Свинец

Пуля и Кокс уже давно не те милые комки шерсти, что с легкостью вдвоем помещались в руках, носились и умудрялись пролезать, словно жидкие, в труднодоступные места. Теперь лисы по размерам не слишком уступают Фрицу, а Принцесса Макса вот-вот их догонит, и если раньше… эти двое в постели не сильно мешали, то теперь приходится выпирать кабанят, ибо развалившись, они занимают половину кровати. Пуля ревнива, постоянно норовит вклиниться между мной и Филом, в попытках урвать как можно больше внимания, лижет мне лицо, фыркает щекотно в кожу и топчется лапами с острыми когтями. Пуля наглая, сверкает своими голубыми глазами, ластится и порыкивает на Кокса, словно намекая, что ему стоит идти доебывать Фила, никак не меня. Пуля получая почесывание за ухом, довольно прикрывает глаза, пока я лежа на спине наблюдаю за тем как мое персональное божество бесстыдно голое и невероятно соблазнительное, встает с постели, потягивается, и расчесывает пальцами длинные волосы. Пуля, конечно, моя красивая мягкая девочка, мне нравится как она пристраивается под боком, как послушно ходит по следу, как смотрит преданно и трется об ноги. Но… Фил, что прогибается в пояснице, зачесывая волосы на одну сторону, перекидывая их через плечо, красуется, позволяя собой любоваться — абсолютнейший восторг. Я с сотню раз целиком его вылизал, каждый лепесток лилии обвел языком, сцеловывал кромку инея с цветов, облизывал тонкие стебли вместе с листиками. Покусывал кожу между лопаток, изрисованных искусной рукой Макса. Ласкал сердце, что прошито насквозь алыми розами, раскрывшиеся бутоны, истекающие золотистым медом. Лилии — что по мере приближения к сердцу — наливаются кровавыми оттенками, вместо нежнейших белоснежно-голубых. Исследовал кончиками пальцев каждую деталь его потрясающего, сложного, но воистину искусного тату, завороженно наблюдая часами, как талантливо Макс скрывает смущающие Фила шрамы, вгоняя острые иглы машинки в бледную кожу. Я все это множество раз обласкивал, вылизывал и целовал, множество раз видел и в тусклом предрассветном полумраке, и в теплых отблесках свечей, и под ярким естественным освещением, но ровно каждый как будто впервые. И стоит ему оказаться нагим передо мной, как внутри все в восхищении замирает до восторженной дрожи. Dios (Боже)… Потрясающе красив. Красив настолько, что поверить по сей день удается с огромным трудом, что все это теперь принадлежит мне и именно подо мной он задыхается от наслаждения, именно в мои глаза смотрит и топит во взаимности чувств. Именно на меня бросает горячие, голодные сучьи взгляды. Вот так. Через плечо. С легким прищуром и хитрой полуулыбкой. Призывно и просто восхитительно. Неповторимое совершенство. — Нужно спросить Весту сможет ли она смотреть лисов так долго, вдруг они с Францем куда-то снова укатят и тогда Пуля с Косом разнесут половину базы. — Возвращаться в реальность, глядя на его изумительные изгибы, которых хочется немедленно коснуться, очень сложно. Мои мысли сейчас вообще не о том, куда стоит определить мохнатых тренажеров нервной системы. Мои мысли о нем… О его теле, запахе и вкусе. Madre de Dios (Матерь Божья). — Возможно будет намного разумнее отвезти их к Максу со Святом, там хотя бы Мадлен и поблизости Люся, они точно не оставят животных невычесанными и голодными. И без того постоянно смотрят и Фрица, и Принцессу с Куском. Там большая территория, им будет нескучно и никто не захочет переломить их лапки, чтобы за что-нибудь отомстить. Мало ли… — Брать их с собой в Канаду точно не вариант, carino (сладкий), — выдыхаю, прикрывая глаза, когда Пуля начинает вылизывать мне лицо, при этом утробно порыкивая от удовольствия. — Долгий перелет их утомит и в багажном отсеке, как мы оба знаем, довольно высокие риски погибнуть. Да и жить мы будем пусть и в снятых больших апартаментах, но животные там запрещены, как и курение в не отведенных для этого местах. — Он волнуется и расстроен, что придется снова их кому-то оставлять. А я не знаю как его успокоить. Чем. — Все будет в порядке, mi amor (любовь моя). — Я знаю, просто переживаю, как они будут без нас несколько недель. В другое время их смотрела Веста или Соня, но твоя сестра улетает с нами, а Веста с Францем строит планы и не обязана под нас подстраиваться, а из Свята хуевая нянька, она ему самому блять нужна. Он не привык нести ответственность. А с учетом того как его в задницу целует собственный мужик, ограждая от всего разом и сдувая сраную пыль, нести ответственность он и не научится в полной мере. Ему это ни к чему. — Зато нянька не нужна Мадлен и Людмиле, нянька не нужна Максу, — хмыкаю, встречая его скептический взгляд. — Ладно, минусы там тоже есть, как минимум в том, что на постоянной основе их будет тискать свора детей. Плюс младенец в доме. Вряд ли Мэдс будет в восторге от беснующихся лисов поблизости с Лукасом. Фриц-то с Принцессой подуспокоились, а если и бегают, то по участку. А Кусок староват для выебонов в стиле молодых котов, он большую часть времени тупо спит. Когда не жрет. — Надо спросить Весту, — бормочет и хмурится, отворачиваясь к высокому зеркалу в полный рост, встает боком, критически рассматривая свое отражение, а после поворачивается ко мне лицом — к отражающей поверхности спиной. — Все равно проглядывается шрам на лопатке, надо было сразу лазером отшлифовать хорошенько кожу, а уже после забиваться тату. Теперь если начать это делать, будет полный пиздец. Нет бы лишний раз подумать, но я взял и поспешил, — покусывает свои розовые губы, а мне бы начать спорить о том, что я и без того люблю каждый его миллиметр таким, какой он есть, но заводить эту песню снова не хочется. Потому что Фила не переспорить. Я пытался. Мы говорили об этом даже в присутствии Ванессы, она долго и очень подробно, до невозможности нужно, но чертовски правильно объясняла ему, что внешность, будь то волосы, мышечный рельеф или следы на коже — не определяют его как личность и ничего не говорят о нем, как о человеке. Она втирала ровно то же самое и мне в отношении ориентации. Что факт нахождения моего члена в мужской заднице, не является сам по себе катастрофой. Что предпочтения — сформированные в ходе глобальных перемен в жизни — не конец света. Что от метаний и рефлексии я не делаю лучше ни себе, ни своей любимой второй половинке какого бы пола та ни была. Ванесса сильно помогает, как минимум мне, чтобы стать в разы более спокойным и попросту прекратить реагировать на провокации со стороны. Которые никуда не исчезли, ибо если кто-то выбирает тактику невмешательства и игнорирование, то другие уподобляться им не согласны. Их раздражают те, кто выбиваются из стройного ряда как на подбор преисполнившихся и определившихся натуралов. Им нужно чтобы было как у всех. Чтобы как блять по книжке. Как сука правильно. И похуй, что это правильно придумали такие же придурки узколобые как они. Отказывающиеся видеть то, что ровно у каждого по праву рождения есть выбор. И он не обязан устраивать всех. Ванесса влияет. И влияет на мои суждения, беспокойство и тревожность. Меня больше не трясет от звучного «пидор», не снятся — блядски выматывающие до невозможности — кошмары, не сидит навязчивый вопрос внутри: какого хуя меня так наградило бля? Ванесса специалист отменный, диалоги с ней всегда своего рода открытия, она придирчиво роется внутри каждого, без расшаркиваний раскладывая по нужным полкам эмоции и чувства. Отсеивает лишнее, хвалит за старания, вызывает доверие, пусть и не должна. Ванесса, что удивительно, не пробуждает у Фила чувство ревности. Он вполне спокойно отпускает меня на индивидуальные сеансы, ни разу не возмутившись. Наоборот одобряя мое рвение разобраться в себе и без оглядки — на мешающие нам обоим сомнения — жить. Фил поддерживает, подталкивая найти то самое ощущение внутреннего комфорта и стабильности. Принять себя целиком. Свои предпочтения, вкусы, желания, происхождение и еще огромную кучу непроработанных мной ранее вещей. Ибо это у него была череда квалифицированных психологов с детства. Психологов не было у меня. — Надо, — отвечаю после длительной паузы, пока он рассматривает себя, я не могу отвести глаз от соблазнительной игры мышц под гладкой кожей. От того как они скручиваются, проступают более сильно на его просушенном торсе, как красиво выделяется талия, как напрягаются вены в паху, а полувозбужденный после пробуждения член, с прикрытой крайней плотью головкой… заставляет меня голодно облизать губы. Искусство. Мое искусство. Ожившее. Неповторимое. Исключительное. Настолько красивое, что глазам сука больно. Он с каждым днем становится лишь более ярким. Dios (Боже)… Расцветает, как и цветы, что оплетают его тело. Сумевший добиться поистине потрясающей формы, настолько ахуительно проработав каждую группу мышц, что его можно смело отправлять на сраные конкурсы, где он стопроцентно заберет все чертовы призовые места себе. Без вариантов. Все еще ждет, когда отрастут до нужной ему длины волосы, наращивая ставшую за это время привычную копну — примерно с десяток сантиметров выше поясницы. Гладкий как мальчик, абсолютно весь гладкий, полюбивший вместе с братом наведываться в пафосный салон, убирая волосы воском и с лица, и с длинных соблазнительных ног. Его лобок и такая же молочная задница доводят меня одним своим видом до дрожи. Он весь — идеальная картинка, сводящая с ума, на него хочется любоваться без блядских перерывов. Его хочется касаться. Всегда. Его хочется. До ахуя сильно. — А в душ? — Приподнимает бровь, встречая мой взгляд, а я замечаю как прищуривается, коротко облизнувшись. — Надо, — повторяю, лениво моргая, Пуля топчется в ногах, а после спрыгивает с постели, решив уделить внимание Филу. — А если вместе? — То мы не помоемся нихуя, я просто вытрахаю его до обморока, пока на нас сверху будет литься теплая вода. Благо здесь — не так как было когда-то на нашей базе — с этим нет проблем. Ибо бойлеры стоят почти в каждом отдельном доме, стоят и в корпусных зданиях. Ни отопление, ни горячая вода — не дефицит. Плескайся сколько твоей душе угодно. — Надо, — расплываюсь в улыбке, видя как отзеркаливает меня. Сладко, призывно, по-сучьи медленно облизывается и ведет проколотым языком от одного уголка к другому. Светит сережкой, зажимает ее между зубов. Дразнит… — Хочешь отсосать мне, carino (сладкий)? — Ему ничего не стоит делать, я уже абсолютно готов и голос начинает хрипеть. От одного лишь предвкушения стоит каменно. И ладно бы у нас было мало секса. Ладно бы мы делали перерывы хотя бы иногда на неделю или две. Нет… Максимум на что нас хватало — перетерпеть несколько дней, когда Фил перестарался, заведенный и полупьяный, насадился слишком резко и похуй что задница его чаще растянута, чем нет. У меня толстый член, поэтому он заработал себе анальную трещину и дико бесился, замечая капли крови, в попытках промываться в душе. Мы трахаемся так много и часто, что должны были члены к херам стереть. Однако стоит лишь ему поманить — у меня по стойке смирно. Всегда. Ни единого сраного исключения не было. Даже когда мы умудряемся из-за хуйни поссориться. — Всегда, — слышу в его голосе оттенки возбуждения, вижу, как его член приподнимается, дернувшись, как наливается сильнее. Смотрю пристально, смотрю, мысленно обласкивая его кончиками пальцев. В мыслях я перед ним на коленях, а язык скользит по мошонке, по ровному стволу к безумно вкусной розовой головке, которую вбираю жадно в рот и вылизываю как самое лучшее лакомство. Думал ли я об этом каких-то два года назад? Нет. Сам факт минета пугал до ахуя. Пугало все. Признаться себе в том, что в этом нет ничего унизительного и криминального, принять это — не получалось. Внутренний гомофоб, которого растили и подпитывали годами, язвительно шипел, бросая колкие фразы и не давал покоя. Это измучивало и утомляло так сильно, что хотелось вытрясти собственную голову. Теперь же вид его возбуждения взаимностью отзывается внутри. Сосать ему, вылизывать его член, вылизывать его растраханную или наоборот успевшую стать снова тугой и узкой дырку — блаженство. Ублажать его — мой чертов смысл жизни. Он весь. Плавно встаю с постели. Заведенный, хмельной, чтобы снизить накал, провожу по стояку рукой, крепко сжимая у основания, облизываясь, обильно смачивая губы слюной, под его горящим взглядом. Подхожу нос к носу и не давая ни секунды на промедление сокращаю расстояние, всасывая его губы, а следом грубо проникая в моментально распахнутый рот. Язык к языку, идеально, чуть шершаво, безумно горячо. Он на вкус — нечто божественное. Я глотаю его раскаленные выдохи, постучав своим членом, по стояку Фила, обхватываю оба ладонью, провожу по всей длине, чувствуя как бегут мурашки от сладкого нетерпеливого стона мне в губы. — Мы ведь собирались в душ, — сорванный шепот, горячие руки, что скользят по моей груди, по шее, вплетаются в отросшие волосы. Он так и не позволил мне их остричь. Теперь я гордый обладатель непослушной шевелюры до плеч. С редкой проседью, которую Фил называет опытом и утверждает, что любит каждый серебристый волосок трепетно и нежно, запрещая нервным жестом выдергивать их, когда замираю перед зеркалом. — А еще ты собирался мне отсосать, — облизываю широким мазком его рот, массирую чуть ниже затылка шею, чуть надавливаю и наблюдаю, как медленно опускается передо мной на колени, заставляя встать вполоборота, чтобы при желании видеть происходящее так же хорошо как я, бросая взгляд в высокое зеркало. — Возьми его в рот, mi amor (любовь моя), возьми его со старта глубоко и жадно, словно без моего члена ты разучился дышать, словно без него ты больше не способен жить, — проговариваю каждое слово четко, но тихо, вкрадчиво, так как он особенно сильно любит. Массирую пятерней затылок, стягиваю в хватке длинные платиновые пряди, заставляя склонить голову набок, заставляя прокрутить ей по кругу, управляя как марионеткой, а после притягиваю к своему члену, буквально натягивая его рот на свой стояк до самых яиц. А глаза закатились бы под веками, если бы я настолько жадно не впитывал открывающуюся мне картинку его стоящего передо мной на коленях, бросающего поплывший взгляд ярчайших синих глаз, в которых плещется нестерпимое желание. — Соси, мой хороший, соси как самая роскошная сука, — прошу, подаваясь бедрами навстречу его рту, когда съезжает с моего стояка, а после я захлебываюсь громким стоном, чувствуя, как по всей длине прокатывается металлический шарик, прежде чем оказываюсь в тугом ребристом горле. Кайф невозможный. Неповторимый. Описать ощущения просто не получится. Это настолько шикарно, что пальцы на ногах поджимаются, а тело окунается в кипяток. Меня от силы удовольствия проваривает, кровь вскипает, кровь разгоняется, а в голове нарастает монотонный гул. Громко. Влажные звуки, пошлые звуки, звуки пиздец возбуждающие разлетаются по комнате лучшей в мире мелодией. Его стоны, мычание, хриплое дыхание — заставляют дрожать всем телом. То как наблюдает за собой же в зеркало, как ему нравится вид исчезающего у него во рту члена, с каким наслаждением он его лижет, выцеловывает ствол, а после до выступивших на глазах слез, позволяет ебать себя в глотку. И гладит-гладит-гладит меня по торсу, гладит по поджавшимся яйцам, гладит по груди, поцарапывая короткими ногтями. Гладит между ягодиц влажными от слюны пальцами, массирует колечко мышц, вставляя на две фаланги, потрахивая в четком ритме, чтобы после проникнуть до самых костяшек и начать простату дразнить. — Я выебу твое горло, я накончаю тебе на язык и губы, а ты смажешь моей же спермой свой член и вставишь мне, — хриплю, а у самого от возбуждения голова идет кругом и волнами идет реальность. Вибрирует… Картинка четкость теряет, а меня захлестывает от пошлого горячего стона, который лучше любых слов дает мне согласие на озвученное ранее. Я ебу его в рот, ебу несдержанно, ебу удерживая за затылок, насаживая на свой член, а после вытаскиваю и начинаю на его высунутый язык кончать, кончать на губы и щеки, глядя при этом в отъехавшие, поплывшие от кайфа глаза. Знаю прекрасно, что он мог бы уже кончить, ни разу не коснувшись себя, просто отсасывая. Знаю, видел ни единожды, как он выплескивался, прогибаясь, просто нечаянно мазнув головкой по гладкой половице или простыне, всего лишь мимолетное касание ткани или поверхности и его топило в наслаждении. Знаю, что просто двигая тазом, просто позволяя раскачиваться члену в воздухе, словно маятник, он доводил себя до оргазма, пока я двигался у него во рту. Знаю, что он мог бы, знаю, что терпит. А член напряжен так сильно, что каждая венка рельефно проявляется и манит. И я бы коснулся губами, я бы подарил ему ответную ласку, мне не тяжело. Но вместо этого делаю один, а следом другой шаг к кровати, поворачиваюсь к нему спиной. Встаю на колени, укладываясь торсом на постель, собирая в кулаки и без того сбившуюся простынь. Прогибаюсь в пояснице, закинув на кровать правую ногу, согнутую в колене, так как ему нравится. Как нравится нам обоим. Его рот умеет возносить к небесам. Его язык умеет изводить не меньше. И если раньше от откровенности подобных ласк мне стало бы хотя бы немного, но стыдно, то сейчас ничто не мешает мне наслаждаться в полную силу, прикрыв глаза и подаваясь к нему навстречу. Он научил меня любить самое первое проникновение, то как раздвигаются мышцы в легком сопротивлении, как происходит этот особый коннект, когда он оказывается целиком внутри, выдыхает мне между лопаток горячо и целует влажно, мокрыми от слюны и спермы губами. Он научил меня расслабляться, научил растраханной дыркой сжимать в такт толчкам, научил подстраиваться, позволяя с правильным наклоном прокатываться по простате, научил это чуть болезненное удовольствие любить. А меня мажет от кайфа, меня плавит под ним, от жара гибкого тела, от того как целует мою спину и плечи, как работает бедрами, встречаясь со шлепками с моей задницей. Он имеет меня и мне это нравится. Он имеет меня как чертову блядь, а я чувствую как член начинает с каждым толчком наливаться все сильнее, когда трется об ребро кровати, о сбившуюся простынь. А меня мажет… мажет, сука размазывает. Мы выяснили что именно в этой позе я способен кончить от одной лишь стимуляции внутри, когда член прижат, когда я могу тереться о жесткую поверхность, когда в правильном ритме он умудряется таки меня выдаивать до тихого скулежа, который глушу, утопая в скомканной ткани лицом. Задыхаясь от волн кайфа, задыхаясь от того как плавится тело, какое оно раскаленное и податливое в его руках. — Я трахаю тебя, любимый, чувствуешь? — Спрашивает, покусывая мое плечо, ударяя бедрами. — Чувствуешь мой член внутри? — Si, carino (да, сладкий), — выдыхаю хрипло, прикусывая губы и с мычанием подаюсь к нему навстречу. — Чувствуешь как я растрахал твою задницу? — Шепчет, и лижет мои вспотевшие плечи и шею, трется лицом, а я чувствую как его волосы ко мне липнут. — Мое ахуительное животное, — бормочет и всасывает кожу, всасывает ее до засосов, кусается больно и остро, сильнее вдалбливается, резче. — Мое ахуительное выебанное животное. Твоя дырка такая горячая, ты весь словно шелк внутри, раскаленный блядский шелк, трахать тебя так приятно, — целует громко, трется мокрым лбом между лопаток, гладит жадными руками. — Хочу, чтобы ты подо мной кончил, а после слить до последней капли сперму в твой горячий рот. Хочу сосать твой язык в моей сперме. Хочу тебя, я так сильно тебя хочу, я так безумно тебя хочу, боже, — срывается на протяжный стон, ускоряясь. Долбит, натурально долбит, не привыкшая к частому сексу дырка саднит, член трется о простыни, трется и трется, а меня в удовольствии топит. Оргазм обрушивается, придавливая, втирая меня в постель, мышцы сокращаются, в ушах стоит писк и ощущение словно голову поместили в вакуум. Одеревеневшие пальцы сжимают тонкую ткань, в кулаках комкая. Мне кажется я задыхаюсь, кажется сейчас остановится сердце, кажется еще немного и сдохну от ощущений. Но Фил тянет на себя, тянет и в руках разворачивает, выпрямляется передо мной, и в несколько рваных движений рукой, заливает мои губы и язык терпкой, солоноватой спермой. Стонет так сладко, стонет так громко, стонет словно его прострелило насквозь, пошатывается, но я успеваю словить его за бедра и зафиксировать, аккуратно встать на ноги, осыпая поцелуями торс и грудь, встречая в поцелуе раскрывшиеся жадные губы. Вот и приняли душ. Вот и договорились с Вестой по поводу лисов, вот блять и собрали перед поездкой вещи, позавтракали и сходили на пробежку, а следом и тренировку. Вместо душа — обильно стекающий по лопаткам и вискам пот. Вместо завтрака — свежая сперма, сука белок. Вместо пробежки — безудержная ебля. Вместо тренировки она же. Жаловаться грех. Никто и не собирается. В ванной все же оказываемся, но поочередно, ибо вместе идти — закончить тем же, чем после пробуждения начали. Рядом с Филом, с голым и потрясающим, бесконечно любимым и восхищающим меня… находиться и не касаться — невозможно. Невыполнимо. Тело на него реагирует аномально сильно. В любом из чертовых состояний. Я могу быть смертельно уставшим, но встанет по щелчку пальцев, стоит лишь ему лизнуть мои губы или слегка потереться упругой, аппетитной задницей. Он — моя жизнь, моя хрупкость хрустальная, моя терпко-сладкая мятность, моя карамель тягучая. Обожаю каждый миллиметр его идеальности. Обожаю, как он дышит, как моргает, как смотрит бездонной синевой, топя в безграничности небесной. Обожаю и готов превозносить, готов на руках носить, готов перед ним на коленях навсегда остаться. Готов лизать его ступни, целовать руки и пальцы, закрывать даже от сраного ветра. Помешан. Абсолютно на нем повернут. Абсолютно и безвозвратно. И как я раньше без него был — просто не представляю. Все что до него было исчезло. Прекратило существовать. Затерлось, замылилось, обесценилось. В ванной оказываемся поочередно, но все равно в дверях его зажимаю, касаясь губ предельно нежно, чувствуя их припухлость, облизывая отечную кромку. У меня успела образоваться очень болезненно натирающая щетина, а его чувствительная кожа всегда ярко реагирует на нее. И пусть Фил никогда не жаловался, даже наоборот мог сам тереться об мой подбородок и щеки, но я чувствую, как горят его раскаленные воспаленные губы. — Нужно было отправить меня бриться, — тихо говорю ему, глажу по нижней губе большим пальцем, стирая капельку слюны. — Теперь твой божественный рот будет гореть как минимум несколько часов. — Зато ровно каждый будет знать кто тому причина, — расплывается в самодовольной улыбке, заставляя меня коротко хмыкнуть и пойти наконец принять душ и сбрить наждак с лица. Пока Фил будет есть приготовленную ему овсянку с фруктами, ягодами и медом. Пить свежесваренный мной для него кофе, а следом обязательно примет несколько препаратов для поддержания микрофлоры организма, комплекс необходимых биодобавок и профилактику в виде противосудорожных. И пусть первое время он был не в восторге от того, что уйдя из больницы — больница не ушла из него: регулярные обследования, сдача анализов и терапия пусть и в виде витаминов и ферментов всегда с ним рука об руку. Это напрягало его и расстраивало, напоминая о месяцах борьбы и откровенных мучениях, но после моей просьбы, едва ли не мольбы: следить за собой, потому что он мне очень, очень сильно, безумно сильно нужен и без него я блять погибну, Фил смягчился и прекратил свое бесконечно красивое лицо кривить. Безропотно все принимает, ровно так же безропотно сдавая анализы и посещая онколога в Шаритэ. За что я ему благодарен. *** Я редко отказываю сестре, по возможности не делаю этого вообще, прекрасно помня как много всего прошло мимо Сони, лишь по той простой причине, что отец ее оказался типичным бухающим быдлом, что любил дешевых шлюх. И дочь ему была без нужды, за двадцать лет тот о ней ни разу не вспомнил. А я в свою очередь запретил мелкой уебка искать. Пусть и знал в каком из городов тот загнивает, мы с Диего этого козла чисто ради интереса нашли еще во времена, когда я торчал в Синалоа безвылазно. Урод был из Дуранго, пропащий, конченный, наскребающий из скудной зарплаты на поебушки с местными шалавами, которые в погоне за копейкой не брезговали давать даже таким как он. Обнюханные или под синтетикой раздвигали ноги перед первым же встречным, потому что подобные притоны несли впереди себя полный гордости лозунг: «обслужен будет каждый, кто имеет хрустящие или помятые — не суть важно — купюры». И мне бы задаваться в то время закономерным вопросом: какого хуя мать не сделала аборт, понимая, на что ребенка обрекает? Но глядя теперь на Софию, осознаю, что убей ее мать еще в утробе, я бы лишился единственного родного по крови — а не благодаря собственному выбору — человека. Я редко ей отказываю. Поэтому, когда она начинает делать попытки пробиваться в профессиональный спорт. Решив, что любительского уровня ей недостаточно и вполне успешно побеждает на местных соревнованиях, а после: дотягивается до призовых мест на областных и внутри страны. Предвижу, что на этом моя малышка точно не сможет остановиться. Упорная, одной лишь Деве известно в кого такой пошла, но с раннего детства она упрямо тащилась вперед, несмотря ни на что, закаляясь еще ребенком до стали. Сильная, бесконечно сильная для девочки, бесконечно выносливая и неудивительно, что теперь ей никакие одногодки или постарше соперницы не страшны. Ее не смущает ни то, что она начала для профессиональной спортсменки достаточно поздно, ни то что спонсоры таких как она не слишком то и любят. Ей спонсоры — судя по тому как фыркает — не особо и нужны. — Зачем они мне при живом брате? — Улыбается белозубо, хитрая не меньше Пули смотрит на меня, похрустывая свежим салатом, снова сидит на низкоуглеводной диете, придерживаясь питьевого режима и тренируясь как безумная по пять часов в день. — Я не хочу себе спонсора. Спонсоры своих пташек ебут, Эрик. — Соф. — Ну, что? Я же права. — Игнорирует то, что обрываю я ее по привычке из-за того, что снова матерится, никак не привыкнув, что мелкая успела повзрослеть. В этом году ей исполнилось двадцать. Пусть для меня она все еще остается мелочью, что пешком заходит под стол и там же гадит в подгузник, это не отменяет того факта, что Соня уже взрослая, самостоятельная девушка. В ее возрасте многие заводят семьи, каким бы диким мне не казался подобный расклад. — У меня есть выбор. Вернее он был, пока меня не выперли из четверки, что поедет весной, вместо зимы, ибо соревы перенесли по какой-то там выебистой причине. — Софа... — Эрик?.. — Приподнимает бровь, слизывает салатную заправку с вилки и продолжает рассказывать, жестикулируя прибором на манер волшебной палочки. Даром мы, что ли вчера весь вечер смотрели на сраного Поттера, пока Фил добросовестно спал у меня под боком, в то время как рядом с ним пригрелись Пуля и Кокс? Теперь Софа подстебывает нас обоих, делая вид, что колдует любым продолговатым предметом, да хоть пультом от телевизора. Вот и сейчас, удерживая поблескивающую в свете кухонной лампы вилку, крутит между пальцев. Гиперактивная просто пиздец, мне бы ее энергию. — Соревы, Эрик, должны были проходить с моим участием. Четыре бегуна, эстафетная очередь, каждый отрабатывает свои четыреста метров. Призовой фонд приличный. — А ты надо думать на жизнь себе старательно зарабатываешь, бедняжка? — Приподнимаю бровь, отпивая успевший остыть кофе. — Нет, деньги просто приятный бонус. Победа важнее. — А как же: участие приносит в разы больше удовольствия и мотивирует двигаться дальше? — Если бы мне было все равно на результат, я бы не трахнула, в буквальном смысле этого слова, каждую самонадеянную сучку в своем универе, в своей сборной, в нашем городе, области и стране, — пафосно взмахивает вилкой, снова облизав ее картинным жестом. — Ты же знаешь, что когда в крови гуляет адреналин, на нули на карточке становится пофиг. А если сюда приплюсовать вытянутые недовольные лица этих куриц, у которых по три спонсора на каждый город, победа приятнее втройне. Потому что им приходится ложиться под престарелых уебков, фальшиво постанывать и работать задницей и горлом, в то время как я не ложусь ни под кого, умудряюсь при этом трахать их всех на стадионе. — Слишком много «трахать» на один единственный спич, bebe (малышка), — многозначительно хмыкаю, не став прикапываться к ее манере подачи информации. Сам виноват. Замотавшись с делами базы, перед этим пропадая из-за диагноза Фила, а после еще и с делами Диего, я упустил многое в ее жизни. Она росла в закрытом пансионате. И плевать насколько элитным было заведение. Камерные условия, сделали из Сони нервного зверька, что заперт в клетке с обозленными богатыми детками, которые в чем-то в разы более жесткие и даже жестокие, чем те, кто встречался нам когда-то в Дуранго. Ее дразнили на родине. Ее дразнили и в более респектабельном месте. Ее дразнили сука всегда, а я ничего не мог с этим сделать. А когда из пансионата она раньше совершеннолетия вырвалась — оказавшись на базе, потому что больше была не в силах выдержать. Ее решение доучиться в Центре, там же поступить в высшее учебное заведение — ситуацию не слишком улучшило. Пусть у нее и была со старта своя квартира. Пусть у нее были средства, много средств для существования и защита в виде Валеры, который прижал бы как таракана каждого охамевшего уебка, что в ее сторону тявкает, добрее людей находящихся рядом с ней это все не сделало. — Я поэтому и хочу полететь в Канаду, чтобы подготовиться к летним соревнованиям. Там лучшие тренера по легкой атлетике. Ради этого я не стала подавать заявку на спринтерские забеги зимой, ради этого я не стала влезать в групповое эстафетное соревнование и бороться за место в четверке. Потому что хочу участвовать в беге на среднюю дистанцию в три тысячи метров. — Бег с препятствиями? — Удивленно спрашиваю, откинувшись на спинку стула. Мы не обсуждали деталей, она попросила ее сопроводить — я согласился. Остальное мелочи. — Да, стипль-чез. — Кивает, нервно похрустев пальцами, смотрит на меня с волнением на дне темных глаз, а мне становится совестно, что она сомневается в моей поддержке. — Я знаю, что прошу много, что несколько недель в Канаде могут дорого тебе обойтись и что ты планировал слетать в Синалоа к Диего. Но это мой шанс. Я очень хочу попасть летом на отбор, чтобы после поехать на сами соревы. Это конечно не бриллиантовая лига и до олимпийских игр мне далеко, там скорее что-то довольно локальное, и призовые фонды не такие и шикарные, а твои затраты не отобьются… — Плевать на деньги, Сонь, если тебе это нужно — у тебя это будет. — У меня нет шиповок, вернее, нет специальных шиповок. Обычно на стадионе, пока я разминаюсь и бегаю, чтобы разогреться, тренируюсь в кроссовках. Но для бега в стиле стипль-чез, на самих соревах будет несколько ям с водой, и чтобы не терять скорость, специальная обувь имеет дырки в подошве помимо шипов, как и матерчатые бока, через которые сочится влага. Но из-за того, что этот вид соревнований вернули только в прошлом году, снаряжение просто невменяемо дорогое и практически все делается исключительно под заказ. Конечно же, в штатах. И цены там… Спонсоры обычно о таком заботятся. — Но у тебя нет спонсора, — киваю, понимая о чем она говорит. — Закажи, я все равно не разбираюсь в твоей спортивной обуви. У меня есть кроссовки, туфли, ботинки. — И тапочки, — слышу за спиной, чувствую прикосновение к шее сзади, как запускает пальцы мне в волосы и массирует затылок, а у меня глаза прикрываются от волны удовольствия. Веки опускаются как чертовы жалюзи. — Привет, любимый, — поцелуй в плечо и тихий шепот, а мне ноги щекочет шерсть лисов, которые за ним по пятам ходят по квартире, до этого отсыпаясь с ним же в постели. А мне бы словить его за руку и усадить к себе на колени, чтобы на его языке осталась горечь кофе, которым давлюсь последние полчаса, отпивая по глотку. Но при Соне демонстративно ласкаться как-то неправильно. Лишнее. Пусть она и прекрасно видит наши касания и поцелуи, и никогда не сказала и слова против. — Я заказала, но у меня теперь ушел в минус баланс на карточке, — покусывает губы виновато и хлопает длинными пушистыми ресницами. — Я знаю, что ты выставлял лимит на месяц не потому что ты жмот, а чтобы я не слетала с катушек от полученных бабок и свободы, ведь большую часть времени и живу и тусуюсь без тебя, и контролировать меня, даже с помощью Валерона ты не можешь в полной мере. Но как бы лимит с заказом шиповок сказал мне «аdiоs (пока)». И я теперь не смогу купить себе даже тампоны и жидкость для вейпа. — Ты же бегаешь — тебе нельзя курить, — не мне ее воспитывать со стажем курения в дохуя лет, но… — А еще дышать выхлопными газами, пить нефильтрованную воду, есть магазинные овощи и обколотое мясо с прилавков, объедаться быстрых углеводов и трахаться без защиты — я в курсе, Эрик, спасибо. Только это у тебя в кармане очередная пачка конфиската с Мальборо, и не говори, что купил сигареты в табачном павильоне, потому что все, даже чертовы мажоры в моем универе знают — Мальборо у нас в стране нет. Оно здесь запрещено по одной простой причине — конкуренция и вето на западную табачную продукцию. Вето это было наложено еще во времена, когда тесть Леонида Васильевича Басова был жив. Он же его и наложил. — Урыла, — фыркает Фил, наливая целый чайник чистой воды, перекидывает свои длинные волосы на одну сторону и начинает рыться в холодильнике. — Вообще сам Басов, если вдруг тебе интересно, этот самый конфискат потом в полцены и выкупает. — Бизнесмены, — противно тянет Софа. — Нет бы давать и другим баловаться куда более качественными сигаретами, чем на наших прилавках. Так приходится заказывать доставки из Германии, — поднимает маленький бутылек с жидкостью карамельного цвета. — В итоге мы переплачиваем. За все. Пока их карманы набиваются бабками. Несправедливо. — Не знаю, мои пятнадцать блоков достались мне бесплатно, — хмыкаю, достав пачку сигарет с твердым намерением покурить, для чего подхожу к окну, распахивая створку. — Через постель, — не менее противно тянет следом, жестикулируя вилкой. Уворачиваясь, когда в нее летит оказавшаяся на подоконнике ручка и показав язык, скрывается в соседней комнате, поманив за собой лисов, чтобы развалиться за очередным сериалом или фильмом. А ночью мы вылетаем прямым рейсом до Ванкувера. Успев вечером отвезти Пулю и Кокса к Максу со Святом и с ними же поужинать, предупредив, что нас не будет приблизительно месяц. Заходим в гости к Людмиле и Леониду Васильевичу, чтобы Фил вручил заранее купленный набор с резиновыми игрушками для бассейна и ванны для Винсента и Виктории, поиграв с ними с полчаса перед сном и поставив в известность об отлете. Лететь до Ванкувера, без учета времени, что мы тратим в аэропорту до и после посадки, немного больше одиннадцати часов. Несмотря на оплаченный бизнес-класс, комфортабельные кресла и неплохую еду, перелет все равно выматывает. Соню тошнит, то ли на нервной почве, то ли укачало во время воздушных ям, но мелкую несколько раз рвет, сразу при взлете, после в зоне турбулентности спустя пару часов, и когда мы заходим на посадку. В такси она сидит болезненно бледная, бесконечно вымотавшаяся, сонная и причитающая куда-то в плечо Филу, на котором на заднем сидении развалилась, что-то о том, что если она проблевалась просто от небольшой качки. То, что с ней будет после трех километров дистанции под открытым небом? Летом. Где обеспечена почти стопроцентная невыносимая жара. Мелкая расстроена, вырубается на руках у Фила, пока он перебирает ее растрепанные волосы пальцами, а у меня от нежности внутри все сжимается. От того как он к ней добр, каким заботливым может быть, каким теплым… Меня так неебически сильно радует то, что они нашли общий язык, что я не перестаю восторгаться этим, готовый как придурок вот так часами с улыбкой на них смотреть. Потому что люблю обоих до ахуя. Они самые близкие, самые родные, самые драгоценные в моей жизни. За них хочется благодарить. Я и благодарю и Деву, и Леди мысленно, а когда оказываюсь в очередной раз в храме — ставлю за счастье нас троих белоснежные свечи, надеясь, что святые еще долго будут нам благоволить. С Ванкувером я уже знаком, в одно время мы с Диего частенько наведывались в Чайнатаун, чтобы навести мосты с китайским картелем, который обосновался в черте этого красивого города, являясь частью триады. Днем он восторженно таскал меня по огромной куче достопримечательностей, типа парков, висячего моста, побережья и просто для того чтобы исследовать крупнейший в Канаде порт. А по ночам мы укрепляли отношения с узкоглазыми, разделяя их шлюх на двоих, напиваясь рисовой водкой и вдыхая ангельскую пыль, потому что отказ приравнивался к оскорблению. Ванкувер и вправду запоминающийся, даже после блядской войны не потерявший сочности красок, сохранивший большую часть красивых зданий. Окруженный живописными высокими зелеными горами, он — насколько я помню — был не один раз в прошлом признан как самый красивый город планеты. И меня в данный момент безумно радует, что тщеславность и насилие не смогли красоту эту уничтожить, а Ванкувер разрастается с каждым годом все больше, умудряясь соединять в себе удобство и комфорт, современность с близостью к природе. При этом позволяет переплетаться культуре многих народов у себя внутри. Здесь есть целый квартал оккупированный китайцами, есть местечко, что облюбовали французы. Этот город любит туристов, туристы вносят огромный вклад в его развитие, поэтому неудивителен тот факт, как много открыто музеев, парков, заповедников и пляжей. В Ванкувере мы снимаем себе огромные апартаменты. Несколько жилых комнат, две ванные, современно-обставленная кухня, домашний кинотеатр и куча абсолютно ненужных нам удобств, но выбирал не я — Фил и Соня, потому даже не пробую открывать рот. Мы селимся недалеко от здания администрации, в элитном районе, где в высотках снимать жилье может себе позволить далеко не каждый. А если проехать по прямой по Камби стрит, то можно оказаться поблизости от двух довольно известных стадионов в городе. Путь они нам и нахуй не нужны. Разве что просто посмотреть, чем богаты. Наш товарищ — стадион Эмпайр. Частично разрушенный во времена военного столкновения, был тем самым местом которое послужило перевалочным пунктом для армии США, пока те пытались вытеснять захватчиков, отстреливаясь и не щадя любимое спортсменами место. Когда-то давно он был построен для соревнований содружества многих стран. Он по праву один их самых старых стадионов в стране, который засаживали натуральной травой и дотошно следили за тем, чтобы она была идеально ровной, бесконечно подравнивая. У него не так много посадочных мест как у крытой спортивной арены Би-Си Плэйс, что вмещает более пятидесяти тысяч. Немногим больше Роджерс-арены, что используется чаще всего для хоккея, располагая под двадцатку тысяч мест. Эмпайр в себя впустить способен немного за тридцать. А с учетом, что буквально в прошлом году его открыли после реставрации, благодаря спонсорству правительства США, которое начало стремиться — наконец-то! — к тому чтобы привести в порядок в прошлом разрушенные прекрасные вещи, выглядит теперь стадион на миллиард баксов. Я был здесь неподалеку, и прекрасно помню чертову Камби стрит, где мы с Диего отстреливались от ушлых уебков, что пронюхали наше посещение Чайнатауна и были не в восторге, что люди Синалоа, влезают в дела триады китайской диаспоры. Тогда мы едва смогли унести свои кости подальше от опасности, Диего зацепило по касательной, на бицепсе по сей день есть смазанный шрам, словно кто-то то ли хотел срезать с него слайс, то ли пытался кожу уродливо оплавить, но добиться цели не сумел. Я был здесь и воспоминания начинают возвращаться по мере того как я прохаживаюсь по территории, выкуривая одну за другой, в ожидании вердикта, который будет мелкой вынесен. Ведь приехать мало — нужно еще и суметь здесь задержаться. Ее кандидатуру должны одобрить, увидев уровень подготовки. Фил сидит на лавочке и молча пьет свой холодный чай и его ни капли не смущает тот факт, что начинает покрапывать дождь. Сейчас как раз сезон для осадков в этой части побережья. Его не смущает и ветер, что треплет длинные волосы. Он задумчиво рассматривает открывающийся нам вид, словно у него есть все время этого мира, а у меня волнение трансформируется в жажду его губ. Сиюминутную. — Хочу в Сад Сунь Ятсена, — поворачивает ко мне голову, — интересно я смогу трахнуть тебя в одной из многочисленных беседок в китайском стиле? И какой нам выпишут штраф, если словят за этим? — Ay dios mío (О, Господи), — слетает с моих губ вместе с дымом. — А ты сможешь остановиться в шаге от оргазма, если кто-то к нам подойдет, в попытке прервать? — Все также тихо, но с откровенно сучьей улыбкой продолжает, а его вздернутая бровь придает ему пиздец стервозное выражение лица. — Или продолжишь двигать своими мощными бедрами, вбиваясь в мою задницу, до тех пор пока тебя не оттащат от меня силой, скручивая твои руки за спиной, чтобы доставить в ближайшее отделение полиции как злостных нарушителей порядка? — Por favor carino (пожалуйста, сладкий), — выдыхаю, чувствуя как дрожь скользит от затылка вниз. Его слова отравляют меня, заставляя желать сделать все, что он ранее озвучил. Сигарета тлеет между пальцев, вместе с моей выдержкой. Его хочется опрокинуть на чертов газон рядом с центральным входом на стадион, под начинающимся дождем впиться в соблазнительный рот и не отпускать. Потому что… mierda (дерьмо), мысли сбиваются и я ничего не могу поделать, понимая, что чем дальше, тем больше именно на родном языке и матерюсь, и обращаюсь к нему. Фил зачем-то — а причину он не объяснял — стремится напоминать мне о том какие именно у меня корни. Спрашивает о многом, в том числе: когда я думаю… на каком языке образуются мысли? Призывая не забывать свою горячую испанскую кровь и как можно чаще рычать ему на ухо не «люблю тебя», а «mi amor» (любовь моя), когда кончаю. Фил может спонтанно задать мне на испанском вопрос, первое время вводя этим в ступор, потому что своими знаниями возвращает нас к тому звездному заданию, которое на его лбу нарисовало мишень. И мне не нужно уточнять, откуда конкретно он знает несколько диалектов и у него сносное произношение. Потому что мне известен ответ, который раздражает просто пиздец. Не раздражает как звучит родной мне язык его красивыми розовыми губами, возбуждая в мгновение ока, лаская интонацией напевными фразами, а зверь внутри сыто довольно урчит. Потому что его ангел становится как-то до странного ближе. Фил за эти два года изменился во многом, смягчившись, став увереннее, искреннее, открывая себя нараспашку и без стеснения рассказывая даже самые сокровенные мысли, что всплывали давным-давно в его голове. Он выговаривает мне боль своего детства. То как не хватало матери, после того как она ушла. Как скучает теперь по отцу, узнав всю правду и сумев его простить. Принимает активное участие в развитии мемориала в честь Сергея Сергеевича, посещает с Басовым могилу на кладбище в Центре, довольно нейтрально, почти дружелюбно теперь общается и с Михаилом, отношения с которым были максимально натянуты. Фил преображается. Леонид Васильевич говорит, что его отогрела любовь, она заживила глубокие раны, подарив счастье и отшлифовав болящие шрамы. А я не скажу, что личность короля порошка и таблеток вызывает во мне щенячий восторг, он все еще раздражающе властный и пафосный, подбешивает всем своим видом, однако в этом не согласиться с ним не могу. Прекрасно замечая, как взаимность чувств заставляют мое персональное небо наливаться яркостью оттенков. Фил удивителен. Вот такой стервозный и провоцирующий, несмотря на то, что ранним утром, еще до поставленного будильника специально проснулся, чтобы разбудить своим потрясающим ртом, а после насадиться до самого корня, жадно сжимая внутри мой член и начав двигаться, пока я все еще частично в тисках сна, не понимал где же реальность. Фил… Просто Фил, он с ума меня сводит, облизывая свои розовые губы, допив до капли холодный чай, сжимает специально медленно и демонстративно стаканчик в ладони. Картон сминается с легкостью, пауза между нами тянется жвачкой, пока не подаюсь первым в его сторону, ловлю в объятия, когда встает на ноги, чтобы встретить поцелуй, которым хочу то ли одарить, то ли наказать за ту пошлость озвученных мыслей, которые теперь хочется воплотить. — Иногда кажется что твой рот нужно промыть с мылом, — со стоном в его распахнутые влажные губы, всасывая умелый язык, прижимая за талию ближе, проникая под расстегнутые полы пальто. На улице не жарко, отнюдь. Конец марта и дождливый и раздражающий