыслях? Будет очень сложно, безумно сложно, почти невыносимо.
— Ну, во-первых, душа моя, скакать по членам я бы тебе не позволил и члены эти вырвал бы нахуй с корнем — как сорняки — у желающих тебя оттрахать. Потому что ты слишком драгоценное существо, чтобы становиться настолько доступным. Во-вторых, если бы меня что-то задевало, я бы сказал это словами через рот. У меня нет привычки молчать и терпеть. В-третьих, раз уж у нас тут внезапно откровенный разговор, и ты придумываешь редкостную херню и расстраиваешься… С твоим отцом я летал по поводу вопросов о торговле оружием, потому что я хочу вернуть свою старую базу, которая станет своего рода огромными складскими помещениями. Того, что есть в Центре, мало. Нам нужно расширяться, светить перед ебалом властных и алчных ублюдков в городе и округе — опасно. Поэтому я хочу свою территорию вернуть. А это может быть проблематично. И вернуть хотелось бы, отделавшись малой кровью, но заручиться поддержкой не лишнее. А вмешивать твоего итальянского дружка я не желаю. В-четвертых…
— Ты меня хотя бы немного ревнуешь?.. Чуть-чуть? Хотя бы мимолетно? Хотя бы иногда? Я помню, как ты рычал на мои слова о том, что я хочу отсосать Алексу. Как ты убил Мара. Как тебе было плохо, а теперь ты молчишь, позволяя так много… — Лишнее. Глупое. Но я и правда не помню, когда в последний раз в нем это искрило, словно в разлуке вся ревность — что жила у него внутри — погибла от боли.
— А нужно? Я не бьюсь в восторге от того, что у тебя есть чувства к моему другу. Но я рад, что это не какой-то ублюдок со стороны, потому что такое я бы не смог допустить и тогда, вероятнее всего, меня бы разъебало. Ревновать к Алексу? Разве что была пара моментов, когда я завидовал ему, потому что он касался тебя, а я нет. Но всерьез злиться и мечтать вам отомстить или что-то вроде? Нет. Я трахал его. Ты трахался с ним. Звучит как обмен. Ревновать тебя к кому? К Мэдс? Это была твоя инициатива и провокация, ты хотел вставить мне, ты вставил, в остальном она разве нужна тебе была хотя бы минимально?
— Это было интересно. И как опыт — приятно, познавательно. В особенности если учесть, что ты наотрез отказываешься быть подо мной при ком-то, кроме нее. Она казалась выходом из той ситуации. Подвернувшимся шансом, что позволил мне реализовать те желания, что глубоко внутри сидели. И, если честно, мне пиздец как жаль, что у нас не выйдет все это повторить. Очень-очень жаль, потому что то, как ты стонал в те моменты… — воспоминания заполняют, горячие, возбуждающие картинки мелькают цветными кадрами. Повторил бы я секс с Мадлен? Абсолютно точно да. Да два раза. Это было слишком ахуенно. Тот коннект, то доверие от Макса ко мне, то как он отдавал себя в мои руки, как наслаждался нами. Неописуемо. — Может быть, если мы позовем себе элитную умелую девочку, которая будет держать рот на замке, ты бы…
— Нет, — резко и сразу же. — Нет, Свят, это вопрос принципа. Наедине делай со мной, что твоей душе угодно, я ни в чем тебе не отказывал. При ком-то другом? Нет. Это мои внутренние ощущения и блоки. Я на Мэдс согласился со скрипом. Остальное просто не обсуждается. И Алекс тоже, если ты о нем снова хочешь спросить. При нем — нет.
— А если бы с нами был Фил? Только Фил, без Ганса.
— Какой смысл думать об этом, если они женаты? У них все ахуенно и они с нами иногда позволяют себе расслабиться, но все в четких рамках. То, что вы как два брата балуетесь — одно. До полноценного проникновения и секса у вас не дойдет. Остальное — мелочи и часть игры. Я его не касался, не касаюсь и касаться не стану. Потому что слишком люблю их обоих и не хочу навредить. Мы блять настрадались на несколько жизней вперед, хочется просто дать себе передышку и нормально пожить, а не на пороховой бочке.
— Ты не ответил, — зачем-то давлю. Пусть и прекрасно в его глазах ответ вижу. Филу и при Филе он бы позволил. Это единственное его исключение помимо Мадлен. Исключение, что тоже недоступно. И это отчего-то обидно. Потому что я бы хотел. Мне в целом все равно на Эрика, я воспринимаю его лишь как пару брата. В остальном Ганс… просто Ганс. Он — лучший друг Макса, довольно забавный, местами пугающий, местами полезный, местами непонятный для меня. Но Фил в него по уши. Макс его уважает, Алекс тоже считает близким другом, и кто я, чтобы это как-то осуждать или давать подобному отношению оценку?
— Да, ему бы я дал. Так устроит? Но этого никогда не будет. И да, при нем я бы позволил меня трахать. Потому что он всегда и навсегда — был, есть и останется особенной частью меня и моей жизни. Вы оба совершенно уникальные. Он когда-то меня вскрыл, выпотрошил, содрал кожу и оголил, познакомив с новыми ощущениями и чувствами. Ты пришел и добил, поработил и присвоил. Но сейчас в этом разговоре попросту нет смысла, понимаешь? Мадлен и Фил — вне зоны доступа. Точка. Хочешь как-то развлекаться на тему проникновения в меня? Есть куча приспособлений. При шлюхах? Нет.
— А при Гансе?
— Нет.
— Но почему? Он же твой лучший друг. Вы же доверяете друг другу, вы целовались, вы когда-то Алекса на двоих делили и много девушек делили тоже. Задолго до нашего знакомства, ты сам рассказывал.
— Потому что это вопрос чести, собственных ощущений и еще кучи нюансов, которые я просто не смогу тебе объяснить. Это мой личный заеб. Ты сам говорил, что я альфа. Но альфа не будет позволять брать себя, подавлять и показывать перед другими над собой власть. За закрытыми дверями нашей спальни я готов с тобой на все. Перед глазами других — другие правила. С учетом сколько все позволено, это лишь небольшие условности. Но для меня важные. И не обсуждается.
— Я надоем тебе, без полноты ощущений и разнообразия… я просто тебе приемся.
— Ты ебнулся, любовь моя? У тебя мозг со спермой вытек? — Резок его голос, слишком непривычно резок, потому заставляет дернуться и притихнуть. — Слушай меня внимательно, — начинает, заворачивая на стоянку, а я понимаю, что мы приехали к месту встречи и времени особенно много говорить — больше нет. — Я безумно тебя люблю, совершенно безумно и это чувство не слабеет. Мы не один год вместе. Что-то изменилось?
— Нет, — честно отвечаю, понимая, что накал наоборот лишь растет. Мне жаловаться не на что. Он внимателен, он отдает мне все свое время. Он на мне сосредоточен целиком. Большего желать попросту глупо, и без того все считают нас аномальщиной пропитанной безумием.
— И не изменится. Потому что для меня нет никого лучше тебя. Я отдал тебе все, что у меня есть. И сердце, и душу, и тело, и фамилию. У меня ничего больше нет. Этого мало?
— Макс, я не об этом, — виновато выдыхаю, смотрю на часы разочаровано, потому что надо идти, а мы тут… Блять как же тупо выходит. Мне язык стоит просто откусить, чтобы не пиздел ненужное дерьмо. — Просто я боюсь, что со временем тебе надоест быть лишь со мной, заскучаешь… И не уйдешь, нет, я не дурак и вижу насколько сильны и искренни твои чувства, но просто хочется чтобы тебе было кайфово и полно.
— Мне кайфово и полно. Секс-шоп чудная штука, как и бордели. Припрет? Развлечемся. Еще вопросы, претензии, предложения? Или ты наконец-то поцелуешь меня и пойдешь на встречу? У меня половина рабочего дня по пизде пошла.
Придвигаюсь нос к носу, чувствую, как приобнимает и смотрит мне в глаза открытый настежь.
— Я дурак, да?
— Да, — кивает и улыбается. — Но я тебя люблю. Пиздец как сильно. Всего. Твои губы, язык, пальцы, горячие ладони, мягкие бедра, рельеф тела. Я без ума от твоих стонов и лучших в мире сине-серых стекляшек. И начинаю подумывать, что даже на несколько суток тебя нельзя оставлять одного, ибо в твоей голове начинают плодиться тараканы.
— Большие? — Спрашиваю, сглатывая скопившуюся слюну, а глаза почему-то пощипывать начинают. — Прости меня, я себя немного накрутил. Наверное.
— Наверное, — вторит моим словам. — Ты лучшее, что есть в моей жизни.
— А как же Марсель, Богдан и Лукас? — Спрашиваю снова ерунду. Это разные вещи. Тыкать его сыновьями тупизм. Но эмоции кроют, выплескиваясь бесконтрольными вопросами.
— Ты — самое лучшее и самое важное в моей жизни, — без паузы повторяет. И серьезность его тона заставляет меня сократить расстояние и вложить максимум чувств, нежности и благодарности в поцелуй. Заставляет гладить по теплым щекам, массировать мягко за ушами и чувствовать вину, потому что перегнул сегодня. Перегнул зря.
— Прости, — выдыхаю тихо. — Глупый я у тебя иногда, дурость в голову лезет. Но ты ведь потерпишь немного меня вот такого придурка?
— Ты самый любимый и самый лучший придурок из всех, — кривит губы в ухмылке. — Все хорошо, у нас все очень хорошо, расслабься. Мы поговорили, это главное. Потом обсудим это еще раз, если понадобится. Проблемы нет, Свят, ее тупо не существует. А теперь иди, и работай работу, я тебя подожду и поедем, пообедаем.
— Я уже говорил, как сильно люблю тебя, муж? — Он пахнет как безумие, концентрат его. Такой теплый, вкусный, терпкий, морской кайф. Вдыхаю и не могу остановиться, смотрю на улыбку его ярких зализанных губ, зацелованных и воспаленных, касаюсь их кончиками пальцев.
— Можешь сказать еще раз, — заигрывает. Боже… Максим Валерьевич Лавров-Басов со мной заигрывает с этими его искрящимися лазурью светлыми глазами. Неповторимое зрелище.
— Я очень сильно тебя люблю, безумно сильно, пиздец как сильно, — зрачок растекается по его цветным радужкам от моих слов, улыбка такая теплая и красивая налипает на пухлые губы. — Очень-очень-очень сильно.
— Взаимно, мозгоебышек ты мой, иди.
***
— Папа-папа! Папа! — Вздрагиваю, хотя давно пора бы привыкнуть, что частенько по утрам к нам прибегает Марсель, за которым то нянька, то Мадлен пытаются успеть, пока мелкий ломится в дверь, которая удобно расположена между двумя частями огромного дома.
Мэдс, несмотря на то, что могла бы ошиваться у нас в разы чаще, никогда не приходит без стука или предварительного звонка, уважая чужое личное пространство. Как правило, Макс ходит к ним сам, частенько укладывая сыновей спать, таскает на руках Лукаса. Иногда не отказывается и принимает влажную от конденсата бутылку с пивом из рук Элкинса, который видимо по привычке, так присущей многим американцам — что выдает в нем того, кто довольно долго на территории штатов жил — пьет его вместо сока или воды. Безалкогольное в основном, просто ради вкуса.
Макс любит своих малых, искренне улыбаясь, красиво и очень нежно, когда слышит как его зовет Марсель или Богдан, не чурается прогулками с коляской по территории, а я нет-нет да ловлю себя на мысли как нам обоим повезло. И насколько подобный расклад обезопасил наше с ним будущее. Мне не придется бояться, что он рано или поздно найдет себе покорную девочку, потому что в нем не реализован потенциал отца, а на Валерия Алексеевича он смотрит как на ожившего бога, что бродит среди людей и последовать примеру захочет непременно. Мне не придется ревновать одержимо, засыпать и просыпаться в страхе, потому что единственная из женщин, которая для него представляет ценность — мать его детей, но я ни разу не ловил на дне его взгляда хотя бы слабый оттенок влюбленности. Она мне не конкурентка. Конкуренток у меня нет. Конкурентов подавно. И это блять таким удовольствием прокатывается внутри, что хочется сыто, как обожравшемуся коту, потягиваться и самодовольно смотреть за тем, как Макс встает, открывает дверь и ловит мчащегося к нему Марселя, поднимая на руки. Это позволяет наслаждаться им, тем как он счастлив, тем как он добр, заботлив и нежен. Это помогает мне без ненужных гнилостных привкусов радоваться за него. Перестав даже минимально ощущать собственную неполноценность.
У моих детей есть мать, есть дед, который играет роль отца, есть Макс, что тепло к ним относится, а значит мое участие требуется не сказать что слишком сильно. Пока они все есть у Винсента и Виктории, я могу расслабиться и не распиливать себе мозг мыслями о том, почему мне настолько ровно и ни разу не волнительно. Никто не заставляет меня выжимать фальшивую любовь и заинтересованность, принимая те крупицы, что я готов отдать. Никто не обвиняет, не воспитывает, не засыпает нравоучениями как прошлогодними, измазанными в пыли и грязи конфетти.
Мэдс, несмотря на то, что не отличается отсутствием наглости, извиняется, когда видит, что халат повисает расслабленно на моих локтях, успевший благодаря ласкам Макса сползти с плеч. Шелковая ткань собирается гармошкой, прикрывая мой далекий от спокойствия пах и понятно без слов, что мы не трахались, но могли бы начать спустя пару тройку минут, если бы нас не отвлекли. Таки выходной, пусть и раннее утро и нам в кои-то веки не нужно никуда спешить. Отец уехал на несколько дней к партнеру на резиденцию. С Людмилой и детьми. Экстренных встреч нет. Тот самый редкий момент, когда можно просто не делать тотальное нихуя и просто отдать это время друг другу.
Мэдс, могла бы, в самом деле, ничего и не говорить. Она в своем праве и крайне уважительная без исключений всегда. Но девочка считает, что их моментами слишком много, как бы мы в один голос с Максом не твердили обратное. Мэдс стала подругой, а ведь должна бы ощущаться той, кто при желании могла бы любовь всей моей жизни вырвать из рук и дать ему в полной мере практически все, отлично меня заменив.
Но мне несказанно везет, потому что в глазах собственного мужа я совершенно незаменимый. И это до дрожи ахуительное ощущение. Я себя чувствую чертовым царем горы, что смотрит свысока на людей-муравьишек, награжденный особой честью быть подле богоподобного и лучшего из мужчин. Мне и вправду очень везет по жизни, я лишь приобретаю на своем не таком уж и ухабистом пути. И Мэдс, словно подаренная нам кем-то свыше удобная, многофункциональная игрушка, которая в себе несет лишь плюсы, без нервотрепок, требований и нужд. Я спокоен в ее отношении. Я спокоен, зная, что стою на пьедестале.
Иначе…
Передергиваю плечами, встречаю темный взгляд Мадлен, которая сдувает длинную челку, что падает на лицо, закрывая обзор. Всегда огненно-рыжая, она вдруг решила, что хочет стать чуть более сдержанного оттенка и осветлилась на несколько тонов. Теперь похожа на песочное печенье, глаза еще более огромными кажутся на милом лице, а губы чуть менее объемные, филлеры начинают растворяться, новыми обкалываться она не спешит. А я бы на ее месте поддерживал эту почти вульгарную пухлость. Я бы и себе губы чуть более вызывающими сделал, только вряд ли Макс оценит, он и без того глаза закатывает, когда я делаю себе уколы красоты, чтобы заполнять пустоты и маскировать мимические морщины.
Он не понимает зачем мне это нужно, повторяя, что я в его глазах все равно самый-самый, весь из себя уникальный штучный вариант божественной куколки, самый вкусный и желанный, что слепит сине-серым сине-стеклянным взглядом и мои розовые губы — ебаные врата в ад и рай разом. А я хочу идеальным быть. Для него идеальным. Злясь регулярно, что абсолютной гладкости тела не достичь. Природа наградила меня довольно светлым волосом, который лазер не в силах убрать навсегда. Я уже несколько раз мучился электроэпиляцией на лице и удовольствия — мягко говоря — не испытал. А с учетом, что благодаря тестостерону растут волосы слишком настырно и быстро, мне предстоит еще не один раз оказаться в кресле мастера, который будет вгонять мне под кожу тонкую иглу, в попытке убить плодоносящую луковицу. И если ради того, чтобы убрать чертовы усики и волосы с подбородка и щек, я готов потерпеть, то после одного сеанса подобной пытки вокруг ануса, я зарекся туда ходить.
Встречаю ее взгляд, вижу, как расплывается в улыбке, а глаза сверкать начинают как-то по-особенному, а потом она поднимает руку и двигает пальцами с ярким маникюром. А там кольцо. С большим прозрачным камнем, я даже с расстояния в несколько метров вижу насколько он огромен.
— Я. Выхожу. Замуж.
Всего лишь три слова, но сколько в них эмоций, до всхлипа и широкой улыбки. До резко повернувшегося в ее сторону Макса, что впивается в нее взглядом, а потом сокращает расстояние между ними и удерживая Марса на руках, берет хрупкую ладонь, рассматривает вблизи камень, целует аккуратно в выступающие костяшки и расплывается в красивой, нежной улыбке.
— Поздравляю, кошка, — подмигивает и возвращает свое внимание к сыну, пока она возмущенно открывает рот.
— Ты знал! Ты знал и не сказал, даже не намекнул мне.
— Это был сюрприз, — пожимает плечами и ведь не чувствует даже минимально вины. — Элкинс обратился ко мне, чтобы я дал ему контакты мастерской, где делал на заказ кольцо для куколки. У них лучшие камни в Центре.
— Как с вами вообще бороться, если вы вечно что-то скрываете от меня? И ладно Эл, он часто умалчивает детали, но ты?.. Ты туда же?
— Я туда же, ага, — фыркает и падает на диван с Марселем, усаживая его поудобнее и отдавая свой телефон — на котором давно установлено какое-то приложение с аквариумом — в загребущие детские руки. — Решили уже, где будете делать церемонию?
— Я хотела на пляже, но тогда придется решать вопрос с тем, где всех поселить.
— В палатках, чтобы москиты им покусали задницы.
— Задница! — Восторженно повторяет Марс, а Мадлен прищуривается.
— Макс…
— Мэдс… — тон в тон ей. — Это то же самое, что жопа.
— Жопа!
— Макс… — с еще большим нажимом повторяет, а я пытаюсь не ржать, очень сильно пытаюсь.
— Ну, вообще жопа — это жопа, которая есть у всех, вопрос лишь в размере. Факт. — Встаю на сторону Макса, проглатываю рвущийся из глотки смех, чувствую прикосновение к шее теплых татуированных пальцев, дотягивается до меня, улыбается, а глаза мерцают довольно.
— Оставьте мелких с нами, съездите в какой ресторан — отметьте все это дело. Леонид Васильевич вам в любой точке Центра столик даст под резерв. Или в Плазе. Таки помолвка — событие. Особенно с вашей историей, — предлагает Мадлен, которая смотрит на него с сомнением, покусывая губы. — Давай, не ломайся. Лукас все равно с нянькой и у него режим. Марс поносится с Богданом на участке, умотается за день и вырубится еще раньше. Нормально все будет, первый раз что ли? Отдохните.
— Выходной, ты слишком трепетно к ним относишься, закрываясь в своей берлоге.
— Иногда могу сделать исключение, — на самом деле делает исключения он довольно часто, потому что скучает по детям, пропадая то на работе, то со мной. И не живи мы в смежном доме, на одном участке, кто его знает как часто он смог бы видеться с ними, что безусловно сильно расстраивало бы его. Да и торчи мы по-прежнему в квартире в Центре, собственных детей я бы не видел вообще. Ибо с отцом могу спокойно пересечься на рабочем месте, а таскаться к нему на территорию никогда не испытывал необходимости.
По итогу вместо того чтобы и вовсе остаться без халата, я накидываю его обратно на плечи под внимательным ртутным взглядом. Вычесываю Куска, а следом и Принцессу с Фрицем. Заказываю нам доставку из ресторана, валяюсь под бормотание телика на огромном диване, лениво перебирая свои волосы, наблюдая за тем, как Макс что-то строит на полу, раскинув фигурки по ковру с длинным ворсом. Марсель и Богдан слушают его крайне внимательно и старательно повторяют, отказываются идти на улицу, где сегодня не настолько жарко, как вчера и небо затянуто тучами.
Макс сидит ко мне спиной, откинувшись на диван лопатками, пока я располагаюсь за ним, время от времени касаясь его горячей кожи пальцами. Поглаживая по татуированной шее, чувствительное местечко за ухом. Массирую мягкую мочку, где сегодня нет серьги. Зачесываю, рассыпающуюся без укладки, длинную челку к затылку, а та снова соскальзывает к его скулам. Любуюсь, даже не пытаясь скрыть это. Любуюсь, не в силах отвести глаз, завидуя себе же, потому что хуй его знает, чем заслужил сокровище в его лице. Он бесценен. Удивителен. Моему восхищению нет предела. Нет предела восторгу, которым заполняется каждая мысль. От него не хочется отлипать ни на секунду, жажда касаний, тактильный голод и аномальное притяжение правят бал.
Я так люблю его. Так сильно. Боже… От чувств разрывает грудину, в голове марево, я пьяный им просто пиздец, в сопли. И кажется — если попробую встать — поведет в стороны. И как же прекрасно, что дети заняты игрушками, на меня им глубоко похуй, у них есть единственный кумир — отец. Это дает мне возможность придвинуться ближе и влипнуть губами у загривка. Прикрыв глаза, вдохнуть запах его кожи, потереться носом и выдохнуть, чувствуя сильные пальцы, что гладят меня по затылку.
Неторопливость протекающего дня, который нас расплавляет все сильнее, его томность… поддерживают внутри тлеющее возбуждение. Я одурманен его близостью, одурманен до ахуя. И каждое касание особенно остро ощущается. Каждый взгляд ласкает и распаляет. Он с детьми возится, принимает коробку лапши из доставки, благодарно целует мне внутреннюю сторону бедра, когда разведя ноги, сажусь так, что он оказывается между ними. Детям все равно. А я медленно становлюсь безумным, руки от него убрать не получается. Копошусь в волосах, ерошу их, он уже весь растрепанный сидит, словно его отпиздило шквалистым ветром. Стаскиваю с него алкоголичку, которую Макс накинул ради приличия, усугубляя все лишь сильнее. И готов благодарно упасть на колени и кланяться няньке, когда она приходит, чтобы забрать Марселя и Богдана и уложить мальчиков спать, ибо дневной сон все еще важен, пусть мелкие и сопротивляются, не желая покидать отца даже на несколько часов. А я, не успевает щелкнуть замок в двери, стекаю на его колени одним слитным движением и без промедления влипаю в манящие меня своей недоступностью губы.
Без слов. Без просьб. Без мольбы. Под треск ткани моего нижнего белья, которое Макс снимать отказывается, просто разрывая тонкий хлопок, словно он блядская паутина. Получает доступ к моей заднице, заставляя вылизать свои пальцы, которыми начинает трахать меня. Медленно, слишком медленно, сцеловывая срывающиеся стоны.
Халат стекает, снова собираясь гармошкой. Лохмотья трусов валяются рядом с моими коленями. Я трусь членом по скользкому шелку, который намокает от выступающей смазки. Трусь им, пока Макс не начинает дрочить мне. Только не кожа к коже. Нет… Тонкий шелк обтекает мой член, натягивает, все больше намокает, пока он вот так сквозь ткань сжимает и надрачивает в такт своим пальцам, что таранят задницу. Идеально. Ощущения потрясающие. Непривычные немного, но я всегда с восторгом принимаю каждый эксперимент, пусть он и не кажется чем-то слишком экстравагантным. Но новизна толкает к раю слишком быстро. Темно-синий шелк становится еще темнее. Сквозь ткань проступают мутные густые капли спермы, которые Макс собирает пальцами, смазывая ими же мою задницу. А я не хочу останавливаться на этом, я не хочу сползать с него. Выпутываю его член из домашних штанов, направляя в себя, успев пройтись вдоль ствола обильно облизанными пальцами.
Медленно. Медленно — до искр из глаз — насаживаюсь. До упора, сжимая его стояк внутри с силой, выдыхая в губы напротив. Чувствуя, как мелкая дрожь по его телу скользит, улыбаюсь пьяно, целую жадно, выстанывая как невыносимо сильно люблю свою власть над ним.
— Объезди меня, куколка, — получаю в ответ хриплое, сочное, ахуенное. Вместе с впившимися мне в задницу пальцами, которые заставляют не пиздеть — двигаться.
— Хочу увидеть крупным планом, как во мне исчезает твой член, как растягивается и краснеет дырка, какой она становится отечной и припухшей. Хочу увидеть, как блестит ствол от смазки. Хочу услышать, как громко хлюпает, как взбивается в пену густой гель. Хочу рассмотреть каждый оттенок эмоций на твоем лице, когда ты берешь меня сзади. Как у меня внутри исчезают пальцы, которыми ты трахаешь мою задницу вместе с членом. Хочу на огромном экране — почти во всю стену — смотреть, как ты во мне двигаешься, вторить своим же стонам из динамиков, ставить на паузу, чтобы крупным планом моя натянутая на тебя дырка была на экране, пока я кончаю под тобой в реальности, чтобы все сплеталось воедино, чтобы с ума свело. — Шепчу как в бреду, представляя озвученное и возбуждаясь все сильнее, распаляясь, хрипло описывая каждое сокровенное желание, зная, что он никогда не осудит. Чувствую каждый толчок, каждое глубокое проникновение, то как идеально заполняет меня, скольжу по члену все быстрее и быстрее. Невыносимое по своей силе удовольствие плавит мне кости, заставляя гореть будто в агонии, а по позвоночнику стекают капельки пота. Шея и плечи горят от жалящих поцелуев-укусов. — Позволь мне, позволь-позволь… Пожалуйста. Хочу, чтобы нас сняли в ахуительном качестве. Много раз. Много поз и ракурсов. Хочу сосать тебе, хочу двигаться на тебе, хочу под тобой задыхаться и рассматривать собственный кайф, впитывать до молекул. Хочу пока ты долбишь мою задницу на видео, трахать тебя. Хочу кончать в тебе, чувствовать узость, сопротивление, шелковистость мышц, что обласкают мой член до безумного наслаждения. Хочу… Позволь, Макс, позволь мне, — прошу и целую после каждого слова, лижу сладкие алые губы. А его пальцы в моих волосах. Сжимает. К себе ближе тянет. Хрипит в ответ, давая свое согласие без слов. Ему не нужно это озвучивать. Я чувствую каменную твердость внутри и то как его не менее сильно возбуждает услышанное, чтобы понимать — не откажет. Мне никогда. Мне все, что угодно, кроме единственного табу.
— Кончи со мной, — то ли просьба, то ли приказ. Халат распахивается, член мажет по его телу влажной головкой, стон с моих губ срывается ахуеть насколько громкий. — Давай же, — резче вбивается, приподнимая бедра, ударяет так сильно внутрь, что меня чуть подбрасывает на его коленях.
— Еще… — прошу и вскрикиваю, получая прошенное. — Еще, — повторяю, пусть в повторении это и не требуется. Он исполняет мое желание с превеликим удовольствием, наращивая темп, а я поджимаю пальцы на ногах, впиваясь ногтями в его плечи и в едином с ним ритме гонюсь за оргазмом. — Еще сильнее, — прошу, хотя кажется он сейчас проткнет меня насквозь. Тот самый случай когда достаточно всего немного, чтобы переборщить и без того отголоски боли и жжения просыпаются. Смазки нет, плевать насколько я растянут, такая скорость и глубина по одной лишь слюне, сперме и сочащимся каплям с его члена, недостаточная увлажненность. — Еще-еще! Боже… Растрахай меня, растрахай меня. Давай же, раздолби мою задницу, — пиздец, абсолютный, непередаваемый пиздец вырывается громко и хрипло, потому что в кои-то веки он кончает раньше меня с протяжным стоном, впиваясь так сильно пальцами в мои бедра, что стопроцентно останутся синяки. Но так похуй… Становится более влажно, даже мокро от спермы, что улучшает скольжение, пока я все еще в гонке за своей дозой наслаждения. Мышцы ломит, все тело горит, словно охвачено пламенем, а кровь кипит. По моей коже стекает пот, по вискам и шее, по спине, скапливаясь у копчика. Бедра скользят, влажные с внутренней стороны. Задница влажная тоже. Шлепки плоти о плоть оглушающе прекрасные.
Но ахуеннее всего на свете взгляд, которым он на меня в этот момент смотрит. То как вздрагивает, когда я начав кончать, попадаю ему на губы спермой. То как облизывается и со мной же стонет, оплетает мой член пальцами, выдаивая до капли, собирая… и поднося к нашим губам, чтобы начать вместе слизывать вязкую терпкость. Солоно. Горячо. Безумно. Его глаза — темные водовороты из страсти. Его руки клеймят, обжигая. Его дыхание — клубы пара. У меня в груди кислород заканчивается стремительно, в ушах писк стоит, их намертво закладывает. Но мы оба не можем остановиться, продолжая одержимо лизаться. Он все еще во мне — я все еще на нем двигаюсь, вбирая все удовольствие до крупицы.
И я хочу, чтобы вот так мы провели всю чертову жизнь. Я на его коленях — он у меня внутри. Языком, членом, пальцами. Я хочу, чтобы это никогда не заканчивалось, никогда не спадал накал, никогда, никогда блять, никогда. Я готов на все что угодно, только бы удержать это состояние вечность. Чтобы восторг от каждого поцелуя был ровно настолько же ярким. Чтобы мое восхищение им не уменьшалось, а лишь нарастало. Я ради него, для него, ради нас и для нас — готов перевернуть чертову реальность. Нет ничего важнее. Нет ничего вкуснее. Нет ничего ахуеннее.
Я так люблю его… Так сильно. Блядский боже. От чувств разрывает грудину, раскаленное добела скребется к нему так много всего, а в голове марево. Я пьяный им просто пиздец, в сопли, кажется, что если попробую встать — не просто поведет в стороны — упаду без сил, стеку, словно кусок влажного от спермы шелка, на половицы и лишь его руки способны меня от этого спасти, как всегда подхватывая, заботливо сжимая. Его сильные, самые лучшие, самые любимые руки.
— Люблю тебя больше жизни, — выдыхаю ему в щеку, прикрыв глаза, мажу по ней губами. — Люблю тебя так сильно, что хочется об этом орать, кажется, что если не сделаю этого — лопну.
— Ори, — касается моего влажного виска поцелуем.
— Не могу, — смеюсь из последних сил, чувствуя как чуть подрагивает, беззвучно смеясь вместе со мной. Абсолютная взаимность во всем. Абсолютно невероятная и ценная.
— Неужели куколку затрахали?
— Временно, — бормочу, а он сотрясается лишь сильнее от этого. — Не смешно…
— Очень смешно, — хмыкает и укладывает меня на постель, матрас прогибается под весом моего тела, а сам встает и идет в сторону ванны, если судить по тому, как начинает шуметь вода. А это значит, что скоро я снова буду чистый до скрипа, если конечно меня в мыльной воде не выебут еще раз. Или два. И оба раза я буду совершенно не против. Выходной же. А когда выходной, все чему стоит его посвятить, это нахождению его члена, языка или пальцев глубоко у меня внутри, отрываясь на неделю вперед, в течение которой нас будут пробовать друг у друга похитить сраными делами.
Выходной. Идеален. Потому что он рядом, а когда он рядом, идеальным становится все.
***
Помню нашу встречу с Хейди, когда ее только-только привезли из Берлина Фил и Ганс. Помню, как ахуел, когда они позвали меня вместе поужинать, чтобы обсудить возможность устроить ее — пусть даже временно — на какую-либо имеющуюся в данный момент вакансию в реабилитационном центре. Помню свой шок, который не получилось скрыть, как только она повернулась ко мне и вскинула серые глаза, а я смотрел как придурок на тонкие шрамы на ее лице и не мог проронить ни слова. Молча смотрел. Смотрел пристально, не понимая: меня это пугает или завораживает. Или и то и другое в равной степени.
Помню как вместо «привет» спросил: «тот, кто это сделал, все еще жив?», а она вздрогнула и впилась взглядом в Фила, который смотрел на меня как никогда серьезно, а мне ответ был больше не нужен. Я понял без слов, что брат подобное просто так не отпустил бы. Хейди помогла ему выжить — он своеобразно оплатил свой вечный долг. Она стала частично его ангелом хранителем — он попытался от грязи сраной жизни ее в ответ сохранить. И если бы мог — предотвратил бы трагедию, но мы обычные люди и предвидеть подобную хуйню не сможет никто.
Помню, как кусок не лез в горло, а голова распухала от мыслей. Как Фил просил подыскать ей что-то. Рассказывал о том, что Хейди прилетела с вещами практически в полную неизвестность. У нее нет ни жилья в нашем городе, ни минимальных связей или знакомых, кроме нас. Помню, как привлекал внимание ее очень заметный акцент. То, как она пыталась разговаривать на нашем языке, но нервничала и слишком часто и предельно задумчиво подбирала каждое слово, переспрашивала на немецком у Ганса или Фила, как правильно будет сказать что-то. А к концу ужина и вовсе выглядела по-настоящему выжатой и с нескрываемой печалью вынесла вердикт: «я не смогу здесь нормально работать, у меня другой менталитет, я не владею в идеале языком, и все мои регалии на территории Центра — просто бумажки».
Помню, как начал примерять на себя ее шрамы, как рисовал внутри собственной головы свое отражение, что начинало расходиться по швам. Как на лице проступали глубокие полосы, уродовался уголок губ и глаза, как потеряла четкое очертание бровь. Шея, ключица, грудь. Длинные полосы, словно монстр-убийца полоснул не когтями даже — лезвиями.
Фил рассказывал о многом в тот ужин, чуть позже приехал и Макс, что смотрел на Хейди не настолько бесцеремонно как я, но видно было, что его зрелище пусть и не проняло, но удовольствия он не ощутил от открывшейся картинки. Он долгие месяцы контактировал с ней, они искали пути решения кучи проблем, они спасали моего брата вместе, пока к ним не подключился Ганс и потому логично, что когда он появляется рядом, она не напрягается пуще прежнего. Награждая его тенью улыбки.
Помню, как вздрогнул от прикосновения руки к своему запястью, как встретил взгляд любимых ртутных глаз, как заболело в висках от мысли, что если бы вдруг какой-то уебок исполосовал мое лицо и тело… он мог бы уйти. Потому что никого нельзя принуждать любить уродство.
Макс эстет, он так одержимо лижет мою кожу, любуясь игрой мышц под ней, любуясь метками, что оставляют его губы, любуясь каждым миллиметром растягивающейся на его члене дырки. Макс эстет, а эстеты не любят, когда то, что было идеальным, вдруг становится подтаявшим пластилином, который уродливо расползается, теряя форму и оттенок.
И до конца встречи мой стейк из лосося остался абсолютно нетронутым. Зато выпита бутылка вина. И до конца встречи я накручивал себя до тихой истерики, кусая губы и всматриваясь, словно безумный, в шрамы сидящей напротив. И мне было тотально похуй насколько ей неуютно, у меня внутри разверзался иного толка ад. И до конца встречи каждое слово в глотке скреблось так сильно, будто покрылось наждачной бумагой и теперь оставляло кровавые ссадины. Я не хотел выходить за двери ресторана, чтобы не начать разговор итог которого мог что-то во мне изменить, порождая еще один не поддающийся контролю страх.
Я не хотел и когда оказался на пассажирском сидении Гелендвагена просто закрыл себе глаза пальцами, вдавливая их внутрь черепа, чтобы не смотреть на Макса, который притих и располосовывал взглядом, требуя объяснить что происходит.
— Что случилось? — Тишину нарушил не я. Я бы не смог. В глотке все еще ощущалась засушливая саднящая боль. В мыслях печальные картинки потери смысла собственной жизни. Без Макса не останется ничего, я просто в моменте погасну. Я без него не проживу даже несколько недель, не говоря о годах или месяцах. Даже чертовы сутки ощущаются мучительными, когда рецепторы не подразнивает любимый вкус и запах. Без него все стало другим. Без него мир тупо не существует. Мой мир. И вот он тишину нарушил. А я раскрыть свой рот не мог. Потому что было жутко услышать ответ, который острыми лезвиями изрежет мои внутренности. — Давай мы с тобой минуем твою истерику, которой тащит уже не первый час, и остановимся на месте, где ты прямо говоришь, что конкретно тебя выбило из колеи. Мы решим это и поедем домой. Я хочу оказаться в постели. С тобой. Кожа к коже. День был ебнутым и долгим. Бесконечным, потому что мы не виделись толком.
Я пытался улыбнуться. Он пытался за нас говорить. Я в глаза его посмотрел, уловив так много оттенков любви и тепло, которое растекается в жидкой стали радужек. И трусливо захотел влезть в точку его черного зрачка, чтобы он никогда не смог от меня избавиться.
— Ее шрамы… — Начинать такие разговоры невозможно правильно, вспоминая тот вечер я все еще не знаю, как следовало делать попытку о чем-то подобном говорить. Как именно. Вспоминая его взгляд, что потемнел в секунды и одному лишь богу известно, что появилось в мыслях. Это сейчас — анализируя — я вычерпываю в разы больше озвученного из воспоминаний, это сейчас, сидя в кабинете, глядя на Хейди, что рассказывает о ходе работ в онкохирургическом отделении, я не ебу себя страхом: а он бы ушел, если бы меня?.. Это сейчас во мне уверенности тонны, потому что неделимы мы — срослись. Макс повторял мне это так много, так часто, так убедительно доказывал, что я всегда и навсегда был, есть и останусь лучшим, что сомнения растворились как сезонная простуда. Несколько дней я тогда хандрил. Теперь у меня иммунитет к подобным заебам. Но в тот миг… Когда жидкая ртуть бросила опасные блики при словах о шрамах, у меня к чертям скукожилось все внутри, сжалось и иссохло от ужаса.
— Они тебя испугали? Я никогда и никому не позволю причинить тебе боль, малыш, никогда и никто не доберется до тебя, им придется забить меня насмерть, потому что иначе не добраться. Забор, что выстроен вокруг твоей драгоценной фигуры, непреодолим. Разве что взорвать чертову вселенную, но тогда мы просто отправимся с тобой в другой мир. Вместе, куколка моя, пиздец как сильно и навсегда. Эти чувства вне времени. И бояться тебе нечего.
— Они заставили меня представить, что было бы, окажись я на ее месте?..
— Ты никогда не окажешься на ее месте, Свят. Я не позволю, слышишь? — Слышать — одно. Воспринимать — совершенно другое. И его слова тогда были правильными, но мой страх ощущался сильнее.
— А если так выйдет, Макс? Если на моем лице окажутся уродливые шрамы?
— Не окажутся.
— Если они у меня будут, ты правда продолжишь так же сильно меня любить? Ты будешь также сильно меня хотеть? Ты не будешь стыдиться того какое уебище с тобой рядом? — Я не хотел, чтобы мой голос дрожал, но он предательски вибрировал в моей глотке, а пальцы немели. Я не хотел истерить, не хотел портить нам вечер, не хотел быть слабым придурком, который лишь напрягает и вечно ноет по поводу и без. У меня ведь давно маленький пунктик: соответствовать, пусть даже никто не просил. Быть партнером, а не тем, кто всегда прячется за широкую спину. Взрослеть. Становиться более зрелым, стирая между нами границы и отличия. Но тот вечер…
— Это были бы просто шрамы, Свят. И ровно за каждый я бы убивал очень жестоко, я бы мстил целым семьям, я бы пролил в сотню раз больше крови, чем они. За каждую каплю твоей боли, я бы истреблял без сожалений. И никогда не отвернулся бы от тебя. Я понимаю. Вопрос внешности, что у тебя, что у Фила стоит крайне остро, это у вас видимо впитано было внутриутробно от матери. Но я люблю тебя не только за гладкую розовую дырку, самый красивый в мире рот и ахуительные сине-серые стекляшки. И то, что ты думаешь будто я уйду, если у тебя появится несколько шрамов, задевает. Мне казалось я доказал с сотню раз, что среди миллионов вокруг всегда буду выбирать тебя и смотреть лишь в твою сторону. Вопреки всему. А теперь ты тонешь в страхе, а я ощущаю свою беспомощность. Потому что физически защищать мне легко, но уберечь от заебов — совершенно иной уровень сложности. У нас ведь все хорошо, зачем тогда ты создаешь проблемы на пустом месте? Зачем эти эмоциональные качели? Чем подкреплен твой страх? Почему я не хожу и не ебу себе мозги тем, что почти полностью оглох, а мой слуховой аппарат, каким бы ни был дорогим, уже работает на пределе? Почему я не засыпаю в ужасе от мысли, что мое сердце может не позволить мне утром проснуться? Почему я не стремлюсь уйти и не представляю варианты, где мы снова не вместе? — Было ли мне стыдно, когда он говорил? Да. Нет. Его это задело, вероятно, даже впервые за много лет обидело, хотя назвать Макса обидчивым нельзя даже с натяжкой. В нем терпения слишком дохуя, когда дело касается моих выебонов и капризов. В нем порой какое-то титаническое непробиваемое ничем спокойствие, но в тот момент мне показалось, что я опасно близко подошел к черте, за которую ступать не следует. Потому что всему есть предел. Он сколько угодно может быть снисходительным, мягким и любящим, но если я начну ахуевать и выдрачивать ему мозги на пустом месте, особенно чем-то вроде необоснованных страхов по поводу внешности или подозрениями… то это может закончиться не слишком приятно для нас обоих. Он не уйдет, конечно, нет. Для крупной ссоры это тоже мелочи. Но капля разочарования и откат нас… к нам прежним — где доверия было в разы меньше — мне бы не хотелось. Совсем.
— Я не знаю…
— Потому что я уверен в том, что если мы когда-нибудь расстанемся, то лишь потому, что умрем. Или же — от меня уйдешь ты.
— Я?
— Ты. Не существует расклада при котором меня не окажется рядом, разве что какой-то уебок или же мой собственный организм заставит меня оказаться в гробу. Я люблю тебя, я люблю тебя до безумия сильно, прекрати сомнения в этом плодить.
— Я не… Блять, — на коленях Макса оказываться ровно каждый раз предельно волнительно и в тот вечер я просидел на нем — как мне показалось — часы. В темном салоне машины, крепко обнимая его за шею, я перестал говорить. — Я просто испугался, что ты можешь уйти, я испугался так сильно, что позволил этому страху меня поглотить.
— Я рядом, а когда я рядом — ничего не бойся, — было последним, что прозвучало. Тихо. Убедительно. Громче, чем клятва. Его сильные руки медитативно гладили мою спину и волосы, его мощное сердце билось напротив в груди, его горячие, самые сладкие губы касались моего уха, линии челюсти и виска.
В тот вечер не было привычного животного секса, не было страсти, что плавит кости, не было безумия. Была чувственность. Так много ее, чертовы океаны, мерцающие глубиной его ртутного взгляда, который меня собой обволакивал и успокаивал. Я не помню, как мы оказались дома, с его колен я так и не слез, как он умудрился вести машину, как мы не разбились к хуям — вопрос интересный. Я не помню, как мы оказались в доме, кто зажег свет, кто задавал вопросы, почему звонил у Макса телефон и кому он бросил свое: «я сейчас занят, поговорим завтра», а после он его попросту отключил. Я не помню, как слетала с моего тела одежда, как наполнилась ароматная ванна, как я в полудреме лежал в теплой воде, под отблески свечей, в крепких объятиях, не помню и как оказался в постели, прижатый к твердой груди, укрытый по самые уши. Помню лишь, как под веками до рези скапливались слезы, потому что это был особенный момент. Болезненно-щемящий. Момент знаковый и призывающий верить ему во всем, прекратить искать ебаные мелочи, прекратить нас испытывать — наслаждаться в полную силу, потому что нам доступно попросту все в этом гребанном мире. А еще у меня лучший мужик из всех. Лучший и во вселенной и далеко за ее пределами. Абсолютно лучший, совершенно особенный, восхищающий каждым жестом и тем как он способен меня обогреть, обласкать. Окружить заботой как в пушистый кокон и стать настолько мягким, что хочется спрятать это ощущение глубоко внутри. И в моменты, когда хотя бы минимально становится дискомфортно — приходить в норму от одних лишь мыслей о том, как же мне повезло с ним. Что как бы ни пидорасило, как бы не ломало от страха, как бы не расшатывалась нестабильная психика — он не отвернется, не осудит, не разочаруется, он примет меня любым.
И сегодня, сидя напротив Хейди, я так ярко вспоминаю события почти годичной давности, что едва ощутимо скребется внутри, но куда ярче вспыхивает желание побыстрее оказаться в стенах нашего с Максом дома, чтобы так привычно и правильно седлать его бедра и обнимать, крепко прижимая к себе. Хочется быть заботливым с ним. Сделать ему массаж, подарить множество ощущений, поблагодарить за то каким он стал удивительным, устроить вечер, перетекающий в ночь полной тишины. Без наушника из-за которого его голова в постоянном напряжении, просто дать ему передышку, просто быть рядом и любить, любить до невозможности сильно и показывать это каждым жестом. Хочется оказаться дома и выключить эгоизм, выдрать его изнутри, посвятить ему все свое время, окунуть его в такой концентрат чувств, чтобы захлебывался от удовольствия и на алые, самые вкусные, самые любимые губы налипала улыбка, а глаза мерцали лазурью. Хочется видеть его настолько счастливым, чтобы он не сумел это никак ни приглушить, ни скрыть. Хочется…
Но я сижу напротив Хейди, смотрю на ее шрамы, ставшие чуточку менее заметными, отмечая, что к ним привык. И мысль о том, что вероятно привыкнул бы и Макс, если бы я что-то такое приобрел, заставляет почесать предплечье, где отшлифованные лазером едва заметные тонкие полосы с роковым «твой», которые я вырезал острым лезвием. На моей спине стал незаметным шрам, тот проявляется лишь в моменты, когда кожа покрыта загаром, но под пальцами ощущаться перестал. На моей заднице шрама тоже давным давно нет, нет и на шее, есть лишь на внутренней стороне ладони, он перечеркивает несколько линий, но в целом давно превратился во что-то настолько натуральное, что и шрамом то восприниматься перестал. Моя внешность отшлифована, я так пристально слежу за каждой морщинкой, что это начало — если честно — утомлять. И пусть мне приятно как много красноречивых взглядов провожают меня ежедневно, пусть и льстит чужой интерес и ухмылка Макса, с которой он демонстративно подходит ко мне и показывает всем вокруг, в чьих руках я останусь навечно… порой кажется, что стоит перестать себя насиловать. Потому что даже с лишней парой волос на бедрах, с непослушными вьющимися на затылке и по вискам кудрями, с тем как нет-нет, да пробивается что-то на груди… я хуже в его глазах не стану.
Я сижу напротив нее и во мне растекается понимание, что я в вечной гонке за идеальностью, начал стирать свою уникальность, превращаясь в ту самую куколку, которой он зовет меня не по той причине, что я неодушевленная фальшивая красота, а потому что таким образом выражает свою нежность.
Шрамы Хейди делают ее настоящей. Живой. Неидеальной, но цепляющей. В ней крепнет уверенность, которой не было в момент, когда она только оказалась в Центре. Тогда рядом с нами была испуганная молодая женщина, которую предали. Которой причинили много боли, а еще рушилась жизнь. Тогда рядом с нами была пульсирующая мучительная боль, тонны разочарования, и гаснущая вера в себя. И смотреть на это оказалось неприятно. В разы приятнее сейчас замечать бликующий огонь в ее светлых радужках, то с каким вдохновением она предлагает мне то или иное улучшение для будущего отделения, где станет главой. В разы приятнее слышать от нее «Святослав Леонидович, спасибо вам, ваша помощь оказалась неоценима, я навсегда буду перед вами в долгу». В разы приятнее быть тем, кто помимо красивого жеста для брата, вернул другому человеку утерянный смысл, осознавая в этот момент, что не я выбрал свой путь… случайно или намеренно неважно — путь выбрал меня. Стезя, которая начала прокладываться так уверенно и красиво. У меня есть все, чтобы медицина имела свое развитие, есть отец с целой империей, который всегда будет тесно со мной связан, поставляя самые редкие препараты, чем поднимет нас на совершенно иной уровень развития. Я хотел просто показать как сильно люблю Макса, делая тот центр, я хотел показать как ценю брата, начав развивать тему онкологического отделения, в процессе которого теперь понимаю, что мне этого мало. Дальше по курсу будет хирургия, множество ее направлений. Будет расширение клиники, филиалы по стране, филиалы за ее пределами, я хочу выстроить целую сеть, чтобы она как раскинувшаяся кровеносная система работала сообща. Я хочу многое.
Я бы не мог этого хотеть, если бы рядом не было моего главного вдохновителя и мотиватора. Я бы без него не сделал вообще ничего. Меня бы не было. И я так блядски благодарен в эту самую минуту, что прошу у Хейди перерыв и выхожу на балкончик, закуривая и прикрыв глаза, вдыхаю поглубже дым. Слизываю с губ улыбку, хмыкаю себе под нос, откатываясь в момент, когда после того, как Хейди приехала, после того ужина и моей истерики, спустя несколько месяцев я сидел безвылазно в попытках продумать концепт и ничего не получалось. Меня злила моя бездарность, раздражала посредственность, бесила глупость и простота, потому что хотелось что-то особенное придумать, на грани гениальности выстроить. Выебнуться, раз на то пошло. А не получалось. Я горел от желания, я горел так сильно и начинал себя ненавидеть. Смотреть с отчаянием на Макса, умоляя мне помочь. Молча. Без слов. Не озвучивая как сильно это ебет, как расстраивает. Озвучивать и не потребовалось, он слишком хорошо меня чувствовал и изучил. Просто накупил много вкусной еды, утащил к камину на огромный пушистый ковер, набрал себе детского конструктора, который одолжил у Марселя и медленно, отвлекаясь на еду, ненавязчиво, советами, подтолкнул показать, о чем я думаю. Направляя, кивая или мягко улыбаясь, пододвигая строения вилкой, скармливая мне кусочки овощей или фруктов, подаваясь ближе и слизывая с моих губ крошки или капли соуса, давая время передохнуть. Он ласкал, хвалил, подбадривал и шептал раз за разом, что верит в меня. Гордится мной. Что он поможет, поддержит, подтолкнет, если я застряну или увязну. Он рядом. Всегда и навсегда.
А это лучшее топливо. Его сила, которая передается мне, его уверенность в моих способностях, его упрямство и пример. Он удивительная, воистину уникальная личность, что при рождении получила редкий дар — вести за собой. Восставать из пепла, выпрямлять спину, вдохновлять. Его могут любить, могут не менее сильно ненавидеть, презирать или завидовать, обсуждать и осуждать, но Макс… Макс равнодушным не оставляет и тот факт, что он целиком принадлежит мне, внушает такой силы уверенность в собственных силах, что стоило бы спесь чутка поуменьшить. Но как же мне ахуенно от мыслей, что никто и никогда не будет так купаться во вседозволенности, как делаю это я. Ни у кого не будет его. А значит, они не познают полноту долбанной жизни. Познаю я.
— Захотелось сказать, как сильно я тебя люблю, — зачем здороваться, если виделись пару часов назад? И пусть я скучаю по нему всегда невыносимо сильно, совсем скоро мы увидимся снова. Но промолчать? Промолчать я не могу. Меня бросает к событиям прошедшей осени, бросает в не такое и далекое, но прошлое и заставляет купаться в эмоциях и чувствах, желая об этом его оповестить. — Люблю тебя, обожаю, спасибо, что ты у меня есть. Спасибо тебе за все, — сентиментальность видимо усиливается с никотином, потому что с каждой затяжкой в горле все больше становится ком.
— Я сейчас приеду, — слышу в ответ и прикрываю глаза.
— Все в порядке, ничего не случилось, не бросай оставшиеся дела, скоро все равно конец рабочего дня.
— Душа моя, у тебя приступ меланхолии случился?
— Острый приступ любви к тебе, — отбрасываю обжегший мои пальцы фильтр, глядя как тот с высоты этажа, где расположен мой офис, улетает вниз и становится едва заметной точкой, а после и вовсе исчезает. — Разговаривали с Хейди по поводу отделения и я вспомнил, как ты помогал мне все продумывать, по сути, сделал едва ли не большую часть работы. Я это понял только сейчас. То как много всего, всегда, очень деликатно и филигранно ты делаешь. Я бы не смог справиться даже вполовину так же хорошо, если бы не ты. Я бы не смог вообще ничего, на самом деле.