разом, особенно в долбанном Ванкувере. Но Фил. Фил заменяет мне чертово солнце, вот такой искрящий эмоциями, довольный собой с улыбкой прикусывает мой подбородок и смотрит сквозь спутавшиеся ресницы. — Промой, — утробно урчит. — Спермой. Прочисти… членом. Глубоко. — Шепчет по слогам. — Вот досюда, — проводит по своему горлу пальцем, а я завороженно слежу, как короткий ноготь скользит по кадыку и ниже к ямке между ключиц. — Медленно, чтобы чувствовать каждым миллиметром как проникаешь в мою глотку. — Чувствую крепкую хватку на члене через плотную джинсовую ткань. Сжимает с силой, поглаживает, мычит и целует глубоко и мокро. — Хочу отсосать тебе за углом, посреди бела дня, возле пафосного стадиона, чтобы сидящая за мониторами охрана, смотрела за камерой, где отражается картинка и дрочила от зависти. — А если нас арестуют? — Выдыхаю, когда присасывается к моему горлу, лижет кожу и вгрызается в шею как всегда в одно и то же чертово место. Где за россыпью алых роз Макс по его просьбе выбил капельки крови, словно меня решил укусить вампир, а не персональная вечность. — Будет что рассказать племянникам, когда они вырастут и станут наконец готовы к подобным подробностям нашей жизни. — Трется бедрами об меня. Нетерпеливо проникает руками под худи, касаясь прохладными ладонями кажущейся раскаленной кожи. — Печка, моя вкусная печка, моя блядская печка, обожаю тебя, — шепчет и облизывает линию челюсти, пока я беспомощно прикрыв глаза, удерживаю его в крепких объятиях. — Меня возьмут, они возьмут меня, возьмут! — Восторженный крик и руки, что сжимают нас с Филом одновременно, заставляют вздрогнуть. Я не слышал, как она к нам подбежала, слышал ли Фил? Сомневаюсь. Плавая в нашем страстном болоте, как две лягушки-извращенки с вечным недотрахом, пусть и секса у нас в жизни очень много, мы просто не замечаем вокруг вообще ничего. Ахуеть новости конечно. — По деньгам, конечно, так себе сумма, подозреваю, что со спонсорами они более сговорчивы, важные шишки там, звучные известные имена, названия брендов, поддержка прославленных арен или вообще протекция от олимпийских чемпионов или хотя бы участников бриллиантовой лиги. Им типа все двери открыты, огромные льготы и скидки. Но… Вы меня слышите вообще? — Каждое слово, милая, — хрипло отвечает Фил, поднимая на меня хмельные глаза, где зрачок сожрал цветные радужки, размазал и сделал его глаза бездонными и едва ли не черными от возбуждения. — Были бы мы в квартире, я бы решила, что прервала вас, но але, тут на каждом углу камеры, охраны бесчисленное количество и довольно суровые штрафы за неподобающее поведение в общественных местах, — осматривает нас обоих с ног до головы, пока я неспешной лаской прохожусь по прогибу поясницы. Провожу рукой к лопаткам, просто оплетая руками, чтобы обнять хотя бы на пару секунд, вдохнуть запах перечной мяты и следом переплести наши пальцы, чтобы неспешно брести до дома по живописным улицам. *** Подвесной мост Капилано в Северном Ванкувере встречает нас ранним утром, спустя почти неделю пребывания в этом красивом городе. Первые дни мы, что очевидно, обживаемся на новом месте, докупаем беговую экипировку Софе, таскаемся по супермаркетам, исследуем округу, адаптируемся. Привычка осматривать местность читается и во внимательном сканирующем взгляде Фила, который даже во время прогулки, якобы расслабленный, цепко скользит яркими глазами по крышам зданий, отмечая ходы из дворов, время, спустя которое срабатывает светофор и с какой из сторон вход и выход из подземного перехода. А я не привыкший отмечать его профессиональные навыки, пусть на базе ни раз и даже не два убеждался в том насколько много в его теле силы, гибкости и выносливости. Наблюдал за тренировками, где на матах он умудрялся перебарывать противника большей весовой категории. Играючи уходил от прямой атаки, отражал летящие выпады и перекатывался как кот. Я знаю, что он на многое способен, но бесконечно влюбленный и очарованный, постоянно с удивлением отмечаю, что он своими нежными ласковыми руками так же легко может убить. Что взгляд полный чувств, в котором тонуть позволяет, он полосовать умеет не менее остро. И в противовес заботе и мягкости, превратиться в язвительную, злую, бескомпромиссную суку — что стегает словами как плетью — ему ничего не стоит. Фил с близкими его сердцу людьми, и Фил с кем-то, кто не входит в узкий круг его общения — диаметрально противоположные люди. С нами он улыбающийся, с нами он мудрый, терпеливый, теплый и способный прогнуться, выслушать, поддержать и дать совет, пойти на компромисс, придушить внутреннюю дотошность и требовательность. С другими он — остроконечное состоящее из обжигающего льда копье, которое прошьет насквозь и не моргнет глазом. Переебет с силой, ломая позвонки, переступит, посмотрев свысока и пойдет дальше. И эти контрасты — полный пиздец. Как и то, что буквально парой минут назад он нежил меня сквозь спутанные ресницы взглядом полным томного желания уединиться. И вот теперь исследует очередную улицу на предмет скрытых угроз и слабых мест, понимая, что мы сейчас в Ванкувере как на ладони и если существуют те, кто хотят нам навредить, сделать в незнакомом нам городе это будет в разы проще. Растворяться в толпе, отрываясь от преследования намного легче тогда, когда ты понимаешь куда есть отступные пути. В разы сложнее, нырять в переулок, который видишь впервые, а после оказывается, что он ведет в сраный тупик, но ты знать об этом никак не мог и потому позволил себе быть пойманным. Упущение. Личное. Винить тут некого. Ванкувер уникален, хотя казалось бы чем? Деревьев мы не видели что ли или гор? Но симбиоз красот, симбиоз климата, архитектуры и возможностей — наталкивает на мысли, что если бы я когда-то пиздец самонадеянно и смело решил выбрать место, чтобы остепениться, подходя к черте профессиональной пенсии, то вероятнее всего приехал бы сюда. Я люблю Дуранго. Грязный город детства, что будит много болезненных воспоминаний навсегда останется для меня родным. Кровавым, дурнопахнущим, но гнездом, в котором я был зачат и рожден. Дуранго хранит мой запах среди множества других, и как бы я не открещивался от собственного происхождения, вопреки своему желанию останусь частью его экосистемы, вписанный в книгу летописи. Я извращенно то ли люблю, то ли ненавижу свою родину. И прекрасно осознаю, что никогда жить туда не вернусь, испытывая откровенное отвращение к тому, каким мог бы стать, не сумей я найти свой, пусть и кровавый, но путь. Ванкувер же выглядит как буйно-цветущая пышущая зелень и свежесть. В нем какая-то особая чистота воздуха. И природа, воплощает в себе искусство. В Ванкувере, хоть это и казалось невозможным, расцветает еще больше мой Фил, позволяя красоте вокруг оттенять его. Висячий мост — первый пункт в череде наших экскурсий. Мы накидываем себе небольшой план, которому собираемся следовать, чтобы не просто чахнуть у ворот стадиона или в снятой жилплощади, а исследовать удивительный город, ибо кто его знает, окажемся мы тут снова или нет? Висячий мост совмещен с парком, и является одним из самых посещаемых достопримечательностей не только самого Ванкувера, но и Канады. Находится на высоте в смелых шестьдесят-семьдесят и длинной под сто пятьдесят метров. Отчего пролегающая ниже река кажется тонким ручейком, что не менее — чем остальные красоты — завораживает. Мы слишком много дерьма по жизни с Филом повидали, потому нихуя не адреналинит эта прогулка над пропастью, зато Соня вцепляется мне в плечо и едва ли не виснет беспомощно, стоит лишь посмотреть вниз. — Dios (Боже), скажи мне, что он супер крепкий, вот настолько, что здесь могут не просто гулять — а прыгать — слоны? — Бормочет и вскрикивает, когда Фил нечаянно наступает ей на носок кроссовка, чтобы пропустить идущую мимо нас пару, ибо мы замерли почти в самом начале, тормозя движение. — Если верить хозяйке этого места и ее рекламе, то и не один, — хмыкаю, с удовольствием крутя головой и рассматривая открывающийся нам вид. Место просто разъебывает. Здесь настолько красиво… Неповторимо. Я ничего в своей жизни более прекрасного — не считая Фила, но это другое — не видел. Ибо мало того, что вокруг ели, которым по несколько сотен лет и их стволы не сможет обхватить и несколько человек, так еще и целые сети мелких мостов. Своеобразные аттракционы. Дорожки, промежутки в которых сделаны из ультрапрочного стекла, что заставляют в восторге задержать дыхание, словно ты паришь в воздухе над каньоном и вас не разделяет ничто, кроме пустого пространства. Мы бродим не менее трех часов между деревьев, делаем много фотографий, успевая откровенно устать, но усталость эта безумно приятная. Соня держится в разы более смело, чем в самом начале. В лесу рассматривает огромные тотемы и статуи, которыми наводнено все вокруг, пока я — обняв Фила за плечи — лениво переставляю ноги, чувствуя теплую руку, что поглаживает меня по пояснице и не менее теплое дыхание у шеи, когда тянется и мимолетно целует. Разгуливать вот так в потрясающем месте с ними двумя — отдает стойким ощущением концентрированного вкусного счастья. Тот самый покой и умиротворение, когда вдали от грязи и крови — наслаждаясь природой и друг другом — мы насыщаемся чем-то по-настоящему прекрасным, напоминая себе, что смерть, бабки и власть с силой и влиянием — еще не все. В такие моменты, я не личный сикарио и правая рука Диего, все еще она, все еще в его глазах незаменимая. В такие моменты я не элитный наемник целой структуры, контрактник у итальянца, что спеться успел с ирландским послом и под ним же охотно ходит. Я не друг самого Фюрера, пусть таким он и остался лишь на слуху, а те, кто с Максом предельно близки, перемены заметили и перестали видеть в нем то жестокое животное, которое готово было похоронить эгоистично весь ебаный мир, посылая его регулярно нахуй. Мы все изменились. Сила любви это или время всегда нас подтачивает, как вода лежачие камни, вынуждая в конечном итоге допускать метаморфозы и внешние, и глубоко внутри, одной лишь Деве известно. Но чувствуя рядом любимого мной до неизменного абсолюта человека, который заменил для меня солнце и небо, заменил море и ветер, заменил всех, кроме сестры, я готов благодарить как никогда громко, орать среди этих деревьев, орать, напрягая голосовые связки, потому что так сильно как сейчас, я никогда не любил. Я любить кого-либо, кроме него, просто отказываюсь. Мы изменились. Влияет ли возраст, опыт, пережитое, бесконечные пути, состоящие из борьбы, сложности профессии и жизни или просто скопившаяся усталость намекнула, что стоит сбавить темп и отдохнуть? Не уверен, что знаю точный ответ. Мы изменились и мне это нравится. Нравится, что, несмотря на кучу ошибок, моя Соня, малышка, которой я заменил и отца и мать, с широкой улыбкой щелкает на новенький смартфон высокие ели, цветные тотемы и ноет, что хочет пописать. Но до туалета далеко, поэтому — если мы не против — она окропит ближайшее дерево. Чтобы если что я штраф за нее оплатил. Спонсор же, в конце концов, хули выебываюсь и глаза закатываю? Нравится ее дерзость, как бы не обрывал когда матерится, как бы ни называл ее занозой и невыносимой, я горжусь безумно сильно ее упорством, тем, что она выросла прекрасной девушкой, несмотря на то кем и где была рождена. Мы изменились и мне хочется верить, что начатые метаморфозы продолжат улучшать нас как людей и дальше. Что ценность наших личностей будет не только лишь в узкой направленности уникальных качеств, которые нужны для устранения редкостных ублюдков. И крыс. В моем случае. Что жизнь еще впереди наградит, что она от нас не отвернется и позволит после боли и мучений, постичь что-то более тихое, более стабильное, насыщенное удовольствием, а не пиздецами. — Жаль, что здесь нельзя прыгнуть с тарзанки, — слышу у уха, следом чувствуя влажное касание губ. — Я бы оплел тебя как маленькая цепкая обезьяна руками и ногами, присосался к вкусной шее, а ты бы держал меня, пока мы срывались сплетенные телами в пропасть. Полет на двоих, — шепотом, встречая мой взгляд. — Среди зелени деревьев, чувствуя этот необыкновенный запах самой природы, затормозить у реки в глубине каньона, повиснув как две мухи на тонкой паутине. Я бы целовал тебя, чувствуя, что стоит лишь тебе разжать руки — я упаду камнем вниз и разобьюсь насмерть. Я бы целовал тебя зная, что ты никогда меня не отпустишь… — Не отпущу, — дрожью прокатывается каждое слово, как и яркостью наливается картинка под скальпом и я понимаю, что даже если бы руки болели так сильно, что их хотелось бы вырвать из плечевых суставов и выбросить нахуй, я бы никогда не разжал их. Я бы держал его вот так над пропастью вечно. Я бы дыхание его пил, заставляя врасти в мое тело и остался бы с ним в объятиях над пропастью жить. После прогулки оказываемся в ресторанчике неподалеку от снятой квартиры, решив, что готовить у нас нет ни желания, ни сил. Экскурсия, что началась ранним утром, вместе с подъемом на рассвете, чтобы все успеть, оказывается довольно выматывающей. Обед мы пропускаем, перекус рядом с парком не считается. И все что во мне до ужина оказывается — пара стаканчиков кофе и Мальборо, вместе с мятным привкусом леденцов, которые ворую у Фила в поцелуе, когда он ко мне постоянно тянется, испытывая взаимный тактильный голод до касаний и близости. В ресторане же плотно ужинаем, развалившись на удобных диванах, наблюдая за плавающими в огромных аквариумах рыбками. Слушая приятную негромкую музыку и переговариваясь, обсуждая впечатления от парка с мостом, которые посетили, решая, что будет в списке следующим, учитывая при этом расписание тренировок у Софии. Ванкувер не похож на поездку по требованию, он не тянет на вынужденное сопровождение. Ванкувер словно вырванный внезапно отпуск. Вслед за мостом мы оказываемся на канатной дороге, усаживаясь в комфортабельную гондолу с прозрачными стеклами и удобными диванами, чтобы подняться на почти километр в воздух на крепких тросах. И проплыть вот так в капсуле как три забавные зверушки над кронами высоких деревьев, насладиться видом гор и на самой вершине посетить дорогой, недавно отрытый ресторан. Вид восхитительный. Поросшие бурной зеленью горы, разливающаяся между ними река. Еще один — но более мелкий и шаткий — висячий мост, что поджидает нас на вершине. Открывающиеся виды, что заставляют все внутри замирать, в попытке впитать до микроэмоций каждую секунду, видя красивую улыбку Фила, глаза которого особенно яркие, когда мы все ближе и ближе к безоблачному синему небу. Оно оттеняет его. Оно с ним роднится. А я дорисовываю ему мысленно полупрозрачные мерцающие крылья, представляя, как от его тела тянутся тонкие сверкающие нити. Он кажется волшебным. Неземным и просто восхитительным. Божественно прекрасный ангел. Я любуюсь им, любуюсь окружающей нас природой, в моменте чувствуя так много, что разрывает грудину, а сердце как безумное захлебывается в экстазе кровью. Мне плевать, что нас видят туристы, что вокруг куча народа, что Соня дымит, окутывая нас запахом молочных ирисок с корицей. Глядя как за спиной Фила расстилаются горы, видя, как ветер треплет его длинные волосы, как трепещут его ресницы, а он удерживает мой взгляд, глядя прямо, глядя пронзительно и честно, купая во взаимности эмоций, все, что могу — беспомощным хрипом сказать, оказавшись к нему нос к носу: — Te quiero con locura (Я безумно тебя люблю). — Прежде чем это тонет в поцелуе, прежде чем он слизывает очередное признание с моего языка, прежде чем прижимает к себе так крепко, что у меня хрустят ребра от его сильной хватки. Я говорил ему это сотни раз, говорил кажется за эти несколько лет тысячи, но ровно каждое признание он принимает так благодарно и трепетно, что мне хочется повторять-повторять-повторять, купая его в любви без чертовых пауз. — У меня от вас диатез, — ворчит Соня рядом, пусть и не ноет, прося отправляться обратно на посадку, чтобы пережить еще одну дорогу полную впечатлений на гондоле, наслаждаясь ахуительным видом. А после отправиться на позднюю вечернюю тренировку. — Я себя неполноценной чувствую, а еще завидую, что очень бесит, между прочим. Потому что когда Фил рядом, со мной никогда и никто не познакомится, а я так и состарюсь одинокой девой. — То есть я твоих потенциальных ухажеров отпугиваю? — Мазок языком как финальный штрих. Отстраняется от моих губ, задавая вопрос Соне, но все еще в мои глаза смотрит. А радужки его кажутся жидкими, будто оплавлены, от эмоций и чувств растаяли. Проникает снова мне под худи, гладит прохладными пальцами бока, ласкает самыми кончиками кожу, скребет ее. — Конечно, как же, они головы сворачивают, потому что на тебя смотрят. Все! — Фыркает и в нас летит тугая струя сладковатого дыма, заставляющая поморщиться. А Фил берет и накидывает мне на голову капюшон, затягивая оба шнурка, чтобы лицо мое спрятать почти целиком, оставляя лишь небольшую щель для обзора. — Спрячь свои вкусные губы, пока я их не съел, — тихо бормочет, выдыхая протяжно и отходя на шаг, а я прячу улыбку за слоем ткани, не спеша сразу же капюшон расправлять обратно. — Детка, ты преувеличиваешь, они просто считают, что мы их скрутим и отпиздим. Ну или пинком отправим в последний полет во-о-он с той прекрасной крыши, если попробуют до тебя доебаться. Ты лицо своего брата видела? Он же отпугивает всех в округе, так и фоня этим животным: мое, не трогать, запрещаю, убью, задушу, кастрирую. — То есть я страшный? — Приподняв бровь, спрашиваю, поправив капюшон, но не став стаскивать с головы. С удовольствием закуриваю, чиркнув зажигалкой и затянувшись поглубже, кайфуя от горечи, что ласкает мне рецепторы во рту. Решив не углубляться в то, что сестра, на минуточку, совершенно права — с Фила не сводят глаз едва ли не все, кто проходят мимо или находятся рядом. Рассматривают его длинные волосы, идеальные черты, плавную мягкую походку, то как он расслаблен, почти ленив и оттого к нему прилипаешь взглядом намертво. Он как сытая кошка, огромная сытая кошка с лоснящейся шерстью, что прохаживается, прекрасно зная как внимательно за ней следят десятки, а то и сотни любопытных глаз. Он к повышенному постоянному вниманию настолько привык, что его это не трогает совершенно. Но правда в том, что на базе его сжирают ежедневно, особенно на раскатанных матах, где он бывает нередко или в тонкой майке или вообще без нее и тогда мне становится почти физически хуево от скольких голодных взглядов, что к нему как к подтаявшей карамели липнут. Он всегда в чужом фокусе. — Надеюсь — что в их глазах — да, это хотя бы немного снизит концентрат неутихающей ревности в моей крови. Потому что как минимум вон тех любопытных выдр, я бы с удовольствием полетать отправил. Они заебали шлифовать твою задницу и профиль своими блядскими глазами, — облизывает свои губы, которые растягивает в улыбке, только глубокие темные глаза говорят мне, что это не шутка нихера. Он ревнует, меня — самого типичнейшего из мужиков, на которого если и смотрят, то мимолетно. Ревнует. И это блять ненормально, но меня накрывает приятной дрожью. Это особое чувство, что он настолько не согласен делиться и категорически не хочет отпускать от себя, боясь меня потерять, греет. Пусть так и нельзя. Ревность — разрушительное дерьмо, отравляющее. Но грамм, маленький сладкий грамм его ядовитых эмоций, его требовательности и чувства собственника… Dios (Боже). — О, прекрасно. Ты ревнуешь его — он ревнует тебя, а я просто потусуюсь одна в вашей тени, — фыркает и демонстративно в меня выпускает струю ирискового пара. — Поехали обратно, пока моей самооценке не пришел окончательный пиздец. — Дома ты так не реагировала, когда мы выбирались куда-то вместе, — отмечаю, пропуская ее вперед к площадке, откуда мы будем спускаться на гондоле. — А дома у меня были другие заботы. Здесь есть только вы и тренировки. И на фоне вашего сексуального напряжения, от которого как от тока, меня потряхивает регулярно, мне тоже хочется оторваться. Но никто же не подойдет, пока ты выглядишь как собака страшная, а он как чертов эльф из фэнтезийной книжки. — Купи мне фиалковые линзы, буду поддерживать образ, — пытаясь не ржать, прикусив свои вкусные губы, отзывается Фил идущий от меня сбоку. — Тебе вот смешно, а у меня может гормоны в пляс ушли. — Как ушли, так и вернутся, — решаю скурить еще одну сигарету перед посадкой. Разговаривать с сестрой я согласен о чем угодно, кроме наполнения ее постели. Не хочу ничего об этом знать. Категорически не готов признавать как факт, что ей двадцать, и у нее вполне могут быть определенные потребности, как и отношения. И это нормально. Но сука для меня она все еще малышка, которую нужно беречь как зеницу ока. Она все еще ребенок в моих глазах. Все еще сильно младше и вероятно так будет всю сраную жизнь, но как это перебороть я просто не знаю. Я не в состоянии подавить отвращение — которое до тошноты внутри возникает — при мысли, что ее красивое спортивное тело натягивает какой-то уебок. Пусть я и понимаю, что в наше время до двадцати никто себя не хранит. Фу. Реально просто фу, даже думать об этом омерзительно. Лучше жить в неведении и не пытаться влезать на эту территорию ее жизни, чтобы не подохнуть от сердечного приступа. *** — Меня позвали на местную тусовку ребята, с которыми я тренируюсь. Да, да я плохо их знаю, но я и не узнаю их лучше, если буду сталкиваться только в стенах стадиона, где нам друг на друга тотально плевать. Потому что мы наворачиваем круги, разминаемся на турниках или качаемся. Слушая при этом в оба своих уха тренера, который никогда не повторяет дважды. А мне надо влиться в коллектив, потому что если так выйдет, что я все же буду допущена до отборочных летом, я сюда же вернусь — снова на подготовку, чтобы в начале августа участвовать в забеге. И почти все, кто сейчас тусуется в Эмпайр тоже будут пробоваться. Ну, пожалуйста, я же не до утра там буду торчать, обещаю, что вернусь через пару часов на такси, всегда буду держать поблизости телефон и ни грамма не возьму в рот. Лишнего. Немного текилы не повредит, чтобы успокоить нервы, — Соня частит. Задалбывает меня словами, пытается ими атаковать как пластмассовыми пульками из игрушечного детского пистолета. — Там дорогой элитный клуб, туда не пускают всякий сброд, семья одной из девчонок держит целое здание с рестораном и всем остальным. Все будет нормально, ну правда. — Я молча курю, на нее глядя, думая по какой из причин в ней скопилось так много паники, как будто я и вправду настолько часто в развлечениях ей отказывал. Помнится еще года два этак назад, она вполне себе тусовалась с Валерой и куколкой Макса. Ходили по клубам, торчали на сборищах университетских малолеток, массовые девичьи ночевки в ее квартире и многое другое — все это не прошло мимо нее. Я конечно помешанный на контроле придурок, но украсть у сестры подростковые радости никогда не стремился. Она и без того часть детства потеряла из-за дерьма с которым столкнулась не по своей вине. Соне пришлось взрослеть слишком рано, ей пришлось становиться самостоятельной, бороться с одиночеством, потому что сидеть рядом с ней я не мог. И теперь у нее жажда наверстать все, что она, возможно, могла пропустить. И из стабильной, упрямой, спокойной и целеустремленной молодой девушки, превращается в оголодавшего до всего мира разом подростка. У которого шарашит одно единственное «дай!» и желательно побыстрее. Иначе начнется бунт. — Эрик… Мне двадцать. — Я заметил, — наконец открываю рот, вместе с дымом, что между губ струится. — Мы поедем с тобой, раз тебя не сопровождает Валера. В чужом городе отпустить тебя одну в закрытый клуб богатеньких золотых деток, будет слишком опрометчиво. А так и ты отдохнешь, и нам будет спокойнее. И ведомые шизой малолетки не будут так смело в твою сторону залупаться. Компромисс. — Из-за вас обоих меня будут обходить десятью метрами, вы буквально создадите мертвую зону внутри веселящегося клуба! — Клятвенно обещаю скрываться в тени и держать твоего брата на привязи, — включается Фил, а я потираю переносицу, чувствуя себя сволочью-родителем, но поступить иначе просто не могу. Я не хочу рисковать ей, прекрасно зная насколько могут быть опасны избалованные подростки. Прекрасно помня, как ей не раз пытались навредить. Потому что характер у нее довольно далек от покладистого. Она вся далека от образа примерной барышни, которая заплетает перед сном себе тугую косу и спит в ночной рубашке до самых пяток. София очень любит одеваться не просто ярко — вызывающе. Любит спорить и доказывать свою правоту. Напористая и смелая, за словом в карман не полезет, наученная горьким опытом, что терпеть не всегда правильная стезя. Тех, кто терпит, начинают душить вдвое сильнее, просто потому что так будет намного слаще сломать. Дети любых возрастов жестоки. Правда на это у них масса самых различных причин. Начиная от вседозволенности и заканчивая обидой на то, что у кого-то есть все, а у тебя так сладко и гладко по жизни не вышло. Мы оказываемся на окраине города. Не сговариваясь облачаемся с Филом в черное, он собирает свои волосы в небрежную петлю за затылке, словно пытается максимально слиться с окружающим пространством, забывая что его лицо будет привлекать внимание в любом из случаев, красоту ничем не спрятать и не скрыть. Пусть он и делает попытку сделать ее менее броской, а не пытаясь подчеркнуть шелковой рубашкой, какие есть в его гардеробе, потому что мы собирались сходить на одно или несколько свиданий, будучи в Ванкувере. Есть у него и белоснежные брюки, что сидят идеально на его красивой заднице. Низкие и облегающие как вторая кожа. С красивым молочного цвета кожаным ремнем. У Фила много потрясающих, дорогих и изысканных вещей. Близость с братом повлекла за собой появившуюся любовь к шоппингу, а это — как итог — много новых тряпок. Часть из которых Свят ему подарил, притаскивая из последних эксклюзивных коллекций. Утонченные аксессуары, подходящие ему и роскошные, подчеркивающие резные ключицы и изящные запястья, теперь пополняются, складываясь в кожаный чемоданчик. С нами теперь на регулярной основе, в обязательном порядке катаются и несколько пар разнообразных чулок с восхитительным кружевом, тонкими шелковыми манжетками, в сетку и конечно же нескольких расцветок, что ждут своего часа и подходящего настроения. Я прекрасно знаю каким убийственным Фил может быть, как прошивает яркой внешностью словно выстрелом, сражая наповал. И сейчас наблюдая за гибкой фигурой, в облегающей черной водолазке и таких же узких классических джинсах с высокими кожаными ботинками, отмечаю, что люблю его любым. Голым, одетым, в соблазнительном кружеве и с яркой помадой, закутанных до самого носа в плед, в пушистой пене в ванной с липнущими к его коже волосами и раскинутого на простынях во сне. Я люблю его до безумия сильно и чудовищно боюсь своими безразмерными, поглотившими меня чувствами, задушить, потому прикусываю кончик языка, не став в миллиардный раз осыпать признаниями, не на став комплименты приклеивать к нему словно стикеры. Клуб встречает громким басом, характерным запахом искусственного дыма, смесью разнообразных парфюмов и сотнями любопытных глаз. И если Фил считал, что нацепив на себя неприметные шмотки и собрав на затылке волосы, он не будет привлекать внимание, то феерически ошибся. — А я говорила, — цокает Соня, с недобрым прищуром указывает на нас пальцем покрытым черным лаком ногтем. — Какой смысл было приходить, если таращатся на вас, а не на меня в этом откровенном мини? — Возмущается, а я наблюдаю, как она сводит оголенные лопатки, с гордой осанкой удаляясь от нас, двигая рельефными бедрами. — Красивая все же у нее фигура, которую она прячет большую часть времени под балахонами и пацанскими шмотками и лишь потому получает в разы меньше внимания, чем могла бы, — слышу от Фила, что придвигается ближе. Смотрит на меня, склонив набок голову. — Ну что ты хмурый как туча, ей двадцать лет, как много ты покорил женских вагин в этом возрасте, милый? — Несколько капель яда пропитывает его слова, пусть я и вижу, что бросаться в выяснения он не планирует, но даже к прошлому порой ревнует. Чуть-чуть. И я ревную. Чуть-чуть. Мы оба друг друга как идиоты ревнуем. Чуть-чуть. Но иначе не выходит. — Много, наверное, я не считал, — коротко облизываюсь. — Дело не в том, что я против ее отношений или сексуальной жизни, просто я не хочу, чтобы она нарвалась на мудака, который причинит ей боль, потому что она только на словах дерзкая и резкая, а внутри пугливая, чувствительная и ранимая. А я себе не прощу, если допущу чтобы какое-то уебище мою малую сломало. — Соня умная девочка, но даже умным девочкам нужно внимание и периодически хорошенько расслабиться. — Вообще-то я думал все это время как наивный дебил, что она с Валерой, но когда Софа категорически отказалась брать его с нами в Ванкувер, заподозрил что либо они в ссоре, и влезать туда себе дороже, либо между ними ничего нет и он утомил ее своей унылой рожей. А рожа у него в последнее время пиздец унылая, к слову. — Он несколько лет подрабатывает ее тенью. — Что-то я не слышал, чтобы он был против, — фыркаю, думая стоит ли опрокинуть в себя виски или хотя бы пиво, ибо торчать нам здесь стабильно несколько часов. — Легкая работа, которая прилично оплачивается. Может потому он и не допускает развитие их отношений, потому что выдерживает вынужденную дистанцию, — предполагает, двигаясь за мной, поняв, что я хочу смочить горло. Стучит по барной стойке, подзывая бармена. — Не берусь утверждать, но судя по тому, что я видел своими глазами, София к нему очень неровно дышит. Очень давно. И очень неровно. И что-то мне подсказывает, что именно Валера в данном случае тянет резину, кота за хвост или яйца, и все остальные выпуклые части, потому что боится страшную собаку в твоем лице. Которая отгрызет ему протянутую руку по самое ебало, и ебало тоже отгрызет, — ставит локти на барную стойку заказав нам обоим виски со льдом на два пальца, разбавленное яблочным соком. — Он мог сказать мне, что у него чувства к Соне и попросить подыскать ей сопровождение. — Ну да. Это же так просто… Всего-то подойти к сикарио самого Гарсия и сказать: чувак, хочу сестру твою трахать, найди мне замену, по-братски, а? — Ехидно тянет, сидя вполоборота на высоком барном стуле, а я бы мог сесть ровно на такой же рядом, но предпочитаю подойти к нему ближе и устроиться между его разведенных ног, разворачивая к барной стойке спиной, на которую он откидывается лопатками и впивается в меня заинтересованным взглядом. — В этом есть смысл, — соглашаюсь, потянувшись за стаканом и отпиваю пару глотков обжигающе холодного напитка, чувствуя как об зубы ударяется кубик льда, чуть кривлюсь и смотрю в упор на великолепие перед собственным носом. В паре десятков сантиметров, что ощущаются гребанным километром. Он слишком далеко. Критически. Мне хочется ближе. Сейчас же. — Но… Когда чувства сильны, ломаются любые преграды, а если он не рискнул — значит не так уж ему это и нужно. — Или он заморочился на тему того как это все будет выглядеть. София моложе его, не сказать что на критический срок, но моложе. Она спасла его, найдя со вскрытыми распоротыми руками. Он скомпрометирован был уже перед Максом и автоматически перед тобой, а зная, насколько он совестливый и дотошный парень, я не удивлюсь, если парится на тему повторения проеба. А трахать твою младшую сестру — проеб. И как ты на подобное отреагировать можешь — для него загадка. — Я ей не отец, чтобы контролировать спит ли она с кем-то. Все должно иметь какие-никакие границы. Я хочу быть ей братом и другом. Дать все, что в моих силах, быть тем, кому она может довериться, кто защитит и будет всегда на ее стороне. Кажется, это по моему поведению было очевидным, нет? — Не всегда, — снисхождение в его голосе чуть задевает, но я понимаю, что идеальным братом вряд ли был. Идеальными мы быть на все сто процентов не можем. Увы. — Ты порой давишь даже без слов. Взглядом, ощущением присутствия, ты как ходячая угроза, нависающая скала, которая недвижима, но ты стоишь в ее тени и понимаешь мощь, которой от нее веет. Вокруг тебя энергетическое поле безумно сильное, которое ты сам не чувствуешь и не должен, в принципе. — Мне начать долго и подробно рассуждать том, кто тут у нас способен пронести зиму в любое из помещений посреди знойного лета? — Приподнимаю бровь, ставлю свой стакан на барную стойку, ее же стискиваю пальцами обеих рук, придвигаясь к нему ближе, но не касаясь — замирая вот так в нескольких сантиметрах между нами. И кровь закипает от его позы, от запаха, что ко мне тянется, словно живой организм и имеет продолговатые мерцающие щупальца. — Я не сказал, что это плохо, — тише говорит, а меня от взгляда которым ласкает мою шею и подбородок с губами, ведет полупьяно. — Я тоже, — выдыхаю с легкой улыбкой, — я тоже не сказал, что это плохо, то насколько заметны в тебе перемены, когда ты чем-то критически недоволен или сильно зол. — Веки прикрываются, стоит лишь ему в миллиметре от моей кожи, провести носом, выдыхая. Почти касание. Почти. — Я всегда сравнивал тебя с чем-то неземным. Божество, сотканное из лунного света, что-то нереальное, потустороннее. А Соня упомянула эльфов, теперь эта мысль не дает мне покоя. — Мне купить себе — помимо чулок — острые уши и необычного цвета линзы? — Намеренно или нет, но на долю секунды касается губами под челюстью, снова выдыхая обжигающим комом, а у меня голова кругом и от виски, и от его хмельного дыхания. Хочется вжаться в него всем телом, распластать по барной стойке, засосать. Глубоко. Вылизать до самой глотки. Хочется услышать его стоны, чтобы те перекрикивали сраную музыку, чтобы его удовольствие оглушало всех вокруг, как взрывной волной. До ебучей контузии. Хочется его же спрятать. Потому что малолеткам — и не только — глубоко похуй насколько близко наши с ним ширинки и губы, они таращатся на него как на восьмое чудо света и что неудивительно им ровно настолько же похуй, что он в черном с головы до идеальных пяток. Его вопрос заставляет представить картинку красивого гибкого тела. С потрясающим рельефом мышц, плетением татуировки, длинными гладкими волосами… остроконечными ушами, глазами нежного сиреневого оттенка, таким же глянцевым — словно жидкая карамель — блеском на губах. Мерцанием по ключицам и скулам… С тонкой атласной манжеткой белых чулок, тонким же белоснежным шелком бесконечно вульгарного белья, которое едва в силах удержать его член. Блять… Madre de Dios (Матерь Божья). Теперь мой член словно в тисках, сжатый узкими джинсами и горячими, абсолютно невозможно возбуждающими мыслями. — Купить… — Тянет довольно, прикусывает нижнюю губу, всасывая в рот уголок, смотрит на меня ожившим искушением, а я как под гипнозом слежу за тем, как влажно и пошло сочная розовая мякоть выскальзывает из-под кромки белоснежного ряда зубов. Пиздец. — Как же ярко ты реагируешь, — выдыхает, тянется к стакану с виски и отпивает несколько глотков. Пока у меня мурашки скользят от картинки двигающегося под бледной кожей кадыка. И мне похуй, что часть его горла скрыта сраной водолазкой. Я помню до миллиметра каждую крапинку и морщинку, каждый шрам и линию татуировки на его коже. С ума сводит. Я себя оголодавшим монстром чувствую, зверь беснуется и требует своего ангела заклеймить в тысячный сука раз. А Фил словно не чувствует, как меня разносит от его вида и прикрывает глаза, прикладывая влажный от конденсата стакан к щеке. Облизывает свои невозможные зефирные губы, облизывает снова, снова и снова, беспомощно подаваясь бедрами мне навстречу, вмазываясь стояком в мою ширинку и потирается снизу вверх, скользит, прогнувшись в пояснице, шире разведя свои бесконечные ноги. — Знаешь, что мы не делали ни разу? — Его голос звучит иначе, у бара не так громко орет музыка и это нам на руку. — Мы не трахались на вот таких вечеринках, мы на них и не ходили, по сути. Единственный опыт у нас был на дне рождения Свята, когда тебе сосала шлюха, — вспоминает не самый приятный эпизод в наших отношениях. — Если это была попытка снизить градус возбуждения, вспомнив тот вечер, то у тебя получается хреново, mi amor (любовь моя). — Оттрахай меня на балкончике, пальцами, членом или языком, пожалуйста, — звучит влажным терпким от виски дыханием мне в губы. — Чтобы я стонал в голос и весь ебаный клуб это слышал. Пока ты будешь курить, выдыхая дым мне в лицо или шею. Хочу, чтобы было душно, жарко, мокро в трусах и яйца тянуло до боли сильно. — Dios, te deseo tanto (Боже, как я тебя хочу), — срывается бесконтрольным шепотом, он умолял меня прекратить душить свои корни, позволяя горячей крови пропитывать, он просил звать его на рокочущем испанском, особенно громко выстанывая от брошенных во время секса рычаще или же шепотом слов. И сейчас ровно с таким же жадным, беспомощным стоном в губы мои влипает, перестав себя сдерживать, а у меня горячая волна стекает от затылка, по позвонкам, словно вязкий густой мед. Хорошо, как же хорошо, Madre de Dios (Матерь Божья), как же с ним убийственно вкусно. Я никогда от этого не устану. Я без его губ, без его требовательности и гибкого тела просто умру. Путь до балкончиков, которыми наводнен весь второй этаж, кажется слишком долгим. Легкие зудят и без сигаретного дыма, и без теплоты хмельного дыхания Фила, что передо мной поднимается, плавно переставляя свои бесконечные ноги. От них взгляд не получается отвести. Я и не пытаюсь. Он знает, что я смотрю. Знает, что я намертво к его заднице сейчас прикован, словно в глазницы выдавили суперклея. Знает и замирает специально, чтобы я в него сзади врезался, чтобы тела соприкоснулись в почти болезненном контакте. Провоцирует, потираясь, прогибаясь в пояснице, провоцирует вжимаясь, провоцирует на то, чтобы мои руки взлетели на его талию и сжали с силой, не отпуская так быстро, кайфуя от близости. Чтобы губы мои к его шее прилипли, влажно и голодно за ухом. — Доиграешься, — выдыхаю, прикусив мягкую мочку. — Доиграешься, чтоб тебя, Фил, — рокотом, я в страсти снова разум теряю, уступая место животному перманентно голодному до него. Животному, что рычит и беснуется, требуя пряный вкус его желания, требуя терпкость запаха вспотевшей кожи, в которую носом бы уткнуться и языком каждый миллиметр исследовать. Животное погибает без ощущения плотно обхватывающих мой стояк мышц. Гладких, скользких, требовательных, как и их хозяин. Я хотел курить. Он просил меня картинно накачиваться никотином, одновременно с тем как буду несдержанно его иметь. Но к моменту, когда мы подходим к прикрытой двери балкона, понимаю, что пальцы так сильно дрожат, что мне бы суметь его джинсы с ремнем расстегнуть, не то что подкурить несчастную сигарету. Дай бог с десятого раза. Дверь перед нами открывается и я врезаюсь снова в Фила всем телом, не понимая к чему эта внезапная остановка, вместо того чтобы ввалиться внутрь, он замирает на пороге. И лучше бы я сука за плечо его не смотрел, выглядывая, чтобы понять, что там впереди происходит. Соня, Соня, Сонечка. Девочка моя дерзкая и резкая как понос временами. Шаровая молния с задранным и без того коротким платьем. Одной рукой цепляется за ограждение балкона, другой блондинистую женскую голову прижимает к своей промежности. И я блять все понимаю… Ей не десять лет. Я блять все понимаю… Но видеть ее запрокинутую голову, то как ходит грудная клетка от поверхностных частых вдохов, и слышать сорванный и тихий, но хриплый гортанный стон — полный нахуй пиздец. Я в ступоре. И нет ни единой здравой мысли, расплавленным от возбуждения и шока мозгом, как конкретно на это стоит среагировать, чувствуя, словно меня в кипяток окунуло, мгновенно проваривая до полуготовности. Тело, заведенное до ахуя, мечется от полярных ощущений. В голове сумбур такой силы, что хочется постучать ей об стену, чтобы мысли с искрами из глаз повылетали к ебаной матери. Я не готов был к таким деталям ее личной жизни. Существующей, несуществующей. Любой. Как и совершенно неожиданным оказывается то, что с ней не парень. И вроде радоваться бы, что не застал ее с членом в руках, рту или не приведи господь внутри… Но от этого картинка не становится менее шокирующей. Миллиард мыслей затапливает мой мозг. Штормит вина, штормит непонимание, штормит обида, что мне малышка не открылась в настолько деликатной теме, а я ведь всегда бы ее поддержал. И хочется оттащить Фила, чтобы не видел ее уязвимость, не потому что навредит, а потому что если она нас заметит, будет хуже. Нам не нужна неловкость, а зная Софу, она возникнет непременно. Но сестра распахивает глаза, встречаясь к счастью не с моим взглядом, распахивает их так широко, что меня на секунду пугает, не рухнет ли она без чувств от шока, что ее застали и не случайно проходящие мимо малолетки, а мы. Распахивает, а я перевожу взгляд на Фила, став сбоку, упираясь грудью в его плечо, вижу, как он палец к губам своим подносит, призывая ее молчать, а после как бульдозер отталкивает меня телом от прохода и прикрывает дверь. — Кажется, сегодня кончит Гонсалес, только не старший, а младшая, — хмыкает, разворачиваясь ко мне лицом, смотрит внимательно, сканирует своими бездонно-синими глазами. — Ничего криминального не случилось, Эрик, — тихо говорит, запуская руку мне в волосы, гладит за ухом, проводит большим пальцев вдоль скулы. — Но нам, очевидно, стоит побыть здесь, чтобы к ним кто-то еще не ворвался, что будет иметь куда большие последствия. Подростки те еще сплетники. И во многом, когда дело касается секса, который не у каждого из них до ахуя завистливых есть, они еще и жестоки. А насмешки Соне не нужны. — Ты прав, — удается выхрипеть. А перед глазами бесконечным видеорядом увиденное транслируется. Я согласен, что нам стоит постоять на стреме, как бы это не прозвучало. Я согласен, что это не криминально, было бы странно, начни я рвать волосы на заднице по той простой причине, что сестра выбирает в качестве партнера для секса девушек, вместо парней. В конце концов, это можно сказать безопаснее и безобиднее, в каком-то роде должно даже радовать? Успокоить, что она не будет прыгать по рукам и членам. А еще не придет ко мне разбитая до основания с новостью о неожиданной случайной беременности. Но меня пиздец как сильно травмирует то, что я об этом не знал. Не усмотрел, не заметил, ничего вообще не понял. Я не знаю о ней оказывается очень многое, очень личное. А стоило бы. Мне неизвестно как давно подобное в ее жизни. Как много у нее соответствующего опыта. Потому ли она так просто приняла и Свята с его вкусами, и нас с Филом как пару, никогда даже минимально не выказывая отвращение? Потому ли она с девушкой вообще, что ей это действительно нужно или пошла на эксперимент, впечатлившись примером поблизости? Возможно я тому виной? Она не то чтобы повторяет, но считает что это нормально и едва ли не правильно, поэтому действует по проторенной мной дорожке? Я ведь старший, а значит, пример подавать обязан. Я и подал. Блять в голове каша. Там такая каша… Madre de Dios (Матерь Божья). — Любимый, нет места для паники. Она может пробовать что-то новое, познавать себя, или осознать, что именно с девушкой ей комфортнее всего. И это нормально. Это не твоя вина, ответственность или влияние. Так просто бывает. И сейчас ты угомонишь свой безумный мозг, потому что я слышу, как громко ты думаешь. У тебя на лице написано все до последнего слова. Успокойся, — оглаживает мое лицо обеими руками, по губам скользит кончиками, тянет ближе. — Ahora ven aquí y besame (А теперь иди сюда и поцелуй меня), — выдыхает с идеально поставленным произношением, и я не вижу причины отказывать, подаваясь навстречу. Отказывать не хочу, но хочу чтобы заткнулись орущие мысли. Не хочу знать что за его спиной, через стену моя сестра с какой-то девушкой, но хочу одновременно с тем вжимать любимого мной до ахуя человека своим телом, сжирая его дыхание. Это попахивает безумием. Разнополярность ощущений и эмоций — что-то сумасшедшее. Это неправильно и не должно добавлять каких-то извращенно-острых специй, но добавляет. — Не думай, — шепчет в мои влажные губы, лижет их, пробравшись под водолазку, гладит голую кожу горячими руками. — Чувствуй меня, всем своим существом чувствуй, — скребет по мышцам живота короткими ногтями, расстегивает пуговицу и ширинку, гладит через тонкое белье, издавая потрясающие рокочущие звуки своей умелой глоткой. А у меня застревает вдох в спазмирующих легких, когда быстро сползает спиной по стене и без промедлений в рот член вбирает. В свой волшебный, идеальный, самый сладкий, самый лучший в мире рот, который делает меня по-настоящему безумным. Dios (Боже)… Металлический шарик который надавливает на выпуклые вены, что вздулись под тонкой кожицей — нечто поистине мучительное. Я кусаю губы, чтобы не стонать как абсолютная блядь. Я постукиваю кулаком по стене, выпуская переизбыток эмоций, я кусаю ребро ладони и хриплю беспомощной биомассой, пока он передо мной на коленях, пока он за бедра тянет меня в свое горло глубже, заставляя трахать его рот. Заставляя иметь как доступную жадную дырку. А я пиздец как сильно хочу продержаться хотя бы капельку дольше, но он так хорош, что меня взрывает за считанные минуты интенсивного минета. Глубокого, ахуительного, самозабвенного отсоса, после которого он выпрямляется и влипает в мои губы. Без ебучих промедлений. А я вылизываю его щеки изнутри, собирая языком терпкие капли. — Хочу кончить, — просит почти жалобно, — безумно хочу кончить, — у него глаза — две пропасти с мерцающими звездами, там тлеет желание космической пылью. — Пожалуйста, милый, — хрипит и укладывает мою ладонь на свой член, который успел оголить, пока я драл его глотку, несдержанно проникая до самого корня. Всего ничего — пара тройка касаний и он прогибается с громким стоном, пока я поцелуями скольжу по его шее, пока я обсасываю его уши, пока ввинчиваю внутрь них язык, вытрахивая и вылизывая ушную раковину. Стонет и похуй ему как много нас слышит народа, Филу в моих руках хорошо, о чем он шепчет-шепчет-шепчет будто в бреду, а мне бы сейчас постель поблизости или любую достойную горизонтальную поверхность, чтобы опрокинуть на нее и продолжить. Потому что мало его кожи. Мало его дыхания. Мало всего. Мы даже слегка аппетит не перебили. Тут насытиться попросту невозможно. А когда он настолько податливый в моих руках, все остальное идет нахуй. Но мы здесь не одни. Что приходится вспомнить. Поправить одежду, снова поцеловать припухшие солоноватые губы и потащить его в сторону уборных, чтобы сполоснуть лицо и чуть протрезветь, а после отправиться на бар и там накидаться, уничтожая шот за шотом. Ибо ну его нахуй, не ночь —разъеб в плане впечатлений. Накидаться в сопли, пропитать внутренности вискарем и текилой, сосаться у барной стойки как две малолетки, тереться на танцполе среди таких же пьяных тел, краем глаза отслеживая перемещение Сони, которая взгляд отводит, но не пытается от нас сбежать, отираясь поблизости. Накидаться, а утро все расставит по своим местам. Или нет. *** Похмелье — суровая штука, мозги гудят как провода, кажется каждая сука извилина перегружена до такой степени, что сейчас начнет коротить, а из глаз посыплются искры. А следом закономерно наступит замыкание и башка моя сгорит к хуям как старая проводка. Похмелья такого у меня не было очень давно, то ли виски в этом пафосном клубе оказалось не лучшим, пусть и стоило прилично, то ли разбавлять текилой было хуевой идеей, то ли с количеством я переборщил, черт его знает, но хуево мне запредельно сильно. Благо желудок не пытается вместе со спазмами, сжимающими глотку, выскочить из тела. На удивление тошноты нет, но сушняк невероятной силы, глотка кажется пересохшей бумагой, шершавой и истончившейся. Фил все еще спит, абсолютно голый, с едва прикрытой одеялом задницей. Лежит на животе, обняв подушку, с растрепанной косой, что наспех заплел после душа, чтобы не спутались волосы и теперь она змеится вдоль позвоночника, привлекая внимание к его потрясающему телу. Фил выглядит истерзанным. На коже между красивых лилий, зеленой лозы, алых как кровь роз, что оплетают огромное сердце между его лопаток, так много засосов и следов, что оставляли мои жадные ласки, что впору бы заволноваться, не переусердствовал ли я. Только в голове четко и ясно — будто звучали секунду назад — его сладкие протяжные стоны. В голове его рваные просьбы, звучащие приказом: продолжать и сожрать его целиком, что мысли погибают так и не получив должного развития. Мы пришли из клуба под утро. Кажется, ближе к пяти ввалились в квартиру. И если Соня сразу же отправилась спать, широко зевая, практически не выпив ничего за весь вечер, разве что парочку слабоалкогольных коктейлей. То мы… Мы практически с порога раскидали по полу одежду, срывая ее бесконтрольно с тел. Потом вцепившись друг в друга как два клеща, присасываясь к коже и царапая короткими ногтями, оказались в душе, где вместо того чтобы мыться — как ненормальные трахались так рьяно и бешено, будто несколько месяцев был перерыв. Вымывшись же, типа «вымывшись», почистив зубы якобы перед сном и стащив себе полторашку ледяной воды с холодильника, завалились в комнату. Где на два часа, как минимум, исчезли из сраного мира для всех целиком, просачиваясь друг в друга, смешиваясь жидкостями и натурально сходя с ума. И вот. Фил спит. Устал, что не новость, я мучил его задницу глубокими быстрыми толчками. Мучил пальцами, мучил, вгоняя в него член до самых яиц, мучил ртом, вылизывая разъебанную дырку. Мучил-мучил-мучил, пока не понял, что его попросту вырубает без сил, но даже тогда, он цеплялся ослабевшими пальцами за мои плечи и притягивал к себе, не желая отпускать. Так и уснули. Я внутри него, крепко прижимающий к своему телу и он распластанный, с растрепанной косой, едва ли не багровыми зализанными, искусанными губами и размеченной засосами кожей. В процессе сна расцепились-таки, укладываясь куда более удобно и как нравится обоим. Я развалившись на спине — он на животе, подогнув одну ногу. Спит… Красивый до опиздения, а я решив не тревожить его чуткий сон, натягиваю домашние штаны и иду смотреть на масштаб трагедии. Однако выйдя из комнаты не вижу ни разбросанной одежды, ни следов на полу от мыльной воды и бог весть чего еще, а они стопроцентно были. Ни разбросанных форм для льда на столе, с которых я добросовестно кубики спиздил, чтобы прикладывать их к вискам, когда кровь слишком сильно бурлила, а после сосать, передавая изо рта в рот. И едва ли не скулить в потолок, будто при смерти, когда Фил с кубиком льда за щекой начал отсасывать мне, окуная в контрасты и сводя с ума не только шариком чертовой сережки, что делает меня безумным, а еще и разницей температур. Вещи сложены на пуфе в коридоре аккуратной стопочкой, на столе стоит стопка панкейков, накрытая прозрачной тарелкой. В кувшине плещутся кусочки апельсинов, грейпфрута, малины, клубники и голубики с листиками мяты, мелкие пузырьки все еще оседают на стеклянных боках посуды, конденсат стекает по внешней стороне, отвечая мне на вопрос: как давно все было для нас приготовлено. В квартире тихо, что освобождает меня от легкого волнения касаемо вероятного разговора по поводу увиденной мной вчера картины: сестра с какой-то девушкой. Что и радует, и нет. Потому что поговорить надо бы, пусть я и понимаю, что это будет неловко, напряженно и по максимуму избегаться нами обоими. Таков уж характер блять. Сони нет, понятное дело, что привыкшая к четкому графику, она стопроцентно отправилась на пробежку и разминку, чтобы заскочить в магазин поблизости, размять мышцы и подготовиться к дневной тренировке в Эмпайр. Сони нет, зато есть потрясающий прохладный лимонад, который входит в меня как божественный нектар. Я жадно пью прямиком из графина, чувствуя как возвращаюсь в мир живых, заодно не став ждать начала головной боли, отголоски которой уже ко мне пришли, выпиваю заранее таблетку обезболивающего. Закидываю в себя большое сочное яблоко, чтобы желудок не тянул так противно и отправляюсь брить чертов наждак, что успел на щеках образоваться. Филу-то хорошо, ему почти ничего не нужно делать, чтобы добиться младенческой гладкости, у него на теле волос практически нет, а если и встречаются то очень светлые, мягкие и едва заметные. А меня природа наградила жестким, темным и густым волосом, который вроде и нравится ему, но в то же время ранит чувствительную кожу, поэтому я стараюсь каждое утро сбривать это безобразие, чтобы не травмировать его нежные губы. Вода просачивается сквозь поры, мое тело — словно упавший в родник и успевший зачахнуть стебель — оживает. Привкус зубной пасты отдает свежестью. И если полчаса назад мне казалось что я ебаная клякса, которую размазали не слишком аккуратно по поверхности, то теперь прилив бодрости, вместе с подействовавшей таблеткой и утоленной жаждой пробуждают иного толка аппетит. Мы трахались менее десяти часов назад. Если сильно придираться, то вряд ли больше пяти прошло. И по-хорошему стоит дать Филу поспать подольше, он не сказать что часто себе позволяет вот так на базе отлеживаться в постели, вставая стабильно рано и участвуя в общем распорядке. Помогает с тренировками, организационными вопросами и многим другим. Выгуливает лисов, кормит их и моет, вычесывает, занимается уборкой и еще кучей казалось бы незначительных мелочей, которые требуют затрат времени. А здесь… Здесь незапланированный отпуск, экскурсии, прогулки, отдых. Мне бы дать ему поспать. Но чертова коса, что изогнувшись растрепанной змеей, лежит вдоль его спины, чуть сведенные лопатки, красивая роспись татуировки, провокационно соблазнительная поза… Умиротворенное лицо с натянувшейся тонкой кожицей воспаленных ярких губ. Dios (Боже)… Одеяло медленно сползает с его тела. Не само… понятное дело. Просто я руки свои остановить не в силах. И вид, что открывается, заставляет облизаться оголодавшим чудовищем. Потому что я-то в душе уже был, а он нет. И на внутренней стороне его бедер видны влажные следы от вытекшей из него смазки и спермы. И я не ошибусь — конечно же, не ошибусь — если с уверенностью буду утверждать, что стоит мне коснуться его между ягодиц, там будет ровно также вязко и влажно. Мне бы дать ему поспать. Но животное утробно урчит, животное рвется с привязи, животное требует вкус и запах его кожи. И склониться над ним, словно прячу от солнца в глубокой тени, повести носом у затылка, уткнувшись в растрепанные волосы, чувствуя, что он словно мятно-сладкая карамель, успевшая подо мной растаять, теперь густой каплей застыл. И хочется всего облизать, чтобы снова растекался по простыням, чтобы податливо прогибался, подставляясь под ласкающие руки, чтобы подчинялся моей воле. Мой… Такой мой в этот момент. Уязвимый. Доверчиво открывающий и шею и спину. А зверь рычит довольно, зверю нужно еще больше на коже наследить, зверю нужно слизать до капли, солоно истекающие поры его запахом. Мой-мой-мой, я себя свихнувшимся ощущаю по максимуму, в легких зуд потусторонний, пальцы дрожат от накрывающих эмоций. Рядом с ним быть стабильным пиздец как сложно. Рядом с ним хочется сгорать, погибать от кайфа, задыхаться от ахуя. Рядом с ним аномальная зона. Он — оружие массового поражения, ему чтобы свести с ума и усилий прикладывать не нужно. Ему достаточно просто быть. Чтобы мир к чертям обезумел. Мне бы дать ему поспать, но рука ныряет под подушку за ополовиненным бутыльком со смазкой. Густая, прохладная, терпко пахнущая ванилью, цвета игристого шампанского, довольно быстро нагревается от моих раскаленных пальцев. И я мог бы попытаться разбудить его ласками, мог бы погладить, что-то прошептать в прогнувшуюся шею, помассировать его мышцы, осыпать поцелуями. Я мог бы. Если бы аномально сильным голодом не накрывало до такой степени, что ни единой здравой мысли не осталось. Между его ягодиц и без того влажно, но обильно смазанные пальцы делают припухшую дырку бесстыдно мокрой, обильно смазанные пальцы в него едва ли не втекают, входя так легко и чувствуя какой он внутри обжигающий. Раскаленный. Гладкий до нереальности. Его задница их будто всасывает, обволакивая. А я мог бы чувственно погладить воспаленные стенки, натруженную покрасневшую дырку, мог бы приласкать мягко, завести, чтобы проснулся от кайфа. Но зверь требует распластать его, раскатать тонким слоем теста, утрамбовать в постель собой, чтобы не хватало воздуха, чтобы мышцы натянулись в напряжении, чтобы хрипло задушено стонал, беспомощный перед волнами удовольствия, которыми сразу же и с головой накрывает. До самых костяшек, выверенно проезжаясь по простате. До самых костяшек в четком ритме, до сводящего спазмом запястья. До вен, что натягиваются, под кожей взбухая, оплетая мои предплечья и запястья. Утыкаюсь ему в шею, трахая рукой как заведенный, трахая так резко и глубоко словно членом, чувствуя руку, что в волосы мои ныряет, прижимая к себе ближе, чувствую, как прогибается подо мной полусонно. Чувствую, как выдыхает шипяще, когда касаюсь солоноватой шеи губами, всасывая кожу до яркого багрового засоса, который расплывается между светлых лепестков лилии. Обожаю его тату. Обожаю его волосы гладкие, длинные, ахуительные. Обожаю его руки, в которых бесконечно много силы, руки, которыми при желании он может прикончить практически любого, руки, что сейчас мягкой невесомой лаской, нежат мою кожу. Обожаю его тело. Гибкое сильное тело. Тело хищника, умелого наемника, искусного убийцы. Обожаю его хриплый ото сна голос, обожаю, когда раскованно стонет, широко распахивая розовые губы, откровенный в своем наслаждении. Позволяющий делать с собой все, что мне заблагорассудится. До самых костяшек вгоняю три пальца. Смазка хлюпает в его дырке, влажные звуки перемежаются с тихим утробным рычанием, что смешивается с громким поверхностным дыханием. Я знаю, что еще немного и он кончит от настолько жесткой стимуляции, когда ни секунды на то чтобы перевести дух, его таранит моя рука, импульсами тока разнося удовольствие по телу, разгоняя его, раскаляя добела. Я знаю, что стоит просто коснуться его члена и провести с усилием по стволу, как мгновенно выстрелит спермой, начав крупно дрожать всем телом, закатывая ярчайшие небесные глаза так сильно, что глазницы будут застилать лишь белоснежные белки. Я знаю и я не останавливаю себя. — Я сейчас кончу, — хрипит, дернувшись подо мной, вжимается в меня сильнее, стонет так громко, что у меня дрожь окутывает тело, а по вискам капли пота стекают, оседая на его коже. — Кончай, mi amor (любовь моя), — еще быстрее, хотя куда казалось бы. Рука болит, запястье неприятно тянет, пальцы задеревенели, но я долблю его задницу, долблю, пока не вздрагивает, пока не начинают конвульсивно сокращаться бедра, а дырка не сжимает до боли внутри. Утыкается лицом в подушку, переживая отголоски оргазма. Растекшийся словно масло. А кожа на шее горячая. Влажная. Под губами моими мурашками покрыта. Толстым слоем. Мне бы дать ему вдохнуть полной грудью, но я его на член свой натягиваю. Плавно. До упора одним слитным движением, накручивая растрепанную косу на кулак. Тяну на себя, заставляя прогнуться в пояснице, раскрыться максимально, разводя шире бедра, в откровенной позе позволить брать себя сзади. Я удерживаю его за волосы, вижу, как выгибает шею, как делает упор на руки, как раскачивается от мощных толчков в свое тело. Принимает, отдается, а меня от шлепков бедер, от мускусного запаха пота, от перечной мяты, которой он насквозь пропитан, ведет как пьяного. Я черт его знает, чем нас опоили в том клубе, но у меня стоит так сильно, что болят сраные яйца. Хочется не просто трахаться, хочется одержимо ебаться. А зверь довольно рычит, зверь моими губами его кожу снова метит несдержанно. На лопатках расцветают новые алые метки. Под языком чувствуется рельеф старых боевых шрамов. Он внешне холеная киса, идеальная, отшлифованная, самоуверенная, но тело хранит на себе память, тело окунает в опыт, тело напоминает, с кем я имею дело. И эти контрасты уничтожают нахуй. За косу на себя, жестко, до шипения с его зефирных губ. Чтобы он сам подался и врезался в меня задницей, чтобы сам двигался, жадно вбирая мой член, чтобы смазка в его раскаленной, с отечными краями дырке, взбивалась в пену, оседая на короткой щетине, что успела нарасти вокруг моего члена. Эта долбежка похожа на попытку догнать ускользающее нечто. Мы слишком редко настолько одичавшие, слишком редко я позволяю зверю занять место человека. Но как же кроет от осознания, что мне он позволяет попросту все. В любое время… Кончать у него внутри, громко застонав и обрушившись на влажную зацелованную спину — экстаз сравнимый с короткой смертью. Под веками чертовы вспышки, я с губ роняю то ли Леди, то ли Дева Мария, потому что кажется еще секунда и меня настигнет остановка сердца. Кончать у него внутри, ощущая, как специально с силой сжимает мерной пульсацией — неописуемо. Кончать, а после вдавливать собой в разворошенную постель, погребать под весом тела ахуенно. Не прогоняет же, не пытается спихнуть, поглаживает по затылку, перебирая влажные волосы, пытается отдышаться также как и я. — Поговорил с Соней? — Спрашивает охрипший, то ли голос сорвал, то ли сильно хочет пить, ибо глотка пересохла. — Ее не оказалось дома, когда я проснулся, — бормочу во влажную шею, мягко целую оставленные мной метки, что выглядят как кровоподтеки. Пиздец конечно. — Она приготовила нам завтрак и ушла на тренировку или куда-то еще, я не звонил и не спрашивал. — Ох уж эта неловкость, — выдыхает и похлопывает меня по бедру. — Давай, мое ахуительное животное, встань с меня, ты пиздец насколько тяжелый, — хрипит и ерзает, а я аккуратно выскальзываю из его задницы, откатываясь и растягиваясь на спине. Мышцы приятно гудят во всем теле. Глаза закрываются сами собой. Мне так хорошо, что хочется просто отключиться хотя бы на часок. — В душ, монстр, и постельное белье в стирку. Не хватало еще, чтобы матрац пропитался смазкой и спермой, владелец вряд ли оценит такой презент, а мне эта квартира нравится. Я бы ее в следующий раз снял снова. — Mi amor un minuto por favor (любовь моя, одну минутку, пожалуйста)… — Ты такая задница, Эрик, — выдыхает, а я чуть приоткрыв глаза, вижу, как расплетает косу и головой покачивает. Потому что я снова использую его же слабость, против него. Он кайфует от моего испанского, я мухлюю, когда хочу вырвать себе желаемое. Как например короткую передышку, прежде чем сползти с кровати и начать заниматься стиркой и всем остальным. — Полчаса, а после я стащу тебя за ногу, если придется, — выходит из комнаты, перед эти открыв на проветривание окно, но не забыв накинуть на меня тонкий плед. А я раскинув руки в стороны, сыто проваливаюсь в дрему. Рай. Сука рай на грешной земле. Идеально. *** Мы бегаем с Соней друг от друга несколько дней, и это выматывает максимально. Она встает до нашего пробуждения, уходит на пробежку, почти демонстративно раньше, чем могла бы. Мы же посещаем тренажерный зал поблизости, таская железо и избивая ни в чем неповинную грушу. Поддержание формы требует регулярности нагрузок, и если первые две недели мы с Филом с чистой совестью филоним, то чем ближе возвращение домой, тем чаще тренируемся. Игнорировать слона в комнате довольно сложно. То как настороженно Софа смотрит, когда мы возвращаемся вместе с Эмпайр, откуда встречаем ее, когда она заканчивает затемно. И по-хорошему именно мне стоит проявить инициативу, подойти и расспросить, что конкретно ее смущает. Быть может откровенный ответ поможет и мне разобраться, почему вдруг от открывшейся личной жизни сестры не по себе стало. Словно застал родителей во время занятия сексом и понял, что такие детали мне были попросту не нужны. Но она младше и мне всегда казалось, что подобная тема не должна быть табуированной. Мы обсуждали с ней мои отношения, вернее зачаток отношений с Филом, я рассказывал о своих чувствах, сомнениях, странностях и страхах. Она воспринимала все спокойно, ее не задевало, что старший брат оказался пидором, она ровно так же спокойно ранее приняла ориентацию Макса, которого всегда считала кем-то близким. Спокойно общалась со Святом, что голубее сраного неба. С ней — именно с ней — подобные разговоры должны вроде как быть простыми и без ненужной никому неловкости. Но когда приоткрывается завеса ее вкусов передо мной, мы оба оказываемся неспособными пойти на диалог, замирая в ступоре. Я переживаю за нее, чувствуя почти неподъемную ответственность с момента как забрал из условно отчего дома, с момента, когда водрузил на себя обязанности по ее обеспечению и полной защите. Я виню себя, что не уследил за многим, но за всем попросту и не смог бы. Я виню себя, что она закрылась, что стесняется, вероятно, а не должна, что молчит и держит внутри, а мне бы помочь хотелось. Я виню себя, что она сталкивается с действительно тяжелыми вещами в одиночестве, что не так много, как хотелось бы, поддержки ей даю. Я не знаю было ли Соне сложно принять свои вкусы и предпочтения, получала ли она осуждение со стороны, в курсе ли этого хотя бы кто-то? Были ли из-за ориентации сложности? Проблемы? Ущемление? Я не знаю ничего об этой стороне ее жизни. И потому внутри неприятно зудит и щемит. Хочется попросить перед малышкой прощение, что я слепым долбоебом отчего-то решил, что она с Валерой, который рядом скользил вместо тени и это меня успокаивало. Он хороший парень, который лишь однажды крупно ошибся. Он совестливый, исполнительный и умеющий прогнозировать итог, перестраховываться и находить угрозы. Мне нравится, как он работает много лет подряд, а я привык подобное оплачивать более чем щедро. И вот оказалось… Блять. Меня это все изводит настолько, что не выдерживает Фил. Конечно же он. Глядя на меня напряженнее с каждым часом промедления и когда мы возвращаемся домой после утренней тренировки/прогулки, видя обувь в коридоре, зная, что Соне ехать в Эмпайр после обеда и есть свободное время, решает брать быка за рога. — Стой и жди, — тихо просит меня, фыркает и с силой разглаживает снова образовавшуюся морщину между моих бровей. — Да выдохни ты, пружина, — подается и мягко целует, отвлекает собой, горячо выдыхая, лаская языком изнутри щеку, обнимает крепко за шею, притирается всем телом, переключая на легкое возбуждение вместо мешающей сейчас паники. — Estа bien, gracias, carino (Хорошо, спасибо, солнце). — Пытаюсь улыбнуться, когда отстраняется. Отпускаю из рук, глядя, как после короткого стука, заходит в комнату Софы. Остаюсь рядом с косяком, незамеченный, подслушивающий, выглядящий явно глупо, но Фил специально ее не закрывает, когда проходит внутрь. Как и знает, что я стопроцентно буду греть уши, не смогу иначе, малышка слишком для меня важна. Да и это облегчит нам обоим работу, ему не придется приносить из рук в руки информацию, я все услышу сам. Сразу же — в случае чего — смогу присоединиться. — Сонь, он не подойдет сам, ты же знаешь, да? А от вашей неловкости у меня сыпь и зуд, я слышу ваши слишком громкие мысли, которые отравляют обе головы разом, но рот раскрыть для вас задание повышенной сложности. — Тихий звук отодвигающихся ножек стула. — Эрик скоро свихнется к чертям, потому что за тебя переживает и накручивает себя, что не заметил, не уследил, оказался не в курсе, самонадеянно решив, что ты в отношениях с Валерой и успокоившись насчет данной темы. А оказалось… — Мы никогда не были с Валерой вместе, — что-то больно, словно нерв в зубе дергает от ее интонации. Мы может и не так часто, как хотелось бы, разговариваем откровенно, но я всегда отлично считывал ее эмоции и она расстроена тем, о чем говорит. Очень расстроена. — Он меня к себе не подпускает все это время, закрывается, выдерживает дистанцию. То ли ребенком все еще считает, то ли я не в его вкусе. Я не знаю, Фил. Это очень больная для меня тема. — Ты влюблена в него? — Прямой вопрос. — Расскажешь? Хотя бы немного деталей, что у тебя происходит, пока твой брат не поседел. — Эрик, — слышу голос Сони и глубоко вдохнув, а следом почти судорожно выдохнув, показываюсь на пороге комнаты. — Ты себя выдал в самом начале, мог просто сразу же с Филом зайти. — Вдруг тебе со мной было бы неудобно о таком разговаривать, — нервно пожимаю плечами, сев напротив нее в небольшое кресло, продолжив заламывать свои пальцы, бесконтрольно их перебирая. — Ты меня мыл до восьми лет, заплетал мои волосы, катал мелюзгой на шее и заменил всех: и отца и мать. Как ты думаешь, если мне будет больно или страшно, к кому я пойду первым же? Кто у меня, кроме тебя, вообще есть? — Спрашивает, прошивая темными, почти черными, безумно взрослыми глазами. — Я просто боялась, что ты не примешь это. До Фила ты был гомофобной задницей наравне с Диего, вы так яро осуждали однополые связи еще во времена, когда мы жили в Дуранго, что я не решилась признаться, чтобы не разочаровывать тебя. Тот факт, что ты нормально относился к Максу и Святу, не означал ведь, что все будет так же гладко, узнай обо мне. Они ведь не одной с тобой крови, они не семья — друзья, чужие люди, по сути, а чужим мы прощаем порой в разы больше, чем тому, кто критически близко. Вдруг для тебя это недопустимо и вообще позором стало бы? Как бы я пришла и сказала единственному родному человеку, что мне комфортнее с девушками, терять их не больно, и поведение их логичнее и понятнее? Может ты ждал, что я за нас двоих построю семью, рожу племянников и все остальное? Ты всегда говорил мне: малышка, я сделаю все, чтобы в твоей жизни было максимальное количество правильных вещей, то чего у меня не было никогда, я разобьюсь в лепешку, но ты получишь все. И связи с девочками под гриф «правильно» не попадали. А классически и с тем, кто нравится мне, я быть не могу. Вот такой парадокс. Теперь ты знаешь, ты блин… видел и разочарован. — Nunca podrías desilusionarme hermana (Ты никогда меня не разочаруешь, сестра), — выдыхаю потрясенно, рассматривая ее расстроенное лицо. То как блестят огромные глаза от влаги. Dios (Боже)… — Lo siento por favor (Прости меня, пожалуйста), — шепчет, а я растерянно протягиваю ей руки, чтобы подошла ближе и села ко мне на колени, как всегда это делала, когда ей было плохо. Прижимаю ее голову к своему плечу, целуя в макушку. Понимая, что сам виноват, сам довел до этого. Категоричность, с которой раньше высказывался. Мне казалось ей стало понятно, что в виду моих с Филом отношений, у ненависти к меньшинствам прошел срок годности, она себя изжила. В итоге же… моя гомофобия — с которой я так упорно все это время боролся — задела еще и ее. — Перестань. За что прощать? — Тихо спрашиваю. — Эта девушка нравится тебе? Или она просто… мимолетное развлечение? У тебя есть кто-то постоянный в Центре? — Я не знаю, она просто оказалась милой, раскованной, расслабленной, подвернулась под руку, — тихо, так тихо звучит, тихо и горько. — Я влюбиться ни в кого не могу. У меня не получается. Я несколько лет стараюсь не смотреть в его сторону. Но только туда и смотрю, других с ним сравниваю, понимая, что глупо влипла, как только увидела. Я же тогда так испугалась вида крови, испугалась того какой он синюшный был уже. И мне казалось, что чисто по-человечески, когда все настолько плохо, то главное показать, что, несмотря на то, что я нашла его при смерти, в момент слабости, унижения, чего угодно, это ничего не изменило в моих глазах. Я пыталась объяснить, что когда больно, это нормально. Со мной тоже так было. Когда до крика. Что когда несправедливо и от нас не зависит, остается только перетерпеть и смириться или бороться. Я пыталась, как идиотка к нему подойти поближе, сказать, что пойму и услышу. А он злился, прогонял, потому что малолетка, потому что стыдился того эпизода, потому что я навязывала свою дурную заботу и симпатию. — Ты просто добрая у меня, — поправляю ее волосы, перекидывая густую копну за спину. — Я же до него думала, что мне просто не интересен секс? Мальчики… Все встречались, все баловались, в пансионате, в школе. Разговоры там, хвастливые фразы типа сколько и кто, когда, как и с кем кончить смог. Кто под кем или на ком стонал. А мне было так похуй… Плевать, понимаешь? А потом Валера. Валера и сука сны такие яркие, и мысли настырные, тело, что с ума сходило, мне хотелось просто постоять рядом и подышать, даже не трогать. Он с ума натурально свел, он мне блять мерещился, Эрик. Это как наваждение, помешательство, когда пульс так ускоряется, что кажется разорвет как мину сердце. А он спокойный как танк. Сонь, перерастешь. Я старше, я понимаю о чем говорю. Не делай проблему на пустом месте, сейчас это я, через пару недель будут другие. И началась песня о том, что ему нечего мне предложить. Тыкал одногодками. Цинично отмечал, что хочет просто денег, свободы и секса без обязательств. С кем угодно, что угодно, только не со мной. — Он не захотел тобой пользоваться, — ищет плюсы Фил. — Было бы в разы хуже, если бы между вами что-то произошло, а после твое сердце разбилось. Это риски, особенно если учесть кто твой брат. И с кем он тесно общается, — намекает недвусмысленно и на Макса, и на Диего разом. — Я знаю, — и в этом емком «я знаю» скрыто слишком много всего. Миллиард чертовых смыслов. Неозвученных. Но их и озвучивать нет нужды. Малышке сложно. Сложно всем нам в разной степени. Но блять, как иначе, если сука-судьба так жирно и густо отсыпала еще при рождении обоим? — Я все знаю, поэтому попыталась сама что-то сделать. Напилась и к нему полезла, — бесконтрольно сжимаю руки в кулаки, морально готовясь к информации, которая попросту не сможет мне понравиться. Стопроцентно не сможет. Фил же все видит и взгляд мой удерживает словно толстым канатом. Смотрит-смотрит-смотрит. Прошивает насквозь. — Мы в клубе были. Я к нему на колени залезла, лето было, платье короткое, мысли спутались, так обидно стало, что пожирают глазами и руки тянут, что заинтересованы, знакомятся, телефон спрашивают, намеки кидают. Внешность оценивают, комплименты фигуре, губам, глазам, волосам бросают. Внимание. Много внимания. Я купалась в этом, я ему в лицо это бросала, а он смотрел безразличный, стоял у стены или сидел на диване, руки на груди сложены, а лицо нечитаемое. Разозлил и я его поцеловала, просто не оставила шанса, знала что не сбросит на пол, не позволит ему совесть. Не позволит и страх перед тобой. — Еще бы блять ему позволило, — фыркаю, а Фил глаза закатывает. Ну, а как? — Не скинул, но не отвечал. Даже пальцем не коснулся. Только смотрел так, словно на месте воспламенить хочет от злости, когда отстранилась. Камень, а не человек. Я тогда сбежать хотела, все равно нашел и домой доставил как коробку с подарком. До утра остался, спал на диване, демонстративно до последней пуговицы застегнутый. Одобряю. Уважение вызывает. У меня. Только Соне, очевидно, хотелось другого. — А потом новая песня: я не тот, кто тебе нужен, девочка. У меня за душой ничего нет, кроме больной матери. А меня всю жизнь гнали, Эрик. То недостаточно чистая у меня кровь и мать шлюха. То брат убийца и грех на душе висит. То родилась на помойке. То сирота при живой матери. Куча всего. Меня вечно дразнили, потому что я недотягиваю. И тут недотянула. Это задело, я разозлилась. Он как детонатор и без того слабый, почти никакой интерес к парням, просто уничтожил. Но телу-то плевать, телу хочется ощущений, любопытство побеждает аргументы и я потянулась к тем, кто такой же как я. С девочками проще?.. Там не нужно многое объяснять, реакцию угадать легче в разы. Девочки мягче, они жалят меньше словами. Это безопасно по всем параметрам. И здесь уже обижала я. Меня обижать перестали. Dios (Боже). До чего же отвратительно ее откровение звучит. Отвратительно болезненно, а не потому что мне противен сам факт того, что ей нравятся девушки. Хочется защитить, но защитить от чувств я не способен. У каждого из нас были влюбленности, что оставили внутри глубокие незабывающиеся, незатирающиеся следы. Это и есть пресловутый опыт. Это и есть взросление. Это сука ебаные шишки. Без шишек не бывает жизни. Я не могу ее оградить от всего. Я просто не в состоянии. — Так у тебя кто-то все же есть? — Нет, ничего такого. Я все еще в него по уши. Он все еще держит дистанцию и бесится, когда давлю или провоцирую. Я привязалась к нему и жутко привыкла. Пытаюсь работать над самостоятельностью и доказываю себе, что в одиночестве есть свои несомненные плюсы. Спорт очень отвлекает, когда стоит цель на соревновании, личное отходит в сторону. — А ты азартная, — хмыкает Фил с улыбкой. — Это все он, — отзывается Соня, тыкая в меня пальцем. — Ты бы видел, как они с Диего обыгрывали парней в Дуранго. Вдвоем против шестерых на поле, в грязи и пыли в своих новых позерских джинсах, бегали и рвали очередные кроссовки, просто чтобы доказать, что дорогие шмотки никогда не сотрут того, кем ты родился и не уничтожат корни. Азарт у них в крови. У всех нас, кто родился в Дуранго или Синалоа — неважно. Это просто внутри — доказать, показать, добиться или сдохнуть. — А еще сильная, — спокойно и серьезно отмечает. — А значит у тебя все получится. — Но не с ним, — грустно улыбается и на меня смотрит почти нос к носу. — Чтобы ты делал, если бы он тебе никогда не ответил взаимностью? Бросил затею и тихо мучился? Просто остался в стороне? — Я не знаю, Сонь, — выдыхаю, в глаза ее вглядываясь. — Но я не мог без него жить, у меня дышать не получалось. Но там все вместе сложилось, понимаешь? Огромный ком из страха, что он навсегда исчезнет, из вины, что вел себя как мудак и еще куча всего. Чувства — то еще дерьмо, малышка. — Но теперь ты счастлив, — шепчет и слеза с длинных ресниц срывается. — Я тоже хочу. Тоже хочу счастливой, кому-то нужной быть, любимой. И не говори, что ты у меня есть, ты же понимаешь, что это другое. Просто другое. И рядом с вами, видя как вам хорошо, слыша… — Dios (Боже)… — Por favor (Пожалуйста)! Я не потому это говорю, что пристыдить пытаюсь. Просто все вокруг какие-то ахуевшие в хорошем смысле этого слова. Свят настолько преобразился и сверкает от чувств, что ослепнуть хочется. Макс язвительный, смешной, постоянно подъебывает и с детьми возится. Вы с Филом даже синхронно дышите, не замечая этого. Лера с Родей, вообще как два кота в клубочек свернутся и молчат. Всем хорошо. Одна я как… — А тебе всего лишь двадцать, что ты равняешься на стариков? — Хмыкает Фил рядом с нами. — Послушай. Я знаю, что такое безответные чувства, понимаешь? Я был на твоем месте. Почти на твоем. Просто Макс не знал о том, что я с ума по нему схожу. Мы же с ним лет с шестнадцати вместе? В плане знакомы, общаемся, дружим. Ты бы знала каким придурком он тогда был. Самоуверенный, на пафосе, рвался отслужить, а потом на соседке, что его старше жениться. Мы сблизились довольно быстро. Я за ним как на привязи ходил, ослепленный, играющий роль лучшего друга. Все вместе. Вплоть до девочек, что в постели оказывались, на двоих. Орехи пиздили, в крови руки смочили, а потом меня просто сорвало с тормозов. Я увидел смерть. Много смерти и понял, что могу подохнуть, прежде чем попробую его. Ты уселась на колени Валеры — я придавил Макса к стене. Только Валера смог устоять, а Макс слишком эгоистичным всегда был, а еще открытым ко всему новому и любопытным. Мне повезло. Отчасти. И потом было много хорошего, много плохого, всякого. И я не жалею, что сделал это. Но мне пришлось долго ждать и вынашивать это внутри, слушая его монологи об очередной влажной дырке. Мне пришлось ревновать. Мне пришлось уговаривать себя притормозить. И это очень сложно, это безумно сложно, но иногда стоит просто дать этому созреть? Ты сможешь стать более уверенной в глубине и реальности чувства, рассмотреть все плюсы и минусы его характера и окончательно решить тот ли он человек, кто достоин твоей борьбы и риска. И если это действительно так, то придумаешь план как броню его пробить. Потому что равнодушный мужик уже давно ушел бы. Он бы просто нашел вариант исчезнуть. А если он рядом… Если он терпит, пусть и отталкивает. Значит там что-то теплится внутри. Закопанное, спрятанное, сдерживаемое. И однажды, ты как птицу из клетки, сможешь чувство к себе выпустить. Приятно ли мне слышать о Максе? Нет, конечно, нет. Но это часть их прошлого. Детали которого ничего в нашем настоящем не изменят. Я знал, что у них все длилось очень давно и довольно долго. Знал, и на прошлое обижаться, к прошлому же ревновать глупо. Фил сделал свой выбор, мы вместе не первый год, мы прошли через многое, перешагнули кучу препятствий и вопреки всему утонули в любви. А Макс. Макс нам обоим дорог. Макс всегда будет близким и особенным, это то с чем мне просто пришлось смириться. И откровенность, спокойствие, искренность с которой Фил хочет успокоить мою сестру — волнуясь за нее не меньше моего — подкупают. Я благодарен ему, что он достаточно мудрый и опытный, достаточно умный, что может настолько сложные ситуации разрулить. Помочь мне там, где я растерялся. Я, видит Дева, благодарен так сильно, что готов ноги его прекрасные зацеловать, зацеловать и руки и бесконечно сладкие розовые губы. Зацеловать всего целиком. Разговор сам собой перетекает в пустой треп, мы выползаем из комнаты, вместе готовим себе перекусить, вместе же обедаем. Собираемся и выезжаем на тренировку Сони. На улице льет как из ведра, потому мы торчим внутри стадиона с разрешения тренера, развалившись на твердых стульях, наблюдаем, как Софа разминается, а после начинает нарезать круги. Быстрая как пантера, гибкая, прыгучая, она носится ураганом, фонтанирует энергией, а после на финише сваливается и сидит, пытаясь восстановить дыхание. А я даже с расстояние в несколько метров вижу, как блестит ее кожа от пота. Выносливая девочка. Выносливая и упрямая, там где остальные с нытьем останавливаются, где спорят с тренером и доказывают, что не было ошибки, она сцепив зубы идет на второй заход. Работает на скорость, работает на темп, работает на правильные прыжки с упором на барьер, работает на специальные трюки, чтобы, почти не замедляясь, перепрыгивать и экономить себе по шесть, а то и все десять секунд времени. Софа бегает-бегает-бегает так много, что у меня начинают фантомно ныть мышцы, икры сводит от напряжения, словно это я километры нарезаю. Фил же молчаливо и очень внимательно следит за всем. Пока я не свожу глаз с сестры, он исследует стадион, тренеров, спортсменов, территорию как таковую. Я вижу в нем привычную профессиональную цепкость. Вижу, что сканирует количество входов, отмечает висящие камеры, охрану стадиона, вентиляционные блоки, висящие кондиционеры, запасные выходы, пожарные краны и многое другое. Вижу и кайфую как откровенная сука от него. Кайфую до опиздения сильно. Даже не скрываю своего взгляда, на который он отвечает слабой улыбкой, скосив свои ярчайшие глаза, чуть дергает уголками губ и едва заметно проходится языком изнутри щеки, натягивая ту. Dios (Боже)… — Хочешь рискнуть? — Спрашивает тихо, я с трудом разбираю слова. — Я могу спуститься на колени и отсосать тебе, пока Соня пробежит примерно два круга. Ты кончишь быстро и сладко глубоко в мою глотку, никто даже ни черта не поймет, а я сделаю вид, что искал свой телефон между сидений. — Фил… — Больше тридцати лет как, милый. Ты или продолжай смотреть и тогда я займусь твоим членом. Или прекрати соблазнять, я не железный. — Я ничего не сделал, — фыркаю, а губы сами в улыбке расплываются. — Конечно, ты ведь не смотрел этим своим «я трахну тебя до судорог» взглядом, — закатывает глаза, при этом тихо цокнув и чуть поморщив красивый нос, возвращает свое внимание к беговой дорожке. — Эрик… Прочищаю горло, садясь ровнее, потому что от одних лишь образов его на коленях передо мной, до спокойствия становится пиздец как далеко. Теперь же стоит чем-то отвлечься, пока руки не поползли к его коленям, обтянутым плотной тканью джинсов. Не поползли к его длинным волосам. К его губам, по которым за десятки минут успел соскучиться. Я не могу на него не смотреть, это физически больно. Я перед ним слаб. Слаб и прирученным зверем послушен. Но до конца тренировки высиживаем. Чудом. Соня выглядит уставшей, вымотанной, но довольной. Говорит, что на пятнадцать секунд улучшила результат, надеется, что с шиповками, которые приедут к концу мая, станет еще лучше. Я же рад, что из глаз ее исчезла паника, там куда больше спокойствия и стабильности. Ужинаем в китайском ресторанчике, болтаем, упиваемся чаем, лениво развалившись на низких диванах. Малышка напротив, Фил в моих руках, на груди у меня полулежит и сладко целует куда-то в районе челюсти. Мелкая рассказывает о том, что девчонка, с которой она переспала на вечеринке в ней заинтересована и кажется у нее теперь есть что-то вроде отношений. Поэтому ей надо работать упорнее, чтобы вернуться сюда на отборочные и провести еще около месяца с ней, а там уже видно будет. У нее впереди еще два курса, загадывать Соня не спешит, я же говорю, что целиком поддержу ее решения. Не может быть иначе. Малая ржет, что я же спонсор, естественно я это сделаю. И эти капли привычной мне язвительности в дерзком голосе делают неожиданно хорошо, словно деталь, что отклеилась, отошла от общей конструкции, снова оказалась на своем месте. Все пришло в норму. Мы в норме. Наши с ней отношения и это чертовски важно. Вечер проходит очень уютно. Очень уютно и мило. А я понимаю, что хотел бы почаще вот так быть только втроем. Сбегать от остального мира, устраивать себе каникулы в другой мир. Там где нет крови, проблем, обязанностей и прочего. Где не нужно думать об угрозах, которые нависают над Диего, где нет спорных ситуаций на базе, где не приносят заказы разной степени сложности, что нужно выполнять, ибо контракт. В другой мир, где есть лишь семья и важные моей душе и сердцу люди. Но я слишком взрослый, в чем-то откровенно старый, чтобы мечтать. *** После Ванкувера Центр кажется просто бледной тенью, а не развивающимся городом. Едва мы выходим из здания аэропорта, замечая гелендваген Макса и его же сидящим на капоте с неизменной сигаретой, понимаю, что мы не то что на базу не вернемся в ближайшее время, мы даже до квартиры хуй доедем, ибо нас натуральным образом похищают. Свят подрывается в нашу сторону, перестав наглаживать разведенные бедра Макса, между которыми стоял и добросовестно воровал выдохи полные никотинового дыма с губ мужа. Забирает чемодан с вещами, закидывая в багажник, приобнимает Соню, которая стоит шатается совершенно без сил, а следом обнимает куда крепче Фила, оплетая собой и зарываясь лицом в его волосы. Я же подхожу и пожимаю руку Максу. — Жопы квадратные? — Хмыкает и протягивает мне понимающе сигарету, щелкает перед носом зажигалкой и покорно ждет, пока подкуриваю. Покорно ждет и две беглые затяжки подряд, то как прикрыв глаза, пытаюсь в полной мере ощутить свои ноги, что гудят как суки, а тело ноет, будто по нему асфальтоукладчик прокатился раз пять туда и обратно соответственно. — Блять, воздушные ямы — то еще дерьмо. Что туда летели — попали в турбулентность, что обратно. Софа блевала, у меня виски выламывало. Бизнес-класс, не бизнес-класс, никак не спасает от пиздецов, увы. — Ничего, сейчас заедем в ресторан, там уже готовят под заказ, все заберем и поедем к нам, хорошо пожрем, попробуем вино, которое прикатило Святу. Первая партия, что готова на экспорт из их винодельни, эксклюзив, между прочим. А там и жизнь заиграет яркими красками. — Как там мохнатые, не разнесли вам дом? — Нет, что им станет, во дворе с Фрицем и Принцессой носились целыми днями. Свежий воздух, много корма, много игр и внимания. Если кто и был доволен, так это они. Дети тоже в восторге. Вы как? Весь Ванкувер облазили? Сводил Фила в Чайнатаун? Там сад есть пиздец занимательный, Сунь-высунь, — откровенно ржет, а я улыбаюсь в ответ, продолжая курить. В сад мы как раз и не сходили, но планируем наверстать летом, когда поедем к Софе после отборочных, если она пройдет. — В таком месте грех не потрахаться. — Апрель месяц, придурок, ебаться на улице — безумие. — Там же беседки, высокие деревья и куча остального дерьма, — хмыкает, спрыгивая с капота, когда Фил к нам подходит вместе со Святом. — Привет, родной, — смотрю, как крепко обнимает его Макс, впечатывая в себя и целуя куда-то в волосы. Смотрю и откровения об их прошлом вспоминаю. То как познакомились, как один был безответно влюблен. История дружбы, соблазнения, любви, рокового случая, обиды, мести, боли… Долгая, длинная, сложная. Смотрю и понимаю, что я бы в их случае сохранить близость не смог. Однако противиться их отношениям, ревновать как идиот Фила к Максу, который успел на своей куколке жениться и всегда тепло нас встречает, кажется откровенно тупым решением. И неуместным. Соня хочет домой. Отказывается провести вместе время, благодарит, когда затаскиваю ее вещи в квартиру, поднимаясь вместе с ней. Обещает позвонить утром. И не дожидаясь, когда я уйду, исчезает в ванной, как всегда решив отмокнуть после сложного перелета. Нам же домой, как я и предполагал, попасть не светит, да и не принципиально на самом деле, где провести несколько ближайших суток. В любом случае торчали бы вместе каждый день, что мы остаемся в Центре, ибо после свалим надолго на базу. А в начале июня вообще полетим в Дуранго, так что вряд ли мы с Максом и Святом сможем отдохнуть, стоит шанс не упускать. В ресторане нам дают так много еды, что я удивленно вскидываю бровь, спросив: они что нас на убой откармливать собрались или нахуя