— Неправда, не нужно преуменьшать свои заслуги. Твои идеи давно оценило множество зубастых критиков, которые перекусывали в разы более опытных бизнесменов, а оказались в щенячьем восторге от тебя. Ты не зря получил не одну награду и тебе пели дифирамбы в череде статей, восхваляя новаторский подход. Ты получил очень высокую оценку, куколка моя. Очень высокую. И ты сделал это сам.
— Но если бы не ты, я бы никогда к этому не пришел. Не вдохновился. Не захотел показать, как сильно я тобой поглощен и насколько мне важно узнать, что ты чувствуешь, создать место, где тебе смогут помочь, где смогут помочь мне до мелочей понять суть изменений в твоей жизни и организме. Любовь к тебе, то безумие, что вызрело внутри, побудили меня развиваться и в итоге я нашел то самое место, которое вероятно мое?
— И оно, как я и когда-то говорил, не в тени, Свят. Твое место под софитами, под ярчайшим солнечным светом, там, где ты окружен вниманием, похвалой, любовью и восхищением. Ты способен покорить этот мир, не касаясь толком изнанки. А ведь рвался искупаться в грязи, где в итоге твоя искра могла померкнуть, а нежные руки навсегда измазаться в крови. Оставляя на уникально-сияющей душе темные следы-пятна.
— Я очень сильно тебя люблю, — выдыхаю, а внутри словно сытый кот что-то потягивается, скрутившись после в клубок — и громко урча — застывает. Тепло. Так тепло от его уверенности во мне, так тепло от веры, необоснованно сильной с самого начала, когда я еще не заслужил даже крупицы гордости. Его слова так важны. Так сильно важны… Боже. Он весь настолько важен. А меня снова размазывает. Меня снова расшатывает и хочется оказаться в горячих сильных руках, чувствовать терпкость его запаха и застыть без мыслей, просто напитываться близостью и любовью, что от него фонит.
— Через три минуты скажешь лично, — хмыкает, а у меня глаза закатываются непроизвольно, глупейшая улыбка на губах расцветает. — И мне похуй, что ты сказал, не приезжать. Командовать будешь в постели, куколка, в остальном из тебя так себе командир, — фыркает насмешливо. — Ты где?
— На балконе, — отвечаю, не видя смысла скрывать.
— Мм-м, — мычит понимающе, а я слышу шаги, звук открывающейся створки и следом тесные объятия, когда сразу же и без промедлений вжимает в себя со спины. — Привет, истеричка, — целует в шею, оплетает руками и шумно вдыхает с моих волос, трется лицом. — Пойдем к Хейди, пока она не подала в розыск. А после поедем домой, я приготовлю нам пасту и лимонад, поплаваем в бассейне, я отсосу тебе на самом бортике, вылижу от пяток до затылка, отнесу в постель и повторю все снова, снова и снова, а после мы уснем уставшими и до ахуения довольными. Как тебе расклад? — Цепочка поцелуев за ухом теплыми влажными губами, вкрадчивый соблазнительный шепот и удовольствие, которое чистейшим концентратом растекается по венам. Он снова меня балует. Я снова совершенно бесстыже манипулирую им. Ведь говоря: «не приезжай», интонациями выдавал ровно противоположное, а Макс — умеющий считывать меня словно сканер — все понял без ненужных намеков и объяснений.
— Я очень сильно тебя люблю, — глажу его руки, что прижимают к крепкому телу, которое ощущается таким твердым и стальным, что у меня подгибаются ноги. И острота реакции не становится меньше. Она лишь нарастает. Голод до его касаний, необходимость в тактильности, просто в присутствии, во взгляде, которым ласкает.
— Сочту за согласие, — с сочной хрипотцой, вызывая колкие мурашки, что стекают по спине. — Я сильнее, — тише добавляет, а я решаю не спорить. Вероятно, в чем-то он прав. Сила его любви настолько огромна, что пытаться ее измерить нет никакого смысла. Пусть мне и кажется, что я взаимен на чуть более чем сотню процентов.
Хейди не уходит, Хейди привыкнуть успела, как и все, с кем мне довелось работать, что если внезапно появляется Макс, а меня не видно длительное время, то ничего страшного не произошло. Произошли мы. Напрочь ебнутые друг на друге. Точка. У нее даже тени эмоций не мелькает, как и не меняется взгляд, она просто кивает Максу и продолжает ровно с того, на чем мы закончили, что существенно упрощает нам процесс. Списки уменьшаются, вопросы из острых, приобретают статус решенных. Итогом встречи мы оказываемся — в равной степени — удовлетворены.
Хейди не так давно сдала на права и получила помимо корпоративного жилья, которым я обеспечиваю своих сотрудников, если по какой-то причине, у них нет возможности приобрести жилплощадь самим, еще и корпоративное авто. Сошедший с конвейера седан, которые нам поставляют по выгодной цене салон баварской компании BMW. Хейди — подарок небес, невероятно своевременный и удобный. Мало того, что я теперь действительно уверен в том, что Фил навсегда в надежных руках. И она будет доступна — если я этого захочу — на круглосуточной основе. Так еще и расширение моего влияния в медицине растет в геометрической прогрессии, а это — будем честны — самолюбие тешит просто отлично.
Хейди мы проводим оба внимательным взглядом, наблюдая, как она усаживается за руль, а после аккуратно трогается с парковки, и лишь после я оказываюсь внутри салона Гелендвагена, чтобы влипнуть в сидение от сладкого, глубокого, потрясающего поцелуя.
— Несколько часов мечтал это сделать, — шепчет и снова целует, тянет к себе ближе, одобрительно стонет, чувствуя, что я на его коленях и вжимаюсь в него всем телом.
— Почему не сделал на балкончике?
— Потому что мы не смогли бы оттуда уйти и не были бы решены важные вопросы касаемо твоего корпуса с новым отделением. Я умею ждать, — мурлыкающе, рокочуще, ласкающе этим сочным тембром, от которого, будь я девушкой, у меня бы становилось влажным белье. Насквозь. Мгновенно. Возбуждает просто пиздец. Обожаю, когда он такой. И в его машине мы стабильно трахаемся едва ли не через день. Традиция.
— Хочешь трахнуть меня сейчас? — Спрашиваю, поерзав. — Или я могу отсосать тебе, пока мы будем ехать в резиденцию, кончишь мне на губы, слижешь — пока мы будем стоять на светофоре или пешеходном переходе — с них сперму. А я буду томиться в ожидании, чтобы, как только мы окажемся дома, ты вжал меня лицом во входную дверь и трахнул пальцами глубоко, резко, вставляя и задевая тянущуюся дырку кольцами. Я накончаю в штаны как малолетка, на светлой ткани расползется влажное пятно… А после ты заставишь меня убрать за собой, я послушно под твоим горящим взглядом разденусь и до капли высосу из белья солоноватую, вязкую, все еще теплую сперму.
Пока я говорю — оба наши члена оказываются на свободе. Пока я говорю, он широкими мазками облизывает свою ладонь, которой обхватывает успевшие затвердеть стволы и начинает скользить своими невозможно горячими пальцами, выбивая из моих легких громкие выдохи. Кольца на чувствительной коже ощущаются особенно сильно. Темные тату завораживают, он весь завораживает, то как напрягаются мышцы пресса, когда расстегиваю рубашку, в которой он приехал, вероятно, посещая несколько официальных встреч с моим отцом. Распахиваю ее и любуюсь потрясающим телом, оглаживая проколотые соски влажными от слюны пальцами, ласкаю их до тихого хриплого стона, что ловлю с алых губ и двигаю бедрами, потираясь член к члену в его кулаке. Хорошо, это очень хорошо, это ахуенно. По его предплечьям тянутся толстые вспухшие вены. Закатанные рукава рубашки делают образ Макса кричаще сексуальным, немного небрежным. И меня блядски сильно ведет. То как блестит кулон-жетон на невозможно красивой шее, как он на коже идеально смотрится. Как бросает отблески обручальное кольцо на пальце, выделяясь среди остальных. Меня блядски ведет от того насколько его член твердый, рельефный, поблескивающий от смазки, которая сочится из уретры и ее хочется слизать ровно так же сильно, как продолжать об великолепие — которым Макса наградила природа — тереться.
Обожаю его член. Боготворить его готов. Поклоняться ему. Тому, какой он красивый, ровный, длинный, словно под меня выструганный, по эскизу подогнанный под самые капризные запросы. Обожаю его руки, умелые, горячие, ласкающие руки. Обожаю его губы, как он целует меня, делая невменяемым, как вылизывает мой рот, как обсасывает язык и громко сорвано дышит, глядя потемневшими глазами, что сжигают меня в пламени страсти. Не оставляя даже горстки пепла…
Обожаю это ощущение власти, когда я сижу на нем, словно на троне и передо мной весь чертов мир, он не страшен мне, любые препятствия не страшны, пока мне подчинена его сила, пока эта мощь в меня перетекает и напитывает. Пока Макс рядом я смогу, я могу, я сделаю все. Ради него, для него же, во имя него, благодаря лишь ему одному. Он мой бог, он бог богов, созданной в глубине его взгляда ртутной вселенной.
Обожаю то, как синхронно кончаем, стоит лишь одному почувствовать характерную пульсацию, как приученное тело мгновенно реагирует взаимностью и сперма в его кулаке смешивает, стон воедино сливается. Глаза в глаза. Нос к носу. Губы в губы.
— Я так сильно тебя люблю, — я говорил это сегодня множество раз и еще больше до полуночи скажу. Потому что разрывает от чувств. Разрывает к хуям. Это так хорошо, что больно, меня разрывает, изнутри попросту выплескивается. Вот так. Неподконтрольно.
— Я сильнее, — хриплое в ответ с теплой улыбкой, смотрит сквозь ресницы, длинные, темные, купает в эмоциях, открытый для меня настежь, а я не могу не улыбнуться в ответ. Нежность затапливает до краев. Нежность — как теплое море — во мне плещется.
— Ты безумно красивый, а я слишком редко тебе это говорю, — провожу от уха, по шее, ласкаю ключицу, веду по его груди, по шраму от операции, что ощущаю подушечками. Восхищаюсь им в миллиардный раз, словно в первый. Покорен каждой чертой. Каждым изгибом. Абсолютно покорен.
— Нет ничего и никого красивее тебя в моих глазах.
— А как же Фил? — хмыкаю с хитрой улыбкой и губу прикусываю демонстративным жестом.
— Фил — это Фил. Классическая, яркая, броская красота. А ты — красота моя. Исключительная.
— Я иногда тебя капельку ревную. К нему. Он был первым, он был безумно важным, он в твоих глазах всегда и навсегда особенным будет.
— Был, есть, будет. Только без тебя я не выживу, без тебя я разучился дышать. А его я могу любить как родного человека, хотеть, ценить, но дышать без него я очень давно умею, быть может всегда умел. Чувствуешь разницу? У тебя конкурентов нет, малыш. И никогда не будет, разве что смерть, которая решит меня втихаря спиздить.
— Я уйду за тобой, — так просто слетает с моих губ, что я даже не даю себе время обдумать: правильно ли бы это озвучивать?
— Это звучит пиздец романтично, душа моя, но меня такой расклад не устраивает. Было бы слишком эгоистично хотеть, чтобы ты ушел за мной, чтобы не стал выстраивать и дальше свою жизнь и встретил кого-то другого. Эгоистом я с тобой быть не хочу. С тобой эгоистом быть неправильно и недопустимо. Поэтому мы не станем обсуждать эту тему. Потому что к компромиссу не придем. А конфликт нам не нужен. Правда? — Правда. Ответ тут не требуется. Убеждать меня тоже не имеет смысла. Он не понимает, что если не станет его, мне нечем будет дышать и не для чего жить. Макс говорит постоянно, что я — его огромное бьющееся сердце. Макс не учитывает того, что он — сердце мое. Аномальщина. Неоспоримая. Неизменная. Не станет одного — исчезнут оба. Точка.
А пока мои пальцы аккуратно застегивают его рубашку пуговица за пуговицей, мои пальцы стирают с его шеи вязкую каплю спермы, которую я слизываю — под темным взглядом — с подушечки. Слыша, как громко выдыхает и облизывается, покачивает головой, без слов умоляя прекратить изводить, иначе до дома мы не скоро доедем. А трахаться в машине неудобно. Пусть мы и делаем это раз за разом. Снова, снова и снова. Потому что нетерпеливые, жадные и вечно голодные. И голод этот стихать не планирует. Надеюсь, что не стихнет никогда. Мне бы хотелось гореть пиздец как сильно и невероятно ярко так долго, сколько будут биться наши сердца.
***
Ненавижу болезненное состояние простуды, когда ничего толком не болит, но сказать, что чувствуешь себя хорошо — язык не повернется. Голова начинает гудеть с утра, шальной мыслью проносится мимо то, что трахаться на крыше было сильно лишним, особенно когда начал накрапывать дождь, а рычание Макса о том, что если я заболею, он меня как малолетку выстегает, было отнюдь не частью игры, а реальной угрозой. Я выпил слишком много вина, слишком повело и растворило в ощущениях, слишком не хотелось от него отрываться, небо показалось исключительно звездным, уличная прохлада остужала вскипевшую в венах кровь, а жадность, с которой он смотрел на меня, не отрываясь — пока я медленно стаскивал с себя чертовы шмотки — завела до невменяемости. Макс умел смотреть очень особенно, исключительно, трахая взглядом ровно настолько же интенсивно, как языком или членом. И под этим его взглядом, который обещал, что мне предстоит обкончаться до дрожи в коленях, всегда хотелось растечься и раскрыться для него как можно более откровенно, чтобы ровно каждую сладкую угрозу воплотил в реальность.
Волшебник…
Для кого-то волшебство в романтичных мгновениях, они списывают сравнение на детскость, на сказочность и запредельность, даже нереальность. Но Макс стал моим волшебником, личным. Волшебником неприличным, который творит в постели свою совершенную, слишком ахуенную, подсаживающую, как наркотик, магию.
Волшебны и глаза его, которые присваивают, которые из толпы выделяют, которые на коже всегда безошибочно чувствую. Лаской по позвонкам и между лопаток, когда он взглядом меня имеет, очерчивая задницу и стопроцентно под нос хмыкает, касаясь бедер вот так с расстояния.
Лишним, насколько же лишним было капризно шипеть, капризно придавливать собой к лежаку, требовательно ерзая, а после насаживаясь. Он шептал о том, что стоит спуститься в дом, что начинается дождь, а на улице уже первые числа сентября и жара спадает, а это грозит рисками для здоровья. Он просил не наглеть, то мягко, то настойчиво, напоминая, что мы были в летнем бассейне на той самой крыше, что кожа мокрая, а ветер начинает становиться все более холодным, ночным, слегка покусывающим. Что мурашки обильно обсыпают не только от ощущений — это сигнал организма, который требует больше тепла. Он просил, он приказывал, он захлебнулся громким выдохом, едва его член оказался у меня внутри, и зарычал побежденно, когда я с силой толкнул, заставляя лечь на лопатки. Смотрел темным, густеющим взглядом, сжимал мои бедра до боли, а после не менее резко и сильно вбивался, фиксируя и наказывая, потому что прогнуть-то я прогнул. Но Макс не был бы собой, если бы подчинился целиком и полностью.
Лишним. Крыша, секс, моя позерская попытка после прогибаться, показывая чудеса растяжки, когда встал на ноги, но при этом нагнулся так сильно вперед, что коснулся пальцами пола. Просто потому что захотелось продемонстрировать растраханную дырку крупным планом, то как начала вытекать из нее по капле сперма. Просто потому что слышать его рокочущий голос, который обещает наказать за произвол и чувствовать обжигающий шлепок по ягодице, а следом теплое, влажное прикосновение губ к горящему от удара месту — та самая специя, которую я желал получить.
Лишним. Сука лишним, о чем говорит и заложенный нос, и напряжение в висках, и ломота в теле. Ночью казалось, что миновало. По возвращению с крыши мы выпили горячий чай — на двоих огромную полулитровую кружку, приняли вместе душ и легли в постель. Я грелся у Макса под боком, убаюканный и поглаживаниями, и жаром его кожи, уснул очень быстро. Псы развалились в ногах, Кусок где-то за спиной урчал как мини-грелка. И утром все было худо-бедно нормально, пока я не оказался в своем кабинете и не осознал, что таки довыебывался.
Ненавижу работать, когда начинает течь из носа. Ощущение непроходящей сырости, воспаленность слизистой и щекотка в носоглотке раздражают и отвлекают, собраться и нормально работать плывущим мозгом почти невозможно. Я стоически смотрю на графики, перебираю кипу бумаг, благодарно принимаю от помощницы свой чай и со стоном падаю лбом на сложенные руки спустя всего ничего. Время близится к обеду, Макс сегодня под завязку занят, у них с отцом какой-то очередной кипишь, через пару дней они полетят снова в Германию, в прошлый раз из Берлина добирались до других необходимых городов наземным транспортом, в этот раз летят сразу же в Мюнхен, а следом в Гамбург и Кельн. Сделка на грани срыва, кто и что вставляет им палки в колеса, тормозя процесс, рассказывать не спешат оба.
Отец уверен, что с оружием мне рано связываться, дай бог, когда все наладится и пойдет на поток, а сейчас мне стоит придушить свои капризы, взяв их за горло и подождать. Отец прямо сказал мне, что с собой не возьмет — лишнее, я нужен в Центре. Более того ровно каждый раз он будет брать с собой Макса, потому что люди там слишком опасные, а еще уважающие громкость фамилии. Макс не только его подстраховка, тот, кто выстраивает вокруг не просто щиты, а стены, не подпуская угрозы, Макс еще и его козырь, ибо сила его фамилии, сила имени, репутация и авторитет, который снова нарастает как снежный ком, играет ему на руку. Ощутимо упрощая многие вещи, позволяя миновать этапы переговоров с легкостью, добиваясь более выгодных условий.
И вот перед их отлетом на несколько суток, я вдруг решил расплыться как чертова медуза, которую выбросило на берег. И обидно до ахуя, что вместо того, чтобы провести время с любимым, я буду пускать у него под боком сопли, а после он и вовсе улетит и снова в разлуке дышать будет пиздец невыносимо и грустно.
Простуда бесит. Бесит до слез, которые проступают, когда снова трижды чихаю и тру раздраженно нос, представляя, каких пиздюлей получу вечером, когда Макс заедет за мной в здание офиса. Увидит ведь сразу же перемены в моем состоянии. Ибо предупреждал и просил прекратить, подождать считанные минуты и не допустить подобного исхода. Но я его продавил, заставил, принудил и теперь огребу за то, что дебил.
Простуда — то еще дерьмо, температура вряд ли высокая, но желудок уже начинает ныть. Скудный завтрак сидит в нем до обеда камнем, пусть я и уверен, что все перевариться успело, авокадо-тосты я съел пусть и без особого аппетита, но назад те не просились. От обеда все же решил отказаться, обильно заправляясь горячей жидкостью, а поужинать мы собирались вместе. И боюсь как раз ужин — не успев оказаться внутри — попросится наружу довольно шустро. Потому что в который раз, стоит лишь мне простыть и не успеть выпить таблетку для нормальной работы пищеварения, у меня вырубается к хренам капризный орган и отторгает все, кроме жидкости. Мудак блять.
Простуда весь день изводит, мне хочется ныть, психовать, посылать всех и на хуй, и в жопу, закрыться в кабинете и валяться на диване, курить и беситься, потому что от дыма першит в глотке и начинает пнуть кашель. Настроение болезненное и капризное, рука тянется набрать Макса и попросить приехать, чтобы был рядом и плевать, что отчитает как школьника, главное, что будет жалеть, будет обнимать и гладить. И так нельзя, это в моем возрасте реально глупо, мне тридцать, а я как ребенок наслаждаюсь такой простой обыденной заботой. И абсолютно эгоистично хочу выкрасть его у всего и всех, приклеить к себе, чтобы я валялся в соплях, и он в соплях тоже. Моих. Чтобы был близко-близко. Горячий-горячий. Целовал мои влажные веки и шею, перебирал волосы, массировал плечи. Чтобы я спал в его руках, в крепких удушающих объятиях становясь мокрым как мышь, потным и липким, вскипевшим, но он не отстранялся.
Хочется себя в миллиардный раз убедить в том, что он со мной в любой из моментов, а не только тогда, когда я сияюще-красивый с гладкой мерцающей кожей. Не только когда она ровная и без изъянов, но и со вскочившем на кончике носа противным багровым прыщом. Что любит он меня не только тогда, когда я весь обмазан приятно-пахнущей эмульсией, с парфюмом который за годы впитала кожа и каждая пора, не только с гладкими уложенными волосами. Но и немножко колючий, растрепанный, мокрый и с солоноватой кожей.
Хочется блять. Никто не может запретить мне хотеть. Ни одна чертова сука не отнимет у меня возможность вот так убеждаться в широте и глубине чувств собственного мужа. Хочется. И я буду жадно впитывать то, как он меня обожает. Гордиться этим и демонстрировать всем и каждому. Потому что могу.
Потому что блять могу и буду. И вечером, когда звонит и просит спуститься я с такой гордой рожей шествую по коридору, что поймав собственный взгляд в оконном отражении, закатываю глаза, потому что придурок и это не лечится. И сейчас пиздюлей получу. Но радости полные штаны, что после того как поворчит, купит мне суп, прикоснется губами ко лбу, чтобы убедиться насколько все плохо, а дома начнет меня — идиота виноватого во всем до последней крупицы — лечить.
На улице прохладно, пасмурно и ветрено. На мне лишь рубашка с длинным рукавом, брюки и туфли, пиджак остался в офисе. И надо бы от потока воздуха поежиться и поспешить в машину. Но под встречающим меня внимательным взглядом я разгораюсь в секунду и противно чихаю следом же.
— Красота ненаглядная, нарядный, что пиздец, — выдыхает с дымом, сидя на капоте Гелендвагена. Спрыгивает с него, распахивает передо мной дверь, удерживая сигарету в руке, которой на открытую дверцу опирается. — Давай, катись рогаликом внутрь, пока не получил по заднице, — беззлобно вроде бы. Если не отмечать легкое раздражение. Переживает. Всегда такой когда я начинаю сопли пускать, раз за сезон стабильно. Респираторные и вирусные заболевания давно любят меня как своего.
А мне бы сесть и не выебываться, но подойдя к дверце, тянусь и влипаю в его губы. Вот так жадно, влажно, дурея от горечи и любимого вкуса. От того как обволакивает запахом, в секунды забивая им легкие. И мог бы чмокнуть и рыкнуть, чтобы я сел внутрь, ветер поднимается и волосы мои ерошит безжалостно. Но он — не разрывая поцелуя — дверь, что разделяла нас минует, за талию к себе притягивает, второй рукой мне ворот рубашки поправляя, как будто это защитит от ветра, собой же закрывает.
— Сядь в машину, блять, — выдыхает на грани слышимости, но взаимно сплетается языками, прижимая к себе сильнее, стоит лишь шею его обеими руками обнять и замычать в протесте. Я соскучился. Мне нужен мой мужик. Весь день пиздец как сильно нужен. Я тут нахуй болею. Я хочу много ласки, внимания и всего остального. Сейчас же. — Сука ты невыносимая, а, — губы мне прикусывает, еще чуть-чуть и стало бы больно, кожица лопнула бы и проступила кровь. Но он со мной всегда грань четко чувствует и останавливается в шаге до. Стискивает волосы в кулаке, оттаскивая от своего рта, в глаза мои смотрит вот так нос к носу. — Если у тебя будет больше тридцати семи температура — выстегаю, как и обещал.
— Хорошо, — облизываюсь и пытаясь сократить расстояние, но не позволяет. — Макс…
— В машину. Сейчас же, — с ним таким шутить нельзя никому. Кроме меня. Это я могу наглеть до последнего и он спустит это, пусть и не будет выглядеть довольным. Чем периодически чудовищно сильно пользуюсь. Другим подобное с рук не сошло бы. Никогда.
— Я очень сильно соскучился, до смерти сильно, — смотрит на меня недовольно, но из рук не выпускает, закрывая и от ветра, и от чужих глаз. А тело его горячее, каменное, ахуительное. Хочется подпрыгнуть, чтобы подхватил под бедра и позволил ногами себя оплести. Я бы в него в такой позе к хренам врос. Навсегда.
— Да пиздец, потерпеть полчаса никак? Мы скоро будем дома, пизденыш капризный, где ты сможешь на мне — как на пони — кататься. Но не на улице же в одной рубашке и в соплях по колено. И если ты думаешь, что я шучу, про то, что высеку, то сильно ошибаешься. На задницу не сядешь несколько суток, обещаю.
— Ты же скоро улетишь, твоя угроза невыполнима в ближайшее время, а пока мне плохо, ты никогда ничего такого не сделаешь. Поэтому я могу с чистой совестью ахуевать, — расплываюсь в довольной улыбке, пока он демонстративно закатывает глаза, а после силой вталкивает меня в машину. Пристегивает ремнем, уворачиваясь от поцелуя, которым вместо его губ, мажу по челюсти, следом мстительно прикусывая чуть ниже за шею. Вижу, как сверкает темным взглядом, вижу и как натянута ширинка его армейских штанов, как сжимает челюсти, поигрывая желваками. И хочу его как сумасшедший, похуй мне и на раскалывающуюся голову, и на першение в носоглотке. Болит? Переболит.
Полчаса мутируют в час. Сразу мы заезжаем в ближайшую аптеку, откуда Макс выходит с пакетом, заставляет сразу же выпить и таблетки для желудка, и ударную дозу витамина С. Порыкивает недовольно, хмурит свои красивые брови, а потом обезоруживает до боли трепетным прикосновением губ к моему лбу. Как и мягким жестом, которым убирает от шеи волосы, мимолетной лаской пальцев вдоль ворота рубашки гладит и покачивает головой. Я знаю, что расстроил его. Не мог не. Он всегда остро реагирует на мое состояние, волнуется и не отходит ни на шаг, окружая таким плотным коконом из заботы, что кого-то это могло бы придушить. Я же наслаждаюсь.
После аптеки на одну из точек наших ресторанов, откуда выходит спустя двадцать минут с заказом. Вручает мне тонкие теплые гренки, контейнер с куриным крем-супом и огромный стакан ромашкового чая. Сам же жует внушительную пластину свиных ребрышек-барбекю, щурится от удовольствия и облизывает пальцы, вероятно, весь день толком не ев, теперь так наслаждается едой, что я не замечаю как залюбовавшись, перестаю работать ложкой. У меня аппетит отвратительно слабый, пусть суп и более чем охотно и обволакивающе проникает в желудок. Горячий, мягкий, вкусный. Следом выпиваю чай, неспешно, наблюдая, как Макс доедает свой ужин, вытирает руки, собирает все в пакет и выходит из машины, чтобы покурить и выбросить мусор.
Состояние не фонтан, откровенно говоря, после еды слабость начинает накатывать с двойной силой. Тело прогретое, сытое, в удобном кресле и рядом с любимым мужиком, который пахнет как персональный рай, становится ленивым и требующим внимания. Хочется в горячую ванну или постель. Хочется его внимательные умелые руки ощущать на коже, хочется его губы, хочется удовольствия, которое вырубит. После супа, огромного стакана с чаем, и чудо-таблетки, что поможет побороть воспалительный процесс внутри, мы наконец-то выезжаем в сторону дома. По пути Макс отзванивается Мадлен, предупреждая, что пару дней к нам на территорию лучше не наведываться, ибо я приболел, дети и без того из сада сейчас начнут тащить кучу вирусов, не хватало еще и от меня что-то хватануть. Лукасом рисковать не хочет никто. И я в том числе, пусть на самого мальчика мне и относительно ровно. Но Макса это расстроит, а значит, расстроит и меня, поэтому лучше прислушаться.
И надо было думать об этом вчера, но время не отмотать, пиздюлей себе профилактически не вставить. Да и, если честно, даже зная исход, я бы не пренебрег возможностью под россыпью далеких мерцающих звезд, легким накрапывающим дождем и в атмосфере насквозь романтичной, вот так на нем верхом подвигаться, громко выстанывая в темное небо. Плевать, что простыл. Дело пары дней, скоро снова буду в строю, не страшно. Зато ощущения были невероятно острые.
Температура оказывается небольшой, но самой противной, пусть и рабочей. Больше тридцати семи, но моя задница вместо шлепков, получает поглаживание, когда подползаю под бок Макса, утыкаюсь в его шею носом и бормочу о том, что хочу обниматься. У меня болит голова и состояние вареное, он нужен мне намного больше любых препаратов, только его горячая кровь и любовь меня вылечат. А он и хотел бы возмущаться, но молчит, позволяет на себе развалиться, оплетает руками, волосы мои перебирая, уставившись в огромную плазму на стене, где тихо идет какой-то психологический триллер. Собаки валяются у кровати, Кусок где-то у нас в ногах намывает свои бока, да так громко, что даже за репликами в телике, я слышу его.
— Давай сбежим вдвоем на твой день рождения?.. — Предлагаю, прилипнув поцелуем возле выпирающей ключицы. Ловлю губами длинную цепочку, перебираю ее языком.
— Не хочешь сборищ?
— Мы и без того соберемся в сентябре, когда совместим праздник посвященный твоим детям и очередную дату Фила. Потом мы полетим на церемонию Мэдс и Элкинса в октябре, а это около недели валяния на берегу, попойки и прочее веселье. Сборищ будет более чем достаточно, ибо после еще и в декабре будет банкет у Олсонов, будет Новый год и день рождение отца, а в январе два года исполнится Лукасу. В феврале будет празднование годовщины свадьбы Фила и Ганса…
— Я понял, слишком много всего. Особенно если учесть, что часть дат ты просто пропустил мимо, а их больше. К сожалению, или счастью, хуй его знает. Но наш круг общения велик, близких нам людей игнорировать мы не имеем права. Поэтому уж точно не стоит жаловаться на то как много совместного времяпрепровождения предстоит.
— Я не жалуюсь, — жалуюсь, потому что иногда и вправду хочется Макса украсть у всех и быть только вдвоем. И вокруг никого. Чтобы вымерло все нахуй на тысячи километров.
— Да правда, что ли? — Хмыкает и потягивает за корни, а у меня в приятном напряжении кожа головы гудит, удовольствие накатывает волнами. Хорошо… В руках его хорошо. Дышать им хорошо. Чувствовать настолько близко. Кайф. Абсолютнейший. Чистейший. Обожаю.
— А когда еще мы сможем сбежать?
— У нас в марте будет трехлетняя годовщина, тогда и можем.
— Нельзя, ты же знаешь, что в январе открытие онкохирургического отделения. У меня будет много интервью, приедут приглашенные критики, снова нужно будет подтягивать английский, по настоянию отца заниматься еще и немецким, в связи с тем, что он начинает медленно, но уверено в Берлине строить планы, раз не вышло с Лос-Анджелесом. Поэтому весна будет нагруженная, а еще там дни рождения и прочее… — Перечисляю, а перечисленное нихуя не радует. Нет, у меня, безусловно, все более чем хорошо в плане карьерного роста. Сеть разрастается, реабилитационный центр работает просто отлично, предложения поступают довольно часто, отец подбивает на очередное расширение и филиал где-то за границами Центра. Я плотно вошел в свою нишу, влился, как родной, в семейный бизнес. Иррационального страха по-крупному обосраться, пока рядом со мной на постоянной основе Макс, нет вообще. Он мягко и очень правильно подбадривает, направляет и помогает. Мы с ним отлично работаем в тандеме, там где я начинаю тупить — он с пробуксовкой выталкивает меня вперед, объясняя, пусть иногда и через череду споров. Я реализую свои идеи. После реализации — рождается что-то новое. Очередной виток, очередной опыт, растущая уверенность в своих силах. Все хорошо. Только чем больше я расширяю охват, тем меньше у меня свободного времени. А еще Макс тоже на месте не сидит, а мне становится чутка страшно, что может наступить момент, когда в нашем распоряжении будут лишь ночи и те для того, чтобы измучено засыпать в объятиях друг друга. Что это нас отдалит, растащит в разные стороны. Радует лишь то, что в любом из случаев моя безопасность — первостепенная важность и основная задача Макса, а значит, он обязан всегда быть в доступе и срываться по первому зову. Не может не. — Пообещай, что никто и ничто, никогда не станет для тебя важнее меня.
— Пизденыш хандрит? — Слышу в его словах улыбку.
— Макс… — выдыхаю в его кожу, прикрыв глаза. Я знаю ответ. Я знаю, что он скажет. Но просто хочется услышать в своем размазанном состоянии.
— Никто, ничто, никогда.
— Обещай.
— Обещаю, — в макушку горячим комом дыхания, вместе с поцелуем, что в волосах тонет. А я обнимаю его крепче.
— А еще ты обещал найти фотографа и видеографа… — напоминаю. Идея-фикс с домашним порно не оставляет меня по сей день. Я очень-очень сильно хочу нашу коллекцию. Уверен, что коллекцию эту мы будем время от времени обновлять, пробуя что-то новое, желая это запечатлеть. Хочу еще и фотосессию. Максимально откровенную, с множеством образов.
— Если обещал, значит найду. Но ты же не собираешься снимать и монтировать это у нас дома?
— Нет, я думал оборудовать квартиру под студию. Сделать несколько локаций, решить, что конкретно мы хотим сделать, а что лучше не стоит. Запланировать дни съемок. У меня очень много идей, безумное количество. А фотосессию я хочу в Плазе. В нашем номере. На балконе. И дневную, и ночную съемку. В той самой ванне, обязательно вокруг расставив свечи и шампанское. Я представляю так много всего, что мысли разбегаются. Я хочу все, хочу запечатлеть едва ли не хронологически пережитое. Хочу много важнейших деталей. Хочу и в студию ту алую вернуться, и разрисованным тобой ангелодемоном под потолком прикованным висеть, возбужденным до боли. Хочу все, что только возможно, все, что позволишь и разрешишь. Пожалуйста. — Трусь лицом, ерзаю в его руках, целую выгнувшуюся шею.
— Хочешь — будет. — Коротко отвечает, а у меня удовлетворение внутри волной прокатывается. Да, я — капризная сука, которая выпрашивает кучу всего и разом. Но не отказывает же. Да и кто запретит?
— А можно как-то договориться с Дарьей и воспользоваться ее элитным заведением?.. — Осторожно спрашиваю, чувствуя его руку, что в моих волосах. Все еще перебирает пряди, накручивает на пальцы, расчесывает, потягивает за них, напрягая до сладкой боли корни. Не прекращает, вероятно, желая меня убаюкать, только хуй получится, я уже оседлать успел волну, которая несет меня сквозь сотни ярчайших, пошлейших, возбуждающе-ахуительных идей.
— И зачем нам это? — Спокойно звучит вопрос. А у меня чуть ускоряется пульс, облизываю пересохшие губы и влажно шмыгаю носом, сглатывая слюну.
— Меня очень заводит мысль посмотреть на тебя с двумя девушками одновременно. Пока не придумал, как они должны выглядеть… — снова облизываюсь, а в голове его татуированное тело, распластанное по черному атласу и две продолговатые бледные тени. С молочной светлой кожей, длинными темными волосами, словно вампирши, что член его вылизывают в два языка, а после все его тело гладят и царапают острыми длинными алыми ногтями. Хочу видеть, как одна из них на его члене скользит верхом, стонет порнушно, громко, сорванно. А вторая в это время двигает бедрами, позволяя вылизывать свою промежность. Хочу, чтобы он весь был измазан кремовой женской смазкой, чтобы они трахали себя об его тело, а после он жестко выебал каждую как течную суку под хвост. С оглушительно громкими шлепками. Наматывая длинные волосы на руку. Хочу слышать его удары ладонью по их припухшим кискам. Впитывать эти влажные, возбуждающие, красивые звуки и довольно урчать. Чтобы Макс сжимал в руках сочную грудь, оставляя на ней следы, чтобы не щадил и метил. Я хочу видеть его животным, хищным самцом, что пирует двумя жертвами, а после выгнать их нахуй и остаться с ним один на один. Ходить по кругу, словно по рингу, вокруг кровати и захлебнуться от удовольствия, закатывая глаза до самого затылка, когда прикажет встать на колени перед ним, а после вытрахает мою глотку, придушит, крепко сжав под челюстью… и повернется спиной, подставляясь. Он будет драть шлюх. Безжалостно. А после я буду трахать его. Я единственный, кому это позволено.
Блять…
— И что в этот момент будешь делать ты?
— Смотреть, — шепчу хрипло. Скольжу губами по его коже, потираюсь каменным стояком. — Дрочить, сходить с ума от красивой картинки, чтобы внезапно выгнать их обеих и самому отсосать тебе, а после сделать то, что недоступно больше никому в чертовой вселенной.
— И что же это? — Спрашивает, чувствуя, как сильно я уже возбужден. Знает, как меня способны распалить собственные мысли.
— Трахнуть тебя, лизать твою вспотевшую кожу и двигаться у тебя внутри, зная, что с кем угодно ты способен быть животным, но подчинишься лишь мне, — першит в горле, хочется позорно закашлять и испортить момент. В голове мутно и дурно. Возбуждение сплетается со слабостью от простуды и по-хорошему надо бы попробовать уснуть. Но… — Боже, я сейчас от одних лишь мыслей кончу, — выстанываю в его шею и оказываюсь сверху, чувствуя, как проходится руками вдоль моего тела, сжимает мою задницу. Сильно. Подается бедрами навстречу, потирается. — Дай мне свой член, — прошу, облизывая широким мазком алые губы, раздраженно тяну носом влагу, что скапливается в такой позе сильнее, закладывая к херам и становится тяжелее дышать.
— Куколка, тебе нужно проспаться. Хорошенько отдохнуть и выздороветь, я никуда не денусь, как и твои эротические фантазии не исчезнут. После свадьбы Мадлен договоримся с Дашкой и сходим. Посмотрим. Захочется — сделаем. Не понравится никто — свалим. Обещаю.
— Дай мне свой член, — капризно тяну и кусаю за пухлую губу, оттягиваю ее зубами. Трусь об него, а тело, словно в огне, горит. Жарко, так блядски жарко, что хочется снять с себя кожу. — Очень сильно хочу тебя внутри, безумно сильно.
— Настолько возбудило представленное, моя развратная сука? Какая же ты блядь невозможная, — шепчет хрипло, и трется в ответ, имитируя толчки. Вплетает пальцы в мои волосы, стискивая их в кулаке, притягивает ближе и впивается в успевшую вспотеть шею поцелуем. Опрокидывает на лопатки, резко, властно, жестко разводя мои бедра в стороны коленом. Вжимает собой в кровать, вдавливает всем телом, смотрит, нависая сверху. Красивый до ахуения. Горячий, сексуальный, демонически-неописуемо-прекрасный.
— Очень сильно возбудило, — честно признаюсь, но он и без того это знает. — Безумно сильно…
— Что еще ты представляешь? — Ведет языком мне от ключицы и до уха, всасывает мочку, выдыхая горячим комом каждое слово, заставляя вцепиться в его плечи, выгнуться, подставляясь, ахуевая от ощущений. — Расскажи мне, все расскажи, даже самые запретные, самые темные, самые грязные фантазии, открой мне свою порочную душу, — ввинчивает мне в ушную раковину язык, трется об меня. Его домашние хлопковые штаны успели сползти, бархатистый, твердый, потрясающий член трется об мои бедра. А я вымученно поскуливаю, приподнимая задницу. Хочу кожа к коже. Хочу влажной головкой об его тело. Хочу вогнать стояк в его ахуительный рот, или в кулак, или в узкую задницу. Хочу развести ноги еще шире или закинуть на его плечи, подставиться и отдаться. Чтобы выебал, чтобы растрахал, чтобы накончал в меня. Хочу-хочу-хочу. Чтобы придушил, чтобы пережал ладонью горло, пока трахает меня. Чтобы в мой раскрывшийся рот сплюнул густеющую слюну, а после обсосал мне язык и слизал все до капли. — Говори, — рычит и сдергивает с меня пижамные штаны. Откидывает их, стаскивает и свои одним резким движение под стон протестующих ниток. Снова оказывается сверху, снова смотрит так пронзительно, прошивает насквозь желанием. Не убеждает побыстрее уснуть. Не отчитывает за очередную вспышку похоти. Не причитает о том, что я совсем ахуел и нужно лечиться, а не на члене его верхом ездить. Дает. Снова. Позволяет. Снова. Мой. Весь мой. До крупицы. Снова. А я его так люблю, что под веками темные пятна хороводы кружат, а уши закладывает.
— Сожми, — прошу, притягивая его руку к шее. — Сожми, — шепчу и облизываюсь, застонав безумно громко, когда получаю прошенное. Чувствую сильную хватку на горле, сглатываю слюну с усилием, кадык проходится с нажимом по его ладони. А у меня от кайфа в голове фейерверки взрываются.
— Говори, — прикусывает мочку, тянет зубами.
— Хочу в одну постель с тобой и Филом, — выдыхаю и трусь членом об его член, от соприкосновения влажной головки с его еще более раскаленной, прогибаюсь сильнее. — Плевать насколько это неправильно. Плевать насколько невозможно и запретно. — Хриплю, чувствуя, как сдавливает мою шею сильнее, заставляя сорваться на стон. Как лижет мне челюсть, лижет губы, утягивает в поцелуй, а у меня в голове мутнеет. Кислорода поступает безумно мало и состояние сродни сильному опьянению.
— Говори, — приказывает, а его голос смесь грудного рокота, сочнейшей хрипотцы, квинтэссенция желания.
— Хочу сосать вам обоим. Одновременно вбирать оба члена в рот, смотреть снизу вверх, как вы лижетесь, смотреть на ваши мелькающие языки. — Прикусывает мне сосок, сползая вдоль тела, обсасывает его, ласкает горячую кожу, не прекращая удерживать мне горло сильными пальцами, а я его руку на собственной шее сжимаю и громко стону. Выгибаюсь под жалящими поцелуями, что он рассыпает по ребрам. Заставляет приподнять задницу, подсовывая под нее подушку и прижимая мои ноги к груди. Скручивая нахуй, но все еще удерживая за горло. Ахуительно.
— Говори, моя порочная сука, говори все, что тлеет в твоей голове, говори и представляй, пока я трахаю языком твою задницу, — лижет вдоль ствола, лижет мошонку, лижет промежность от самого копчика, ведет языком до головки. Ласкает широкими мазками. Мокро. Откровенно. Заставляя задышать еще чаще, еще поверхностнее, чувствуя, как голова идет кругом.
— Хочу трахать тебя, пока ты в нем двигаешься, — еле договариваю, воздуха не хватает, голос слабеет. Ощущения накрывают с головой. Рот его — безумие в чистом виде. То как начинает всасывать сфинктер, как ласкает края, как лижет и языком раздвигает. Обсасывает. Громко и пошло. Не стесняясь этих влажных звуков, дышит громко, а после обеими руками еще сильнее приподнимает мою задницу, разводит еще шире ягодицы, сплевывает и снова сосет края дырки. А я не могу сдержаться от того, чтобы не начать специально поджимать ее, красоваться перед ним, вот так откровенно ласкающим. Мне хочется его сильную руку на горло, мне хочется его длинные пальцы внутри, хочется пальцы до самой глотки во рту, хочется их в волосах, стискивающими в кулаках до боли. Но руки у него всего лишь две, а жаль, настолько совершенных, настолько неповторимо ахуенных рук хочется как минимум четыре, а еще лучше шесть.
— Продолжай, — приказом, опаляя темным шальным взглядом. Трется головкой об мою дырку. С силой трется, дрочит себе и стонет, глядя в мои глаза.
Невыносимо прекрасный. Я не видел ничего более совершенного, чем Макс предельно возбужденный, с горящим взглядом и влажно-блестящим подбородком, растрепанного, с падающей на глаза длинной челкой и ждущего моих слов с приоткрывшимися алыми, пухлыми, самыми вкусными губами.
— Хочу, чтобы он трахал тебя, пока ты прижимаешь свой член и яйца рукой, приподнимаешь, чтобы мне было лучше видно, как он тебя на свой член натягивает. Хочу видеть, как тебе хорошо, хочу в рот твой вбиваться, в горячую глотку и лизать губы брата одновременно. — Крупно дрожу, мысли бродят по территории слишком запретной и эта непозволительность заводит как ненормального. Так сильно, что меня едва ли не колотит. Особенно когда чувствую, как льется по промежности смазка, а он небрежно ее размазывает, раскрывает пальцами дырку и прямиком внутрь заливает прохладный гель. Чувствую, как в меня входит, как прижимает мои ноги к груди и в этой предельно откровенной позе вставляет чуть резко, каплю больно и сразу же набирает темп.
Трясет. Трясет невыносимо, глаза закатываются, особенно когда снова чувствую его руку на шее и так громко начинаю стонать, что сука еще чуть-чуть и имя своё к херам забуду.
— Говори, — рычит и сильнее ударяет бедрами. А мне кажется, что он меня прошивает насквозь, вспышка легкой боли, сильная хватка на горле и ритмичные толчки в мое тело, доводят до безумия. Я себя теряю в этом концентрированном кайфе, от восторга расплавляясь до совершенно жидкого состояния. — Говори, сука, говори, — сильнее и жестче, так что я начинаю съезжать с подушки, скользя к спинке кровати и упираясь в нее головой, пока он долбил меня неумолимо.
Каков пиздец. Каков пиздец ахуеннейший, я не хочу, чтобы это заканчивалось. Я хочу застрять в этом сумасшествии и кончать не прекращая, выплескиваться и заливать нас обоих спермой, хочу терять от удовольствия сознание. Хочу-хочу-хочу. Блять хочу. Еще, еще и еще. Сильнее. Безумнее. Жарче. Плевать, что пот струится по вискам, что волосы липнут к шее, что горю, словно меня в кипятке проваривает до самых костей.
— Хочу вас обоих внутри. Чувствовать, как третесь в моей заднице членами. Хочу, чтобы ты стонал в мой рот и закатывал глаза от удовольствия. Хочу лизаться втроем, сплетаться языками, чтобы лица были мокрые от слюны, стонать вот так губы в губы. — Мне нужна самая малость. Совсем чуть-чуть. Я терплю изо всех сил, отсрочивая оргазм, ловлю приходы насухую, и вибрирую всем телом в крупной дрожи, вскрикивая от каждого удара его бедер, от каждого глубокого проникновения. — Хочу тебя натянуть на два члена одновременно. Хочу лизать твой член вместе с братом, чтобы языки скользили, ласкались, а ты кончал, и мы твою сперму слизывали и целовались.
Макс так редко срывается раньше меня, так редко отпускает себя, так редко не в силах контролировать свое тело, что я распахиваю глаза и жадно впитываю его образ, глядя как кончает в несколько сильных толчков. Это так красиво… То как вытрахивает из себя до капли оргазм у меня в заднице, как запрокинув голову, стонет громко и откровенно, сладко, безумно сладко и неповторимо. Как член его пульсирует внутри, как становится горячо и очень мокро, как сперма его начинает из меня выдавливаться, стекать по припухшим краям дырки. Это так красиво, как он гладит отечный сфинктер, как вставляет в меня еще и пальцы. И после размазывает по моему животу выплеснувшиеся мутные капли, пока я неадекватным месивом постанываю с каждым выдохом.
Гладит мокрой рукой мою шею, мягко, нежно. Гладит мои губы, склоняется и целует. Лижет мой язык, когда высовываю его. Сосет его, нависает сверху, а я затекшие ноги ему на поясницу закидываю и крепко обнимаю. Нос заложен нахуй. Целиком. Горло першит безумнейшим образом, хочется кашлять и высморкаться, но глаза открыть нет сил. Нет сил даже шевелить пальцами, я просто обнимаю его за шею и вяло подставляюсь под ласки, плавая в посторгазменной неге, расслабленный, разморенный, затраханный.
— В душ пойдешь или обтереть тебя и принести горячего попить? Что болит? — Спрашивает, зачесывая мне волосы к затылку, убирая налипнувшие пряди.
— Все болит, но мне так хорошо… — бормочу и прокашливаюсь, слышу, что голос стал более гнусавым. — Между прочим потеть полезно, быстрее с потом выйдет всякая гадость.
— Ты сам — та еще гадость, вместо того чтобы спать, довел до бешеной ебли. Доволен? — Скатывается с меня, а я вытягиваю ноги, чувствуя, как растягиваются мышцы. Блаженство.
— Очень доволен, а можно вот так почаще? — Натягиваю на себя одеяло до самого носа, не открывая глаз.
— Почаще трахать тебя как суку и душить? — Хмыкает, подается ближе, трется носом об мой нос, вынуждая глаза открыть. — Как ты себя чувствуешь? Только честно.
— Не чувствую себя вообще, хочу пить и не моргать. И тебя хочу.
— Что, еще? — Фыркает с ухмылкой. — О, да прекрати, ты еле живой, куда тебе еще? Не встанешь же утром, а на работу ехать придется. Температуры нет, простуда простудой, а дела не ждут. Давай, душа моя, быстро в душ, потом таблетку, потом огромную кружку максимально горячего пойла, под одеяло и спать.
— Голосую против душа, — бормочу и стону протестующе, когда отбирает одеяло и подтаскивает к краю кровати, подхватывая меня на руки. Естественно я оказываюсь в душевой кабине. Естественно самому мыться сил нет и он все делает сам. Естественно, я бесстыже на нем вишу, подставляюсь и стону в его губы, когда внутри меня скользят пальцы, что вымывают сперму и смазку. Мягко, неспешно, ритмично. Чувствует, что я завожусь, телу глубоко насрать на простуду и все остальное, тело реагирует, тело влипает в стеклянную створку, когда Макс опускается передо мной на колени и доводит меня ртом и пальцами. Слизывая до капли с члена. Слизывая до капли с моей шеи, пока вытирает мне волосы. Слизывая с моих губ тихие стоны. Шепчет о том насколько я его чувствительная, самая сладкая, самая любимая куколка. И эти контрасты с невозможно ахуенной жесткой еблей, всегда меня вышвыривают из реальности.
Я чихаю, но улыбаюсь. Мурлычу котенком в его кожу, тянусь к нему, цепляясь за плечи и шею и отказываюсь отпускать на кухню за чем-нибудь теплым. Он буквально отвоевывает свое тело, сбегая из постели. Чтобы прийти спустя пять минут. Заставляет много пить. Надевает на мои ноги носки, погладив пальцы, поцеловав выступающую косточку лодыжки. Убирает влажную простынь, пока я сижу в кресле укутанный. А после зовет к себе в объятия, где я с комфортом располагаюсь и позволяю, наконец, сну похитить меня из реальности.
***
— Я понимаю, что вы хотели конкретную направленность открываемого отделения в корпусе. Сорок коек, несколько высокотехнологично-оборудованных операционных и возможность полного обследования по определенному онкопрофилю. Но я бы посоветовала вам, раз уж вы взялись за это, сразу же планировать расширение. Потому что злокачественные и доброкачественные опухоли легких, средостения, пищевода, желудка и грудной клетки привлекут к нам много пациентов, безусловно, много. Но еще есть очень распространенные, довольно стандартные оперативные вмешательства при опухолях прямой и ободочной кишки: правосторонняя, левосторонняя гемиколэктомии, резекция сигмовидной кишки, внутрибрюшинная резекция прямой кишки, а также обструктивные варианты этих операций и экстирпация прямой кишки. Операции по удалению метастазов колоректального рака в печени, а это резекции печени: сегментэктомии и бисегментэктомии. Еще и реконструктивно-восстановительные операции после обструктивных резекций прямой и ободочной кишки и колостомий. Популярные комбинированные операции на органах брюшной полости при распространении опухолевого процесса на соседние — с пораженной кишкой — органы с резекцией. Циторедуктивные операции, позволяющие расширить показания к последующей химиотерапии при распространенном раке. Лапароскопический и миниинвазивный доступ при хирургическом лечении по поводу опухолей кишки любых локализаций. И обязательно эндоскопические полипэктомии и подслизистые резекции опухолей кишечника. Как и не менее распространенные, чем рак легких, опухоли наружных локализаций. В том числе молочной железы, кожи и мягких тканей, и это если не брать в расчет почки. — Хейди, все это время буквально размазывает меня своим — даже спустя почти год — ярким акцентом. Постоянно перескакивает то на английский, сама того не замечая, то щелкает пальцами в попытке подобрать не немецкое слово и при этом не сбавляя темпа и двигается на безумных шпильках с моей скоростью, нагружая меня информацией до самой макушки.
Я не понимаю о чем она, черт побери. Ни какие там гемиколэктомии, ни какие миниинвазивные методы чего-то там. Я просто хочу, чтобы у Фила было место, где ему всегда, мгновенно помогут, а если потребуется не только обследуют, но и прооперируют. Я заполучил его онколога и похуй, совершенно похуй, что это не моя заслуга, а стечение обстоятельств. Удачное. Для меня. Я имею ресурсы для того, чтобы выстроить целый корпус на базе своего реабилитационного центра. Я делаю это потому что могу.
Места становится мало, и ранее озвученное Максом предложение по поводу того, что выкупленную отцом территорию в Центре я могу использовать, уже не кажется поспешным. Потому что, если не вникать в терминологию и то как Хейди душит меня незнакомыми определениями, в ее словах есть здравая мысль — мне следует задуматься о том, чтобы расширить профиль. Хотя бы по той простой причине, что, как и говорил ранее Фил, рак может вернуться и начать трахать совершенно иное место. Рецидивы в поломанном онкологией организме способны вспыхнуть неожиданно. И с каждым разом, судя по прогнозам опытных врачей, ебет все сильнее. И если его коснулась тема заболевания легких, это не значит, что в следующий раз не уебет, например, по печени или кишечнику. А я не буду к этому готов… Потому что сосредоточился на другом профиле. Блять.
— Извините, Святослав Леонидович, я излишне напориста, когда чрезмерно вдохновлена. Вы, разумеется, и без моих советов прекрасно понимаете целесообразность расширения. Как и то, что даже если вы не сделаете дополнительные корпуса или отделения, того, что есть и вскоре начнет полноценно работать, принимая пациентов, уже очень много. Это потрясающая работа.
«Святослав Леонидович» — звучит как пиздец. Пафосно, и надо бы привыкнуть, я ведь не первый год кручусь у отца в бизнесе и пытаюсь «что-то там» свое делать и как бы логично, что подчиненные мне рабочие руки или светлые умы медицины, обращаются к своему боссу крайне уважительно. Субординация, в конце концов. Надо бы привыкнуть, но будучи круглосуточно куколкой для Макса, сладкой сукой или несвятой блядью, я частенько забываю, что есть те для кого я… Святослав-пафосный принц Центра-Леонидович. На «вы», не шепотом, ибо излишнее, но самооценку поглаживает просто отлично.
Хейди напориста, очень целеустремленна, и заразительна в своем стремлении сделать все максимально идеально. Не то чтобы во мне не жил перфекционист, но месяцы работ на месте показали, что порой превосходного результата не добиться, это лишь начнет переводить ресурсы и тратить время, отсрочивая момент открытия. Иногда стоит просто отпустить ситуацию, принимая имеющиеся мелкие шероховатости, которые после затеряются на общем фоне. И неидеальность могу видеть лишь я. Как бы ни хотелось сделать все на чертову тысячу процентов из ста. Особенно понимая: во имя чего и ради кого я стараюсь.
Хейди двигается со мной вдоль коридора, в конце которого, рядом с кабинетом в кресле сидит Фил, закинув ногу на ногу, крутит пальцами бутылку с водой. За крышечку, уперев дном в колено, которое обтянуто светлыми джинсами.
Красивый. Нет, он правда настолько ослепительно-красивый, что я позволяю себе в очередной раз засмотреться, игнорируя слова идущей рядом, даже не вслушиваясь. Когда рядом Макс или брат, из мира исчезают оттенки. Словно с особыми фильтрами все внезапно размывается, делая четкими лишь тела бесконечно любимых мной людей. Мне насрать на Ганса, который рядом с ним. Насрать на тех, кто проходит мимо, я киваю на автомате, слыша приветствие и даже не смотрю на чужие лица. Фил сейчас заполняет собой все пространство, вскидывая яркие глаза, когда слышит наши с Хейди шаги и награждает легкой улыбкой, которая отзывается внутри мгновенной взаимностью.
Я безумно рад его видеть. Я так рад его видеть, что эйфория с легкостью смывает тоску, которая всегда без исключений подтачивает мое сердце как термиты, когда Макса нет рядом. Я так рад его видеть, что ограничиться рукопожатием после того, как мы не виделись несколько недель, кажется чем-то идиотским и чересчур маловесным. Я так по нему соскучился, что лишь когда ощущаю крепкую хватку на ладони, а следом не менее крепкие объятия, выдыхаю и прикрываю глаза, позволяя себе расслабиться.
Рядом с ним безумно правильно и очень приятно. Я люблю его запах, ту свежесть, что проникает, разгоняя духоту скопившуюся внутри. Он как глоток чистейшего кислорода, морского бриза и — продирающей мой все еще немного заложенный нос — мяты. И волосы его пушистые, что так знакомо щекочут, заставляют внутри задребезжать тонкие поскуливающие струны. Как и дергается капризно обида, потому что я вижу Фила до невозможности редко. Потому что мне его мало. Потому что будь моя воля, я бы забрал брата и поселил в нашем доме. Чтобы по утрам видеть не только глубокую лазурь, что растекается по жидкой ртути, разбавляет ее и мерцает любовью. Я бы хотел, чтобы рядом с нами было персональное небо, бесконечно синее, невозможно красивое и родное обоим. Но Гонсалес же… Хуй теперь возмутишься, хуй избавишься, потому что этим сделаю хуже Филу. Увы. Да и хотеть, раз на то пошло, я могу многое. Хотеть мне никто не в силах запретить, как и порыться в навязчивых мыслях. Это лишь мои насекомые, лишь в моей болезной голове.
— Привет, — не хочу разжимать рук, но тискать брата посреди коридора лишнее. Нам-то похуй. Но не место. Не время. Не стоит. — Как доехали?
— Нормально доехали, мы с пушистыми, правда сейчас все трое с Соней, — отпускает и всматривается в мое лицо, чуть прищурившись. — Я то думаю, какого хуя у тебя гнусавит голос, ты что опять простыть умудрился?
— Длинная история, — уклончиво отвечаю. Не будь поблизости Хейди, которой некоторые нюансы моей личной жизни знать просто не стоит, я бы рассказал куда подробнее: каким образом заработал и насморк, и кашель, что так быстро — как остальные симптомы — исчезать не планирует.
— Длинная? — Приподнимает бровь с тенью ухмылки, прекрасно поняв о чем я, но вряд ли поняла стоящая рядом. А мне бы прыснуть от смеха, но… Начальник же блять, не могу так себя вести при подчиненных блять, имидж блять.
— Очень, — вместо любимого нами всеми «двадцатисантиметрового». Локальная шутка лишь для своих сейчас была бы как никогда кстати. Но вместо этого я дверь в свой кабинет открываю, пропуская их всех, заходя следом.
День распланирован едва ли не поминутно. Имея возможность быть рядом в моменты обследования, я наглейшим образом игнорирую часть дел и таскаюсь с Филом, наблюдая за процессом. К обеду чувствуя, что начинаю уставать, потому что ночь была практически без сна, отпускать Макса на три дня, перед этим собой же не измучив — преступление. Провести на самолет, крепко обнять, влипая всем телом, игнорируя окружающих нас людей — необходимость. Я смотрю на то, как они с отцом взлетают. Смотрю на мигающие огни огромной железной птицы и внутри, как и всегда, тихо дрожит острое желание поскорее увидеться снова.
День распланирован. День начался слишком рано. День должен был выбесить тем, что вечером не закончится привычным образом — в руках любимого человека, с его вкусом на языке и забившимся в ноздри запахом. День удивляет, потому что я настолько расстроен был поездкой Макса, что совершенно забыл о том, что приедет Фил на очередное обследование и проведет со мной как минимум несколько суток. И как бы похуй, что скорее всего, это подсуетились они оба, чтобы не оставлять меня одного, прекрасно зная насколько остро я воспринимаю разлуку. И планы у обоих сдвинулись как раз по этой простой причине. Похуй, что я снова сам себя ставлю капризной мелкой дрянью, которая требует внимание близких. Эгоистично. Потому что могу, потому что знаю, что получу, стоит лишь похлопать печально ресницами. Потому что потакают мне. Потому что так будет всегда. Я ведь младше. Я ведь мягче. Я ведь — в чем-то — глупее.
День распланирован. Обедаем мы втроем. Ганс ковыряется в телефоне со скучающим видом, не влезая в наш с Филом диалог, просто находясь рядом, а после и вовсе уезжает к сестре, которая не меньше меня скучает без родного человека.
— Поехали со мной на объект, — предлагаю брату. Смотрю, как он потягивает свой фруктовый смузи, задумчиво рассматривая вид за окном.
— Мы в этом ресторане были когда-то очень давно. За этим же столом. Не знаю, вспомнил ли Эрик, я вот сразу же словил себя на мысли, что все слишком знакомое и как-то нахлынуло, — крутит высокий стакан в руке, переводит на меня свои внимательные глаза. — Я ревновал его к официантке. Бесился, что он привез меня как принцессу на ужин и ебет мозги. Мне было мало. Мне было не так. Недостаточно. Хуево. И физически, и морально. А теперь внутри так тихо… И место то же, а ощущения совершенно другие. Сравнивая то свое состояние, с удовлетворением, что внутри плотно поселилось, у меня возникает чувство, что я успел прожить короткую, но очень насыщенную жизнь за слишком короткий промежуток времени. — Не это я ожидал услышать на свое предложение, но перебивать не хочу. Заставлять сменить тему тоже. Мы на самом деле много и часто разговариваем о многом. В том числе о том, как все успело измениться. Как изменились мы сами. Обсуждаем всякое, планируем поездки, просто банальный шоппинг или поход в кино. Сближаемся все сильнее, сплетаясь все крепче, позволяя нашей связи наливаться все ярче. Я учусь ценить его за малейшую мелочь, учусь не пренебрегать совместно проведенным временем. Учусь воспринимать родственно родным, а не просто неожиданным членом семьи. И как бы не старался вбивать себе мысль о том, что он единоутробный брат, все равно не могу до конца принять как факт то, что он стоит в графе чего-то запретного, когда дело касается определенных вещей. Мы прожили раздельно двадцать пять лет. Мы не знали друг о друге. Мы познакомились и восприняли друг друга соперниками. У него долгая история с Максом. Столько всего переплетено, столько всего усложнено, столько всего отягощено… Господи. Если начать рассказывать все целиком кому-то незнакомому со стороны, у человека просто сломается мозг, он нахуй через ухо тонкой струйкой — разжижившись — вытечет. Иного исхода попросту не может быть. Потому что все слишком запутано и ебнуто. Ебнутые видимо и мы. Каждый по-разному. Но факт неизменен: до общепринятых норм нам настолько далеко, что лучше не думать и не замахиваться.
— Тебе хорошо с ним? Или тебе с ним комфортно? Иногда вы выглядите уставшими, иногда очень счастливыми, иногда сильно задумчивыми. У нас с Максом все скачкообразно, но, наверное, как никогда стабильно. Я знаю чего хочу, он знает, что я лишнего себе не позволю. Я знаю, что без него не существует ни кислорода, ни как таковой жизни, он смотрит на меня как на личную необъятную вселенную. Я провоцирую — он реагирует. Наш быт превратился в затяжную игру. Я не хочу другого. Наслаждаться рядом с ним настолько естественно, настолько просто. Любить его — так же логично для моего организма — как дышать. Мои чувства как вложенные в тело при рождении рефлексы. Приобретенный навык. Я не понимаю больше как без него можно быть. И это не становится слабее, он поглощает собой все, замещает. О чем бы я ни думал в отношении бизнеса, будущего, планов, желаний, многого… он везде. В каждой мысли. Все или ради, или во имя, или для него. И боже мне хочется, чтобы это продлилось вечность. Понимаешь? Вечность с ним — звучит настолько хорошо и так отзывается одобрением, что хочется улыбаться, словно я целиком обезумел и слать нахуй весь сука мир. Он мой. Это важнее любой сраной истины.
— У тебя горят глаза, — хмыкает, склонив набок голову. — Когда ты говоришь о Максе, ты настолько ослепляешь этим стихийным, неподконтрольным чувством, которое вы умудрились разделить, что я задумываюсь: вам сочувствовать или завидовать. Хотя завидовать тут точно нечему. Вы срослись. В одно огромное двуглавое чудовище. У тебя даже мимика стала на него похожей. Выражения, слова, которые используешь, повадки. В нем тоже проглядывается несвойственная ему мягкость, жажда, которой он пропитан насквозь. Вы пугаете. Вы же завораживаете. Ну вас нахуй обоих, — выдыхает и отпивает пару глотков. — Блять этот ресторан как экскурс в прошлое, серьезно. Я таким придурком с Эриком был, ты даже не представляешь, — фыркает, вызывая улыбку. — Я его не заслуживаю, в идеальном утопичном мире, такие как он, должны доставаться кому-то настолько неиспорченному и чистому, чтобы оттенять все благородные, положительные, удивительные черты, что сумели сплестись с тьмой в глубине его личности. Я пробуждаю в нем совершенно иное. Провоцирую, как истинная сука, заставляю срываться, чтобы становился жестким животным и клеймил. Мне нравится его сущность. Но, по правде говоря, я делаю его другим, я же его толкаю к краю, подальше от света, на котором он мог бы быть с какой-нибудь светлой девочкой. Что родила бы ему сына и еще две дочери, а может и все три. Огромный богатый дом, окруженный хорошим плодородным садом, ухоженные добрые животные, качели, которые он бы сделал своими золотыми руками. Запах свежей выпечки, сваренного кофе и фруктов с ягодами. А по ночам в этом доме звучали бы приглушенные сладкие стоны, тихий скрип деревянного каркаса огромной кровати, где Эрик бы трахал так, как только лишь он умеет, свою малышку, которая растекалась бы от кайфа под сильным телом, принимала внутрь и смотрела с нежностью на лучшего в мире из мужчин. Я лишаю его радости отцовства, потому что никогда не смогу смириться с кем-то в его жизни, кто может стать на один уровень со мной, а то и выше. Я хочу его себе целиком, на сотню ебучих процентов и ни одной десятой меньше. Никому. Никак. Никогда. Не согласен его отдавать. Но если верить всем до единого канонам, то настоящая любовь не про настолько ненормальное собственничество, настоящая любовь в том, чтобы дать все что угодно, и даже больше любимым. А я лишаю. И это тот самый червячок, что всегда будет меня точить.
Неожиданно. Ожидаемо. Наше отношение к детям слишком разнится, чтобы я смог понять о чем он говорит. Для меня мелкие Макса — просто мелкие Макса, которые ему нужны. Мне нет. Мешают ли? Не особо. Раздражают ли? Все равно, если честно. Я вижу насколько он поглощен мной и этого более чем достаточно, чтобы попросту игнорировать все остальное. Ну хочется ему быть отцом — пусть будет. Я вот не особо хочу, рожденные Винсент и Вика для галочки, скорее отдаются внутри удовлетворением и правильностью. Ибо род я продолжил — я молодец. Сын и дочь как еще одно достижение или что-то вроде. Приятно. Ничего не имею против. В восторгах биться и прилипать к ним не хочу. И не буду. Возможно, когда они станут старше, когда в их глазах будет в разы больше осмысленности и понимания происходящего, когда появятся какие-то схожие интересы, мы и сблизимся. Пока что они вызывают лишь умиление. И немного ответственности. Чувствами к ним я не горю. Макс к своим мелким горит особой любовью. И даже за это я его еще сильнее люблю. Я люблю его за все блять в этом ебаном мире. Потому что он самый идеальный из всех для меня. Точка.
— Вы обсуждали это? В плане, мне очевидно, что Ганс выбрал тебя и прекрасно понимал на что идет.
— Детей? Не обсуждали. Он часть картеля, он часть нашего мира, он везде — он нигде. Таких не сказать, что любят. Мы в системе, всегда будет опасность, всегда будет что-то, что угрожает размеренности и спокойствию. Дети — роскошь. А еще детям нужна мать. Я вот вырос без нее, по сути. И это разъебало меня как личность. И я никому — никому! — этого не пожелаю, будучи в собственном уме. Это если перечеркнуть как факт то, что я не способен по своей природе делиться любимым человеком. Не умею. Не хочу учиться. Так что этот разговор был бы обреченным с самого начала. Меня бы расстроила тоска, что я мог бы уловить на дне его ореховых глаз. Его бы расстроило то, что я мечтал бы о ребенке, но этому не суждено произойти. Ибо попытка была — попытка провалилась. Забыли. Наш выбор сделан, за него мы теперь в ответе друг перед другом. И все — как показывает практика — в жизни невозможно получить. Поэтому хватать звезды с неба я не хочу, хочу расслабиться и жить в спокойствии и комфорте с тем, кого люблю.
— Очень любишь? — Подпираю рукой подбородок. Мечтая стать когда-нибудь настолько же мудрым как он, при этом не познавая такое количество пережитой боли. Его умение подбирать правильные слова, облекать в них мысли, доступно, и главное понятно объяснять отчасти незнакомое мне — удивляет. Я восхищен им до глубины души и безумно рад тому, что мы есть друг у друга. Я восхищен и восхищение это продолжает расти, боюсь никогда не перестанет. Он идеальный пример для меня. Он тот, кому хочется не подражать как глупая копирка, ему хочется соответствовать, его не хочется разочаровывать.
— Безумно, — улыбается мягко и очень красиво. Смотрит на меня открыто, позволяет себя рассматривать, прекрасно считывает до капли мои эмоции. А я блядски сильно это ценю.
— Поехали со мной на объект, пожалуйста.
Я знаю, что он хотел поехать к Гансу до вечера. Возможно, у них были планы с Софой или что-то еще. Но я не хочу его отпускать, мне хочется, чтобы он прошелся со мной по коридорам отделения, которое я делаю ради и для него. Я хочу увидеть: нравится ли ему, спросить совета. Нуждаюсь в близости. Очень сильно. В единении. Мне необходимо понять: не сбился ли я с вектора и действительно ли начал чувствовать его той самой пресловутой эмпатической связью. Или все же в чем-то ошибся… Не рассмотрел, не угадал, проебался. Пусть и стараюсь очень сильно. Горю этой идеей.
— Почему именно сегодня? — Не говорит «да», не говорит «нет». Уже что-то.
— Ты ведь знаешь чем я занят, все знают. Но я хочу сделать все правильно, идеально. Для тебя. А значит твое мнение наиважнейшее.
— После Макса, — хмыкает, чуть дернув бровью, но видно, что беззлобно.
— В данном вопросе наравне с ним, — так будет более честно.
Мы на объект все-таки едем. В виду того, что Ганс не с нами, приходится подождать водителя. Заходить на территорию уже возведенного здания, но в процессе отделки и очень активных ремонтных работ, довольно волнительно. Три этажа. Приемная, смотровые, комнаты отдыха, в них же онкобольные смогут проходить химиотерапию или время сразу после, чтобы прийти в относительный порядок, ведь лечение сложное, по организму бьет неумолимо, переносят многие отвратительно. На втором этаже непосредственно операционные, кабинеты с аппаратами компьютерной томографии и еще кучей очень выебистых штук, которые я не рискую даже мысленно выговаривать, потому что лишь запутаю сам себя, не понимая до сих пор для чего часть из них. Здесь же процедурные кабинеты для забора материалов. Третий этаж для расселения пациентов. «Койки» как называет их Хейди.
И, наверное, логичнее всего обустраиваться снизу вверх. Но так вышло, что почти готов третий и частично первый этаж, со вторым пока сложности. Благо сантехника, окна, каркасы дверей, лестницы с перилами, лифты и прочее уже в рабочем состоянии.
Заходить с Филом в здание волнительно вдвойне. Он выглядит нечитаемо, смотрит по сторонам с интересом и молчит. А мне от его молчания практически дурно. Потому что с Максом я знал, что не проебусь. Он всегда ассоциировался с чем-то темным, концентрированным, кричащим. Монохромность, редкие вкрапления цвета, строгий стиль, чистейшие выебоны, дорого, роскошно, бескомпромиссно. А Фил и небо, и море. Фил и острота, и мягкость. Фил и тепло, и сковывающий лед. Фил воплощает собой слишком много всего, у меня мысли вразброс, сосредоточиться пиздец сложно. Фил — не Макс, он в отношении меня явно требовательнее, доносит что-либо резче, прямолинейнее, бережет меньше. И правильно делает.
— Мне показалось, что выполнить все в холодной цветовой гамме будет намного лучше искусственного тепла, которое всегда стремятся в больничные стены принести. Знаешь эти раздражающие желтые оттенки, персиковые, пастельные или не дай бог зеленые. Мне предложили их со старта, правда еще на повестке стоял, конечно же, розовый, сиреневый, куча названий с кофе, типа латте-мокко-хуекко, я не понимаю как часть из них выглядит, если уж честно. Ориентироваться в оттенках одежды одно, краска — как показала практика — вообще другое. — Нервничаю, поэтому начинаю пиздеть. Похрустываю суставами, теребя бедные пальцы. — Фиолетовый словно цвет болезни, не яркий, но он тут и неуместен был бы, а сирень, пюсовый и гелиотроп, глициния или лавандовый. Оно все такое вроде нежное, а вроде и отдает чем-то… не знаю, не могу объяснить. — Перевожу на него взгляд снова, встречая его глаза, которые сканируют, прошивая насквозь, а я словно на сраном экзамене — сердце в глотке. А пальцы дрожат. Блять. — И я остановился на синем. Васильковый, небесный, полуночно-синий. Матовые стены, никакого глянца. Бархатные. Выглядят ворсистыми, словно велюровые. Мне показалось, что это место должно быть уютным, потому что сюда изначально будут приходить те, кому достаточно уже и боли, и дискомфорта, и страха. — Выдал бы кто методичку, чтобы понимать, как и что в таких случаях говорить. С Максом было проще. С ним было сильно проще, с ним меня так не трясло. А под внимательным взглядом брата, у меня нервная система искрит как неизолированный провод, по которому пустили слишком много напряжения. Что же так сложно-то, а?.. — Скажи что-нибудь, пожалуйста. — Мы стоим на первом этаже, у которого сделана часть комнат. Стены, потолки, окна, двери, пол. — Тебе не нравится?
— Это выглядит хорошо, — пространно отвечает. — И мне приятно, что ты это делаешь ради меня, но если быть до конца откровенным, я бы не хотел здесь появляться никогда. Вообще. Радости находиться в онкологическом отделении — ноль. Радоваться нужно, когда в подобном нет нужды. И это не потому, что ты проделал плохо работу. А потому что болезнь пугающе опасная. Но я ценю то, что ты делаешь для меня. И Хейди. В том числе.
— Плевать на нее, — выдыхаю с легкой дрожью. Понимаю, о чем он говорит, думал уже об этом. И да, лучше ему никогда не появляться здесь, но я предусмотрительно буду иметь место, которое может оказаться полезным. — Она просто очень удобно подвернулась и сподвигла меня на это решение. Зачем тебе Берлин или какое-либо еще место, если врач которому ты доверяешь, будет в месте, которое построено под все нужды? Ты всегда будешь держать руку на пульсе, а мы будем за твое здоровье чуть более спокойны.
— Не нервничай ты так, — проводит мне вдоль позвоночника с усилием, заставляя еще больше выпрямиться. — Сжался как пружина, смотришь так, как будто с минуты на минуту я тебя начну или стегать, или гладить по голове как послушного песика. Иди сюда, — притягивает и обнимает, а я в его руках начинаю медленно успокаиваться, прикрыв глаза и размеренно дыша, под него подстраиваясь. — Ты хорошо постарался. Видно, что набираешься опыта и становишься в идеях смелее. Это здорово. Но я буду очень рад, когда в таких жестах отпадет необходимость, потому что подобные места, насколько бы ни были красивы или уютны, всегда будут напоминать мне о том аде, что пришлось пережить. Когда истончалась вера, жизнь утекала, все заполняло ожидание конца и сожаление, что по-другому не получилось. Я безумно рад быть сейчас с тобой здесь, стоять на своих ногах, с надеждой, что войду в длительную ремиссию и в идеале больше никогда не соприкоснусь с хирургическим скальпелем, а слово «химия» не будет заставлять морщиться и вздрагивать.
— Я просто хочу быть готовым ко всему. Быть полезным. И показать как сильно тебя люблю. Очень сильно. Я ничем не мог тебе помочь в Берлине, меня там практически не было и это давит. Я ощущаю вину, потому что участвовал недостаточно много и мой вклад мизерный в сравнении с тем, что сделали Макс и Ганс, даже мой отец. Поэтому сейчас, я приложу максимум усилий, чтобы возвести место, куда ты сможешь прийти, обследоваться, и убедиться, что в твоей жизни впереди будут лишь светлые полосы… Небесно-голубые как чертово небо. Или же синие, как твои глаза. Прости.
— За что, Господи? — Непонимающе спрашивает, хмурится, а я тянусь к нему и пальцем глажу между бровей, чувствую какая ледяная кожа у моих рук и какой теплый он на контрасте.
— Прости, что недостаточно для тебя сделал. Что не говорил так часто и много, как хотел, что люблю и ценю тебя. А еще безумно рад тому, что у тебя получилось и болезнь побороть, и обрести личное счастье. Я, правда, от чистого сердца и всем своим существом за тебя рад.
— «Глупый пизденыш» сказал бы Макс и я бы с ним целиком согласился, — покачивает головой, но расплывается в улыбке. — Ты делаешь гораздо больше, чем можешь себе представить. И мы тобой очень гордимся и уважаем. Не преуменьшай то, что делаешь. Не обесценивай свои старания и заботу, проявления любви и привязанности. Тот Свят, который не мог нормально выполнить задание на базе, который морщился от пыли, совершал тупые поступки и по неопытности влезал в дерьмо, давно исчез. Ты был мальчишкой, плевать, что стукнуло больше двадцати. Сейчас ты мужчина. А в определенных вещах мы будем продолжать всю чертову жизнь расти. Так что выше нос, Свят, и только вперед. Твой путь лишь начинается, а мы будем рядом, чтобы поддержать, помочь и порадоваться за твои успехи. Ладно?
— Ладно, — киваю послушно. Вижу, как закатывает глаза, но не подъебывает, а ведь мог бы. Приобнимает за плечи и тащит меня из здания, а я с удивлением отмечаю, что успел пройти не один час. Оказывается, пока мы бродили по постройке, разговаривали, обсуждали, рассматривали, докапало до четырех. В компании брата время начало нестись невыносимо быстро и мне даже жаль, что приходится его отпустить, договорившись, что он приедет позже, потому что у меня к пяти встреча, а у них с Эриком были какие-то там планы.
И радует то, что я не останусь один, пока Макс далеко, пусть это и необходимость, а не прихоть. Радует, что рядом будет близкий человек, который безусловно дорог. Радует, что я не бесполезен. Больше нет.
***
— Выглядишь расстроенным, ты хотел остаться с ними? — Спрашиваю у Фила, пока открываю для нас бутылку вина, достав виноград, маленькие глянцевые черешни и крупную клубнику. Естественно нарезанный сыр, куда же без родимого и ломтики разнообразного шоколада. Таки я думал к нам присоединится еще и Ганс, который — как выяснилось довольно давно — к шоколаду питает очень теплые чувства. Однако Фил остается один, проводя глазами отъезжающий ХМ.
— Нет, почему ты решил, что я расстроен? — Чуть сползает на кресле, разводя шире бедра в узких джинсах, откидывается на локтях и смотрит на меня, вздернув подбородок, а я от линии его челюсти в ауте. Головой же еще встряхивает, так что волосы стекают за спину, а он щеку на плечо себе укладывает и смотрит-смотрит-смотрит. Прошивает взглядом, от которого мурашки бегут. А я пытаюсь представить себя на его месте, но отчего-то кажется, что даже сильно стараясь такого же ошеломительного эффекта на окружающих никогда не произведу. — Им с Соней тоже нужно время только для двоих, мир не обязан быть зациклен на наших отношениях. Порой пара часов или дней порознь, пусть и отдаются внутри тоской, крайне полезны. Я не хочу, чтобы он устал от меня, ведь мы почти все время вместе. И работаем, и живем, и досуг проводим.
— У вас все хорошо? — Отпиваю пару глотков, смакую терпкость на языке, что затапливает рецепторы и не понимаю о чем он толкует. В смысле нужно время для кого-то еще или для чего-то там личного? Не существует ни единой границы в наших отношениях с Максом. Мы вместе можем и работать, и жить, и проводить досуг. Нам в большей степени никто и не нужен, поэтому мысль о том, чтобы сбежать на необитаемый остров и там же остаться, внутри отдается не страхом — что мы заебем друг друга до отвращения — а острым согласием, потому что не будет ничего, что способно отвлечь. Отвлечение нам не нужно обоим. Пара часов раздельно терпимы. Несколько дней — пытка. Я не устану от него. Никогда. Надеюсь, что от меня он не устанет тоже.
— Да, конечно, — сразу же отвечает и у меня нет причин не верить ему. — Чуть меньше эмоциональных качелей в сравнении с тем периодом, когда мы еще не были женаты. Вероятно, мне необходимо было убедиться, что он и вправду выбрал меня, а ему принять как факт, что мои чувства не благодарность или привязанность. Нам обоим это было нужно, нас обоих это стабилизировало. Сейчас наши отношения на пике. Возможно все самое лучшее впереди, хотя то, что сейчас, уже мне кажется лучшим. Если ты хочешь спросить: счастлив ли я? Я без сомнений отвечу: целиком и полностью. Как никогда в своей чертовой жизни.
— Это круто, — искренне отвечаю. Подхожу к нему и соприкасаюсь пузатым боком бокала с его. Под звон стекла отпиваю. Никто не произносил тост, но смочить губы в честь прозвучавшего хочется. А еще хочется сделать ему подарок раньше положенного срока, просто потому что хрен его знает будет ли им удобно потом забирать его. — Ты будешь возмущаться, если я сейчас вручу тебе кое-что, а не девятнадцатого числа? Мне очень-очень хочется похвастаться и порадовать тебя. Ждать уже нет никаких сил, пусть Макс и убеждал меня подумать дважды, вдруг вам такое не подходит, но…
— Интригуешь… — прищуривается, всматривается в мои глаза, вероятно пытаясь прочесть в них о чем же я толкую. — Что там такого страшного, что Макс убеждал подумать. С учетом какие он сам подарки иногда делает.
— Считаю, что он способен сделать самый безумный, но самый запоминающийся подарок из всех. Его дарственная на тело или лисы для тебя, что-то на грани абсолютных шедевров.
— Сложно поспорить, — кивает в согласии. — Пуля и Кокс… моя благодарность за них бесконечна. Пусть сразу это и испугало, потому что животные это ответственность. Огромная. А еще они требуют времени, ласки, затрат. Но… Они были настолько своевременны и во многом помогли, что я вряд ли сумею выразить все чувства по этому поводу. Ну а то, что он дарит тебе, достойно отдельного разговора. Это всегда совершенно сумасшедшие вещи. И в плане цены, и в плане подхода и всего остального. Найти остров с мерцающей водой, подарить документ на право собственности своим телом, эти безумные драгоценности… Чудовищно, — передергивает плечами.
— Чудовищно? — Спрашиваю с улыбкой.
— Чудовищно прекрасно, Свят, исключительно в положительном смысле этого слова.
— Я хочу тебе показать подарок, ты готов принять его раньше времени и выслушать историю его создания? Скажи «да». Пожалуйста. Я так сильно старался, что буквально умру, если тебе не понравится. И нет, это не ключи от здания онкохирургического отделения. Я понял, что мой шаг ценен, но в глобальном смысле это место скорее навевает безысходность и тоску. Там не может быть радости.
— Смотри шире, ты поможешь не только мне. Как и вышло с реабилитационным центром. Ты начал с идеи, которая должна была помочь тебе понять любимого человека. Ты общался с теми, у кого схожая проблема. Ты выучил язык жестов. Ты консультировался со специалистами и ты готов даже к самым хуевым исходам. В плане, если у Макса и вправду откажет и второе ухо и он станет полностью глухим, вы сможете без особых проблем жить дальше.
— Ему страшно, а мне за него больно. Я пытаюсь показать ему, что в тишине между нами мы не потеряемся. Потому что чувствуем друг друга на особом уровне. Порой на выходных он может сам того не замечая весь день пробыть без наушника, на автомате отвечая мне жестами. Если не пытаться ему об этом говорить, он адаптируется быстрее и меньше обращает внимание на собственные ограничения. Я недавно с Кианом разговаривал по этому поводу, он советовал тренироваться нам исключительно без помощи слухового аппарата. И я, если честно, был в шоке, когда понял, что без слуха… что кажется начал Макса лишь отвлекать, он реагирует и спаррингует намного лучше, чем с наушником. У него появились рефлексы, словно перестроились инстинкты. Это удивительно. Просто восхитительно.
— Да ты по уши, братец, — хмыкает, пряча улыбку за бокалом.
— Правда? Ты узнал мой страшный секрет, я безумно люблю собственного мужа, вот это новости. Ахуеть, — фыркаю и мы вместе начинаем смеяться. — Слушай, ну скажи ты уже мне или «да», или «нет», чтобы я понимал, мне тащить тебя на второй этаж и показывать, а перед этим рассказывать долгую историю о том, как я это делал. Или прикусить язык и терпеть до назначенного часа. У меня уже блять зудит, я так хочу показать это тебе.
— Заранее поздравлять с днем рождения нельзя. Существует поверье, что если поздравить раньше, то человек может умереть, — вкрадчиво проговаривает каждое слово и тон же еще гнетущий-гнетущий.
— Так там же не идет речь о подарках, верно? Поздравлять не буду. Поздравлю потом. Подарю сейчас.
— Не идет… — потягивается гибкой кошкой, встает и стаскивает с себя тонкий пуловер, оставаясь в низко сидящих джинсах. Босой и растрепанный. — Веди, неугомонное существо, а то не уснешь и всю ночь будешь метаться по дому как обезумевший дух.
— А я могу.
— Да я верю-верю, — фыркает и поднимается за мной следом, мстительно подталкивая в спину и похлопывая мне по заднице. А я двигаюсь к гардеробной, что по размерам с небольшую комнату, где стоит накрытый черным атласом подарок, ждущий своего часа. Я делал его долго. Очень долго. Но… — И что там? — Спрашивает одновременно с тем, как я усаживаюсь верхом на накрытый предмет.
— Там стол. Необычный стол. И честно говоря, не сломай мы наш журнальный столик на первом этаже около полугода назад, я бы и не стал ничего такого делать, ибо это было очень запарно, сложно и долго, намного проще было бы заставить Макса нарисовать эскиз и сделать на заказ. Но своими руками ведь совершенно по-иному ощущается подарок, да?
— Конечно, заказать может каждый. Заказать много ума не нужно. И что там за увлекательная история была?
— Ты же помнишь наш столик? Толстое обожженное стекло, темное и прозрачное. Красивый стальной ободок, матовый и гладкий. Резные ножки, красное дерево, кованные снизу, плюс каркас медный. И покрытый матовой черной краской. Он был очень хорош, но не предназначен для того чтобы на нем кого-то трахали.
— Блядский боже, почему я не сомневался в том, что если что-то в этом доме ломается, то лишь по одной единственной причине? А сместиться с дорогой мебели и поебаться на более предназначенном месте было никак?
— Мне хотелось снять это на видео, сквозь стекло… телефон лежал под столом, пока я лицом в столешницу пускал слюни от кайфа.
— Но не выдержал?
— Макс был слишком резок, двигался размашисто, ножка надломилась, потому что — как оказалось — уже был треснут каркас.
— Медный.
— Медный, — даже не пытаюсь скрыть и то, что меня возбудили воспоминания, и то, что это звучит действительно комично. — Но это ведь был не первый раз, стол повидал многое… — Очень многое. Я влипал в него и животом и лопатками, елозил растраханной задницей, пока из нее вытекала сперма, лизал столешницу, скользя щеками по мутным каплям. Стол повидал… Стол сохранил множество воспоминаний. — На самом деле мне нравился он, это едва ли не единственный предмет в доме, который я притащил, не советуясь с Максом и влюбившись с первого взгляда, увидев в мебельном магазине. И когда сломалась ножка, мы заметили, что каркас погнут и есть трещина, кое-кто хотел сразу же его выбросить на помойку, мне пришлось сильно постараться чтобы упросить оставить бедного калеку. Не было понимания, что конкретно я хочу с ним сделать, а потом…
— А потом?
— А потом я, сидя на работе, рассматривая подборки офисной мебели, совершенно случайно на рекламном баннере увидел кое-что просто потрясающее и безумно загорелся идеей. И сразу же заказал американский белый дуб, новые инструменты, потому что у меня были лишь для куда более детальной обработки. — Встаю, чуточку нервничая и взяв конец тонкой атласной простыни — стаскиваю ее, открывая ему стол.
Овальная столешница, та самая, что была когда-то сверху красивых резных ножек. Только на этом сходства с исходником заканчиваются. Под стеклом скульптура. Белое дерево, покрыто матовой краской цвета слоновой кости. И обычно нечто подобное делают с женскими телами. Частично обнаженные или целиком голые, они изгибаются в эротичных соблазнительных позах, придерживая прозрачную столешницу руками, спиной, плечом… Хвостом, если снизу русалка. Но дарить брату стол с девушкой показалось идиотизмом. Мне захотелось изобразить его. Настолько детально, насколько получится с данным видом древесины. Запороть скульптуру не хотелось. С куда более мелкими фигурками не так много ответственности. В конце концов, если проебешься, всегда можно начать заново. Главное чтобы был материал. В данном случае, мне приходилось буквально выпиливать, а следом долго и муторно вырезать основную форму, а уже после заниматься остальным. Макс примерно раз сто предлагал все же сделанный им эскиз, который рисовал с моих слов, отнести в ближайшую мастерскую и заказать ручную работу, добавив еще и инкрустацию драгоценных камней.
Инкрустацию, по итогу, мы добавили, но все остальное от начала и до самого конца я сделал сам.
Фигура под стеклом прогнута в пояснице, полулежит на двух объемных подушках, откинув голову, чтобы открыть красивую шею, где заметен острый кадык. Резные скулы, выточенные мной с огромной любовью по многочисленным фото Фила, которые я крутил с разных сторон, выискивая его профиль на каждой. Идеальные черты, потрясающий рельеф нагого тела, мощные бедра, разведенные в стороны, согнутые в коленях ноги, скрещенные в лодыжках. Длинные красивые пальцы рук. Волна спадающих по подушкам и плечам волос. Горошины сосков, острые и привлекающие взгляд, как и детально проработанный напряженный пресс, вместе с бугрящимися венами по предплечьям, шее и в паху. На его член, частично бедра и один бок накинута вуаль. Чтобы не делать скульптуру чрезмерно откровенной, но при этом оставить ее невероятно сексуальной, изящной, красивой и соблазнительной. Очертания возбужденного члена, который прижат тканью к бедру я старался вырезать особенно сильно, как и аккуратные пальцы ног, лунки ногтей на руках и его потрясающие губы.
Инкрустировать хотелось многое. Но в итоге мы вставили сапфиры в глаза. И рядом с ключицей россыпью алмазов и изумрудов попросили изобразить красивую лилию. Макс предлагал добавить роз. Розы стали символом любви Ганса к моему брату, розы алые как кровь, яркие и броские показались мне лишними в композиции. Мне хотелось эротизма, нежности и изящества, хотелось чувственности и чего-то особенного. Хотелось показать насколько красивым я его вижу, насколько совершенным.
Надеюсь, что вышло. Я очень старался. Очень сильно старался.
— Нравится? — Тихо спрашиваю. Безумно нервничая, начав кусать изнутри губу, отщипывая мелкие кусочки плоти. Стремно облажаться. Вот перед кем-то чужим вообще похуй. Но не при Филе. Не при Максе. Пусть как раз они оба практически все в гребанном мире смогут мне простить. — Я могу исправить, если что-то не так, придется, конечно, подождать какое-то время, потому что у дерева несколько стадий обработки, а так как я делал многослойное покрытие, плюс лак, чтобы дерево было долговечным…
— Не части, — обрывает меня, подходя ближе, садится на корточки и рассматривает, проводя кончиками пальцев по фигуре. Стол не сказать, что очень массивен, сто шестьдесят три сантиметра в длину, почти девяносто высотой, без учета толстой стеклянной столешницы. Пахнет немного лаком, немного краской. Гладкий, матовый, и как мне кажется безумно уникальный. Особенный. — Ты очень талантлив, не перестаю удивляться тому насколько сильно тебя наградила природа. Создавать что-то настолько потрясающее не под силу почти никому. Мало того, что у тебя просто невероятный глазомер и ты воистину один из самых превосходных мастеров, которые способны почти без осечек обеими руками настолько точно метать клинки и стрелять, что я за много лет упорных тренировок и огромного опыта, едва дотягиваюсь до этого уровня. Так ты еще и этими самыми меткими, точными, умелыми руками творишь настоящую магию. Это волшебно, Свят. Очень красиво. Восхитительно.
— Правда, нравится? — Под его взглядом ощущаю себя непривычно робким и немного растерянным. В горле бьется пульс, словно у меня в глотке застряла мелкая птичка, что теперь там трепещет, пытаясь вырваться. Его похвала очень ценна. Его похвала очень важна. Его похвала почти настолько же весома, как оценка Макса. Они двое способны на меня влиять как никто другой. Лишь они. Остальные просто мелочь в сравнении. Остальные пустое ничто. Даже Алекс, который заводит меня, который меня привлекает и очень мне нравится, возбуждая… пробуждая кучу желаний, заставляя откровенно скучать, когда долго не появляется рядом, но не имеет в моих глазах настолько внушительного авторитета. Он красив, сексуален, мне очень круто, когда он с нами в постели, его член хорошего размера, его аура ощущается горячей, сладковатой и пряной, он терпкий, знойный, ахуенный, черт возьми. Но в нем нет этой особой власти над моим сознанием. Пусть и способен воздействовать на тело. Он привлекает меня на глубоко физическом уровне. При этом немного вызывая приятные, не мешающие мне совершенно чувства.
Но Макс и Фил имеют настолько огромный вес, вдохновляют и гипнотизируют меня взглядом и присутствием, стирая всех остальных вокруг и обесценивая, что впору бы пугаться. Только не пугает нихуя. Восторгает, заставляет захлебываться эйфорией и чертовым кайфом.
— Правда, это искусство. В чистом виде. Поразительно талантливо. И я нихуя не понимаю, почему ты не присосался к Людмиле, чтобы в ее здании детской школы творчества, сделать собственный класс по резьбе по дереву. Ты можешь спокойно продвигать это внутри Центра. И если брать шире, то вообще делать свои уникальные работы, а после организовать выставку. Я уверен, что многих восхитили бы твои работы.
— Зачем мне это? — Спрашиваю удивленно. Я никогда не задумывался о том, чтобы заниматься более серьезно выбранным когда-то давно хобби. — Я получаю удовольствие, делая что-то для вас, что-то уникальное и своими руками. Это как-то интимно?.. Не для всех. Для всех оно обесценится, как мне кажется. Для всех оно потеряет тот самый особый вес. А так я могу сделать приятно тебе, Максу…
— Тебе ведь нравится это, почему нет?
— Но не настолько, чтобы посвящать этому много времени, тем более ввязываясь в тему со школой искусств. Я и дети — даже не близко. Меня к своим-то тянет крайне слабо, что говорить о чужих? Не хочу, чтобы хобби превратилось в обузу. Меня скорее отвернет от резьбы как таковой, чем пробудит острое желание заниматься этим всерьез, — честно признаюсь, не видя смысла увиливать. Мне нравится держать в руке инструменты, нравится острое лезвие, которым я вырезаю детали, нравится запах краски, шершавость дерева, сам процесс, который сродни медитации. Нравится, когда Макс рядом и наблюдает, то как тепло смотрит, увлеченно, словно это в разы интереснее фильма, который идет на фоне. Нравится восхищение и нежность, в которых купает, как хвалит, целует мои пальцы, видя мозоли. Заклеивает мелкие ранки, прижимает к себе со спины, подхватывая под бедра, и снимая со стула, утаскивает отдыхать, когда засиживаюсь. Мне нравится его внимание, забота, трепет, которым пропитаны жесты. И я не хочу, чтобы такие интимные вещи, настолько уникальные и особенные… стали чем-то обыденным. Я обыденность ненавижу.
Тему развивать дальше никто не пытается. Стол Фил хочет забрать через пару дней, когда они собственно отчалят обратно на базу с Гансом, чтобы приехать уже ко дню рождения, стопроцентно не раньше. Бутылка вина заканчивается очень быстро, вторая улетает следом словно компот, внутри становится теплее, даже жарче. Бормочущий по плазме сериал о каких-то ублюдках из ФБР, которые творят чернуху похлеще тех, кого в принципе обязаны как раз отлавливать и наказывать, интересен мне в разы меньше, чем телефон брата, в котором слишком дохрена всего и он спокойно отдает мне его в руки, позволив развалиться на нем.
Хорошо… Уютно. Комфортно. Макса бы рядом и было бы идеально на всю гребанную тысячу гребанных процентов. Макса бы… который обещал позвонить в скором времени, скинув мне сообщение о том, что они задержались на встрече с отцом, связи пока что нет, но скоро он все расскажет и переживать не о чем.
Надеюсь.
Макса бы… Когда алкоголь начинает гулять в крови, в особенности после разговора о столе, столешница которого впитала так много нас, тело жаждет ощутить прикосновение. Тело начинает томиться в ломке. И отвлечься безусловно можно попробовать, проблема лишь в том, что мысли утекают совершенно не в то русло.
В русло запретное.
— Ты бы смог быть с нами? — Лишний вопрос. Будь Макс рядом, он бы зажал мне рукой блядские губы, закрыл чертов рот, запретил говорить, как когда-то давно уже сделал, стоило мне перепить… сильно перепить и оказаться в их постели, влезая между ними, откровенно предлагая себя и обиженно вываливая кучу того, о чем после пожалел. Но… Если быть до конца честным. Не все тогда было бредом воспаленного, болезного и насквозь проспиртованного разума. Не все.
— О чем ты? — Спокойно и безумно близко звучит, я чувствую его дыхание рядом с макушкой, он прекрасно видит, что я смотрю сейчас на его фотки в телефоне, где на нем кроме кожи и лунного света нет ничего. Паутина чулок состоящих из крупной сетки абсолютно не скрывают рельеф идеального тела. С потрясающе подходящей ему татуировкой… И я сейчас на нем лежу. О чем вспоминаю сильно не к месту.
— Макс. Я. И ты… В параллельной вселенной, где не было бы Ганса в твоей жизни. — Такого раздражающего время от времени идеального до ебаного скрипа Гонсалеса, к которому я, если уж до конца откровенно, ревную безбожно. И это вне логики. Потому что например Макса я не вижу смысла ревновать. Зато Фила… Пиздец полный. И это ненормально одновременно радоваться, что брат в порядке, его любят, любит и он… они женаты, построили дом, в котором бегает троица лисов. Филу классно, Филу доставляет, Фила отбирают. Его стопроцентное внимание, поглощенность, участливость, любовь, нежность. А я сука жадный просто пиздец до него становлюсь. При этом понимая, что мешать непозволительно. Но мысли… Мыслям так похуй, мысли осмелевшие стали, мысли наглые, мысли сплошь пропитаны и ревностью, и завистью и жгучей похотью. Что словно перец жжется, но сука от этого жжения кайф запредельный. Я вспоминаю о том, что шептал Максу, пока его рука была на моей шее, вспоминаю как он ахуительно жестко, потрясающе правильно имел меня, позволяя выпускать изнутри тот концентрат горчащего желания. Невозможного. Он не осудил, он никогда даже не пробовал, выслушивая, принимая как факт, допуская, если это возможно было получить. Никаких ограничений. Сила острой вспышки абсолютного вожделения, с которым безумно сложно справиться. Его можно задавить, можно себя отвлечь, можно просто позорно молчать, понимая, что мысли-мысли-мысли тягучие, вязкие, сводящие с ума никто не узнает, если я не открою свой гребанный рот. Но я открываю. А Макс слушает и порой кажется его это не менее сильно заводит. А может так и есть?..
Но Фил — не Макс. Точка. И некоторые вещи ему лучше не слышать. Особенно от меня и без того все так запутано, что разбираться в этом просто опасно, чтобы не наткнуться на внезапно вылезшие запреты, как на шпили. Мы ни разу не обсуждали происходящее время от времени. Всем очевидно, что Макс и Фил, как и я с Гансом не будем касаться друг друга. Своего рода табу. Нечто недопустимое. Но табу никто не наложил на нас с Филом. Не наложено вето. И это развязывает мне руки, мечтая получить как можно больше. Откровенно говоря горя этими периодичными ночами так ярко, как вероятно никогда не горел с Алексом, который с оттяжкой трахал меня, находясь вместе с Максом внутри моей задницы. И я не могу сказать, что он надоел. Нет. Потерять его как друга и любовника будет обидно. Он полезен, интересен, и дает нам с Максом возможность спустить пар совершенно иначе, не позволяя многие вещи друг с другом. Он не может быть жестким со мной, кусая до крови, метить до ссадин, властно прогибать, вжимая рукой в половицу и глядя свысока, наслаждаясь этим. Он не хочет таким быть со мной, считая, что я в разы более хрупкий. Я его куколка. Нежная сладкая сука, похотливая дрянь, которую он хочет боготворить.
Боготворить Алекса ему нахуй не нужно. И это тот самый случай, когда все самое концентрированное, самое темное, самое глубинное вырывается из Макса на волю, входя и с рычанием впиваясь в подставленную для него покорно шею. Я же обожаю ощущение их сливающейся ауры, того как пируют мной, как натягивают до предела, когда кажется что еще немного и меня разорвет или на мелкие ошметки плоти, или от кайфа. Вырубит, выбьет из сознания. Навсегда. Потому что подобное выдержать пиздец сложно. Я обожаю наши игры, я очень благодарен Максу за возможность опробовать и насладиться определенного рода практиками, что он не сдерживает, не запрещает, не выстраивает вокруг нас высокий забор, не садит меня на цепь, не пользуется врученной ему властью. Он дает. Он наблюдает. Он контролирует.
Алекс это… другое. Просто другое, терпкое, острое, горько-сладкое, душное как летний зной.
А Фил… Я прекрасно помню момент, когда впервые меня коснулись его губы. В каком я тогда был шоке, стоя посреди раздевалки в спорткомплексе Мара, запятнанный его кровью, униженный долбоебами, с открывшейся мне братом истинной о том, что я натворил и насколько пострадало сердце Макса. Я помню его тихий голос и обещание этот поцелуй передать. Я помню его вкус. Помню ощущение гладких, мягких, розовых губ и пристальный взгляд в считанных сантиметрах.
Фил… Я помню, как потянулся к нему, чувствуя внутри Макса, придавленный ощущениями настолько сильно, что повело и я не сумел себя сдержать. Потянулся. Понимая, что велика вероятность, что брат отпрянет, увернется ненавязчиво, позволит коснуться щеки или челюсти, быть может шеи, но не даст себя целовать.
Но он дал. Более того его рот в стоне приоткрылся, его язык скользнул внутрь моего рта, горячий, вкусный, мокрый от слюны. Он целовал меня сам, я лишь спровоцировал это, тогда ахуев так сильно, что кончил безумно быстро, потому что не выдержал, просто не смог.
Я помню… как сползал короткими мазками языка по его телу, помню как ощутил вес его члена, как он скользнул мне в горло, плавно поведя бедрами, как задрожал под моими руками, как застонал безумно сладко, от чего я покрылся мурашками и завибрировал в ответ. Помню, как он кончал во мне, как глотал его сперму, как после взглянул в его штормовые глаза, как уловил в них что-то безумно острое, незнакомое, пронзающее меня, метящее. Я не смог понять до конца оттенки. Он разрешал мне. Он запрещал. Он позволил этому случиться снова много позже.
Я не понимаю происходящего до конца. Я не уверен, что этот разговор стоит заводить. Потому что услышать, что подобное не повторится снова — будет очень, очень и очень обидно и разочаровывающе. Я не хочу лишаться этого запретного, а оттого невероятно особенного, невероятно вкусного удовольствия, которое не смогу получить больше ни с кем. И мне блядски сильно все равно, что мы росли в одной утробе, плевать, что с разницей в шесть лет. Это не запретит мне его хотеть. И любить сотнями разных оттенков разом.
— Нет, — звучит, словно спустя сотню лет. Все также ровно. Все также спокойно. Все также никак. — Я ревнивая сука, которая не умеет делиться. Даже не будь в моей жизни Эрика, я бы не смог с вами быть. Не получилось бы. Меня бы сжирало то, что ты вопреки всему номер один в глазах Макса, а еще ты мой брат, пусть и воспринимать тебя им порой слишком сложно. Двадцать пять лет порознь сильно больше нескольких лет бок о бок. Привыкнуть, проникнуться, осознать на всю сотню процентов родство тяжело. Первое впечатление не стереть. А первым оно было: красивая детка, породистая куколка, опасный конкурент. Что отвратительно далеко от: брат, близкий человек, родственник и далее по списку.
— Но вдруг могло бы получиться? Просто представь, — тише прошу, прикрыв глаза, после того, как без внимания, его телефон в моей руке гаснет.
— Зачем?