там столько пакетов? Макс ржет, что ему нужны печень, селезенка и почки. Свят закатывает глаза, снисходительно на него глянув и заверив, что если кто-то кого-то и съест, то это будет он, и жрать он будет собственного мужа и никак иначе. Фил изображает рвотный рефлекс, с демонстративным отвращением сказав, что они омерзительные, липкие и слишком сладкие после того как поженились и от них натурально тошнит. В итоге: ржал только Макс, но после подъеба от смеха взрываемся все разом. Лисы встречают Фила потявкиванием, носятся вокруг него, едва ли не хороводы водят, пытаются запрыгнуть, мечутся, подставляются под руки, которыми он их морды гладит, толкают друг друга и порыкивают, требуя именно его внимания. Опрокидывают все же на траву, стоит лишь присесть Филу на корточки, лижут ему щеки, пока он пытается словить Кокса, а когда оплетает его руками, прижав ближе, лис успокаивается и высунув язык громко дышит. Пуля же переключается на меня. Мягкая любвеобильная девочка, моя шустрая стрела, моя быстрая и ласковая, так трется об меня и преданно смотрит огромными яркими глазами, что я не в силах сдержать улыбку. Понимая как сильно по ним обоим соскучился, словно по непослушным, но бесконечно любимым детям. Соскучился и Фил, я вижу какой его взгляд мерцающий и полный удовольствия, как ему нравится запускать пальцы в длинную шерсть, как нравится тонуть лицом в ней, прижимая к себе покрепче животное. Макс же и Свят отгоняют от нас Принцессу, что ревниво гавкает, требуя чтобы лисы с ней продолжали нарезать круги по участку, а не с хозяевами нежится. Затаскивают наши вещи в дом, вместе с пакетами, едой и всем остальным. Мадлен увидев нас, подходит поздороваться, катит перед собой коляску, решив пройтись на прогулку, чтобы Лукас поспал на свежем воздухе, Марс и Богдан, вместе с няней идут за ней следом. Мальчики звонко здороваются и убегают. Макс показывается на пороге, закуривает и провожает их взглядом, в котором слишком многое читается разом, а я ахуеваю от того где мы все в итоге оказались. Где оказался он. Еще буквально недавно бьющий Элкинса в рожу, смахивая с кулака его алую кровь, сейчас делится сигаретой, причем не из пачки новую достает, а отдает свою же, только-только подожженную с собственных губ. Стоят спокойно рядом и словно не было того противостояния и борьбы. С братцем ирландца я никогда не водил дружбы, никогда и не конфликтовал. И если Макс с ним в нормальных отношениях снова, не вижу смысла кривить лицом, спокойно пожимая протянутую руку, спокойно же заходя в дом, слыша, как Фил что-то рассказывает Святу, пока на кухне гремит посуда и шуршат пакеты. Ужин пролетает быстро, я успеваю сходить ополоснуться в душ, пока сервируется стол. Успеваю сменить одежду на более комфортную. Успеваю и Фила зажать в дверях ванной, помочь ему лишиться и водолазки, и джинсов, и тонкого белья, которое снимаю особенно медленно и нежно, успев обласкать каждый миллиметр, стаскивая их с таким удовольствием, словно разворачиваю самую вкусную в мире конфету. Мою терпко-сладкую мятную карамель, которую так хочется вылизать с ног и до прекрасной макушки… Но он шепчет, что сейчас на это нет времени. Совсем. Нам нужно поесть и отдохнуть, целует с улыбкой и выдыхает полустоном, когда кожу на шее всасываю. Однако в душ отпускаю, не могу не. Спускаюсь на кухню и втягиваюсь в треп, рассказывая о том где были, что видели, телефон в руки Максу вручаю, комментируя фотки, которые рассматривает со Святом, периодически поворачивая ко мне экран с вопросами о том, что это за хуйня такая распрекрасная. Ужин пролетает, мы добросовестно приканчиваем несколько бутылок вина, оно в нас исчезает словно компот. Сладкое, мягкое, пьется даже слишком легко, от того не сразу замечаю какими хмельными становятся и слова, и мысли. Какие хмельные у всех глаза и насколько меняется градус шуток. — Вот ты куколке брат, так? А еще ты ему кум, да? — Спрашивает Макс у Фила, размахивая сигаретой. А руку, в которой она зажата ловит Свят и тянет к своим губам, чтобы тоже затянуться. — Допустим… — выдыхает с сомнением Фил. — В теории кумовья — это крестные родители у одного и того же ребенка. То есть… я кум для Свята, Люси и Сони? Но так как Свят еще и мой кровный брат, то тут все сложно, — хмыкает и отпивает еще вина. — Ага, — кивает Макс довольный ответом. — Получается Свят твой кум, а еще он мой муж, то есть это значит что?.. — Что? — Значит и я твой кум, — выдыхает вместе с дымом. — Наверное?.. — С сомнением отвечает, а я пытаюсь понять к чему он решил заморочиться. Как будто это имеет хоть какое-то значение вообще. Ну, кум и кум. Дальше-то что? — Что за кума, что под кумом не была? Раз под кумом не была, значит не кума! — Начинает заливисто ржать, спев старую, как вся моя жизнь, песню. Смотрит на Фила откровенно сучьими, мутно-пьяными глазами. — Макс, еб твою мать! — Мне и смешно и уебать его хочется. В крови и без того дохрена алкоголя. Тело лениво-разморенное, ржать нет сил. А Фил на Макса смотрит как на придурка и взяв подушку, которая лежала под боком — швыряет в него, только попадает в Свята не ожидавшего нападения. И мы резко все замираем. Долгие, бесконечные, молчаливые, будто вязкие как слайм тридцать секунд, чтобы резко взорваться от хохота. Макс задирает голову, а я смотрю как ходуном ходит кадык на его татуированном горле. Куколка его куда менее бурно эмоционирует, тычет его в прогнувшуюся шею пальцем, подается ближе и жадно присасывается к коже, получая тесные объятия. Кусок подскакивает на кресле, испугавшись взрывной громкости звука. А Фил ржет в мое плечо, сотрясаясь всем телом. И блять, если бы так пошутил кто-то еще, я бы без промедления вставил хотя бы ментальных пиздюлей. Но… Это же Макс?.. В плане, это придурок, что стал нам пиздец насколько дорог за столько лет и множество пережитых пиздецов, крови и боли, который моментами невыносимая сука и мразь, но смотрит так тепло и пьяно, смотрит на нас такой родной и насквозь понятный, свой до последней капли дерьма, что в каждом из нас скопилось по тонне. И изнутри меня выветривается малейшее недовольство. С ними хорошо, в их доме уютно, в их доме мы не чувствуем себя гостями, их дом отчасти становится и нашим домом. С ними хорошо, с ними не хочется слишком много думать. С ними можно расслабиться. Мы и расслабляемся, накачиваясь вином, даже не планируя останавливаться на достигнутом градусе опьянения. Свят торжественно оповещает, что у нас этого добра — вина — ящик, а если потребуется, то привезут еще. Так что в количестве выпитого можно себя не ограничивать. Сам же присасывается к шее Макса, присасывается как оголодавшая безумная пиявка и выглядит пиздец забавным. — А давайте в карты, — пошатнувшись, резко встает с дивана, инициативный, уссаться можно, а Макс его поймать в объятия обратно не успевает, куколка выкручивается, а татуированные руки ловят пустоту. — Погоди, — не оборачиваясь бросает, спотыкаясь, чудом не вмазавшись в проход, исчезает где-то. — Душа моя, не разъеби свое прекрасное ебало на лестнице! — Кричит ему Макс вдогонку. — Ну, так пошел бы со мной! — Если я пойду с тобой, то мы уже блять не вернемся обратно! — Пьяно ржет и пытается подкурить. — У меня есть травка, слабая пиздец, но расслабиться можно. Или мы накачиваемся забродившим виноградом, пока не начнем повизгивать как поросята? — А ты умеешь? — С сомнением спрашивает Фил, полулежа в моих объятиях. — Мне казалось ты только ржать как конь способен, — фыркает, а Макс выстреливает в него пробкой из-под бутылки. Спрессованные опилки приземляются на полу, не долетев до цели. — Прицел у тебя, конечно, так себе, а еще начальник в королевской охране, пф-ф, глава блять гвардии, который даже попасть сука не может, позор пиздец, надо Леонида Васильевича просветить. — Тебе дорожку подсветить до его дома фонариком? — Ехидно спрашивает Макс, поигрывая бровями. — А я могу, — не прекращает посмеиваться. — Пизды конечно получим, ибо они спать ложатся рано, но на его королевское ебало я бы посмотрел, когда ты будешь ему о моих навыках высказывать претензии. — На чье ебало ты бы посмотрел? — Спускается Свят — не понимая о чем идет речь — брови хмурит, а я начинаю как придурок ржать с нелепости ситуации. — Чье это ебало там у тебя внезапно королевским стало, не понял? И о каких это таких навыках, твоих причем, Фил будет ему — ебалу королевскому — рассказывать? — Луна моя и звезды, сюда блять иди, я тебе все в подробностях не просто расскажу — покажу, — хрипит и тянет к себе куколку, что приземляется в его руки, перестав возмущаться и мгновенно затихая. — Короче, предлагаю не в карты, а пошвырять ножи. И ставки поинтереснее, чем снятые трусы или блять не знаю, желания из разряда: «изобразить петуха на сраной крыше». Вон да хоть на дереве прикрепить мишени. Количество подходов придумаем. Спишем погрешности на состояние и прочее. Зато разомнемся и проверим, не заплесневела ли твоя кукла или все чему я его учил еще на базе, из его головы вылетело. — Озвучиваю предложение, вставая с дивана, разминаю руки, слыша хруст суставов. — Ну, так что? — А че кукла-то сразу, давай по парам тогда уж. Я и ты, Фил и Свят. Потом те, кто победили первыми, сталкиваются в финале. — А выигрыш? — Да хер знает, давай на тачку, — фыркает. — Я гелик свой люблю, гелик проебывать не планирую. — Но кидаешь хуже меня, — отмечаю, — но я свою малышку не хочу ставить, так что будет замена — сто штук, — принимая набор ножей, что приносит Свят. Рассматриваю, трогаю насечки, взвешиваю в руке. Рукоять приятно ложится в ладонь, тяжесть ахуительная, ощущения вмиг обостряются. Я так сильно люблю клинки, люблю остроту лезвий, что вдоль спины мурашки от удовольствия скользят. — Будет мотивация кинуть лучше, чтобы не проебланить тачку. — А еще ты бухой. — Ты тоже. — Факт, — не спорю, фыркнув, когда взгляд его полный азарта встречаю. — А теперь пошли мишени делать. Краска есть? — Где-то Марс оставлял у меня желтую в комнате, она конечно пальчиковая и скорее всего ее нихуя не хватит, но похер, погнали, — обувается, натягивает на себя толстовку, взъерошив волосы. С небольшой баночкой вываливается на улицу, погладив Фрица за ухом, когда тот к нему подбегает. Двигается в сторону деревьев вперемешку с кустами. Что-то там себе роется, пока я со скепсисом наблюдаю. — Макс, ты дурак, что ли? — Слышу голос Фила, который подобрался ближе, засунув руки в карманы пальто. — Ты где мишень нарисовал, за листьями? И как, по-твоему, мы это увидим? — За листьями мы только жопу твою увидеть можем. Голую. Когда ты срать в кустах будешь, блять. Я на стволе рисую. — Слышно как раз из кустов. — У Марселя попроси книжку со сказками, там стопроцентно есть деревья, пусть ребенок расскажет тебе — идиоту, что такое «ствол» и речь не о члене. — Язвительно прилетает ему в ответ, а я стою и пытаюсь не ржать. Я-то хотя бы пытаюсь этого не делать, но не Макс. — Да ты сейчас там блять наскальную роспись наших предков сделаешь, осел криворукий. — А я тебе тату бил, между прочим, этими самыми руками. — По эскизу-то сильно сложно линии обводить. — Макс, у тебя пульс подскочил, — слышу сбоку немного взволнованный голос Свята. Подбирается поближе с телефоном в руке, всматривается в сторону деревьев, губы покусывает, а я задумываюсь, что мы там вообще увидим, если темно как в заднице. Куда мы там, а главное что швырять будем? — У меня еще и хуй стоит. Но в кустах сейчас не до ебли, увы, — бормочет, а я ржу, сев на корточки от абсурда происходящего. Мы пьяные в соплину. Кровь разгорячена, я в футболке, пусть на улице и дай бог градусов десять, но так похуй, просто пиздец. В голове жарко, мне бы мерзнуть, а на висках пот собирается. И веселье лишь нарастает. — Так, ладно, меток мало, но хули я вам тут лучше сделаю, можно конечно пойти в подвал и в зале покидать ножи, там манекены для этого дела. Но в манекены могут все! А ты сука в дерево попади нахуй, — ржет, сверкая белозубой улыбкой. — Если я проебу гелик, я тебя в этих же кустах и закопаю, бля буду, брат, — продолжает зубоскалить. — Закапывалку вырасти для начала, — сплевываю под ноги, не переставая посмеиваться. Свят же явно с опозданием, но лучше позже, чем… Включает освещение по периметру. Яркий свет заливает пространство, подсвечивая кривые разметки, но куда более вменяемые, чем мне в темноте казалось. Пару веток Макс обламывает, чтобы увеличить обзор. Отмеряет шагами метры для прицеливания, что-то там палкой чертит, подслеповато щурится. — Ганс, походу у тебя реально место прописки изменится в скором времени, я даже трезвым хуй попаду в тройку, — прикрывает один глаз. — Будет пиздец какое чудо, если я попаду в дерево вообще. — Главное не попади в кого-то живого. — Это вызов, родной? — Ядовито спрашивает у Фила, а тот глаза закатывает. — Начнешь первым, mi amor (любовь моя)? — Спрашиваю у него, привлекая внимание, а он пожимает плечами и подходит ближе. Забирает у меня из руки три ножа, сверкнув глазами с легкой улыбкой, тянется и целует вкусно и глубоко со старта. Шепчет о том, что это на удачу, пусть он все равно и проебет, но если выбьет хотя бы две тройки, то я буду ему сосать. Такой выигрыш Филу нравится сильно больше, чем сраные тачки у пьяных друзей отбирать. — Правила, — запоздало отзываюсь, в голове еще более вязко, губы пульсируют, ветер по влажной кожице прокатывается дополнительной стимуляцией. Хуй стоял у Макса, одной Деве известно по какой из причин, теперь блять стоит и у меня. Мурашки по шее бегают, волосы сука в глаза лезут. Отросло гнездо. Madre de Dios (Матерь Божья)… — Три попадания в тройку, — указываю на среднюю черточку на стволе, делая ножом насечку, чуть поковыряв кору дерева. — Ты там деревянную киску не делай, у меня тут нет буратино, что потом ее ебать будет, а садовник нихуя не похвалит, — слышу, как тянет Макс, вместе со щелчком зажигалки. — Ты ему бабки платишь, если захочешь, он похвалит тебя, даже если вместо буратино ты сам будешь эту деревянную дырку ебать, — фыркаю, потягивая в слепую руку и получаю его сигарету, зажимаю между губ, глубоко затягиваясь целые легкие. — Короче, три тройки — девять очков. Безоговорочная победа. В случае равного результата — дополнительный раунд. Промах мимо дерева — минус три очка. Попадание в единицу — одно очко. В двойку, соответственно — два. Вопросы? — Время на прицеливание? — На удивление бодрый голос Свята звучит. — Душа моя, ты решил выиграть мою тачку? Я тебе три таких подарю. — Я тебе еще четыре куплю сверху, — отзывается с улыбкой. — Дело не в выигрыше, ты же знаешь, я просто люблю само ощущения контроля, то как нож в руке чувствуется. — А что еще в руке ты любишь чувствовать? — Поигрывает бровями, успел подкурить еще одну сигарету и бутылку у Фила спиздить с вином, отпивает пару глотков и затягивается. — Время на прицеливание… Для первого броска десять секунд, дальше по пять. Поехали? Фил бросает хорошо, видно, что старается, но алкоголь играет злую шутку и лишь один нож попадает в ствол, зато сразу же выбивая ему три очка. Свят попадает трижды. Удивительнейшим образом, отвлекаясь на реплики пьяного Макса, с улыбкой, но и с легким прищуром, он так естественно, словно с лезвием в руке родился, бросает клинки и они безошибочно достигают цели, что я в ахуе подхожу и ровно каждый раз перепроверяю. Мы же с Максом швыряем трижды. Я не попадаю. Я!!! С опытом в половину жизни, тот, кто ножи отливает и точит, кто казалось, что слепым выбьет пятнадцать десяток подряд. Меня в Синалоа боялись, все знали, что их мой клинок может даже в темноте настигнуть. Оказаться промеж ахуевших бровей. Обо мне слава нахуй ходила. Слава — не пустой звук, я репутацию себе заработал не просто выебонами. А тут пара бутылок вина и ножи летят словно пьяные вразнобой до позорного. А бухой, чтоб его, пизденыш выбивает три тройки налегке. А мне и беситься не с чего, сам же предложил, сам же облажался, а бесит почему-то, пусть и не сильно. — Пиздец у тебя конечно глазомер, — звучу возмущенно, когда в дом возвращаемся. — Блять, со скольки? С пяти метров? После половины ящика вина, без пробных тренировочных бросков, явно с нечастыми тренировками, ты выбил три тройки так, как будто стоял и бросал впритык. Играючи! Макс, свяжи ему, девой тебя прошу, руки. Я годами шлифовал скилл, я всю округу выстругал нахер, все заборы и деревья в Дуранго. Я в Синалоа принципиально практически только на ножах — годами! — дрался с уебками, чтобы до идеала отточить навыки. А этот с идеальным глазомером родился, паскуда мелкая, а. Он просто не промахивается. Идеальнейший баланс. Из него снайпер буквально гениальный вышел бы! — Из Свята и правда вышел бы профессионал высшей категории, такого с руками, ногами и всем остальным оторвали бы в любой из структур. Такого бы даже в Синалоа, несмотря на пидорские замашки, приняли бы с распростертыми объятиями, чтобы был страховкой во время переговоров, требующих особой подготовки. Это очень редкое, безумно редкое явление. Вот такие самородки, таланты непревзойденные. Их ценность огромнейшая. Особенно если учесть насколько просто он это делает, насколько уверенно. — Ага, снайпер блять, — недовольно тянет Макс, а я отмечаю, что тема эта ему не нравится. Категорически сильно. — Как кончить нормально в рот, так не может попасть, обязательно в глаз или нос зальет сперму. Глазомер сука от бога, — фыркает и закуривает, раскинувшись на диване. — Да всего два раза такое было! — Отзывается Свят, смотрит возмущенный, как будто его в смертном грехе обвинили, а Фил взрывается рядом со мной хохотом. Падает лицом в подушку и вздрагивает всем телом. Ржет и не может остановиться, заражая и нас. Вечер перетекает в ночь. Вино льется. Мыслей связных ровно ноль. Предложения поступают одного другого откровеннее, мозг просто вырубается, перестав оценивать, перестав останавливать, просто перестав. Вечер перетекает в ночь. Ночь пьяную, ночь полную азарта, ночь, которая хочется чтобы не заканчивалась. *** Виски в Ванкувере был явно худшего качества, чем вино в винодельне Басова, похмелье с утра почти не ощущается, однако похвастаться тем — что я помню все до единой детали — не могу, как бы ни старался. Глаза открываются с трудом, веки тяжелые, словно королевские шторы в пол. Слух возвращается первее ощущения собственного тела и я понимаю причину лишь спустя пару тройку минут. Фил отлежать умудрился и плечо и руку, растекся по мне подтаявшим маслом, тепло дышит в районе шеи, щекочет дыханием и кожу и волосы. Не сказать что тяжелый, но далек от пушинки. И я обожаю, когда он спит вот так максимально близко кожа к коже. Обнимать его я мог бы долбанную вечность без перерыва. Подумав об этом, ощущаю еще и то, что мы оба голые, абсолютно полностью и член его в мое бедро едва ли не ввинчивается, на что-то во сне реагируя. Шорохи же поблизости заставляю в сторону посмотреть, таки глаза открыв хотя бы наполовину, ибо… В фокус попадает ровно такой же — как и мы — голый Свят, что потягивается и садится на постели, смотрит на Макса, что недалеко от нас распластался — как и я — на спине и прекраснейшим образом продолжает спать без задних ног. И встречаться взглядом с растрепанным Басовым почти привычным оказывается. Не то чтобы это было впервые: вот так просыпаться в месиве из тел в одной постели. Более того — в их постели, далеко не своей. Не то чтобы наши игры не заходили ни разу до чего-то с грифом «только для совершеннолетних». Но отсутствие части воспоминаний напрягает. А еще начинает барабанить дождь. Тугие косые струи лупят в панорамные окна, лупят по стеклянной крыше, а я смотрю на потолок и ощущение, что сейчас тот лопнет и на меня обрушится потоком и вода и крупные осколки, что изрежут насмерть. — В первый раз это довольно пугающе, — загадочным шепотом тянет Свят, закуривает и подходит ко мне ближе, я же за ним цепко слежу как за буйным зверем. Вот он вытянулся во весь рост, гибко прогнув поясницу, берет шелковый халат и неспешно на свое нагое тело накидывает, запахивая. Вот подходит к краю постели, ближе к окну, на котором распахивает пошире тяжелые темные шторы, чтобы к нам пусть и не слишком яркий, но свет в комнату проник. Садится рядом со мной, смотрит на Фила, поправляет его волосы, пройдясь касанием вдоль спины, с такой щемящей нежностью кончиками пальцев водит по завиткам татуировки и натягивает на него тонкий плед, что у меня что-то внутри звонким нервом дергается. Протягивает ко мне руку, после затяжки, вставляя мне сигарету между губ и я благодарно затягиваюсь, прикрывая от наслаждения глаза. Покурить хочется смертельно сильно, ровно также как выпить пару глотков воды. — Ты в порядке? — Довольно странный вопрос, непривычный, я бы сказал. Именно в его исполнении, поэтому нетипичность происходящего заставляет посмотреть на него с непониманием. — О чем ты? — Спрашиваю одними губами, затягиваюсь еще раз и отдаю обратно сигарету. — Просто поинтересовался в норме ли ты, не более, — улыбается нейтрально, — я в душ, потом разогрею нам что-нибудь на завтрак. Ты будешь чай или кофе? — Кофе, por favor (пожалуйста), — на автомате отвечаю, глядя на его удаляющуюся спину. А в голове все еще звучит: «ты в порядке?». А не должен? Ничего не болит, даже обычно вопящий на погоду мозг молчит. Дождь лупит все сильнее. Ощущения дико странные, но скорее приятные, чем не… От зрелища потоков воды, что обрушивается и со стороны на панорамные окна и сверху на прозрачную крышу. У них дом очень прикольно сделан. Что в ванной, что в комнате такое чувство что потолка нет вообще, есть лишь тонкая мембрана. А это позволяет любоваться небом и принимая душ, и валяясь в огромной ванне, и занимаясь любовью, привнося в секс и отношения дозу неповторимой романтики. Дождь лупит громко и сильно, слышны раскаты грома, сверкают молнии в отдалении, когда смотрю в окно, медитативно легкими касаниями поглаживая Фила, чувствуя его теплую кожу, наслаждаясь близостью, пытаясь воспроизвести, что же происходило ночью. А рядом начинает копошиться теперь уже Макс. Приподнимает голову, осматривается подслеповато и стонет сквозь зубы, потирая переносицу, уронив обратно затылок. Очевидно, что обошедшая меня головная боль, к нему таки заглянула в гости. С усмешкой наблюдаю за его потугами встряхнуться, встречаю темный взгляд, видя, как залегли под его глазами тени. — Ты как? Нормально? — Спрашивает, бровь свою фактурную приподняв. — Вы блять издеваетесь? Или у тебя с мужем один мозг на двоих? К чему этот вопрос вообще? — Просто, — хмыкает многозначительно. Трет виски своими татуированными пальцами. — Блять нахуй было столько пить, нахуй так жить вообще сука, еще и дождь, да за что?.. — Недовольно тянет и на кровати одним слитным движением садится. — Куколка в душе? — Спрашивает, обернувшись, кинув взгляд через плечо. — Похоже на то, — тихо отвечаю, а за окном снова гремит до ахуя громко. — Понял — принял, обработал, я туда же, вас на завтрак ждать? Или без вас начинать? — А вы быстро справитесь? — Спрашиваю, даже не пытаясь скрыть скепсис. — Ну, кто же трахается подолгу с самого утра, мы долбоебы, по-твоему, что ли? — Нет? — Пошел нахуй, — посмеивается и голышом шлепает в сторону ванной, а я снова сосредоточенно уставляюсь в окно, начав целенаправленно вспоминать события накануне. Кажется после метания ножей, после того как у меня Свят выиграл сто штук, а мы допили очередную бутылку, карты все-таки появились в руках. Играли вроде бы сразу просто на интерес, активно рассыпая вокруг нас подъебы словно чертов бисер. И, похоже, ржали так сильно, что Фил начал икать, из-за чего смеяться стали ни разу не меньше, как раз наоборот — до слез и пьяной истерики, а градус веселья перевалить умудрился все допустимые пределы. Никто не пытался вставать с дивана и кресел, валялись на полу, тиская и собак и лисов, пьяные до такой степени, что языки заплетались и за зубы, и за губы, за все, черт побери. — Лежишь и пытаешься все вспомнить? — Слышу тихий шепот у уха, а следом мягкий влажный поцелуй на коже. Потирается об меня всем телом, седлая бедра и нависая сверху, растрепанный и сонный. После очередного раската грома все же ожидаемо просыпается. — Привет, любимый, — ласкает нежным касанием мои губы, не пытаясь глубоко проникать в рот. — Как ты? — Спрашивает, а у меня от возмущения глаза шире раскрываются. — И ты туда же? — В смысле? — Осторожно спрашивает, сонливость словно дымка исчезает из его ярчайших глаз, делая их внимательными и очень настороженными. — В смысле ты далеко не первый, mi amor (любовь моя), кто у меня это за последние полчаса спросил. Что настолько криминального произошло, что вы переживаете за мое состояние? — Притягиваю ближе, укладывая на себя целиком, оплетаю руками. — Я чего-то не помню? — Это смотря что именно ты как раз помнишь, — выделяет последнее слово. — Мы метали ножи, — кивает на мои слова. — Бухали как черти… — Что очевидно, еще?.. — Играли в… карты? — С сомнением спрашиваю, водя вместе брови. — Кажется на интерес, потом на желание и тачку Макса? — Которую он поставил на то, что ты его ни за что в жизни не поцелуешь, ибо покроешься волдырями и сыпью. Мы так нажрались, что он решил проверить «на слабо», решишься ли ты, — а я решился, судя по тому, как подбрасывает мне мозг картинку, а тело прошивает новизной ощущений. … теплые, терпко-горькие хмельные губы на моих, упругие, на удивление пиздец раскаленные и обжигающие. Гладкие, влажные и блять не отталкивающие. Мои пальцы, что вжимаются в его затылок с ненормальной силой, когда смеющегося и подъебывающего резко к себе притягиваю и жестко впиваюсь в приоткрывшийся от неожиданности рот. Он не верит, но позволяет и укус до крови, словно наказание за сомнения во мне, и проникнуть в него языком глубоко и со странным желанием подавить. Я не смогу? Я смогу все. Эта мысль шарашит в тот момент вместе с остро-вспыхнувшим странным возбуждением. А взбудораженное тело захлебывается восторгом от понимания, что контролирую сильного хищника, который разрешает мне насиловать собственный рот. До боли. Жестко, так как никогда с Филом, так как никогда и ни с кем другим. Не поцелуй — борьба темпераментов и характеров. Его пальцы, что впиваются в ответ в мою шею и утробное рычание, что взаимно срывается с губ. Взгляд, который нанизывает меня как на острые шпили, исчезнувший смех, затолканный в глотки обоих. Фил, которого вижу периферическим зрением, шокированный, растрепанный, привставший и глядящий так жадно, облизывающий свои губы, словно видит нечто поистине прекрасное. И доносящийся до моих ушей смех Свята, который одаряет скудными аплодисментами, от восторгов похлопывая в ладони. Madre de Dios (Матерь Божья)… — О, вижу кое-что ты вспомнил, — коротко хмыкает Фил, все еще надо мной нависая. А за его спиной лупит дождь, мечтая потолок на нас сука обрушить. А на меня обрушивается каждый фрагмент прошедшей ночи, словно выстрелы в висок вместо воды и осколков. — И отреагировал… — сладко тянет и ерзает задницей, а я понимаю, что у меня крепко стоит и вряд ли это можно списать лишь на недавнее пробуждение. Можно конечно все скинуть на близость его голого тела, но правда в том… — Все вспомнил или только поцелуй с Максом? — Спрашивает, облизывая свои розовые губы. Тягуче, соблазнительно, очень красиво. — Я в процессе, — честно отвечаю. — Вспоминай, — склоняется и целует меня в шею, а в голове, под моими прикрытыми веками появляется очередной кадр. … Макс, который с пятой попытки встает с пола, пытается держать равновесие, пытается еще и подкурить, но у него не получается и сигарета с зажигалкой летят на ковер, а он расставляет руки в стороны, в поиске баланса. — Я в говно. — Ты — говно, — соглашаюсь пьяно, а он ржет как скотина и показывает мне средний палец. — Мы в говне, — добавляет Фил и громко смеется вместе с ним в голос. А я улыбаюсь как придурок. — У меня идея, только мне требуется реквизит, — с трудом проговаривает последнее слово, проглатывая окончание и идет в сторону лестницы. — Макс, аккуратно! — Летит ему вдогонку от Свята. — Душа моя, не разъебу я ебало, не бойся, мы с Филом когда-то и не так уебывались и до сих пор живы! — Чудо — не меньше, — фыркает рядом Фил, покачивая головой. … а дальше… Он возвращается с маленьким тюбиком. Миллилитров пятнадцать не больше. Черный и матовый, с яркими неоново-фиолетовыми буквами. Оказывается, что это жидкий вибратор, как заявляет производитель. И отличие его от самой обычной смазки или гелей с афродизиаком, что при нанесении он чуть пощипывает, раздражает чувствительные рецепторы на половых органах и эрогенных зонах, создавая ощущение вибрации. Возбуждает, многократно усиливая восприимчивость. В качестве дополнительной стимуляции в сексе, в качестве разнообразия в ласках и приятной перчинки — звучит как нечто сильно перспективное. … а дальше… Макс предлагает спор. Очередной. По его словам куколка кончает с этой штукой минуты за две. Без рук. С минимумом помощи в ласках со стороны партнера. Поэтому, если Фил кончит раньше Свята, то тогда я возвращаю ему его гелик. Если же раньше кончит он, то так и быть машину он мне оставляет. Заслуженно. Я же откровенно ржу в тот момент, напоминая, что его тачка как шлюха кочевала из рук в руки весь вечер и ночь, я успел как минимум трижды потерять очередность, то оказываясь новым владельцем, то возвращая ее прежнему. … а дальше… Капли геля оказываются на сосках. Фил и Свят заботливо уложены по центру огромной постели. На спину. Совершенно голыми. Макс наносит жидкий вибратор своей куколке. Я — Филу, что логично. Капли геля оказываются и на шее, на мочках ушей, на боках и внизу живота. Вдоль ствола растерты по твердым красивым членам. Вокруг ануса и немного внутри. … а дальше… Наблюдение в долгие десятки секунд, как сливающиеся воедино стоны двух братьев, разрывают нас с Максом на части от возбуждения. Я вспоминаю так ярко тот момент, когда поднимаю на него глаза и в ответном взгляде плещется тьма, ее абсолютный концентрат, чертово безумие, которое заражает и наплевав на сраный спор, на поставленную в очередной раз выигрышем машину, наплевав на то ради чего начали эту игру, мы подаемся к потрясающим существам перед нами. Синхронно влипая поцелуем во влажную кожу, разворачивая их, стонущих от ласк в своих руках. Укладывая набок. … а дальше… Я помню как ровно так же вместе мы натягиваем их на свои члены. Как Фил прогибается, вбирая до самых яиц, как сжимает в себе и стонет не менее громко, чем Свят. Как горячо и узко в его заднице, как он ласкает упругими мышцами, обволакивая шелковистостью, влипая в мою грудь лопатками, а я едва в силах держать открытыми глаза, упиваюсь картинкой напротив. … а дальше… Свят и Фил как в кривом зеркале отражают друг друга, притираясь нос к носу, обезумев от ощущений, сливаясь в стонах губы в губы, в один из моментов просто начинают лизаться как одержимые кошки, которых опоили валерьянкой. А нас с Максом тащит от этого, нас кроет до невменяемости, а темп нарастает, бледные руки, длинные пальцы, которыми они ласкают свои члены вместе, то как красиво это, то как эстетично… Как разъебывает запретностью, смелостью и остротой. Свят кончает первым, не выдержав, а в задницу его продолжая вдалбливаться следом кончает и Макс, хрипя словно при смерти. … а дальше… Дальше начинается какое-то месиво из вскриков Фила, его крупной почти конвульсивной дрожи, когда Свят вместо того, чтобы после оргазма лежать в объятиях мужа, начинает сползать мокрыми, громкими, жадными поцелуями по телу брата. Лижет его влажную кожу, лижет мокрый от своей же спермы член, заглатывает и начинает сосать. И мне бы удивляться, мне бы ахуевать, мне бы в шоке замереть. Это же ненормально. Это же в запретно, в чем-то грязно, в чем-то… Dios (Боже)… Но удовольствие Фила, словно через тонкую мембрану в меня перетекает. Его ошеломительной силы наслаждение, то как почти выключает, выбивая из реальности, как он будто в припадке в руках моих бьется, пока я трахаю его, а он подается то навстречу члену, врезаясь в меня бедрами, то вгоняет собственный член в глотку Святу. Его колотит, его колотит так сильно… Он невменяемый целиком. Я ровно такой же. И та самая связь, что когда-то установилась усилиями Аниты, снова раздувается, заставляя нас чувствовать друг друга на особом тонком уровне. И та сила, с которой накрывает в моменте мое персональное небо, зажигая его миллиардами звезд от кайфа, ровно также накрывает и меня. Мощно, так мощно, что когда мы кончаем синхронно, кажется душа нахуй отделяется от тела, уносясь куда-то ввысь. Обе души. Сплетаясь. Это настолько неописуемо ахуительно, настолько неповторимо невъебенно, настолько разъебывающе, что когда я чувствую глоток воздуха в спазмирующих легких, понимая что это губы друга, которые вдыхают в меня сигаретный дым вместе с короткой лаской, притягиваю за затылок к себе снова. Сплетаясь языками и забиваю внутри себя малейший протест. Мы пьяны. В мясо. Мы так сильно пьяны, что нам простительно попросту все. За пределы комнаты этот беспредел все равно не проникнет. И это так хорошо, что сука не хочется даже пальцем шевелить. Макс дает мне не только вдохнуть дыма и ощутить вкус его губ, он с них же роняет мне вино в приоткрывшийся рот, как птенцу спаивая по капле и усмехается, когда я благодарно мычу… Ахуеть. — Вспомнил, — шепот проникает в меня, когда я понимаю, что успел утонуть в воспоминаниях ночи, и именно в этот момент, Фил насаживается на меня. Натягивает свою задницу на член, покачнувшись, бедрами врезается в мое телом, широко их разводя и жарко выдыхает мне в рот. — Ревнуешь? — Со стоном с летает с его губ, а я пытаюсь понять собственные эмоции и черт возьми не могу. Это было прекрасно, правда. Это было запредельной эротической фантазией, чем-то недопустимым, но отчасти желанным. Это было под грифом «обязательно вспомнить, не позволять себе фрагмент из памяти вычеркнуть». Но вряд ли я бы хотел слишком часто подобное практиковать. Оставляя особенной острой специей, безумно редкой, но чертовски яркой. Эмоцией, впечатлением, чем-то особенным и сугубо личным. — Чуть-чуть, — отзываюсь, притягивая ближе за бедра, натягивая его на себя сильнее, подаваясь навстречу. Подстраиваясь под ритм, который задает. Утопая в ощущении смешавшихся после проведенной ночи запахов. Прекрасно осознавая в чей конкретно постели мы трахаемся. И это сука заводит. Это разъебывает. Это блядским восторгом наполняет, пробуждая во мне что-то жадное и животное просто пиздец. Воспоминания ночи, словно сладкие грезы, проникают в меня и ощущения усиливают. Я понимаю, глядя в глаза напротив, что Фил думает о том же и его вставляет ни разу не меньше. Мы ловим эту волну, мы ее объезжаем вместе. И не удивляет обоих, что кончаем громко, ярко и слишком быстро, целуясь после оргазма глубоко и не менее голодно, словно ничего не было до. Нас не смущает звук шагов поблизости, щелчок зажигалки тоже. А аромат кофе, которое приносит нам Свят на подносе, вместе с водой и соком, наполняет чудовищной силы благодарностью. Он снова дает мне свою сигарету с собственных губ. Он снова одаряет понимающей аккуратной улыбкой, поправляет брату волосы, и напоминает, что завтрак уже теплый и нас ждет, а после покидает комнату, словно мы не в их постели ебемся как суки, а у себя дома находимся. Только таким и ощущается их дом, что парадоксально. Своим. До последней, Madre de Dios (Матерь Божья), крупицы. Мы принимаем вместе душ, я помогаю Филу высушить и расчесать волосы, постоянно касаясь его теплой кожи губами, видя ответную улыбку, и удовольствие которым затопило небесного оттенка глаза. Над нами в ванной громыхает, дождь все еще лупит словно безумный, но в комнате мое персональное солнце освещает темные углы. Заряжает энергией, напитывает меня собой. А я от его восхитительного профиля не могу глаз отвести, проводя по идеальным чертами кончиками пальцев, видя трепет длинных ресниц. — Люблю тебя, — на выдохе, тонет в громкости дождя, но он слышит, всегда слышит мои слова о любви, всегда мерцает в такие моменты особенно ярко. — Так сильно тебя люблю и твое восхитительное тело, неповторимый, изумительный запах кожи, тебя всего. Ты огромное счастье и самый лучший подарок, — дождь словно усиливает все эмоции стократно. Я так очарован им в этот момент, глядя на мягкость черт, на чувства, что с легкостью считываю в глубоком взгляде, на волосы что шелком по плечам растекаются, переливаясь под флуоресцентными лампами, на губы его отечные, зализанные, от множества поцелуев припухшие, чувственные. С ума сводит, сопротивление просто бессмысленно, я не хочу сопротивляться, я отдан до микрочастицы в его руки. С этими бесконечно чуткими длинными пальцами. Абсолютно очарован тем, как улыбается, рассказывая о висячем мосте в Ванкувере. Ест свой салат, благодарно принимая из рук брата пиалу и свежие тосты. Кивает и Максу, что наливает ему чая, а мне пододвигает чашку с кофе. Они на правах хозяев, накрывают на стол, гостеприимно и спокойно, привычно. Лисы лежат у наших ног, щекочут босые ступни шерстью. И это похоже на идеальное утро, которое мы делим с близкими. Это похоже на нечто прекрасное. Позже, когда покончено с завтраком, Макс предлагает после того как подкинет Свята в его реабилитационный центр, заехать на базу и показать нам новенькие многофункциональные манекены, что привезли ему не так давно, со слишком крутыми наворотами. Затащить к себе на тренировку, покататься на матах и размять кости, пусть после пьянки и не так много сил. А еще предлагает встретиться с Алексом там же. К реабилитационке подъезжаем вчетвером, Макс за рулем своего гелендвагена, довольный до опиздения, что тот все еще под его жопой. И в момент, когда Свят открывает дверь, дергает его к себе, ибо нельзя вот так просто уйти и не поцеловать на прощание. Фил фыркает рядом со мной, но судя по его улыбке, он за них рад, как бы не подъебывал постоянно, что из-за них скоро будет то ли диатез, то ли диарея. Макс не отпускает Свята. За одним поцелуем следует звонкий влажный чмок. А после еще, еще и еще раз. Он мычит и целует его, целует, то губу всосав и вроде наконец отпуская, то притягивает снова. А Фил ржет над ними мне в плечо, всем телом подрагивая. Ржет, пока Макс никак не дает своей кукле свалить из машины, будто они не на пару часов, а на недели расстаются в эту минуту. Ржет, пока Свят не фиксирует голову Макса и не углубляет поцелуй, перебираясь с пассажирского сидения к нему на колени, вжимает собой, а я чувствую, что начинаю ерзать в момент, когда он шире разводит ноги и трется ширинка к ширинке, громко выдыхая в губы напротив и впивается поцелуем сам. Снова. Ерзаю. И не потому что неуютно. Просто страсть их слишком заразительна. Они друг от друга не отлипают. В постоянном беспрерывном контакте. Касаются руками, взглядом, пьют из одной кружки, едят из одной тарелки, вместе в душе, вместе курят одну на двоих. Кажется были в разных углах комнаты минуту назад, и вот снова Макс оплетает его руками, вжимая в свою грудь спиной, или наоборот Свят на нем всем телом виснет. Они невозможные и накал не становится слабее. Кажется уже должен был пройти тот острый период невероятного тактильного голода, после долгой разлуки и болезненной невозможности быть рядом, они вместе уже не один год, пожениться успели, в конце марта была годовщина. Но нет же, не утихает, не становятся они в проявлении чувств тише и проще. Заставляя становиться безумными всех вокруг. Ерзаю, когда слышу как Макс, даже не его куколка, стонет. Как шепчет о том, что еще минута и точно не сможет отпустить, а Свят бормочет, что это он во всем виноват, как теперь со стояком смотреть на клиентов и подчиненных? Фил же больше не смеется, я чувствую, что он тоже возбужден, это ощущается в легкой дрожи длинных пальцев, которыми по ладони моей медитативно водит. Фил не смеется, расслабленно откинувшись на сидении и прикрыв глаза, перебарывая реагирующее тело. И в разы более спокойный выходит из машины после, когда прикатываемся к зданию бывшей школы. Присвистывает, видя изменения и полный гордости взгляд Макса, который не умея без выебонов, и жестами указывает куда следует идти, пафосно кивая, словно мы двигаемся не по брусчатке, а по ковровой дорожке. Красной блять. Он преобразил это место до неузнаваемости. Отделка внутри, отделка снаружи, расширение. Добротный забор, доведенный до ума стадион. Снующие туда-сюда рабочие руки, что с уважением здороваются, видя в нем своего лидера, а это прокатывается даже по мне удовольствием. Потому что вспоминается каким он был когда-то в лучшие годы на базе, где ебал всех без разбора во всех имеющихся смыслах. И ходили же поголовно по струнке, боясь его резкого взгляда, потому что чувствовалась его мощь и внутренняя сила, которая напитывала собой саму землю. А после земля начала истекать болью и выть на одной ноте в агонии. Земля бывшей заброшенной школы теперь впитывает его уверенность, пока он расправляет плечи и снова смотрит четко вперед, а вокруг все загораются этим. Завораживает. Пусть масштаб пока что не настолько огромен, как ранее был. Но у него много перспектив. Он становится конкурентоспособным. И в виске пульсирует мысль, что Кваттрокки не зря и опасается, и бесится. Я бы на его месте еще более осторожным был. Когда Макс становится упрямым как бульдозер и видит впереди цель — которая ему вопреки всему необходима — его не остановить. Глупо даже пытаться. Он расшибет себя до состояния кляксы, он будет как шмат мутного желе соскребать себя с земли, израненный, казалось бы, закончившийся, вставать снова на ноги. И теперь, когда в нем мотивации, энергии и сил на троих, когда сердце его залатано, когда излечили потрепанную душу, когда его мощь ширится в силе чувства, что разрывает все внутри, он может быть блядски самоуверен, но неспроста. Потому что выглядит как тот, кто сука просто непобедим. Макс заразителен в этом. И вся тренировка, несмотря на то, что мы перебухали, дошлифовав все кувырканиями в постели, проходит на удивление очень быстро. И не менее плодотворно. У нас будто открывается второе дыхание. Появившийся на горизонте Алекс подстегивает завалить его на лопатки, подстрекая, ибо соскучился, на что жалуется, что мы как две женатые задницы о нем взяли и нахуй забыли. А ведь женатых-то трое. В чем он неправ, а у меня мимолетно, несмело… мелькает мысль, а может и нам бы с Филом стоило?.. Узаконить свои отношения, просто потому что это более чем логично. Официально задокументировать тот факт, что наш выбор осознанный. Единственно возможный. Но если я уверен в том, что хочу видеть его в любой ипостаси рядом. То что об этом думает он — не уверен. Как и не уверен, что стоит разговор подобный заводить, чтобы не наткнуться на отчуждение или на его претензию о том, что я снова забираю все до крупицы личное пространство, в попытке заполнить малейшие бреши, похищаю его личность и ощущение свободы внутри. Что он и без того целиком мой. Зачем эти нюансы, которые способны все лишь испортить в итоге? Сколько было тех, кто жил душа в душу долгие годы, а после штамп в паспорте начинал отношения стремительно рушить? И мысль исчезает, мысль испуганно прячется. Я слишком боюсь его оттолкнуть и потерять, слишком боюсь провала, неверного решения или давления. Как бы не тлело внутри желание навсегда и любым из способов его себе забрать. Эгоистично присвоить. Пометив даже фамилией, которую он лишь в моменты раздражения или откровенной злости в меня бросает. *** База встречает ливнем. Весна в этом году исполняет по полной, такого количества осадков не было на моей памяти ни разу. Фил тихо шутит, что просто небо от меня так сильно течет. И был бы он бабой, тек бы в разы сильнее сраного ливня. Я шутку в его исполнении способен оценить крайне высоко. Смысл уловить тоже. После отдыха в Ванкувере и нескольких дней у семейки Лавровых-Басовых что-то неуловимо меняется. То ли нам нужно было сменить обстановку, чтобы расслабиться и впустить внутрь легкость, то ли так совпало, но по приезде у нас все настолько идеально до мелочей, что страшно становиться эту идиллию сглазить. Фил не ревнует глядя на то как общаюсь с женским полом, помогая им с техникой, когда просят. Не ревнует и из-за спонтанных просьб девочек, что в столовой работают, чтобы им выплавили новые ножи для нарезки мяса, подточили и топорики, которым разрубают для бульона кости. Обычно остро реагирующий на внимание в мою сторону, кажется в разы более стабильным, спокойно приходит ко мне, когда у станка что-либо делаю. Спокойно же ждет, если с кем-то разговариваю, не менее спокойно после взаимодействуя с теми же людьми, на которых мог смотреть пронзительно или с убийственным прищуром. Фила не ревную и я. Стараюсь. Очень сильно. К близости