— Представь… Не гони эту мысль. — Облизываюсь, вспоминая так много всего озвученного Максу, что на языке сейчас зудит ровно каждая мысль. Горячая, обжигающая, словно я хлебнул крутого кипятка, обваривая себе изнутри горло. А пульс учащается. — Неужели ты никогда не представлял с собой одновременно двоих? — Поворачиваюсь набок, смотрю на его профиль в десяти сантиметрах, уложив голову на его плечо. В полумраке комнаты он выглядит мифически прекрасным, неземным… и сука недосягаемым до обидного сильно.
— Представлял, — сводит вместе свои красивые брови, а я понимаю, что меня не было среди тех двоих и это дергает внутри. Я и не мог бы там быть, без провокаций в момент острого возбуждения, мы бы никогда не перешли черту. Ни к чему это было. Но попробовав… Давно ощущая, что порой смотрю на него совершенно иначе. Отмотать теперь все обратно сложно. Невозможно даже. — Иногда, в моменты, когда вы рядом, даже прекрасно зная, что Эрик не позволит, что я не позволю сам… мне хочется ощутить еще одну пару знакомых до боли рук. Хотя бы один единственный раз. Просто как вспышка. В Куршевеле, когда Эрик оставил открытой комнату, а Макс шел мимо и остановился. Под его темным взглядом все стало острее втройне. Когда он оказался так близко, что я чувствовал его запах, у меня закружилась голова. Когда показалось, что через секунду мои губы коснутся его члена, меня прострелило до самой макушки.
— Так ты представлял их двоих у себя внутри? — Я не хочу сейчас встречать его взгляд. Его не ебут мои желания. Он поворачивает голову и пронзает меня насквозь, а я понимаю, что начинаю дрожать. Потому что запретная территория, он всем своим видом приказывает мне прекратить. Какой бы ни была степень откровенности между нами, насколько бы порой он не говорил глубокие, особенные вещи, которые никто до меня никогда не слышал вообще. И вряд ли услышит. Сейчас он не хочет об этом говорить. Об этом говорить опасно.
— Прекрати это.
— Почему? — Облизываюсь, чувствую, как жар прокатывается огненным шаром в теле. — Это лишь мысли… — шепот скатывается с моих влажных губ с легкой полуулыбкой. — Знаешь о чем я говорил Максу, пока он трахал меня незадолго до отлета? — Не отвечает, но смотрит. И требовательность его глаз лишь подталкивает продолжить, как бы ни мерцало едва ли не неоном: «заткнись». Я практически слышу это приказом. Слышу… Но сука никто не запретит мне говорить и хотеть, пусть этому и никогда не случиться. — Он держал меня за горло, — беру его руку, приподнявшись, упираясь на локоть, нависая и чувствуя, как рассыпаются волосы. Беру его руку и укладываю на свою шею, заставляя сжать пальцы. Сжать сильно и хочется застонать, но я проглатываю скребущийся стон. — Сжимая так сильно и правильно, что мне казалось кислород вскоре закончится, но как же ахуенно это было… Потому что я говорил о том что вижу вас двоих рядом. В мелких деталях описывал: насколько мне было бы кайфово, если бы я видел, как двигается твой член у него внутри. Как двигается твой член во мне. Как мы оба двигаемся в тебе. Множество комбинаций, абсолютная вседозволенность, и так много наслаждения. Перечного, острого, незабываемого… Я чувствовал его руку, чувствовал его член, что с силой вбивался, слышал его громкие стоны и свои хрипы, чувствовал, что он едва ли не впервые кончил раньше меня. Это возбудило нас обоих до невозможности. Просто представить, что третьим был не Алекс. Не Мадлен. Не случайный красивый мужик. Ты. Именно ты незримо присутствовал третьим и как бы не шептал мне Макс о том, что ты и Мэдс — табу. Он запрещает, это невозможно и мне стоит забыть. Но ничто, никто не заставит меня прогнать мысли об этом. Никто не запретит мне хотеть. — Выдыхаю, чувствуя, что его пальцы сжимают мое горло крепче. А взгляд. Боже… Его взгляд — полный пиздец. — Просто представь, что твой член в идеальном трении, по густой смазке — что вытекает из моей задницы и хлюпает влажно и безумно пошло — двигается в едином ритме с Максом. Вы третесь головками у меня внутри, там где обжигающе горячо, гладко, все пульсирует и сжимает. Вы третесь стволами, рельефными, с выступающими венами, идеальными и красивыми. Третесь, пока я вами распят, распластан, раздавлен.
«Заткнись» — одними губами напротив. Розовыми, кажущимися очень гладкими и сильно сухими. Он не облизывает их, словно понимает, что этим меня — обезумевшее похотливое животное — лишь спровоцирует на дальнейшие действия.
— Просто представь, каково было бы сплетаться языками? Сразу же нам троим. Лизаться до мокрых щек, чтобы слюна стекала по подбородку, чтобы дыхание смешивалось и горчило. Чтобы было так жарко, что хотелось снять с себя кожу.
— Ты даже говоришь теперь так как он, вы сука слились в одно существо, это блять пугает, — выдыхает тихо. А голос грудной, глубокий, обволакивающий.
— Я хочу тебя, — впереди мыслей, внутри их же, пропитав вожделением каждый уголок моего хмельного от вина мозга и взбудораженного фантазией тела.
Он может удержать. Конечно, может, в нем достаточно силы, я не гора мускул, плевать на тренировки — в нем живет опыт. Он боец. Я куколка. В этом огромная разница. Он может удержать, его пальцы все еще на моем горле, но когда я подаюсь к нему, когда медленно, безумно грязно, пошло, сука вульгарно облизываю широким мазком его губы. Он их не поджимает. Он раскрывает рот навстречу мне.
Я не привык быть инициативным и ведущим, я не привык напирать, во мне слишком редко подобное настроение просыпается. Но его хочется сейчас просто сожрать, чтобы не смотрел с этим его «прекрати это, Свят» взглядом. При этом я прекрасно вижу, что он среагировал на услышанное. Не мог не. Это слишком возбуждает, это заводит до невменяемости, это слишком-слишком-слишком.
Он на вкус виноград, подбродивший, хмельной, от него мне терпко и пьяно. Его язык мягкий и горячий, взаимный и не менее жадный, чем мой. Его губы упругие, теплые-теплые, совершенно иначе ощущаются, чем губы Макса, что убивают меня своим жаром и пухлостью. Губы Алекса с ними просто блять вообще не сравнить.
Он пахнет так вкусно-вкусно, так нужно-нужно и рука его не сжимает мне шею, рука его на затылке моем лежит, пока во мне разгорается пламя. Настолько яркое, что грозится нас обоих поглотить. Не коленом между его ног, хотя мог бы. Перекидывая через него ногу, седлая бедра, притираясь, разводя их безумно широко и снова влипая в приоткрывшийся рот.
Никакой спешки, никаких укусов, никакой жести. Это жадно, но сладко. Это бесстыже, пошло, грязно и ахуительно. Это мокро, так мокро, словно слюны скопилось предельное количество. Я трусь языком об его язык, он отвечает мгновенно тем же. Я трусь сквозь слои ткани об его член, он приподнимает взаимно бедра. Идеальное в своей искаженности зеркало. Параллельная вселенная с исчезнувшими правилами. Прикосновения знакомые, но несущие в себе совершенно иное. Он не лапает меня за задницу, не притягивает ближе, не намекает на то, как хотел бы натянуть на свой член, как хотел бы меня осмелевшего вытрахать. Он не склоняет, не усугубляет, а я бы дал. Но он не возьмет. Просто не станет. Лишнее. Есть рубеж у любого баловства. Есть рубеж им лично выстроенный, но это не мешает мне разгорающимся и сошедшим с ума об него ритмично тереться.
Это не мешает мне расстегивать его джинсы, не мешает притираться член к члену и застонать как блядь в его губы, дрожа от контакта, пьянея все больше, выключая голову. Выключая блядски спазмирующий от нереальности мозг. Это не мешает мне в несколько широких мазков языка смочить свою ладонь и обхватить оба члена, чтобы приласкать головка к головке.
— Позволишь себя вылизать? — Спрашиваю, еле дыша. Грудь ходуном ходит, в груди печет и горит от недостатка кислорода, я слишком давно не чувствовал себя настолько вжаренным. Никогда и ни с кем, кроме Макса. Меня так не вело ни от Алекса, ни от наших игр на четверых. Это просто пиздец, пиздец пиздецов, и будь с нами мой любимейший из ныне живущих, кажется я бы просто скончался от перевозбуждения, перенасыщения ощущениями и эмоциями. Это слишком. Боже… Боже, как же хорошо-то, а… Как же хорошо, невыносимо.
— Свят…
— Ничего кроме, позволь, пожалуйста, — шепчу, целуя его вдоль челюсти, целуя его шею, вылизывая, чувствуя как прогибается, как становится в моей руке тверже его член. — Пусть даже всего лишь раз, — бормочу и облизываю выступающую ключицу, чувствуя под языком рельефность небольшого шрама. Спускаюсь по его груди цепочкой невесомых, мокрых поцелуев. По ребрам губами, пересчитывая оставленные на его теле следы. Они мне не нравятся. Они же напоминают насколько его прошлое было темным и насыщенным. Не таким каким было мое. Я в сравнении с ним чертов малыш.
Джинсы оказываются на полу, мои штаны там же, я между его разведенных ног утопаю лицом, облизав член от мошонки до головки, потираясь стояком об атласную простынь. Заводит, видеть его раскрытым заводит, вдыхать мускусность запаха заводит, чувствовать солоноватый привкус заводит. Улавливать дрожь, когда заглатываю сразу же целиком, когда жестко трахаю свое горло его членом. Несдержанно. Быстро. Жадно. Выпуская резко и видя, как прогибается, распахивая рот в громком стоне, цепляясь за мои волосы рукой.
Он в ощущениях потерян. Его разметало по простыни, рассыпало бисером, когда приподнимаю бедра, раскрываю ягодицы, вижу натянувшуюся дырку сплевываю и не давая себе времени на то чтобы думать, чтобы примеряться, пробовать… начинаю лизать. Лизать. Лизать и всасывать сморщенную кожу, стонать в его тело, вторить громким всхлипывающим, задыхающимся вдохам. Подчиняться его ритму, подчиняться его двигающимся бедрам, лизать и яйца, которые обсасываю, лизать и член подергивающийся. Лизать и заглатывать снова. Чувствуя, как фиксирует затылок и вгоняет мне в глотку, до текущей по подбородку слюны и прыснувших из глаз слез. А я понимаю, как сильно это ему было сейчас нужно. Понимаю, что вряд ли его сука идеальный Эрик способен так качественно сосать. Понимаю и это отдается внутри острым одобрением. Абсолютно эгоистичным.
Он трахает мой рот, я трахаю атласную простынь, трусь об нее, трусь скользким от смазки членом, скольжу и закашливаюсь, когда наконец позволяет мне вдохнуть, слыша тихие шаги, но игнорируя их, пока не прогибается рядом с нами постель, а я с сожалением как в замедленной съемке наблюдая склоняющегося Ганса над лицом Фила. Вижу, как второй рукой мой брат тянет к себе своего мужика, как начинает его целовать со старта жадно и неистово. А мне блядски жаль, что он пришел. Но в тоже время мне блядски кайфово от того, насколько Фила размазало от моих ласк, а сейчас его ощущения множатся. Я бы хотел, чтобы здесь был Макс, чтобы сейчас он пристроился сзади, чтобы двигался у меня внутри, покрывал собой, вжимал и топил в страсти. Я понимаю брата в том, как быстро он сдается, почувствовав свою погибель на вкус. Потому что все это время он мог мечтать о том, чтобы быть здесь и чувствовать не только меня, а нас двоих.
Выходит смазано. Горячо, но чуть сбавляя накал. Все еще возбуждая, но теперь, когда к нам пришел Ганс, начинает слишком остро не хватать Макса. Очень сильно. Безумно сильно. Что не мешает мне до капли проглотить сперму, что стекает по корню языка под симфонию сорванных стонов. Что не мешает мне кончить от простейшего трения о влажный скользкий атлас. Что не мешает мне слизать с его тела до капли, поднять глаза и встретить отъехавший темный взгляд, полуночный и пьяный.
И самым правильным, самым верным сейчас — просто уйти и не мешать им. Оргазм придушивает вспыхнувший голод, впуская в меня тоску. Оргазм напоминает о том, что никогда и ни с кем мне не будет так полно и ахуительно, как с Максом. Просто потому что это он. Оргазм позволяет проснуться ревности. Потому что Фил не позволит нам без Ганса быть, не даст ощутить каково это спутаться в простынях с ним и Максом. Не позволит, а мне блядски жаль. Разрастающийся с каждым днем все больше эгоизм вопит и требует. Потому что все должно быть так как хочется мне. Так как хочется мне не получится и это сильно раздражает и ощутимо бесит.
Макс бы сказал, что я его невыносимое чудовище. Макс в данную минуту был бы как никогда прав. Максу мне все до секунды произошедшего рассказать немедленно хочется, поэтому я беру свой телефон, сползаю с постели и ухожу звонка от него ждать.
***
Я рассчитывал, что, как и в прошлый раз, Макс прилетит раньше озвученного срока, но все оказывается как раз наоборот. Макса нет утром, его нет и днем, Фил и Ганс уезжают на базу, не став его дожидаться, а мне немного жаль, что совместный отдых накрывается медным тазом. А с другой стороны не последний же день живем, куда и зачем спешить? Еще не один вечер, день или ночь будут совместными. Какой смысл тогда страдать об упущенной возможности?
Я рассчитывал упиваться им, долго и вкусно целовать, когда приедет и будет ждать меня рядом с офисом, или же разбудит касаниями прохладных после улицы пальцев. Мечтал вдохнуть с его кожи, вместо того чтобы слабой безвольной псиной тыкаться лицом в его подушку. Тренируясь сегодня с утра после пробежки, словил себя на том, что как бы ни было интересно и чувственно с братом, какими бы откровенными не становились разговоры, всегда словно призрак Макс маячит в каждом вдохе. Как бы я не отвлекался, как бы не увлекался, как бы не развлекался, без него все имеет иной вкус. Начиная терять его стремительно просто пиздец, и даже понимание, что разлука временная и совершенно незначительная, сердце бунтующее не успокаивается.
Без Макса плохо — вообще не новость. Сколько бы мы ни были вместе. Как бы громко не звучали признания. Насколько бы глубоко не погружало в силу чувств и ощущений. Без Макса плохо, без его взгляда пусто, без его близости неправильно, недостаточно, неполноценно.
Я рассчитывал каждую свободную минуту в этих сутках посвятить ему. В итоге: начинает темнеть, я еду с водителем в неизвестном направлении, зная лишь, что самолет Макса с отцом приземлился не так и давно, о чем говорит сброшенная мне смс: «я в порядке, куколка, скоро увидимся, пиздец соскучился».
Я рассчитывал, хуй его знает на что я рассчитывал, на самом деле, и глядя в окно на пролетающие мимо виды, кручу в руке свой смартфон и чувствую непонятное, неуместное волнение, потому что маршрут мне незнаком, и не будь водитель доверенным лицом после тех самых событий в Лос-Анджелесе, я бы задумался, а не везут ли меня потенциальным похитителям? Может он внезапно скурвился и продался, сейчас меня вытащат из машины, приложат вонючую тряпку к лицу, заломят руки, подталкивая в спину, запихнут в микроавтобус и разговаривать будут совершенно иначе. Возможно, это дорога в один конец и вскоре во всех распиаренных печатных изданиях на первой странице будет крупным планом моя фотография, но там я буду блистать не дорогими украшениями, идеальной укладкой и пошитыми на заказ костюмами. А заблюренными снимками расчлененного тела. Бездыханного. А новость будет сенсацией с кровавым привкусом суки-смерти.
Я рассчитывал…
Глупо было даже пытаться предугадать, потому что когда передо мной открывается дверца, сразу же оказываюсь напротив Макса, который притягивает меня к себе, крепко обнимая. Теплый, пахнет так вкусно, что я от кайфа начинаю захлебываться, став одурманенным за чертову секунду. И руки его сильные, такие сука сильные, что я в них себя слабым тонким стеблем чувствую. Проникает мне под полы пальто, оплетает за талию, скользит ими к лопаткам, уткнувшись мне в волосы, дышит у уха, а сердце его так сильно бьется, что эхом отдается у меня в груди.
— Я уже успел придумать, что меня решили похитить, — тихо говорю, чувствуя, как водит носом, утопая в моих волосах. Вдыхает глубоко, грудь его расширяется и опадает. Молчит. Слишком откровенно наслаждается мной в своих руках, не спеша сжирать, просто напитываясь теплом, тактильными ощущениями и запахом.
— Только через мой труп, — твердо, мгновенно, рычаще, на контрасте с его постоянно мурлыкающим, рокочущим, тягучим голосом, когда он разговаривает со мной, это звучит почти чужеродно и вызывает обильные мурашки. В который раз за толщиной обезоруживающей чувственности и нежности я успел забыть насколько опасным хищным животным он может быть. Насколько он страшный монстр, что бродит во тьме, насколько способен пугать. Не меня. Чужаков.
— Почему мы здесь? — Спрашиваю, оплетая руками его горячую шею, прижимаясь всем телом еще сильнее, понимая, что Макс стоит в одной рубашке, в то время как на мне помимо костюма еще и пальто.
— Хочу сводить тебя на свидание, — наконец вижу его глаза. Так близко, что мне сложно сфокусироваться. Под загоревшимся фонарным столбом он выглядит завораживающе красивым. — Вкусно поесть в ресторане, гулять по улицам за руку, целовать тебя, игнорируя прохожих, купить в круглосуточном цветочном ларьке самую красивую розу, а когда вернемся домой заниматься с тобой долго, чувственно, максимально неспешно любовью. — Я готов пропустить все, кроме последнего пункта. Просто телепортироваться домой и упасть в его руки. Чтобы ни единой тряпки между нами. Чтобы ни одного лишнего сантиметра. Чтобы слова затихли, чтобы исчезли сраные буквы, чтобы в тишине комнаты было лишь сорванное дыхание и время потеряло свою ценность, потерял ценность весь мир. Я не романтик, меня не ущемит отсутствие цветов, антуража и всего остального. Мы пропустили огромный и для кого-то вероятно важный уровень наших отношений, где должны были быть долгие, напористые или не очень ухаживания, свидания, сближение, нарастающий накал. Нас друг в друга швырнуло как в пропасть. Резко, не давая шанса это переиграть, падение замедлить, хотя бы что-то обдумать и спустя время принять. Нас разметало по вселенной в разлуке, мир терял краски, исчезала насыщенность звуков. Безумие поглотило без предупреждений. Безумие отказалось после отпустить.
Я не романтик, но завороженно смотрю в его глаза напротив, сидя за круглым столиком ресторана, поднося к губам терпкое красное вино, слизывая с губ капли под внимательным взглядом Макса, чувствуя как поглаживает пальцы моей левой руки, переплетая со своими. А внутри все сука дрожит… То ли от предвкушения, то ли от нетипичности происходящего, то ли от силы чувств, которыми накрывает словно огромной волной. Подносит наши сцепленные руки к своим губам, касаясь их влажным поцелуем, прикрыв глаза, трется об костяшки, смотрит сквозь узкие щели, а я вижу, как спутаны его ресницы и что-то плещется вокруг чернильной точки зрачка. Что-то концентрированно прекрасное, вместе с надрывом, который невозможно не ощутить.
Мы безумны. Мы безумны целиком. Это сейчас ощущается как никогда ярко. Как никогда ярко каждый жест воспринимается. Бесконечно остро. И пальцы его чуткие, теплые, ласкающие. И глаза поглощающие, без слов говорящие слишком много всего одновременно. И излом чуть искривленных в полуулыбке губ, которых я не коснулся до сих пор ни разу за бесконечно долгие минуты. Я соскучился по нему зверски сильно. Тело вибрирует и требует максимальной, предельной близости кожа к коже. Тело ноет без его рук, скулит брошенной шавкой. Внутри зуд нарастает. Сильнейший. И кроет от эмоций, кроет от него так близко, но так непростительно далеко. Кроет, когда расплачивается, выхватив из стоявшей на столе вазы багровую розу вручает ее мне, накидывая на мои плечи пальто, на свои — неизменную косуху.
Ничего конкретного, просто за руку, просто переплетая пальцы, просто на улицу под яркие фонари и в глубину незнакомого мне двора. На часах ближе к полуночи, мне казалось, что в ресторане мы провели не так уж и много времени, а прошло более чем прилично. В нас успела исчезнуть бутылка вина, два сочных стейка и двойной десерт.
Нет озвученного плана, просто мимо домов — немых зрителей, по тротуарам, выдыхая сигаретный дым, замирая на светофоре и ежась от ветра.
— Руки спрячь в карман, — выдыхает и обнимает за плечи, поднимая выше ворот моего пальто, пока горит предательский красный, а я смотрю на отсчет секунд на циферблате, осознавая, что к моменту, когда мелькнет сучья двадцатка, меня разорвет, если не коснусь его губ. Наконец-то за вечер, просто не понимая, почему он сам не делает этого.
Он таким почти никогда не был. Иногда пронизывало силой момента, звучали стихи, выученные им когда-то с матерью, какие-то откровения из детства, пространные мысли, а после все затихало, затиралось и смазывалось ощущением его рук на моем теле. На него временами накатывает, в особенности на кладбище, куда мы приходим стандартно восьмого марта и ровно каждый раз отматывает нас к прошлым посещениям, напоминая, что это место хранит и нашу историю тоже. Помимо ушедших, что упокоены глубоко под землей. Для кого-то потерянных, для кого-то в душе навсегда живых и святых.
Макс может показаться многим бесчувственным, слишком эгоистичным, напористым, наглым и беспринципным. В глазах большинства он — чистокровный ублюдок, которому не претит умываться кровью, что давно не вызывает у него внутри пространное «нихуя». Она просто красная, просто ровно такая же, как у остальных. Макс для кого-то все еще Фюрер, все еще животное, за которым проще идти, чем встать по другую сторону — против. Его уважают, его боятся, им восхищены. Ему завидуют, его презирают, но равнодушным остаться не получается никому.
Макс может казаться каким угодно, но его настоящего я сам не сказать, что мгновенно рассмотрел и узнал. И по сей день грани его личности передо мной раскрываются. Макс для меня всегда и навсегда есть и будет самым лучшим. Самым уникальным. Невозможно, пиздец как сильно любимым. Что не мешает ему в очередной раз удивлять, вызывая внутри трепет, ту самую бесконтрольную дрожь, когда не понимаешь ничего ровным счетом, но как в наваждении по следу идешь, сосредотачиваясь на моменте и человеке, что держит твою ладонь. Только на нем. Пытаясь понять, что конкретно он пытается мне показать в это мгновение.
Макс целует вкусно, сильно вкуснее обычного, виновата ли тут атмосфера загадочности, в которой нас купает, будто в сиропе, его мягкие теплые пальцы, что гладят меня вдоль скул и по шее или горячие выдохи рот в рот и прикосновения языка невероятно тягучие… известно лишь богу или мать его дьяволу. Я теряюсь… В нем пропадаю до капли, всматриваясь в темные глаза, что в полумраке ночной улицы рассмотреть до крапинки хочется, но невозможно. И он пахнет так терпко, дразняще, сводя с ума. И он так крепко сжимает мою ладонь, снова уводя дальше от дороги, ныряя в очередной двор.
Мы не гуляли вот так по городу на своих двух ни разу. Зная друг друга шесть лет, часть из которых страдая в разлуке, мы никогда просто так не проходились по улочкам, молча рассматривая высокие дома, пропуская мимо машины, что ослепляют фарами, слушая лай собак, на который Макс реагирует обострившимся хищником. Поворачивая голову четко на звук и осматриваясь пугающе пронзительным, сканирующим взглядом в темные углы, с легким прищуром давая оценку местности и ведет дальше за собой.
Я не понимаю, куда. Не понимаю зачем. Я не пытаюсь расспрашивать или угадывать, ожидая, что когда придет подходящее время, он сам все расскажет. Я просто доверяю Максу на несколько тысяч ебаных процентов и не стоит вопроса о том, что он совершит что-то страшное. Рядом с ним я ни черта не боюсь. Если и есть самое безопасное место и для моей души, и для сердца, и для тела — то это когда он рядом. Настолько огромной уверенности как в нем, я не имею ни в чьем отношении. Он безусловная гарантия сразу множества вещей. И ни за что не навредит мне. Просто не сможет… Макс скорее позволит сделать с собой чудовищно страшные, мучительные вещи, чем подпустит ко мне. Он скорее встанет живым щитом, будет рычать и рвать голыми руками смельчаков, чем допустит, чтобы меня коснулись против моей воли даже гребанным кончиком пальца.
Я не понимаю, куда мы идем, пока не оказываемся у черты города. Я вижу высокий забор под напряжением, которым Центр все еще окружен, пусть мэр и обещал, что в ближайшие пару лет, мы попробуем отказаться от подобного, начав активно расширять границы города. Будущее стучится в двери, последствия войны никогда до конца не искоренить, но жизнь продолжается и следующие поколения не должны рождаться внутри огороженной территории, что пусть и дарит ощущение безопасности, но ровно также похоже на огромный загон/вольер.
Я не понимаю, зачем мы здесь, ноги с непривычки немного напряжены и икры тянут, но звук движущегося вдалеке поезда мгновенно пронзает догадкой и все вспыхивает внутри головы цветными картинками и миллиардом смешавшихся эмоций в груди.
Железнодорожные пути. Он идет специально к ним ближе. Выдерживая меня на куда более безопасном расстоянии. Останавливается, закуривает и смотрит пока грузовой состав — длинною в почти сотню вагонов — проносится мимо нас на скорости. Ржавые вагоны, громкий гул, мерный стук, и воспоминания, что поглощают. Я вспоминаю тот день, когда смотрел в его глаза, мечтая сбежать, исчезнуть, пробудить у него чувства, чтобы он не позволил мне лечь на холодную землю вниз лицом. Помню ласку его пальцев по полоске открытой кожи, как поправлял ткань, натягивая ниже, помню обжигающую боль, что не идет ни с чем в сравнение, разве что с чувством потери. И начинает фантомно ныть лопатка, рука и часть задницы. Вспоминаю, какими безумными были его глаза, как много в них уже тогда было страха. За меня. Помню как висел на нем, истекая кровью, а ему было глубоко похуй, что его слабость видят другие, он готов был разрывать голыми руками любого, кто позволяет себе медлить, вместо того чтобы помочь мне. Помню вину, так много вины в жидкой ртути, когда предлагал отвезти меня домой, как нежно целовал, стоило лишь мне попросить…
Помню. Я все это помню так ярко, словно и не минуло шести лет. И когда грузовой поезд проезжает мимо, отдаляясь все больше, унося с собой этот чертов знакомый до боли стук, что пробудил внутри кучу воспоминаний я встречаю темный взгляд до безумия любимых глаз, которые так сука близко, что кажется могу в них — как в вечность — занырнуть.
— Мне показалось тогда, что мое сердце остановится нахуй, стоило лишь увидеть кровь. Это настолько чудовищный всепоглощающий ужас, который сковывает в секунды и все становится неважным. Я мечтал, чтобы во мне появились сверхспособности, которые позволят отбросить многотонный состав и увидеть, что я натворил, проигнорировав твое «пожалуйста». — Дрожать так беспомощно, впитывая его эмоции, что-то по-настоящему сокровенное. — Спрячь руки в карманы, — хмурится, а я ладони просовываю вместо карманов ему под куртку, укладывая между раскаленных лопаток. Я чувствую, какой он горячий через тонкий слой ткани и ахуеваю, потому что пусть и сентябрь, сегодня безумно ветрено и осень вовсю заявляет свои права. Холодно. Могло бы быть, не будь его рядом. — Я не прощу себе этого никогда. — Говорит глядя в мои глаза. — Никогда, куколка моя. Тот чертов шрам, что я так хотел сцеловать намного позже. Я жалею о малом, пусть и совершил много дерьма в своей жизни. Но блять этот сраный поезд и твоя пролившаяся кровь… Я лежал на железнодорожных путях в тот же день. Чуть позже я дважды лежал под поездами, слушал этот ебучий стук, вдыхал пыль и омерзительный запах. Я не прятал лицо. Я смотрел. Я хотел увидеть есть ли то, что обязано меня прикончить, и если появится, я увижу смерть. Встречу глаза в глаза. Но не было ничего. И мне просто стоило положить кого-то другого тогда или отменить ебаное испытание. — Это было давно. Это было так давно, словно прошла целая жизнь. Это было настолько давно, что если оглянуться и просто представить какой пройден путь… то как никогда ярко чувствую себя абсолютно другим. Я не вспоминал поезд и никогда его не винил. Он сделал это сам, он нес это годами, у него от поезда травма, а должна бы быть у меня.
— Почему ты вспомнил это? — Спрашиваю тихо, ветер слова мои разрывает в клочья. Я просто надеюсь он меня слышит, что наушник различает голос намного лучше, отсеивая остальной шум.
— Мы были в Штутгарте. Там есть одна группировка, которая держит весь черный рынок в Германии. Как и дарк-интернет, темную сторону виртуального пространства. У них огромная клиентская база, множество ресурсов и обхват мирового уровня. Одни из лучших стволов, что я держал в руках, а держал я много оружия. С нами встретился один из связных, не глава, скорее сильно выебистая пешка. И встретиться он захотел рядом с железнодорожными путями. Отличный антураж, если хочешь чтобы во время движения товарного состава, который, как правило, мчится на ахуенной скорости, прострелить кому-то череп. — Рассказывает без удовольствия. Я отлично вижу, как его злит эта ситуация, как его взъебало произошедшее и успокаивающе глажу по лопаткам, вдоль спины прохожусь ладонями, давая свою молчаливую поддержку. — Он нас недооценил. Понять бы по какой причине. Почему вдруг влияния твоего отца и моей репутации стало недостаточно, чтобы отнестись серьезнее к сотрудничеству. Более того, он решил устроить показательную порку своих же людей, разговаривая на языке насилия и смерти. Этот кровавый диалект я знаю до мелочей, я делал тоже самое. Но только в тот момент, когда он одного из своей команды бросил под поезд и того разрезало, разметав и внутренности, и конечности по сторонам, меня накрыло воспоминаниями, которые я бы хотел вычеркнуть, очень хотел бы, но никогда тот страх не смогу забыть. — Облизывает и прикусывает себе нижнюю губу, отворачиваясь от меня, глядя куда-то вдаль, а я профиль его ласкаю взглядом. Утыкаюсь холодным носом в теплую гладкую щеку. И молчу. Потому что… что тут скажешь? Мне жаль? — Пацану, которого бросили на рельсы не было и двадцати пяти. А еще у него были длинные светлые волосы.
— Боже… — выдыхаю, а по коже бегут мурашки.
— Я знал, что это не ты. Я понимал это так же кристально чисто, как и то, что если я стою и дышу, это означает лишь, что ты ровно так же цел и жив, иначе меня бы не стало. Я бы не смог без тебя пробыть даже чертовых суток. Я смотрел на тело, гладил пальцем обручальное кольцо, вспоминал ту ебаную осень и как никогда сильно ненавидел всех до единого ублюдков, что убивают настолько же просто, как делал и продолжаю делать это я. А еще я понял, что опасность никогда не исчезнет из нашей жизни. И я не хочу и не буду ни на что слишком сильно отвлекаться, посвящая тебе каждый чертов миг. Потому что это единственно-важное, единственно-ценное.
— Что произошло потом? — Спрашиваю, понимая, что это лишь верхушка. Есть что-то еще. Стопроцентно есть.
— Угроз, особенно настолько прямых и нихуя не филигранных никто из нас не будет терпеть. Ни я, ни твой отец. Он убил при нас пацана, который был очень фальшивой, очень дешевой и крайне хуевой подделкой, но с самой узнаваемой и необходимой для дела деталью — волосы. Такой же длины как у тебя, такого же оттенка. Ублюдок, который бросил его под поезд, даже не намекал, что если мы проебемся с выполнением условий — ты пострадаешь, он показывал исход сотрудничества прямо. Уебка я пристрелил. Сразу же. Но. Итог? Сделка наконец-то одобрена. На их угрозу мы ответили кровью. Это была своеобразная подпись, проглоти мы это, по итогу нас бы слили. Встречу переназначили сразу же. Мгновенно. На ней же было два вида документов. И шишка сильно выше уебка, который выебывался на железнодорожных путях.
— Может тогда не стоило в это влезать? — Глупый вопрос. Я много лет бок о бок с чем-то подобным. И пусть не роюсь собственными руками лично — наблюдаю в большей степени со стороны, но до сих пор не до конца понимаю зачем, несмотря на риски, вопреки угрозам и прочему дерьму, люди все равно добровольно влезают в торговлю оружием, наркотики и тому подобное. У меня нет амбиций относительно теневого мира, все что копошится у меня внутри — желание быть, если не равным, то не слишком слабым, чтобы не вызывать отвращение, чтобы не диссонировать на фоне чересчур сильно. Соответствовать Максу хотя бы наполовину.
— Пизденыш мой… — шепчет с легкой улыбкой, все еще глядя вдаль. Закуривает и запрокинув к небу голову — красиво выдыхает сизый дым, который слишком быстро разгоняет ветер. — Я никогда не смогу просто засесть в нашем доме, изредка выбираясь на тренировки или организовывая охрану твоего отца и ничего кроме. Леонид Васильевич как-то сказал, что белка, которая перестает бежать в своем колесе, в конце концов, просто сдохнет от скуки. И он прав. Бездействовать мы можем какое-то время, дать себе передышку, насладиться любимым человеком, утонуть в тягучести будней, чувственности ночей и горячей, обжигающей страсти. Но животное, тот дикий зверь, сидящий внутри, не позволит превратиться в домашнюю зверушку, которую усадили на цепь.
— Ты планируешь что-то опасное и масштабное?
— Я просто верну то, что принадлежало мне, тем самым расширяя территорию. В течение нескольких лет вокруг Центра будет убран забор, а значит, территория бывшей школы тоже пойдет под расширение. Впереди много всего, Свят, очень много всего, но поговорить я хотел не об этом, — наконец смотрит на меня, глубоко затянувшись, опускает глаза на мои губы, тянется, а у меня рот открывается для него автоматически. Я чувствую горечь дыма, чувствую его горячий язык, чувствую, как слабеют ноги, а он прижимает к себе до хруста. — Я безумно тебя люблю, — чувствую каждое слово губами. Влажными от его слюны, они пульсируют от нужды в еще одном поцелуе. — Безумно люблю, так сильно, что каждый вдох вдали от тебя сковывает мне грудину. Я не умею без тебя жить, понимаешь? — Все также тихо. В полумраке, рядом с железнодорожными путями, холодной ночью почти в середине сентября. — Мы познакомились с тобой в сентябре. Я не помню число, помню лишь, что с твоим приездом больше ничего не осталось прежним. Ты изменил все, — сорванный шепот, теплые руки на моих щеках, а ветер, словно взбесившийся, треплет его длинную челку, зашторивая темные, черные глаза. Ветер вгрызается в мое тело сотней тончайших иголочек, а в груди сердце заходится. Я от любви к Максу просто умираю. Ее внутри так много, что кажется меня сейчас разорвет. Потому что это чертовски взаимно. После того как он появился в моей жизни, прежнего не осталось ничего. Все разделилось словно огромной толстой линией на «до» и «после». — Шесть лет, куколка моя. Шесть лет как мы с тобой знакомы. Я с осенью в очень сложных отношениях, я то обожал ее, то проклинал. Теперь я готов ее благодарить. Она подарила мне тебя.
— И сыновей, — добавляю, промаргиваясь.
— И сыновей, — соглашается. — Теперь я благодарю и зиму, — медленно проговаривает, прикрыв глаза, утыкается лбом в мой лоб. — Зима позволила нам быть вместе. Зима подарила мне Лукаса.
— Весна?
— Прекрасная пора, весной ты стал носить мою фамилию. Весной ты был рожден тридцать лет назад.
— Весной ты от меня ушел.
— Весной же я это исправил, надев на твой красивый палец кольцо, — чувствую его улыбку губами и не могу не улыбнуться в ответ. Щемящая нежность. Сладчайшая. Он такой чувственный сейчас, такой открытый настежь, такой откровенный и искренний, позволяющий видеть насколько огромная в моих руках над ним власть. Насколько он готов быть слабым со мной. Насколько он уязвим. И не поцеловать его идеальные алые губы непозволительно. Слыша едва разборчивый шепот полный самый красивых признаний. Слыша, как мычит от удовольствия, как гладит меня по затылку и шее. Как закутывает в пальто, и шепчет-шепчет свое бесконечное: «замерз, малыш, прячь руки в карман, грейся об меня».
Целоваться, слыша, как вдалеке едет поезд, отдает чем-то особенным. Пониманием как много всего успело измениться. Макс локомотив, мы крепимся к нему, словно вагоны, и стремимся вперед. И я чертовски рад, что у меня настолько безупречный буксир. Меня от счастья разрывает на части, хочется смеяться под шум мчащегося поезда, глядя на далекое звездное небо и игнорировать холодный завистливый ветер.
Целоваться и чувствовать его улыбку, видя, как сверкает со мной рядом. Сжимать крепко его ладонь, переплетая наши пальцы и бежать вдоль рельс за отдаляющимися вагонами, чтобы после оказаться в очередном дворе, а следом пройти мимо школы. Замирая на стадионе и под ярким светом одинокого фонаря — сжирать дыхание друг друга и вспоминать, как я тогда бежал в его толстовке, бежал и ненавидел, а после в его же ванной взглядом прикончил. Прострелил. Навсегда оставаясь внутри.
— Смертельное ранение сине-серыми стекляшками, — бормочет и снова глубоко проникает в мой рот, а я заведен уже не на шутку, давно заведен, эта прелюдия длится катастрофически долго. Но как же хорошо. Как же с ним идеально. Какой же потрясающий и вечер и ночь. — Сине-свинцовыми, сине-любимыми, ты — моя кукольная драгоценность. Не верил, что способен так сильно любить, но с каждым днем это чувство внутри становится лишь мощнее.
— Я знаю, — сам касаюсь его губ. — Я знаю, я чувствую это, — шепчу и осыпаю его лицо лихорадочными касаниями. Не в силах улыбку сдерживать, не в силах перебороть нарастающую резь в глазах. Потому что настолько ахуительно, что эмоции вырываются изнутри. Боже, я счастлив. Я блядски счастлив. Я так счастлив, что об этом хочется орать. Хочется в голос сиреной вопить. Хочется съесть его, зацеловать, подарить всю нежность, что у меня внутри, вылить на него концентратом.
Мы добираемся до машины, оказывается она стояла неподалеку от моего офиса, рядом с купленным зданием, где вскоре начнутся ремонтные работы, а после откроется тату-салон, на который так давно уламывал Макса Саша.
Мы добираемся до машины, мои руки ледяные, нос такой же, но вместо того, чтобы сразу же рвануть домой — практически в четыре утра… Оставляя следы на запотевших стеклах около задних сидений — задыхаюсь под ним. Принимаю глубоко в свое тело и чувствую, что Гелендваген вибрирует от мощных толчков и моих сорванных громких стонов.
Мы добираемся до машины. Добираемся до первого взаимного, синхронного оргазма на супер скорости. Голод так силен, что лишь нарастает в процессе, жажда чудовищной силы, жажда внутри, в крови, в самой сути кипит.
Макс остается во мне, даже когда член его становится менее напряженным. Целует, целует упоительно, отказываясь прерываться. Вылизывает шею, греет губами нос, трется щека к щеке, а я не могу от него убрать руки, гладя по горячей коже, гладя по рельефу спины и груди. Трогая его предплечья, что обвиты взбухшими венами. Притягивая раз за разом к себе, наматывая на палец цепочку.
Он трахает меня — я зажимаю жетон между зубами, обсасываю его, ласкаю губами, под темным горящим взглядом глубоких демонических глаз. Он трахает меня по собственной сперме, по густой смазке, медленно, с оттяжкой вставляя, позволяя прочувствовать каждое проникновение. Глубоко, так глубоко, так чувственно, он любит меня своим телом. Он смотрит на меня. Смотрит бесконечно. Смотрит и в его глазах, пусть и не видны в полумраке оттенки, целые океаны любви. Там разверзаются бесконечные вселенные. И если бы у меня спросили, что выберу я: потрясающе яркие звезды, которыми усыпано безразмерное небо или его глаза, что сейчас транслируют слишком многое — выбор был бы чересчур очевиден. В моей системе координат всегда будет он основной, самой важной, самой необходимой точкой-ориентиром. Чтобы не встретилось на нашем пути. Как бы много людей не крутилось рядом. Насколько бы они не стали для нас близки… Макс — это Макс. Это нечто несокрушимое, монументальное, сросшееся со мной. Он говорит, что примерно в этих числах у нас шесть лет, как мы знакомы? А я хочу оказаться рядом с теми же железнодорожными путями еще через шесть. А после еще раз. Еще. Еще. Еще… И так пока наши сердца в унисон бьются.
Если и есть что-то вечное в этой жизни.
Если и есть что-то вне всяких сомнений сильнейшее.
Если и есть что-то нереальное и удивительное, то это его любовь.
***
Макс советует Мадлен задуматься о свадьбе на Мальдивах, расписывает много красочных мест, где мы уже успели побывать, рекламирует тихий и уютный отдых, прекрасные виды, комфортабельные элитные виллы, но Мэдс хочется немного другого: больше движения, шума, красок. Макс не давит, вслушивается в ее пожелания, предлагает нам остаться с детьми, а им рвануть с друзьями и насладиться помимо церемонии, еще и медовым месяцем. В конце концов, что мы с мелкими не посидим две недели? Или что они без матери не проживут рядом с отцом? Макс не сказать, что слишком сильно горит желанием лететь из Берлина примерно четырнадцать часов до Барбадоса, ибо по его скромному мнению дорога до Карибских островов того не стоит, еще и с пересадками, потому что напрямую из Центра туда рейсов нет. Перелеты его выматывают. Очень сильно. На мой же вопрос: как тогда он прилетал в Лос-Анджелес несколько раз? — я награждаюсь настолько убийственным взглядом, что на полуслове обрываю невысказанную до конца мысль.
— Ты сравнил, конечно, хуй с носом, — выдыхает дым тугой струей, покачивая осуждающе головой, притягивает к себе, оплетая горячими пальцами мое запястье и по-хозяйски обнимает за талию, сползая ладонью на задницу и притискивает максимально близко. — Тебе напомнить ради чего я туда летал? — Прищуривается, облизывая свои алые губы, смотрит своей смертельно-опасной жидкой ртутью. Опасной для всех… кроме меня. Быть может потому я и хуею, время от времени наступая на его болевые точки, чтобы услышать как можно больше громких слов, окунаясь раз за разом в свою уникальность. С головой. С размаху падая в вязкий океан безразмерных чувств. Он говорит о них много. А я слушать готов вечно. Просто потому что могу и хочу. Макс же — как и все остальное — позволяет.
— Пятнадцать часов ради того чтобы просто увидеть? Это все еще звучит слишком безумно.
— А я и не говорил, что нормальный. Я из-за тебя безумный давно, — хмыкает и обдает меня облаком дыма, когда — не успев затянуться полные легкие — вгрызается мне в шею, следом зализав место укуса широкими мазками языка.
— Так почему ты прилетал тогда? Почему срывался? — Потому что ты дебил, куколка, дебил. Очевидно же. Он сам говорил много раз и тихо на ухо, и хриплым шепотом, и едва слышно роняя фразы, что не умеет без меня ни дышать, ни жить. Но как же блядски прекрасно это звучит в его исполнении, как же будоражит ровно каждый раз, посылая миллиарды мурашек вдоль тела. Я от любви Макса никогда не устану. Она никогда не станет обыденностью или чем-то привычным. Я не смогу перестать так откровенно наслаждаться каждым проявлением его чувств.
— Капризничаешь? — Спрашивает и ведет мне носом вдоль челюсти, а я прикусываю изнутри губу, чтобы подавить рвущуюся довольную улыбку. Да, капризничаю. Нельзя?
— Избегаешь ответа? — Да, капризничаю. Для чего? Это нравится нам обоим.
— Прилетим с Барбадоса и поедем куда-нибудь. Я тебе очень популярно, долго, предельно детально, все объясню. Я каждую ебаную букву буду втирать губами в твою кожу. Я тебя всего испишу как самый прекрасный, самый роскошный холст в моей жизни. Я тебя напитаю признаниями до макушки, маленькая, вредная попрошайка, — рычит окончание, но я чувствую, что он сдерживается, так же как и я, чтобы не дать вырваться изнутри ни улыбке, ни смеху. Мы играем друг с другом. Мы оба об этом знаем. Не можем не.
— И все же?
— Все же?.. — Переспрашивает напевно, вместе с поцелуем, которым награждает мою кожу. Сигарета снова недокуренной, брошенной оказывается в пепельнице. А меня пьяно ведет, расплавляя в его руках. Контролировать себя невозможно, когда он такой. Контролировать себя с ним рядом в принципе задача повышенной сложности.
— Почему ты тогда прилетал? — Хриплю, запрокинув голову, подставляясь под ласку, сжимая пальцами рельефные плечи, впиваясь короткими ногтями. На балкончике прохладно, мы в кои-то веки в квартире, а не в резиденции. Мне захотелось выпить вина, посидеть возле створки, посмотреть на звезды, изолироваться в огромном муравейнике шумного города. Дом прекрасен, дом потрясающ, но порой хочется сорваться к окну рядом с которым я пил, страдал и кончал особенно сладко. А еще я активно подталкиваю Макса к поиску фотографа и видеографа, часть квартиры уже занимает купленное оборудование. Осталось лишь подготовить локацию, придумать, что конкретно будет на видео и фото, и найти профессионалов. Собственно к этому я и склоняю особенно активно. Благо не приходится слишком давить, потому что получаю желаемое без особого сопротивления с его стороны. Может у Макса и нет такого же восторга, как у меня, от мысли, что у нас будет совместное порно. И не одно. Но отговаривать или запрещать он не стал. Что уже много, очень много и я безумно его лояльность — в очередной раз — ценю.
— Прекрати, — хватка в волосах, нос к носу, так резко и немного больно, что у меня открывается рот и вылетает хриплый выдох. Неожиданная порывистость, темные глаза напротив в считанных сантиметрах. Я чувствую горечь сигарет, которыми пахнут его губы, чувствую какое горячее его дыхание, чувствую его всего сейчас, как обостряется, как животная часть его сути начинает медленно занимать место рационального, нежного, ласкового человека, который безоговорочно меня любит. Я могу бесконечно Макса провоцировать и дразнить, могу капризной сукой покусывать, вертеться перед носом, требовать еще-еще-еще и еще больше-больше-больше всего себе и разом. И в девяноста процентах случаев я почти мгновенно получу желаемое. Но ох уж этот десяток недостающих из ста…
— Почему? — Я не боюсь Макса ни в какой ипостаси. Потому что знаю, что он никогда не навредит мне, сколько бы я его ни дергал — как огромного кота — за длинные усы. Как бы не наматывал те на свои пальцы, как бы ни откручивал ему уши или хвост. Я его не боюсь. И никогда не стану этого делать. Потому что, если и есть в этом ебаном мире человек, который поставит меня главным приоритетом и не задумываясь пожертвует собой — в случае необходимости — то это он.
Упираться поясницей в бортик балкона, чувствуя лопатками порывы холодного ночного воздуха, а ветер треплет мои волосы, при этом прекрасно зная, что если бы он хотел, я уже летел бы вниз и вскоре оказался размазанным по асфальту — ахуенное ощущение. Смотреть в его темные глаза, смотреть и считывать чертовы ответы в радужках, которые сейчас активно сжирает чернильная точка зрачка проще простого.
— Какая же ты наглая сука, — выдыхает, а я вместо осуждения, выцеживаю из его слов восхищение. — Моя сладкая, наглая сука. Упиваешься властью?
— Почему, Макс? Ты не ответил, — рывок и тихое шипение с моих губ, нос к носу, которыми сталкиваемся, когда к себе дергает. Я вижу, как его кроет не меньше моего. Как он сдерживается, чтобы не наказать, чтобы не отомстить, чтобы не отыграться. Я вижу, что он понимает, ради чего я это делаю. Всегда прекрасно — буквально насквозь — видит мои потребности и желания.
— Я пытался жить без тебя, — подчиняется. Снова. Говорит. Снова. То, что я у него вытягиваю. Снова. Это болезненные моменты, но сейчас… Когда мы оба отчетливо видим, что не существует силы способной нас разделить, возвращаться туда и переигрывать, вплетая в часть наших сексуальных игр, оказывается как никогда остро. Он рвано, жадно, по-звериному присваивает меня, топит в жесткой страсти, метит до багровых пятен, кусает до боли, пока я полосую его ногтями и скулю до истерики, рыдая от силы наслаждения, в котором до обморока топит. Я давлю, давлю, давлю… Он в итоге взрывается и все вокруг заполняется алым. Алый пульсирует внутри, вокруг, в нем и во мне. Алый… Сладко-алый. Перечно-алый. Пьяно-алый.
— Не смог? — Мне до пиздец какого уровня стервы очень далеко, но я стараюсь. Особенно когда полыхает вот так напротив. Я не могу уже отступить, я сделал шаг на опасную территорию, где нас обоих разметает от чувств.
— Я пытался понять, как ты смог уехать так далеко, как у тебя получилось. Я пытался за тебя радоваться. Я пытался вытрахать из себя боль случайными шлюхами.
— И как? Смог? — Не смог, я знаю, что не смог. У него не получилось.
— Прекрати… — Рычит, а я не в силах сдержаться расплываюсь в ухмылке, мне плевать на боль в корнях, на то как натянуты волосы, на то как бегут мурашки от прохлады воздуха по разгоряченной коже.
— Не можешь. Без меня. Дышать? Жить? Сдыхаешь?.. — Он смотрит как под гипнозом на мои губы, в которые впивается с такой силой, что мне кажется: у меня сейчас раскрошится — словно она из гипса — челюсть. Рот наполняется привкусом крови, что смешивается со вкусом сигарет и кофе, которое он недавно выпил.
Горячо. Слишком горячо. Слишком резко. Слишком сильно. Но когда толкаю его в грудь, мгновенно отступает, облизываясь. Всматривается совершенно безумным взглядом в мое лицо, кажется еще немного и из его ноздрей повалит пар. А изо рта будет сыпаться пепел. Он как страшный монстр, что вырвался из недр ада, разве что зрачки не лижет инфернальное пламя.
— В комнату. Сейчас же. — Я довыебывался. А в комнате стоит то самое интересное кресло, которое для будущих съемок я сюда привез из резиденции. Кресло… Которым он пользуется, когда я особенно сильно ахуеваю, приковывая мои руки и ноги, изматывая часами. Долгими, бесконечными часами такого жгучего удовольствия, что ровно после каждого раза я хнычу как ребенок, что никогда больше, а после шепчу полубредово, что мне нужно еще в ближайшее время. Он меня сейчас к херам просто уничтожит. Но не повиноваться той мощи, что выплескивается в каждом слове?.. Ни за блять что. — Раздевайся.
А мы должны были поговорить. Через день у нас самолет, сразу на отцовском мы летим в Берлин. Оттуда прямой рейс до Бриджтауна и наземно до вилл, которые сняты для гостей. Нам стоит собрать чемоданы, решить как много всего мы с собой берем и через сколько вернемся. Ибо есть вариант улететь почти сразу обратно, а есть — остаться на полноценный отпуск, правда вряд ли тогда отец одобрит нашу поездку в ноябре. А отметить день рождения Макса вдвоем мне пиздец как сильно хочется. Что-то особенное, тихое, уединенное, только для нас двоих. Скрыться от мира, от людей, дел и обязанностей. Хочу его в свое единоличное пользование на неделю. Минимум. Не вылезать из постели, круглые сутки его касаться. Тихо разговаривать, признаваясь ему в безумных чувствах жестами, тренируясь рядом с домом, бегать по густому лесу, бросаться друг в друга шишками и смеяться в поцелуе, когда придавит своим телом к широкому стволу и сожрет меня в очередной раз. Хочу. Безумно хочу. Но если в Барбадосе мы проторчим дольше недели, то неделя в ноябре нам не светит, разве что я выторгую нам несколько суток. И то… С натяжкой и утонув в недовольстве. Ибо Леонид Васильевич даже на Барбадос — вопреки приглашению Мадлен для него и Людмилы — не полетит, потому что бизнес — дело серьезное, особенно после того как заключено несколько новых контрактов и появились новые поставщики и партнеры. Он как сука бесится, что я краду у него Макса, который с ним повязан сейчас слишком во многом. Бесится, но все же позволяет мне кучу всего разом. А это само по себе парадокс.