с Вестой, которой по-прежнему много и глубоко похуй, что они с Францем успели расписаться в одни из выходных, никого не позвав даже свидетелем. Док рассказывал после, когда мы подняли с ним по стакану виски в честь такого события, что Весте сама идея облачиться в белое платье и уж тем более надеть полупрозрачную фату, показалась насмешкой перед верой в чистоту как существующее понятие. В ней чистого — по ее словам — нет ничего. Оскверненная и смертями, и кровью, и наркотиками она не считает, что имеет право ни платье белоснежное примерять, ни тем более венчаться в церкви. А без венчания устраивать пышный праздник просто ненужная трата денег, еще и множество заморочек касающихся организационных вопросов. С чем я категорически не согласен, судя по тому как морщится Франц — он не согласен тоже, но решил на нее не давить. Выглядя все равно чертовски довольным, что теперь она в статусе его жены находится, а не просто девушки. К Весте не хочется ревновать, но я не слепой и вижу ее внешние данные, схожий с Максом типаж, который когда-то так сильно запал Филу. Вижу ее льдистые глаза и полуночные волосы, статность, броскость, как выделяется и взгляды чужие притягивает словно сверхмощный магнит. Не хочется… Но я все равно ощущаю этот тонкий зудящий червячок внутри, что подергивает время от времени. Ведь ни с кем-то другим, а именно с ней Фил — убежденный в своей ориентации гей — ложился в одну постель и не просто трахал ее, чтобы доставить удовольствие, ибо вдруг в рамках их дружбы было нормальным выполнять функцию живого теплого фаллоимитатора. Он с ней кончал, иначе не было бы сомнений кто отец неродившегося ребенка. А если кончал, то, что логично, наслаждался этим. И пусть с мужчиной кайфа для него в разы больше и на женский пол он не смотрит вообще. Но она-то особенная получается. Даже сука в этом вопросе. А с учетом какой он жадный до ощущений, какой он голодный и вбирает все до крупицы, потому что в любовь к себе верит словно нехотя, мне моментами немного, но жутко, что между ними связь может снова оттенки изменить. Это глупо. Понятное дело, что ходить и на пустом месте себя накручивать — делается не от большого ума и потому я оказываюсь снова у Ванессы за закрытой дверью, чтобы начать изнутри все это вываливать. Долго. Нудно. По сотому кругу я делюсь своими страхами. Вероятно беспочвенными. Своими опасениями. Ненужными. Своими сомнениями, но не в нем, не в наших отношениях, а… Блять я даже не понимаю в чем именно. Но спокойствия — вот чтобы стопроцентного — достичь не выходит, насколько бы идеальным ни были наши с ним отношения. Вэн спрашивает: быть может все дело в том, что я все еще не чувствую его стопроцентно своим? Не в плане того, что он не подходит мне по человеческим качествам или не дотягивает до определенного уровня. А в плане, что я держа его в руках, все еще оглядываюсь, как будто появится настоящий хозяин и присвоит его себе. Ощущение будто я пытаюсь украсть чужое счастье, ворую наглейшим образом, при этом не прикладывая максимум чертовых усилий. Вэн спрашивает: если ты уверен в том, что он подходит тебе, что он твой до последней морщинки на теле, тогда почему я не хочу сделать шаг в сторону следующей ступени наших отношений? Если я высказываюсь о браке, как о закономерном и единственно-верном исходе между двумя любящими людьми. Если для меня штамп в паспорте не просто способ замарать страницу чернилами, а кольцо на пальце несет в себе действительно сакральный смысл, тогда почему я не задумываюсь о том, что вероятно стоило бы предложить узаконить наши отношения? Чтобы у меня появилось ощущение полной, абсолютной принадлежности. Чтобы не было страхов, что его кто-то придет и присвоит. Просто сделать это самому, заодно узнав насколько серьезны его в моем отношении планы. Думал ли он об этом? Нужно ли ему это? Хочет ли он носить мою фамилию, звать мужем, заводить семью? Она проезжается словно наждачной бумагой по как оказалось болезненной теме, потому что несмотря на то, как все прекрасно, я не могу со стопроцентной уверенностью сказать, что при прямом вопросе — выйдет ли он за меня? — услышу положительный ответ. Ванесса смотрит с пониманием, и что-то в ее взгляде дает мне ответ, что вот он… корень проблемы — моя неуверенность в том, что я действительно Филу нужен на ебаную сотню процентов. Потому что любовь его я все еще целиком не принял. Все еще не могу поверить окончательно, что после препятствий, что мы преодолели, после проблем, что разрешили, после всего того дерьма, страха, боли, пронзительно глядящей на нас смерти и кучи казалось бы непростительных ошибок, он действительно искренне меня полюбил. Что это не просто страсть, туманящая рассудок. Не потрясающий секс, где он отдается всегда пиздец откровенно, позволяя мне даже слишком многое, как и сам берет до безумия страстно и жадно. Не отношения, в которых довольно комфортно, удобно и благодарность его за помощь настолько неебических размеров, что он спутал ее с сокрушительно всепоглощающим чувством, в котором по итогу лишь я горю. И блять понятнее некуда, что в паре всегда есть тот, кто любит сильнее, это нормально и я абсолютно готов выполнять данную роль. Но… Ванесса не ждет от меня мгновенного решения, просит просто обдумать все, попробовать рассмотреть ситуацию с обеих сторон. Прекратить додумывать и намного чаще максимально откровенно со своим партнеров разговаривать. Потому что, если я действительно хочу провести с ним всю оставшуюся жизнь как с мужем, называть нас семьей, признаваясь перед всем миром в том, что у меня ячейка созданная с мужчиной, то должен до микронюансов познать сущность Фила и примириться с ее положительными, и отрицательными сторонами. Чтобы после не было разочарований, которые заставят от чувств навсегда отвернуться, закрывая на сотни дверей свое сердце и вещая кованые замки, которые никто более будет не в силах разбить. Вэн удивительно глубокий, очень вдумчивый, очень въедливый и безумно дотошный человек и специалист. Она влезает внутрь, перебирая каждую жилу, скручивает их жгутами, выцеживая до капли боль, что скопиться успела, рассматривает эти выжатые капли, принюхивается к ним, пробует. Она кажется чем-то или кем-то потусторонним, почти мистическим существом, которое питается чужими эмоциями, потому что перестала верить, что нечто подобное придет в ее жизнь. В светлых глазах, что покажется многим, но станет ошибкой, давно погасли даже самые далекие из звезд. Однако разговаривая о глубине чувств, об осознанности, о моей вере в то, что любовь способна слишком многое совершить, являясь и разрушительной силой, которая целые миры стереть сумеет и сильнейшим же мотиватором и топливом, чтобы жить, я вижу мерцающий, спрятанный подальше огонек в холодных глазах. Вижу отблески души, которая от одиночества выцвести успела, уверенная, что не существует того, с кем ей по пути. Утопилась в отрицании и страхе. Питаясь теперь эмоциями, переживаниями, проблемами, чувствами другим. Запретив себе же чувствовать. И во время одного из наших «сеансов», я внезапно прямо и без хождения по кругу, ненужных намеков и попыток ее запутать, чтобы что-то выведать, просто спрашиваю: — Ты бы хотела полюбить? — Ты думаешь, что я никогда не любила? — Передо мной происходит уникальное зрелище. С ее глаз словно спадают матовые непрозрачные тюли, оголяя пульсирующую боль и чувствительную сердцевину. — Я любила, Эрик, только не того человека. Так уж вышло, что чем дальше, тем более сомнительные возникают варианты на моем жизненном пути. И если раньше меня притягивало к тем, кто не подходил мне… То теперь меня притягивает к тем — кому не подхожу я. А брать на себя ответственность ни за свои, ни уж тем более за чужие чувства, я не хочу. Это утомительно. И по моему личному мнению не стоит того. — Не одиноко? — Когда не можешь изменить ситуацию — пробуй менять свое к ней отношение. Кто-то страдает и откровенно мучается будучи один, я научилась ценить, любить и оберегать свой покой и душевное состояние. Одной проще. Когда ты один тебе некого, кроме себя винить. Любить кроме себя некого тоже. Это многое упрощает. — Но ведь не все поддается контролю? — Потому мы и считаемся самым социально-зависимым видом животного на земле, — хмыкает и закуривает, выдыхая тонкой струйкой дым, сжимая длинную сигарету между хрупких пальцев. Она красива как женщина. Очень интересный экземпляр. В чем-то, когда в нее всматриваюсь, она напоминает мне и Весту, и Фила, но стоит лишь попытаться поглубже пробраться, как наталкиваюсь на острые шпили, что отталкивают собой, прогоняя от нутра этого человека, запрещая исследовать. В ней много идеальных черт как и у Фила. Определенный типаж… Словно если бы он был женщиной, то был бы кем-то вот таким. С гордой осанкой, на высокой умопомрачительной шпильке, с длинными гладкими волосами, губами похожими на сердечко, миниатюрным носом и вздернутым подбородком. Она красива. Бесспорно. Любовь к мужчине не сделала меня слепым и неспособным оценивать чужие внешние данные. Но я осознаю предельно ясно, кристально чисто, что не хочу быть ни с кем другим. Не хочу никого во всем мире, кроме него касаться. Я выбрал. И за выбор свой ответить готов. Стать его единственным выбором тоже. Время на базе начинает стремительно ускоряться. Дожди смывают не только землю и пыль, они словно начинают красть часы в сутках. Фил сонливый, бесконечно милый и очень нежный. Ласковый, трепетный, томно бросает взгляды из-под ресниц, награждая самыми соблазнительно-сладкими улыбками, и пусть за окном почти постоянно льет, а он то в залах для тренировок, то в нашем доме. Кажется что вместо природы вокруг, именно он начинает цвести. А мне нравится прохаживаться по нашему дому, нравится бытовые мелочи выполнять, типа стирания пыли, готовки или смены постельного белья, сжимая которое в руках, чувствую подсохшие капли спермы, улавливая наш смешавшийся запах, который всегда без исключений сильно бьет по рецепторам. С простыней хочется вдыхать. Чтобы в очередной раз убедить себя, что не привиделось. Убедить себя в правильности происходящего. Осознать, что именно так остаток своих дней хочу провести. Вот и сегодня, собрав вещи, закидываю их в стиральную машинку. Поняв, что пока разбирался с ванной, успел вспотеть, как и измазаться в пыли, что вытирал с полок, а та на мою влажную кожу сука налипла. В итоге оказываюсь в душе. А после на первом этаже, как в наваждении снова придавленный голодом, разыскиваю единственно-насыщающего меня человека. Зверю нужен он. Зверь подолгу без ощущения его кожи под моими губами и языком разучился жить. И будто во сне, словно туманом затянуло разум, и кто-то накинул плотную вуаль из желания, заколдовал, я иду искать его, даже не пытаясь хотя бы минимально сдерживаться. Сиюминутная вспышка, которые я частенько давлю, забирает контроль над телом. Я нахожу Фила на первом этаже нашего дома. Он возится в гостиной, складывает плед, вставая на ноги, одаривает короткой улыбкой, пока об его ноги трутся лисы. А я оказываюсь за его спиной, вжимаясь все еще частично влажным телом. И не в силах себя затормозить — и накинув на шею поводок, отдернуть от него — вгрызаюсь во вкусно пахнущую шею, широким мазком облизав следом. — Эрик… — Хочу тебя, — шепчу заведенный аномально сильно от одних лишь мыслей, что в ближайшее время он подо мной окажется. Вжимаюсь в него пахом, дав ощутить нестерпимый жар натянувшего домашние штаны члена. Шумно и жадно вдыхаю перечную мяту, что изнасиловала в секунды мои легкие и наполнила собой, пропитала, забила до отвала и одурманила. Обожаю. — Боже… — Выдыхает, когда снова прикусываю шею, облизываю и громко целую мокрую от слюны кожу, глажу нетерпеливыми руками его ребра, пробираясь под широкую майку. Мою. Глажу ниже, спускаясь касаниями по косым мышцам, царапаю короткими ногтями, подбираясь к поясу домашних брюк. — Дай мне хотя бы выпустить Пулю и Кокса, там в кои-то веки не льет как из ведра, пусть погуляют на свежем воздухе, — дыхание учащенное, а слова неразборчивые, хриплые. Я, правда, слушаю его. Всегда предельно внимательно вслушиваюсь в каждое сказанное им слово. Слушаю, о чем бы ни говорил абсолютно серьезно, потому что это важно, он важен. Но сейчас я нихуя не слышу, потому что от ненормального животного возбуждения кровь в ушах слишком громко шумит. Разгоняется в теле и вскипает. А я глажу его бедренные косточки, оттягиваю пальцами домашние штаны, сжимаю через два слоя ткани реагирующий на ласки член. — Хочу тебя, — повторяю за ним же по пятам, словно приклеило, следуя, когда к двери пытается подойти, прогибаясь с тихим стоном, стоит лишь мне одной рукой вжать его в себя поперек груди, а второй проникнуть под ткань, пройдясь по гладкому горячему твердеющему члену пальцами. Нырнуть к яйцам, под мошонку, которую чуть мну в руках. — Минута, одна минута, пожалуйста, — тихо просит. И я слышу, как щелкает дверь, как цокают когти лисов и как потоком прохладного воздуха обдает мою влажную после душа кожу и волосы. Доносится как сквозь слой ваты громкий хлопок и два поворота ключа. А Фил так стремительно в моих руках разворачивается, что я чувствую прикосновение его взметнувшихся волос. — Раздевайся, — не узнаю свой голос и смотрю, как спустя долю секунды уже стаскивает одним слитным движением футболку, которая падает ему под ноги. Дергает шнурок штанов, оттягивает пояс и те по ногам его сползают сразу же. Вышагивает из них, вышагивает и из тонкого белья, почти полупрозрачного, какого-то до безумия блядского. — Повернись, — прошу, глядя на то, как облизывается, поворачивается, прогибается, упираясь руками в дверь, что закрыл минутой ранее. И все на что хватает меня, обильно сплюнуть на его дырку, услышав как громко от этого жеста стонет. И вставить. Натянуть его медленно и сразу же до упора. Через легкое сопротивление мышц, ибо трахались мы кажется вчера вечером, решив пораньше упасть спать. Лениво, медленно, очень нежно. Я скользил в его заднице, чувствуя каждый миллиметр шелковистого нутра по обильной смазке. В идеальном ритме, не прекращая целоваться ни на секунду. Я любил его собой, максимально чувственно касаясь, до момента пока нас не взорвало взаимно, словно успело протушить на медленном огне. Он захлебывался частыми вдохами, смотрел беспомощно, умолял дать больше, потому что разматывает и уничтожает. Но я безжалостно медленно его имел. Я безжалостно жестко сейчас его натягиваю. Со старта набирая безумный темп, втрахивая в чертову дверь, слыша, как скребет ногтями, как сталкиваются мои бедра с его задницей и шлепки звучат оглушительно, а кожа на его бледных ягодицах становится розовой. У меня еще недавно по телу стекали остатки воды после душа, сейчас по позвонкам градом сука пот струится. Я трахаю его несдержанным животным, трахаю и хрипло выстанываю в подставленное плечо, прикусывая на грани боли, оплетая всеми пятью пальцами прогнувшуюся шею, когда заставляю голову запрокинуть. — Еби меня как последнюю суку, — шепчет и расплывается в ухмылке, стоит лишь резче в него войти. Выдыхает горячо, выдыхает, протяжным стоном, когда из его задницы выхожу и снова обильно на припухшие края растраханной дырки сплевываю. Размазываю головкой и до упора внутрь, резко и сильно, чтобы с громким шлепком тел, чтобы в глазах от ощущений заискрило. А он так жарко реагирует, сжимает так потрясающе и подается навстречу, насаживаясь еще глубже, что стон вырывается уже у меня. — Еби до крови, еби, чувствуя что моя жизнь в твоих сильных, властных руках, — хрипит и вскрикивает, когда снова выхожу и буквально швыряю его на диван в нескольких от нас метрах, падает и отпружинивает, садясь и откидываясь на спинку. Раздвигает свои ахуенные ноги, гладит себя. Сжимает соски, запрокидывает голову, призывно показывая шею, а у меня чешутся зубы, настолько сильно сжать их и оставить на его тебе следы хочется. Гладит свой член, вскидывая со стоном бедра. А головка его розовая блестит, прозрачные вязкие капли роняя, которые он по стволу размазывает. — Где смазка? — Единственно-осмысленный вопрос. Ответа на который не следует. — Скажешь, если будет больно? — Спрашиваю, теряя адекватность, когда чуть присползает на диване, и начинает широко разведя ноги, на носочках их приподняв, крутить бедрами повиснувшими в воздухе. Плавно изгибается, плавно ведет по кругу, гладит себя и стонет пошлейшей картинкой. Невыносимо прекрасной. И если до этого были скудные крупицы трезвости чертова рассудка, то они ускользают, растворяясь дымкой, а меня заполняет квинтэссенцией похоти. Чистейшей. Ничем не замутненной. — Скажешь какого это знать, что моя жизнь от тебя зависит? Что я живу, пока жив ты в этом прогнившем мире. Что мы связаны плотнее, чем кровью? Мы связаны болью и смертью. Возбуждает то, что именно ты тот, из-за кого я все еще дышу? Ты вырвал меня и из лап правосудия и у самой Белой Леди. Моя жизнь целиком лишь в твоих руках. Я весь в них. Заводит? Иметь меня во всех смыслах… — Его голос — концентрат неразбавленного порока. Его взгляд плавит мои кости. Его руки по телу танцуют свой особый тантрический танец. Он — соблазнительное нечто. Он — сладчайший мираж. Он — терпкая, густая капля полная первозданного совершенного наслаждения. Он его прямое воплощение. Его голос меня обласкивает, его голос уничтожает, пробираясь внутрь и подчиняя сознание. Я словно под гипнозом к нему подаюсь ближе, всматриваясь в каждое движение, а он красуется. Для меня устраивает это представление. Для единственного зрителя. — Я весь твой, ты можешь сделать со мной все, что угодно, я принадлежу тебе на три миллиона процентов и еще сверху тысячу. Ты осознаешь это? Я — твоя вещь. Твоя собственность. Твое наказание. От Девы и Леди. Они не забрали меня себе, только лишь потому, что ты встал на пути. Ты меня своим порочным желанием и горячей любовью выкупил. Ты расплавил и выжег все преграды. Так забирай меня. Сожри. Мой чертов герой, а я твоя личная шлюха и крыса, — шепчет по слогам, а меня в него словно на скорости вмазывает. В губы, что встречают с шипением, язык, что рот мой таранит, будто бросок смертоносной кобры. Блаженство. За бедра его на себя дергать, похуй уже на смазку, похуй на то что может натереть или после немного саднит и потягивать. Похуй на неудобства, на холодную половицу под коленями, я закидываю его бесконечные ноги на свои плечи и в задницу врываюсь до громкого стона, что бьет по перепонкам, словно чертовы выстрелы. — Ты — мое божество. Неоспоримая истина. Это то, что обсуждению не поддается. Не оспаривается. И мнение чье-либо по этому поводу меня совершенно не ебет. Я сказал. Он услышал. И лишь это имеет значение. Горячо. С ним так горячо, что кажется мы в адском котле сейчас вместе варимся, а под нами разворошили сраные угли, раскалили их добела и температура все нарастает и нарастает. Так горячо, что его кожа плавит мои пальцы, когда впиваюсь несдержанно, видя как цепляется за спинку руками, задирая их над головой, как рычит от удовольствия, вскрикивает, запрокидывает голову и стонет в потолок, а после снова приподнимает ее, чтобы смотреть, как я его трахаю. Как быстро, жестко, резко, громко в его тело вдалбливаюсь. И член его красивый в такт моим толчкам подпрыгивает и ударяется раз за разом об напряженный живот с влажным звуком. Сплевываю на его дырку, сплевываю раз за разом, давая нам секундные передышки и трахаю-трахаю-трахаю. Отбойно. Мощно работая бедрами, а в голове его хриплые непрекращающиеся стоны: «еби меня, еби меня, я тебе принадлежу, я твой, забери, присвой, пометь, растрахай полностью, внутри поселись навеки». А в голове скулеж в потолок на одной ноте. В голове всполохи алого переливаются перламутром из густых капель, которыми член его выстреливает, бесконтрольно разбрызгивая сперму по нашим телам. Сперму, которую он собирает пальцами и облизывает их до самых костяшек, ошалевший от удовольствия. А я его пальцы следом в рот втягиваю, вгоняя член особенно глубоко и кончаю, кончаю… кончаю так ахуительно, утыкаясь лбом в его лоб. Чувствуя как к губам моим тянется, как целует мягко, кончиком языка по кромке скользит, в глаза мои пристально глядя. — Никогда не прекращай на меня вот так смотреть и с такой жадностью пировать моим телом, — он словно клятву на крови требует. В нем так много серьезности в это мгновение, что не возникает ни единой мысли, сопротивляться или оспаривать. — Люби меня вечность, Эрик, люби меня, пожалуйста. Люби меня, я без тебя сдохну, я без тебя просто исчезну, — обхватывает мое лицо, а я его приподнимаю в себя же вжимая, подхватывая на руки, плевать насколько напряжены мышцы. Мне сказать ему есть много чего. Но хочется просто пойти в ванну и там в горячей воде, смыть с нас смесь жидкостей, запахов и немного после адского котла — в котором ебались как две темные сущности — выстыть. Лежа в пене, переплетаясь конечностями. Молча. Наслаждаясь этим единением. Наслаждаясь тем, как чувствуем друг друга, словно на двоих расщепилось сознание. Он считает, что если я перестану его любить, то просто исчезнет. Вероятно забыв, что без него меня давно не существует уже. Без него нет чертова смысла. Без него жизни нет. *** Самое паршивое в перелетах — смена часовых поясов. Ну и потраченное время. Чтобы оказаться в Синалоа, решив не тащиться в Дуранго со старта, мы тратим шестнадцать часов. Диего торчит большую часть времени в своей хорошо оборудованной вилле в Кульякан-Росалес, окружая себя специально живым щитом из мирных людей, и плевать как много из них часть картеля или их семьи. Кульякан считается одним из самых больших и густонаселенных городов в штате Синалоа, да и в целом в Мексике это один из самых крупных центров. Назван в честь реки, рядом с которой собственно и располагается. Растянувшийся у подножия Западной Сьерра-Мадре — горной системы Мексики, продолжительно в дохуилион километров. Хорошее расположение. Прекрасная инфраструктура. И никакого запустения, которое царит на стыке с Дуранго или на окраинах штата. Жить у Диего я не планировал, но не тащить же Фила в грязный дурнопахнущий Дуранго, где от одного лишь его внешнего мира будут шипеть презрительное «gringo». Потому что белокожий, потому что выглядит аристократично, потому что на лбу написано, что нихуя не свой. Он и без того выделяется в массе однотипных рож безумно сильно. С настолько яркой, броской, невероятной красотой, мимо которой пройти невозможно, привлекает пиздец много лишнего внимания. А в Мексике он будет как белый демон, старухи начнут креститься и детей уводить. Потому что выглядит потусторонне с длинными платиновыми волосами и яркими синими глазами. Соня сказала «эльф», другие крикнут «puta (шлюха)». А агрессивно бросаться и козырять своим положением в картеле — последнее, что мне бы хотелось. Да и не принято в Синалоа заступаться за мужиков. Потому что каждый заслуживает к себе отношения. Каждый. Не прячась за спину других, только если ты не «chica (девка)». Жить у Диего — так себе удовольствие, в стране все еще гремят перестройки. Новый переизбранный президент неожиданно спелся с Лос-Сетос, которые всегда были нашими конкурентами и противниками. Новый президент открыто орет и идет в противостояние с картелями, погребая под системой правосудия, как под бульдозером всех кто слабее. Федеральная власть на ресурсы не скупится, посылая тысячи военнослужащих на якобы борьбу с наркоторговлей, отмыванием денег и прочим криминальным дерьмом, которым занимается едва ли не каждый в Мексике. И все бы блять ничего, если бы Лос-Сетос в виду того, что состоят из дезертиров, не переманивали себе посланных, подкупая запредельным баблом, которое они подчиняясь федеральной власти никогда не заработают за всю сраную жизнь. В итоге получается, что Синалоа сейчас душат с нескольких сторон разом. И на законных основаниях, пытаясь пересадить пешек, чтобы подобраться к верхушке, а там и к Диего. И Лос-Сетос, что в вечном поиске уязвимостей, и прекрасно видят нестабильное состояние картеля, в котором тот по сей день находится, после смерти Анхеля. И вроде как временное затишье, но Альварес кривится и говорит, что грядет какое-то дерьмо, если не убрать святую троицу, что стоит во главе Лос-Сетос, чтобы те занялись перетасовкой верхушки и отвлеклись, дав нам передышку. Подчистить хвосты, выискать информаторов федералов, которые сливают им данные. Местами пиздецки важные. Еще и в Мара Сальватруча сейчас хуй пойми что творится, они всегда имели политику, которая примиряла и гасила крупные конфликты между всеми, кто является их союзниками. Потому Синалоа никогда не шел в прямое противостояние с Лос-Сетас. Ибо сука кодекс. Теперь у Мара в верхушке появилась баба. Помимо того, что там появилась баба, чего никогда не было за всю историю существования самой обширной и страшной группировки. Так из-за долбанной шлюхи убили двоих, кто был против этого. Грядут перемены. А перемены — в структуре настолько огромной — всегда грозят дерьмом и союзникам и всем остальным. Затишье в нашем мире, в котле, где всегда густо и вязко — опаснее движения. Ты или на плаву держишься, или увязаешь как в болоте. И куда привычнее — ставшее обыденным шевеление. Чем замершее дерьмо — что после резко всосет тебя — не дав шанса на спасение. Бороться уже будет поздно и не с чем. Ты уничтожишь себя сам. Жить у Диего грозит нервотрепкой, но он не намекает — говорит прямо, что в любом другом месте крысу защитить вряд ли сможет. Увидев его на вилле, на его территории, с главой и моей поддержкой — никто не полезет, какая бы молва не пошла. Пусть в картеле не все стабильно, но уважения он добивался годами, еще во времена, когда старший брат был жив. Семьи поддержали. За два года ничего криминального и разрушительного не произошло. Диего на позиции единственного лидера закрепился. Тот факт, что с ним племянники, а это Себастьян, который прямой преемник после смерти Диего после собственного совершеннолетия, как гарантия того, что семья Гарсия править продолжит. Наследие никуда не делось. Правда, сами семьи ни за что не позволят Диего собственных же детей родить. А если те и родятся, то никто не позволит им вырасти. Тут только если бежать из страны и менять имя. Законы внутри картеля суровы. Законы суровы в ебаной Мексике. Она гнилая, смердящая, искусственно-яркая и усыпанная специями, что разъедают пострашнее, чем кислота. Я извращенно люблю свою родину, но не признать — что этот клочок земли на земном шаре один из самых омерзительных — не могу. Здесь даже запах самой улицы удушающий. Здесь само солнце хочет тебя нахуй сжечь. А люди неадекватно местами буйства цветов устраивают и радуются. Научившись фальшивое счастье и радость с рождения изображать. Кульякан встречает нас громко и жарко. Влажный воздух оседает на коже. Начало июня, а пекло такой силы, что кажется словно нас затащило по ошибке в чертов ад, где нет ни глотка свежего воздуха. Ветер из Кульякана будто исчез. Диего на внедорожнике кричащего белого цвета, сам же в белом с головы до пят, стоит в солнечных очках рядом с машиной и как сама непосредственность курит. Мы не виделись больше двух лет. Больше двух лет лишь на телефонном проводе, потому что он запрещал мне появляться. Альваресу же запрещал от себя улетать. Они оба успели схватить не одно ранение. Поучаствовать в вооруженном конфликте и чудом избежать ареста, когда на них натравили федералов. Одну из вил принадлежащую семье Гарсия, еще родом из детства, взорвали к чертовой матери. Погибла старая бабка, что была едва ли не единственной из ближайшего круга выжившей. У бабки на вилле была лаборатория. Разумеется, тайная. Разумеется, это кому-то слили. Диего не церемонясь меня к себе притягивает, сжимает неебически сильными руками, да так что до хруста сраных позвонков, обдавая пряностью давящего запаха, а я понимаю как по нему скучал, лишь когда взаимно оплетаю руками. — Hola. Hola, hermano. Sabes cuanto te extrano? (Привет. Привет, брат. Знаешь, как сильно я скучал по тебе?) — Его голос гуще горького цветочного меда, его голос смоченный водой пепел, его голос густеющая кровь, смешанная с порохом. Его голос — голос семьи, голос близости, боли и бедности. Его голос — сила, мощь, что ощущается в каждой вибрации широкой груди. Его голосу вторит сердце, что с силой лупит в мою грудную клетку, когда хлопаю его по спине. — Yo tambien te extrane, te extrane mucho, hermano (Я тоже скучал по тебе, очень сильно скучал по тебе, брат), — отстраняюсь, а он расплывается в широкой улыбке, содрав с себя солнечные очки. И глаза его черные — как само пекло — сверкают эмоциями пиздец ярко. — Necesito que me paguen, vale? (Я хочу напиться сегодня, понял?). — Не сомневался, — выдыхаю и закуриваю, переводя взгляд на Фила, что стоит в метре за моей спиной. Туда же теперь направлен и взгляд Диего, который не пытается креститься, словно перед ним нечисть, не кривит лицо в презрении, не выебывается, демонстративно не называет ни крысой, ни пидором, только облизывает свои зубы, натягивая изнутри губы, цокает, дернув головой в сторону, надевает очки и приглашает жестом садиться в машину. — Как Амелия с Себастьяном? — Учатся, — хмыкает, следя за дорогой, пристегнув ремень безопасности в обязательном порядке, выруливает со стоянки аэропорта, внимательно следя за дорогой. — Услышали, с кем конкретно ты прилетишь, готовят праздничную трапезу, Амелия даже сшила наряд для подросшего кота. Кот в ахуе, — делает вид, что его это забавляет, но я вижу его дерганность, как потирает щетинистый подбородок и игнорирует еще одного пассажира с нами. Фил же — в противовес тому насколько ему не рады — спокоен, словно познать дзен за время перелета успел. Смотрит в окно, поправляет очки с полупрозрачными стеклами, наикрасивейшим жестом, касается своей переносицы и мгновенно переводит на меня взгляд, когда переплетаю наши пальцы, потянувшись к его руке. Открытый, уверенный, явно не собирается прятаться по углам и стыдиться и себя и своего выбора. Восхитительный. Обожаю его гордый профиль, его дернувшийся уголок губ, словно он все прекрасно понимает и видит. Обожаю то, как искренне расплывается в улыбке, когда на крыльцо выскакивает подросшая Амелия и выглядящий слишком высоким, с огромными глазами и тотальным ахуем Себастьян. Обожаю, как держится, когда усаживаемся за стол, пробует все, что ему тащит племянница Диего, слушает ее рассказы, уделяет мелким внимание по максимуму, игнорируя взгляд Гарсия, что испепеляет его, не в силах глушить это на постоянной основе. Ужин настолько напряжен, что мне кажется по периметру пустили не двести двадцать пресловутых вольт, а все триста сорок. И к моменту, когда нас покидают несовершеннолетние, и мы остаемся сразу втроем, а после вероятно в качестве моральной поддержки к нам присоединяется Альварес, словно уравнивая положение Диего. На столе появляется пузатая бутылка «Messicano» самая распиаренная, самая дорогая и якобы каноничная текила во всем мире. А с учетом, что Мексика в целом считается родителем этого высокоградусного пойла, было бы странно, если бы страна не зарубала приличные бабки ушлыми ублюдками. Навариваясь и клепая текилу и мескаль, чтобы вводить в оборот, еще и обманывая дебилов, что текила из кактусов делается, а мескаль из гусениц, которые просто для антуража в бутылки добавляются. Фил смотрит на то как Херардо вскрывает бутылку, достает четыре стопки разливает до верхнего края. А я заинтересован пил ли он ее хотя бы раз в жизни так, как пьют коренные мексиканцы? Не с солью и лаймом, как заправляются в большинстве клубов мира и на вечеринках, в фильмах, клипах, да где угодно. Почти любого можно спросить и тот ответит, что первая же ассоциация с текилой — соль и лайм. Слизывать их со стакана, сисек или чужих губ уже не столь важно. Уравнение знакомо всем. Но лишь в стране родительнице ее пьют совершенно иначе и откровенно говоря, большинство жутко раздражается, когда просят известный всем вариант. В некоторых барах, что имеют корни еще со времен наших предков, те, кто чтят традиции и топят за историю страны, если услышат от тебя требование соли и лайма, выпрут к херам из заведения и никогда обратно не впустят. Потому что это автоматически будет для них проявлением неуважения. В Мексике, особенно на окраине и в старых городах текилу запивают исключительно «сангритой» — пять частей томатного сока, что дороже гранатового, хотя в первоначальном варианте был именно он, две части сока лайма, одна часть апельсинового сока, смесь острых соусов чили и естественно «табаско», плюс долька лайма. Кто-то добавляет сельдерей, кто-то огурцы, кто-то зеленый перец чили крошит. Вариантов уйма. Но все готовы признать, что кисло-острая сангрита отлично сочетается с крепостью текилы. А вкус напоминает мне подростковый возраст, когда мы с Диего пиздили бутылку в погребе его дома, сбегали на задний двор, прятались недалеко от конюшен, намешивали сами сангриту и пили рюмку за рюмкой, чередуя одно с другим, чтобы после вырубиться там же. И дай бог ничего не заблевать. Фил смотрит на порционно разлитую текилу, смотрит и на то, как Альварес приносит огромный кувшин, расставляет еще четыре дополнительные рюмки, наполняя их сангритой. — Сангрита, — с тенью ухмылки произносит мягко, тягуче, почти с кошачьим акцентом, что разумеется не нравится никому, кроме меня. Смотрит на Диего с вызовом, а в ярчайших синих глазах плещутся сучьи тени, он исподлобья ровно такой же убийственный, как и Гарсия с его привычкой морщить нос, словно тот нестерпимо чешется. Жест нервный. Выдает его раздраженность, даже злость. Но молчит, оскорблять не пытается, принимать, что очевидно, тоже. — Удивлены, что я знаю? — Филу смелости не занимать, стоит лишь вспомнить в каком возрасте он сумел вжиться в филиал картеля, выжить там, плевать каким из способов. Он умел быть адаптивным, умел подстраиваться под ситуацию, умел сливаться с окружающим пространством. Полезные навыки. Опасные. Таких как он никогда и никто не любит. Потому что подобные навыки преимущественно у потенциальных крыс. Человек не будет специально учиться чему-то подобному, без нужды внедряться к противнику, конкуренту или будущей жертве. Таких как он презирают. А еще боятся. Потому что понять где маска, что они примеряют, а где настоящая личность — порой попросту невозможно. — Почему же, ты явно хорошо изучал матчасть, — змеиное звучит от Диего. У него от раздражения даже акцент усиливается во много раз. Хотя с учетом, что он почти ни с кем из чужаков не общается, вероятно просто отвык говорить на другом языке, кроме испанского. — И как предпочитаете пить вы? — Спрашивает, повернув ко мне голову. — Чередуете рюмки? Или сразу отпиваете пару глотков сангриты, чтобы она мягко обволакивала рот, а после выпиваете текилу залпом, снова немного сангриты и тонкий кусочек лайма на язык? — Dios (Боже), он настолько сексуально звучит, рассказывая то, что знать блять просто не должен, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сжирать его слишком откровенно взглядом. — Por favor exhala Diego no te dare ningun problema, te lo prometo (Пожалуйста, выдохни, Диего, я не доставлю тебе никаких хлопот, обещаю). — Под настроение, mi amor (любовь моя), — и похуй, что слышен скрежет зубов напротив, как и меня обжигает черными — как сама тьма — глазами Альвареса, что демонстративно молчит все это время, кивнув мне, как только зашел в комнату и все. Общение взглядами с Диего. Хозяин и его самая верная, самая преданная и исполнительная псина. Нечета мне — пидорасу, себя скомпрометировавшему. Еще и с крысой приехал. Нагло. Ему ведь неизвестно, что Фил тупо отказался меня одного отпускать, наплевав на любые риски. Бросив свое: «Если мы и умрем, любимый, то вместе, ждать известий из страны, что в пятнадцати часах перелета, я как жена военного не буду. Или мы летим вместе — или ты не летишь туда вообще, выбирай». И я выбрал. Потому что Диего не видел слишком давно, потому что соскучился по ублюдку, что сейчас обжигает меня взглядом слишком красноречивым. Потому что ему тяжело, тут прессинг непрекращающийся, постоянный поток проблем, что требуют немедленного вмешательства. У него затяжная шахматная партия, что длится годами. Мечтающих убрать, повесив на лбу мишень, можно исчислять даже не десятками или сотнями — тысячами. Я нужен ему, хотя бы какое-то время поблизости. Показывающий, что он все еще в сильной позиции и рядом с ним верные ему люди. — Когда мы были еще совсем сопливыми дебилами, то чередовали рюмка за рюмкой. Но так было слишком легко обмануться, могло показаться, что ты пьешь в разы меньше текилы, когда на самом деле наоборот. Просто сангрита кисло-острым привкусом обманывает рецепторы. Дает ощущение легкой сытости и текила берет чуть медленнее. Что не мешает ей накрыть как медным тазом позже. — Сказал тот, кто стабильно блевал, что после первого, что после второго варианта, — фыркает Диего, закатывая глаза, делая мне поистине огромную уступку, а меня накрывает первой волной благодарности. Он мог бы продолжать молчать и множить недовольство, быть в протесте и выебываться. Только мы сидим на его личной вилле. Здесь же будем спать и он прекрасно понимает, что за почти месяц, что по плану проведем в Мексике, выдерживать целибат и мучиться воздержанием не станем. — За плодотворный отдых и крепкие связи, что с годами не выцветают, оставаясь такими же сильными, — поднимает свою стопку, опрокидывая сразу же, прорычав сквозь зубы, как всегда любит делать, звучно цыкает и запивает рюмкой сангриты, начав пережевывать тонкий ломтик лайма с мычанием. — В субботу поедем кататься на яхте, Альварес познакомит тебя со своей невестой, молоденькая chika, с вот такими сиськами, — громко ржет, а Херардо на него смотрит с прищуром. — Захватит себе подружек, у которых еще и вот такие задницы, — на себе же показывает, встав из-за стола и закуривая, распахивая шире окна, по привычке выглядывая и оценивая вид по сторонам. — Можно твоего дружка взять, — обращается теперь к Филу, — Стас должен из Лас Вегаса прилететь за товаром, если задержится, будет тебе веселее. Лицо-то знакомое, и не только оно, — многозначительно намекает и показывает Альваресу жестом, чтобы тот наполнил снова рюмки. — Знаешь, как еще называют сангриту? — Пододвинувшись ближе, спрашиваю тихо у Фила, видя как медленно ко мне поворачивается, сдерживает улыбку, но глаза с бесятами мерцают, хочет что-нибудь устроить и спровоцировать. Может себе позволить, через меня Диего не переступит, Альвареса я вообще сломаю нахуй пополам, пусть только посмеет в сторону Фила сделать лишнее движение. — Острая томатная страсть на закуску? — Были бы мы одни, он бы промурлыкал мне в губы, которые обласкивает взглядом. Но у нас тут два аллигатора в комнате, один из которых на цепи у другого. В пасть им совать головы — хуевая идея и очень сомнительное, безумно опасное и глупое развлечение. — Кровушка, — выдыхаю с улыбкой, — сангриту большинство зовут кровью. Более того многие считают, что знаменитая кровавая мери — частично спизженный рецепт из баров Мексики. А вообще довольно вкусно смешивать сангриту с текилой, в баре, где мы накачивались, когда стали постарше его звали «Комлито». Такой себе коктейль, местами ничего было, местами… — Помои. И ты его пил всего несколько раз, а заливаешь-то что пиздец, — фыркает Диего, выдыхая дым. Успев закинуть пару виноградин в рот. И блять спокойнее не становится, пусть обычно алкоголь ему и помогал. Становится лишь все более нервным, а я понимаю по жестам, улавливая детали скрытые от других, насколько он далек от стабильности. Диего может врать мне в глаза, пиздеть в лицо с умным видом, но я сразу же пойму в какой из моментов он не в порядке. Так было всегда. Равно как и он читает меня будто раскрытую книгу. Сколько бы не было попыток выдержать хотя бы минимальную, хотя бы прилюдно… субординацию, все летит к чертям, когда у него очередная проблема. Он показал давным давно тем, кому знать этого не следовало, мою ценность в его глазах. Тем самым оголив уязвимое место, а мне — приклеив на лоб как индийской девке — красную точку-мишень. Пить текилу практически в молчании — уникальная практика. Непривычная, оттого и кажется неправильной. Ведь обычно полностью расслабленный — с развязанным языком (без костей) и с вырубленными тормозами — Гарсия в подобном, сильно прогретом состоянии, начинает напевать своим грубым голосом какую-нибудь хуйню. Горланит песни и с себя же ржет, ну или привлекает внимание любой женской особи в радиусе десятка метров. Диего и текила — смертельная комбинация, убийственная блять. От него пьяного хочется малодушно съебаться, особенно если ты неудачно трезвый. С ним весело пить, соскучиться нереально, он зажжет в любом, даже самом тихом месте, ярчайшие костры и поднимет так много шума, что к концу ночи — как правило ранним утром — ахуеешь от жизни. Но сегодня… с ровно такой же разбавленной алкоголем кровью, он выглядит даже слишком грустным, потерянным и сильно задумчивым. Словно все, что беспокоило его до опьянения, лишь сильнее начало разъебывать после. И вместо того чтобы расслабиться и забыться, он загнался и утонул во внутренних противоречиях, переживаниях, страхах и одной лишь Деве известно чем еще. Влезать к нему в душу при Альваресе — как и в присутствии Фила — считаю неправильным. Будь мы одни, доебаться было бы легко. Выуживать у него что-либо у меня получалось всегда проще-простого, словно он ждал, что вот-вот я подсяду, руку на его мощную спину закину и мы начнет перетирать за жизнь. Чаще всего мы и бухали лишь по одной просто причине — нужно было голову разгрузить. Выпотрошить мысли. Выблевать из себя то, что не позволяет спокойно дальше жить. Наши пьянки своего рода перезагрузкой были. Перезагрузки у него не было слишком давно, если судить по глубокому темному взгляду, тому как держится весь вечер и насколько Херардо, даже опрокидывая в себя текилу, за ним следит. Диего явно не открывает Альваресу даже половины, вероятно жалкую треть, посвящая лишь в то, что считает нужным. Не приближая вопреки всему к уязвимому нутру, выдерживает дистанцию. Я думал, что за эти два года, за то время, что я проводил с Филом в Центре, не появляясь на родине, не участвуя в делах картеля, они сблизились намного больше, и Диего по праву своего помощника оценил. Ставя ему в плюс не только верность и беспрекословную преданность, а еще и личностные качества. Ценя не только исключительную исполнительность, но и упорство, терпение, умение все же быть гибким. Несмотря на его жестокость, агрессию и бескомпромиссность к другим. Альвареса боялись. Альвареса я бесил. Альварес всегда считал, да и считает меня прямым конкурентом, слабым местом, помехой. И если так вдруг случится, что Диего слетит с пьедестала по любой из причин, Альварес будет первым, кто вызовется прийти и вогнать мне между бровей пулю. И хорошо, если ее. А не будет с наслаждением резать голыми руками, как молочного поросенка для пафосного ужина. Альварес меня в жертву Белой леди отдаст с широкой улыбкой, кровью моей на лице обведет тату, поцелует испачканный алым крестик, что никогда с груди не снимает, посмотрит на небо, вознеся благодарность Деве и будет таков. Альварес своим черным взглядом Фила буквально испепеляет. В молчаливой неприязни, так и фонтанирует отторжением. И не смущает ублюдка то, что я в это время ровно также пристально гипнотизирую его. Его не смущает даже то, что Фил смотрит на него прямо, чуть насмешливо, но глаза первым не отводит, только чуть бровь приподнимает, когда видит, как Херардо цокает недовольно, словно ожидал другого исхода. Альварес уходит от нас первым, получив поручение едва ли не интимно — на ухо. Диего при всем его доверии мне, озвучивать что-либо вслух при Филе просто не станет. Пусть даже там будут мелочи. Диего в своей демонстративности всегда такой. Всегда на пределе, всегда перебарщивая. Иначе это просто был бы не он. Мы расходимся хорошо за полночь. В отведенной нам с Филом комнате огромная кровать царских размеров, открытые настежь окна, с предусмотрительно натянутыми москитными сетками, тонкими почти прозрачными шторами в пол и выебистой дорогой люстрой. Диего мог бы поселить нас в месте менее приятном, показать насколько не рад… компании, с которой я прилетел. С Диего сталось бы уколоть хотя бы в чем-то таком. Поступить как избалованный обиженный ребенок. Но он удивляет меня. То ли и вправду слишком сильно соскучился, а потому решил не создавать искусственные конфликты и заботиться в первую очередь обо мне. То ли что-то в нем за этот промежуток времени изменилось, а я пока причину уловить не могу, но в глазах его надрывно плещется что-то болезненное. И болезненное, в кои-то