Нам многое стоит обсудить. Слишком многое. Мы в мой обеденный перерыв отлично успели потрахаться в офисе, я стонал под ним как блядь, распластанный на рабочем столе, пока он зажимал мой рот рукой и просил быть хотя бы немного тише. Я же, мать его, начальник. А мне было все равно, мне было тотально похуй, мне было до фонаря абсолютно, потому что его рот заставляет ахуевать всегда до невозможности сильно. Я стонал до хрипоты и молил его проколоть чертов язык, потому что засевшая в мозгу мысль о металлическом шарике, что будет дразнить уздечку, как появилась во время поцелуя с Филом, так и не сумела исчезнуть. И он мог бы возмутиться. Мог бы сказать, что я ахуел. Но я слышу его тихое рычащее: «проколю, только сбавь громкость, пизденыш», и уплываю нахуй, прикусывая его ладонь, впиваясь зубами.
Кресло-волна, кресло-пытка, кресло, которое впитало мою слюну, сперму и пот. Кресло, в которое я упирался коленями, сводя их вместе и прогибаясь в пояснице, пока Макс брал меня сзади. Кресло, на котором я висел вниз головой, когда довыебывался, и меня нагнули и ворвались внутрь с минимальной подготовкой, а мне оставалось лишь царапать черную кожу обивки ногтями и вскрикивать, закатывая глаза от кайфа. Кресло — лучшее приобретение я считаю и это утверждение хуй кто оспорит. На нем удобно и подставляться, и сосать и просто лежать, переводя дыхание. И потому, когда исчезает одежда, я сам иду к нему. Правда в этот раз на кресло меня укладывают животом, на его нижнюю часть, так что я расставляю широко колени и раскрываюсь, оттопырив задницу. В то время как руки он приковывает к передней части, фиксируя мои запястья кожаными браслетами, что прицеплены на металлические цепочки и крепятся к огромным кольцам. Поза максимально уязвимая. Я не вижу, что он собирается со мной делать. Я не вижу вообще нихуя, когда спустя мгновение на глаза опускается широкая специальная повязка, что спокойно крепится на затылке. Теперь у меня есть лишь уши и кожа — своеобразная мембрана. А восприятие обостряется в разы.
Вздрагиваю, чувствуя теплую ладонь, что скользит мне от затылка… вниз по лопатке, где теперь отшлифованный почти до идеала старый шрам. К пояснице пробегает легкой щекоткой, по крестцу с нажимом и по расселине, задевая сухую дырку. Растирает ее чуть жестко, заставляя прилить кровь. Растирает, края все еще припухшие после дневного секса, прошло не так и много времени, каких-то восемь часов. Задница моя может и вынослива, но не успела так быстро восстановиться. А трахаемся мы много и очень часто, в большей степени потому что я провоцирую его бесконечно и если бы мог — вообще не слезал бы с его члена никогда.
Вздрагиваю, когда разводит ягодицы в стороны сплевывает и снова трет отечную кожу, а у меня ощущение, что все тело начинает разгораться, словно Макс меня как палку натирает куском чертовой нитки, а я высекаю искры и скоро наконец разожжется огонь.
Вздрагиваю, получая шлепок. Сильный, резкий, чувствительный. Вздрагиваю, а от второго и вовсе вскрикиваю, только если бы я не драконил его чуть ранее, он бы склонился и нежно поцеловал, приласкав обиженное пульсирующее место. Но я его доебал. Доебал целенаправленно и теперь он сжимает рукой, сжимает, впиваясь пальцами, так сильно, что останется след, а я вместо того чтобы от жестокого касания уйти — наоборот ерзаю под его ладонью, ерзаю и прошу еще.
Вздрагиваю, получая еще, еще и еще. Дергаюсь в путах, но не свести ни ног, что широко расставлены, не подобраться на руках, ничего невозможно сделать. Я в его абсолютной власти. Целиком.
Вздрагиваю, чувствуя как льется по заднице влажное, прохладное, густое. Вздрагиваю, когда касается снова дырки, размазывает, и достает член мой, что был прижат к животу, направляя его под меня и вниз, чтобы тот теперь был для него доступен.
— Знаешь, как я тебя накажу в этот раз, душа моя? — Спрашивает вкрадчиво, гладит мои яйца, делая их от смазки влажными, гладит член, самый кончик, дразнит уздечку так, как я особенно сильно люблю.
— Оставишь стоять полчаса без внимания? — Пытаюсь выхрипеть, чуть сведя лопатки, сипло выстанывая, когда чувствую его дыхание, которым скользит от поясницы и выше. Не целует, не лижет, просто выдыхает на мою кожу, а меня бросает в чувственную дрожь.
— Нет, ты будешь трахать себя сам, — короткий смешок и я уверен его губы искривляет ухмылка, от которой всегда в паху пиздецки тянет от желания. — Собственный член при мне ты уже сосал, пора двигаться дальше.
О, да, черт возьми. Я делал это. Боги… Совсем недавно, не больше пары недель назад, как раз тогда, когда Фил и Ганс уехали, а он прилетел, утащил на свидание, оттрахал в машине, а утром после совместного душа, скрутил на кровати в безумную позу и я получал в рот не только его член, но еще и свой. Уголки губ почти надрывались, тянулись воспалено, слюна стекала. Я накончал тогда себе же в рот, наша сперма смешивалась, а я давился, но сука не смел останавливаться и жадно работал языком и ртом.
О, да. Это было просто ахуительно. Ощущения космические, взгляд Макса меня убивал своей яркостью, то как он стонал, пока помогал мне, двигая мои же бедра навстречу моему рту, а я кверху жопой забывал как дышать. Стоя едва ли не в позе березки и ахуевая. Ахуевая так сильно, что сказал ему — это надо стопроцентно повторить. Много раз. Очень много раз. Это потрясающе и незабываемо.
Макс услышал. Макс меня слышит всегда, пусть порой и кажется, что часть игнорирует. И у меня возникает вполне закономерный вопрос, если он решил наказать меня после выебонов на балконе десятью минутами ранее, то зачем исполняет очередную пиздец желанную фантазию? Чтобы он трахнул меня не двумя членами в рот. А в задницу? Мой и его. Одновременно. Мне кажется меня к хренам порвет от ощущений. Это какая-то совершенно невероятная стимуляция всего и вся разом, разве что будет без дела рот.
Я мог бы сказать ему: «Боже, да-да-да!». Проскулить счастливым щенком, повилять задницей, радостно потереться. Я мог бы утопить в восторге, но вместо этого громко дышу и толкаюсь в его пах задницей, когда трется об мою припухшую дырку членом, бьет им мне по головке. Напряженной и чувствительной. Бьет по мошонке и снова льет сверху прохладную смазку.
— Что нужно сказать?
— Пожалуйста, — проникновенно тяну максимально по-блядски.
— Не слышу, — шлепок по заднице, и у меня поджимаются на ногах пальцы, а поясница прогибается лишь сильнее. — Ну же, куколка, — разминает место удара ладонью, чуть тянет на себя кожу, что горит. Гладит следом, нежность из него прорывается, как капли пота порами, как бы ни пытался быть жестким, все равно не может, не хочет, жалеет, ласкает.
— Пожалуйста… — еще более протяжно.
— Что «пожалуйста», куколка? — Господи, эту смесь грудного рокота, вибрирующего и низкого, нужно запретить. Это уголовно нахуй наказуемо так разговаривать вообще. Я не хочу, чтобы хотя бы кто-то хотя бы единожды услышал этот особенный, безумно особенный тон. Ахуевание, просто ахуевание… абсолютное ахуевание от его голоса. Возбуждает ненормально, аномально. И следующий шлепок заставляет уже не вздрогнуть, а к нему дернуться и застонать. Громко, нетерпеливо, несдержанно.
— Трахни меня, — трусь об его член, чувствуя как он им прижимается мне между ягодиц, а я двигаюсь вверх и вниз, постанывая постоянно, прогибаюсь и натягиваю скованные руки, чтобы хотя бы капельку выиграть себе расстояния, урча довольно, когда с нажимом проезжается головкой по дырке, чуть тянет ее, и пусть не входит, но то как настягивается сфинктер — упоительное ощущение.
Но в меня входят пальцы. Распирают и влажно скользят. Никакой медлительности, жестко разрабатывает, расставляя их пошире внутри, смазывает и вокруг, и по чувствительным стенкам. А после, чуть сместив в сторону мошонку, аккуратно тянет на себя мой член, неспешно и очень осторожно его сгибая и приставляя к моей же дырке. Блять…
Я делал это. Наедине с собой, в моменты, когда хотелось чувствовать внутри себя живое тепло и ощущения, что меня трахает не просто игрушка — человек. Когда было одиноко или просто тянуло на что-то особенное. Я делал это, но сейчас все иначе.
Головка протискивается, самому мне было и проще, и сложнее. Макс ориентируется на то, что видит, я ориентировался на собственные ощущения и по правде говоря, у него получается сильно лучше или же с ним мне нравится попросту все и кроет вне зависимости от способа достижения удовольствия.
Головка протискивается — у меня по позвоночнику проскакивает по позвонкам, словно по кочкам, дрожь. Меня кроет и от натяжения сфинктера и от того как в горячей узости оказывается самая чувствительная часть члена. Пиздец.
— Еще, — хриплю и жду, когда он начнет вводить мой член глубже. Тянет на себя его еще сильнее, заставляя лобком и самым корнем прижиматься к креслу, упрощая нам обоим задачу. — Глубже, умоляю, — выстанываю, отдаваясь каждому ощущению по максимуму. Это опизденительно прекрасно. Я просто не смогу сдержаться достаточно долго. Не выйдет. Мажет чересчур сильно. Это стимуляция и внутри, от которой мне всегда рвет крышу и самого члена. Я трахаю — меня трахают. Все сливается, вместе с прикосновением губ, которое чувствую и на тянущейся дырке и на члене разом. Мазки языка и пальцы, что входят в меня вместе с членом внутрь. — Блять-блять-блять! — Срывается, я ерзаю, давя на корень, вжимаюсь лобком и трусь об кожу кресла, натягивая прикованные руки. — Я сейчас кончу, я сейчас кончу, блять, остановись, — но он не останавливается, а меня трясет крупно, безумно сильно, ненормально, почти до конвульсий. Пока он двигает мой же член, пока он слизывает сперму, что выталкивает изнутри движениями. А после оставляет пульсирующий орган в покое и входит в меня сам. Слитным движением, глубоко — до искр из глаз. И набирает сумасшедший темп.
Я растянут, внутри много и смазки и густой спермы. Но его член длиннее и немного толще, он ощущается совершенно иначе, а тело что все еще потряхивает от отголосков оргазма, похоже на безвольное желе.
Он трахает меня безжалостно, комнату наполняют шлепки его бедер об мою кожу, то как с силой вдалбливается, сжимая до боли ягодицы, разводя их в стороны и снова награждая звонким ударом ладони. Вскрикиваю, хотя не впервые ведь за вечер. Вскрикиваю, когда вжимает мою поясницу рукой, расставляя широко пальцы и начинает трахать под заставляющим ахуевать углом, бьет четко по простате, прокатывается с нажимом каждым глубоким толчком, почти выходит, а после внутрь с силой, а у меня дрожат бедра. Дрожат, словно ко мне подключили неизолированный провод, а тот искрит напряжением.
Я думал, что пиздец был чуть раньше? Пиздец лишь начинается. Потому что он позволил кончить мне и уплыть в нирвану от мощной долбежки. А после выходит и оставляет вот так минут на пять. А я едва ли не хнычу от ощущения пустоты внутри. Кожа горячая, кожа раскаленная и влажная от смазки и выступившего пота. Кожа мембрана моего восприятия. Он курит сидя рядом на корточках, курит и поправляет мне волосы, что налипли на шею и губы. Собирает их на затылке, крепит то ли резинкой, то ли заколкой. Стирает слюну, что стекала с уголка. Курит, я чувствую дым, что выдыхает в мою сторону и жадно облизываюсь.
— Поцелуй меня, — прошу тихо, понимая, что не заслужил — выебывался же чересчур откровенно, но это же Макс. Мой Макс, который не откажется от моих губ, который от меня ни за что и ни по какой из причин не откажется. Он на меня обречен блять. Я им одарен. И горячий язык, что заставляет меня открыть рот, появляется почти мгновенно. Это неудобно, я уверен, что он сейчас в совершенно безумной позе стоит на коленях, чтобы иметь возможность меня целовать, но целует. Целует, черт возьми, а у меня дрожит в груди благодарность и так много любви, что я чувствую как намокают глаза, под зашторенными веками, как мешает маска сорваться выступившим прозрачным каплям. Целует, а после сдвигается по плечам, лопаткам и возвращается мне за спину. Целует и горящие от шлепка ягодицы, лижет кожу, всасывает, трется лицом. Лижет и член, что снова крепнет. Не может не. Я с ним перманентно заведенный, плевать, как давно кончил. Кому-то может и нужны пресловутые пятнадцать минут. Не мне. Не с ним. Дайте просто продышаться пару минут и я снова в полной готовности. Желательно не прерываться вообще, от стимуляции возбуждение накатывает лишь быстрее.
Целует и снова густым гелем по дырке мажет. Мажет по члену, приставляя и вводя медленно, и максимально глубоко из возможного. Трахает сразу с двумя пальцами, которыми не позволяет члену из меня выскользнуть. После двигает уже тремя, распирая, расширяя, и я понимаю, что он планирует делать и от одних лишь мыслей, от одних лишь картинок, что подкидывает мне фантазия, у меня поджимаются пальцы и по телу вибрирует нетерпение.
Одно дело дрочить член к члену. Я частенько ерзаю на его коленях, пока в хватке стояк к стояку, головка по головке, мы тремся быстро и жадно, чтобы залить руки смешавшейся спермой, вырывая у судьбы очередные сладкие минуты в череде бесконечных дел.
Одно дело баловаться, дразнить, ласкать пальцами. Совершенно другое, когда я чувствую его и дыркой, которая с легкой болью тянется и задницей, которую распирает просто пиздец, и то как он входит скользя четко по моему члену, скользит сильно глубже, вжимая его так сильно… Втискивая. А меня разрывает от всего разом. Я не был готов к такой интенсивности, не был готов к тому, что меня начнет трясти, что буду стонать так громко и прогибаться, не понимая, я хочу сняться с его члена или насадиться сильным движением до конца и чтобы это никогда больше не заканчивалось.
Мне так хорошо, что нахуй плохо. Он начинает двигаться, а я срываю голос и не держи он мои бедра, не фиксируя втрахивая в кресло, я бы уже начал как старый кнопочный телефон из-за вибрации подпрыгивать по половицам, перекатываясь с одного бока на другой.
Невыносимо. Невыносимо-ахуительно-прекрасно. Туго. Много. Мокро от смазки. Немного больно, потому что член натурально как в тисках ощущается, стимуляция сильная и очень жесткая, болезненная, но накрывает сумасшедше. А он трахает-трахает-трахает. Не останавливаясь, не прерываясь, пока не начинаю материться в голос, пока не начинаю пытаться вырваться и сбежать от него нахуй, пока не кончаю с его членом внутри — со своим же членом тоже. И спермы так много, спермы просто пиздец, потому что и Макс со мной вместе кончает. Влажные, пошлейшие, абсолютно вульгарные звуки раздаются на всю комнату. Моя задница растрахана просто пиздец, ощущение, что меня проткнуло, прошило, нанизало. Меня ебет всем разом, я не могу сконцентрироваться хотя бы на чем-то. Меня так трясет, как бывает чересчур редко.
Но я же выебывался. Я же ахуел и я наказан, парочкой оргазмов тут не обойтись, пиздец предстоит отменный, так просто он меня не отпустит и на этом кресле я, вероятнее всего, поселюсь на всю ночь. А может и утро.
— Можно, пожалуйста, в другую позу? Умоляю, у меня затекла шея, — жалобно, но стопроцентно сработает. Потому что он меня безумно любит, о чем говорит тихий звук расстегивающихся браслетов и руки, что помогают встать. О чем говорят пальцы, которые перебирают верхние позвонки, массируя мягко, растирая затекшее место. Обнимает со спины, одной рукой удерживая поперек груди, второй заботясь о моей шее.
— Болит? — Спрашивает тихо, целует в плечо, в голосе сожаление, а мне становится стыдно, потому что мне было пиздец как хорошо, а я заныл и вменил ему вину, хотя его нужно осыпать сотнями благодарных эпитетов. Он гладит мои кинки, мои желания исполняет, делая то, что многие просто не стали бы.
— Нет, — поворачиваюсь в его руках, оказываясь лицом к лицу, приподнимая повязку и чуть морщась от яркого света в комнате. Когда он успел его включить — вопрос на сотню баксов. Но теперь я понимаю как много и в мельчайших деталях он видел и начинаю люто завидовать. Подобное, все то — что сегодня происходило — я тоже хотел бы увидеть. — Мы обязаны сделать это перед камерой.
— Блядская куколка, — выдыхает, а я сцеловываю с его губ любимое мной «куколка». — Насквозь блядская, — слизываю следом с его языка, так голодно целуя, оплетая руками и привставая на носочки, чтобы стать одного роста. Он сука дылда, пусть обычно меня это и не ебет, но разница в росте есть, пусть и крошечная. Почти никогда значение ей и не придавал, ибо самого наградило более чем.
— Трахнешь мой член в уретру? Хочу, чтобы ты выебал его изнутри, чтобы сперма пузырилась, пытаясь из него вытечь, — облизываю его губы широкими влажными мазками, проникаю кончиком в уголки, проникаю после внутрь и скольжу по щекам и гладкой эмали. — Давай сделаем это вместе, я покупал силиконовый двойной стимулятор, есть и стальной, но он шире… начать, наверное, стоит с чего-то более узкого и мягкого. И если ты не хочешь, я могу сам.
— Никогда подобное не пробовал, — смотрит на меня и покачивает головой. — Что дальше? — Спрашивает с улыбкой. — Купим себе секс машину с кучей насадок, дорогих силиконовых кукол в разных вариациях и прочее?
— Почему нет? — Вижу его веселье, но я более чем всерьез хочу закупиться кучей интересных вещей, особенно если учесть, что у нас больше нет красивой девочки, при которой Макс был бы согласен подставиться мне, так что придется изворачиваться и искать что-то отдаленно похожее. — После Барбадоса нам предстоит поход в элитный салон с множеством секс-игрушек. Я скуплю нахуй все, смету чертовы полки, — выдыхаю в его губы, видя как глаза закатывает.
— Даже драконий член, который раздувается в заднице и имеет у основания своего рода узел с небольшими наростами? — Приподнимает бровь. — Фиолетовый или зеленый. Или конский, черно-розовый, мечта извращенной девочки-эмо, которая порыдав на камеру, потом скачет своей жадной киской на искусственном хуе, потому что ее — ебаную плаксу, в жизни пялить отказываются. А может ты купишь себе сразу силиконовую руку? А? Кулак, по локоть, а лучше чтобы там был фак. Отфакапишь себя в свою ненасытную задницу, — если бы он говорил это без улыбки, которая блестит в оттененных лазурью глазах, я бы подумал, что он жестко меня подъебывает, пытаясь задеть и намекнуть, что я натурально ебнулся.
— Могу сделать слепок твоего члена. В разных цветовых решениях. Даже под драконий, с наростами и зеленой головкой, — пытаюсь не ржать — выходит плохо.
— Гадость, блять, — выдыхает и начинает смеяться, подхватывая резко на руки, прижимает к себе за бедра, пока я оплетаю его ногами, влипая в улыбающийся рот поцелуем. — У тебя есть мой член, зачем тебе его копии? — Пытается говорить, но выходит хуево, пока я собой затыкаю, проталкивая язык ему едва ли не в глотку. Мычит и роняет на кровать, нависая сверху, подаваясь навстречу, стоит лишь потянуться, укладывается между моих ног. — Давай повременим с экспериментом, я просто трахну тебя еще раз, медленно и глубоко, а после мы поспим хотя бы немного, ладно? — Шепчет, целуя мне щеки, целуя за ухом, шею и плечи, а мне все равно уже, что я там предлагал, главное, чтобы он пировал моим телом, не отлипая. Мне все равно, что я там просил, пока он лижет так вкусно мою кожу, пока целует бедра, закидывая себе на плечи, пока ласкает вновь реагирующий член. Мне все равно, правда. Его губы на косточке, по лодыжкам и под коленом — потрясающе ласковые. Его пальцы по ребрам, по напряженному прессу. Его пальцы, что переплетаются с моими, его пальцы, что снимают осторожно маску, которая все еще на голове безобразно была нацеплена. Пальцы, что снимают заколку, расчесывают пряди, пальцы, что впиваются в чувствительную кожу затылка, когда к себе тащит и целует чувственно, смакующе, ахуенно вкусно.
Мы так много раз лизались, мы делать это можем безумно долго, непрерывно, в любую свободную минуту, а мне все равно будет мало. Мы за эти годы должны были уже губы нахрен стереть, но я бы ни за что, ни по какой из причин от него не оторвался.
Я так сильно люблю его. Я так сильно его люблю. Так ненормально, безумно, до самой макушки заполненный этим чувством. Я так откровенно купаюсь во взаимности. Так восторженно. Я так восхищаюсь им. Так сильно… Я завидую сам себе, завидую до ахуя, к себе же ревную. Он так любит меня, глядя пронзительно, открыто, купая в обожании. А я как сука дрожу и хочется от переизбытка эмоций и чувств рыдать. Просто рыдать от счастья. Просто выплеснуть хотя бы немного, потому что скоро, кажется, разорвет.
— Малыш?.. — Слизывает стекающую по виску слезу, смотрит, чуть нахмурившись. — Тебе больно?
— Мне пиздец насколько хорошо. Это слезы счастья, Макс, слезы, потому что это чувство меня разрывает, не умещаясь внутри. Спасибо тебе, — шепчу, гладя его вдоль скулы, зачесываю упавшую на глаза челку к затылку. Провожу пальцами по его губам мною истерзанным. — Спасибо.
— За что? — Приподнимает уголок, глаза теплеют, тревога в них растворяется.
— За тебя, за любовь, в которой я утонул, за нас.
***
Барбадос и вправду шумный. Самый восточный из Карибских островов, омываемый и атлантическим океаном и морем, имеющий кучу всего разом: и золотые, и белые-песчанные, и розовые пляжи. Пальмы, кораллы, плантации с орхидеями и сахарным тростником. Множество, просто безумное количество активного отдыха. Шумные вечеринки на берегу, рестораны на открытом воздухе, звучащая ритмичная музыка и заразительное веселье сплошь и рядом сильно контрастируют на фоне тихого, в чем-то даже интимного времяпрепровождения на Мальдивах, к которым я успел привыкнуть.
Барбадос. Как огромный неугомонный щенок или молодой дельфин, который выебывается привлекая внимание. И я начинаю понимать с первых же часов, по какой именно причине Мадлен захотела устроить торжество именно здесь. После того как несколько лет безвылазно торчит с детьми, погрязшая в драме собственной личной жизни, что наконец стала стабильной, утонувшая в быте и мелких проблемах, она отвыкла от полюбившегося ей бесконечного движа. Мы успели с ней сблизиться, в особенности после рождения Лукаса, когда она от бесконечного недосыпа вырубалась в SPA-салоне, куда я вытаскивал ее развеяться, а после извинялась и признавалась, что скоро свихнется. Потому что дети — это прекрасно, но еще чертовски изматывающе, особенно когда в жизни своих отпрысков хочешь участвовать не ради галочки — как например я — а по велению сердца. Когда тянет, но на все не хватает и в итоге ее мучает чувство вины, что она и сама недостаточно хорошо все делает и нас время от времени напрягает, отказываясь слушать заверения, что ни меня, ни тем более Макса это не ущемляет.
Мы успели действительно подружиться, пусть со стороны для кого-то это и может выглядеть странным, ведь она мать детей моего мужа. Это запутано, во многом непонятно, если не вникать и не знать весь путь, что мы с Максом прошли и насколько важны друг для друга. Это еще более ненормально для общественности, ведь у меня у самого есть дети, которые растут с их матерью и моим блять родным отцом, который воспитывает их не как самый типичный дедушка, прикатывая по выходным с кучей подарков, тиская пару часов и снова о них забывая. А то и реже.
У нас куча отягощающих событий в анамнезе, мне бы ревновать и пытаться бросать ей в лицо, что она никогда и ничем не сможет привязать к себе моего мужика, что катилась бы к черту, забрав спиногрызов, одного из которых вообще подобрали у мусорки… Но даже искусственно накручивая в своей голове эту грязь, я испытываю совершенно искренне отвращение. И не понимаю, как можно относиться к Мэдс хуево хотя бы минимально. Потому что она действительно ахуенна и как человек, и как мать. А еще удобна настолько, что на нее бы молиться и благодарить, ибо убила много моего неподконтрольного страха и довольно быстро убедила, что не опасна ни для меня, ни для наших с Максом отношений.
Мы сблизились. Сильно. Поэтому никого не удивляет, что со мной во многом она может советоваться и обсуждать какие-то вещи, куда больше чем с Элкинсом или Максом. Она воспринимает их чуть ограниченными мужланами, что со скепсисом относятся к вопросам внешности или качеству тканей. Да и разве ебет Макса каким конкретно оттенком я в салоне освежаю свой цвет волос? Насколько часто пиллингую интимные зоны или делаю эпиляцию? Разве ему будет интересно, что за новые процедуры появились в сфере красоты? Он осыпает меня комплиментами, замечая ровно каждую перемену во внешности, без напоминаний, но при всем этом вникать и тем более засорять себе этим мозг отказывается категорически.
И не мне его в этом винить. У него и без того башка распухает от количества информации в разы более серьезной, чем натурально-розовый полупрозрачный гель лак, который мне нравится на собственных ногтях, чтобы они держали красивую форму, а не стесывались об клавиатуру, теряя четкий контур. Я печатаю очень много, особенно в последнее время и стесанные набок ногти на указательных пальцах раздражают до ахуя, а откусывать как один из помощников в офисе, или не дай бог таскаться как манерный пидор с пилочкой — я не хочу и не буду. Мне проще, а главное кажется правильнее, заплатить деньги мастеру, который быстро и профессионально приведет в порядок мои руки. Ровно тот же подход у меня со всем остальным. Но разговаривать об этом с Максом — сильно лишнее. Разговаривать об этом с Филом и Мадлен — абсолютно естественно и выходит само собой.
Перед отъездом мы успели сходить на шоппинг. Закупились бельем, уходовой косметикой, выбрали парочку купальников для Мэдс, Фил снова взял себе бесшовные плавки, улыбаясь предельно заговорщицки, когда я напомнил ему, что на отдыхе нас будет не четверо, а едва ли не в десять раз больше. И вообще психика у отдыхающих просто не выдержит, если он нацепит этот несчастный клочок теплого кофейного цвета на свое ахуенное тело. А Гонсалеса разразит инфаркт. И меня разразит тоже.
Мадлен тогда с нехуевым любопытством присмотрелась к женской коллекции из того же материала, а я лишь просто представив как будет смотреться ультратонкое белье на сочных женских формах, ахуел и так и не выхуел. Потому что кого-то, безусловно, сведет с ума рельеф и четкие очертания гениталий Фила. Но те, кто выживут после подобного зрелища, свалятся нахуй от женского тела в схожих тряпках. Ибо намокшая ткань очертит половые губы, как и станет тонкой второй кожей на большой красивой груди. Она в этом будет выглядеть скорее голой, чем наоборот. И блять… Я бы не хотел на месте Элкинса, чтобы ее видел хотя бы кто-то, помимо него самого. Ладно бы мы отдыхали лишь самыми близкими в несколько пар. Тогда можно передвигаться хоть голыми, в этом и есть самый сок отдыха для взрослых, который имеет свои особенности.
Но с нами дети. С нами старшее поколение в лице Валерия Алексеевича. С нами волки-волки-волки. А еще бесящий своим видом Джеймс, который бесит — и это очевидно — не только меня, но еще и вечно нахмуренного Сашу. Веста, которая постоянно общается с Филом, заставляя меня ревновать лютейшим образом и похуй мне, что рядом Док. С нами много тех, кому просто не стоит видеть насколько откровенными мы можем быть друг с другом. И от этого чуть грустно, но грусть эта с легкостью стирается постоянным присутствием Макса, что не исчезает из поля зрения дольше пары минут.
Барбадос… славится своим вкусным ликером, который называют звучным Малибу — визитная карточка острова. Славится крепчайшим, но бесконечно ахуенным ромом, сделанным из тростника, кокосовой же водой и имбирным элем. Барбадос делает нас пьяными безумно быстро, спать нет никакого желания, терять время тоже, хочется, безумно тянет и буквально не позволяет нам медлить множество вечеринок, громких шумных, душных, на одну из которых мы срываемся в первую же ночь.
Дети остаются с нянями, Валерием Алексеевичем и Дашей, Джеймсом, который как оказалось с отцом Макса общается более чем плотно и частью волков, что своего рода и друзья, и охрана.
С нами же отправляются Рокки и Саша, Алекс с Катярой, Элкинс с Мадлен, Док и Веста, конечно же, Фил и Ганс и несколько слабо знакомых мне наемников, что скорее страховка на случай если что-то пойдет не по сценарию, а мы будем не слишком в состоянии все разрулить.
Барбадос… чертово пекло. Музыка громкая, проносится эхом вдоль пляжа и внутри опьяненной головы, кожа плавится от жара, от искусственного дыма, от касаний, когда влипаю лопатками в грудь Макса, а он сразу же оплетает руками, гладя и танцуя неспешно, раскачиваясь и целуя мою взмокшую шею. Мы крайне редко куда-то вот так выбираемся, гораздо чаще предпочитая просто проваляться в постели или посетить какой-никакой ресторан, а после опять же уединиться. Нам по сути что-то такое не особо и нужно. Но если есть вариант оторваться по полной, накуриться и напиться до визга, чтобы после пьяно натрахаться, то почему бы и нет?
Барбадос в чем-то ощущается особенным. Во рту стойкий привкус кокоса, который походу утопили в спирте и сахаре. Губы пульсируют от жадных поцелуев, в которых тонем посреди импровизированного танцпола. У меня все тело в мурашках, обсыпано таким толстым слоем, что когда мою свободную рубашку наконец-то расстегивают проворные руки, касаясь груди, я как откровенная блядь стону, то ли жалея, то ли радуясь, что никто из-за громкости этого не слышит. С Макса давно исчезла облегающая его как вторая кожа футболка, конец которой скомкан и засунут в его задний карман джинс. Теперь она мотыляется там как потасканный хвост, который подрали собаки в клочья. А он светит усыпанным татуировками телом, проколотыми сосками и ахуительным рельефом проработанных мышц, а у меня к нему намертво прилипают руки, они не в силах от настолько откровенной красоты отлипнуть.
Мы танцуем много, долго, сумасшедше. Возбужденные, пьяные, передающие самокрутку с травкой по кругу. Вот небольшой косяк зажат между пальцев, а дым из моих легких Макс ловит своими алыми вкусными губами. Вот косяк уже в руках Алекса, что жадно втягивает сладковатый дурман, прикрыв глаза, задерживает его внутри, а после встречается со мной взглядом. Катя так же пьяна, как и мы. Мадлен стоически держится, Элкинс практически не проронил в свой рот ни капли. Франц и Веста отдают предпочтение рому, но в малых количествах, по итогу… я ощущаю себя самым размазанным и пьяным. Рокки сволочь трезвее стеклышка, сверкает белозубой улыбкой, шумный и смеющийся ощущается непризнанным гениальным актером, на дне глаз которого давно разверзлась пропасть, о чем он упорно молчит. Не жалуется. Не просит сочувствия. Однажды обмолвившись, что внутри все сука болит, но умолчав о причине. И Алекс с Сашей треплются с ним лучшими подружками и раздражают. Оба. Но Алекс, Алекс с ними обоими так дружелюбен, так близок, в постоянном контакте, а со мной перекинулся лишь парочкой слов и то мимолетно. Алекс, что обнимает собственную жену, за ней же ухаживает, а я понимаю, что его из их компании хочется выдрать и забрать к нам с Максом, утащить подальше от шумного веселья и вжать в гребанную пальму лицом, чтобы сожрать солоноватый привкус с его золотистой, будто хрустящей, кожи.
Алекс, который вроде такой же, как и всегда, но отдаляется от нас все больше, что становится слишком заметно, а меня это невъебенно бесит. Потому что сука… Мадлен стала под запретом, под запретом в определенном смысле Фил. От которого ведет абсолютно не по-братски. Теперь начинает теряться Алекс, а у меня ощущение, что мне по рукам бьют и отбирают за хуй его знает какие провинности полюбившиеся игрушки, а я уже успел к ним слишком сильно привыкнуть.
Алекс, к которому меня не отпускает Макс, прекрасно все видя. Он всегда меня отлично чувствует и считывает эмоции, он понимает, что я хочу, как именно и с кем, в каком виде… Но стоит лишь мне попытаться сделать шаг, как я оказываюсь вжат в его тело, встречая в непонимании твердость его пусть и хмельного, но серьезного взгляда. В котором вижу запрет, яркий, неоново-горящий запрет. Там буквально пульсирует тьмой: «не трогай», там с алыми вкраплениями «прекрати». Там не просьба, больше нет — там приказ, который мгновенно портит мне настроение.
И хочется что-то сделать, хочется как-то выебнуться, хочется пьяно истерить всем телом. И я танцую, танцую до болящих, тянущих будто от судороги икр, пью, заливая себе стопки то рома, то ликера в рот, понимая, что меня начинает шатать, а после оказываюсь рядом с Катей, которая тоже хмельная и тягучая, как сладкая кокосовая капля. Я зло трусь об нее в танце, встречая взгляд Алекса, что вскинув свою фактурную бровь, молчаливо спрашивает, какого хуя я исполняю. Встречаю взгляд и Фила, что выглядит трезвее многих, следит за мной глазами, но не вмешивается, вжимаясь в собственного мужика. Идеального-ебать его душу-Эрика-я имею так много прав на Фила-Гонсалеса. Бесит. Встречаю взгляд Макса, темный, пропитанный усмешкой, беззлобный, но властный. Он смотрит на меня, как на свое капризное нечто, не одергивая как разбушевавшегося ребенка, но я прекрасно вижу, что стоит начать перебарщивать и он дернет снова меня к себе, попросту не позволит нихуя непоправимого совершить. Макс какого-то хуя умудряется сохранять трезвость, пусть и пьет много и часто, не менее часто курит, игнорируя мои слова о том, что ему нельзя увлекаться травкой, выдыхает свое: «не будь мамочкой, пизденыш, я сам все прекрасно знаю», а после целует, уводя мои мысли сильно дальше беспокойства.
Ночь словно в тумане. Все смешивается в тосты-поздравления влюбленной, почти женатой пары, из-за которой мы тут собрались. Послезавтра церемония, у нас своего рода девичник-мальчишник, что удачно совмещен, ибо не имеет смысла разбредаться в разные стороны. У нас тут тотальный, практически фатальный пиздец, Мадлен все рвется пораньше в отель, переживая за мелких, а Макс ее останавливает, убеждая что пока с детьми рядом и его отец и сам Джеймс, мать его, О’Коннор, мимо мальчишек даже муха — без предварительной проверки — не пролетит, а сегодня стоит отпустить себя и оторваться как никогда в этой сраной жизни.
Как никогда в этой жизни. Как никогда… Подхватывает и захмелевшая Катя, которая с горящими чем-то безумно странным глазами, тащит меня за руку подальше от орущей музыки, просит сигарету и облизываясь, словно во рту нещадно пересыхает, встречает мой заинтересованный взгляд.
— Кать? — Еще в Лос-Анджелесе мы умудрились, если не подружиться, то стать неплохими приятелями. Нам есть о чем поговорить, неловкости не возникало, я привозил им пса, Алекс возвращая Фрица, порой оставался на ночь, проблем не было. Проблем нет и теперь, по крайней мере, мне так казалось. Она не стремилась это все обсуждать, от нее нихуя не скрывалось. Что творилось внутри этого тонкого хрупкого тела — вопрос повышенной сложности, ответа у меня на него не было, да и искать я ни разу не пробовал. Влезать в семью Олсонов не стремился. Мне нужен был Алекс — я его взял. Эгоистично ли, задевало ли это чужие чувства, повторил бы я ровно тоже самое, если бы узнал, что жена его от подобного мучается? Да, почему нет? Заботиться о чужих чувствах, пытаясь действовать в интересах каждого — лишать себя приятных переживаний, впечатлений и восторгов. Жизнь одна, жить ее нужно так, как хочется. Я может и не самый мудрый и опытный, но к своим тридцати эту простейшую истину осознал, в этом же направлении преисполнился. Благодаря Максу не в последнюю очередь.
И вот стоит напротив меня чужая жена, не привлекающая физически даже минимально, меня в принципе женский пол не трогает, так чтобы очень. Мадлен была в качестве исключения, мне нравилась она как специя и возможность раздвинуть рамки в наших с Максом отношениях. Дай он мне зеленый свет на некоторые действия не только в ее присутствии, мне бы по большому счету стало абсолютно похуй, кто конкретно с вагиной и сиськами зажат между нами в постели.
И вот стоит она, курит и нервно откусывает малюсенький заусенец на тонком пальце. Затягивается и давит кашель, видно, что давно не курила, быть может и вовсе делает это впервые и горло першит. Вдалеке я вижу, как за нами наблюдает и Алекс, и Макс, переговариваются о чем-то. Красивые до ахуения под мерцающими лампами, в темноте ночи на шумной вечеринке. Красивые и между ними хочется вклиниться и вот так застрять. Зажатый в кольце четырех сильных рук, требовательных поцелуев, что испытывают выдержку, окруженный терпкой свежестью одного, и душащей сладостью другого. Мы слишком редко стали проводить вместе время без сраной одежды, встречи стали сводиться к совместным тренировкам, изредка к быстрому сексу. На ночь Алекс не оставался у нас уже прилично по времени. Спят ли они с Максом без меня? Вряд ли. Со мной Олсон тоже теперь уединяться не слишком спешит, чем откровенно бесит, но заводить эти сраные раздражающие разговоры с выяснениями я не хотел, да и не хочу. Если честно боюсь услышать, что все вскоре сведется к тому, что интимная сторона нашей передружбы себя исчерпывает. Услышать, что я Алексу надоел будет не просто неприятно — больно и мерзко, словно он пользовался определенной привилегией, а после внезапно осознал, что наскучило и самое время или иногда подставляться Максу, или пойти поискать себе мальчика для утех. Не меня.
И вот стоит она, а после выдыхает вместе с дымом едва слышно:
— Я хочу увидеть, — и не нужны наводящие вопросы, что выудят у нее подробности. Тут все понятно по ее взгляду, который то ли полон решимости, то ли затоплен отчаянием. И отговорить бы, отговорить бы стоило, не каждый такое сможет принять без особых проблем. Долгие разговоры с Филом давно дали мне понять, что мы с Максом исключение, нихуя не правило. То, что ревность у нас странная, атрофированная и вспыхивает пиздец редко, еще не значит, что и другие без этого чувства научились жить. Мой брат один из самых жутко-ревнивых собственников, нашедший себе ровно такого же безумца, который иногда впадает в пиздец какие крайности. Я сам ревную Фила как идиот вообще ко всему и всем, разве что кроме Макса, просто потому, что с удовольствием увидел бы нас втроем вместе. На постоянной основе. Я ревную его и к Весте, особенно в свете того, что он с ней спал когда-то. Я ревную его к чужому вниманию, к облизывающим взглядом. В то время как, видя подобное в сторону Макса, раздуваюсь как рыба-фугу от гордости, потому что этот мужик мой, а вы нахуй все выкусите, до него не добраться, только если я это позволю. Но сам он не пойдет, вы ему без нужды, он мой целиком и полностью. Я ревную Алекса, вспоминая, как тогда в клубе накрыло, когда понял, что он может уйти с кем-то другим. Меня распидорасило просто пиздец. Пидорасит и сейчас, но как-то иначе. Все же Катя не случайный хуй подцепленный для мимолетного перепихона, она была задолго до меня, она же останется после. Переменная, которая из уравнения не будет вычеркнута ни при каких обстоятельствах. И бля…
— Ты уверена?
— Нет, — хмыкает невесело. — Но я хочу увидеть, мне это нужно, чтобы понять. Просто понять. А просить его об этом как-то… не знаю, неправильно? Нужно согласие именно твое, Макс пойдет у тебя на поводу, Алекс подстроится, поняв, что вы не против. Остальное уже по наитию. Мы много выпили, еще больше курили, или сейчас или никогда, Свят. В другое время я не решусь.
— Я не тот, кто станет отговаривать, — пожимаю плечами и подзываю Макса, приманивая пальцем. Хочется, чтобы выглядело безумно сексуально, чтобы он шел ко мне как в наваждении, чтобы я в глазах его выглядел самой потрясающе соблазнительной картинкой и горящий ртутный взгляд, который давно глубокий и едва ли не черный, от размазанного по радужкам зрачка, говорит мне о том, что это не просто желание — реальность. — Уйдем отсюда? — Спрашиваю, проходясь по его груди обеими руками.
— У вас тут все в порядке? — Слышу знакомую хрипотцу, встречая взгляд Алекса, и блять я заебался на него просто смотреть. Я заебался держать при себе руки. Я заебался терпеть, как меня одергивают весь вечер. Заебался. Тормоза заклинить успело где-то на пятой стопке рома. Кокосо-сладко-хмельной голод продирает до глотки, я просто хочу этот вкус слизать с его губ, ненормально сильной хваткой цепляясь за его шею, стискивая ее сзади, чуть ниже затылка и притягивая к себе. Он не ожидал этого броска, не думал, что в моем пьяном теле осталась сила, потому я влипаю поцелуем в его поджавшиеся губы, встречая не язык, а колкость щетины и мычание.
Не в порядке. Мы все сейчас, похоже, не в порядке, потому что меня оплетают любимые руки сзади, к себе прижимая. Проходясь по голой коже груди, чуть стискивая ребра. Он не оттаскивает, просто держит, давая Алексу шанс — если хочет — вырваться. Ну, или продолжить.
Сладко. Горько. Жадно. Я соскучился по нему, в поцелуе ощущается, что и он тоже. Его губы сухие и лихорадочные, его дыхание отдает алкоголем и травкой, его пальцы на своем теле я чувствую совершенно иначе. Он жестче, резче, требовательнее. В нем голод бушует вместе с сомнениями.
Сладко. Горько. Жадно. На грани. Но мало. Он отстраняется слишком быстро. Его глаза теряют золото оттенка, зелень наливается черным и бескомпромиссным. Его глаза наполнены непониманием, и он переводит их на Катю, начиная догадываться по какой из причин я их подозвал, по какой же из них она стоит рядом и внимательно смотрит, ждет, не собираясь уходить, и отпускать его с нами тоже не собираясь.
— Я хочу посмотреть, — повторяет. И если при мне это звучало пьяно и тихо. То глядя на своего мужа, она произносит это упрямо, заставляя Алекса прищуриться и молча сканировать ее, словно видит впервые.
Решение принимается стремительно. Максу похуй. Он все еще прижимается ко мне со спины, утопая лицом в моих волосах, под музыку — что все еще слышна чуть поодаль — раскачивается в такт. Мычит тихо, подпевая мне в шею, сдвигает носом рубашку с моего плеча, а когда оно оголяется, а ткань собирается гармошкой на локте, целует открывшуюся кожу.
— Хочу тебя трахать, — слышу у уха, он не пытается быть ни громким, ни тихим, ему все равно. — Хочу тебя трахать, пока меня нахуй не вырубит, — кусает мочку, а я слышу как скрипят попавшие в его рот волосы, от которых отплевывается и ржет пьяно. — Я в говно, сколько мы вообще выпили?
— Много, — хмыкаю, откинувшись на него всем телом. Глажу его руки, смелые, горячие, любимые руки, жду, когда Алекс наконец-то родит блять свое ебаное решение. Идут они с нами или не идут. Мне с каждой минутой становится все больше похуй. С другой стороны становится все больше обидно, а еще до нелепости очевидно, что я проебал момент, когда все начало между нами крошиться. Влюбленность… Маловесная поебень, в тени безумия, в котором мы скрыты с Максом, это просто несущественная мелочь. Вероятно, Алекса это заставило прогореть как спичку. Вероятно, моя эгоистичность все угробила. Вероятно, они о чем-то договорились с Максом, друзья же. Много лет. Лучшие. Для них это важнее пары сочных оргазмов. Как бы ни выражался высокопарно Олсон о том, что давно его хотел. Хотеть — не вредно. Вредно в желаниях себя ограничивать нахуй. Бесят. — Много… Вы идете или не идете? — Не выдерживаю и спрашиваю замерших рядом с нами. Какая бы там у них не развивалась драма, мне тотально все равно. Зачем, для чего, по какой из причин это сейчас происходит. Это их проблемы. Только их. Если Алекс пойдет с нами — нам будет хорошо. Я буду сосать два члена, на два члена я сегодня насажусь, чувствуя, как растянута задница до предела, а завтра будут хромой лошадкой, окутанный заботой Макса, он будет лизать мою саднящую дырку, ласкать особенно чувственно на контрасте с пиздецом и безудержной еблей. Первые сутки всегда сложные, после того как меня дерут всю ночь в два члена, и организм всегда просит чтобы его обхаживали помягче и заласкали как можно более трепетно. Макс в такие моменты внимательный, очень нежный и ласковый. А я купаюсь в его любви, капризно ноя, специально напрашиваясь на поглаживания и касания, на завтрак в постель, на то чтобы обнимал бесконечно, носил на руках и нежил. Да, я капризничаю, да, потому что могу, а он позволяет.
И сейчас я снова хочу, чтобы меня трахали много и долго. Чтобы стало нахрен уже больно внутрь принимать, чтобы было тяжело разогнуться и на своих двоих ходить, чтобы болело горло, чтобы надорвались уголки губ, воспалились. Чтобы они меня затрахали до невменяемости, спаивая с губ сок или воду, охлаждая кубиками льда, а после чуть онемевшую кожу покусывая. Хочу. Хочу блять. Меня бесит, что нужно стоять и сходить с ума от жажды, пока один бездействует, а второй медлит…
Идем. Мы идем. Вчетвером. Идем в наш с Максом номер, куда он пропускает каждого, заходя последним и вещая на ручку призыв проживающих в отеле — и персонал в том числе — «не беспокоить». Щелчок замка, и сработавший из-за датчика движения нижний свет, тонкие длинные тюли, которые гоняет сквозняк из-за распахнутых панорамных окон — встречают нас, как и непонимание с чего начать. У меня, по крайней мере.
Стеснения нет, Алекс видел нас в сотне различных поз, десятки раз был в моем теле, ни разу не меньше подставляясь под руки, прогибаясь и отдавая власть. Стеснения нет, нас с Максом видели порой и случайные прохожие, и знакомые нам люди. В страсти нет ничего омерзительного, когда кто-то в удовольствии тонет, тут можно разве что позавидовать и захотеть присоединиться. Поэтому, когда начинает исчезать одежда, у меня не мелькает даже пространной мысли, что с нами присутствует девушка, для которой происходящее стресс и неважно какие оттенки эмоций превалируют над другими.
Стеснения ноль, абсолютнейший. Мои пальцы вплетаются знакомо и просто в немного жесткие волосы Алекса, притягивая к себе за затылок и впиваясь в его губы жадным поцелуем, слишком жадным. Потому что бесит тем какой стал недоступный, неуловимый, ускользающий из моих рук. У меня ощущение, что я лишаюсь своей любимой игрушки, которая долго сама наслаждалась близостью и возможностью играть вместе, а после вдруг решила показать свою самостоятельность, ебаную самодостаточность и то, что во мне будто бы отпала необходимость. Игрушка не страдает по хозяину, это хозяину начинает ее недоставать. И пока он где-то за пределами видимости мне в целом становится похуй, Макс стирает любое из ощущений, поглощая собой, заполняя бреши. Но стоит лишь Олсону помаячить перед носом, как в голове мгновенно всплывают картинки того, что мы втроем могли бы устроить и привыкшее получать все по первому зову капризное тело требует свое.
Я хочу его. Хочу быть зажатым между двумя сильными телами, хочу чувствовать горячие руки, обжигающие поцелуями губы. Хочу тонуть в смешавшемся запахе, откидываясь Максу на спину, подставляя плечи и шею под ласку. Хочу, чтобы разъебало, разметало на мелкие частицы по гребанному пафосному номеру, чтобы шикарная постель с кипенно-белыми простынями оказалась нещадно измазана и смазкой, и спермой, и сочащимся порами потом. Хочу, чтобы если здесь имеются скрытые камеры, чертов охранник обдрочился, сходя с ума от перевозбуждения, пока меня будут брать самый лучший из ныне живущих и безумно красивый терпко-пахнущий летом, но не мой. Я блять хочу, хочу так сильно, что стоит им коснуться моего тела на удивление синхронно — с губ срывается абсолютно блядский, невменяемый стон.
— Сладкий мой, — тихий шепот в изгиб шеи, касания которые узнаю из сотен тысяч, любимые мной до абсолюта пальцы, что изучили каждый изгиб, наизусть. — Сладкий и порочный, ты хочешь оба члена внутри? — Спрашивает и трется губами об мое ухо, лижет хрящик, трахает дырку, ввинчивая язык, мокро и пошло. А я вжимаюсь в него задницей, восхитительно голой и требующей внимания. — Сходи в душ, куколка, растяни себя так сильно, как только сумеешь, — целует мне шею, а я не хочу уходить, внутри все от протеста сжимается, такое чувство, что стоит из комнаты выйти — фокус мгновенно сместится в другую сторону. Не мою. А мне фокус удержать хочется, пусть и отказать его просьбе я не могу. Не получается, тело повинуется, вопреки капризно-ноющему разуму, что бунтует и призывает остаться, приклеить обоих к себе, не оставлять, не уходить, не отвлекаться.
Прохладные струи чуть отрезвляют, пусть возбуждение снижать градус и не планирует даже близко. Я понимаю, почему Макс попросил меня вымыться начисто, несмотря на то, что перед уходом мы оба смывали с тела липкий слой пота, а с волос пыли. Он любит лизать меня, вылизывать жадно и голодно, обсасывая припухшую дырку, но я прыгал безумцем на пляже, носился и потел как животное, на вкус сейчас стопроцентно могу заменить стандартную закуску для сучьей текилы.
Странно лишь, почему в душе я один. Почему нас не трое. Двое. Четверо. Неважно.
Странно, что я покрываюсь сомнениями относительно затеи, не понимая, что в происходящем кажется инородным в большей степени. То, что Макс там с ними один, как бывало сотни раз за те годы, что они знакомы и на базе, и в городе. Или то, что Катя сама не понимает, на что конкретно подписалась, а произошедшее — я это чувствую глубоко внутри — сможет всю ту выстроенную модель отношений между мной и Алексом попросту убить.
Странно, очень странно, и настроение, и нашептывающий неразборчиво голос внутри головы. Странно, но ровно до того момента пока вдоль позвоночника не проходится мягкой лаской ладонь, невесомо, так нежно, как только Макс умеет. Забирает у меня одноразовый гель для душа, растирает руками и скользит мне по бедрам, по заднице, между ягодиц с нажимом, ныряя к мошонке.
— Дай им время, Катя заплаканная уже в который раз, а сейчас еще и нетрезвая. У них давно начались проблемы, малыш, — влипает губами мне в шею, роняя слова. И казался ведь пиздецки пьяным, но смысл сказанного удушающе-трезво звучит. — Этот секс никак не сможет нам с тобой навредить, а их выпотрошит, не оставив в живых и не позволив жить дальше как раньше. Я могу спокойно трахнуть их обоих, могу не касаться, кроме тебя, никого. Я не проиграю нихуя ровным счетом, потому что ты — моя маленькая, вредная, похотливая куколка и важно лишь то, чтобы хорошо было тебе. Нам обоим. Остальное побочное. — Как можно сосредоточиться, когда он бесстыже голый настолько близко и я чувствую как его член мажет мне по бедру. Член, который ловлю рукой, сжимаю и начинаю поглаживать по длине, лаская пальцами горячую, налившуюся головку. Чувствуя, как прижимается ближе, прикусывая мне мочку и тянет ее зубами. — Подумай очень хорошо, насколько сильно ты готов взять на себя частичную ответственность за то, что возможно это испортит между ними все окончательно.
— Вы о чем-то уже говорили?
— Да, — так просто, ровно, без раздумий.
— О чем? — Легкая обида капризно кусает меня за губу моими же зубами. — И почему я узнаю об этом только сейчас?
— Потому что говорили мы в тот момент, когда ты был с Катей поодаль, буквально недавно — на вечеринке, — отвечает спокойно и следом прерывисто выдыхает с легким шипением, когда с нажимом отдрачиваю ему в несколько резких движений. — Притормози, если не хочешь чтобы я кончил от твоей руки, — сжимает мое запястье. Пытается отдышаться, не успевает удержать — поворачиваюсь к нему лицом. — Не смотри на меня так, куколка, это мой мир лишь вокруг тебя одного крутится. Но так не происходит и у других. У Алекса — семья, которая рушится. Жена, что отчаянно ищет пути разрешения непримиримых проблем.
— Но почему, все ведь было нормально?
— Нет, не было. И уже довольно давно. Она прекрасно знает, что ему мало быть лишь с ней. Она прекрасно знает, что ему не нужен был ребенок — это уязвимость и ограничение. Она прекрасно знает, что он не хочет, чтобы она рожала еще раз, зато ей это очень нужно. Она прекрасно знает, что он в меня очень давно влюблен, а еще что на тебя повелся. А еще она знает, что просто секса с нами ему стало мало. Алексу больно, Свят, ему больно и плохо, поэтому он пытался плавно отдаляться, чтобы разрыв не причинил чересчур много вреда. Ему в первую очередь.
— Ты на его стороне, — обидно. Хочется обвинять и психованно предъявлять, что я узнаю об этом вот так, что меня как будто бы то ли использовали, то ли наебали, то ли пытаются бросить. Обидно. Ведь Алекса мне категорически не хочется отпускать. Ему больно быть рядом с нами? Что за, мать его, ебаная чушь? Если он в нашей постели срывал голос от удовольствия, абсолютно вымотанный засыпал в клубке тел и наслаждался совместным отдыхом? Если он горел так ярко и мечтал вырваться на острова после моих рассказов, чтобы валяться на песке, трахаться под палящим солнцем, целоваться пьяными в том чертовом клубе, где все насквозь пропитано похотью? Что за, ебать его душу, бред? Мы ведь планировали так много всего на его день рождения в декабре, он смеялся и умолял: «не заебите меня только до смерти, я еще нужен Сашуле», а теперь выясняется, что не будет никакого декабря? Не будет совместного экстаза? Никакой наркотической эйфории? Никаких попперсов и двойного проникновения, и ощущений, что всегда роняют меня в обморок? Я не буду сосать два члена, вылизывая оба, выпивая до капли горячую густую сперму? Меня словно внезапно наказывают. Просто сука ставят как провинившегося в угол на блядские колени и лишают вдогонку сладкого. — Мадлен под запретом, ты мне перед носом разве что не помахал пальцем, запрещая. Фил — тоже, но там он и сам не согласился бы. Теперь Алекс? Это нечестно, — да, я капризничаю. Мы оба это знаем. Да, я поступаю сейчас эгоистично, лишь о себе думая. Да, да три раза, да сотню раз, да! Но, блять! Почему?!
— Ты хочешь услышать от него все, что я озвучил? Слово в слово? Так ведь будет хуже, — мыльными руками проходится мне по груди и шее, массирует за ушами. Спокойный как танк, как будто ему блять попросту все равно.
— Тебе похуй?
— Он мой друг, и если ему дерьмово быть кем-то большим, я не готов потерять его вообще. У меня не так много действительно абсолютно близких и понятных людей, которые проверены временем.
— Мне нравилось то, что происходило между нами.
— Я знаю, — выдыхает, касаясь моих губ, слизывает с них капли воды, что льется сверху.
— Последний раз? — Слабая надежда на его согласие, очень слабая. У меня все ниже опускается настроение, помимо злости на тему, что я буду лишен таких простых порочных радостей. Пусть и понимал, что это не может продлиться вечно, терять это настолько быстро был все же не готов.
— Поможем им? — Спрашивает, зачесывая мои мокрые волосы. — Не перетаскивай его фокус, не отдаляй, их нужно вернуть друг другу, а не испортить все окончательно. Ты ведь у меня умная куколка, сладкая куколка, нежная… умеющая любить так сильно, — шепчет губы в губы, целует с привкусом дыма и рома. Кокосовая сладость, которую хочется с его языка слизывать, хочется обсосать и до капли слюну выпить. Вкусно. Безумно вкусно. Весь он. — Побудешь послушным? — Спрашивает, а я понимаю, что манипулировать умеем мы оба. Просто он этим очень, безумно редко пользуется.
Мы возвращаемся, на бедрах полотенца, в которых как по мне нет никакого смысла. Я вымыт до скрипа, от кожи так сильно тянет свежестью из-за геля для душа с ментолом, что тело покрывается мурашками и создается ощущение, что мне холодно, пусть это и далеко от истины. Катя сидит в кресле возле окна, в ее руке бутылка вина, между пальцами зажат почти докуренный косяк, Алекс перед ней на полу, опирается лопатками на кровать, выглядит в разы более трезвым, чем мне казалось ранее. И вроде бы атмосфера успела разрушиться. Но они оба на своих местах, хотя у них было время, чтобы все решить и уйти.
Макс умеет очень красноречиво смотреть, умеет спрашивать, не произнося ни слова. Вероятно, об этом они знают очень давно, намного дольше меня, поэтому не возникает ни единого вопроса, когда слегка прищурившись, он фыркает и делает несколько шагов в сторону Алекса. Подходит, зачесывает упавшие на глаза волосы к затылку, стискивает их пальцами. Никуда не спешит, гнать не пытается, давить тоже. Он просто начинает этот небольшой спектакль, давая возможность отступить. Снова. А меня это бесит, потому что хочется на лицо с прикрытыми глазами, этими светлыми выгоревшими ресницами задницей сесть и заставить себя вылизать. Заставить ласкать, заставить растягивать мне задницу. Чтобы не мог отвертеться и как бы ни было хуево, ломалась воля от бурлящей в крови похоти.
Макс умеет быть властным. Прогибать внутренней силой, этой мощью, что ощущается в ауре, которая от него исходит как радиоактивное излучение. От этого не спастись. От этого нет противоядия. Он просто отравляет и подчиняет себе, хочешь ты того или нет. Он присваивает. Вот так внешне спокойно лаская рукой, поглаживая, очерчивая скулы и нос, губы, линию челюсти. Встав боком к Кате, открывая ей наилучший обзор.
Я не ошибся, когда предположил, что стоит лишь прерваться и уйти в душ — сместится фокус. Он и смещается. Тогда все было зациклено на мне, стены плавились от силы взаимного желания, еще немного и меня натянули бы на член. Теперь же словно туча сверху нависает что-то тягучее.
Макс умеет быть безумно красивым, буквально ослепительным, проталкивая свой большой палец в рот Алексу, заставляя обхватить губами, заставляя его сосать. Этого мало, это вообще просто мини-разминка, ничего такого, но градус медленно повышается. Вокруг все раскаляется добела, а Катя на них смотрит как под гипнозом, пока с тлеющего косяка на пол пепел падает, словно вымаранный кем-то сверху снег.
Макс умеет, Макс в этом мастер, Максом любоваться слишком естественно. Он завораживает плавностью уверенных движением, тем как стягивает с себя полотенце, тем как проходится второй рукой по члену, лаская себя и перестав наглаживать язык Алекса пальцем, притягивает его голову к своему стояку.
Я не знаю, что он задумал. Не могу до конца понять. Просто смотрю, как его член исчезает в чужом рту, как за этим наблюдает загипнотизированная Катяра, как шумно она сглатывает, а глаза распахиваются шире. Он специально демонстративен, он специально начинает с малого, намеренно. Не давит, не заставляет, не подзывает, просто действует. А у меня все внутри стягивается сотнями крошечных узелков. Вены словно перевязаны — пульсируют и начинают раскаляться, а кровь кипеть. Мне хочется тоже упасть перед ним на колени. Хочется тоже вот так по члену языком скользить, сосать мошонку, вылизывать яйца и нежить головку губами. Мне хочется тоже пропускать его глубоко в глотку, заглатывать до корня и смотреть в ртутные глаза вот так снизу. Хочется гладить красивые мощные бедра, ахуительный напряженный рельеф пресса, гладкие горячие бока. Но он попросил быть послушным. Послушным быть с ним легко. Еще легче подойти ближе. Коснуться губами плеча, смотреть на открывающуюся картинку едва ли не с первого ряда.
Я не знаю, что он задумал. О чем договорились Катя и Алекс, насколько далеко оба готовы зайти. Но Олсон глаза не прячет — лижет член и на нее смотрит. Прямо, призывно, выглядя при этом максимально грязно и пошло, радужки уже давно утонули в чернильной темноте взорвавшегося зрачка. Он возбужден. Очень. Его вставляет до самой глубины. И вставляет его не от меня, что становится очевидно. Жаль лишь, что раньше я не рассмотрел то, что он начал себя гасить, медленно, но верно затухая. И пусть до равнодушия далеко, того обжигающего сумасшествия, с которого мы когда-то в ЛА начали, похоже больше нет.
Я не знаю каков план. Просто приклеившись к спине Макса, к его загривку, в который влипаю лицом, целую шею, которую прогибает, давая мне лучший доступ. Глажу по торсу, потираясь сквозь слой полотенца. Видя, как стекает с кресла — словно в наваждении — Катя, приземляясь на колени. Как поддается влиянию Алекса, как тянется к нему навстречу, а он вместо того, чтобы поцеловать ее, отстраняясь от члена, скользит по головке языком, вместе с этим Катяру к себе тянет, чтобы в момент, когда они сливаются в поцелуе, между их губ проскользил член Макса.
Горячо. Это выглядит слишком красиво. Это будоражит слишком сильно. Это возбуждает до невменяемости. Глубоко внутри та самая маленькая капризная дрянь в восторге заходится и утробно урчит от удовольствия. Горячо, обжигающе прекрасно, просто безумно, восхитительно, с ума сводит, погружая в вязкое марево концентрированной похоти.
Горячо, горячо, горячо, боже… Когда во рту Алекса исчезает член, а Катя сорвано дышит в считанных миллиметрах и впивается губами в его натянувшуюся головкой щеку. Я не знаю, не уверен кто из нас четверых застонал громче, но кажется что момент прошивает к хренам всех.
Умопомрачительное зрелище. Заводит нереально. Заводит до сладкой дрожи, которая под кожей вибрирует. Заводит, и мне хочется Макса сожрать, хочется вцепиться Алексу в затылок и натягивать его ртом на член, хочется так много всего, хочется, чтобы максимально пошло, чтобы было слишком-слишком-слишком. Блять. Женские губы на алой головке, что впускают в себя впервые член далеко не мужа, и Алекс, который осыпает ее лаской, спуская по плечам тонкие бретели, стягивая с груди невесомый шелк легкого топа, под которым полоска ткани вместо привычного лифчика. Спускает хлопок, оголяет ее грудь, взвешивает в руках, убирает длинные волосы, что завиваются крупными кудрями за одно плечо, оголяя ей спину и шею, задирает короткую юбку в крупные складки на талии и гладит ее через белье. А мне и ревниво, и пиздецки кайфово. Видеть эту властность жестов, это понимание как правильно, как лучше всего окунуть в удовольствие любимого человека. А я представляю как выглядит со стороны то, как Макс меня выцеловывает и гладит. Я хочу это видеть, я хочу до мелочей, хочу все запечатлеть, в голове сотни мыслей и еще с пару сотен ярчайших картин.
Алекс ее любит, это настолько заметно в каждом нежнейшем жесте, что пропитан знакомым тактильным голодом, что я бездумно утыкаюсь губами в горячее плечо Макса, все еще обнимая и поглаживая по торсу, наслаждаясь жаром его тела, наблюдая и впитывая, покрываясь мурашками, но не влезая. Не мешая. Не трогая. Послушной куколкой выжидая, прекрасно зная, что меня никто не обделит. Это невозможно. Я личная вселенная одного из них троих.
Алекс вставляет в нее пальцы, работает запястьем в четком ритме, а в такт его сильным толчкам у нее подрагивают и ресницы, и подскакивает грудь, которую ласкают шелковистые кудри. Она сосет Максу, прикрыв глаза, вероятно не в силах выдержать накал. Сосет старательно, сосет умело, лижет и скользит пухлыми губами, а когда приподнимаются веки, в окружении густых накрашенных ресниц, я вижу насколько подернуты ее глаза мутной пленкой. Она возбужденная, пьяная от алкоголя и травки, вероятно еще меньше, чем все мы, вменяемая. А я не хочу ни о чем думать. Пусть последствия будут после. Или нет. Это уже не моя забота. Они взрослые люди и сами на все согласились.
Алекс доводит ее до оргазма в кратчайшие сроки, а на члене у Макса остатки ее помады пиздец аппетитно поблескивают, когда он просит Олсона улечься на спину, подзывая к кровати. Готовит его, самостоятельно растягивает, не жалея густого геля. Отвечая на мой поцелуй, когда тянусь к алым губам, оглаживая горячее желанное тело. Целует влажно, вкусно, глубоко. Смотрит на меня, покусывает за язык, лижет мой подбородок и не отвлекаясь от моих губ, натягивает на себя Алекса, начав сразу же размашисто, пусть и с усилием двигаться.
— Садись на его лицо, Катяр, — хрипло зовет девочку, что в ахуе замерла, стоит хрупкой статуэткой, топ на тонких бретелях висит на локтях, оголив ее красивую аккуратную грудь. Глаза огромные, губы опухшие, прическа — над которой она явно трудилась — растрепана.
— Иди сюда, детка, смелее, — тянет к ней руку Алекс, сбиваясь на словах и выдыхая шумно полустоном от сильного, глубокого толчка в свое тело. — Иди ко мне, — зовет, а она подходит и хмурится, а после стаскивает с себя юбку. Оставаясь в тонком почти прозрачном белье. Спускает и его по стройным, даже худым бедрам, которые подрагивают от напряжения, когда она пытается на груди собственного мужа оказаться. Примеряется, но он за нее все решает, притягивая к себе резко, впиваясь в ее киску ртом до громкого мелодичного женского стона.
Макс участвует, но на себе фокус держать не хочет. Макс с ними, но скорее как инструмент. Работает бедрами, которые глажу, жадно обводя пальцами его красивую задницу. Целую все более голодно плечи, вылизываю каждую татуировку. Облизав пальцы ласкаю проколотые соски, царапаю его грудь. Притираюсь сзади. Снова смачиваю слюной пальцы, и провожу по тугому, сжатому колечку мышц, массируя по кругу, чувствую легкое напряжение в его теле.
Это табу. Наедине — что угодно, при ком-то — нельзя. Это табу, но они ведь не видят, увлечены друг другом. Катя под потолок запрокидывает голову, двигает бедрами и громко стонет, пока Алекс ей лижет, постанывая в такт толчкам в свое тело.
Это табу. Я знаю. Я блять знаю, мне даже повторять не нужно. Но как же хочется… чтобы он уступил. Пусть и всего лишь один единственный раз.
Гель оказывается в поле зрения, я гипнотизирую его, пока по позвонкам поцелуями скольжу. Гипнотизирую когда прикусываю за бедро, глядя снизу вверх, видя, как в меня впивается темными ртутными глазами и запускает мне во влажные волосы чуткие пальцы, гладит. Знает, что я успел стащить бутылек. Знает. Не слепой. Тянет на себя и целует, а я ласкаю его торс пальцами, скольжу влажной рукой по члену Алекса, который стоном захлебывается, вторя своей жене. При этом с разгорающимся голодом вылизываю рот Макса.
Он знает, что я только что выдавил на свои пальцы смазку. Он мог бы мое запястье оплести, остановить и не позволить.
Но он позволяет.
Позволяет пальцу оказаться внутри, ласково погладить гладкие шелковистые стенки, обвести сфинктер по кругу, помассировать дырку и снова внутрь. Он трахает Алекса — я трахаю его двумя пальцами, гладя по набухающей простате, целуя отчаянно, целуя с мольбой, чтобы позволил, пусть и того, что сейчас происходит и без того пиздец как много.
Катяре хорошо, Катяра дрожит, дрожит вместе с ней Алекс, когда Макс цепляется руками за женские бедра, когда на себя тянет и я на секунду решаю, что сейчас он натянет Катю на свой член, прекратив трахать Олсона, войдет в горячую женскую киску, и насладится совершенно иными ощущениями. Это мне они не нужны. Он подобное любит.
Но нет. Чуть сместившись, приподняв бедра Алекса и разводя шире, помогает насадиться Катяре на своего мужа. Направляет его член внутрь ее тела. Проходится ладонью, словно немой поддержкой вдоль напряженной женской спины.
Прекрасный симбиоз трех тел. Девочка, что двигается сверху. Макс, что между раскинутых мужских бедер и сходящий с ума Алекс, который мне казалось, что лишь с нами способен так сладко стонать.
Горячо. Абсолютный пиздец в его первозданном виде.
— Позволь, — шепчу нос к носу, шепчу хрипло, меня желание, бурлящее внутри до безумия душит. — Они ничего не увидят, они не узнают, не узнает никто. Позволь, — мне хочется в отчаянии плакать, видя твердость убеждений в темных глазах. Его непоколебимые принципы. А мне хочется скулить жалобно, умолять, обещать все, что пожелает в этом чертовом мире. — Пожалуйста, любимый, пожалуйста, дай мне себя ощутить, я сейчас с ума сойду, пожалуйста, — судорожно ему на ухо, осыпая поцелуями, двигая беспорядочно у него внутри пальцами, разработав уже более чем достаточно дырку, чувствуя какие стали отечные, гладкие и очень горячие ее края. Как его задница в себя пальцы мои буквально всасывает. Ему нравится. Ему хорошо, я же вижу, как у него подрагивают ресницы и в беззвучном стоне распахиваются губы. — Позволь, прошу, — лижу его рот, заведенный так сильно, что мне много будет и не нужно, меня нахрен почти мгновенно порвет. Но это острая необходимость. Именно сейчас. Именно в этом моменте. — Макс… — Режет в глазах, мир смазывается от выступающих слез, вдохи в груди застревают, я в шаге от истерики, что он прекрасно видит. Всматривается в мои глаза, чуть морщится, видно, что не приводит его в восторг подобное. Что считает это лишним, а у меня губы подрагивают обиженно, в груди скребется отчаянная грусть, я так сильно его сейчас хочу, что от этого больно. Обидно. И сука ненормальное, неуместное ощущение, что я одинокий и лишний пробирается внутрь и начинает и без того мутный, хмельной мозг травить. Я понимаю, что так работает травка, начиная раздувать эмоции до состояния утрированного пиздеца. Что может накрыть неподконтрольным весельем, может наоборот уронить в пучину накрученных до макушки переживаний и этот момент покажется непреодолимой вязкой вечностью из страданий. Я все знаю. Но Макс так нужен мне. Так невыносимо сильно, о чем я умоляю его беспорядочным шепотом, смешанным со всхлипами. — Пожалуйста, — скользит по его алым губам влагой, срывающейся с моих ресниц, смешанной с капельками терпкой слюны с привкусом злосчастного кокоса и травки. — Я не попрошу этого больше, клянусь, — опрометчиво, но становится все равно на последствия, когда он полотенце — что все это время мешалось — стаскивает с моих бедер, а я членом в его бедро упираюсь до сладкой дрожи, снова читая в его взгляде ответы без слов.
Позволяет. Я все же продавливаю, упиваясь тем как много у меня власти, какой он безоружный перед моим отчаянием, как поступается принципами в угоду моему душевному равновесию. Он снова себя ломает и быть может я позже пожалеют об этом, пойму, что снова переборщил, но…
Входить в него — ощущение совершенно запредельное.
Я в ноль. В ноль за считанные секунды. Макс так сильно сжимает внутри, в нем так горячо и узко, в нем настолько неповторимо, что у меня как в припадке закатываются глаза, а глотку раздирает от оглушительных стонов. Я цепляюсь за его бока руками, впиваясь пальцами и зная, что останутся следы, пока он все так же трахает Алекса, вбиваясь в него и насаживаясь при этом на мой член. Он даже не замедляется, никак не палится, никто и не подумает никогда, никогда и не узнает, что в моменте, пока он вдалбливает сильного красивого мужика в постель, у которого на члене ездит хрупкая девочка — его самого в задницу ебут.
А он гладит мое бедро, гладит нежно, к себе сильнее притягивает, прогибая шею, подставляясь, запрокидывая голову и хрипло выдыхая. Я чувствую дрожь его мощного раскаленного тела. Чувствую, как вибрирует на одной со мной частоте. Чувствую, что он ровно так же близок, как и я, к оргазму. Чувствую, что это разъебывает без шансов. А стоны четверых сплетаются в единую симфонию, кровать начинает поскрипывать, распахнутые окна нихера не спасают.
А я задыхаюсь от смеси запахов. От открывающейся мне картинки. От всего, что происходит. Это какой-то запредельный кайф, кайф неописуемый. Это дороже двух членов внутри, важнее, размазывает интенсивнее. Макс идет на уступку, вероятно именно так меня отсекая от Алекса и успокаивая. Уравновешивая чаши весов. Я теряю любовника, который был мне очень приятен довольно длительное время. Не катастрофа, но обидно. Могло бы быть. Но не после случившегося.
Да, я снова капризно выпросил. Снова манипулировал его сильными чувствами. Снова сломил, получил, выторговал. Снова. Но он ведь позволяет. Снова-снова-снова. А я обожаю его всем своим существом, войдя глубже и кончая, утонув лицом в его горячую влажную кожу, с громким стоном вздрагиваю, чувствуя, как вплетает пальцы мне в волосы, как гладит по затылку, как сжимает чуть сильнее внутри. Чувствуя, что он тоже начинает кончать, а мне приятно думать, что это не задницей Алекса он из себя оргазм вытрахал, а на моем члене испытал ярчайшие ощущения и не выдержал. Что это я причина его наслаждения. Я синоним удовольствия. Я, именно я, именно поэтому он так тягуче и сладко целует, выходя из Олсона. Поворачиваясь ко мне, опрокидывая на постель, нависая сверху, оставляя их самим себе, на мне сосредотачиваясь. И теперь я понимаю, что именно он хотел провернуть. Как именно все в итоге сделать. Не разделять, не демонстрировать Кате, как Алексу без нее кайфово, а показать насколько ему кайфово как раз-таки с ней.
— Маленькая, вредная, капризная куколка, — выдыхает мне в губы, а я с удовлетворенной улыбкой провожу пальцами ему между ягодиц, по сперме, что на его растраханной дырке, ласкаю отечные края.
— Спасибо, — беззвучно, но он считывает по движениям губ. — Очень тебя люблю, очень-очень-очень сильно, — крепко обнимаю, оплетая и руками и ногами. — Люблю-люблю-люблю, — боже мне так хорошо, что хочется, как придурку плакать от счастья. Мне так пьяно, а в башке мутно до ахуя. — А ты меня любишь, свою маленькую вредную дрянь? Любишь? — Шепотом, снова выпрашивая, играясь, пусть и ни к чему. Ответ более чем очевиден и давно мне знаком.
— Пиздец как сильно и навсегда, куколка моя, пиздец как сильно, — звучит его голосом, вторится беззвучно моими губами.
***
— Хочешь также? — Слышу у уха, когда Макс к себе притягивает, обнимая за талию, слыша как все орут, когда Мадлен и Элкинс произносят свои клятвы после длительной речи священника, который специально проводит по всем канонам церемонию. Звучит двойное согласие, жених целует невесту, Мэдс плачет и смеется, Эл подхватывает ее и поднимает над землей. «Горько молодым!». Один лишь Макс фыркает под нос: «кто блять эту хуйню придумал, если с любимыми сладко?». А после к себе поближе тянет, а после сам в мои губы влипает, а после ждет мой ответ, словно если я скажу, что «да, хочу», изъебнется, но устроит и нам церемонию. Правда без выебистых плясок в посольстве и еще куче всего, ибо мы официально и без того женаты.
Наебать систему можно. Как оказалось. На территории Соединенных штатов Америки, как и во многих странах мира, брак между близкими родственниками, в том числе двоюродными братьями/сестрами запрещен, давая добро лишь от четвертого и далее поколения. На территории России запрет работает тоже. Но мы, если сильно доебываться живем в Центре — на границе бывшей Польши, неподалеку от Беларуси, где подобное, а если быть точным, то браки между двоюродными разрешены. А еще они разрешены на Барбадосе, который едва ли не единственная страна с возможностью проведения церемонии, что будет иметь свою юридическую силу. Им просто необходимо посетить паспортный стол и поставить штамп, без ЗАГСА, суда и прочего дерьма.
Наебать систему можно, об этом в красках рассказывает Саша, когда приходит в очередной раз к детям, обрадовав тем самым Мадлен до самого потолка, она как ребенок прыгала по нашей кухне, роняя слезы и смеялась, бросившись на шею Саше, который от ахуя, ее чуть не уронил. Да, пришлось поебаться с документами, сделать ей по-срочному, буквально за неделю, новый паспорт, экстренно сменив фамилию и еще куча волокиты, но по итогу… Мэдс и Элкинс обрели возможность стать супругами на законодательном уровне, а она этого безумно сильно хотела, ведь с общим ребенком им так сильно не повезет. А жаль, что такая казалось бы простая мечта, окажется все же неисполнимой.
— Нет, у меня была лучшая свадьба из всех, на ней было все самое важное и необходимое. Эти бесконечные праздники, пафосные пышные банкеты и прочее дерьмо, если честно, утомляют своим обилием. Все вокруг женятся, отмечают различные даты и все остальное. Хочется наоборот подальше смотаться и остаться только вдвоем, это будет куда интереснее очередной попойки.
— Куколка зажралась, куколку разбаловали, — тянет с улыбкой, а я кусаю его, подавшись вперед и впиваясь в линию челюсти, слыша, как фыркает, но не пытается меня от себя оторвать. — Оставим малышку покайфовать со своим мужиком, заберем Марса и Богдана с Лукасом и полетим домой пораньше. А в ноябре скатаемся в горы, домик на отшибе, лес поблизости, будем разжигать костер, жарить на нем рыбу и мясо и долго, вкусно, неспешно трахаться целые сутки напролет. Нравится?
— Очень, — обнимаю за шею, слыша, как все наперебой сыплют поздравлениями, понимая, что и нам это предстоит. Мадлен отказалась от каких-либо подарков от нас, сказав, что мы и без того слишком много ей дали, слишком многое подарено и настолько ценное, что она в вечном долгу и не надо накидывать сверху. Как будто бы мы станем слушать, ну право дело, кто припирается на официальное торжество с пустыми руками? Только эгоистичная жадная сука. С первым подходит, проблемка со вторым.
Дарить деньги — моветон. Путешествие как-то тоже, они и без того останутся на Барбадосе отдыхать еще дней на десять. Вряд ли Мэдс согласится покидать сыновей снова, к примеру, зимой, чтобы улететь в отпуск с Элкинсом. Да и Макс только сейчас имеет возможность присмотреть за мелкими. И работа, дела, куча планов стоять и ждать у порога — пока он в отца и няньку играет — не будут.
Дарить драгоценности — нулевой профит для Эла. Таки он тоже сегодня виновник торжества, пусть все и делается для девочки и во имя ее счастливых слез, да исполнения мечты, поздравляют все же двоих.
Дарить машину? У них внедорожник, седан и еще несколько тачек, вместе с мотоциклом, на котором Элкинс время от времени гоняет, тоже не целесообразно, да и вкусы в отношении машин у Макса с ним не совпадают. Смысл выебываться? И без того их перемирие порой кажется пиздецки хрупким, пусть со стороны они вполне дружелюбны друг к другу и после того рокового разговора, не происходило стычек ни разу.
В итоге Макс решает, что подарим мы им дарственную, которая обезопашивает Мадлен, детей и все их семейство, ибо им отдана та часть дома, где они и без того живут. Только теперь это полноценно их территория на всех имеющихся законных основаниях. И если вдруг жизнь совершит крутое пике, то девочка с детьми на руках, не останется с голой жопой. Что Макс обосновал таким образом: «ну, а вдруг, я в маразм ударюсь к пятидесяти и захочу ее нахуй выпереть, когда дети подрастут? А так она будет спокойна. Я буду спокоен. Твой отец одобрил. Пусть и не обошлось без Людмилы, которая его — как флейта кобру — приручила и убедила».
Помимо дарственной, он дарит ей красивый, шикарный, огромный букет из трехсот тридцати трех роз, по сто одиннадцать за каждого сына. Тугие бутоны, приятного чайного оттенка, светлые и тонко пахнущие в нежнейшей кофейной обертке, перевязанные золотистой лентой. Обнимает, целуя в щеку, отступая в сторону, чтобы ровно тоже самое сумел сделать я, улыбаясь ей и поздравляя с настолько желанным событием.
Мэдс выглядит просто ахуенно. Крупные локоны с одной стороны убраны крупной заколкой, которую ей подарил Элкинс накануне. Россыпь драгоценных камней, желтое золото, красивая вязь цветов. У нее сдержанный макияж, даже нежный. Длинные серьги, абсолютно пустая шея. Масло, что она в себя втирала с мелким шимером, ароматное и поблескивающее на ее загорелой коже. Глубокое декольте, что притягивает взгляд к большой груди. Корсет бежевого оттенка, полупрозрачное белоснежное кружево, что нашито сверху, полупрозрачный же подол, открывающий вид на ее длинные ноги в босоножках, ремешок которых усыпан камнями и оплетает лодыжку. Красиво, очень стильно, мне безумно нравится ее платье, украшения и весь образ в целом. А еще мне нравится, что она наконец-то получает свое. Видеть то, как расстраивается Макс, наблюдая за ней, но не в силах помочь. Слушать, как рассказывает о том, что хотел бы, чтобы у его детей мать была счастлива так же как отец, что повлияет на их жизнь и будущее. Детство — безумно важная часть становления личности, многое закладывается с первых лет, пусть нам и может казаться, что более зрелый возраст во многом важнее. Он хочет, чтобы вокруг мальчиков царила здоровая атмосфера взаимоуважения, в котором он сам рос. Чтобы их окружала любовь и счастливый взгляд обоих родителей. Хороший пример, на который они смогут после равняться во многом. И пусть я часть из его убеждений не в силах понять, имея совершенно иной опыт и тяги к отцовству не испытываю, скорее выжимая это из себя, чем реально ощущая притяжение к собственным детям, поддержать Макса в его стремлении помочь, кажется очень важным. В конце концов, он так много ради меня делает, он так много мне позволяет, он стольким одаривает, что я не могу себе позволить быть невменяемо ахуевшим эгоистом, который чтит исключительно свои желания. Хотя порой кажется, что я уже сумел дойти до этой кондиции.
Церемония проходит на закате, плевать, что на часах меньше пяти вечера. На Барбадосе темнеет довольно рано, вскоре мы перемещаемся от огромной цветочной арки к накрытым на берегу столам. Белые невесомые скатерти, много цветочных композиций, много закусок и вкусных блюд на разный вкус, много алкоголя и громкая музыка, чтобы танцевать до упаду. Гости сбрасывают свою обувь, выкрикивают тосты, не устают поздравлять молодых, а Макс наблюдает за этим с сытой, абсолютно довольной улыбкой и следит за детворой, уделяя внимание мальчикам, что бегают по песку, окруженные няньками, одна из которых его младший брат Саша. Фил и Ганс отделяются от общей толпы, гуляют вдоль берега, выглядят умиротворенно, видно, что наслаждаются отдыхом. Планируют какую-то экскурсию в пещеры, хотят закупить вкусного рома и вместе с нами вылететь домой.
Алекс и Катя ощущаются странно. В общей массе гостей, танцуют с дочерью, просто сидят за столом и по их поведению никогда не заподозрить, что у настолько крепкой, красивой пары могут быть внутренние сложные, почти неразрешимые проблемы. Катяра улыбается, но когда я перехватываю ее взгляд, вижу как что-то в ней — словно приглушили свет — меркнет. А меня не обязано это ебать, это чужая жизнь и влияние мое буквально минимально. Но становится одновременно и горячо, вспоминая, что было накануне, то, как мы провели ночь. И грустно, что подобное стопроцентно не будет иметь продолжения. Мы были пьяные, накуренные и на одну четверть — в ее лице — отчаянные. Это сила момента, которая, надеюсь, чем-то ей помогла. Что-то определила, пояснила, показала и доказала. Если конечно это то, что она искала. Тогда, хочется верить, что все же нашла. Только довольной, увы, не выглядит.
Не выглядит довольным и Алекс. Которого я подлавливаю спустя час, в полумраке вдоль берега, подходя к нему и по привычке вплетая в его волосы пальцы. Тянусь поцеловать, но чувствуя, как он, пытаясь избежать касания, все равно допускает его. Словно глубоко внутри борется, но то ли мотивация недостаточно, то ли в нем пока что слишком мало сил на сопротивление. Мне ли? Или ему просто нужна мужская энергия?..
— Не хочешь сказать мне кое-что важное? Или ты считаешь, что объяснившись с Максом — ставить в известность еще и глупую куколку — нет никакого смысла? Я — приложение к Максу в твоих глазах? Или все же отдельная и интересующая тебя личность? Мне казалось у нас длительные, пусть и необычные, но все же своего рода отношения. А потом ко мне приходит мой собственный муж и говорит: Алексу плохо, Алекс устал. А Алекс, оказывается, даже блять не подумал, что о подобном нужно говорить с нами двумя. А не только с ним, — шиплю в его губы, стискивая с силой волосы в кулак. Отрастил. Пусть и не сильно. Похож на взъерошенного льва. Сверкает глазами и разве что в рычании губу не приподнимает, но руками меня не касается. Совсем. — Какая же ты сука сраная. Просто сука блять. Как красиво врал в глаза, как прекрасно наебывал. Нахуй иди, понял? — Вырывается обиженно, руку — так же резко, как запустил в его волосы — убираю. Правда, не успеваю отойти. За нее же дергает, жестко сжав запястье, заламывая за спину и к себе прижимая нос к носу.
— Все сказал? Истеричка эгоистичная.
— Так не расстаются с теми, с кем было настолько ахуенно. Так не уходят от тех, под кем ты стонал, кого ты как одержимый метил собой, сука! Нам же было хорошо, какого хуя тогда ты просто хлопаешь дверью? Молча?! Или Макс для тебя останется другом, а я никем? Пустотой? Просто дыркой, в которую ты кончал? — Бесит, как же бесит, бесит до одури сильно. Меня безумно ебет то, что он просто поговорил с Максом, а обо мне нахрен тупо забыл. Выставив приоритеты. И куда влюбленность внезапно делась? Растворилась как таблетка аспирина? Смыло ее блять волной карибского моря? Влюбленность — как чертов краб — зарылась в песок? Или прямиком в ил, на самое нахуй дно.
— Громче ори, пусть все услышат то, как ты истеришь несдержанным придурком.
— Здесь темно, а нас не видно. Там играет музыка, все пьяные и навеселе.
— Что же ты тогда невеселый, а? — Приподнимает бровь, отпускает мою руку, пытается снова уйти от контакта и отстраниться, но я же хуй отпущу, меня уже несет как сучий поезд. Только вперед. Какое сдавать назад, если локомотив из обиды тянет в определенную сторону?
— Скажи мне — глядя в глаза — что не чувствуешь больше ничего и я уйду. Давай, вываливай. Признайся в том, что ты пиздабол, обладаешь отличными актерскими данными, играешь как истинная сука чувствами других и ни во что их нахуй не ставишь. Это очень просто, Алекс, открываешь рот, бросаешь в меня свое демонстративно-безразличное: ты не нужен мне. И я сваливаю с глаз твоих долой. И не было влюбленности, была лишь расчетливость, чтобы добраться до хуя моего мужика. Я был лишь промежуточным этапом, что вел тебя в постель Макса. Я тебе противен, я недостаточно вкусный, недостаточно красивый, со мной было хуево и далее по списку. Давай, Алекс, давай! Это же так просто. Говори, блять, — толкаю его в плечи. Нарываясь намеренно. И откровенно жалея, что рядом нет Макса. Он бы меня затормозил. Алекс же не станет.
— Перестань, — выдыхает и отходит на шаг.
— Давай, просто скажи, тебе же похуй. Чего ты тут преисполняешься? Ты же не собирался со мной вообще говорить. Может при встрече начал бы просто проходить мимо? Даже не здороваться? А хули нет, кто я тебе? Дырка равно пустота.
— Ты перебарщиваешь.
— Да правда, что ли? А ты надо подумать очень молодец. Мудрый, опытный, взрослый мальчик. Нет, не мальчик, ахуительный мужчина, только настолько ахуительный видимо, что не посчитал нужным оповестить одного из участников трио о том, что между ними все отныне прекращается, — снова напираю, пока он не ловит и не оплетает руками. Сильными, такими сука сильными, до обидного сильными и быть в них приятно, так блядски приятно и этого будет не хватать. Однако я уверен, что стоит лишь ему оказаться вне зоны доступа, вне поля зрения, все затрется, замылится и смажется. Но спустить на тормоза не могу. Гордость не позволяет.
— Свят, ты же все понимаешь, ты же не идиот, — я идиот, потому что, видя его губы так близко — хочется целовать. Это почти на уровне рефлексов. — Мне было с тобой хорошо, доволен? Мне было очень хорошо с вами обоими до определенного промежутка времени. Пока я не понял, что мне мало того места, что вы готовы выделить в своей жизни. Я хочу полноценных отношений, равноправного участия, равноценной же важности. Вы, кроме себя, не видите никого вокруг. Вы пользуетесь и телами, и чувствами, любыми возможностями, которые доставляют вам удовольствие. Но на самом деле вам никто не нужен. А мне этого мало. Мне от происходящего больно. Я увяз в вас обоих, из-за этого начал страдать не только я — моя семья рушится. Катяра в панике. Она прорыдала весь день, потому что я никогда с ней так не стонал, мне никогда с ней не было так хорошо, как тогда в чертовом номере. Она видит, что ее мне будет всегда не хватать. Это неразрешимая проблема, я блять не понимаю как, каким сука образом, благодаря чему или кому спасать свой брак. Я люблю ее, я без нее не хочу жить, она частью меня стала. Но в тоже время меня разрывает. Я могу терпеть, могу упрямо идти вперед, заставлять себя подстраиваться, а после закономерно срываюсь. Это такая ебаная человеческая суть, Свят. Вот такая. Ты эгоист в превосходной степени, который не принимает отказов по жизни. А я хочу, чтобы у меня был мужик, который меня любит абсолютно, как ты Макса, как Макс тебя. И я хочу девочку мою хрупкую, чтобы она на меня как на Господа Бога смотрела. Я хочу двоих. Навсегда. Всегда. Рядом. А не вот такие перебежки из пары тройки оргазмов, которые после отдаются болью в груди. Потому что суррогат. Потому что я вам не нужен на полном серьезе. Вы развлеклись, было кайфово, я благодарен. Но я так больше не могу. Это разрушает меня, это разрушает мою жизнь и мой брак. И если Макс меня сразу же понял и поддержал, то я прекрасно знал, что с тобой разговаривать будет просто невозможно. Потому что если ты что-то присвоил, ты уже хуй из рук выпустишь.
— Поцелуй меня, — хриплю, понимая, что это последний раз. Теперь точно последний. Я не дурак, и как бы ни было обидно, насильно удерживать того, кому рядом плохо — хуевая идея. Да и Макс ведь просил. Алекс его друг уже очень долгое время и близкий человек. Стоит просто жало прикрыть и прекратить. Когда прилетим домой — станет стопроцентно полегче. В конце концов, у меня всегда есть Фил. Помимо единственной константы — Макса. Я жадный и эгоистичный в отношении людей, спорить бессмысленно. И отпускать Алекса очень и очень жаль. Это было прекрасное время, наполненное абсолютно обезбашенным кайфом, разделенным на троих.
— Свят, — с нажимом, твердо, останавливая.
— Не хочешь мои губы в последний раз? — Вкрадчиво спрашиваю, медленно, максимально соблазнительно облизываясь. — Правда?
— Отрава в человеческом теле, блять, — шипит, но подается сам навстречу. Позволяет руками все его тело огладить, ласкаясь языками, потираясь губами, смешивая дыхание. Позволяет сжать себя через тонкую ткань брюк, огладить крепнущий стояк, огладить упругую задницу, огладить твердые мышцы спины, покрытые длинной щетиной щеки и горячую шею. Позволяет — как и всегда — мне все. Лижется, проникая так глубоко в мой рот, что я его почти до щелчка открываю. Возбуждает. Очень. Хочется продолжения, хочется разыскать Макса и утащить на ближайшую кровать, хотя подойдет и чертов песок или ограждение, стенка, похуй. Хочется-хочется-хочется. Пора перестать хотеть. Пора взрослеть и принимать как факт, что если Макс в моем отношении почти в ста процентах случаев безотказен, то этим не грешат остальные. К сожалению. Или же счастью. Поэтому я сам отрываюсь от его губ. Сам отстраняюсь, облизываясь, сам на шаг отхожу, расцепляясь, медленно отпуская его горячие пальцы из хватки.
— Жаль, что так вышло.
— Жаль, — кивает, прикусывая губу.
— Надеюсь, ты все же найдешь выход из ситуации. И не будет после неловкости и всего остального. Ты нужен Максу, вы давно дружите, ты близок ему, он тебе доверяет. Не бросай эту дружбу, если будет удобно, можешь во всем меня винить. Я переживу это. В конце концов, важнее него ничего и никого не может быть. Так что… — развожу руки в стороны. — Ты вкусный, — облизываюсь и расплываюсь в улыбке, сглатывая подкатывающие слезы. — Очень вкусный, жаль, что больше не наш. Если что… прости.
— Свят.
— Алекс.
— Это было ахуительно. Быть с вами, чувствовать вас. Пробовать.
— Знаю.
— Я буду скучать.
— И это я знаю тоже, — хмыкаю и развернувшись, ухожу обратно к месту, где шумят гости, все танцуют и наслаждаются прекрасной свадьбой. А я взглядом Макса ищу, понимая, что им уже давно найден. Он цепко, всегда без исключения, отслеживает мое передвижение, и стопроцентно видел, куда я ушел, в чью сторону, просто решил не вмешиваться.
Подхожу к нему, усаживаясь не на стул, что стоит рядом, а ему на колени. Получая тесные объятия и поцелуй в шею. В конце концов, кто бы ни мелькал в нашей жизни, самое главное — он. Нет ничего важнее и ценнее нас. Остальное со временем обесценится. Выгорят ощущения. Отвыкнет тело. Главное — он. Его любовь, здоровье и состояние.
— Ты — моя жизнь, — выдыхаю, прикладывая губы к его виску. Чувствую, как гладит по спине, прижимает сильнее и не отпускает.
— Сентиментальный пизденыш, — слышу в ответ и счастливо улыбаюсь, а в глазах влага стоит, мир смазывается. Сквозь прозрачные капли не видно почти ничего. Но он прав. Сейчас я сентиментален. В который раз осознавая, что нет никакого смысла на кого-либо распыляться. Я нашел самое главное в своей жизни. И самые яркие ощущения связаны с ним. Уж точно не с проскочившим мимо Алексом. У нас огромная коллекция игрушек и вокруг весь мир. Нахуй страдать. Я хочу жизнью наслаждаться. От нас ушли? Скатертью дорога. Ничего глобально не изменилось ведь. Я все еще та самая капризная куколка, самая счастливая из всех.
— Сегодня я имею право им быть, тут же у людей свадьба, потянуло на проявление чувств и сантименты, — обнимаю за шею и прикрываю глаза, чувствуя, как ветер треплет мне волосы. Хорошо. Хорошо и очень правильно. А еще безумно спокойно в его руках. Драгоценно.
***
Вряд ли Макс предполагал, что вспомнив события шестилетней давности: наше знакомство и кучу всего следом, откатит меня к тому времени, заставив воскрешать момент за моментом, рассматривать как драгоценные камни, пусть те и царапались, оставляя саднящие следы.
Вряд ли он планировал разворошить, успевшие остыть угли обиды, непонимания, страха, борьбы, к которой я не привык тогда еще и многое другое. Но стоит лишь нам оказаться на территории Германского леса, в уютном особняке, который заявлен как хижина, но в разы более респектабелен и имеет все условия для крайне не то что комфортного, а роскошного пребывания и уединенного романтического отдыха, как я возвращаюсь мыслями очень и очень далеко. В первую же ночь.
Мы приезжаем затемно. Добираемся довольно быстро, несмотря на то, что следом тратим чуть больше двух часов на взятой в аренду машине, с обязательным сопровождением в виде нескольких человек, для которых предусмотрен охотничий домик с двумя койками и холодильником забитым отличным пивом и закусками.
В лесу пахнет особенно, воздух чистый и очень приятный, насыщенный. В лесу тихо, слышен лишь треск потревоженных животными и птицами веток, падающие шишки, шум ветра, который настырно треплет высокие кроны и будоражащее воображение эхо.
В лесу мы оказываемся молитвами Макса. Он обещал мне, что мы исчезнем, отпразднуем его день рождения только вдвоем и никого кроме. Что будем валяться в постели, гулять по лесу, жарить на костре мясо и долго, упоительно, страстно друг друга любить.
Обещания — данные мне — он исполняет безоговорочно.
Мы приезжаем и валимся спать словно обдолбанные, голова чуть идет кругом, после душного города с отравляющими выхлопными газами, даже на территории резиденции не ощущается такой расплавляющей мозг свежести, как в лесу и потому вполне очевидно, что с непривычки нас срубает. И просыпаюсь я ранним утром второго ноября, осторожно выпутываясь из теплых объятий, выползая из-под одеяла и ежась от прохлады, но с упорным желанием удивить Макса подарком, ищу себе более теплые вещи, а после исчезаю на кухне.
Можно было бы, конечно можно, принести Максу праздничный завтрак в постель. Что-то легкое, романтичное, с приготовленными заранее цветами, которые я украдкой положил в машину наших сопровождающих, вместе с коробкой необходимых продуктов. А в коробке: сумка-холодильник, с фаршем, овощами, соусами и кучей мелочей. Можно было бы разбудить его чувственными ласками, вылизать от кончиков пальцев ног и до макушки, долго и старательно сосать, а после ровно также долго и старательно его — как лучшего из жеребцов мира — объездить. Можно было бы утопить в нежности и тлеющей страсти, терзать губами проколотые соски, ввинчивать язык глубоко в ухо, как он любит особенно сильно, а после измазать съедобной смазкой и вылизать его задницу. Чтобы после неспешно вытрахать, заставляя кончить лишь от стимуляции простаты, жадно сцеловывая жемчужность густых капель с напряженного расписанного татуировками пресса. Можно было бы… как и всегда свести все к сексу, обкончаться с ним, в нем или под ним, не выползать из постели, пока не начнет ебать обезвоживание. Можно было бы вместо влаги пить его слюну и сперму, дуреть от пряности кожи, чувствуя как солоно губам, как их пощипывает до жжения. Можно было бы задыхаться, утопая в терпкости концентрированного запаха, плавиться в сильных руках, дышать одним кислородом, вдыхая с его губ и отказываться отвлекаться даже на потребности организма в еде и отдыхе. Можно. Конечно, можно. Но очень хочется показать ему, что не только он оставил особый уголок глубоко в разуме, где спрятал воспоминания, какими бы они ни были пропитаны оттенками. Не только он помнит нашу встречу, поезд, стадион и мои содранные стопы, тот эпизод в его ванной, где меня пронзило первобытным страхом, а его моими глазами.
Я помню. Многое. Пусть не в мельчайших деталях, но ощущения — словно волны — накатывают. То смятение, собственная реакция на запах, которым оказались пропитаны мои простыни в крысятнике, как отказывался признавать, что неистово дрочу отнюдь не на смазанный, а на определенный образ. Как сменился ракурс, с которого начал на него смотреть, как раздражало до визга то, что он решил игнорить и еще много-много, так много всего, вплоть до кота, что будто сваха провоцировал у нас неловкие, пугающие контакты.
Я помню. Помню, как захотел его до дрожи, как выискивал в толпе глазами, как прижало, схватило за горло и не отпустило желание, как стирались рамки, как наполняло отчаяние.
Я помню. Как он ласкал, забывая о себе, как истекал кровью, как впервые позволил ощутить себя внутри, как меня это — словно на иглу наркомана — на него подсадило навсегда. Целиком. Полностью. Я блять помню, все так ярко помню и чем больше перебираю воспоминаний-бусин, тем больше их следом появляется непрерывной цепочкой. Так много чувств, ощущений, взглядов, слов, мыслей, клятв. Так много всего, что кажется будто не шесть лет прошло, а все двадцать, насыщенных настолько, что некоторым на подобное потребовалась бы вся жизнь.
Помню и смотрю на розовый колпак как когда-то у Алекса, нацепив который он с улыбкой подпевал салагам на базе «пусть бегут неуклюже…», неся в руках бургер-торт со свечкой в виде среднего пальца. Возможно оттенок колпака немного другой, он не настолько неоново-ядовитый, а ближе к постельному, но… Рядом лежит сложенная корона. Черная и матовая. А вместо «Ебаный бог», которое было тогда — шесть лет назад — на короне громкое и красноречивое «Бог моей жизни, лучший мужчина из всех». Золотые буквы, красивая каллиграфия, расписанная аккуратными вензелями композиция. Королевское украшение, похуй совершенно, что поделка из картона, в этом ведь весь смысл?
Помню и то, что тогда всех накормили фастфудом. А вечером была вечеринка, недовольство Макса и его зацепившая меня фраза о пьющих в компании Ганса малолетках. Спровоцированное Алексом соревнование в метании ножей, внимание темных ртутных глаз, из которых я не сумел вычерпать оттенки и начавшая слишком лихо меняться жизнь.
Сегодня же по программе: моя готовка, прогулка по лесу и метание ножей, как дань воспоминаниям, а после — если мой эксперимент провалится и мы будем голодны — мясо на костре, пара бокалов вина и ванна с пышной густой пеной в окружении тридцати шести свечей. Длинных, толстых, заказанных мной в одном милом специализированном магазинчике. С легким ненавязчивым ароматом, каждая в своем отдельном стеклянном стакане, стильно оформленном и с тонкой праздничной ленточкой. Я хочу, чтобы он задувал их медленно, по одной на каждое описанное им ощущение, воспоминание и чувство, что я заставил его испытать.
Из меня повар откровенно средний, по четкому рецепту вполне способен сделать съедобные, даже аппетитно выглядящие блюда. Но с выпечкой всегда было много проблем, да и практиковался я не то чтобы много. Всегда находилась возможность вкусно поесть или в ресторане, или благодаря домработнице отца, доставкам и прочим прелестям современной жизни. А запечь себе лосось с овощами много ума не нужно, всего-то насыпать приправы и полить лимонным соком. Заправить салат и получить отличный ужин. Как и на завтрак купить свежие круассаны или пожарить тосты.
Макс готовит вкусно, когда хочет. Ему хорошо удается делать простые блюда типа блинчиков, легких завтраков, пасты с различными соусами и просто мясо. Никаких там изысков в виде странных рулетов с дико выебистой начинкой. Сразу видно, что он много и часто готовил себе сам, а ради себя ты не будешь часами торчать у плиты, чтобы после впитать гребешки или чертово фуагра.
Макс, возможно, сейчас помог бы мне справиться сильно быстрее, но привлекать его к приготовлению праздничного типа торта, было бы откровенной дичью и испортило бы сюрприз.
Макс пытается попасть ко мне на кухню, скребется в дверь, приоткрыв ее на небольшую щель, засовывает свой любопытный нос и грозится ворваться и сожрать, если не прекращу наводить тут интригу. Дает мне час — максимум полтора — чтобы закончить с начатым и уходит к мужикам, ибо нужно проверить, как они расположились, заодно выяснить, что у нас за прогноз в плане погодных условий на сегодня и завтра.
Я же подогреваю молоко, добавляю дрожжи, потом нервно пытаюсь разбить каждый комочек, жду указанные пятнадцать минут и добавляю яйца, соль и растительное мясо, взбивая миксером, вместо венчика, который указан в рецепте, надеясь, что не испорчу все нахер. Просеиваю муку, спасибо тому, кто подобный инвентарь помещает в съемные для отдыха дома, очень выручает. И начинаю замешивать тесто, сразу ложкой, а после руками. Старательно наминаю его, понимая что в ахуе вся рука целиком, не только запястье, но… И под полотенчик на сорок минут.
Пока тесто наслаждается жизнью без лишнего к себе внимания. Обжариваю фарш, медитативно разбивая покрупнее комки лопаткой, в ожидании, когда вся лишняя жидкость испарится, добавляю смесь ароматных специй и соли, обжариваю и лук, мелко-мелко его покрошив — и забывшись — потираю блядский глаз, который защекотали волосы. Чтобы следом умыться слезами и матерясь под нос, пытаться промыть его под проточной водой.