веки, связанное не со мной. *** На нас слишком дохрена ответственности, чтобы позволить себе приезд только лишь ради того, чтобы налакаться текилы и поплавать на яхте. Я родину может и люблю, но трястись в консервной банке с крыльями, тратя на дорогу туда и обратно, полтора суток — а с регистрацией и прочим, почти сука двое — так себе удовольствие. Я по Диего, разумеется, соскучился, каким бы он ни был ублюдком, навсегда остается близким и родным, семьей, которой по факту у меня, кроме Сони, и не было. Однако чтобы нажраться и попиздеть, я бы не стартовал, еще и на практически месяц. А вот помочь разгрести дерьмо, которого натекло из разных углов — запросто. — Кульякан был нашей базой с конца девяностых, — рычит, с прилипшей к губе сигаретой, смотрит на меня горящим взглядом, наплевав на то, что рядом Фил потягивает воду с лаймом из высокого стакана, прикладывая влажную от конденсата руку к шее. Жара не щадит, раннее утро, а уже ощущение, что мы оказались в пекле. — Culiacan es solo nuestro, siempre ha sido asi y toda la escoria del estado lo sabia (Кульякан только наш, так было всегда и каждая мразь в штате знала это)! — Срывается, перескакивая снова на родной язык. — Culiacan es mio (Кульякан мой)! — Он твоим и остается, — спокойно отвечаю, тянусь к его сигаретам, что сильно крепче моих Мальборо, прикуриваю и затянувшись чувствую легкое першение в глотке. Но это то, что мне сейчас нужно. — Смена власти и грызня в департаменте — нихуя тебе не сделают. Был договор, что в штате муниципалитет Кульякан всегда будет за Синалоа. Точка. Иначе мы начнем забирать вместо семидесяти процентов охвата страны, в разы больше. Они сами уступили нам территорию когда-то давно. — Семьдесят четыре, hermano (брат). Расширение до нескольких точек в Вегасе дало нам еще несколько процентов сверху и вероятно именно это их бесит сильнее всего. Новый мэр хочет выслужиться перед новым же президентом. Федералы ебанулись напрочь. Такого наводнения законников не было при Вискарра, сраный Хесус был чмом, что мочится себе под ноги, когда слышал о том, что к нему наведается с визитом Анхель. Он настолько боялся картеля, что готов был дать все что угодно. И много лет мы просто срали сверху, нагло и демонстративно на власть, потому что сами были властью. Мара Сальватруча поддерживали такую же политику. Лос-Сетос вмешиваться было ни к чему, мы обитаем в разных плоскостях и имеем разную же территорию. Они могут сколько угодно пытаться отжать себе оспариваемые куски, что годами кочуют по мелким картелям, которые ублюдки давят как сраных блох. Но к нам никогда никто напрямую не лез. Мара бы их уничтожили за это. Там главы всегда стояли крепко как каменный забор, принимались решения единогласно. Но у них сейчас там появилась puta (шлюха), которая навела пиздецов и устроила переворот власти. И что первое же произошло? Правильно — Лос-Сетос осмелели, начали прогибать мэра, подлезли к президенту, идут за руку с федералами. На нас. — Им не выгодна твоя смерть. — Зато выгодна твоя, — морщится. — Выгодно отжать нас к берегу. Выгодно обрубить поставки. Выгодно снизить охват. Выгодно уменьшить нашу прибыль, чтобы после — все это прибрать себе. Никто не будет убивать огромное, способное приносить миллиарды, животное. Каким бы опасным оно ни было. Картель никогда и никто не станет разрушать. Но они мечтают поставить во главе марионетку. Поэтому решили пойти по проторенному пути — заполнить Кульякан крысами, которые сливают шепотки по углам, прячутся в тени и гадят. Альвареса допрашивали дважды. И им было похуй, что оба раза подстрелил не он — его. — При словах о крысах смотрит на Фила — Фил смотрит в ответ твердо, прямо, в упор. Прошлое осталось в прошлом. Но прошлое. Такое прошлое… невозможно просто взять и отпустить. Диего и не отпустит, а у меня скулы сводит, во рту как от хурмы вяжет, крепость сигарет Гарсия изжогой отдается внутри. — Значит, нужно мелких ублюдков убрать, — логично заключаю, а он бровь вскидывает. — Блять, Диего! — Не выдерживаю его намеков на сидящего со мной рядом. — Отъебись от него. — Chika (девка), — ехидно кидает в сторону Фила. — Что? Ты за него как за бабу заступаешься. — А ты до него как до бабы, что сосать отказывается, доебываешься, — в противовес бросаю, закуривая снова из его пачки. Покрепче. Больше горечи. Отрезвляет и задает настроение нужное для дела. — Mi amo-o-or (любовь моя-я-я)… — противно тянет, вероятно с похмелья чувствуя себя еще дерьмовее, чем в процессе накачки текилой. Сколько мы вылакали? Бутылки четыре? С учетом, что Альварес пропускал через одну, а то и выпивал каждую третью, чтобы быть трезвым и в случае чего решать пиздецы. — Я скажу прямо — он меня бесит, — указывает пальцем в сидящего в кресле Фила. А он — мое бесконечное небо, ногу на ногу закинул, руки на груди сложил, и смотрит в ответ исподлобья с кривой ухмылкой. Сука вышла поговорить. Сука молчать может лишь со мной, сука не позволит ее цеплять и выводить кому-то другому. — Я от тебя тоже не бьюсь в восторге, Гарсия, — прохладно бросает. На улице пекло пиздец. У меня влага собирается вдоль позвонков, взмокнуть успел уже и лоб, и подмышки, и копчик. Но от его голоса бегут мурашки, словно кто-то морозильную камеру настежь открыл и потянуло оттуда ледяным промороженным воздухом. — И ты можешь звать меня шлюхой, девкой, крысой, мразью, кем угодно. Но знаешь, в чем заключается непреклонная, неизменная истина? — Спрашивает тихо и очень вкрадчиво. — Sorprendeme maricon (Удиви меня, пидор). — Твой пиздеж меня забавляет. Потому что я может и крыса по вашему кодексу всратых законов. Только вот я — та самая крыса, что спокойнейшим образом жила под вашим носом долгие месяцы и раскрыло меня сраное чудо. Чей-то долбанный слив, который вам помог. Но до чужой инициативы я без особых усилий внедрился, с легкостью прижился, нашел чертову формулу и даже — о, Дева! — выжил. И на протяжении практически десяти лет безнаказанно бродил по земле. И продолжил бы ровно также ее ногами месить, если бы снова не произошло что? Правильно, Гарсия, слив ебаной информации. — Фил… — Не стоит эту тему поднимать. Не стоит это тему обсуждать. Не стоит это напоминать Диего лишний раз. Просто. Блять. Не стоит. Dios (Боже)… Santa mierda (Святое дерьмо). У меня мурашки бегут по коже от ярости, что скапливается тьмой в глазах Диего. У меня от хуевого предчувствия замирают вдохи в груди, я напрягаюсь всем телом, чтобы успеть среагировать и не допустить чего бы там ни было. — Te matare cuando el muera. Te matare con mis propias manos (Я убью тебя, когда он умрет. Я убью тебя своими руками). — Рычит так тихо в лицо вставшего на ноги Фила, что я едва разбираю слова. — Perra vas a morir muy herida. Prometo (Сука, ты умрешь от сильной боли. Обещаю). — Когда он умрет — я сам не захочу жить. — Por favor (пожалуйста)… — Между ними сейчас не просочиться даже воздуху. Они как обжигающий, промораживающий лед, мерцающий своими острыми гранями и раскаленный уголь из самой преисподней. Настолько разные, настолько противоположные энергии. Но силой сшибает к чертям с ног. Dios (Боже)… А у меня такое чувство, что на вертел нанизаны внутренности, которые сейчас проворачивают. Внутренности что с одной стороны покрываются тонким слоем льда и изморосью, а с другой обгорают, обугливаясь. Между ними сейчас делать попытку встать и оттеснить друг от друга нет никакого смысла. Перемелют словно два жернова. И я действую на инстинктах, просто хочу отвлечь, собой… Надеясь, что его тело настолько приручено, что на меня среагирует и потянется. Он весь. Кончиками пальцев по идеальной линии челюсти, по горячей коже, к уху и в волосы ныряя рукой. Массируя чувствительное местечко. Легонько тяну к себе, получая его твердую ладонь, что упирается мне прямиком по центру груди — в сердце. Он глаз от Диего не отводит. А меня останавливает жестом. — Какой ты ему друг, как ты называть себя «семьей» имеешь право, если не способен уважать его выбор по жизни? Если на сердце его тебе наплевать, Гарсия? — Хрипло звучит, а вокруг словно все выстыло. — Я люблю его — он меня. И это то с чем тебе придется просто смириться. Принимать, понимать или радоваться за нас — я не прошу. Только тебя никаким ебаным образом не касается то, кто находится в его постели. Тебя никаким ебаным образом не касается насколько и с кем ему там хорошо. Только если ты не считаешь, что я занимаю твое сраное место и громко крича о том, как хуево трахать собственный пол, втайне мечтаешь как раз об этом, — выплевывает зло, а у Диего на лбу пульсирует вздувшаяся вена. Кому-то другому он бы уже въебал. А сейчас сдерживается. Кому-то другому он вырвал бы язык. Намотал жилы на свои кулаки, разодрал глотку изнутри и разорвал челюсть с громким боевым кличем. Просто за подозрение в том, что он может быть как-то связан с темой гомосексуализма. Недопустимо. Наказуемо. Страшно. Мне страшно, что сейчас что-то может произойти. Печальное. Я потерять Диего не хочу, не готов. Он нужен мне. Вот такой непримиримый, злой, жестокий зверь. Который большую часть осознанной жизни был рядом в любой из моментов. Он мне как брат, которого никогда у меня не было. Лишиться его, как лишиться части души и куска сердца. Не хочу. Но сейчас, если он поставит передо мной выбор, то будет тот не в его пользу. Не в его. Увы. Моя рука становится настырнее, я больше не пытаясь просто лаской отвлечь Фила, я за спиной его оказываюсь, одной перехватывая поперек груди, погладив по горлу, вторую вжимаю в низ живота с усилием. В себя впечатываю, к уху его прижимаясь губами. — Тише-тише, mi amor (любовь моя), — шепчу и мягко целую, понемногу оттаскивая его. Отвоевываю по миллиметру внимание застывшего в моих руках тела. — Тише, — целую вкусную шею, трусь об нее лицом, скольжу языком, чувствуя как по капле, но Фил становится более податливым. Диего же выглядит одновременно и злым и будто потерянным. Смотрит на нас, смотрит на то как Фил, словно лед, тает под моими руками, как переплетает наши пальцы на своем животе и откидывается на мою грудь спиной. Позволяет. Смотрит, как разъяренная фурия — что метала слова ледяными иглами — но меняется рядом со мной. Как от каждого поцелуя в шею, плечо или ухо, он прогибается, в итоге склонив набок голову, чтобы мне было легче его целовать. Не сопротивляется, когда поворачиваю к себе лицом. И в глазах его вижу то ли благодарность за то, что свернул ситуацию, не позволил усугубиться, прекратил, смял ее нахуй, выбрав его сторону. Нежностью пробуждаю его, выдергиваю из глыбы стылого льда, в который он как в защитный кокон завернулся. К себе его ближе. Еще ближе, чтобы встретить теплые розовые губы, чтобы поцеловать, наплевав на зрителя. Ощутить любимую мятную сладость. И обнимать его так чертовски правильно. Обнимать, прижимая за затылок к плечу своему, чтобы поднять наконец взгляд на Диего, что не сдвинулся ни на миллиметр. — Nada de putos ultimatums, Diego (Никаких ебаных ультиматумов, Диего), — выдыхаю, а в глотке клокочет от злости. Я знал, что будет непросто. Предполагал, что будут столкновения, будут скользкие ядовитые фразы, будут не менее острые шпильки в ответ. Я понимал, что стоит готовиться к чему-то подобному заранее, в тот самый момент, когда бронировал вместо одного билета на самолет — два. И вероятнее всего кто-то другой на моем месте просто не пошел бы на поводу у любимого человека. В подробностях расписав ему риски, конфликтные ситуации, смоделировав одну из них едва ли не дословно. Отговорил. Убедил. Сократил время своего пребывания в Мексике раз на то пошло. Несколько недель — капля в море, которые мы бы наверстали после. Фил упрямый, но его разум цепок. Фил умен, аргументы воспринимает без ненужной критики. В пустые споры вступать не спешит. Но я поддался. И теперь крепко прижимаю к себе, насыщая легкие его запахом, глядя в глаза близкого мне человека и с трудом понимая как сделать так, чтобы один из них однажды не убил другого. А вариант жизнеспособный. К сожалению. Собирать не распакованные толком вещи проще простого. Машину я не брал в прокат, о чем начинаю жалеть. Понадеявшись на Диего, думал, что возьму один из его внедорожников. Покупать себе очередную бэху, только чтобы с комфортом поездить пару недель — ненужные совершенно траты. С учетом насколько редко я оказываюсь на родине, машина простоит одинокой грудой металла в гараже. Собирать вещи, выкатывать чемодан на улицу, возвращаясь за небольшой спортивной сумкой и въебываясь в друга, что перекрывает мне молча дорогу — явно лишнее в данный конкретный момент. Мне сказать ему нечего. Срач разводить я не хочу. Проще уехать в отель, благо Кульякан ими наводнен, чем торчать у него на вилле, как в клетке со взбесившимся тигром, который в любой из моментов может разорвать тебя на куски. Он остынет, мы остынем, тогда и поговорим. Трагедии не случилось. Катастрофы тоже. Столкнулись? Замялось. Вспыхнет ли снова? Я готов поставить и голову, и почку на это. Но повторения я бы не хотел. — Куда ты поедешь? Лос-Сетос нарежут тебя на мелкие кусочки, прознав, что ты в Синалоа, но на незащищенной территории. Альвареса пытались достать не один раз, даже на меня лезли самонадеянные мрази. Зачем ты приехал, чтобы у меня перед носом подохнуть? И почему? Потому что поперся свою бабу ублажать и хранить ее шлюшье спокойствие! У тебя настолько опидорашены стали мозги, что перестал соображать? — Толкает меня в плечи, а я сумку из рук роняю на пол. Громко. Там мой личный набор ножей и при столкновении с деревянными половицами стоит неебический грохот. — Vete a la verga (Пошел нахуй), — что тут еще сказать? Хочет зацепить? Зацепил. Испортит ли это наши отношения? Вряд ли. Но бесит же падла, бесит. — Vuela a casa, pendejo (Лети домой, кретин), — с рычанием отвечает. — Vive con tu puta (Живи со своей шлюхой). — Чувствую как приподнимается губа, подергиваясь. Ему хочется въебать за каждое слово. Он видит это. Он знает, что я могу это сделать, если продолжит в том же духе. Трет переносицу, сжимает с силой, переступая с ноги на ногу. — Там ты хотя бы будешь целый, долбоеб блять. — Выдыхает зло. — Я закажу тебе билет на ближайший рейс и дам людей для сопровождения. Vuela a casa hermano. Y no vuelvas (Лети домой, брат. И не возвращайся). Злит. Тем, что уходит демонстративно, оставляя за собой последнее слово. Тем, что бросает в стену графин, а у меня от звука разбивающегося стекла, сводит к херам челюсть. Тем, что начинает разносить гостиную, пиная мебель с рычанием, разбрасывая, ломая с громким хрустом ножки дорого кофейного столика. Злит. Потому что иду следом. Потому что стою и смотрю на его агонию, улавливая в каждом движении боль, но не понимая причины. Объективной, по крайней мере. Потому что он может беситься. Может испытывать ярость или злость, но болеть ему не должно. А болит, как и меняется у истеричного припадка тональность. Он рычит, но все более загнанно. Рычит, но обнажаться не хочет, даже передо мной, а это о слишком многом говорит. Критически. Рычит и бросает на меня взгляд, как на цепи удерживает. Лицо красное, полыхающее, вены на шее, предплечьях и висках пульсирующие. Животное, которое загнали в угол. Животное, которое может в таком состоянии начать бросаться даже на своих. Злит. Но я отлично помню расположение комнат на этой вилле, пусть и не был здесь слишком давно, останавливаясь у него, ясен хуй, иначе Диего разорвал бы меня своими же ебаными зубами, если бы я заикнулся, что поеду в отель. Поэтому либо я уезжал в свою квартиру в Дуранго, либо был в Синалоа с ним. И нет никаких проблем сейчас затащить его в подвальное помещение, где несколько предусмотренных блоков. Один из которых отведен для того чтобы там устраивать мочилово на матах, пиздить грушу и таскать железо, когда холодно или светиться не хочется. Турники и прочее дерьмо у него есть еще и во дворе, вместе с бассейном. Злит. Но я маню его пальцем, игнорируя как шумно и поверхностно дышит. Игнорируя, что выглядит в шаге от сраного инфаркта, готовый взорваться от перенапряжения нервной системы. Сбоит у придурка психика. Сбоит блять, а я не хочу сделать хуже. И по-хорошему стоило бы свалить. Но уйти от него такого не могу, не получается. В который раз. Фил в коридоре, не вмешивается, ничего не спрашивает, глазами меня провожает с легким беспокойством и прищуром. В дверях импровизированного спортзала замирает, облокачиваясь на косяк плечом, руки на груди складывает, волосы перекинув за спину. И я ему пиздец благодарен за то, что не нагнетает, права не качает, капризы не начинает впереди себя нести как на гребаном подносе. Не вмешивается, но молчаливой поддержкой находится поблизости и это блядски ценно. Неебически сильно. Моя обувь улетает к стенке. Сняв с себя футболку, скомкав бросаю Филу, словно снарядом, а он ловит, расправляет, на плечо себе закидывает. Снимаю и часы, ему протягивая, получая короткую ласку по костяшкам, одаривая его слабой улыбкой, чтобы не провоцировать нашими нежностями сошедшего с ума зверя по непонятным мне причинам. И надо бы, наверное, отправить мою любовь бесконечную подальше отсюда. Потому что сам по себе провокация и сильнейший триггер. Но… Остаюсь в джинсах, не самая удобная вещь для спарринга, но тут уж как вышло. Особенно если учесть что я такой — неподготовленный — не один. Только вот Гарсия в белоснежных пафосных джоггерах с широкими карманами, а они полуспортивные и в разы более свободные, чем мои классические джинсы. Но для нюансов нет времени. Диего всегда был массивнее. Мышечная свинья блять. Разлет его плеч невменяемый. Проработанные лопатки, увитые венами предплечья, красивый рельеф сильного тела. Он не слишком любит просушиваться. Быть на массе ему куда больше нравится, хоть и похвастаться ебаными кубиками может с легкостью. Смотрит на меня, хрустит суставами, прыгает на месте, маты соприкасаясь с голыми ступнями звучат скрипуче. Крутит шеей, двигает челюстью, не спешит. Спешить тут и не нужно, у нас из года в год была одна и та же тактика. Сразу разогрев с грушей, чтобы мышцы начали гореть. А уже после попытка друг друга отпиздить. Не в шутку. Всерьез. Всегда. Словно не названные братья, а враги каких еще стоит поискать. Самые злые. Самые непримиримые. Об грушу костяшки стесываем. Оба. Взаимное саморазрушение и отсутствие осторожности. Он лупит — я держу. Я луплю — он держит. Не тренировка — ритуальное действо, которое из его глаз безумие выкачивает привычной поочередностью. Все еще шумно дышит, все еще трепещут ноздри как у дикого зверя, все еще вены в максимальном напряжении, а сам он то и дело делает дополнительный удар или круг, чтобы продышаться. До нормы так далеко, что кажется с каждым мгновением, она все дальше становится, а должна бы приблизиться. Хотя бы немного. Но нет. Santa mierda (Святое дерьмо). До нормы нам бы вообще хотя бы спустя несколько часов сука дойти. Дойти до нее хотелось бы. На груше наша кровь смешивается. У меня ломят от ударов руки. Пощипывают места, где оказалась содрана кожа. От соприкосновения с грушей, что напитана ебаным потом, от оседающей на ней соли, жжение лишь усиливается. Но перехватить их и защитить от травм было нечем. Бинтов здесь нет, нет даже сраных тряпок. Пустое, почти стерильное, почти спартанское помещение. Вопреки любви Диего к сумасшедшей роскоши и порой неуместным выебонам, тренироваться он предпочитает в условиях приближенных к тем, что были, когда мы еще совсем сопливые познавали азы. Делая непростительные ошибки и выбивая себе кости. Однажды я выбил ему зуб. Анхель тогда затащил Диего за ухо к дантисту, приказал исправить, а нас — juveniles pendejos (малолетних придурков) — обучить правильной технике. Обучили. Только знания не спасают от намеренных или случайных ошибок после. К сожалению. После груши, став потными уставшими свиньями, порядком вымотавшимися и всплеском эмоций, и похмельем после вчерашнего. Уработавшись за не менее часа, а то и двух… интенсивного насилия над кожаным мешком, подвешенным под потолок, наполненным песком, мы наконец переходим к основному. Ради чего я его сюда и привел. — Vamos hermano, pegame (Давай, брат, ударь меня), — разминаю плечи, вижу, что его белые штаны теперь неприлично измазаны пылью и кровью. Вряд ли восстановлению подлежат. Он атакует без изысков. Мощно. Тараня. С силой замахиваясь, с силой же в мой блок попадая. Больно. Но никого это не останавливает. Я пытаюсь уходить от атаки, он выматывает себя, но не сбавляет темпа, окропляя мою кожу кровью из разодранных костяшек. Окропляя солоноватым мускусным потом. Удушая своим терпким тяжелым запахом, от которого голова становится одурманенной, а мысли вязкими. Он как чертова воронка, как сраный энергетический вампир втягивает в себя чужую энергию и разгоняется, в то время как тот, кем он питается, начинает стремительно чувствовать омерзительную слабость вместе с усталостью. Я пропускаю удар. Намеренно. Кулак соприкасается с моим боком, мазком по ребрам — словно огнем лизнуло — оставляет ссадину и кровавый след от его ладони. Больно ли? Ахуеть насколько, но меня никогда это не пугало. Лишь распаляло, а его подстегивало достать еще раз. Пропускаю снова. Выносливость хуевая, несколько бутылок текилы вчера, акклиматизация, невыносимая жара, хреновый сон, конфликт буквально недавно, отрицательно сказываются. И вроде привыкший же. Но вероятно в разы более стабильная жизнь, в разы более размеренная, успела сделать меня куда более нежным, чем я бы хотел. Острые углы… сгладились. Фил обволакивая меня, их — как вода камни — отшлифовал. Я не должен был колоть и ранить лишь его зазубринами своей меняющейся личности. Лишь с ним планировал становиться мягче, заботливее, более открытым и искренним, оголенным. А в итоге я стал таким не только с ним — изменился и с другими. Критически ли? Время покажет. А пока я пропускаю еще раз. Еще и еще. Запрокидываю голову, втягивая кровавые сопли. Ублюдок попал мне в нос. Нос, что был неоднократно сломан, а сейчас наливается онемением. Нос, который ощупывает подошедший, не вмешивающийся все это время Фил. Аккуратно трогает переносицу, внимательно, цепко осматривает, не пытается добавить болевых ощущений, понимая что и без того до грани считанные сантиметры остались. — Целый, — чуть морщится, вынося вердикт. Футболку мне к носу прижимает, чтобы кровь на пол не капала. Достает из кармана моих джинсов сигареты, прикуривает одну, следом вставляя мне между губ. Вспотевшие волосы, что липнут к щекам и шее пальцами зачесывает к затылку. — Может, стоит остановиться? — Спрашивает без давления, а я взгляд на Диего перевожу, который сидит на полу у стенки и на нас смотрит. Руки в крови, торс со следами от ударов, взмыленная потная кожа поблескивает. Как и глаза, что чернее, чем два обсидиана. — Я никогда его не приму, — голос звучит тихо, хрипло, уставшим. — Я и не просил, — в тон ему отвечаю. — И от тебя не откажусь, — добавляет. — И этого я не просил тоже. — Приготовь нам чили, — встает — не сдержавшись и поморщившись — с пола, подхватывает свои мокасины и майку. — С сыром, сметаной, зеленью и рисом. Но сразу нам нужно хорошенько вымыться, а за жрачкой как следует обсудить, что делать дальше с ебаными крысами, что наводнили мой город. Потому что за сотнями разбросанных как хлебные крошки улик, ничего стоящего мы не нашли за последние месяцы. Альварес заебался. Я тоже. — Иди в душ, — забираю свою обувь, сгибаясь и чувствуя как противно тянет вся правая сторона тела. — Ребра, мать их. Ребра… Я от травм блять отвык, — причитаю под нос, обхватывая себя поперек торса и начиная растирать болящее место. — Что, неженкой стал? — Скалится, а зубы на его загорелом лице выглядят как дорогой нахуй унитаз, слепят белоснежностью и следами крови на них, что размазана словно алая краска. — Конечно, член в заднице мгновенно размягчает все до единой мышцы. Отъебись от меня, — выдыхаю, затушив предусмотрительно сигарету в пепельницу в углу. Чтобы последовать наверх, позволив Филу обо мне позаботиться. Приняв совместно душ, где он целует мой отекший после удара нос. Целует губы, так ласково, что у меня вперемешку с болью эйфория в теле расползается словно марево. Целует мои разбитые руки. Каждую костяшку, пачкая свои розовые губы кровью, что тонет в куда более животном поцелуе. — Я буду очень громко стонать, — шепчет, притираясь, — очень громко и очень по-шлюшьи. Поэтому закрывай мой рот рукой, поцелуем, проталкивая свой горячий язык так глубоко, словно внутрь весь хочешь проникнуть. — Завелся? — Спрашиваю с кривой ухмылкой, слизывая с губ привкус крови. — Видеть тебя ахуительным животным, резким, сильным, кружащим на чистых инстинктах… Возбуждает до ахуя. Я теку как сука когда ты такой. И до безумия сильно хочу встать и слизать с твоей кожи каждую ссадину, следы крови и пота, а после вытрахать свою глотку твоим членом. Если ты мне позволишь, — шепчет и облизывается, смотрит на меня мерцающим ярким взглядом. — Прости, я спровоцировал. И это имело последствия. Я буду сдержаннее и аккуратнее ради тебя. Обещаю. — Твоя сука, что сидит на привязи внутри в моем присутствии, просто вышла прогуляться, — отвечаю на очередной мокрый поцелуй. — Я суку твою обожаю. — Но если бы не мои слова, такого пиздеца не последовало бы. — Mi amor (Любовь моя)… Ты можешь говорить все, что посчитаешь нужным. И не смей давить что-либо, замалчивать, заталкивать в темные углы внутри, за закрытые двери. Я люблю тебя, безумно сильно люблю и буду любить тебя и послушным, покорным, податливым и откровенной сукой, интонации которой промораживают до самого нутра, заставляя кровь выстывать в венах. Я люблю тебя. Я буду тебя всегда, любым любить. Слышишь? Любым, Фил. Всегда. Чтобы кто ни говорил. — Потрясающий, — бормочет в мои губы, гладит кончиками пальцев. — Абсолютно невозможно потрясающий. — Целует вдоль челюсти, целует ключицы, целует каждую розу, что растянута по шее, плечам, груди и рукам. Каждую зеленую веточку лозы. Спускается ниже и ниже, спускается выцеловывая одному лишь ему известные фигуры, гладит. Нежный. Такой нежный, страстный и ласковый, что меня размазывает контрастами, после насилия, что получило тело. Мышцы ноют. Голова тоже. Ребра болят, неприятно тянут и причиняют дискомфорт. Нос ноет тоже, чуть онемевший, частично заложенный. Во рту привкус крови стоит слишком явственно. Но губы Фила… Его божественные губы творят магию, когда скользит ими вдоль ствола. Вылизывает каждую венку, смотрит мне в глаза возбужденный, сексуальный, с липнущими к коже волосами под упругими струями душа. Смотрит-смотрит-смотрит. Вбирает член в рот, вбирает медленно, давая ощутить этот влажный невероятный жар, легкую шершавость языка и ребристость горла, в которое проникаю с тихим стоном, чувствуя во всем теле дрожь. Мурашки обильно меня окутывают. Мурашки обнимают и нежат покалыванием. Боль смешивается с удовольствием. Он сосет вкусно, неспешно, растягивая мой кайф как длинную терпко-сладкую мятную жвачку. Он сосет остервенело, сосет тихо постанывая, сосет лаская себя, пока не тяну выше, соскучившись по вкусу его розовых губ и умелого языка. И на поцелуй он отвечает так жадно, словно мы не виделись неделями. Сам разворачивается, сам в задницу себе направляет мой член, сам же гелем для душа его перед этим смазывает. А у нас секса не было несколько дней, сразу после перелета уставшие были, после текилой надрались почти до невменяемости. Его бы хорошенько растянуть, взять смазку силиконовую, чтобы с идеальным скольжением и долго, с чувством вытрахать каждый стон с зацелованных ахуительных губ. А он подается мне навстречу. Сам задницу свою надевает на член. Натягивает медленно, но верно, без долбанных передышек, до упора. А у меня из глаз сыплются искры. В нем горячо, туго, почти больно. Но Филу мало. Филу хочется доскакать до чертова рая немедленно. Он прикусывая себе ребро ладони насаживается-насаживается-насаживается, пока скольжение не становится более легким, а в себя не пропускают свободнее мышцы. Он пульсирует вокруг меня, пульсирует, а я хрипло дышу, впиваясь пальцами в его рельефную, лучшую сука в мире задницу. Он врезается в мои бедра сам, сам себя об меня трахает. Жадно, быстро, со шлепками. Влажными из-за льющейся сверху воды. Звонкими. Врезается, а я подаюсь навстречу, поглаживаю его вдоль позвонков, по лопаткам цветами разукрашенными. В волосы вплетая пальцы, на себя тяну, чтобы ближе, чтобы зафиксировать, чтобы горло его с силой обхватить и с минимальной амплитудой, но идеально глубоко и быстро двигаться, дотрахивая его до оргазма. И мне глубоко похуй услышит ли кто-либо его сладкие стоны. Мне поебать. Я трахаю его как заведенный, мышцы протестуют, все тело болит и ноет. Похуй. На все похуй, пока я чувствую Фила всем телом, пока он шепчет сорвано и хрипло, как сильно любит мой член у себя внутри. Пока он просит ебать его, ебать еще сильнее, ебать еще жестче, чтобы его задница была растрахана в мясо. Просит меня зажать его в любое время в течение дня и выебать пальцами. Припухшую покрасневшую натруженную дырку. Выебать пальцами по слюне. Его слюне. Он обещает их вылизать, вытрахать ими свой рот, а после кончить, не притронувшись к себе и не издав ни единого звука. Хрипит, широко распахивая рот, хрипит, пока насаживаю, пока короткими толчками довожу до грани. Хрипит, сжимая мою руку дрожащими, но сильными пальцами. Чтобы обхватывал его горло еще сильнее. Хрипит и сипло вскрикивает, когда начинает вязкими каплями выплескиваться сперма, а он додрачивает, выцеживая остатки, додрачивает рукой по идеальному красивому члену, пока я внутри него заведенным, обезумевшим поршнем в сумасшедшем ритме не догоняю, вгоняя до самых яиц и пульсируя — кончаю. Ведя бедрами, словно хочу войти еще глубже. Намного глубже. Целиком. А после мы облачаемся в чистые вещи. Фил обрабатывает мои травмы. Переплетает наши пальцы, пока идем к кухне, смотрит мягко, целует в открытое плечо и отпускает на кухню, смотреть необходимые продукты. Садится за стойку рядом на высокий барный стул и наблюдает за моими действиями. А время проносится мимо. Время всегда так делает рядом с ним. А я готовлю нам из говядины «чили кон карне», национальный рецепт с маленькими почти незначительными дополнениями по просьбе Диего. Готовлю, а внутри все под взглядом любимых глаз горит. *** Чили и несколько тако примирить Диего и Фила не способны, что очевидно. Не сдружат и стабильно выпитые вместе бутылки текилы, которые периодически сменяются крепким, неразбавленным виски. Жара убивает. Отвыкший от климата Мексики, чувствую себя на сковородке над выкрученным на максимум огнем. Прожаривает качественно и сразу же до хрустящей корки. Кожа, с рождения адаптировавшаяся к подобному пиздецу, активно покрывается все более темным загаром, делая меня такого же черта с белоснежными белками глаз, как и всех вокруг, выделяя Фила еще более сильно с его аристократичной бледностью. Ибо загар на него ложится словно нехотя, самую малость оттеняя, убирая почти меловые оттенки, заменяя чем-то более золотистым и теплым. Жара — дерьмище редкостное. На вилле спасают кондиционеры, ночью спать более-менее комфортно, простыни не липнут к спине от пота, волосы не змеятся по влажной шее. По ней скользят мягкие, жадные розовые губы. Жара — катализатор для сраного либидо. Не то чтобы в Центре у меня были проблемы с этим, но я чувствовал себя сильно стабильнее и хотя бы немного способным думать рядом с Филом. Теперь же я аномально сильно хочу его просто всегда. Просыпаясь со стояком, которым трусь об его задницу или сразу же язык и губы. В течение дня заталкиваю в душ, где вжимая в стену, трахаю быстро, резко, до излома его поясницы прогибаю и имею как суку под приподнятый хвост. Слушая, как захлебывается во вспотевшую стеклянную створку восторгом, кончая со мной внутри всегда восхитительно ярко. Я ночью без оргазма спать ему просто не позволяю. Накрывая собой, вжимая в постель, чувствуя, как оплетает ногами, как раскрывается принимая. Оставляю на его коже ярчайшие следы, пульсирующими кровью метками вся шея, ключицы и плечи усыпаны. А я не в силах остановиться. Мне хочется его проглотить со слюной, хочется трижды на дню сожрать, хочется-хочется сука. Хочется! Нам бы крыс искать. Мы и ищем, перебирая зацепки, выслеживая одного за другим, цепляясь к мелочам и за неделю вылавливая потенциально троих. Вероятно перестраховываясь, вероятно ошибаясь, но в этом деле лучше пере, чем недо. Из-за недо Диего страдает, страдает и Альварес, на которого мне в целом поебать, но он важен и полезен. Альварес, который к нам на хвост присаживается через день, по пятам следуя. Разок-другой порываясь в залупу залезть и начать мне диктовать как действовать. Пока Фил не замечает хрипло и без тени эмоций: «С каких пор левая рука указывает правой, что делать? Этим занимается мозг. А вы оба в равных условиях». После брошенного в темноте Кульякана, в подворотне, где помимо крыс в человеческом обличье, ходят самые обычные с лысыми хвостами и мелкими противными лапками, поведение Херардо меняется. И в какую из сторон сказать сложно. После несвятой троицы информаторов чертовых федералов, мы нарываемся еще на двоих. Прослышав о том, что Синалоа начали зачистку внутри своих, замешанные в творящемся дерьме, начали шевелиться и шевелением этим нас и привлекли. Внутри картеля поднимается волна бунта, семьи погибших, братья и сестры, отцы, а местами и деды — не в силах смириться с участью своих родных — нарываются на худшее. Диего не хотел вырезать, словно опухоль, из-за вины одного целую ветвь генеалогического дерева. В предательстве сына не виноват отец, хотя тут как раз-таки спорно, ибо опыт и воспитание могли повлиять, как и поданный пример и вложенные в голову с детства ценности. В проебах отцов не виноваты сыновья и дочери, не виноваты жены. Диего не хотел, пусть это и было бы правильно, чтобы вот так жестоко и в назидание другим, дабы в будущем подобного не повторилось, ведь это стандартно происходило при Анхеле, а он не хотел быть на старшего брата похожим. Он потому семьи и убедил, что при его главенстве в картеле станет лучше, стабильнее, комфортнее всем сторонам вопроса. Он едва ли не как губернатор штата, обещал, что улучшит условия жизни, перераспределит власть, принесет больше прибыли и пользы соответственно. Диего не хотел. Но выхода попросту нет. Протестующих приходится отправлять вслед за почившими. А я отвыкший от ликвидаторской деятельности, удовольствие от происходящего не получаю — мягко говоря — вообще. Мне омерзительно умывать руки людской кровью, мне омерзительно и то, как легко стало своих же продать, как легко стало предавать некоторым, сколько вызова и наглости в глазах ебаных крыс, как те с ухмылкой обещают, что картелю придет пиздец. Словно не осознают, что никто и никогда разрушать целую систему не станет. Уебки готовы в руки долбанных федералов, в руки их пешкам все вручить, поведясь на новенькие только напечатанные купюры. Диего зол, раздражен и заведен перманентно. И если мы с Филом купаем в страсти друг друга, то он бесконечно трахает шлюх. Бешеным зверем он кошмарит их стоит лишь вернуться на виллу, порнушные бабские стоны резонируют от стен, потому что в его комнате всегда распахнуты двери и окна. Он ебет их в гостиной, он ебет их на кухне, он ебет их во дворе, не стесняясь свидетелей. Он слетает с катушек особенно сильно, когда поблизости оказывается кто-то из нас, будто наблюдающие — извращенное удовольствие лишь усиливают. Диего сам не свой. От происходящего вокруг, от проблем, что снежным комом — и плевать, что в июне — падают на голову. Не помогают даже прекрасные новости по части развития бизнеса в Вегасе от прилетевшего Мельникова. Который привычно белозубо сверкает улыбкой, безумно дружелюбен, особенно приветлив, и находит с легкостью общий язык с любым. К нему клеятся шлюхи, что оплачены Гарсия. С ним вполне сдержано, нейтрально и даже я бы сказал полюбовно общается Альварес. С ним контактируют появляющиеся сикарио, с которыми он очевидно уже знаком и дает мне понимание, что Стас наведывается решать дела довольно часто, как минимум раз в пару месяцев. Да и Диего бросает ему колкие фразы, намекая, что общение у них успело устояться в их особом стиле, но в целом напряжения пиздец сильного там не чувствуется. А Гарсия придурок, который раньше кривился и говорил, что вести бизнес со сраными gringo не будет, теперь довольно улыбается, услышав про суммы прибыли. Как будто бы он имел какие-либо сложности с бабками в целом. Клоун. Диего активен. Почти лихорадочно и не знай я, что он не станет употреблять свой же товар, то решил бы, что друг под пылью, точно не травкой. Но нет, опрокидывает в себя текилу, подъебывает всех до кого дотягивается и ебет, ебет бесконечно гребанных шлюх, от которых по истечению двух недель становится даже мне — привыкшему к этому в его исполнении — тошно. А потом появляется фигура ожидаемая, но неожиданная. Джейме. Сучий выродок, которому многие вещи я никогда не забуду. Сучий выродок с существованием которого мне смириться пришлось, как и с его вниманием, которого было мало в последние два года, но оно было. В мелочах, типа развития моего — не моего завода-фабрики со сладостями в Берлине. Который я трогать не хотел, участвовать в его жизни тоже, мечтая, что заглохнет, свернется, кто-нибудь ушлый спиздит. Но нет. Там стоит управляющий, выплачиваются зарплаты и мое имя все еще числится в графе владельца. Абсурд нахуй ебаный. Братец ирландца, сраный господин Мур, смотрит на Фила очень оценивающе. Самодовольно представляясь, и вместо того чтобы пожать руку, как делал со всеми нами, пусть и не каждый был в ахуенном восторге от его появления — ладонь Фила он целует. Выразительно ухмыльнувшись и пройдясь по выступающей косточке запястья большим пальцем. А я от его жеста готов взмыть от бешенства в небо. Santa mierda (Святое дерьмо)… И все бы ничего, если бы он не начал пороть хуйню при честном народе. Ибо одно дело в лицо мне что-то говорить, зачем-то выделяя из массы. Зачем-то сука пытаясь сблизиться. Зачем-то все еще лелея надежду переманить. Он порет хуйню при Диего, при Альваресе, Стасе и Филе. При нахуй всех, а мне хочется сгореть аки фениксу, превратиться в пепел и его с собой в сраный ад утянуть. Понимая, что я-то воскресну — восстав из пепла, но в аду оставлю навсегда — как в клетке — его. — Не зря я спас твою куклу, Эрик, он изумительно красив. Неповторимые черты, было бы жаль исчезни нечто настолько привлекательное навсегда в стенах Шаритэ, — его голос не просто наждачная бумага, что сдирает верхние слои кожи, оголяя кровоточащее мясо. Его голос не терка, которая продраться способна глубже. Его голос острые лезвия. Сотни их. И он вспарывает сразу же глубоко, с наслаждением глядя как сочится боль и ненависть в его сторону. Он к подобным чувствам к себе слишком привык, он с ними породнился, он ими паскуда напитывается, вбирая как губка. — Только перед этим ты же его и травил, — не выдержав, с шипением отвечаю, сигарета зажатая между пальцев переламывается надвое. Тишина вокруг нас образовывается словно вакуум, слышен лишь шум крови в ушах. — Пиздец ты конечно герой, ублюдок, — выплевываю зло, желваки на лице ходят так сильно, что кажется я раскачаю в минуты челюсть до невменяемой квадратуры. Бесит. Бесит невыносимо. Бесит! Блять. Урод нахуй. Ебучий. — Ничего личного, Эрик, просто бизнес, — пожимает плечами и расплывается в акульей, абсолютно социопатичной улыбке. А Диего вместо того чтобы выбирать сторону, вдруг впивается глазами в Фила, что молча, с прищуром слушает не самый приятный разговор, пусть и никак не комментирует. — Ты на моей территории, блядина, какого хуя вообще сверкаешь своими ледяными глазами? — Грубо, хрипло, словно бросая не слова, а камни. Втягивая в противостояние взглядов. Диего снова горит. Фил не прогибается, отвечая взаимностью. И эта борьба с ума к херам сводит, меня в любом случае. То как любимый мне человек вызов бросает бесконечно пугающей своей глубиной синевой. А я с легкостью читаю в его глазах превосходство. Ему не нужно говорить вслух, там каждая буква транслируется: «Выкуси, нахуй, Гарсия». Он победитель в данном случае. Он это знает. А мне бы сдержать и углы, вмиг ставшие смертельно острыми сгладить, но я молчу, закуривая очередную сигарету, игнорируя ту, что дотлевает под ногами, а дым из нее тонко струится. Не игнорирует Стас, наступая гладкой подошвой дорогих туфель, вставая со мной рядом, по сути между моим креслом и Фила. И выглядит все картинной, демонстративной стычкой. На одной стороне: Я, Морозов и Мельников. На другой: Альварес, Диего и ебаный Джейме. Хоть бери да — после звучного крика — вскакивай и начинай меситься не на жизнь, уж точно не на нее, а на сраную смерть. Mierda (Дерьмо)… Морщусь, покусывая кончик языка, смотрю на Диего, что сверлит меня в упор. Смотрю ровно также пристально и долго под молчание остальных. Смотрю, понимая, что ему сложно, прекрасно осознавая, что без причины он бы ублюдка сюда не позвал, понимая, что я ему дороже каждого здесь находящегося и мне прощается в миллион раз больше чем другим. Понимаю, я все, Madre de Dios (Матерь Божья), понимаю. Но не реагировать не могу. Сердце тянется защищать свою бесконечность в глубине небесного взгляда, я за него готов грудью броситься на любую опасность и собой же закрыть. И это именно то, что пытаюсь транслировать другу. Тому, кто знает меня вдоль и поперек, что изучил насквозь. Однако тишину нарушаем не мы. Не Стас, молча выбравший сторону в неозвученном споре. Тишину нарушает Херардо, которому мать подобрала имя пиздец идеально, потому что он — злоебучий хер — начинает разговаривать не с Диего, под дудку которого прирученной коброй пляшет. А с Джейме и при этом настолько активно, дружелюбно и искренне сыплет шутками, по ощущениям знакомыми, едва ли не общими, задает довольно личные вопросы, сам же отвечает на встречные, что у меня создается впечатление, что я наблюдаю за встречей двух лучших блять подружек. Тупых как сраные пробки, но не отлипающих друг от друга, хоть ты их цунами попытайся разлить. Чего?.. Альварес и Мур? Альварес и Мур?.. Серьезно? Кто бы блять сомневался, что сраный Хер сойдется с не менее остопиздевшим мне ирландским Хуем. То ли найдя в нем родственную душу, то ли специально показывая мне, что в данном случае преуспел и в отличие от моей непримиримой задницы, способен заводить полезные знакомства, для поддержания имиджа и бизнеса своего хозяина. «Видишь, Гонсалес, я полезный. А ты — проблемное дерьмо. Возвращайся к своим ебаным gringo и там же сдохни, позволь забыть о том, что ты существуешь до поры до времени. А когда появится возможность — я сам тебя найду. Чтобы убить». Ему даже не нужно это озвучивать, оно и без того внутри моей головы прекрасно звучит. Отшлифованное остротой темного взгляда. Глубоко похуй, что он выглядит не волком, а блядским подобием хаски, надевая темные линзы, пряча под ними голубые глаза своей матери, стыдясь разбавленной крови. Похуй, что одевается под стать Диего ебучим позером, стоя сейчас в кораллового цвета рубашке, расстегнутой до середины груди, белоснежных узких брюках и мягких мокасинах с огромными брошами. Чертова псина, что во всем соответствует своему хозяину, подражает во многом, а быть может и правда имеет схожие до мелочей вкусы. Я не знаю, блять. Не знаю. Но Альварес стоящий рядом с Джейме вымораживает сильнее обычного. И ебало его улыбающееся хочется отполировать своим кулаком, чтобы после втоптать в раскаленный зноем пыльный асфальт, стирая высокомерное выражение с лица. Словно тот факт, что у него появился дружок в лице имбецила Мура, становится неебической поддержкой в чем бы там ни было. Только долбоеб забывает, что стоит лишь мне мяукнуть, как Джейме по непонятным мне по сей день причинам, скорее пойдет ко мне. Чем к остальным. И связывается с Диего по той же причине, о чем глазами чересчур откровенно говорит. И раздражает. Dios (Боже)… Как же раздражает до дрожи. Оба раздражают, уебки. Спелись сука. Фу. Но полярность разношерстной встречи сменяется привычным накачиванием текилой. Нашу мужскую компанию разбавляют оплаченные шлюхи, одну из которых довольно грубо отпихиваю, когда на колени грозится приземлиться. Убитые коксом, с пьяными невменяемыми глазами и широкими улыбками они даже не смотрят на лица тех, с кем будут всю ночь ебаться, не прерываясь на отдых. Облепливают жадными голодными мухами и Альвареса, у которого типа невеста, что мы не видели нихуя, ибо покатушки на яхте отложили на неопределенный срок. И Джейме, что охотно, но с лицом исследователя, а не мужчины, оглаживает доступные тела, скользя пальцами