Пуская сопли, не в силах остановить слезотечение, пытаюсь промаргиваться и пожалеть с сотню раз о том, что во все это ввязался, но не бросать же?
Раскатываю тесто, разделив на две неравные части, ту, что больше, укладываю в предварительно смазанную растительным маслом форму, формируя дно и высокие бортики на выпуск. Первым слоем укладываю обжаренный фарш, поливаю любимым кетчупом с вкусными кусочками овощей и легкой остринкой. Немного американской горчицы и густого майонеза. И вместо сырого — ибо ну его нахуй — выкладываю поджаренный карамелизированный лук. Открываю банку с малосольными огурчиками, надкусив один на пробу, чувствуя резковато-кислый вкус и довольно жмурясь, начинаю нарезать колечками, чтобы уложить слоем внутрь будущего пирога. Следующие под нож идут красивые, глянцевые и ахуенно пахнущие помидорки черри, которые срываю с веточки, вымываю и нарезаю аккуратно. За помидорами толстенный слой смеси сыров — моцареллы и пармезана. Накрываю небольшим куском раскатанного теста, формирую бортики, насилую вилкой, делая проколы каждые пару сантиметров, смазываю молочно-яичной смесью и посыпаю кунжутом. Засовываю в разогретую духовку и выдыхаю.
Я заебался. Ничего не сделал. Но заебался. У меня жжется и чешется глаз, постоянно текут слезы и зудит до чихания в носу. Льются чертовы сопли, кажется все мое ебало сплошь измазано мукой, штаны нахрен испачканы черт его знает чем, а на пуловере несколько жирных пятнышек, от прыснувшего со сковороды масла. Кажется, я немного порезал палец, когда нарезал лук. Крови нет, но ощущения неприятные. Кажется, хлопает входная дверь и слава богу, что кухня в доме на втором этаже, я успеваю скинуть с плеча полотенце, которым вытираю руки и выскочить навстречу Максу, прежде чем он заглянет и все поймет. А я не хочу, чтобы он все узнал раньше времени.
— Что там у тебя? Ты запекаешь мне одну из Дашкиных шлюшек под терияки соусом? — Приподнимает бровь, а потом улыбка с его губ сползает, как раз в тот момент, когда я пытаюсь проморгаться, но в итоге чертов луковый сок снова ебет мой глаз, с которого слеза срывается. Подозреваю он еще и до паскудного красный, как и чуть отекший от соплей нос. Красота мать его. Отличный подарочек ему на тридцатишестилетие я считаю. — Что случилось? — Обострившийся мгновенно, а мне и смешно, что он так реагирует на казалось бы хуйню, а с другой стороны это слишком мило. Просто до крайности мило то, как он переживает за меня. Сраного пизденыша, который даже не способен приготовить ему пирог без происшествий. Вот и удивил мужика называется. Вот и молодец блять, еще и нервничать заставил.
— Ничего не случилось, это все ебаный лук, — стираю слезу рукавом, чтобы не дай бог с пальцев еще какая хуета в глаз не попала и не усугубила положение. — Я задумался и потер глаза, после того как его нарезал. И вот итог. Красивый, да? — С сомнением спрашиваю, глядя как пытается не заржать, хмурится, а губы подрагивают, жидкая ртуть смешивается с лазурью, светлеет и искрится весельем. — Тебе смешно, а у меня тут бытовая травма на почве острого желания угодить любимому мужу, — жду когда же его наконец-то прорвет на приступ хохота, который он заталкивает себе в глотку, внимательно меня слушая, поджимая губы и чуть вздергивая брови. — Макс…
— Блять, прости, — не выдерживает, а я смотрю на него с улыбкой, всегда радуясь, когда слышу его громкий искренний смех. Все еще реагируя как впервые, словно это безумно редкое проявление его неподдельных эмоций. Он, как правило, при чужих серьезный до ахуя. Всматривается в лица, сканирует, всегда в боевой готовности. Его расслабленным можно застать лишь дома и в кругу близких ему людей, в остальное же время это машина для убийств, которая заведена до предела и ко всему готова. И вот… стоит и неприкрыто ржет с меня долбоеба, который обмазал себе лицо луковым соком, как будто впервые мне в руки вручили нож и чертову луковицу. Детский сад, честное слово. Но раз уж ему весело…
Не прекращая смеяться, тянет к себе в объятия, целует мои прикрывшиеся веки, бормочет едва слышно старое-доброе, что обычно говорит, когда случайно ударяется Марсель или Лукас, Богдан в разы аккуратнее этих двух метеоров. А мне блядские тридцать, но улыбка с губ сползать не планирует с этого почти издевательского: «у мартовской кошечки лучше нетраханная пизда боли, у ебаной сутулой собачки жопа боли, у сраной крыски загребущая лапка боли, у куколки моей нихуя не боли, иначе я тебя уебу, сучий лук». И сказать бы ему, что он придурок. Сказать бы, чтобы не относился как к малолетнему дебилу, который ограниченный настолько, что не способен накормить своего мужика. И плевать совершенно на наличие или отсутствие вагины в трусах, в конце концов, Ганс вон готовит настоящие шедевры, чем я блять хуже? Умение вкусно готовить никак не привязано к полу и вообще, раз на то пошло, бытует мнение, что именно мужчины готовят сука намного лучше и изысканнее, чем женщины.
Одна лишь надежда на то, что пирог не получится максимально всратым, иначе я от позора превращусь в кусок липкой серой массы целиком из соплей, которые буду лить сильно много и обильно, преисполняясь в жалости к себе. Убогому насквозь.
Из рук своих не отпускает, к стенке прижимая, перестав смеяться и начав спускаться по щекам не милыми невинными поцелуями, а с куда большим привычным для меня желанием. Доходит до моих губ, смотрит мне в глаза, целует глубоко и сладко, вжимая словно это впервые, словно мы и вправду как два подростка сбежали из школы и за углом он не выдержал, и сорвался, чтобы вот так неспешно пробовать, облизывая вдоль кромки, ласково проникая внутрь, оглаживая мой язык своим, при этом скользя руками от бедер к талии и оплетая крепко-крепко, выдыхая жарко-жарко.
Из рук не отпускает, заставляя забыть обо всем на свете, оплетать его шею, прогибаясь тереться, целовать в ответ куда более требовательно, понимая, что пробыл слишком долго без его алых, горячих, горьких от сигарет губ. Мне так вкусно, что чудовищно жаль отрываться, когда на телефоне срабатывает таймер и я на самом деле пиздец как рад, что додумался его навести, иначе мы бы сейчас так увлеклись, что все мои усилия превратились бы в запеченный не праздничный пирог, а угли позора.
— Дай мне десять минут и заходи, ладно? — Тихо прошу, стираю пальцем с его губы капельку влаги, не удержавшись и проведя подушечкой по глянцевой, чуть припухшей кожице. Блять…
— Ладно, — эхом отвечает, а я под руку ему ныряю и на кухню скрываюсь, чтобы не развернуться и не приспустить штаны приглашающе. А ведь хочется сука… Пиздец хочется, невыносимо.
Пирог пахнет ахуительно. Красивая корочка, поджаристые румяные бока, более чем достойно выглядящий внешне воодушевляет меня и настроение мгновенно во много раз улучшается. Нахожу свечи, тройка и шестерка. Черные, с золотым напылением, на верхушке каждой по маленькой короне, из которой торчит фитилек. Втыкаю аккуратно по центру пирога. Уложив его на большое круглое блюдо. Достаю вино, вскрываю бутылку, разливая в два бокала примерно по половине. На голову себе надеваю розовый колпак, подготавливаю для Макса картонную корону и сейчас кажется выплюну взбунтовавшееся от волнение сердце, что сидит в глотке и не дает даже слюну протолкнуть.
Ну, ничего же особенного. А мне страшно, вот прям страшно проебаться. Потому что хочется красиво, хочется немножко чем-то вот таким простым его удивить, угодить хочется, мило выглядеть хочется. Чтобы глаза его блестели от счастья, чтобы радости в нем было так много, что не смог бы уместить, а она выливалась лихорадочными поцелуями со вкусом несдерживаемой улыбки. Тихим смехом в мою кожу и пониманием — нравится, ему действительно нравится и он ни о чем, никогда не жалеет. Выбрав меня в качестве хозяина и души, и тела, и сердца — не жалеет. Даже мимолетно…
— Пахнет так, будто ты заставил спуститься самого бога, чтобы он постоял ради меня у плиты, — слышу, когда открывается дверь, поворачиваюсь к нему с дурацким совершенно колпаком на голове, закрывая спиной пирог.
— Подойди, пожалуйста, — прошу, покусывая губу, жду, когда в несколько шагов окажется напротив, натягиваю ему блядскую корону, пока он снова делает вид, что его не рвет на части от хохота. Подчиняется, ждет, что же там дальше по программе. А я разрываюсь от ощущения клоунады и слишком накрученных нервов, которые натягиваются лишь сильнее с каждой сраной секундой. Странное состояние, когда надо бы радоваться, а меня пидорасит как идиота. Отворачиваюсь, чувствуя, как гладит рукой вдоль позвоночника, награждая мимолетной лаской, пока поджигаю две свечи на пироге. А мне капельку легче становится.
А после я разворачиваюсь, успевая уловить каплю удивления во взгляде. Смотрит на пирог, как будто там блять Кусок сидит в мини-бикини еще и крошечном купальнике. Поднимает глаза мне на голову, опускает на пирог, снова смотрит на мою макушку, а после начинает хохотать в голос. Искренне, громко, сумасшедше, сгибается пополам, уперев руки в бедра и встречает мой взгляд.
— Блять, что это?
— У Алекса был ярко-розовый, — поясняю, надеясь, что он вспомнит: когда именно Олсон на себя подобное надевал.
— У Алекса?
— Был ярко-розовый колпак в день твоего тридцатилетия на базе. Правда, я приготовил тебе пирог с начинкой как у бургера. А он тогда нес тебе торт-бургер, сделанный немного иначе.
— Тридцатилетия? — Переспрашивает, проглатывая смех, сводя брови, вероятно силясь вспомнить. — Ни черта не помню, кроме твоих глаз в толпе, где ты выглядел как призрак, а у меня чесались руки придушить Алекса, который рядом с тобой терся.
— Ты принес мне бургер. Лично. И кажется тогда впервые не хотел мне голову откусить, стоял так близко, и пах так вкусно… — Пока я говорю он подходит ко мне ближе, смотрит на горящие свечи и аккуратно задувает сразу обе, поднимая на меня свои невозможные глаза. — Что загадал? — Спрашиваю, всматриваясь в его лицо, держа в руках огромное блюдо с пирогом.
— Чтобы ты был рядом со мной всегда, — выдыхает, тянется и целует меня, вплетая горячие пальцы в волосы у затылка. — Спасибо, — шепчет нос к носу, гладит большим пальцем за ухом.
— С днем рождения, — одними губами произношу. — Надеюсь, я тебя не отравлю этим шедевром, — добавляю следом. — Бог моей жизни и лучший из мужчин, — а корона ему идет, к слову. Очень. Делая его забавнее и мягче.
— Почетно, — хмыкает и забирает у меня блюдо. Ставит на стол и ищет нож, чтобы нарезать его на куски, принюхивается, потянув носом воздух. Достает тарелки и начинает за мной ухаживать, а ведь должно было быть наоборот. Ставит бокал перед моим носом. — Пей, пружина, а то сейчас выстрелишь. Ты же тут не экзамен сдаешь по кулинарии, ахуителен сам факт, а то какой твой шедевр на вкус — вторично. Мне приятно. Очень.
— Ты просто с таким вдохновением вспоминал ту осень. Мне захотелось показать, что я тоже ничего не забыл. Зачем забывать, если то место, те события, были началом чего-то огромного, неубиваемого и прекрасного. Плевать, как много мы прошли, каждый шаг нас вел к этому моменту.
— Куколка у нас философ-кулинар, ахуеть можно, — смеется и откусывает кусок. — Мм-м, блять, горячо, — приоткрывает рот, выдыхает и пытается жевать с шипением. А я смотрю на каплю соуса на его губах и улыбаюсь как придурок. — Вкусно, — бросает как будто между прочим, а у меня тут груз с души скатывается, как огромный камень с вершины горы. — Мама, когда-то очень давно, когда мы с Сашкой еще в школу ходили, готовила что-то похожее. Правда она не любила горчицу, помидоры ела чаще в сыром виде, поэтому внутрь отправлялись грибы. Она вообще подобные блюда очень уважала, особенно пирог с яйцом и зеленым луком, с рисом и мясом, с капустой и картошкой. Приятно почувствовать этот вкус, возвращает в очень хорошее время. Жаль, что ее сейчас нет рядом, она бы попробовала твой пирог. — Откусывает еще, смотрит на меня распахнутым настежь, таким откровенным, что у меня мурашки бегут — не по коже — внутри. — Ей бы понравилось, — добавляет с легким налетом грусти. — Жаль, что ты никогда ее не знал, она была удивительной, безумно теплой, она бы стала и тебе матерью. Легко. А меня бы разъебало от картинки того как самая святая, самая важная из женщин держит твои руки и принимают мою к тебе любовь, а тебя в нашу семью. Жаль, что ее нет с нами. — Доедает свой кусок, а у меня ком стоит в горле, я все еще не могу попробовать пирог, я на Макса смотрю как под гипнозом. Глаза не отводит и он.
— Я тебя боялся. Бесконтрольный страх внутри роился как черви, он точил со всех сторон, а потом это чувство потащило вперед. Я хотел тепла. Человеческого и вот ты навис надо мной на той холодной земле, а я понял, что меня тянет магнитом. Твои губы, что были так близко и тот факт, что ты просто ушел, а ведь с твоим характером мог выбить из меня все дерьмо за ту неуместную смелость. Потому что мог и имел на это право. Я тебя захотел. Запах — ебаная магия. Взгляд… мне было страшно, но в день твоего рождения, я понял, что всегда в толпе нахожу тебя. Что мне нравится то, как ты куришь. Что удивительно отмечать твою улыбку. Ты весь удивил. А потом страсть разбавила кровь. Внутрь просочилось желание такой силы, что оно сносило все. Смешивалась обида, непонимание, страх, ощущение собственной бездарности, куча всего. — Калейдоскопом, словно осколки. Неровные. Яркие. Битое стекло, острое, местами с каплями крови, местами будто в вязком сиропе. Запах, что забивается в ноздри. Фантомно… Кровь. Земля. Холодное море. Сладость и вязкость, будто желе. Наслаивается. С ним связаны мои самые сильные переживания. Самые настоящие и искренние. — С тобой мне было как никогда хорошо, из-за тебя же мне было мучительно больно. Я прекрасно помню то, что происходило с нами все эти годы. Первый поцелуй, твои глаза, пока ты ласкал меня губами, твои руки, что сводили с ума, жар твоей кожи и запах, потрясающий уникальный запах. Я помню, как впервые почувствовал твой вкус на языке, как ты проник в мое тело, как топило в кайфе на двоих. Помню обиду, помню тоску, как к тебе хотелось, а ты выстраивал барьеры. Как я по крупицам от тебя ласку ловил кончиками пальцев. Как без тебя было невыносимо. Как с тобой было неописуемо. Помню все, что касается нас двоих. Некоторые моменты до мельчайших деталей. Только я почему-то себя, до встречи с тобой забыл. Стерлось, словно нихуя важного за двадцать четыре года и не происходило. И если ты спросишь с кем я впервые оказался в постели, я не найду ответ внутри своей головы, мозг попросту вычеркнул каждый ненужный элемент, освобождая место для наших общих воспоминаний. Меня без тебя как будто бы больше и нет… Понимаешь? — Спрашиваю тихо, смотрю до рези в глазах, не моргая. Смотрю и мне так хорошо от того, что он рядом. Он — самое важное, самое главное, бесконечно любимое существо, которое нечто большее чем чертовы люди. Он большее. Определенно. Он особенный настолько, что я не устану никогда расписывать миллиарды его уникальных черт. Он такой один. Совершенно неповторимый. А я так блядски от него зависим, что хочется в ноги его со стула стечь. Сидеть, подобрав под себя ноги, смотреть в его глаза вот так снизу вверх покорный, подчиненный, отданный ему до крупицы, всю свою жизнь этому посвятить. — Я не хочу без тебя. Ни секунды.
— Без меня и не нужно, Свят, — теплая улыбка, мягкая, словно он хотел бы меня к себе притащить, но понимает, что стоит телам соприкоснуться, все снова сотрется и мы не расклеимся на сутки, а то и двое. Безумные же оба. — Поешь, пожалуйста. Оцени собственный труд, ты приготовил безумно вкусный пирог, рецепт которого обязан запомнить. Теперь это станет моим особенным блюдом, который ты будешь готовить по особым случаям, вроде этого.
— Льстишь? — Облизываюсь, принюхиваюсь, не понимаю, что в нем может быть особенного, но решаю попробовать под его улыбающимся взглядом. — Ладно, это довольно неплохо.
— Это очень вкусно.
— Потому что ты любишь бургеры, — фыркаю и прикрываю рукой рот, старательно разжевывая.
— В следующий раз можно сделать с рыбой и овощами, чтобы там были продукты, которые любишь ты. Или я завтра сделаю тебе сливочную пасту с лососем и шпинатом. Хочешь? — Отрезает себе еще кусок, выглядя в картонной короне жутко забавным. И кажется действительно с аппетитом ест, приготовленное мной. Приятно. Очень приятно, а я грешным делом начинаю подумывать, может стоит попросить у шеф-повара отцовского ресторана парочку уроков и хитростей, чтобы почаще его чем-то вот таким баловать. Он ведь меня балует. Всегда. Даже в те моменты, где, откровенно говоря, просто не стоило бы.
— Тебя хочу, — улыбаюсь, отпивая вина. — И все, что предложишь, тоже хочу. Все хочу. Что с тобой связано и что твоими же руками сделано. Но сегодня мы пойдем бросать ножи в лесу.
— Ножи?
— Как во время вечеринки в честь твоего дня рождения, — напоминаю, а он задумчиво хмурится. — Ты был таким серьезным тогда.
— А ты красивым и способным, куколка оказалась с прекрасной начинкой, а не только в ахуенной обертке.
— Ты меня тогда оценивал?
— Я тогда ахуел от того на что ты способен.
— А потом отказался сам же учить, — покачиваю головой осуждающе.
— А сейчас я себе отказываю в том, чтобы на этот деревянный стол тебя завалить и трахнуть в этом чудном розовом колпаке.
— У тебя на голове корона, забыл? — Не выдерживаю и начинаю смеяться, благо успел кусок пирога прожевать.
— И я уверен, что она пиздецки мне идет, — сверкает довольно глазами и чокается с моим бокалом. — Лучший день рождения, сотня процентов из ста.
— Он еще не закончился. У нас после прогулки будет пенная ванна и тридцать шесть ароматных крафтовых свечей. Мы будем вспоминать самые лучшие наши моменты, после который ты будешь их задувать по одной, загадывая, чтобы они повторились или же к нам пришло что-то еще более кайфовое и яркое. Если это возможно, потому что кажется мы уже исчерпали практически все лимиты, нажираясь ощущениями до самой макушки. Я люблю тебя. Я очень сильно тебя люблю, будь счастлив.
— С тобой, куколка, — все же подается вперед, касается моих губ, слизывая каплю соуса. — С тобой я счастлив, — тише добавляет, а я понимаю, что порой не нужны дорогие подарки. Машины, украшения, огромные букеты, банкеты, пафос… Иногда чувства можно выразить без слов, вот таким пирогом, который не стоил мне почти ничего, но подарил Максу приятные эмоции, заставляя расслабленно наслаждаться проведенным вместе днем.
Я понимаю, что порой не нужна роскошь, громкость, выебоны. И прогулка по лесу, мой чуть припухший от насморка нос, покрасневший из-за лука глаз, растрепанные волосы, что я стягиваю в петлю на затылке, поцарапанные пальцы и измазанные на коленях джинсы, когда спотыкаюсь об корни и лечу вперед, тормозя руками, а Макс причитает, что пизденыш ходить не научился… Что-то особенное.
Я понимаю, что мы могли бы трахаться. Это было бы горячо и упоительно. Но мне нравится бродить с ним, бросаться друг в друга шишками, бегать по лесу как два придурка, а после замереть у дерева, царапая куртку об шершавый ствол и целоваться до нехватки дыхания. Швырять ножи, выторговывая себе минет в его исполнении, если трижды выбью в яблочко, что он стоит сам выковыривает. А после стонать, запрокинув голову, скрести по его косухе ногтями, вплетать оцарапанные пальцы в волосы, едва ли не сползать на землю, когда он опускается передо мной на колени и отсасывает. У него день рождения, это я должен исполнять даже мелкие прихоти, а в итоге он вылизывает мой член как лучшее из лакомств, откровенный в своих ласках и получаемом удовольствии. Целует мой живот, гладит и доводит до оргазма, слизывая до капли сперму со своих губ и пальцев.
Я понимаю, что мы могли бы сейчас быть в ресторане или клубе, пить дорогое вино или виски, курить травку и найти себе кого-нибудь на одну ночь, чтобы впечатать в диваны випки или в чертову стенку. Дать волю похоти, не задумываясь ни о чем до утра, просто отключить мозг и выть в экстазе, сливаясь воедино, растирая кого-то между нами в пыль, а после стабильно оказываясь лишь друг с другом, лишь друг в друге… и нахуй весь мир.
Я понимаю, что вариантов сотни, а быть может и тысячи. Но смотрю на него на фоне деревьев, любуюсь широкой улыбкой. И люблю. Люблю как никогда сильно. Сильнее, чем блядское вчера. Слабее, чем будет завтра.
Идет время. Скользит мимо, проносится словно ветер, а важность его лишь нарастает. И мне бы хотелось, чтобы так было всегда. Наше «пиздец как сильно». Наше «навсегда», которое стало синонимом «вечность», а «вечность» теперь синоним с «любовь».
***
Иногда кажется, что я даже дышать начинаю по четко составленному расписанию. После нашей потрясающей поездки в лес проходит не так и много времени, а по ощущениям я заебываюсь просто до самой макушки в каком-то нечеловеческом бесконечном беге.
Сразу, по возвращении, на нас валится новость о том, что отец запускает очередной Берлинский проект, воодушевившись приемом его клиники пластической хирургии, он начинает расширять свое влияние в индустрии красоты, активно спонсируя новейшие разработки, перекупая часть формул и открывая новые лаборатории. А это значит, что на меня свалится часть сделок, как и продвижения. Потому что медийным лицом семьи Басов являюсь в большей степени я последние несколько лет, отец появляется лишь на особо крупные события типа открытий, важных дат и организованных им же приемах.
В итоге весь ноябрь меня разрывают на части и журналисты, и дневные/вечерние шоу. Мессенджер забит списками вопросов, которые мне нужно одобрить или выбрать какие отнести в стоп-лист. Несколько фотосессий приуроченных к выходу огромных разворотов в журналах со статьями, что посвящены одновременно моей и отцовской деятельности. Помимо прочего мне присылают приглашения на посещение различных мероприятий и если сразу, я не выебывался и ходил практически на все, то теперь выбираю по степени личной выгоды и важности, отказывая примерно две трети. Ибо тогда Макса буду видеть лишь по ночам, и то в выходные — условно выходные дни, ибо у бизнесмена воскресенье приравнивается к понедельнику.
Ноябрь выматывает, декабрь накрывает сверху и перекрывает воздух, я пытаюсь курировать последние косметические правки онкохирургического отделения, сваливая с чистейшей совестью огромную часть организационных работ на Хейди, которой подобное в радость, а меня начинает откровенно бесить. Первый месяц зимы заполняется ровно тем же дерьмом, что и предшественник. Я встаю все чаще в шесть утра, потому что к восьми, уже сижу в кресле очередной студии, глядя безучастным взглядом на свое отражение, пока мне «делают лицо». А после несколько часов съемочной рутины, череды вопросов, фальшивых или заискивающих улыбок, десятки рукопожатий, десятки же телефонных звонков, которые либо перенаправляю, либо выхожу и отвечаю лично.
Мне казалось, что быть частью семейного бизнеса в чем-то тупое ковыряние в носу. Особенно, когда я рассматривал это с высоты своей безопытности. Отец намекал, что самое время вливаться, еще когда я заканчивал учебное заведение. Я вяло кивал, но не пытался даже пошевелить пальцем, по итогу лишь к тридцати по-настоящему погрязнув во всем, уйдя с головой в это. Вещи, что казались мне одними на момент внедрения, когда я терял смысл жизни, сходя с ума от тоски и бросался — как в омут — в любую из сфер, куда позволял мне проникнуть отец, оказались совершенно иными при детальном рассмотрении. Когда я перестал откровенно проебываться и заниматься баловством, а действительно начал работать на общее благо и во имя результата, открылось чересчур много подводных камней и опасных течений. Что заставило в который раз взглянуть на отца под совершенно другим углом. Потому что раньше он был в моих глазах пафосной бессердечной сукой, с выебонами шириной в сотни километров, который водрузил себе на голову незаслуженную корону, ведь почивает на лаврах, попросту делая вид, что у него порой нет возможности даже лишний раз выдохнуть. Король же, какие нахуй проблемы и занятость?
Но лишь сейчас, по прошествии нескольких лет, оказавшись в гуще событий, я его понимаю как никогда, и уважаю не в пример сильнее, чем раньше. Проникаясь множеством проявлений его характера и силой личности разом, в частности тем, насколько филигранно и умело он жонглирует, связывая вместе вещи, заставляя их работать, заставляя их приносить доход и развиваться, пусть и при первоначальном взгляде это казалось просто абсурдным и до макушки накрученным дерьмом с минимум перспектив.
Меня восхищают его методы работы, то как он выуживает себе передышки в плотном графике, нанимает все больше управляющих, сбрасывая со своих плеч такие мелочи, как управление ресторанным бизнесом, требуя на регулярной основе обязательную отчетность, контролируя оборот средств и следя за качеством, но не вникая в нюансы, типа изменения меню, улучшения каких-либо формул и прочего. Фермы, с которыми когда-то помогала ему Инесса, переоборудованы, часть сырья продана, часть плодоносящих мест расширено и выкуплена близлежащая территория. Винодельни объединены, а производство пущено на поток. Много из того, что было в обороте лишь внутри страны, теперь уходит на экспорт.
Меня заставляет почти шокировано ахуевать то как казалось бы пять минут назад он обсуждал новую разработку омолаживающего крема для мужчин из слизи каких-то там сраных улиток, а следом он объясняет одному из дилеров, что его пальцы скоро окажутся отсеченными от руки и валяющимися в блендере, в котором он сделает из них ебаный смузи, заставив выпить, если еще хотя бы раз узнает о том, что поставка веществ была задержана хотя бы на чертову минуту. А когда ему поступает звонок от Людмилы на второй телефон, он просто без лишних слов отключается от человека, который сейчас разве что под себя не ссытся от перспектив, и сюсюкает с Винни или Викой, спрашивая, что им из пекарни домой привести, обещая вырваться пораньше.
Отец просто блядский волшебник, виртуоз, который познал дзен в собственной занятости, с горящим живым взглядом и дельными советами, которые поначалу сильно раздражали, а теперь кажутся наиважнейшей частью моего движения вперед. И откровенно говоря этот ноябрь, как и декабрь следом, я бы без него точно не пережил, потому что он помогает так много, даже там, где не стоило бы, в том числе с корпусом отделения, готовящегося к открытию, что я от благодарности рассыпаюсь.
— Возьми несколько дней выходных, все же праздники, а ты мчишься безостановочно как белка в своем колесе, не понимая, что заходишь на сотый круг, который ничем не отличается от предыдущих. Выдохнешься и все бросишь, а нам это ни к чему.
— Я смогу все доделать, отдохну после, — я ценю его предложение и на самом деле острое желание все послать нахуй, забрать Макса и свалить на необитаемый остров пиздец насколько огромно. Но блять… Через неделю открытие и вечеринка с Олсонами. Еще через неделю череда приемов, в честь нового года, день рождения отца, их с Люсей годовщины свадьбы и далее по списку. Несколько интервью, пресс-конференция, съемка спецвыпуска для одной программы с медицинским уклоном. Подробный репортаж о деятельности моего реабилитационного центра, с собранными уже положительными благодарными отзывами нашей клиентской базы. Экскурсия в новый корпус, откровенный рассказ о том по какой из причин от проблем со слухом и физическими ограничениями, проработкой психологических травм и прочих тяжелых проблем ментального здоровья, я решил податься в онкологию и начать развиваться в новом русле и многое-многое-многое другое. Потом будет январь, во время которого у нас появится время чуть-чуть отдышаться, отпраздновать очередное день рождение Лукаса и ждать февраль, который всегда шумный и снова несет за собой как минимум несколько событий. И отдохнуть хочется, одному лишь богу — если тот существует — известно насколько сильно мне хочется под бок к Максу и подальше от всех. Вообще всех, ну разве что кроме брата. Но… — Ты лучше перестань таскать Макса рядом с собой как породистого пса, а то такое чувство, что у вас не деловые встречи, а выставки питомцев с наилучшей наследственностью, — фыркаю, глядя на отца. Тянусь за сигаретами, вяло отмечая, что начал курить не в пример много. Не то чтобы у меня есть какие-то проблемы со здоровьем, однако намеренно ухудшать его, наверное, не стоит. Но процесс раскуривания сигареты, насыщение горечью, что словно еще один мини-канатик и связывает меня на расстоянии с любимым, действует успокаивающе. И глубоко похуй, что это чертово самовнушение и эффект плацебо, который под собой нихуя не несет.
— Он в активной стадии переговоров касаемо бывшей базы на территории старого хосписа, который все это время был одной из точек Синалоа. Это в первую очередь в его же интересах засветиться как можно больше рядом со мной, показывая, как сильно успело нарасти его влияние. Наши фамилии в одном предложении звучат слишком хорошим аргументом, чтобы отказывать себе в использовании данного козыря. — Знаю, я блять знаю, что в его словах чересчур дохрена здравого смысла. Но признаться даже себе в том, что ревную к собственному отцу своего же мужа, звучит чудовищно дико. И пусть ревность эта иного толка, мне хочется тоже Макса рядом много и часто, везде чтоб его таскать. Хочется. Но нет подобного варианта. А жаль. Очень и очень жаль. А еще я никаких деталей о переговорах и базе не слышал. Разве что мельком, когда недавно приезжали Фил с Гансом, и пока я проводил время с братом, эти двое обсуждали что-то слишком живо, споря и переругиваясь вполсилы, чтобы после все замять и сделать вид, что не существует спорной темы. А я лежал, чувствуя руку Фила в своих волосах, закинув на него конечности и прикрыв глаза, пытался им надышаться, отгоняя от себя мысли, что если Ганса что-то не устраивает, а он вроде как своего рода смотрящий был над тем местом молитвами главы Синалоа, то что-то идет не слишком гладко. А это может чем-то да грозить. Только вот меня в это никто посвящать не спешит и несколько попыток завести разговор на эту тему, довольно быстро сворачиваются. Макс не желает втягивать меня, говорит прямо и без прикрас, что там моему красивому носу нет места. И это в целом не обижает, но любопытно же. Хочется быть в курсе всего, что его касается. Хотя, подозреваю что не знаю и трети того в чем он варится не один год. Просто потому что мне якобы нет никакого смысла в этом вариться, у меня свои игрушки в огромной песочнице Центра.
— Как хорошо, что я не чей-то козырь, — выдыхаю вместе с дымом. Понимаю, что время близится к концу рабочего дня, скоро приедет Макс, мы наконец-то окажемся дома и блять, я не отпущу его от себя ни на миллисекунду, даже если начнется Армагеддон. Потому что как никогда остро нуждаюсь в изолированности и провале в наше особое измерение на двоих. И ничего, никого кроме.
— Ты — главный козырь из всех, — хмыкает наглейшим образом. — Джокер в моем рукаве. Пока что к тебе относятся как к звезде Центра, перспективному наследнику нашего бизнеса, медийной личности и просто красивой картинке. Не понимая, как много всего ты в себе таишь. Но мы ведь прекрасно знаем, что это далеко не все твои достижения и таланты. Они видят перед собой искусно вырезанную шкатулку, потрясающую инкрустацию драгоценными камнями запредельной стоимости, штучный вариант, уникальная сборка, которая заставляет их линять от зависти. Но они не понимают даже близко, что эта шкатулку в себе таит.
— А ты понимаешь? — Я иногда нет. Потому что за слоем моих невозможных чувств к Максу скрыто что-то, что я не хочу рассматривать. То ли отвергая, то ли не придавая этому значения, потому что и без скрытых талантов чертовски, целиком и полностью, на сотню процентов из ста счастлив. Мне не о чем мечтать, разве что о меньшей занятости. Мне не к чему стремиться, я и без того женат, у меня ахуенный дом, наследники, что не шибко требуют внимания, любимый брат, работающий бизнес и множество перспектив. Меня каждое утро целуют крайне заботливо в задницу, ее же чувственно и неописуемо прекрасно трахают, позволяя капризно требовать все, что только придет в голову. Я настолько пиздато устроился, что мне обзавидуется каждый в нашем сраном мире. Мне выебываться, куда-то там мчаться, выжимать из себя до капли, преисполняться в саморазвитии и всем остальном, банально нет никакого смысла. Разве что мне тупо надоест происходящее и я остро захочу перемен. Что вряд ли. По крайней мере, перемен в личной жизни я точно не захочу, в профессиональном же плане… кто знает?
Иногда мне кажется, что держать в руках винтовку и рисковать жизнью, почесывая себя против шерсти, позволяя адреналину кипятить кровь, в разы более интересно и сблизит меня, буквально склеит с Максом. Я смогу прикрывать его спину, быть тем самым козырем, о котором ходят шепотки в узких и более широких кругах, вяжутся сплетни и идет молва. Я смогу стать его маленьким ручным монстром, который усилит влияние и заставит уебков подумать с сотню раз и еще с три сотни взвесить, а стоит ли лезть в залупу, когда у Лаврова есть темная тень, что бьет точечно и сразу на поражение, как только чувствует минимальную угрозу. Иногда мне кажется, что быть продолжением Макса, быть тем, кто под ярким солнечным светом ходит под его защитой, а после сам защищает в ночи, мое истинное призвание. А потом я смотрю на скрывшийся в его зрачке глубинный страх, на чертей, что больше не машут мне приветственно, а наблюдают с опаской и понимаю… он этого бы не хотел. Макса эта перспектива заставляет очень сильно нервничать. О чем он мне открыто в лицо говорит: «если я буду знать, что ты за моей спиной где-то в тени, я не смогу смотреть четко вперед, постоянно оглядываясь». А еще видя, что я в той же, что и он грязи, он будет бросать все силы, чтобы меня из нее вытащить и обезопасить, лишь еще больше собственной шкурой рискуя.
На мое же предложение помочь ему с базой, не пытаясь выведать нюансы и какие-то мелочи, просто коротко бросил, как отрубил: «мне важно знать, что ты в безопасности, в теплой постели и окружен неприступным забором, как в крепости, иначе все, о чем я смогу думать, как тебя от ублюдков скрыть». Ему похуй, что я отлично стреляю, что стал в разы более опытен в спаррингах и спокойно могу выстоять против части его команды. Ему глубоко насрать на то, что у меня теперь совершенно иначе работает мозг, что я слишком многое вижу иным. Что больше не тот мелкий беззубый пизденыш, щенок, что тыкался в его руку мокрым носом и жалобно скулил без ласки. Что я тоже могу быть полезен, вероятно, даже опасен, мне просто нужно дать цель. Ему похуй. Он меня собой же из тени выталкивает поближе к свету. Он настолько упорен в этом, что вызывает искреннее восхищение, потому что в этом его жесте так много неприкрытой любви, которая обезоруживает, что я молча закрываю рот и подчиняюсь.
— Иногда мне кажется, что куда лучше, чем ты сам, — возможно он прав, по крайней мере взгляд, которым награждает, полон уверенности, а я решаю не спорить. Ответить тупо нечего, поэтому коротко хмыкнув, тушу остатки сигареты в пепельнице и принимаю вызов, видя на экране номер брата.
С Филом всегда есть о чем говорить и это не долгосрочные или краткосрочные перспективы по жизни или в бизнесе. Как бы ни пытался отец сблизиться, все равно диалоги без исключений всегда оказываются в знакомой нам обоим плоскости. Потому что порой не стоит заставлять искусственно наливаться оттенками связь, что давным давно выгорела. Мы научились рядом друг с другом, без конфликтов и прочего, существовать. Я прислушиваюсь к нему как к человеку опытному и старшему, признавая авторитет и то, что он все еще мой начальник, как бы это ни звучало. Я воспринимаю его в большей степени деловым партнером, кем-то кто в какой-то степени восхищает и заставляет стремиться к определенной нише, и если не прыгать выше, то хотя бы соответствовать. Но сказать, что во мне родилось какое-то невъебенное тепло и я умираю от жажды трепаться с ним, бесконечно обговаривая общие или же его ошибки протяженностью в мою жизнь, начиная с глубокого детства? Нахуй. Я уже говорил как-то Максу в откровенном разговоре, что практически целиком забыл себя до встречи с ним, ярчайше воскрешая любое из воспоминаний протяженностью в шесть лет, в то время как с трудом, очень сильно напрягаясь и поднимая старые фотоснимки, отвечу какой был номер у частного сада, куда меня няня водила. Жизнь до Макса ощущается пространным ничем, никчемными и проблемы. Ровно в ту же канаву падают нерешенные вопросы с отцом. Рыться в этом я не хочу. Отношения, что сумели установиться, меня устраивают целиком и полностью. То, что Фил отлично общается с моим отцом, возится с детьми и дружит с Людмилой — его личный выбор и решение. Отец стал понятнее, приятнее, знакомее, но вряд ли роднее брата, которого я знаю в несколько раз меньше, чем его. И, откровенно говоря, если у меня спросят, кто для меня из них двоих важнее и ближе, без зазрения совести мгновенно отвечу, что Фил. Потому что к нему множество всего внутри, имеющее кучи оттенков, начиная от тающей страсти и тяги, заканчивая особым теплом, что словно небольшой светящийся шар поселилось у меня в груди.
А отец… остается отцом, перестав вызывать отторжение, отвращение и презрение. С ним не хочется больше ни выяснений, ни конфликтов. Как и нет желания раскрывать душу и откровенно чем-либо делиться. Он получил все что хотел, я тоже имею все необходимое. Мы оба в порядке. Остальное ненужная лирика. Отцом правда я нихуя не научился быть, как ни пытался, тяги к двум похожим на меня крохам недостает. Я смотрю на них, что-то чувствую, но это что-то в сравнении с чувствами к брату и мужу — несущественные крупицы. А мой отец, остается отцом даже для них и наверное именно за это я благодарен в большей степени. Он снимает с моих плеч груз, не пытаясь навязывать родительство, не осуждая отчужденность, не призывая к более активным действиям, не выставляя ультиматумов. А я учусь это ценить. Мне еще многому предстоит научиться. Многое же постичь. Главное, что рядом есть близкие люди, способные и желающие помочь, поддержать и направить, при необходимости.
***
Декабрь ускоряется. Дни мелькают мимо слишком стремительно. Я же в тотальном заебе начинаю теряться, с трудом отслеживая календарь, игнорируя чертовы числа. Благо есть органайзер и в виде электронного приложения и в лице Макса.
Декабрь ускоряется, открываются двери онкохирургического отделения, я разрезаю ленточку на входе, вскрывая там же шампанское и приглашаю всех пройти внутрь, без пафосных речей, которые были перед открытием реабилитационного центра, по той простой причине, что валит стеной снег, температура сильно ниже нуля, мерзнуть, как бродячим собакам, не хочется никому.
Декабрь ускоряется. Кажется вот-вот я посетил несколько шоу, отпизделся на интервью, отщелкался на фотосессии, как мы оказываемся в клубе, за зарезервированными огромными столами в VIP-зоне, со стаканами виски в руке и слушаем поочередно задушевные поздравления Алекса с днем рождения. Он старше Макса на год, ему уже стучит по горбу тридцать семь, а я чувствую проворный палец, что поглаживает по шее и расплываюсь в улыбке, понимая, что свои тридцать семь встречу в этой же компании. Иначе и быть не может.
Макс всегда обозначает свое присутствие, всегда дает понимание, что рядом, касается, обнимает, смотрит, реагируя мгновенно на малейшие перемены. И его большой теплый палец сейчас дразняще щекочет, а меня расплавляет от подобных маленьких неуловимых жестов, ведь вроде как идет время. Скоро наша очередная годовщина. А не утихает, не становится ни спокойнее, ни безразличнее. Чувства горят. Горят так ярко и ослепительно, что завораживают. Горит все внутри, тело реагирует мгновенно, подстраивается, отзывается, тянется за лаской. Время идет. А я так его люблю, что разрывает грудину. От взаимности, в которой купает с ума схожу, порой ловя себя на мысли, что в какой-то из моментов просто скончаюсь от бесконечного кайфа. Мы, похоже, и умрем блять в постели, иначе никак. Сердце тупо не выдержит этого невероятного накала. Но я совру, если скажу, что это не будет лучшая смерть.
Виски в стакане словно не заканчивается. Скопившаяся усталость тащит на танцпол, чтобы бездумно подвигаться под бит в скоплении незнакомых тел, дать себе волю, нырнув в самую гущу, почти мгновенно ощущая присутствие знакомого тепла совсем рядом. И прогибаться, тереться, лениво целоваться, оплетая горячую шею руками, пиздец как вкусно. Пиздец как нравится. Пиздец каким необходимым кажется. А глаза напротив темные, тлеющие, топящие во взаимности, глаза напротив мерцающие, улыбающиеся, притягивающие магнитом. Мне казалось, что находиться в одной компании с Алексом после нашего разрыва будет невыносимо, что будет тянуть по-прежнему сильно, что будет взъебывать ревность, будет пробуждаться желание спровоцировать, просто подойти и нагло потереться, чтобы о себе напомнить. Мне казалось, я не смогу, особенно прилично выпив, игнорировать его присутствие рядом, что разъебет без шансов, а жадное тело начнет мне подбрасывать картинки совместных развлечений, которые отныне в прошлом. Мне казалось это оставит осадок, омрачит мне отдых и вообще не стоит лишний раз пересекаться.
Но Макс поблизости, его руки и губы, он весь, стирают любые из неприятных ощущений, смывают этот гребанный налет, уводят совершенно в иное русло и желания, и мысли. Я танцую, прекрасно видя, что Алекс довольно близко, если не сказать что рядом. Я танцую, и не дергается ничего внутри, когда пересекаются взгляды, в голове лишь мелькает пространная мысль, что это ему должно быть хуево, ведь это он потерял возможность быть рядом с нами, он закрыл себе дорогу в нашу постель. Это он должен без меня сходить с ума, жалеть о принятом решении и далее по списку. Не я. Стопроцентно не я.
Я танцую-танцую-танцую, чувствуя, как горит кожа на шее от мимолетных лихорадочных поцелуев, как идет кругом голова, как на губах сладкая порочная улыбка расползается, а внутри клубится привычной нуждой возбуждение. Я танцую, сосредотачиваясь на одном единственном человеке, плавясь под его оглаживающими руками, подставляясь под ласку, удерживая взглядом и видя, как ухмыляется в ответ, прекрасно улавливая о чем мои мысли.
И это ахуительно. Быть на одной волне, вот так без слов чувствовать друг друга, до микронюансов рассматривать в глазах напротив яркость взаимного желания. Это ахуительно настолько, что у меня восторг в каждой клетке пульсирует, по телу вибрация скользит, кажется еще немного и я начну стонать в нетерпении. Но пытаться докричаться в громком клубе, где музыка так орет и бас такой мощный, что сотрясает тела? Глупости. Руки действуют впереди мыслей, заученные давным давно жесты, которыми все чаще с ним пользуюсь, складываются настолько естественно, что я не хочу это контролировать. Изгибаются пальцы в красивое: «безумно люблю тебя», а следом идет очевидное: «хочу не меньше, очень сильно». И это особенно ощущение разделенное на двоих, общность, близость, показательно настолько, что кроет лишь сильнее. Мы пониманием друг друга, мы знаем друг друга, мы так много всего прошли и остались вопреки всему рядом, что об этом хочется проорать ровно каждому в ухо. Пусть завидуют. Пусть мечтают быть так же кем-то поглощены. Пусть рвутся достичь такого же уровня, в итоге разочаровываясь, потому что это попросту невозможно.
Мне хорошо. В клубке тел, на привязи ртутного взгляда, с его руками, скользящими по телу. Мне хорошо. С его губами, которые мягко поглаживают шею, а после припадают к моему рту, словно он путник, что слишком долго брел по пустыне, а я единственный источник, способный его спасти. Мне хорошо. Он целует упоительно, так тягуче и горячо, что у меня мурашки скользят по ставшей вмиг слишком чувствительной коже. Врывается в меня глубоко, так глубоко и мокро, удерживая за затылок, сжимая до сладкой боли задницу второй рукой, широко расставляя пальцы. По-хозяйски, властно, показывая, что у него надо мной контроль. И над телом, и над душой, над желаниями и сердцем. Мне хорошо сука, так кайфово, что под зажмуренными веками мерцают разноцветные звезды. Он лижет мой язык, лижет как одержимый, а я отвечаю не менее жадно, расстегивая его рубашку до пояса брюк, в которые она заправлена, скребу по ремню ногтями и тяну еще ближе. Мне хорошо, когда распахиваю полы и касаюсь его гладкой груди жадными, требовательными пальцами, что предательски дрожат от возбуждения. Наматываю привычно цепочку, наматываю и тяну еще ближе, постанывая в его рот и плевать, что не слышит. Он чувствует, все чувствует и стоны эти с губ моих слизывает широкими мазками, таранит собой, теснит к стене и вжимает в нее. Собой. Боже как же хорошо… Как же ахуенно чувствовать его — сильное гибкое животное, что плавными движениями отирается, втискивая бедро мне между ног. А я выгибаюсь и отираюсь стояком, демонстрируя насколько возбужден. Отираюсь, царапая призывно поблескивающие штанги в сосках, глажу облизанной подушечкой пальца. Макс прикован взглядом к моим губам, прилип намертво, как под гипнозом, гладит рукой по шее, обхватывая пальцами, сжимает сильнее, а я затылком упираясь в стенку, смотрю на него приоткрыв рот и сука мне это так нравится… Так сильно, боже.
Так сильно… Пиздец насколько. Он вжимает меня собой, распластывает, а я в такт льющейся нам в уши музыке, ерзаю из стороны в сторону бедрами, выкручивая чертовы восьмерки, прикрыв от кайфа глаза, пока он держит сильной рукой в безумной хватке мою шею. Это пиздец. Это пиздец абсолютнейший. Это в чем-то даже лучше чем секс — раскаленное до предела тело, которое как оголенный провод реагирует попросту на все, даже на вибрацию от невыносимо насилующего баса. Его пальцы проворны, его тело — искушение в чистом виде, его движения отдают настолько сочным, концентрированным эротизмом, что меня ведет как пьяного. В стельку. В абсолютный ноль. И не виски виноват, вообще не виски. Макс крепче, чем алкоголь, от него вставляет без шансов, он убийственный в силе своей власти надо мной. Он туманит блядский разум, в котором сотни картин. Откровенных настолько, что кожа начинает гореть лишь сильнее, жар распространяется от низа живота по телу, разливается магмой в крови. Я вспыхиваю, словно не у стены трусь с собственным мужем, а плаваю в жерле начавшего извергаться вулкана.
Он не пытается увести меня отсюда, не пытается пробраться в штаны, просто ласкает шею, приспускает расстегнутую рубашку, оголяя ключицы и плечи, лижет кожу, лижет так вкусно, так ахуенно и правильно, царапает зубами и присасывается к мочке, стискивая мне шею еще сильнее, а у меня беспомощно рот в стоне распахивается. В стоне, который сжирает сумасшедший бит и окружающие нас люди.
Страсть расплавляет кости, страсть правит бал, страсть ставит нас обоих на колени, блядски покорных, проиграть страсти не страшно. Проиграть ей, как и любви, я готов.
Я танцую, мне кажется еще немного и от легкого трения члена об тонкое белье обкончаюсь как малолетка. Обкончаюсь от присутствия Макса в предельной близости, от терпкости его запаха и остервенелых ласк, градус которых повышается. Я танцую, удерживая его как на поводке, за намотанную на пальцы цепочку, притягивая к своим губам, когда пытается чуть отстраниться и сам зализываю этот невероятно алый, самый вкусный, самый опасный, самый ахуенный рот в мире. Я хочу его на члене, хочу эти невозможные губы растянутые вокруг стояка, хочу толкаться внутрь горла рвано и дико, будто мне никогда и никто не сосал. Я хочу его умелый язык на мошонке, хочу, чтобы сорвано дышал мне в пах и лизал низ живота, чтобы держал крепко за бедра и притягивал к себе, кайфуя от того, как я трахаю его глотку. Хочу, чтобы смотрел расплавленной жидкой ртутью, чтобы глаза его переливались сотнями эмоций, чтобы он ими меня имел так же старательно и голодно, как это делает ртом. Хочу… так много. Хочу… так мало. Хочу, и проговариваю одними лишь губами: «трахни меня», и даже не пытаюсь поднимать тяжелые веки, чувствуя как спутались ресницы, он все равно услышит. Нутром своим учует мою нужду. Не сможет иначе.
Нам рано уходить, мы точно не те, кто смывается в первых рядах с совместных попоек. Да и Алекс обидится, Ганс и без того постоянно Макса подъебывает, что тот разучился думать головой, стабильно уже который год думает рядом со мной лишь членом. Ганс шутки шутит, а сам сверкает глазами и спрашивает прямо: кто и где после клуба ночует. Не намекая, практически предлагая до бесстыжего прямо снова оказаться всем в одной постели. А я встречаю взгляд брата, предвкушающе облизываясь и замечая, как он следит за жестом в моем исполнении, что интригует лишь сильнее. Я знаю, что осталось подождать максимум часа полтора, а после нас заберет водитель, отвезет в резиденцию и на постели развернутся врата в похотливый рай. Следует просто перетерпеть. Я и терплю, я пытаюсь, я выгибаюсь едва ли не в изломе, я целую Макса, кусаюсь до крови, пока он сжимает меня так сильно, словно желает пальцами мне под кожу проникнуть.
Время в тисках горячих объятий протекает чудовищно быстро. Кажется, мы только оказались у стены, а вот уже народ нет-нет да по домам собирается. А у меня до боли стоит и я безумно рад, что штаны черные, на них влажного пятна от истекающего смазкой члена не видно. У меня трусы уже попросту мокрые, вязко сочится сдерживаемое удовольствие, Макс же сверкает сумасшедше возбужденным взглядом, касается пятна пальцами, прикрывает глаза, чтобы сквозь зубы шипяще выдохнуть, прохаживаясь по грани, не меньше. И я понимаю, я его понимаю просто прекрасно, у меня тоже нет сил терпеть, я давно абсолютно блять невменяемый.
— Надо же, вы не потрахались в клубе, удивительно, — язвит Фил, но видно, что беззлобно. Смотрит на нас, внимательно рассматривает, до мельчайших деталей, замечая все, что ему нужно.
— Будешь провоцировать — потрахаемся в машине. Мы с тобой, — хриплю, и поднимаю на него глаза, Макс же, вместо того чтобы как-то это замять, опровергнуть или оспорить, подкуривает и вставляет мне сигарету между губ, с которой я делаю глубокую длительную тягу, кайфуя от концентрата жгучей горечи во рту. И вряд ли угроза ебать насколько страшна ему, но в ответ брат не говорит вообще ничего, лишь демонстративно глаза закатывает и садится на переднее сидение, вероятно подальше от греха, потому что сзади мы разваливаемся с Максом и Гансом.
Дорога успокаивает слабо, рука на бедре не медитативно успокаивающая ласка — ласка продолжающая плавить и поддерживать градус возбуждения. Мне хочется содрать с себя гребанные штаны, вплести в его волосы руку и притянуть желанные алые губы к члену. У меня в голове есть лишь одной единственной тематики картинки. Все настолько сузилось, сконцентрировавшись лишь до животных порывов и жажды неудержимой ебли, что даже легкая вибрация сидений, урчащего как огромная сытая кошка внедорожника, заводит сильнее.
Я в сопли размазанное нечто, у которого шарашит по мозгам безумие, я слабо помню, как оказываюсь внутри дома, перед глазами лишь сверкнувшие синевой глаза и розовые губы, в которые влипаю требовательно, зло, жадно до ахуя. Чувствуя руку, что проворно расстегивает мой ремень и ширинку. Чувствуя голодный, сумасшедший поцелуй на шее, знакомый жар рук, что сжимают мой член и следом выстанываю ебнувшейся от голода сукой, когда Макс сдергивает мне до колен штаны и принимает в рот мой член, пока Фил всасывает язык, мокро и пошло, удерживая меня за затылок.