по открытой лоснящейся от масла — и хуй его знает чего еще — коже. И Диего, сразу трое, одна на коленях, другая сбоку, третья за спиной мелькает угашенной тенью. Один лишь Стас приземляется рядом с нами с Филом, раскуривает сигару, расслабленно запрокидывая голову на спинку кресла и выдыхает дым под потолок. Мы как шестерка сраных мафиози, которые не способны прийти к консенсусу. Есть условные две стороны. Есть пара, что остальных раздражает и бесит. Есть непримиримые враги. Есть типа союзники. Все должно быть вроде бы просто, но на деле каменные глыбы недвижимы, сколько бы о них не бились зло и настырно волны. И напряжение зашкаливающее, выматывающее, звенящее раскалывает мою бедную голову, к вискам которой прижимаются мягкой лаской тонкие умелые пальцы. Фил… Тот, кому поебать, что о нем подумают или скажут другие. Тот, кто терпит отношение к себе далекое от нормального. Огрызаясь, разумеется, глядя твердо и с вызовом. Суку выпуская, не удерживая ее на привязи. Он способен ответить за себя сам, ему не нужны защитники, и это Диего взъебывает сильнее всего. Ведь как бы не звал его крысой и бабой, пидором и вообще пустым местом, не признать правды — что звучит в словах ненавистной ему фигуры — не может. Фил прав. Абсолютно. Как бы перед картелем не проебался, сам картель проебался еще сильнее. Они его не могли найти, вероятно и не нашли бы, если бы информацию не слили. Фил настолько идеально вжился, идеально же играл свою роль, что ни у кого не возникало подозрений. А после долгие годы преспокойно жил, исчезнув, словно призрак, из поля зрения. И там бы и продолжил находиться, если бы не снующее по углам ебало Джейме, которому раскрыть его личность стало выгодно. Зачем-то. И в одну лишь войну с королевским уебком тире братом я не поверю. Фил, что сейчас часть боли касаниями прогоняет, придвинув свое кресло к моему впритык, поменявшись со Стасом, который спокойно пересел на его прежнее место. — Может, пойдем отдыхать? Ты вымотан, — тихо, почти у самого уха. Его глаза в полумраке комнаты, где отказываются зажигать яркое освещение, выглядят темнее обычного, но даже так я вижу его беспокойство и любовь. Его глаза ею заполнены до отвала и это так блядски приятно и важно. — Осталось всего ничего и мы вернемся домой, любимый. А там наши лисы, наша тихая гавань, привычные, но смирившиеся дебилы. Там близкие нам люди, которым — видя нашу любовь — хорошо. — Диего — мой брат, — обреченно выдыхаю. Едва слышно почти нос к носу. — Даже после таких выебонов, я от него не откажусь, просто не могу этого себе позволить. — Я знаю, — спокойно отвечает. — Я знаю. Я не прошу. Но это тебя истощает, ты устал, а я ничего не могу сделать и поэтому мне дерьмово. — Ты делаешь очень много просто находясь рядом, mi amor (любовь моя), — улыбаюсь, обласкивая его губы глазами, то как он одаривает улыбкой в ответ, мелькающим кончиком языка скользит по нижней, медленно, чувственно, безумно сексуально. А меня то ли текила уже успела накрыть, то ли снова пропитанный специями мексиканский воздух пробуждает животную нужду в дикой неконтролируемой ебле. Снова. Но уйти сейчас — не самая лучшая идея, как бы ни бесило происходящее вокруг. Пьяные шлюхи — пьяные шлюхи, тут просто без слов. Громкий наигранный смех, далекие от искренности комплименты, периодичные шлепки по голой — подставляющейся под руки — коже. Демонстративное веселье, фальшивое насквозь. Для кого этот спектакль в исполнении Диего догадаться несложно. Как и очевидна его попытка напомнить мне как мы развлекались в старые-добрые времена. Когда не было отягощающих в виде моей открывшейся ориентации. Каждый мой приезд был пропитан чем-то подобным, но кажется, что это было настолько давно, что я успел забыть привкус таких вечеринок. Пьяные шлюхи как комары, назойливы, сластолюбивы, прилипчивы. Пьяной же шлюхой взгляд Джейме ощущается, который за мной следит, держа в четком фокусе. В момент, когда отвечает своему фанату в лице Альвареса. В момент, когда что-то шепчет загорелой путане на собственных коленях. В момент, когда принимает расхваленную сигару их руки Стаса. Зачем?.. Он смотрит прямо, даже минимально скрыться не пытаясь. Смотрит, игнорируя прищур Диего, который ревнивой сволочью его внимание на себя перетянуть пытается, заливаясь соловьем и о производстве текилы, и о том как ахуенно в Вегасе работают казино, где сбыт пиздатее некуда, что подтверждает Стас, подключаясь. Заливается Гарсия и о поставках оружия, о многом, посвящая в свои дела. А я понимаю, что он Джейме хочет на свою сторону, усиливать позиции, потому что ебут, потому что Лос-Сетос ублюдки непростые, пусть и в меньшем количестве. Потому что на правительство ебаный Мур способен повлиять. Имеет влияние как в Соединенных Штатах Америки, так и в Мексиканских Соединенных Штатах. Как? Известно вероятно лишь Деве, хотя скорее Леди, до чего-то божественного ему пиздец далеко как до Юпитера. Господин Джейме Мур падла пиздец с огромными перспективами. Равно как и чертов ирландский посол со звучной королевской фамилией O’Коннор. И все настолько переплелось, запуталось и усугубилось, что мне хочется оказаться от этих сраных игр как можно дальше. Нет желания вникать в то какое участие принимает Джейме в этом конфликте. Какая цена у подобной помощи будет. И чем аукнется как Диего, так и картелю в целом. Нет желания отговаривать друга, доказывать, что он зря протянул крокодилу в пасть руку, предостеречь, чтобы не всовывал туда еще и одурманенную пиздецами голову. В момент крайней нестабильности он рискует как никогда сильно. И может показаться, что своими действиями делает лучше, но как бы ни так. *** Добираться до Дуранго приходится на машине. И не одной. Отпускать меня с Филом Диего наотрез отказывается, обуславливая все тем, что как раз в дороге большинство столкновений и случается, поэтому с нами целый ебучий кортеж. И догадаться несложно, что во втором внедорожнике оказываюсь вместе с Диего, который отсиживает пассажирское сидение, в то время как Фил раскинулся в одиночестве сзади, пока я баранку кручу. Дорога почти спокойна. То ли за это время мы все устали сталкиваться бесконечно лбами, то ли Гарсия снова погрузился в себя и потому не стремится утопить в раскаленной лаве собственной инфернальной ярости… Без понятия. Но до Дуранго мы разговариваем ни о чем. Он вспоминает какие-то забавные мелочи из прошлого. Как правило совместного, ведь раньше почти все было одно на двоих. Вспоминает, как малолетними придурками напивались. Вспоминает, как познакомились с Анитой. Многое. Отвечает без рычания и закатывания до затылка глаз на вопросы Фила. Худо-бедно поддерживая контакт. И понятное дело, что вынуждено… Но Диего остывает понемногу. Становится каплю стабильнее. Не кусает, не провоцирует, не доебывается на пустом месте. Его все еще бесят мои отношения, но заметив мои прикосновения к Филу — перехваченный в коридоре мимолетный поцелуй или теплую улыбку — просто игнорирует. Либо проходя мимо без язвительных комментариев, либо просто глаза отводя, словно ничего такого и не видел, мелочи. Диего пытается. Я чувствую как ему сложно, но он пытается, поэтому — а иначе и быть не могло — тоже иду навстречу. Город детства встречает порывами ветра. Духотой, что раскаляет легкие. Пылью. И воспоминаниями. Собственная квартира выглядит заброшенной, мы заскакиваем на нее, просто чтобы проверить, не перевернуто ли там все вверх дном и отправляемся к Аните сразу же. Старая шаманка встречает нас, раскрывая свои объятия. И если обычно обнимала сразу Диего, а после меня, то сейчас она тянется к Филу, настолько счастливая, что видит его, что я на секунду теряюсь. Гладит по длинным волосам, что-то нашептывает ему на ухо хриплым грубым голосом. Гладит его по плечам и спине, укачивает в своих руках, забывая о нас, стоящих рядом. Она настолько поглощена им, так внимательно рассматривает, касаясь ключиц, рассматривая вязь цветов на его руке, детали в виде набитого вокруг запястья крестика на цепочке. На статуэтку Девы Марии на бицепсе, на бутылку с виски на предплечье. С его позволения распахивает полы летней рубашки с коротким рукавом, рассматривая череп на его груди в алых цветах роз. На карусель, что покоится поблизости. Мелочи-мелочи-мелочи, что он вкладывал — она отмечает, касаясь красочных картинок, улыбаясь одобрительно. Смотрит после и на сердце между его лопаток, такое же как у меня. Один в один, только в разной цветовой гамме и с разными же произрастающими из них цветами. В его сердце растут розы, они оплетают и тянутся к лилиям, добавляя в них алые вкрапления. Его сердце истекает медом, иней по краям лилий тает поблизости к ним, он срывается прозрачные капли так похожие на слезы. Она восторженно комментирует очень тонкую, очень талантливую работу, того кто сумел воплотить в жизнь нечто настолько прекрасное. Тихо проговаривая, что лишь кто-то с настолько огромным сердцем, умеющим так уникально любить, смог вложить так много смысла в казалось бы простые татуировки. Хвалит, очень хвалит, прося передать Максу, что он в своем выборе не ошибся. За него можно быть спокойными, долгие годы он пробудет с любимыми. Анита сама накидывает рубашку обратно на его плечи под нашим внимательным взглядом. Застегивает неспешно, спрашивая как Филу на этот раз в Мексике, теперь ведь и вправду хочется жить по совершенно иным причинам? Кивает, когда слышит ответ о том, что рядом со мной реальность начала восприниматься иначе очень давно. Что связь образовавшаяся позволяет ощущать отголоски эмоций, которые во многом смешиваются. Что чувство растет в нас двоих, сплетается, перетекает. Что розы, которые оплетают мою шею, плечи и руки, лопатки и грудь, что лик смерти как и дань уважения на груди Фила, переплетены. Мы как отражение друг друга. Безумно не похожи. Но в тоже время в некоторых аспектах теперь не отличить. Анита держит нас на пороге, вслушивается в каждое слово, не реагируя ни на покашливание Диего, что курит как паровоз в откровенном шоке от происходящего, ни на начинающий накрапывать дождь. Мелкая морось, которой так не хватало в Кульякане эти практически три недели, что мы там торчим. Мелкая морось, что по словам шаманки приходит в Дуранго, потому что это облегчение, которое Фил испытывает, увидевшись с ней. А я бы снова поспорил, включив внутреннего скептика, что это совпадение. Так бывает. Погоде на каждого из нас похуй и далее по длинному списку логичных, разумных абсолютно аргументов. Но шаманка на то и есть существо далекое от понимания, чтобы верить в то, во что считает нужным. Не заставляя это делать нас. Анита проводит в дом, взяв Фила за руку, после того как все же награждает объятиями и меня и Диего, причем обоих разом, заставляя влипать друг в друга телами. Цокает, что снова у нас не отношения, а качели. А на качелях кататься хорошо бы в детстве, а не в настолько осознанном возрасте. Мы из качелей. Оба. Выросли. И выебываться пора бы прекратить. — Ты обижаешься и цепляешь за то, за что себя же наказать хочешь. Прекрати, разорвешь на части душу, потом скули — не скули, небу будет все равно. Все равно и Леди. Она к слезам равнодушна. Пространно. Странно. Заставляя Диего поморщиться, но не спорить. Спорить он может со мной, в меня же или Фила кидать шпильки, в шаманку не станет. Ей позволено говорить все, что приходит в голову, насколько бы абсурдно порой не звучало. У Аниты в доме все как и помнилось. Те же коты, тот же по вкусу чай и пирог с курицей, овощами, тимьяном и розмарином. Ароматный, мягкий и сытный. Тоже сухое хрустящее печенье с апельсиновой цедрой и корицей. У Аниты в доме тепло и уютно, напряжение в котором нас полоскало неделями без перерывов, отпускает из своих крепких объятий. И в итоге вместо того чтобы просто погостить пару часов — мы остаемся с ночевкой. Все трое. Но если нас с Филом она селит на верхнем этаже в просторной комнате с огромным окном, мягкой широкой постелью и собственной ванной, то Диего она забирает в другую часть дома и с ним же пропадает, оставляя нас предоставленными самим себе. У Аниты хорошо. Мы неспешно принимаем душ вместе, я вымываю Филу волосы, мягко массируя кожу головы, помогаю их высушивать после, чтобы искусственные пряди не спутались. Плевать, что собственные волосы у него уже прилично отрасли, ему той длины все еще недостаточно, потому он продолжает наращивать, подгоняя цвет волос ближе к платиновому блонду, вместо своей природной теплой пшеницы. Я наношу на его кожу вкусную фруктовую эмульсию с охлаждающим эффектом, втираю в плечи и шею, скольжу по рукам и спине, по груди, чувствуя теплое дыхание практически у самых губ. И эта томность, умиротворение, наслаждение чем-то простым, размазывает нас обоих, делая тела словно жидкими. И мне нравится, как он обхватывает меня крепко, сильно, невероятно своими длинными ногами, сжимает мне бока бедрами, когда удерживая его под задницу, несу в комнату, чувствуя, как зарывается в мои влажные волосы, как оттягивает почти до боли, до напряжения в корнях, чтобы кожу купало в удовольствии от притока крови. Как дышит мне в рот, дышит, но не целует, распаляя, но не трогая. Сладкий. Сладкий до невозможности, пахнущий фруктами. Гибкий, податливый, прогибающийся, когда на спину укладываю, рассматривая в свете луны, что в окно к нам заглядывает. А на коже его тени танцуют, будто лаская. Красиво до умопомрачения. — Con todo mi corazon, te quiero (Всем своим сердцем люблю тебя). Te quiero mucho (Очень сильно люблю). Eres mi unico tesoro (Ты мое единственное сокровище). Eres la cosa mas preciosa que tengo, mi amor (Ты самое дорогое, что у меня есть, любовь моя). — Провожу вдоль его тела кончиками пальцев. По линиям проступающих под гладкой кожей мышц. По старым шрамам, что скрыты цветами, но они все еще с ним. По бедренным костям, видя, как реагирует на ласку, приученный к нежности, обожающий, когда его любят, купающийся всегда так откровенно и искренне в удовольствии. Моя раскрепощенная, самая вкусная, самая дерзкая, острая на язык сука. Мой самый сладкий, самый тающий на языке, самый неповторимый карамельный мальчик. Его хочется медленно, уделяя внимание каждому миллиметру прекрасного тела, вылизать. Хочется дрожь губами пить. Хочется глохнуть от сорванного дыхания и тихих, сиплых, самых невероятных стонов. Хочется его до безумия. Хочется от восхищения в экстазе зайтись, потому что — о, Дева… — взаимно. — Вылижешь меня? — Тихо спрашивает, облизываясь. — Слегка припухшую после вчерашнего дырку, обсосешь ее края, трахнешь своим горячим языком? Сделаешь это для меня? — Хрипотца сочная, дозированная, поза его провокация, он весь… начиная от темного мерцающего желанием взгляда, заканчивая руками, что скользят по своему телу, соблазняя, умоляя, призывая к действию. — Sоlo lo mejor para ti, carino (Только лучшее для тебя, сладкий), — нависаю над ним, на вытянутых руках, чувствуя как скользит пальцами мне по лопаткам и тянет ближе, встречая на полпути мои губы, привстав. Обнимает ногами, прогибается, потираясь. Гибкой змеей, покорной и жаждущей. — Обожаю твой рот, — шепчет и обсасывает мне язык. Лижет его, лижет и лижет. — Обожаю когда так рокочуще ласкаешь испанским, словно вибрацией с твоего языка скатываются слова, ты даже интонацией меня трахаешь. Проникай в меня так глубоко, как только сумеешь. Вылижи меня, пожалуйста. Вылижи мою дырку и член, хочу ото рта твоего кончить. А потом сделать тоже самое с тобой. Чтобы расслабленными, утонувшими в удовольствии, полными любви мы сплелись воедино на этой постели. Ты заплетешь мне ослабевшими пальцами косу, я зацелую твою шею, пока мы не уснем. — Пальцы вплетает мне в волосы, гладит чувствительные места за ушами. Мягкий как масло, нежный. Наркотик в теле человека — не иначе. Здесь уже не идет речь о зашкаливающем ощущении. Это всепоглощающая, огромная, не имеющая границ и единиц измерения любовь. Любовь абсолютная. Он весь ее воплощение. — Обожаю, — снова потирается, снова гладит, снова смотрит так, что кажется вынимает душу. Обожаю и я его. Языком по ключицам, по плечам и шее, гладя по бедрам, утопая лицом в его волосах. Без спешки, без четкого заданного ритма. Бездумно, позволяя эмоциям и чувствам руководить. Тягуче целуя его руки, длинные пальцы, которыми ласкает мои губы, проникает в рот, жадно наблюдая как их обсасываю. Гладит ими меня по щекам, оставляя следы от слюны, подается и следом слизывает широким мазком. Обожаю его спускаясь ниже. Зализывая до припухлости соски, лаская руками бока и ребра, наслаждаюсь тактильными ощущениями, касаясь везде докуда дотягиваюсь. Зализывая и ямку пупка, кончиком языка ее растрахивая, всасывая кожу, оцарапывая зубами напрягшиеся мышцы, что проступают и бугрятся, напоминая, сколько силы в этом теле спрятано. Обожаю его бедренные косточки. Надкусываю их, трусь лицом, вечером уже успела проступить короткая щетина, что так ему нравится, пусть после и может раздражение появиться, если ласкать одно и тоже место до красноты. Обожаю и накрываю губами головку, языком отодвигая крайнюю плоть, оголяя ее, вбираю в рот, втягивая щеки и ощущая солоноватость прозрачной капли, что скопилась в уретре. Облизываю как он и просил. Вдоль ствола мазками словно кистью, к аккуратной мошонке, по тонкой напряженной полоске. В рот вбираю, перекатываю и отпускаю слюной смоченную. Ниже… С усилием языком до самой дырки. Разводя ягодицы в стороны, а ноги его запрокидывая, чтобы к груди прижал и раскрылся для меня максимально. Смотрю на то как поджимает ее специально, как имитирует пульсацию, как призывает скорее обласкать. Я и обласкиваю. Ввинчивая язык внутрь, вылизывая отечные края, обсасывая, наслаждаясь тем, как цепляется рукой за мой затылок, как хочет еще больше, еще глубже, полубредово шепчет, умоляет, тихо поскуливает. Вылизываю жадно, вылизываю, а в голове пьяно и вязко, перед глазами плывет от возбуждения. Вылизываю от ложбинки и до пупка, то лаская член его, вбирая в рот, языком скользя по длине, яйца перекатывая, то снова интенсивно работая над его дыркой. Слюна течет и по его заднице, которую громко, влажно целую, вылизывая ягодицы и бедра, лаская ровно также несдержанно. Слюна течет и блестит на его коже, он весь мерцает, балансируя на грани оргазма. Не выдерживая и начиная кончать, в момент когда имитируя короткие удары, бью языком по головке. И нет ничего правильнее, чем работать головой на его члене, вбирая так глубоко, как только возможно, пока пряная, горячая сперма в мой рот выплескивается. В четком ритме, закатывая глаза от кайфа, потому что его руки дрожат. Обе. Он хрипит беспомощно. Бедра приподнимаются конвульсивно. А он продолжает тянуть ближе, трястись и кончать-кончать-кончать, а мне кажется ничего толком и не нужно, чтобы взорваться. С члена прозрачная нить смазки тянется, напряженные вены, тяжелые яйца практически гудят, головка оголена. Я твердый как сталь. И стоит даже просто о простыни потереться, как выстрелит мутно, белесо и много стопроцентно. Я с Филом всегда кончаю обильно. Хуй его знает почему. — Иди сюда, — тянет к себе, а я не сразу понимаю, что именно просит. Но он тянет, тянет и тянет, пока на грудине его не усаживаюсь, а он за задницу не вгоняет мой член себе в глотку со старта, заставляя двигаться у него в горле. Заставляя быстро, глубоко трахнуть и кончить, пока он сглатывает, едва ли не давится, но не позволяет отстраниться. Пиздец. Абсолютный пиздец. Чертова магия. Губы его волшебные, солоноватые, но кажущиеся все равно самыми сладкими. Взгляд его темный, полный любви и благодарности, взгляд сытый, довольный, взгляд в себя окунающий. И столько в его касаниях трепета. Dios (Боже)… Я покорен в тысячный раз, миллионный. Влюбляюсь заново, все сильнее с каждой попыткой. А после расчесываю гребнем его волосы. Аккуратно заплетая уже привычным ритуалом в длинную косу, что свободно змеится вдоль прогиба позвоночника. И вид его татуированной спины в который раз завораживает. Вид нежных лилий, крова-красных роз и обтекающего медом сердца, что воплощает собой запечатленное на его теле самое откровенное признание о том, что я теперь навсегда у него внутри. Моя любовь его сердце прошила насквозь, захватила контроль, оплела и защищает. А он этим наслаждается, тянется ко мне белоснежными лилиями, лед на которых тает и они напитываются силой чувств, позволяя менять их, проникать в них алым цветом. Алым — любовью, кровью и страстью. Алый — цвет моей жизни. *** Справедливости ради стоит отметить, что Диего в Дуранго не ведет себя истерично или навязчиво. А услышав куда я хочу съездить, просит взять с собой охрану, выдав часть сопровождающих нас сикарио, властным жестом указав им запаковаться во внедорожник, отдавая мне ключи от собственной машины. — Не рискуй, не светись лишний раз, смотри, чтобы не садились на хвост и не пытались теснить и вести. В Дуранго сейчас хуже чем в Синалоа, на прошлой неделе ебучие Халиско вырезали с десяток наших, просто потому что мы их снова отжали от Сакатекас. Уебки якобы сравняли счет. Хотя там — в Сакатекасе, отчасти, как бы это ни звучало абсурдно, нам помогли Лос-Сетас, но потеряли людей только мы. — Что мешает долбоебам сидеть у себя? — Спрашиваю, не понимая какого черта Халиско снова к нам лезут. — Больше ста двадцати муниципалитетов. Один Халиско, где они осели, около четырех процентов от всей территории Мексики. У них есть Найарит, что должен был быть нашим, Мичоакан и часть побережья. У них блять Пуэбла. Какого хуя они лезут в Дуранго? Сакатекас понятно какого, но влезать на нашу территорию — суицидальное дерьмо и совершенно нелогичное. — Только если ты не спелся с кем-то, кто пообещал тебе жирный кусок, если будет выебан Синалоа. Не рискуй, Ганс, территорию мы всегда можем отжать снова. А вот из мертвых не встанем, как бы лояльна ни была Леди. А еще вспомни, что Халиско первоначально с частью отколовшихся от нас шакалов и подбирают кучами недовольных, что отпочковываются от картелей. А объединялись они потому что хотели привлечь своей якобы благой целью федеральную власть, надеясь на их поддержку, чтобы разъебать сразу Лос-Сетос, поглотив их часть и нарастив количество и качество, ибо в Лос-Сетос дохуя военных, а после прийти за нами. Сраные Халиско были созданы, чтобы сразу же стать нам конкурентами и противоборствующей силой. А то, что в былые годы Анхель иногда объединялся с ними против Лос-Сетос, еще не значит, что лояльными они продолжат в ряде вопросов быть. В том числе Сакатекас, который сука никто не захочет упускать. Там слишком много ресурсов. — Mierda (Дерьмо), — сплевываю на землю, тянусь за сигаретами, а не найдя свою пачку в кармане, просто забираю из рук Диего его. Прикуриваю и затягиваюсь полные легкие. Поехать на могилу матери с Филом и показать дом своего детства, пройдясь по грязным улицам родного города. Выпить лимонада на углу в старом кафе, и посетить храм, куда мать ходила, в особенности стабильно перед смертью в течение нескольких лет, отчего-то слишком сильно хотелось, как только выяснилось, что он полетит со мной. Погрузить любимого человека в атмосферу, в которой я жил, показалось логичным и правильным. Просто чтобы стать для него еще понятнее, стать ближе, открыться по максимуму. Хотя вероятно и незачем. Все эти риски лишние. Но я чувствую касание к ладони, без лишних демонстраций, просто жест поддержки и напоминание, что он рядом. Куда бы я ни решил пойти или поехать. Кладбище в Мексике особое место. И ровно каждый раз приносит очень смешанные, непохожие на другие ощущения в груди. Словно прохаживаешься среди предков, зачем-то возвращаешься в прошлое, которое перестало иметь какой-либо смысл. Чтить местные художества и цветные статуи кажется глупым. Мне. Что говорить о приезжих? Я не так часто бывал здесь, но сравнить мне, разумеется, есть с чем. В частности дорогой мраморный памятник, что возвели для отца Фила, громоздкий, в чем-то элегантный и строгий, но показывающий мощь умершего человека, уважение к его личности и силу потери. В сравнении с ним аккуратный небольшой домик, в окружении зелени, с сидящим вылепленным котом и крестом на импровизированном заборе — выглядит смехотворно, по-детски, несерьезно, пусть и уместно в окружении таких же лепнин. Памятники в Центре и в Мексике разительно отличаются друг от друга. И сейчас это почему-то бесит. Я не видел вживую, что возведено на могиле матери. Молча перевел Диего бабки, которые он принимать не хотел, попросил Диего проследить, соседку подключить, таки она мать знала в чем-то в разы лучше меня. Проконтролировать, чтобы все выполнили. Фото проделанной работы видел. Вот так стоя в метре — нет. И что тогда — глядя на фотографию — было похер, ничего не шевельнулось внутри, что сейчас. До омерзения пусто и тихо. Кладбище неуместно яркое, буйство красок бьет по глазам, солнце скользит по глянцевым и шершавым поверхностям, слепит. Кладбище выглядит слишком празднично, несмотря на то, что здесь место смерти и скорби. Каждого отпускают в дальнейший путь, показывая какими те были. Выделяя нечто особенное. У моей почившей матери особенного не было ничего. Старая шлюха, что поверила в бога, одинокая, забытая, проебавшая свою жизнь. Я не простил ее. Даже в смерти. Не пытался простить или оправдать при жизни. И этого уже не изменить. Не изменить и того, что я родился в этом месте, пошел по кровавой стезе, добился высот, о которых никто не станет мечтать мальчишкой. Любого из них можно словить, выйдя за резные ворота, и те будут восторженно говорить о том как круто быть федералом, адвокатом, футболистом, космонавтом, врачом или учителем, блоггером, да хоть британским принцем или актером, моделью. Никто не скажет убийцей. Однако многие из нас, тех, кто родился в грязи и вони Дуранго, его окраин, именно убийцами и стали, решив, что превращаться в смердящее мясо и загнивать по подворотням — не лучший выбор. Быть конченным — путь слабости. Самый простой путь. Моя мать когда-то выбрала такой же. Кладбище не будит внутри ничего. Нет ни боли. Ни скорби. Сплошное непонимание как так вышло, что оказавшись рядом с могилой матери, мне все равно, словно тут лежит чужой человек. А может она чужой и была. Той кого можно было назвать лишь с натяжкой «madre», поплакать в ее застиранную юбку и услышать в очередной раз: «пойди, погуляй, часа полтора, вряд ли меньше», прекрасно понимая причину. Она оправдывалась бедностью. Я ее за это ненавидел, множество раз спрашивая: «зачем тогда стала рожать?». Ответа у нее, что очевидно, не было. Зачем она родила позже еще и Соню — тоже. Кладбище навевает тоску, но не по ушедшей. Просто хочется отсюда свалить, что я и делаю, кивнув в сторону выхода Филу, который молчал все это время, рассматривая многочисленные яркие памятники, статуи и полуразрушенный забор. Дальше по курсу — прогулка по окрестностям. Почти до притона, где я проторчал непомерно долго, там же сестра родилась. Превратившийся в запустение дом тетки Шарле, которую замочили ебланы по ошибке. И смерть ее оказалась тем самым импульсом, который в безмолвной ярости заставил потянуться к людям картеля. Однако врезался я вместо виновников — в Диего. И тот не показался мне врагом, глаза его стали понятными, глаза его меня с первой минуты знакомства приняли. Мы были малолетками. Дурными и непутевыми. Он бесился от невнимания, мнил себя сильным и важным. Я давился от зависти и непонимания. Мы были похожими, хотя на первый взгляд так никто и никогда не сказал бы. Я был долговязым, жилистым и с бешеным взглядом, готовый бросаться и рвать первым на ошметки, чтобы от других не досталось. Потому что шакалы ходили толпами. Толпами ходили и их шакалята, с детства приученные быть агрессивным быдлом, с искаженными принципами и сводом правил, что работали лишь в подворотнях. Диего же об золотые ложки зубы крошил. Демонстративно разрывая дизайнерские вещи, с ухмылкой отмечая, что через пару дней доставят новые. Он протестовал потому что хотел. Я протестовал, потому что мне не оставалось ничего больше этого. Мы были похожи. Сильно. Что-то внутри отзывалось на его слова согласием слишком часто. Он покорял. Он вел. За ним пойти захотелось еще сопливым. Мы были похожи. Слишком. Только у него были деньги. Много денег. Кровавых и пропитанных чужими страданиями и болью. У меня же была лишь врожденная гордость, ослиное упрямство и титаническое терпение. Я рассказываю Филу о многом. Показываю, идя вдоль улицы места, где проходили те или иные события. Типа первой пьяной драки, моей рассеченной нахуй брови, жестикулируя описываю как лилась тогда кровь, а я боли не чувствовал, было обидно, потому что оказалась безвозвратно испорчена новая рубашка. Описываю момент впервые сломанного носа и выбитого в крупном столкновении плеча, как-то торчало, а я блевал от болевого шока, лихорадило и казалось, что сдохну. Хрипло смеюсь, покачивая головой, показывая рукой до середины бедра, вспоминая как в ахуе смотрел на длинные кровавые сопли, когда сломали нос во второй раз, что еще даже не успел толком срастись, хрустнул в том же месте, попутно разойдясь новой трещиной. А я таращился на обильную слизь, тянущуюся едва ли не на километр, не понимая: как это блять помещалось вообще внутри. Ахуевал позднее, когда мне затолкали такой длины тампон, что у меня возник закономерный вопрос: а не достанет ли тот до мозга? А престарелая тетка снисходительно улыбалась и обещала, что очень сильно будет стараться наполнение моей черепушки не повредить. Нос мне сломали через год. Снова. Тогда вместо боли, я ощущал лишь онемение половины лица разом, после настолько громкого хруста, что казалось нос мне вдавили куда-то глубоко вовнутрь и после такого уже точно не выжить. Я получил тяжелую черепно-мозговую травму. Ушиб мозга, трещины в нескольких местах черепа. Было хуево, а Диего мне пакеты со жрачкой таскал, тогда же подарил первую небольшую трубку. Рычал недовольно, что щемят его людей. Я стал его человеком тогда, а как даже не заметил. Вместо друга, вместо названного брата, коим он до этого постоянно меня звал. Я стал своим. Близким. А это в разы более весомо. Это было чем-то особенным и очень важным. Рассказываю о том, что Диего всегда курил крепкие сигареты, точно такие же, что сейчас в моей руке, отобранные парой часов ранее у Гарсия. И пачки у него заканчиваются очень быстро. Он курит не поштучно, точно не один-два десятка в день. Он сука курит блоками, у него дома всегда… блять — всегда! — лежит огромный про запас, обычно забита специально отведенная для этого кладовая. Где сигары, сигариллы, сигареты и травка аккуратно распределены по полкам. Вместе с необходимыми щипцами, обязательно красивыми резными пепельница, прозрачными бутылками-бурбуляторами для марихуаны и трубками как любил Анхель, забивая туда табак и смоля с ахуеть каким превосходством во взгляде. Рассказываю о ритуальном обкуривании наших ссор, когда мы были еще пиздюками. Залезали на крышу и пускали сигару по кругу, забываясь и затягиваясь глубоко, вместо поверхностного вдоха, а после закашливаясь до слез и острой рези в грудине. Ржали как идиоты, но забывали о том, что еще недавно спорили до хрипа. Рассказываю и вроде спокоен, но много курю. Нервы в Дуранго всегда натянуты особенно сильно. Воспоминания против воли полощут, словно в грязной мыльной воде. Еще не помои, но нихуя чистого здесь абсолютно точно нет. Нихуя чистого никогда не было и в нашей с Диего дружбе, а теперь он так сильно злится на мой выбор, что я чувствую себя потеряно. Мне безумно хорошо с Филом. Физически, эмоционально. Телом, душой, сердцем. С ним потрясающе. С ним каждый миг окрашен по-своему особенно, с ним каждый вдох уникален и не похож ни на что иное. Он мое восьмое чудо света. Величайшее открытие. Драгоценность, которой цены нет, не предусмотрено такой величины и валюты. Он — все, просто все, просто без слов. Фил — целая вселенная, вместе с прекрасным звездным небом. Нечто глубокое, необъятное, непокоренное до конца как ни старайся. Божественен. Просто без слов он ровно настолько же священен, как лик святого в храме. Он настолько же ценен и почитаем… где-то на уровне Девы и Леди. Он даже выше их. Важнее. Весомее. И мне так блядски обидно, что Диего, мой брат и друг, тот, кто свой, кто знает меня еще пиздюком, тот, кто приносил мне фрукты в больницу, впервые дал попробовать манго и ананас. Тот, с кем я нажрался как сука текилы и блевал, боясь, что вывернет кишки изо рта вместе с желудком. Тот, кто видел меня слабым, больным, размазанным, в соплях и слезах. Тот, кто видел, как я убиваю и не отворачивался. Тот, кто протягивал всегда руку. Вопреки всему из кучи куда более сильных и значимых — в глазах Анхеля — выбирая. Тот, кто защищал. Кто отпустил, когда понял, что мне в рамках страны тесно. Что я здесь сдыхаю. Тот, кто спиной закрывал много раз, очень много ебаных раз, он вырастал перед носом, оголяя уязвимое место, но не позволяя мне навредить. Тот, кто семья. Семья сука. Семья. А между нами стена растет и вширь и ввысь. Прозрачная, и оттого лишь более обидная и причиняющая боль. Я вижу его сквозь нее, вижу глаза убийственно-темные, вижу в них вину, словно он вменяет мне предательство. Я вижу его боль. Но блять не понимаю, как моя любовь к другому человеку, способна настолько сильно повлиять на него? И дело ведь не в том, что Фил крыса, дело в том, что он просто Фил. Просто мужик. Равный. И сильный. И у него между ног член, а не вагина… Dios (Боже)… Меня расшатывает от своих же слов. Становится как-то грустно, тоскливо, и накрывает ощущением потери, словно я уже начинаю терять что-то важное. Терять то, от чего отказываться никак не готов. Готов и не буду. Я рассказываю Филу про времена в школе, чтобы отвлечься. Когда мы проходим мимо нее под палящим солнцем, что печет мне в макушку. Вспоминаю те сраные годы борьбы и унижений. Ненависти. Детской. Подростковой. Ненависти бесконечной. Неприятия и мерзости, что выливалась из мелких поганых ртов. Вспоминаю свою ярость. Сильнейшую. Вспоминаю проблески уважения в глазах других. Первые. Вспоминаю… и чудовищно сильно хочу Фила за руку взять, притянуть к себе ближе. Так близко чтобы не осталось места даже для вдоха и поцеловать глубоко со старта. Залечиться его вкусом и запахом, окружить себя им как одурманивающей прекрасной дымкой, обнять за плечи, погладить твердую спину, ощутить всем своим существом. Но мы в ебаной гомофобной бескомпромиссной грязной Мексике. В нескольких словах заключается непримиримый смысл и сама суть безошибочно описывается. Мы вероятно в одной из самых худших частей не то что штата, а целой страны и если нас хотя бы кто-то увидит в недвусмысленном контакте на улице — будет пиздец. Пиздеца не хочется. Я рассказываю до пересохшего горла о времени взросления, о сложностях, о том как недолюбливали учителя и плевать, что часть из них были в прошлом шлюхами — или начав недоедать на скудную зарплату — становились шлюхами после. В Дуранго тебя очень быстро осудят, и будут слишком долго делать вид, что не в силах понять, а быть может никогда и не поймут. Стопроцентно не примут. Потому что трусливы и созависимы. У тебя не может быть мотивов, не может быть обстоятельств. Здесь всем правят деньги и сила. А еще страх, много его, с глубокого детства. Если у тебя нет ничего — ничем ты и являешься в глазах других. Дуранго — не про уважение. Дуранго про страх и упрямство, злость и мстительность. В Дуранго очень много исторических памятников, красивая природа, горячие источники, но отвратительные люди, которых ширмой из видов не прикрыть. А еще здесь крупномасштабное выращивание наркотиков. Поэтому практически не существует туризма. Дуранго не хочет демонстрировать никому собственную несмываемую грязь, что прочно смешалась с кровью. Мы доходим до старой церкви, что чудом не развалилась, чудом все еще в ней есть тихий священник и его старая помощница. Чудом здание не сложилось как карточный домик, видно, что небезразличные к старому храму люди латают его по мере сил. Только этого мало. Мы доходим до нее, и я пропускаю Фила вперед, втягивая прогретый пыльный воздух, смешанный с ароматом восковых свечей и ладана. Рассматриваю, кажется не так давно покрытые морилкой деревянные скамьи, чувствуя специфический для нее запах. Помня как сам делал это несколько раз еще сопляком, по просьбе тетки Шарле. И впиваюсь взглядом в статую того самого святого, с которым Фила сравнивал, раздражаясь, что его лик — лик шлюхи, синеглазого демона и суки, ассоциируется у меня с чем-то застывшим и прекрасным, с чем-то воплощающим неповторимую высеченную талантливо священную красоту. И видеть Фила, замирающего рядом с ней, видеть воочию, но больше не сравнивать — какой-то пиздец. Сакрально. Он выглядит возвышенным и святым. Разве что не озаряет его характерное свечение, о котором упоминается в писании при виде ангелов. Я замираю, словно стопы прилипли намертво к старому покрытию обшарпанного пола. Будто сам превращаюсь в свечу и медленно, но неотвратимо таю, приклеиваясь к одному месту. Неподвижный. Пораженный. Намертво. Прямиком в сердце. Им. В который раз. Dios (Боже)… — Ты прекрасен, mi amor (любовь моя), — срывается шепотом, у моего восхищения не существует границ, я к нему на негнущихся ногах не подхожу — меня силой чувств, как приливной волной — к нему подносит, едва ли не подбрасывает. Мне глубоко похуй, что нас может увидеть старый священник или его помощница. Мне поебать, если придет посетитель. Богобоязненная чужая madre (мать) или очередная старая puta (шлюха), в попытке раскаяться. Я хочу его потрясающий розовый рот, хочу ощутить неповторимый вкус на губах, и нахуй никто меня не остановит. Он в этих стенах ощущается иначе. Мягче, намного мягче, более податливым, чувственным, мерцающим лунным светом, озаренным сотней свечей. Я чувствую что-то слишком мощное внутри, чувствую, как меня заполняет до самого края будто огромный бутыль. Омывает каждый темный угол души, выполаскивает, в благоухающей мятой, воском и природной сладостью чистейшей родниковой воде. И Диего орал бы, что я оскверняю священное место. Что меня стоит выпереть нахуй, выпинать, выгнать и никогда сюда не впускать. На святой земле, в месте веры в Пресвятую Деву Марию, быть пидором грех. Грешно мужчину хотеть. И вставать на колено, поджигая сразу несколько свечей, он бы назвал фальшивым, демонстративным, унижающим само понятие веры и чистоты, действом. Богохульством. Он бы шипел, что я веду себя оскорбительно, недопустимо, омерзительно по всем параметрам. Но Диего здесь нет. Есть лишь Фил, что не верит ни в Деву, ни в Леди. Но встает со мной рядом. На колени. Сжимает мою руку своей, переплетая пальцы, подносит к своим губам и целует выпирающую косточку на запястье, укладывая обратно на невысокий алтарь. А я смотрю на маленькие огоньки, на то как тонко змеится дым от фитиля, вдыхаю приятный запах свеч и немного перечной мяты, которой тянет от Фила. И прошу Деву нас защитить. От чужих и своих. От самих себя. Я прошу Деву сберечь наши любящие души. Я прошу ее выпестовать как дитя нашу любовь. Я клянусь ради подаренного чувства сделать все и даже больше. Я благодарю ее, преклоняя голову, шепчу одними губами, которыми утыкаюсь в наши переплетенные руки. Шепчу долго, пока плавятся тонкие свечи. Во мне много греха, моя душа чернее ночи слишком давно, я искупался в крови. Мне никогда не отмолить те смерти, причиной которых я стал. Буквально недавно от моей руки умирали целые семьи, лишь потому, что один из них оказался предателем. Но это жизни. Чужие. Не я их давал. Не мне и забирать следовало. Я прошу Деву понять, не причину, но следствие. Я не хотел этого делать, но порой ради того чтобы близких спасти, нужно жертвовать. Я знаю, что она не спустит мне этого. Я бы не спустил. Я понимаю, что молясь Деве, прося об очищении. Ровно тоже самое я мог бы с гордостью преподнести Леди. Там где одна осуждает, другая дает благословение. Я молюсь при Филе и это самое сокровенное, самое личное, самое настоящее и искреннее, что я по отношению к нему делаю. Показывая себя без остатка таким, каков есть. С нелогичной верой и в жизнь, и в смерть. С религиозностью, что заполняет изнутри, но исчезает в моменты убийств. Я в крови с макушкой, я в нее ныряю и плаваю, но в то же время целую тонкий золотой крест и возношу глаза к небу. Я молюсь, пока не гаснут свечи, колени болят, затекает спина и руки. Ребра все еще ноют время от времени, после нашей стычки с Диего в подвале. И вставать достаточно сложно. И я замираю, ощущая сразу прикосновение, а уже после понимая причину: Фил все еще на коленях, и теперь отряхивает мои брюки, ладонями стряхивая с ткани и пыль и мелкие песчинки, а уже после выпрямляется рядом. Молчаливый, задумчивый, а взгляд глубокий, открытый, особенно сильно в чувствах купающий. А я осознаю, глядя в его мерцающие предзакатной синевой глаза, что рядом с ним могу быть настоящим. Могу быть собой до последней крупицы. Могу быть понятым. Принятым. Он может не верить, быть в сомнениях касаемо определенных вещей или считать их слишком демонстративными/лишними. Он может стремиться к иным ценностям, иное же ставит во главе, иному же поклоняться. Но не осудит. А я укрепляюсь все больше в желании однажды набраться смелости, вымолив у Девы крупицы решимости, прийти к Филу и опуститься перед ним на колено, попросив перед ее святым ликом, как и перед кровавым ликом Белой Леди, стать навсегда лишь моим. Связать наши тела, сердца и души навсегда. И печатью в паспорте, и клятвой. Я хочу провести с ним долгую, полную впечатлений, чувств и эмоций жизнь. Я очень хочу этого, когда придет подходящее время. *** Мы планируем вернуться из Дуранго на следующий день, снова задерживаясь, ибо Анита убедительно просит остаться. Не ссылаясь ни на предчувствие, ни на имеющуюся информацию, а она у нее есть. Ведь к шаманке приносят шепотки со всего города, в особенности с границ. Она просто просит. Но ее просьбы чаще всего отдают приказом, который невозможно игнорировать. С ней невозможно и спорить. Поэтому даже Диего совершенно безропотно кивает, распечатывает очередную пачку сигарет, выходя на улицу поздним вечером, я же увязываюсь следом, заметив, что Фил о чем-то с Анитой разговаривает, откинувшись в кресле, после того как она заставила его плотно поесть. Зажигалка щелкает под стрекотание сверчков, и чертов ветер, который треплет мои отросшие волосы, бросая их в лицо словно пощечиной. Неподалеку лают собаки. Кажется, где-то сбоку скребется один из бесчисленных котов шаманки. — Ты раньше никогда волосы не отращивал, — слышу хриплое от Диего. Не поворачиваюсь на голос, даже чувствуя прямой темный взгляд на собственный профиль. — Назовешь в который раз опидорашенным? — Затягиваюсь, засовывая левую руку в карман, перебирая пальцами зажигалку. Ссориться с ним меня заебало. Выяснять то, что неизменно теперь, доказывать или просить, бросаться громкими фразами. Не хочу. Выматывает. Всю душу к хуям измочалило. — Нет, просто я не привык тебя таким видеть. — Снова начнешь старую песню? Думаешь, я до сих пор не понял твоего отношения к Филу? Что мне нужно это бесконечно вдалбливать в голову? Это чувства, Диего. А чувствам похуй на логику, доводы и все остальное. Я его презирал, был предвзят и натворил хуйни, нападая как бешеный. Он даже считая, что я убил его отца, меня принимал и взаимным был. Это любовь. Она такая. И я не буду за это просить у тебя прощения. — Я не просил, — выдыхает и морщится, отворачиваясь. Затягивается так глубоко, что сгорающая бумага сморщивается и темнеет. — Мне плевать, что ты трахаешь мужика. Любишь, — словно с усилием говорит о чувствах, будто его как от экзорцизма готово выгнуть от одного лишь понятия «любовь» к собственному полу. — Уже похуй насколько это противоестественно для меня. Неважно. Мне плевать, на него как на человека. Абсолютно, целиком и полностью плевать. Пусть он хоть на завтрак сжирает по паре младенцев, запивая кровью их матерей. Меня ебет то, что он крыса. И я иду против собственных правил, принципов и природы, позволяя крысе жить. Ради тебя позволяя. И меня упорно не понимают те, кто знает правду. Инсценировать смерть его или вас обоих будет просто, но это перечеркнет наши с тобой отношения и твою связь с картелем навсегда. И даст добро всем, кто в последующем вас нечаянно или же специально обнаружит, на убийство. А если очень долго что-то искать, если очень сильно этого хотеть, то в конечном итоге найдешь. Или появится очень инициативный ублюдок типа Джейме, который появившуюся информацию сольет во имя собственной выгоды. — Закуривает снова. Затягивается с шипением, сильно затягивается, смотрит перед собой, словно ему на огромном экране слова кто-то