Я в сопли. Мне достаточно каких-то пару десятков секунд, чтобы задрожать всем телом, удерживаемым двумя парами рук, и начать — конвульсивно сокращаясь — кончать, не прекращая постанывать, не прекращая цепляться за Фила, который не прекращает меня же держать.
У меня нет сил ни на что вообще. Меня распластывает, в ушах монотонный писк, их заложило так сильно, словно в них залили ебучего бетона, а перед глазами запрокинутая голова брата, которого раздевает Ганс, вылизывая шею, покусывая острый кадык, что двигается под кожей исписанной цветными чернилами при судорожных попытках сглотнуть слюну, прерываясь на стоны.
Это впервые настолько стихийно. Обычно все начинается в разы более плавно. Нет такого ебнутого разгона, когда контроль попросту утерян. Обычно мы спокойно доходим до постели или начинаем, например, на кухне. Целуемся, ласкаемся, берем все необходимое, раздеваемся, в процессе красуясь до импровизированного стриптиза. Обычно нет этой напрочь отбитой жадности, когда впиваются пальцы до боли, когда зубы метят, когда в поцелуе привкус крови, а стоны настолько громкие, что кажутся наигранными.
Это всегда было горячо и неудержимо, острой специей, абсолютно жгучей, немного запретной, оттого вставляло без шансов. Но сейчас… Сейчас кажется мы разбудили и ад с их блядским сводом правил, и рай с их консервативными запретами.
Одежда исчезает, словно кто-то из нас научился пользоваться магией. Зрение начинает плыть, глаза мутью затянуты, пленку, как ни пытаюсь — не в силах сморгнуть, беспомощно откидываясь лопатками Максу на грудь. Чувствую его влажные пальцы, что разрабатывают мой вход, медленно, глубоко проникая в задницу, лаская чувствительные стенки, подготавливая под себя, пока мои руки как под гипнозом по телу брата ползут, очерчивая раскинувшиеся лилии.
Макс меня на себя натягивает, выверенно, правильно, бескомпромиссно. Оказываясь так глубоко внутри, что у меня под зашторенными веками начинают мерцать пьяные звезды. И давно ведь выветрился алкоголь, но состояние настолько размазанное, будто я не я. Сам не свой. Чувствительное к каждому касанию месиво, выпавшее из реальности, которое в силах лишь протяжно стонать, прогибая поясницу, притягивая к себе манящие розовые губы и упиваясь их сладостью, мягкостью, влажным скольжением и горячим дыханием, которое жадно пью.
Ноги не держат. В какой из моментов я оказываюсь на коленях, впиваясь пальцами в бедра Фила — вопрос без ответа. Как умудряется сзади пристроится Макс — тоже. У меня же ноги расползлись в стороны, разведены широко, толчки в заднице ахуительно ощущаются, с каждым меня чуть подбрасывает вверх, но ничто не способно отклеить от красивого ровного члена брата, который накрываю губами и утробно урчу, чувствую руку в своих волосах. Откровенно говоря нахуй забивая на то чью именно.
Ощущать Макса внутри, его ритмичные движения, как и член, что входит как литой в глотку — неописуемо хорошо. Быть нанизанным ими двумя, отданным во власть — сладкая пытка, которую хочется максимально продлить. У меня все перед глазами плывет, губам и языку солоно, из уголков, склеивая ресницы, стекают прозрачные капли концентрированного кайфа.
Я кончаю снова, а после насухую накрывает многократно, до плывущего, словно в мареве, сознания. И все что удерживает словно якорь — синева возбужденного взгляда, его бледная гладкая кожа, напряженные вены в паху, которые лижу, пока не кончает мне на лицо, пальцами сперму по губам размазывая, проталкивая мне их в рот, заставляя до капли проглотить.
Все плывет, меня банально вытрахивает из сознания, тело становится легким настолько, что я его не чувствую вообще. Но мне так хорошо, а глазам так блядски мокро, что я не пытаюсь их открыть, открывать не хочу.
Все плывет, кажется я только что был на коленях и вот я оплетаю ногами Макса, который держит меня навесу, снова натягивая на член, двигаясь глубоко и неспешно, целуя мои и без того влажные веки, что-то шепча о том как я его с ума свожу. С ума свожу и брата, тот не в силах устоять. У него все же удержать рамки не получается.
Все плывет. Состояние уже не просто пьяное, оно глубоко наркотическое и бесконтрольное. Я чувствую, как наполненности становится больше. Как до боли натягивается дырка, снова смазанная прохладным гелем. Как во мне вместе с членом исчезают пальцы и ласкают сразу две пары губ. Я чувствую рассыпавшиеся бисером поцелуи по плечам и лопаткам, укус у загривка и утробное рычание, когда в меня проникает второй член, а сзади вжимается сильное тело, которое притискивает меня к Максу.
Все не просто плывет, все раскачивается, словно меня вышвырнуло в бушующее страстью море. Глубокое и темное, концентрированное настолько, что впору от переизбытка ощущений попросту утонуть. Насмерть.
Они трахают меня оба. Оба, блять. Натягивают на два члена, вот так навесу. Осыпая лаской с двух сторон, трутся внутри меня напряженными каменными стояками и по обе стороны моей головы так сладко и пошло стонут, что у меня закатываются под веками глаза от кайфа, а с губ срывается жалобный скулеж.
Они трахают меня, но ровно в этот же момент, внутри Фила двигается его блядски мешающий Эрик. Мы в полном контакте сцеплены, словно звенья одной похотливой цепи, сплавленные пагубной страстью, которая схватила за горло и отказалась отпустить.
Они трахают-трахают-трахают, а я все что могу, вскрикивать на глубокие толчки, скулить и стонать блядью, умоляя не прекращать, даже если меня вырубит, умоляя растрахать меня до такой степени, чтобы дырка не смогла стянуться еще ебаные сутки, растрахать так сильно, чтобы я как можно дольше этот пиздец не смог забыть. Потому что это мечта моя, самая темная, самая сладкая, самая возбуждающая.
Они трахают, так вкусно и ахуительно, так необходимо, что выдержать попросту не получится, даже если попытаться сдерживаться. Они трахают, но стоит лишь мне начать крупно дрожать в их руках и кончать, заливая спермой живот Макса, как внутри меня Фил с громкими стонами удовольствия, неприкрытого ничем наслаждения, начинает пульсировать. И трется-трется-трется членом об член Макса, пока тот не догоняет нас. А внутри их сперма блядски ахуенно смешивается…
— Тише-тише, дай себе отдохнуть, — прохладная ладонь касается моего лба, а следом горящей шеи. Глаза открываются нехотя, льющийся из окна свет, говорит мне о том, что сейчас явно не то самое зимнее утро, что по ощущениям было секунд десять назад, пока меня трахали в два члена Макс и Фил, кончая глубоко внутри и взаимно дрожа от экстаза.
Ну, нет… Блять, пожалуйста.
— И давно я сплю? — Хрипло спрашиваю, поворачивая тяжелую голову, встречая внимательный темный взгляд налившихся ртутью глаз. Всматривается в мое лицо, волосы мне за ухо закладывает, по губам скользит пальцами.
— Пару часов всего, — отвечает тихо, обнимает, прижимая к себе ближе, а я не в состоянии сдержать стон, прогибаюсь и понимаю, что завис в предоргазме, возбужденный до максимальной мать его отметки. — Мы трахались в прихожей, потом ты кончил, когда Фил измазал тебе все лицо спермой и я тебя унес на верх. Ибо тебя, куколка, вырубило нахуй на несколько минут, как будто дернули рубильник.
— А дальше? — Готов хныкать, чтобы потрясающие картинки были правдой. Готов молить сука всех сраных богов. Пожалуйста…
— Дальше? Ганс и Фил ушли в другую комнату, чтобы очевидно не мешать нам и вероятно продолжить. Я стер с твоего тела сперму и смазку, обработал твою задницу заживляющим кремом и уложил спать. Ты пару раз просыпался в процессе, а потом на меня заполз и уснул, — терпеливо рассказывает, а я смотрю на него отчаянно и хочу пиздец как сильно заткнуть. — Что случилось? — Спрашивает, сводя вместе брови. Но я не хочу говорить, одержимо влипая в его губы, вгрызаясь в них до характерного кровавого привкуса. — Боже, — шипит, но не отталкивает, наоборот опрокидывает на спину, нависая сверху взъерошенный. — Что на тебя нашло? — Облизывает прокушенную губу, сверкает глазами. Опасный, вкусный, необходимый. Сейчас же. — Тебе что-то приснилось? — Начинает догадываться.
— Да, — хнычу, отбрасывая одеяло с его тела куда-то в сторону, разводя шире ноги, и стискивая в кольце сжавшихся пальцев его реагирующий член.
— Что?
— Безумно ахуенная и невероятно желанная картинка и я готов как ребенок рыдать, что это был всего лишь ебаный сон. Ненавижу. Это разочаровывающее дерьмо, — признаюсь и тяну к себе его ближе, лаская рваными движениями, резкими, почти болезненными. Я просто хочу, чтобы его член как можно быстрее стал твердым как камень, а после оказался непременно внутри. Не обсуждается.
— Ты же знаешь, что он не перейдет черту, Свят, — конечно, он догадывается почти мгновенно. Разумеется. Тут не догадаться было бы безумно сложно.
— Что не помешает мне этого хотеть, — капризно выстанываю и запрокидываю голову до хруста, прогибаясь в спине, когда входит до упора.
— И как мы тебя трахали? Расскажи, — приказывает, ударяя бедрами и со старта набирает темп, а у меня задница тянет, дырка саднящая, растянутая просит покоя, но блять два раза, не сейчас. Он нужен мне. Этот оргазм, догоняющий ощущения от слишком реального сна. Слишком желанного.
И я рассказываю. О том, как они меня навесу держали, как внутри терлись друг об друга членами, как ласкали горячими губами, осыпая поцелуями, словно метками. Как меня разъебало от кайфа, как скулил, вскрикивал и рыдал от наслаждения зажатый между их сильными телами. Какие они на контрасте разные, но как же в некоторые моменты ощущаются одинаково. Что Фил всегда чуть более прохладный, а Макс раскаленный и расплавляющий. Что они внутри чувствовались так невероятно правильно, что мне хотелось это мгновение максимально продлить. И просыпаться оказалось самым огромным разочарованием.
Я рассказываю. Все до малейшей детали, слыша у уха рычание. Он вдалбливает и не щадит, мне почти больно, а губы пульсируют и горят, жгут уголки, пока он их лижет одержимой псиной. Я рассказываю, царапая его плечи, впиваясь короткими ногтями и проводя с силой намерено, с острым желанием быть настолько громким, чтобы услышали в соседней нахуй вселенной. Я рассказываю, описывая каждый миг, каждую секунду ахуительного контакта и как мы — словно произошла цепная реакция — друг за другом кончили. Как внутри меня смешалась их сперма. Рассказываю-рассказываю-рассказываю, захлебываясь слюной и стонами, утопая в жадном противостоянии двух ртов, борясь языками с Максом, лавируя в шаге от оргазма.
Безумие. В его первозданном чистом виде. Потому что воображение утекает дальше. Там — внутри моей головы передо мной Фил стоит на коленях и лижет мой член, словно это его любимое лакомство, а рядом с ним Макс на коленях же стоит. Их рты скользят вдоль ствола, ласкают взбухшие венки, обсасывают мошонку, перекатывая во рту яйца, а я направляю их, двигая навстречу бедрами и ахуевая от открывшейся картинки. Их языки парят по головке, касаются друг друга мимолетно, высекая в наших телах искры. Их языки беспощадны, жалят, сводят с ума, убивают нахрен.
Безумие. Мой член во рту брата, до упора, так что я чувствую, как ритмично сокращается его глотка, в попытках вытолкнуть член, как он давится и сжимает лишь сильнее, а у меня глаза закатываются.
Безумие. Мой член во рту Макса, горячо и мокро, ритмично, жадно, словно он сожрать его пытается, проглотить к ебаной матери, так быстро работая ртом, что у меня поджимаются пальцы.
Безумие, когда начинаю кончать, когда измазываю их губы спермой, когда Фил срывается притягивая его к себе и целует так вульгарно, развязно и пошло, касаясь моего члена губами, а после позволяя между их ртов начать скользить, что меня в реальности выгибает под Максом.
Я кончаю мучительно. Мне и хорошо и пиздец плохо. У меня сводит мышцы будто в спазме, сводит и шею, сводит сучью челюсть, что распахиваю чересчур широко. Я растерзал ногтями спину Макса, я его исполосовал к хренам до крови, пальцам не просто влажно, им мокро, а глаза его горят блядски знакомым безумием, пока дотрахивает и вбиваясь особенно сильно, сливает в меня сперму, отказываясь выходить. У меня абсолютное обессиливание, глаза слипаются, во рту пересохло до самой глотки, а руки беспомощно с его спины сползают.
— Хочу пить, очень сильно, — сиплю, сорванным голосом.
— Чудовище, — слышу у уха, вместе с мягким поцелуем в висок и тяжесть наваливающегося сверху тела исчезает, сквозь толщу забившейся в уши ваты доносятся шаги, а следом мокрые прохладные пальцы касаются моих губ. — Пей, — Сажусь на постели лишь благодаря его сильным рукам, что рывком поднимают. До легкой потери ориентации в пространстве. — Все в порядке? — Спрашивает, глядя на меня внимательно, ведет плечом, сводя лопатки и чуть морщась.
— Да, но сил нет. Вообще. Прости за спину, — силюсь улыбнуться, но губы будто заклинило. Они онемевшие и пульсирующие. — Похоже, я чуть перестарался. Компенсирую, — обещаю, допивая в несколько глотков стакан с водой. — С меня пирог. Вечером.
— Да уж за твои выкрутасы тут три пирога будет мало.
— Прости, — еще раз повторяю, видя, что глаза его теплые-теплые, нет там ни капли осуждения. Забирает стакан и возвращается с влажным полотенцем и салфетками. Стирает с меня сперму, обрабатывает снова бедную истерзанную задницу. Целует где-то у копчика, а у меня от ощущений мурашки бегут. И плевать, что дырку пощипывает и тянет. Приятна его забота. Всегда. — Хочу обнимашки, — тяну к нему руки, когда все относит и в кровать возвращается. Укладывается рядом и притягивает к себе, позволяя оплести конечностями и довольно мычать в его шею. Стаскиваю наушник, который он не успел снять. Укладываю под подушку и кайфую от пиздецкой усталости, вырубаясь почти мгновенно. Ебаный рай. Он существует.
***
Череда банкетов, постоянная загруженность, начавшее работать отделение, вместе с активно принимающим новых клиентов реабилитационным центром. Возложенная на мои плечи ответственность за несколько точек сбыта, контроль над Берлинским проектом и многое другое — сжирают и остатки декабря, и весь январь целиком и февраль следом. Мне кажется, я не успеваю даже моргать. Вот она осень и мы в лесу целуемся под кронами деревьев. Вот уже зима и мы пьяные едем в такси после дня рождения Алекса. Вот мы сменяем дорогие костюмы, морщимся от вспышек десяток камер и оказываемся в скоплении пафосных сук и не менее пафосных ублюдков. Вот на семейном сборе Лукасу дарят его первый транспорт, а мальчишка от обилия внимания то плачет и смеется разом, то прячется за отца, то висит на руках у гостей безвылазно. А вот и четырнадцатое февраля стучится в двери вместе с шикарным букетом цветов и красивым приглашением на крафтовой открытке, что просит меня посетить ресторан в Плазе с обязательным продолжением в номере, что стал для нас слишком особенным.
Время не щадит. Душит и окунает в понимание, что вот так мимо способна проскользнуть целая жизнь, если не цепляться маленькими крючками за яркие события. Помимо работы оказывается наконец-то до конца оборудована под съемки квартира, продуманы локации, найден фотограф и сделан пробный фотосет. С видеографом сложнее. Макс придирчив, ему нужно помимо качества и опыта, еще и согласие на работу с выездом и лишь внутри самой локации при непосредственном заказчике или же под ключ. Не каждый готов в камерных условиях выполнять свою работу. И дело не в наличии или отсутствии необходимого оборудования, дело непосредственно в комфортных условиях труда. Макс лично собеседует потенциальных специалистов, со скепсисом ровно каждый раз об этом отзываясь. Со старта им говорит, что съемка будет тематической, для взрослых, многократной, хорошо оплачиваемой и под расписку о неразглашении и многом другом. Однако, даже предлагая приличную сумму потенциальным рабочим рукам, искать приходиться довольно долго. Начав еще осенью, к весне появляется лишь один единственный вариант, который все равно кажется Максу сомнительным, а мне просто хочется от работы и прочего отвлечься и броситься в эту затею с головой.
Время не щадит. Еще недавно Макс препирались с Гансом на тему базы. Эрик недовольно фыркал и просил не вмешивать его в это дерьмо, потому что оба задрали, ну просто невыносимо. Один сидит в Кульякане и ебет мозг на тему того, почему он не хочет заниматься куском земли. Второй хочет этот самый кусок обратно вернуть, так еще и подкинуть Гансу работенки, ибо ему ближе мотаться на базу, чтобы контролировать что к чему. По итогу он срется с обоими, с редкими затишьями, когда объявляет на тему сраной базы сука табу. О чем угодно говорить готов, кроме проклятого места, что стало камнем преткновения сразу с несколькими людьми.
Макс упорен. Макс идет на принцип, но не хочет проливать кровь. Макс осознает риски, залезая рукой в пасть к аллигатору, который никого не оставлял ранее в живых. Максу везет, потому что чертов крокодил это болото полюбить так и не смог и хуй его знает на каких условиях, но место снова оказывается задокументировано принадлежащим Лаврову, а не Гарсия. В детали меня — как и всегда — посвящать никто не спешит. Я и не лезу, голова и без того пухнет со страшной силой.
Время не щадит. Работа сука тоже. А тут еще и Макс оказывается занят больше привычного. Благо перестали они с отцом так часто летать в Германию, прокатываясь по городами и что-то там планируя. Теперь Макс все чаще торчит на своей старой базе, стабильно срываясь, чтобы контролировать кучу ремонтных работ и улучшение условий. А меня бесит. Потому что привык, что он привозит по утрам, сладко целуя в машине, заезжает почти ежедневно в обед с горячей едой или на месте заказывая, позволяет сидеть на себе как на троне, терпеливо впитывает капризную нужду в непрерывном контакте, частенько на столе как еще одно блюдо раскладывая. И, конечно же, забирает стабильно в конце рабочего дня. Макса много, его очень много, он окружает собой, он заставляет к этому очень быстро привыкнуть, он балует так сильно, что когда появляется занятость и ему нужно отлучаться чаще, а порой и пропадать на несколько суток… Меня разрывает на части.
Я не умею без него спать. Не умею без него жить. Мой коэффициент полезности становится намного ниже, потому что не получается сосредоточиться, я мыслями очень далеко, мыслями все мое существо к нему стремится. Я не умею без него есть. Мне не нравится ехать домой с водителем, не нравится ужинать в одиночестве, благо в такие моменты рядом оказывается Мадлен и отвлекает хотя бы немного, забалтывая. Отвлекает и Фил, который приезжает, когда я остаюсь в одиночестве, латая собой бреши, скрашивая нашу с Максом разлуку, объясняя, что это просто такой период, нужно немного перетерпеть и я снова буду со своим мужиком, который намертво прилипнет к моей заднице. И я знаю, что он прав. Они оба правы. Знаю, что Максу было важным вернуть это место себе, именно его, а не какое-то другое. Знаю, что та база удобна по многим параметрам, в отдалении, как им с отцом и нужно, чтобы оттуда начинать оборот, который они планируют развести с оружием. Знаю, что там же будут склады с наркотиками и еще множеством вещей, в которые меня влезать попросту не пускают. Я знаю, все знаю, понимаю отчасти, но блять… Я просто хочу его рядом. Целым, невредимым, довольным, счастливым. Точка. У меня амбиции лишь с ним связанные работают. У него, что логично, амбиции иные. Свои. И это правильно, это нормально, меня радует то, как он ожил, как горят его глаза, как на него в восхищении, работающие с ним мужики, смотрят. Как им восторгаются, его уважают и боятся, за ним следуют. Мне нравится его сила, ощущение мощнейшей ауры, которая вокруг него вибрирует, нравится осознавать, что настолько уникальная личность рядом со мной, нравится в это погружаться, завидуя себе же. Потому что мне неимоверно повезло, повезло пиздец как сильно.
Но вместе с тем, я ревную Макса к занятости, к тому, что появляются вещи, которые отвлекают его от меня и пусть ненормально желать, чтобы любимый человек был ко мне нахрен приклеен, но…
Время не щадит. На носу выходные, конец февраля Фил проводит с Гансом наедине, наслаждаясь годовщиной свадьбы и обществом друг друга. Мадлен с Элкинсом взяли моду таскаться с детьми в парк и на различные выставки, музеи, зоопарки, теперь вот отправились на каток. А я сижу и понимаю, что не нахожу себе места, пусть Макс и обещал прилететь завтра к ночи, но возвращаться в пустую постель и проводить без него блядски долгие сутки я не хочу. Не могу. Надоело. В конце концов, я имею полное право взять вертолет и отправиться в место, где мне ничего не будет угрожать, потому что там он… и он не позволит чему-либо случиться. А еще после стольких лет, я так и не вернулся туда. И мне интересно, что я почувствую, вновь проходясь по почти забытому месту, что дало начало чему-то потрясающему и уникальному. Что почувствует Макс, увидя меня в старых декорациях? Быть может наконец-то сойдется окончательно паззл? Он осознает на несколько сотен процентов, что мы теперь навсегда неразлучны и исчезнут даже слабые отголоски страха, что порой фантомно ощущается внутри?
Отец мою просьбу выслушивает с сомнением. Смотрит как на капризного ребенка, всем своим видом показывая, что я в корне ахуел и с подобными выебонами мне дорога к Максу, только лишь он способен с титаническим спокойствием делать ради меня безумные вещи. Остальные не настолько готовы потворствовать внезапно вспыхнувшим желаниям.
— Зачем тебе лететь на базу? Тем более, предварительно не предупредив об этом собственного мужа? Что ты задумал? И чтобы ты не задумал, я не хочу в этом участвовать. Как минимум, потому что это откровенно неоправданные риски и использование ресурсов в пустоту, помимо того, что ты в угоду своим сиюминутным желаниям, перенес несколько встреч.
— Они несрочные, — фыркаю, постукивая пальцем по бедру. Нервы не в пизду. Идея прийти к нему в офис, вместо того чтобы позвонить, теперь кажется провальной. По телефону, он бы не испепелял непонимающим моих приколов взглядом, а просто сказал бы «да», потому что понимает, что заебу его и получу желаемое в итоге. Или же категоричное «нет» и тогда меня спасло бы лишь согласие Макса на авантюру. Но… Если откажут оба — не видать мне полета и всего остального. Так уж вышло что вертолет, как и самолет, принадлежащие нашей семье, поднимать могут лишь по их приказу. Прямому. И никак иначе.
— Святослав, это не целесообразно. Максим прилетит завтра вечером домой, у него там много дел, полное перепроектирование огромной территории. Там настолько масштабные работы ведутся, что твое баловство с переделыванием клиники Михаила и рядом не стояло. — Покачивает головой, а мне даже не обидно. Я не успеваю оказаться задетым его словами. — Я не обесцениваю твои усилия, ты проделал тогда потрясающую работу. Но возведенный с нуля реабилитационный центр по моему субъективному мнению, получился в несколько сотен раз лучше своего предшественника. Более того, ты набрался опыта и с онкохирургическим отделением произвел настоящий фурор, пусть он и работает всего ничего, однако отзывы именитых критиков с запредельно-высокими оценками.
— Не надо сейчас заливать мне в уши, пожалуйста, — фыркаю нетерпеливо. — Я въебываю днями, на мне теперь твой чертов Берлинский проект висит, у меня плавится мозг и феноменальная занятость. Я не прошу у тебя полноценный отпуск до лета, хотя подозреваю, что и в летние месяцы хрен вырвусь, пусть это и сезон для отдыха. Стандартный. Я прошу у тебя вертолет, чтобы через сутки с Максом же домой вернуться. Никаких угроз, со мной будет моя охрана, перелет по времени просто смехотворный, я по Центру дольше иногда в пробках торчу. Ну что ты, в самом деле, я не понимаю? Жалко, что ли? Я хочу туда вернуться, посмотреть как все изменилось. Посмотреть на него в этом месте. Прочувствовать произошедшие перемены. Там слишком дохрена всего было с нами, со мной, там все началось. Там же меня ломать начало. Неужели так сложно пойти на уступку, я что часто прошу? Или прошу невозможного? — «Истеричный пизденыш» сказал бы Макс и был бы прав. Я и правда начинаю впадать в истерику, потому что ненормально тянет к нему, просто ходить рядом, просто смотреть, что он делает, как говорит, впитывать изменчивую мимику, интонации, жестикуляцию. Я хочу наслаждаться его силой, его увлеченностью, участвовать в его жизнь чуточку больше. И не прошу невозможного, не прошу торчать там неделями, не прошу приклеить к его бедру, словно нашивку на джоггеры, карманом на армейских штанах, шнурком в его высоком ботинке. Не прошу. Но нуждаюсь сейчас в улыбке Макса, в его блеснувших глазах, чтобы потянулся, проигнорировав всех, потому что так же соскучился. Я хочу к нему и готов ныть как скотина, вот так назойливой мухой на ухо, пока не добьюсь своего. Хочу… Блять. Хочу невыносимо. А отец смотрит на меня, смотрит молча, в глазах моих что-то пытается вычерпнуть.
— Никогда не понимал этого вашего безумия. Когда-то так же смотрел Сергей, эти же оттенки я уловил в глазах Макса, в них же топишь и ты. Зачем так любить, если дышать вдали не получается?
— Потому что не выходит иначе, иначе мы и не хотим, — выдыхаю и хмурюсь, начиная морально готовиться, что не отпустит, не позволит, ему меня баловать и исполнять капризы ни к чему.
И ошибаюсь. В его отношении ошибаться мне все больше нравится, когда ожидаю одно, настраиваюсь, собирая остатки моральных сил, чтобы начать оспаривать, убеждать и упрашивать. А в итоге получаю желаемое по щелчку, сразу же. Просто потому что. Точка. Никаких объяснений, он просит лишь переодеться, потому что в костюме тройке цвета молочных ирисок, пошитом на заказ и стоящем безумные бабки, катиться в потенциальную дыру — как выскочить ряженным клоуном в толпе черно-белых людей, мечтая что меня никто не заметит.
На вертолете давно стало привычным передвигаться. Часом дольше полет, часом меньше, уже не трогает совершенно. Ни вид из окна, ни шум нарастающий в голове, ни ощущение падения в груди, словно сердце плавает за ребрами, то поднимаясь повыше, то ухая вниз. На голове капюшон. Плотный, теплый, черный. Под капюшоном наушники, на плечи накинута черная косуха Макса, что велика мне размера на полтора, но стоило увидеть ее в шкафу, как не осталось вопроса касаемо того во что облачиться. На заднице его же штаны, с большими карманами на бедрах и ровно такими же объемными на заднице. Одни лишь ботинки действительно мои, еще и водолазка, чтобы плотно облегала и удерживала температуру тела. В ногах стоит рюкзак, внутри набор довольно забавный. Смазка, естественно она, куда же без смазки, особенно направляясь к мужу? Похуй, что в заднице плаг, который вставил в себя в душе, когда перед подгоном на крышу здания офиса вертолета, решил помыться, подготовиться так сказать по всем правилам, заодно отлично себя растянув и смазав, вдавливая себе в чуть припухшую дырку густой гель и затыкая все это анальной пробкой. Подаренной им. Конечно же.
В рюкзаке две пачки сигарет, сменное белье, в двух контейнерах мясной салат, в двух печеные овощи, еще в двух ломтики рыбы. Компот в термосе, насыщенный и немного терпкий. Салфетки, носки, гигиеническая помада, крем для рук и тела увлажняющий, потому что чертов холод не щадит мою кожу. В рюкзаке пиздец и весит он сука очень прилично. Но собирать спортивную сумку всего лишь на сутки показалось лишним.
И надо бы думать о том, что вот-вот я увижу Макса, но в голову отчаянно лезет картинка моей дороги до базы больше шести лет назад. Когда сидел в микроавтобусе, рядом с выебистыми придурками, смотрел в окно и злился на родителей. В особенности на отца, проигрывая внутри своей головы блядски отвратительные фразы о том, что меня интересуют лишь члены и ничего кроме. Что база меня исправит, перевоспитает и сделает лучше. Если это возможно вообще. Меня разрывало от несправедливости, накрывало паникой, выгибало от протеста, столбы пыли, что поднимались от шин, казались просто омерзительными и все вокруг вызывало отторжение и брезгливость. Было обидно, что о моих чувствах просто забыли.
А теперь на руке кольцо, которое вложенным смыслом слепит и я его глажу пальцами. Самый дорогой в мире голубой алмаз, и тонкая полоска обручалки с инкрустацией внутри с нашим «пиздец как сильно и навсегда».
Тогда, той холодной осенью, меня окунуло в одиночество, напоминая, что я лишь «живая инвестиция» собственных родителей и ничего кроме. Незнакомый с родительским теплом, с чужой заботой и любовью, я трясся в колымаге, отчаянно мечтая оказаться где угодно, только не там. Конечно же, даже не подозревая, что моя жизнь в шаге от роковой встречи с собственной судьбой. Я даже не догадывался, как много всего в кратчайшие сроки изменится, вывернувшись наизнанку. Я стану другим. Другим станет и отношение к людям, к себе в первую очередь. Мне казалось, что самое страшное узколобость и долбоебизм отца, его непреклонность и отказ рассмотреть, что нужно именно мне. Тогда еще была чертова мелкая, которую усыновила Инесса, а теперь она исчезла без следа и остается лишь догадываться жив ли тот ребенок, с акульими зубами в три ряда или она была на той самой яхте со своей приемной матерью.
Помню, как раскалывалась голова, в мою сторону летели вопросы, а лоб скользил по запотевшему стеклу. Помню, как вскипало разочарование, вместе с пониманием: отношений с родителями мне не улучшить. Им это не нужно. Потому пора смириться и принять как факт: значит не нужно и мне.
Помню, как укачивало и клонило вырубиться, как мозг отказывался воспринимать навязываемую реальность. А потом распахнулась дверь, в легкие ворвался ледяной воздух, который в сравнении с салоном машины, где мы успели за несколько часов надышать, был болезненно свежий и сковывал в грудине каждый вдох.
Теперь же я спускаюсь по мини-трапу. Под шум вертолетных лопастей, накидываю себе на плечо рюкзак, морщась, когда порывом ветра с головы слетает капюшон и от пиздеца на голове спасает лишь моя предусмотрительность. Волосы собраны в петлю на затылке, одна лишь выбившаяся прядь взлетает и приземляется мне на нос. Не более.
Тогда я ехал в исправительный, мать его, лагерь. Вместо имени, на выходе из машины мне рыкнули: «живее!». Теперь я слышу совсем рядом: «Святослав Леонидович позвольте помочь вам с багажом». От чего я отказываюсь, небрежно мотнув головой и всматриваюсь в окружающее пространство.
Тогда я стоял в ахуе. Потому что место казалось едва ли не заброшенным, но многолюдным. Обилие техники, оружие, татуировок на наемниках, то тут, то там шастающие дети, которые никого не боялись и прочее, обескураживало и вгоняло в ступор. Это был совершенно другой мир. Чужой целиком и полностью, незнакомый даже мельком. Теперь же я смотрю с интересом на фуры, на которых подогнали материалы для стройки, смотрю на несколько возведенных совсем свежих длинных бараков, на новую технику, со слегка запыленными боками и активно строящийся высокий забор. И это не пугает ни капельки, внутри лишь трепет какой-то почти незнакомый. А в голове картинки мелькают, возвращая на много лет назад.
Тогда я был шокирован. И людьми, и резким промозглым ветром, и грязью, что налипла на мои дорогие ботинки. Брюки быстро нахватались пыли, волосы лезли в рот и глаза, а еще нас выстроили в четкую шеренгу, чтобы мы слушали наставление главного босса. Теперь же белоснежная косуха, которую Макс предпочитает носить зимой на контрастах с темными оттенками мгновенно бросается в глаза. Он в десяти метрах от меня, о чем-то разговаривает со стоящими рядом мужиками, жестикулирует рукой с сигаретой, этими своими невозможными пальцами в митенках. Во второй держит одноразовый стакан с кофе. А меня снова возвращает в прошлое. Потому что Макс и кофе, Макс и сигарета, Макс и взгляд из-под бровей, вот так насквозь, словно прошивает как выстрел, это то, что я помню на протяжении более шести лет. Это то, что я вижу ровно в эту самую секунду, когда внезапно обрывает себя, поворачивая в мою сторону голову, узнавая сразу же и делает шаг ко мне. Немедля. Не останавливаясь на звучащие ему слова в спину, а то, что они ему говорят очевиднее некуда, провожают ведь глазами, губы двигаются тоже.
Тогда, я смотрел на его радужки, проваливаясь, словно в бездну, в темный недружелюбный смертоносный водоворот ртути и понимал, что на мою долю попался еще один сучий выродок, который считает, что может судить по внешности и в последующем будет доебываться и доставать. Он был так агрессивен, демонстративно пропускал слюну сквозь небольшие щели между зубами, мял губами травинку и не сводил с меня взгляда. Теперь же я слышу, как падает смятый стакан у наших ног, когда оказывается он на расстоянии выдоха, сразу же обнимая меня за талию. Ныряет рукой под распахнутую куртку и прижимает к себе, утыкаясь лицом мне в шею, а у меня дрожь по телу растекается от его теплых влажных губ и горячего выдоха с мычанием, полным удовольствия.
Тогда я боялся Макса. Теперь я в восторге, прикрываю глаза и от этой предельной близости расплываюсь в улыбке. Я так по нему соскучился, что хочется вцепиться клещом и не отпускать ни на шаг. Только ведь не получится, потому что у него много работы, а я буду мешать, но он не запрет меня нигде, я буду за ним следовать и наблюдать за всеми этапами, пока мы не улетим домой. Вместе.
— С удовольствием выслушаю твои оправдания на тему того, что ты здесь делаешь, — слышу тихое на ухо, чувствую, как целует, не в силах оторваться. — Я готов тебя задушить, пизденыш, просто задушить… — продолжает, а губы скользят по моей коже. — Ну, так что, расскажешь, какого члена ты делаешь в этом месте? Вместо того чтобы быть в родных стенах, жрать горячую пищу, спать в мягкой постели, а не летать, как волшебник, на ебучем вертолете, мм-м?
— Может я решил, что хочу переквалифицироваться? Мне надоело выстраивать по кирпичику собственный бизнес, расширяться, подстраиваясь под планы отца и многое другое. И внезапно осознал, что хочу стать твоей прекрасной тенью с винтовкой наперевес.
— С ума сошел? — Отстраняется и приподнимает бровь вопросительно, рассматривает мое лицо, очевидно пытаясь понять: шутка ли это.
— Фюреру не нужна его куколка, что способна не только натягивать свои розовые губы на двадцатисантиметровый член, но еще и ахуенно стрелять?
— Куколка нужна мне, — перебивает, опуская глаза на мои губы. Облизывается и потирает переносицу, с шипением отбрасывая остатки дотлевшей сигареты, что обожгла его пальцы. — Как оправдание прозвучало на жидкую троечку, чисто к слову. — Хмыкает. — А теперь серьезно, какого хуя, Свят?
— Я соскучился, — делаю попытку улыбнуться, но он серьезный просто пиздец. — Очень сильно, — добавляю тише, — провожу по его шее холодными пальцами, глажу за ухом, царапаю по затылку, тяну к себе еще ближе. — Мне захотелось пройтись по этим местам, вспомнить свои ощущения, сравнить с тем как все изменилось. Тогда я был никем, на меня рычали, мне указывали, меня запугивали, а ты смотрел как на мерзость. Теперь ко мне обращаются «Святослав Леонидович», предлагают помощь и окружают, радея за безопасность наследника целой империи, подчиненные тебе как начальнику. Тогда я был просто брошенным ребенком, с мозгами, которые будто бы застыли в развитии. Теперь я молодой бизнесмен. Тогда я был никем, ничем, практически пустотой. Теперь я твой целиком, а ты мой. Это так много… — Хочется его поцеловать, но на улице холодно, а мои губы снова станут неприятно обветренными. После придется постоянно прибегать к бальзаму и психовать, отказываясь в поцелуях. А я и без того слишком давно его не целовал. Критически много.
— Один день, тебе нужно было подождать один день, — выдыхает, но я вижу тень улыбки на его губах. — Как уговорил отца?
— Просто попросил, — пожимаю плечами. — А еще у меня с собой ужин.
— Ужин? — Со смешком спрашивает.
— И компот, — торжественно заявляю.
— Неужели в твоей заднице нет чертовой пробки, я блять просто не поверю и отправлю тебя обратно домой. Потому что мой пизденыш притащился бы бесстыдно растянутым и готовым, голодным и раскаленным от сдерживаемого желания. Если в тебе ее нет, значит тебя подменили, и рядом стоит блядский клон. Такой же ахуительно красивый, но абсолютно не следующий твоей логике.
— Совсем скоро проверишь. Надеюсь, даже рассчитываю на это, — довольно усмехаюсь. Он знает меня так хорошо, изучил целиком и полностью до мелочей. И каждое его слово словно ласка. Бесконечно приятная ласка. Ласка особенная. — Твой блок все еще цел? Или там уже все переделали? Где ты теперь спишь? — Скашиваю взгляд, кручу головой, отмечая, что часть зданий исчезла. А вдалеке шурует какой-то кот. Не Кусок, но Куска я вспоминаю, в частности те моменты, когда он словно маленькая мохнатая, напрочь безмозглая сваха, сводил нас, сам того не понимая, провоцируя постоянный контакт.
— Бля-я-ять, я же не рассказывал тебе, — начинает смеяться, тянется за сигаретами, отстраняясь и закуривая, затягивается поглубже и с улыбкой выдыхает. — Короче, когда Гарсия базу забрал по документам, он дал нам две недели, чтобы съехать и забрать свои вещи. И вот когда я приехал сюда с Филом, то решил прощальным подарком оставить Диего полыхающий блок, — снова затягивается, выпуская дым носом.
— То есть наша кровать сгорела.
— До щепки.
— Но почему?
— Чтобы ни одно уебище не легло в нее, смешивая свой уебский запах с твоим. Чтобы никто не коснулся наших воспоминаний. Тот блок видел слишком многое. Слишком искреннее. Слишком важное для меня. Я не мог позволить ему остаться во власти других. — Я об этом не подумал, но его слова звучат очень логично. Более чем. А еще это место оттеняет его как-то по-особенному.
Мы отправляемся в новое здание, незнакомое мне, как и комната, в которую Макс меня вталкивает, стягивая с моего плеча рюкзак и касаясь губ, вжимая в дверь, что закрывает за нашими спинами. Опускается на пол куртка, что стекает с моих плеч, а после он вплетая обе руки мне в волосы, резким движением стянув резинку. Проникает так глубоко и вкусно в мой рот языком, что у меня глаза под веками закатываются от кайфа.
— Как же я соскучился, блядь моя невозможная, — шепчет близко-близко, снова целует, еще более жадно и горячо. — Вытрахал бы до скулежа, чтобы на члене моем рыдал и кончал раз за разом. Но у меня пиздец как много дел. Просто невпроворот. Так что мы сейчас поедим, потом я достану из твоей сладкой дырки пробку, дотрахаю тебя до оргазма за пару минут и мы пойдем со всем разбираться, раз уж ты прилетел. Запирать тебя — хотя в качестве наказания стоило бы — я не буду, — мычу в его губы и облизываю их жадными мазками, — вредный, самовольный, капризный пизденыш.
Ужин — не ужин. Я на его коленях и есть получается с трудом. Куртки валяются на полу, его руки у меня под худи и водолазкой, скользят по бокам и спине. Я нанизываю на вилку овощи, скармливая ему, при этом ерзая и понимая, что блять мне не нужна прелюдия, ни сраной секунды, я уже заведен не на шутку, вот так восседая на бедрах Макса. Это пиздец.
Атмосфера, что оттеняет его, возвращая к тому времени, когда я гораздо чаще видел в нем не человека — животное. Ахуительное. Желанное. Горячее. Которое захотел. В голове яркими кадрами наш секс, мой отсос где-то за углом, кровавые клятвы, страсть, которая сшибала собой любые из рамок. В голове его взгляд полный беснующихся чертей, темный, почти черный и рычание. Сейчас же напротив искрится лазурь, которую глодает расплывающийся зрачок, а под моей задницей не член — камень, которым взаимно потирается, но послушно жует.
Ужин — не ужин. Он едва успевает еду проглатывать, у меня аппетит вообще иного толка внутри бушует, мне не до салата и не до рыбы. Мне нужен он. Внутри. Немедленно.
Ужин — не ужин. Судочек отставлен, губы с каплями сливочного соуса в мои влипают, руки его настырные, умелые, знающие как правильно, штаны мои быстро расстегивают, расстегивают ремень, вжикают молнией, худи сдернуто, волосы электризуются и потрескивают. Но не расклеиться. Не отлипнуть. Только нетерпеливо стонать в его рот, когда встает со мной на руках, у стены на ноги ставит, как куклу разворачивает, в нее же вжимает и пробку достает медленно, но сразу же. Влипая губами мне в шею и без промедлений входя.
Туго. Чуть болезненно натягивает. Лицом в дверь, а меня отбрасывает на годы назад, в тот день, когда я приперся к нему с подушкой и смазкой. Когда я нарвался на жесткий, животный, но ахуенный секс, после как мелкая сука обидевшись. Он трахал тогда не щадя.
Он и сейчас не щадит.
— Безумно тебя хочу, меня сейчас разорвет на части, не виделись всего ничего, а такое чувство, что прошла ебаная вечность, — шепчет и толкается глубже. Двигается плавно, проникает под водолазку рукой, ведет по низу живота, по ребрам, по груди и ключицам, к шее и сжимает ее, обхватывает, заставляя голову запрокинуть себе на плечо. — Куколка моя вкусная, — лижет меня вдоль челюсти, медленно и глубоко двигаясь, входит до упора, идеально прокатываясь по простате, так ахуенно, что глаза от наслаждения закатываются и абсолютно поебать на дискомфорт. — Куколка моя любимая, — хрипло шепчет, рокотом грудным, рокотом вкусным, заставляя застонать, а сам резче вбивается, так что я мажу членом об деревянную дверь.
Бля… Тогда он тоже трахал, а я терся. Тогда тоже растягивало болезненно, а член его казалось проткнет меня насквозь. Тогда тоже было безумно горячо, накал нарастал, меня кипятило от его близости. Тогда я дошел до оргазма слишком быстро, вопреки обиде и сопротивлению. Только вот тогда он шептал мне как я ахуел и не способен прожить без члена. Сейчас же он шепчет мне слова полные любви, нежности, неприкрытых концентрированных чувств. Он в них искренне купает. Окунает в вязкое, терпкое, ахуенное на вкус взаимное безумие.
Тогда он отогнал меня как насекомое жестом, собираясь сжечь мои вещи, впервые называя «куколкой», правда, хрипло приказывая… съебать с его дороги. Сейчас он ровно также хрипло как заведенный шепчет, какая я сладкая сука, любимая святая блядь, невозможное сокровище, а мои сине-серые стекляшки его наркотик и персональная вечность. Тогда в мои легкие забивался едкий дым горящих дизайнерских вещей. Мое горло сжималось спазмами от удушливого запаха. Сейчас на моей шее его рука, в ноздрях щекочет запах терпкого моря, кофе и сигарет. Его запах. И от кайфа хочется громко и хрипло стонать, пока он сжимает в хватке мое горло до легкой асфиксии.
Тогда он смотрел на меня с отвращением. Сейчас же, когда я поворачиваю к нему голову, встречая темный ртутный взгляд, вижу там океаны желания, восхищение и любовь. Много любви, так много ее, боже… И меня вышибает из реальности контрастами. Вышибает громким стоном в его губы, что касаются моих. Вышибает густыми каплями на деревянную дверь, как и тогда… в блядском блоке, после моего прихода с коробкой смазки. Меня вышибает, догоняет и он, впечатывая с силой в дверь, входя так глубоко, что почти больно и наполняя спермой.
— Идеален, — шепчет хрипло, отказываясь сразу же из меня выходить. — Ты, мать его, идеален, малыш, люблю тебя, пиздец как сильно люблю, спасибо, что ты здесь. Мне это было нужно.
— Соскучился? — Тихо с улыбкой спрашиваю.
— Всегда. Но увидеть тебя на территории базы оказалось волнительно. Я здесь без тебя умирал, Свят. Я здесь с ума сходил, желая попросту сдохнуть. А теперь это будет совершенно новое место. Здесь же пройдясь — как особа королевских кровей — обновленный ты. Здесь мы, которые вместе, здесь нам больше не больно. И это ахуенное ощущение.
Мы прогуливаемся по территории. Жаль, что не за руку, но демонстративность ни к чему, и без того при всех обнимались посреди улицы, ходить еще и как влюбленная парочка, пусть мы и женаты не один год, так себе идея.
Макс рассказывает о том, какие уже спроектированы новые здания. Объясняет, что здесь в большей степени будут огромные оборудованные склады для оружия. Наркотиков. Запчастей. Гаражи с техникой. И, разумеется, своеобразные «пыточные», о чем он не углубляясь, упоминает мимолетно, со старта давая понять, что впутываться в подобное мне не позволит. Он прекрасно знает, что я убивал. Убивал не один раз. Убью, вероятно, снова. Дело времени. Прихотью это будет, случайностью или вещью намеренной? Кто его знает, но жизнь не стала для нас проще, проблемы все еще есть, существует и опасность. Ежедневная. Нам завидуют, за нами следят, многие хотят, чтобы возведенная отцом империя рухнула, а Макс с ним повязан теперь крепче некуда.
Проще не станет. Но стало привычно. И мне нравится моя жизнь. Мне нравится то, что я чувствую. Глубокое, абсолютное удовлетворение и неописуемое, неомраченное ничем счастье.
Я ехал на базу больше шести лет назад с мыслями о том, что я никто. Неважный, по факту брошенный, никому не нужный. У меня не было ни идей, ни амбиций, ни чувств, что разрывали грудину. Мне было пусто, обидно и страшно, если уж откровенно. В жизнь пришли перемены, к которым я был не готов, привыкший плыть по течению. Сейчас же у меня есть все, что только можно пожелать. Я единица, которая сама по себе что-то значит, весит, и в чужих глазах имеет непомерно высокую цену. Меня берегут, не потому, что я живая инвестиция, а потому что бесконечно, пиздец как сильно любят.
Я ехал тогда в это место отчаянный, полусонный, запутавшийся и потерянный. Сейчас я смотрю четко вперед. У меня множество целей, не меньше планов и воодушевление, которое не стихает уже который год. И Макс рядом. Он мой мотиватор, моя движущая сила, мое вдохновение. Благодаря ему я стал совершенно другим. Стал тем, кто способен сделать многое, лишь потому, что он в меня верит. Именно он. Поддерживает и готов за руку вперед вести.
Я бесился на него, я хотел его игнорировать, я боялся, что он раздавит и мимо пройдет. Сейчас же на моих губах улыбка, что сползать отказывается, потому что лишь Макс умеет взглядом так сильно меня любить, так откровенно ласкать, даже минимально, даже при других, не пытаясь за сотни замков скрыться. Он выделяет, показывая насколько я особенный. Знакомит с теми, с кем сталкиваюсь впервые, представляя по имени и добавляя следом, что я его муж. Он горд тем фактом, насколько мы близки, ему это пиздец доставляет.
Я выделил его тогда среди толпы. Отмечая насколько он яркий и отличается от остальных. И с тех пор ничего не изменилось. Он все еще — и я уверен так будет десятки лет до нашей глубокой старости — лучший из всех, кого я когда-либо встречал. И идеальнее него, совершеннее, красивее, ахуеннее, кого-то настолько подходящего, абсолютно сливающегося со мной… я и не встречу. Он такой один. Он заменил собой все, он в меня проникнул так глубоко, что давно в кровеносной системе, он у меня внутри живет, внутри него и я живу свою лучшую жизнь. Он заместил собой всех, подарил мне знакомство с братом, много ставших близкими людей, ощущение семьи, навсегда уничтожив стылое одиночество, что насиловало с детства. Он меня одарил, я им награжден, им же разбужен. И я пиздец как сильно его люблю. Я с ним навсегда, черт возьми.
Навечно.
THE END.
Ноябрь 2023.
***
30 октября 2019 года я впервые открыла файл Ртути.
3 сентября 2020 года я впервые опубликовала главу.
26 декабря 2020 года я Ртуть закончила.
А после была Медь, трижды переписанная (её первая часть) и опубликованная окончательная версия 10 августа 2021 года.
14 августа 2021 года я впервые открыла файл Свинца, спустя несколько часов глава была уже в общем доступе. И началась долгая, изнуряющая гонка длинною практически в 50 глав. Ежедневная публикация, накал, который я едва выдерживала, погружение в четырёх героев разом и понимание, что просто прогорю, если не сбавлю темп.
А потом пришёл роковой ноябрь. У меня осталось всего лишь 2 черновика, потому что я намеренно писала на несколько глав вперед, дабы у меня всегда был запас на случай обстоятельств, а читатель не страдал от задержки и перерывов. Мне казалось, я просто немного приболела. Пока не потеряла сознание, а дальше всё понеслось со скоростью света. Скорая – госпитализация – несколько дней бреда с высокой температурой – реанимация – долгий период реабилитации.
Мне казалось, я больше не напишу ни слова. Мне казалось, всё для меня закончено как для автора. Мне казалось, что истории Макса и Свята, Ганса и Фила так и повиснут во времени и пространстве. Мне казалось, что я подвела их. И это разочарование, вместе с упрямством, болью и кучей разнополярных чувств/эмоций/мыслей были со мной долгие месяцы, пока я не могла ни то, что писать, я читать оказалась не способна, мозг неслабо пострадал от болезни, мозг отказывался возвращаться в прежнее рабочее состояние. Но ему пришлось. И первая глава, спустя полугодичное отсутствие далась мне мучительно. Мучительно чувствовал себя и Макс, мучительно почувствовали себя, как мне кажется, многие, прочитав тот переломный момент Свинца, который отсеял немалое количество читателей, потому что оказалось проще осудить, чем подождать, попытаться понять и дальше с персонажами и автором пойти.
Это был очень долгий, очень изматывающий, очень энергозатратный путь. Я выжала себя до капли в строки ради них, ради вас, ради того, чтобы эта вселенная пульсировала внутри каждого, чтобы вы прочувствовали их. Это был путь длинною в 4 года. Это был путь, изменивший меня. Это был путь с Куколкой и Фюрером. 4 года, в течении которых я жила ими внутри своей головы. 4 года, это совершенно безумное количество времени. 4 года полный пиздец и потому отпустить их я никогда не смогу, я даже не стану тратить на это силы. Они всегда были, есть, и навсегда останутся самыми особенными и уникальными в моих глазах, как бы не полюбились остальные. Я без ума от Фила, я очень уважаю Ганса, я за них счастлива. Но 4 года… Говорят, если минует всего лишь 4, то это уже навсегда.
Это был очень долгий путь, и я полна любви к моим мужикам, к моим прекрасным женщинам внутри вселенной, к младшему поколению. И я смотрю с надеждой вперёд. Я хочу снова с ними встретиться, украдкой бросая взгляд в историях уже совершенно других героев. Я никогда не смогу разлюбить их. Я отказываюсь прощаться. И я очень хочу, чтобы те, кто придут вместо привычной четвёрки, полюбились вам не менее сильно. Потому что Ртутная вселенная должна жить. Обязана. Иначе в чём смысл?
Это был очень долгий путь, который мы прошли рука об руку. Было сложно, местами невыносимо, но я горда собой. Очень. Я сделала это. Благодаря вам и вашей поддержке не в последнюю очередь. Ведь помимо упрямства, любви к тому, что делаю, любви к моим персонажам, я получала так много эмоций от вас. Чистых, искренних откровений и напитывалась, чтобы рваться вперёд.
Спасибо. СПАСИБО. Спасибо-спасибо-спасибо! Это было прекрасно, а впереди ещё очень много всего. Поэтому, я не стану говорить «Прощай». Ни вам. Ни им. Я скажу вам всем «До скорой встречи».
Я вас люблю. Пиздец как сильно и навсегда ♥