транслирует, а он их для меня дублирует. — Я хочу, чтобы ты был жив. Со мной. Без меня. Далеко, значит далеко. Я не буду ставить ультиматумы. Не заставлю выбирать. Меня ты не выберешь. Я не понимаю такой сильной любви, я ее никогда не чувствовал. Но я за тебя готов был подохнуть. Я и сейчас готов. В самое пекло, hermano, только ради тебя в самое пекло. Ни за кем другим. Наследника можно родить, Себас мне дорог, я его как сына растить буду, но он заменим. Ты — нет. И если мне нужно тебя навсегда отпустить, чтобы сберечь, тогда я отпускаю. — Vete a la polla (Иди на хуй)! — Срывается с губ в шоке. Отпускает? Отпускает, блять? — Santa mierda. Usted esta loco? (Святое дерьмо. Ты с ума сошел?) — Vive libre. Siempre quisiste hacerlo (Живи свободно. Ты всегда этого хотел), — непробиваемое упрямство вместе с догорающей сигаретой, а меня от дыма внезапно тошнит. От его слов тошнит. От смысла. — Какого хуя, Диего? — Рычу, поворачиваясь к нему, всматриваясь в его глаза, скользя ими по нахмуренному серьезному лицу. — Какого. Блять. Хуя. Диего? От чего ты меня сберечь хочешь? Я в картеле большую часть жизни, я всегда был с тобой, и неважно на территории Синалоа, или далеко за ней. Я тот, кому ты доверяешь. Я единственный, кто тебя не предаст никогда. Возможно Альварес, но он не знает тебя так как я. Он в тебе видит силу и лидера. Не человека! Ему на твою душу похуй. На твои потери и боль. Он идет за тобой, пока ты несгибаемый, пока стену воплощаешь, пока твой зверь внутри жив! — А ты пойдешь, если он сдохнет? — Спрашивает хрипло, акцент слова его ебет, как шлюху без сраного гандона. — Я тебя знаю блюющим сопляком, который пиздил в погребе текилу и валялся со мной за конюшней. Я знаю твою первую бабу, что ты натянул, позорно кончив спустя пять сраных фрикций. Я знаю, что ты боялся дрочить, после того как бабка сказала, что тебя проклянет за это. Я знаю, что ты ходил в церковь не потому, что тебя вынуждал это делать Анхель, ты веришь. Вот здесь веришь, — тыкаю ему с силой в середину груди. Ввинчиваю палец до боли, пока не начинает морщиться. — А я верю в то, что не существует человека, что настолько мне близок, как ты, во всем ебаном мире. — А как же твой Фюрер, hermano (брат)? — Горчит вопрос о Максе, горчит как полынь. Я объяснить ему не смогу, что это просто другое. Они оба в одной плоскости для меня, но не пересекаясь даже минимально. Полярные. Совершенно. Как два полюса. Настолько разные, что сравнивать их не просто глупо, а абсолютно лишнее. Ты просто видишь невооруженным взглядом все. Сразу же. Макс — это Макс. Так же как Алекс — это Алекс. А Диего — это Диего. — Послушай, — примирительно выставляю руки, отбросив сигарету, чуть майку себе не подпалив. — Ты можешь меня гнать, безусловно можешь, ты можешь еще и обижаться, не говорить это вслух, я и без того все вижу. Ты можешь ревновать. Злиться. Не понимать чего-то. Это нормально. Ты можешь быть разочарованным во мне. — Я не разочарован в тебе, придурок, — перебивает и трет переносицу. — Почему, когда я пытаюсь наступить на свою гордость и сделать для тебя что-то хорошее, ты сопротивляешься? Почему когда я нормально разговариваю, а не ору, и не пытаюсь из тебя дерьмо выбить, ты сопротивляешься? Я хочу, чтобы ты выжил. Но светя своим пидором перед картелем — привлекаешь внимание. А еще заставляешь их задаваться вопросом на тему того, какого хуя он рядом, и почему ты на него так смотришь. А ты не можешь на него нормально смотреть. Ты его ебешь глазами, лижешь, сосешь и все остальное. Вам даже трогать друг друга не нужно, чтобы понять как глубоко в его заднице ты каждую сука ночь! — Пусть подойдут и в лицо мне предъявят. Или ему. Он не нежная давалка, Диего. Он не манерная соска. Не ходячая дырка. Он пизды способен дать даже тебе, свинье с метровыми мускулами. В момент, когда ты перестанешь видеть в нем только лишь мою постельную грелку или крысу, тогда ты вероятно поймешь, что он сделает все, чтобы я выжил. А я сделаю все, чтобы ему никто не навредил. Мы связаны, hermano (брат), мы связаны глубже, чем матери и дети. И я не уверен, что существует в нашем мире сила, которая способна эту связь разделить. И бояться, дрожать в страхе перед гомофобными тупыми уебками я не буду. Как и не буду вычеркивать тебя из своей жизни. Ты мой брат. Был. Есть. И будешь. — Знаешь, ты считаешь, что я не могу понять, почему ты с ним. Но мне начинает казаться, что я понимаю. Бабе ты не покажешь насколько внутри все в крови, бабе не сожмешь глотку с силой, не прорычишь в лицо, не увидишь в этом взаимность. С бабами надо мягко, с бабами зверя держишь за поводок, натягиваешь его так сильно, что тот почти перерезает на шее жилы. С бабой ты всегда стена, всегда защитник. Баба, именно баба слабость никогда не простит. Она унизит, потопчется по уязвимости, запустит острые как ножи ногти в рану и будет ее с удовольствием ковырять. Баба будет манипулировать своим знанием. Она будет от тебя требовать. Орать, что ты обязан по факту рождения вагине всем. Ты из вагины вылез, теперь ты обязан ей же поклоняться, потому что лишь вагина продолжит твой род. Хуев способных слить сперму много, но ни один хуй не подарит наследника без чертовой высокомерной дырки. А вот это очень неожиданное откровение, которое заставляет меня в него всмотреться. Очень внимательно, понимая, что я не ошибся еще в день приезда. Что-то изменилось. И скользит в нем эта червоточина, змеится, шипит, кусает изнутри, он весь в следах, что заражены ядом. Что-то заставляет отмирать в прошлом живые ткани, что-то с него верхний слой будто сдирает, расплавляет. И какой окажется сердцевина, которую насильственно вскрыли, одной лишь Деве известно. Он меняется. И это ошеломительно. — Я могу понять, почему ты с ним. И пусть я не считаю его достойным или равным, таким его считаешь ты. И выглядишь сильным, стабильным, собранным воедино. Каменным. А он обтекает тебя до противного идеально. Я ненавижу крыс. Но эта будет жить, пока он делает тебя настолько кричаще счастливым. Но я обещаю тебе в очередной раз, когда он перестанет быть нужен тебе, когда эта земля тебя носить перестанет, я буду первым, кто придет за ним. Потому что так правильно. — Я знаю, — я это слышал. Фил это слышал. Мы оба это слышали. Мы оба с этим уже смирились и нет смысла орать или переубеждать. — Джейме узнал, что рейс, которым ты собираешься лететь домой, попробуют саботировать. Ушлые уебки пробили, что там будешь ты. Тебя хотели попытаться убрать. Я забронировал вам другие билеты, с пересадкой. На дорогу уйдет двадцать три часа. Пересадок будет три. Я лечу с вами. Чтобы снизить риски. Меня им не выгодно трогать. Ты же вылез из скорлупы, в которую тебя запечатал еще в Берлине уебок Мур. Не прилетай сюда больше, не пока тут пиздец куда не сунься. Хуй на крыс, переловим, не набегаются они перед носом. Справимся своими силами, ты не всемогущий и не бессмертный. Я лучше сам в следующий раз к тебе прилечу, так будет безопаснее. И не вздумай прилетать с Соней, могила твоей шлюхи-матери не стоит того, чтобы сестрой рисковать, ее просто перекусят напополам как хрустящее печенье. — Она встречается с девушкой, — не моя тайна, не имею право вот так откровение ее рассказывать, но блять, Диего ей как второй старший брат. И в момент, когда он давится дымом, заботливо похлопываю ему между лопаток. Немного мстительно, прикусывая кончик языка, чтобы не подъебать на тему настолько сильной впечатлительности и явно кармы, что уебала его еще и с этой стороны. А он ведь клялся, что станет крестным ее дочери или сыну. Очень давно. — Madre de Dios (Матерь Божья)… Соня? Моя Соня? С девочкой? Когда? — Сложно сказать когда, но несколько лет точно. Никого конкретного, просто мимолетные отношения. Я узнал, когда был с ней в Ванкувере, мы с Филом застали ее на балконе в клубе, пока ей вылизывала промежность какая-то блондинка, стоя на коленях. Сказать, что я ахуел — не сказать ничего. Я так и не выхуел обратно. Но не от того, что ей нравятся девушки, а от того, что малышка очень сильно боялась рассказать мне, считая, что разочарует и я буду стыдиться. Так нельзя, Диего. Соню, Себастьяна, Амелию… Мы должны их оберегать, защищать и принимать любыми. Пообещай мне, что если к тебе придет племянница или племянник, ты никогда от них не отвернешься. Пообещай мне, что если Соня решит связать свою жизнь с девушкой, ты никогда не скажешь в ее сторону дурного слова и не осудишь. Иначе я очень больно тебя отпизжу. Я буду тебя блять ногами за них топтать. — Закуриваю в очередной раз, слышу как за нашими спинами открывается дверь, а следом шаги. Тихие. Узнаваемые. Для меня. Но не для Диего, который стремительно оборачивается, понимая, что к нам идет Фил, который вероятно потерял меня, ибо стоим мы тут целую вечность. А в виду напряжения, которое сквозит каждый ебаный день, качели что утомили, и перепады настроения Гарсия, его опасения не напрасны. — Prometo (Обещаю), — выдыхает Диего, встречая мой взгляд, отбрасывает недокуренную сигарету, и засунув руки в карманы своих брюк, уходит обратно в дом, оставляя нас одних. *** Перелет с пересадками то еще дерьмо, но Диего ничего не желает слышать и тащит нас на рейс. Который целиком выкуплен. Его ли это стараниями, или стараниями сраного Джейме, я не уточняю, мне эта информация — по факту — ничего не даст, кроме раздражения. Пустой салон, загнанные шугающиеся стюардессы, с натянутыми улыбками и страхом на дне ничего непонимающих глаз. Пилоты, которые едва ли не в пол кланяются лично. Специально взятый человек, что пробует каждый глоток воды, при нас же открываются запаянные бутылки и далее по очень длинному списку практически безумных вещей на которые идут, чтобы якобы не допустить пиздеца, который по плану поджидал меня. Никакой конкретики. Все покрыто долбанным мраком, подернуто туманом, закрыто ширмой. Диего отмалчивается по поводу того что знает. В детали не посвящает меня и Господин-сука заебывающая-Мур. А стоя с нами в аэропорту коротко хмыкает, что я по праву могу себя называть «Mexicano principe (Мексиканский принц)». И если именно об этом когда-то в наивном юношестве или детстве мечтал, то теперь стоит возрадоваться и нарисовать галочку в графе «исполнено». И если очень сильно хочется, еще и обоссаться от восторга в придачу. Альварес нечитаемым призраком маячит поблизости в аэропорту Кульякана, но его с собой не берут, что Херардо очевидно раздражает, однако доверие, которое ему оказано, как временно ответственного за слишком многое, пока сам Гарсия будет за пределами Синалоа, успокаивает честолюбивого придурка. С Джейме летит Стас, который рвется побыть с семьей, проверить точки в Центре, соскучившись по родине, торчащий до этого в Америке непомерно долго. Стас отказывается лететь с нами, а ему предлагают. Выбирает более быстрый, а главное — прямой-сука-рейс с Муром и я бы его выбрал, но меня блять никто не спрашивает. Фил молчит. Безропотно, спокойно, с залегшими под глазами тенями, потирающий виски и улыбающийся благодарно, когда приношу ему свежий смузи и два стаканчика с чаем из ближайшего автомата. Вместе с выпечкой: мягкое слоеное тесто, раздражающе крошащееся, но мы голодные, невыспавшиеся и откровенно заебавшиеся, поэтому готовы употреблять даже это. Фил молчит, а мне хочется усадить его на колени, крепко обнять и замереть вот так, в руках теплое податливое тело чувствуя. И похуй, что он не хрупкая диснеевская принцесса с трепещущими стрекозиными крыльями за спиной. Похуй, что не сказочный полупрозрачный эльф, с огромными глазами и волосами ниже задницы. Похуй, что в нем силы в чем-то в разы больше чем во мне. Нежность диктует свои правила. Фила хочется оберегать, о нем же заботиться, максимально улучшая условия его жизни. Фила хочется касаться и я насрав на чужое принятие/непринятие, довольство или недовольство, целую длинные пальцы, глажу ладонь, обнимаю за плечи, чтобы облокотился на меня и подремал. Отдохнул хотя бы немного до очередной ебаной регистрации на посадку, в здании заебавших нас за эти сутки аэропортов. Центр же встречает внедорожником с Джейме, который держит у себя в руке, будто издеваясь, маленький флажок сантиметров пятнадцать в ширину, на тонкой белоснежной соломинке. Красный, с черной жирной надписью: «Добро пожаловать домой!». Долбоеб, блять. Утомительный в своем дебильном юморе, раздражающий с ненужной мне совершенно заботой, бесящий до крошащихся зубов демонстративной широкой улыбкой, что не касается темных демонических глаз, энергия из которых прет невменяемо сильно. «Чего приебался?» — уже даже не спрашиваю. Радуясь, что Фил не скатывается до выяснений. Для него важнее, что от меня убрали вероятную угрозу. Пусть даже это и похоже на парад ебанизма, со слишком сильной перестраховкой и прочим. Его устраивает, что мы оба целы, здоровы, и в относительной норме добрались обратно из Мексики. Остальное мелочи. Центр встречает посыпавшимися уведомлениями на телефон. Вынуждая начать обзванивать в четком порядке важных нам людей, наконец рассказывая о причине настолько мудреного перелета. Убеждая, что мы в порядке. Правда, в порядке. И да, завтра встретимся непременно, но только после того как хорошенько выспимся. Макс зазывает к себе на выходные, Свят вторит ему на заднем фоне, что они конечно любят лисов, но нас любя сильнее и с радостью обменяли бы мохнатых… на прямоходящих и умеющих — как минимум — разговаривать. Соня просто просит хотя бы о встрече, услышав, что отмечать день рождения я не хочу в этом году, нет для этого подходящего настроения, да и в начале июля мы вроде как улетаем на острова с четой Лавровых-Басовых, чтобы поваляться дней десять-двенадцать на белоснежном песке, подальше от цивилизации. Поэтому наотмечаться, наобщаться и все остальное успеем с лихвой. Диего же цепко скользит глазами по людям вокруг, словно ожидал кого-то или что-то увидеть, а после, поморщившись, как будто лимона съел, переключает внимание на Мура, спрашивая где у них бронь и прыгая в один из внедорожников, естественно обещая мне позвонить. Диего удивляет метаморфозами. Снова. Ушедший глубоко в себя, он пугает в разы более сильно напускного веселья или пассивной агрессии. Диего наведывается к нам ранним утром следующего после перелета дня, с огромным пакетом с продуктами из супермаркета, разминувшись в дверях с Максом, что отвез Свята в офис и заскочил к нам, чтобы отдать лисов из рук в руки, обняться и убедиться, что мы оба целы. Макс, делает едва ли не круг, откладывая часть дел, лишь потому, что Фил по животным жутко соскучился и попросил — если им не сложно — лисов притащить к нам. Макс и тащит, не сказав и слова против. Макс баловать, вероятно, привык не только свою куколку, но и кукольного брата, а у меня не осталось даже крупицы ревности в его сторону. Она сдохла где-то под прозрачной крышей комнаты, где лупил как безумный дождь, а нас полоскало в невероятных ощущениях. Фил попросил не думать и в нем не сомневаться. Фил попросил… А когда он просит, внутри все -обласканное его мягкими интонациями — как домино перестраивается. Диего на пороге стоит в ахуе. Смотрит на то как его обнюхивает озорная Пуля, частит и суматошно оттаптывает ему босые ноги. Пуля всегда сумбурная, шумная, супер активная, вредная и требовательная. При этом Кокс с абсолютно деловым видом — всего в паре метров от них — валяется у стены и просто наблюдает, не спеша подходить и знакомиться, он в противовес девочке морда жутко пафосная и безучастная. Пуля же требовательна, Пуля очень капризна и если ей кто-то не нравится, она не позволят себя даже коснуться. Будет недовольно рычать, прогибаться в спине и демонстративно уходить, может прихватить довольно больно за ладонь, пустив кровь, на первый раз предупреждающе, но только на первый, дальше делая еще больнее и намного хуже. А зубы у нее, к слову, очень острые. Это не человек, не ребенок, не безобидное животное. Она вполне способна быть агрессивной и даже опасной, какой бы домашней и ручной ни считалась. Пуля на Диего становится лапами, упираясь в районе бедер, нюхает его занятые руки, удерживающие картонный пакет, лижет на пробу, с невиданным ранее любопытством кружит вокруг него, а после капризно поскулив и облизнувшись, тыкается мордой в ногу. — Погладь ее, пока не начала беситься, — кидает в сторону Диего Фил, что в одних домашних шортах, совсем недавно вылезший из душа, проходит мимо, подзывает к себе Кокса и начинает его обнимать и тискать, целуя в мохнатую макушку и почесывая за ушами. А Гарсия, тот самый который глава блять целого картеля. Картеля, который один из самых опасных и крупных в мире. Картеля, что славится жестокостью и пугает одним лишь названием. Гарсия, тот самый, что убил родного брата, выкосил как сухую траву кучу недовольных, складывая блять стопками после. Гарсия… стоит и с почти священным ужасом смотрит на лиса цвета розового шампанского. А я, не выдержав, начинаю ржать в голос. Скашиваю глаза в сторону, отмечая, как улыбка Фила тонет в шерсти Кокса, особенно когда взгляд мой встречает полный веселья. Подмигивает, одни лишь глаза сверкают скрытые частично его волосами, частично шерстью. Сука моя любимая. Сука потрясающая. Обожаю. Эмоции его обожаю. Обожаю всего. Однако не время. Забираю пакет у Диего, с усилием надавив ему на широкие плечи, чтобы на корточки опустился и дал нашей мохнатой королеве внимания, ибо… — Надо будет подкинуть идейку твоим врагам, что главное оружие против бесстрашного главы — экзотические животные, что вводят его в ступор, — бормочет Фил, а я продолжаю ржать, даже не пытаясь себя сдерживать, пока несу увесистый пакет на кухню. — Может тогда мне стоит просто подарить тебе кошку? — Прорычав каждое слово, отвечает Диего. — Коты ловят мышей, — по слогам тянет мое божество с бесконечно синими глазами. Выспавшись, его сука снова готова показывать зубы с сочащимся ядом. А я по суке скучал. Сильно. — Крыс они — как правило — боятся. Знакомство с лисами проходит прекрасно. С первых минут чересчур настороженный — позже Диего лично вызывается на прогулку с ними, отмахнувшись от моей компании. Сказав, что с мохнатыми и четвероногими в разы проще, чем с людьми. От людей он успел устать за последнее время. Очень. Обед тоже почти миролюбив. А вечером к нам приезжает Соня, которую Гарсия до хруста костей сжимает своими огромными лапами, пока она пищит, что он ее сейчас нахрен придушит, а потом хохочет от беглого испанского на ухо со скачущими от эмоций интонациями. Соня его любит, называя стабильно братом, особенно после долгой разлуки. Болтает, наглаживая Кокса, что к рукам ее девичьим ластится, рассказывает Диего о Ванкувере и том насколько там высокий уровень. Делится о подготовке к соревнованиям, о нагрузках, что растут, о строгой диете и распорядке, которых придерживается. Хвалится рельефными ногами и не менее рельефной спиной и руками. Косыми мышцами живота с проявляющимися кубиками, после недавней просушки. Сверкает белоснежной улыбкой, зачесывая пальцами крупные кудри длинных волос. А я отмечаю, что Диего смотрит на нее все еще тепло, все еще добро и нежно, ничего не изменилось, после открывшейся ему тайны. Но Диего, на то и Диего, что умеет подъебать или просто бросить — как бы невзначай — что-то важное, но дебильнейшей шуткой. И он палится, что в курсе ее открывшихся предпочтений, заставляя малышку замереть и начать едва ли не в панике хлопать пушистыми ресницами, бросая на меня беспомощные взгляды. В ее глазах горит укор, она не хотела, чтобы об этом узнал кто-то еще, даже он. Но Гарсия наша семья, я не мог от него это скрывать — было бы неправильно. Рано или поздно это бы вскрылось, так почему не сейчас? Вероятно, именно это поможет скостить срок, который нужен, чтобы принять ее ориентацию как данность и смириться. Диего увидев Софу сосущую свою новомодную ванильную курилку, возмущенно начинает доказывать насколько это дерьмо вредное. Ввязываясь в спор, из которого попросту не выйти победителем, Соня настолько рьяно защищает свое право делать то, что ей действительно нравится, хочется и жизненно блять необходимо, что теряется и смысл переубеждать, и время на это потраченное. И весь чертов вечер он не оставляет попыток отобрать продолговатый глянцевый вейп, получая по рукам. Мы же тщетно пытаемся смотреть фильм, но они цепляются и дразнят друг друга, смеются, перебивают, мешают, в итоге пропускают целые сцены, заставляя нас перематывать обратно. Весь чертов вечер, я сильно стараюсь не быть демонстративным, но быстро заебывает и Фил в моих руках оказывается, на моей же груди растекается, с моей же рукой в волосах как прирученный кот урчит. С ним хочется ласки. Даже не секса как такового. Просто трогать, просто вдыхать любимый запах, просто чувствовать тепло и тяжесть его тела. И вот так на огромном разложенном диване мы вчетвером в конечном итоге вырубаемся, чтобы после посреди ночи Диего свалил, не сказав даже по какому из поводов, словно его в задницу ужалило. А потом приходит двадцать шестое число. И ровно в двенадцать ночи раздается звонок в дверь, за которой стоит Макс с Алексом, Катя и Свят, Лера с Родей и мнущийся позади Валера. С тортом, который летит мне в лицо с порога стараниями двух чистокровных сук в лице лучших друзей. Мягкий бисквит обильно смазанный кремом на моей роже лоснится. Кремом, что забивается в ноздри, глаза, налипает на щеки, волосы и ресницы. Кремом, который слизываю под громкий смех остальных, обреченно выдыхая, пока вокруг нас носятся и потявкивают любопытные лисы, увидев как много потенциальных жертв для игр. А Фил пытается мои глаза разлепить, с пальцев своих длинных сладость слизывая. Слизывая и с моих щек широкими мазками языка, слизывая с губ и шеи с улыбкой, посмеиваясь с остальными, перебрасываясь подъебами. Слизывает с моего носа, обсасывает намеренно кончик под улюлюканье явно нетрезвых придурков, которые орут, что начинается сеанс живого порно. А я и рад, что Диего сейчас рядом нет. И расстроен. Его бы в общей массе близких мне людей видеть пиздец как сильно хотелось. Но… Увы. Диего здесь нет, и это тонкой иголочкой прямиком в середину сердца колет. Чувствительно. Торт нас отправляют смывать. И смывается он — как и ожидалось/прогнозировалось сверкающим своими тридцатью двумя гребанными зубами Максом — долго. Масляный крем с волос даже шампунь убирает будто нехотя. Они все равно кажутся омерзительно жирными, пусть и попало только на часть около лица. В душевой кабине, вместо того чтобы с себя это безобразие как можно быстрее убрать и скорее к гостям — что организуют стол, прикатив с огромными пакетами из ресторана — я задыхаюсь от ощущений горячего рта, что скользит по моему члену. Торт смывается просто пиздец. В сток утекает не пена — мои тающие мозги, будто кусок сливочного масла. Шарик пирсинга в языке Фила травмирует мне психику. Его ребристое горло, умелые ласки и проворные пальцы, что по тугой дырке скользят и массируют — пиздец ебической силы. Его поцелуи внизу живота. Santa mierda (Святое дерьмо)… И жадный, голодный, полный страсти и желания взгляд небесных глаз — контрольный выстрел. Чувствую его горячее дыхание в мою мокрую с мыльными разводами кожу… Чувствую как его накрывает взаимно и едва в силах на ногах выстоять. Dios (Боже)… Он и в прошлом году мучил меня концентрированным кайфом чертовы сутки, одаривая настолько смелыми ласками, что мне хотелось как безумцу от экстаза вопить. Одаривал собой, одаривал, обволакивая густо, вкусно до ахуя. И вот снова. А ведь он уже успел подарить мне коллекционный набор очень дорогого шоколада, плитки которого были оформлены в букет из багровых, как кровь роз. Красиво. Чувственно. Продуманно, как и всегда с ним, он к подаркам на любой из праздников подходит очень серьезно, меня так как он не радовал никто в моей жизни. С настолько очевидным старанием. Каждая — буквально каждая — мелочь пропитана его желанием угодить. Не просто впечатляя, а даря неподдельные эмоции. Фил раз за разом пытается максимально мне угодить. А я от его внимания регулярно в блядское месиво. В чертов фарш, перемолотый до мельчайших крупиц, пульсирующий, тонущий в чувствах и признательности, расползаюсь бесформенной массой, а в грудине печет, горит, плавится. От любви. Она к нему попросту бесконечна. Фил буквально какой-то час назад вручил мне помимо букета: ахуенные, сделанные на заказ кожаные портупеи в разных вариациях. Красивые наручники из мягкой черной кожи с грубыми пряжками и громко-гремящими тяжелыми цепями. Постыдно прекрасные кожаные же штаны со сплошной, идущей через пах и заканчиваясь сзади грубой молнией. Но… Привлекло меня больше всего другое. Не букет, который, безусловно, оказался продуман, шикарен и просто прекрасен. Не черные, пахнущие кофе и виски свечи, огромные, толстые, с виду довольно простые, классические, а я бы не удивился, закажи он их в форме приличного размера члена, не удивился бы и не расстроился, понятное дело, было бы крайне уместно. Не смазка для анального секса с запахом меда, выглядящая аппетитно и глянцево. Не смазка с охлаждающим эффектом с ментолом. Меня заставили в предвкушении облизнуться: веревки для шибари. Много веревок. Далеко не стандартный — расширенный комплект. Несколько вариаций цветовой гаммы начиная с красного и заканчивая насыщенно черным. Десять мотков по восемь метров: яркая алая и каждая последующая на тон темнее. Четыре по шесть метров глубоких винных оттенков, не уступающих по красоте своим предшественницам и четыре по четыре метра идеально беспроигрышного — выглядящего до дрожи ахуенно — черного цвета. И если внешний вид, загоревшееся, заворочавшееся — как голодный змей — внутри предвкушение разбудил и взбудоражил. То запах… Запах прикончил нахуй. Потому что от них пахло просто умопомрачительно, ахуительно, неподражаемо, настолько пиздато, что у меня кругом пошла голова. От того, как глубоко я втянул носом воздух с неприкрытым наслаждением, словно чертов наркоман, что потянулся за необходимой сию же секунду дозой. Перечная-блять-мята абсолютно точно белая, сорта который называют Свисс. Чуть сладковатая и цитрусовая, прохладная, освежающая. Пропитка, лучше которой нельзя было придумать попросту ничего. Пропитка, что с природным запахом Фила очень давно стала у меня ассоциироваться, разбавленная лишь мужской терпкостью, что утяжеляла свежесть аромата, но добавляла остроты, заставляя желать дышать им, забивая полные легкие. И на его коже эти веревки будут благоухать, раскрывая его запах лишь сильнее, дополняя, сливаясь воедино и убивая. Dios (Боже)… От них такой умопомрачительный шлейф шел, что я не выдержав пригнулся ниже и жадно принюхивался, чувствуя как ноздри трепещут. Невероятное попадание. Это не десять из десяти. Это чертова тысяча. И как он смог вот так точно попасть, как он смог настолько прочувствовать, что именно подойдет, как догадался — тайна… Но как же расцеловать его руки хотелось, губы, все тело. Немедленно. Как же хотелось его одарить лаской от зашкаливающей благодарности и совершенно искреннего необъятного восторга. Я смотрел на замершего, покусывающего свои красивые губы Фила и трогал-трогал-трогал веревки, ощущая прекрасно скрученный дорогой хлопок. Представляя его перемотанного ими, зафиксированного в одной позе, с прикрытыми глазами и погруженного в особые ощущения, чтобы волосы волной спадали на пол, растекаясь там жидким, блестящим шелком, чтобы губы его приоткрывались и с них слетали тихие стоны, чтобы удовольствие его множилось с каждой минутой. Чтобы сука его вошла в состояние измененного сознания, что так любят называть сабспейсом, но это явление без боли очень редко можно достичь. А БДСМ практикой я никогда не стану с ним заниматься в полной мере, потому что даже ради удовольствия никогда не захочу оставлять на его теле ссадины или порезы, причинять боль. Это для меня недопустимо. Но обездвижить и связать суку — что филигранно колола острыми ледяными иглами всех вокруг — способно стать абсолютнейшим чистейшим восторгом. И меня повело лишь от мыслей об этом, член дергался как безумный, реагируя остро, мгновенно, очень бурно. Я смотрел на него и трогал-трогал-трогал, скользил пальцами, привычно веревки ощупывая, примеряясь, понимая, что даже толщина у них моя самая любимая — четыре миллиметра, быть может, чуть ближе к пяти. А под веревками я увидел потрясающие шелковые ленты: длинные, чтобы можно было ими оплетать его тело. И короткие: для связывания щиколоток, запястий или укладывая на глаза, чтобы лишать возможности что-либо видеть. Все в пределах очень четких, Фил не намекал, он передал мне власть над своим телом. Он предложил стать тем, кто будет держать контроль над его удовольствием. Он доверился себя. Доверился целиком. А я как под гипнозом в глубоких небесных глазах тонул, чувствуя расцветающие внутри лилии, что переплетались с алыми розами. Как они ласкали друг друга. Лилии не боялись острых шипов, они с удовольствием, сладко стонущие на них нанизывались. Он уже сделал мне подарок, и не зазвони сраный звонок в дверь, не притащись наши близкие, чтобы вместе отметить, я бы уже плел узлы на его теле, я бы Фила упаковывал наилучшим для себя сокровищем. Но нас прервали. И теперь я в душе от его ласк с ума схожу, потому что он прекрасно видел, и разумеется понял, насколько меня возбудил один лишь вид настолько идеального подарка. И члену — очень сильно! — нужно внимание. Мне всему. Иначе я взорвусь к хренам. Я не напоминаю, что нас ждут, а бедрами навстречу его сладкому рту двигаю. Я не подгоняю, мне продлить удовольствие хочется, но он не оставляет шансов, вводя внутрь моей задницы палец, дразня простату, дразня головку ударами языка, отсасывая с таким наслаждением, что в момент, когда кончаю, в голове на пару секунд так темно и исчезают звуки, словно произошло чертово затмение. Торт смывается. Губы мягкие, губы припухшие и натертые, губы розовые и до ахуя любимые на моих оказываются. Он такой голодный, возбужденный и требовательный… Он такой невыносимый, когда руку мою на собственный член укладывает и в рот мне несдержанно стонет. Трахает кулак, трахает в четком ритме, трахает и хрипит, волосы мои мокрые в кулаках сжимая. Умоляет вытрахать и поскорее, вытрахать, пока наша квартира полна людей, вытрахать на балконе с незапертой створкой, не боясь быть найденными. Вытрахать. И я обещаю. Обещаю для него и ради него сделать все и даже больше. Каждый каприз и просьбу исполнить. В троекратном размере. Он кончает. Быстро. Бурно. Захлебываясь и вытягиваясь струной, а после едва ли не оседая. Ворчит, что снова нужно сушить волосы, улыбается и целует мои плечи и шею, трется об лицо, обзывая не только «блядской печкой», но еще и «гребанной любимой теркой» и выходит, чтобы начать на голове приводить в порядок форменное безобразие. А я понимая, что находиться поблизости от его влажного тела, голого, гибкого, горячего тела не смогу без касаний, поэтому к гостям довольно быстро сваливаю, просто промокнув волосы полотенцем. Сами блять высохнут. На дворе сраный конец июня, жарко как в духовке, влага моментально во все впитывается. Ночь планировалась сладкой, томной, полной удовольствия, секса и громких несдержанных стонов. Ночь планировалась до изнеможения. Чтобы так много спермы выкачено было, что иссыхали тела и мышцы гудели напряженными проводами. Ночь планировалась на износ. Бесконечной. Чтобы до утра без перерывов, чтобы вырубало от усталости, чтобы не было сил даже держать открытыми веки. Мы так много сдерживались в Мексике, так часто контролировали порывы, так много рамок очерчено было, что сильно, безумно сильно хочется отпустить себя и прокайфовать с голодухи до громких криков мне на ухо и располосованной спины ногтями Фила. Но блять снова придется это отложить. Ибо день рождения. Ибо не выставишь же близких сердцу людей, которые хотят разделить со мной — не сказать что знаменательную — но дату. Ибо секс в жизни еще не все, в разы важнее близость, а ее много, ее неебическое количество, и стоит наслаждаться, насыщаться, остальное успеется. Куда, в конце концов, спешить? Нихуя не зарастет и не отвалится. Ночь планировалась. Планы полетели в задницу. Громкий смех звучит в стенах, стены кажется начинают от веселья — стоит заметить, что заразительного — дрожать. Льется вино, плещется в стаканы виски, две бутылки мартини улетели словно вода, льда не хватает, он заканчивается слишком быстро, мы не планировали настолько масштабную пьянку… К сожалению. Закуски исчезают, вместо торта, который был украшением моей рожи, появляется другой, аккуратно упакованный в коробку из твердого картона. Без особых выебонов, сделанный в форме черной машины с кошачьего вида фарами, подписью BMW, ничего лишнего. Помимо закусок, оказывается, притащены были и горячие блюда, много роллов, салатов и всего остального, вплоть до морсов с лимонадами. Ночь планировалась. Ночь в окружении друзей не разочаровывает. Видеть их счастливыми — ценно. Глаза радуются и за спокойную улыбающуюся Лерку в объятиях мужа. И за Алекса, на коленях которого сидит Катяра, потягивая вино и закидывая в рот виноград, о чем-то беседуя со Святом, что разрывается между Филом и Максом. То на одном сосредотачиваясь, то под бок заползая к другому. Сердцу приятно, что умерший Фюрер, не утащил за собой Макса. Что глаза его живые, как никогда яркие и отливают лазурью. И когда он поднимает в мою честь стакан, подмигивает и отпивает, чувствую, как на губах расцветает ответная улыбка. Ночь планировалась. К черту блядские планы, порой импровизация оказывается ни разу не хуже, о чем говорит взгляд моего персонального помешательства. Ему хорошо. Хорошо и мне. Это главное. *** Диего появляется вечером в компании с Соней. Дорогой черный костюм, блестящие лакированные туфли, белоснежная рубашка, которую он оставляет расстегнутой практически до пупка. Сверкает толстой цепочкой на шее, что путается с более тонкой, со знакомым мне много лет крестиком. На моей шее теперь висит сестра-близнец, Фил надел мне цепочку, сказав, что свою функцию она выполнила — послужила талисманом и оберегом. Теперь на его запястье тату срисованное с нее. Этого достаточно. От Диего пахнет как всегда удушающе-пряно и горячо, глаза блестят, на губах растянута улыбка вполне искренняя, в руке с обломанным стеблем алая роза. Пальцы усыпаны перстнями, тяжелые часы выскальзывают из-под рукава, обхватывая слишком слабо запястье. Позер. С этим его бриллиантом в ухе, очередным походом к барберу, судя по четким линиям на щеках и такому же четкому искусственному пробору и полоскам над ушами, ближе к вискам. София же в длинном шелковом платье. Таком же черном, как и костюм Диего. На тонких бретелях, сидящее кажется даже слишком свободно на груди, привлекая к ней внимание. Обтекает ее фигуру, с тонким поясом-цепочкой, что стекает до бедер. Длинное. Оно почти касается пола и вырез чудовищно глубокий до верха ее бедер. Красиво. И на мой вкус слишком сексуально, пусть и не вульгарно или пошло. Осматриваю с ног до головы, на то какая высокая у босоножек шпилька, какой глянцевый, зализанный до зеркального блеска высокий хвост, какая толстая на ключицах лежит цепочка и какие крупные серьги кольцами в ушах. Сразу видно чье блять влияние. Сразу видно, что они одевались и собирались в одном месте. И думать — чья была инициатива — тоже не приходится. У Сони — разумеется — есть деньги, я ее не обделяю. И это мягко сказано. Но мне приходят выписки с ее карточки. Поэтому настолько внушительную сумму — а она явно внушительна, судя по ее образу — я бы не пропустил. — Мы тебя конфискуем, — довольно выдыхает Диего. Крутит цветок в руке, опираясь ей же в дверной косяк, пока я, все еще ахуевший, держу их на пороге квартиры. — Вас. Обоих, — поправляет его Соня, бросив короткий взгляд в сторону. Гарсия же даже бровью не ведет, кивком головы соглашаясь. На сборы уходит не так много времени, как могло бы, не ухаживай Фил за своими волосами как за отдельно взятым существом. До зеркального блеска высушенные и вытянутые феном, уложенные волосок к волоску, густым шелковистым полотном, они стекают по его плечам, приводя меня в откровенный восторг. И не только меня, Соня восхищенно касается его волос пальцами, отвешивая комплимент за комплиментом, пока Диего делает вид, что дверной проем в разы более интересен, чем мужская красота поблизости. Костюмы. Туфли. Чертовы запонки. Я не слишком люблю официоз, пусть и ношу довольно часто и рубашки, и уж тем более брюки, но пиджак и сама по себе атмосфера кричащей роскоши, не сказать что ощущается родной. Это Диего с детства подобное привычно. Не мне. Столик в ресторане, живая музыка, крупные цветы в элементах декора, бутылка вина, вскрытая стараниями официанта, что прикреплен к нам на вечер. Миниатюрные порции, как и всегда в подобных местах. Разнообразие в виде морепродуктов, легких десертов и в кои-то веки довольного ебала сидящего напротив главы картеля. Он расслаблен. Что или кто послужил тому виной известно лишь Деве или Леди, но глаза его не закипают, их не лижет пламя, а запах не давит как ожившее существо. Он все еще тяжелый, безумно сложный и всем своим видом орет о принадлежности к людям иного сорта, пиздец как сильно выделяясь на фоне других. Он все еще бесит тем, что время от времени бросает многозначительные взгляды в сторону Фила, а встречаясь с ним глазами и вовсе может фактурную бровь — на которой появилась руками барбера четкая полоска — дернуть вверх. Он все еще остается собой, но то ли в честь моего день рождения сдерживается, то ли действительно делает попытку примириться с ситуацией — хуй его знает, но подобный расклад я одобряю. Вечер проходит в разговорах. Соня спрашивает, как мы отметили ночью, сказав, что была в курсе, но не приехала с остальными, по той простой причине, что знала о вечернем плане Диего: утащить нас в ресторан. И ей показалось уместным разделить время, что я проведу с друзьями со временем, которое проведу с семьей, четко выделяя слово «семья» до последнего звука. А я в этот момент чувствую обжигающий согласием взгляд Диего, который демонстративен до ахуя, кричаще демонстративен и бросает это в лицо и мне, и Филу. Он — семья. Не просто приятель или лучший друг. Его место в моей жизни особенное и глубоко похуй ему, что ровно так же семьей мы считаем и Макса, и Свята, и Алекса, раз уж на то пошло. Но Диего хочется в моей жизни быть выделенным и иметь свой обособленный от других пьедестал. Да пожалуйста, блять. Жалко, что ли? Вечер приятен. На удивление напряжения как не ощущалось в самом начале, так и не ощущается. Я получаю в подарок сертификат, он решает не выбирать за меня, рассказывая, что в салоне BMW есть несколько очень достойных, новых, более современных моделей, но я слишком трепетен в отношении личного средства передвижения, влезать в эти отношения он не желает, предоставляя мне право выбрать малышку по собственному вкусу. Я же не стремился пока что тачку менять, она меня более чем устраивала, пусть и были мелкие нюансы в обслуживании. Однако подарок меня радует. Очень. Благодарность за него внутри просыпается вполне искренняя. Соня обещает в Ванкувере победить. Улыбается, сказав, что ей позвонили и сказали, что к отборочным испытаниям она допущена. Тренер прогнозирует ей место в первой четверке. Вылетает она в десятых числах июля, подготавливаться будет на том стадионе, на котором и пройдет в августе чемпионат. Эмпайр, ставший ей едва ли не родным за тот месяц, что мы провели в чудесном красочном городе. Девочка понимает, вырваться на почти два месяца с ней мы с Филом не сможем. Рокки конечно продавить можно, тут вне сомнений, но торчать рядом с ней может быть опасным, пока об меня желает почесать зубы какая-та мразь. А в чужой стране, в городе — где китайцы имеют неслабое влияние — риски вырастут. Сильно. Диего же в свою очередь осознает, что перебросить в Ванкукер людей — мы не можем себе позволить. Это будет провокацией. Лишней. А еще это шевеление опять же привлечет ненужное нам внимание. Фигура Валеры, которого я упоминаю, сказав, что стопроцентно приставлю к ней, ее не приводит в восторг, но она принимает это безропотно, не глупая, понимает, что отпустить одну точно не смогу. Сестра обещает победить, чтобы сделать мне подарок. Я же убеждаю ее, что даже если ничего не выйдет, сам факт участия в чем-то настолько масштабном, очень важный шаг в ее карьере спортсменки и огромное — само по себе — достижение. Но малышка упряма, малышка привыкла вырывать с мясом из чужих рук причитающееся, малышка упорно и очень старательно шлифует свои навыки, у нее это в крови. Диего же хмыкает, ни капли не удивившись, а я почти уверен, что внутри его головы звучит не лишенная смысла мысль о том, что не зря мы с ней родственники. Ебанутые в некоторых вещах чудовищно одинаково. Вечер пролетает, несколько часов приятной компании и тепло внутри, что клубком свернулось как Пуля пушистое и уютное, приносят огромное удовольствие. Вот теперь все хорошо, все более чем отлично, когда и близкие сердцу друзья пробыли с нами всю ночь, и семья оказалась не отодвинутой. Вечер пролетает, я чувствую ласкающий меня взгляд Фила, ощущаю его кожей, впитываю мягкую улыбку, которой награждает, когда встречаемся глазами. И его рука, которую я то и дело бесстыдно краду, почти все время лежит на моем бедре. Я поглаживаю длинные пальцы, переплетаю их со своими или просто накрываю ладонью, но чувствовать вот так эту особого сорта близость — кайф неимоверный. И все на своих местах. Я на своем месте. Не в Кульякане, и стопроцентно не в Дуранго. В Центре. Теперь он ощущается как мой стопроцентный дом. Дом там, где со мной Фил. *** Из ресторана возвращаемся ближе к полуночи, четкий график у Сони вынуждает ее прерваться и отправиться в постель, потому что ранним утром будет тренировка, и без того подняла бокал за мое здоровье, а ведь тренер алкоголь строго-настрого запретил вплоть до чемпионата. Дома оказываемся в половине двенадцатого. Сука, сидящая в Филе чуток ехидно бросает мне, что надеется этой ночью никто меня бессовестно не спиздит и он наконец-то насладится моим членом внутри. Потому что как бы ни желал он насадиться, на балконе потрахаться нам не удалось. Кто-то постоянно — как воробьи на линии электропередач — там торчал, то проветрить голову, то с сигаретой. И даже с понимающим взглядом Макс, обещавший встать в дверях как долбанное секьюрити, если нам очень нужно, не помог бы ситуации. В итоге мое божество оказалось голодным, уставшим и требующим. По возвращении из ресторана отправился готовить для нас сразу совместную ванну, а после постель, обещая выключить мой телефон, а меня самого похитить как минимум до рассвета, а дальше уже как получится и насколько хватит сил. Сопротивление бесполезно. Сопротивляться я и не думал. Чувствуя, как оглаживает через слои ткани мои плечи, когда ухаживает, снимая пиджак. Как скользят его руки по спине, как прижимается сзади в плотном контакте, целует в шею, шепчет о том насколько сильно мне идет этот пафосный костюм. Зовет невыносимо горячим, сексуальным как чертово пекло, обещает сожрать каждую мурашку с кожи, вылизать, как кошка вылизала бы свое дитя. До миллиметра. Он голоден, но неспешен, пуговицы на рубашке выскальзывают раз в минуту, прелюдия тягуча, взгляд его жадный, томный, плавящий, а запах любимой перечной мяты делает в разы более пьяным, чем выпитое в ресторане вино. Удовольствие разливается в крови, хмельное, теплое, неповторимое. И мне хочется глаза прикрыть, утонуть в смакующем ритме того как он раздевает меня. Пытается. Неспешно. Дразняще. Но смотрю, смотрю пристально сквозь ресницы, смотрю за каждым его жестом, за тем как обводит в распахнутой на груди, все еще не до конца расстегнутой рубашке, каждый виток тату. Как по шее моей скользит подушечками, оглаживая розы. И сука раздается звонок в дверь. И ровно с пронзительным воем, раздавшимся на всю квартиру, в мою кожу впиваются короткие ногти вместе с полоснувшим взглядом Фила в зеркале. Я не в курсе, кого к нам принесло. Я никого не звал, не ждал уж тем более. Но проигнорировать третий по счету звонок не могу. Джейме. Уебок-заебавший до ахуя-Мур. Собственной персоной, с крафтовой коробкой в руке, бутылкой вина во второй, раздражающей улыбкой в довесок. Спрашивать откуда он знает, где я живу, когда в Центре, не пытаюсь. Эта блядина найдет обходные пути и достанет из самого ада, если понадобится. Пустить его на свою территорию — мерзость, оставаться в подъезде — недопустимо. Сваливать с ним из дома — тоже пиздец. — Только не говори, что придумал еще какое-то неудобное дерьмо типа фабрики, чтобы сейчас мне в руки впаять. Можешь сразу оставить себе, — выдыхаю и закуриваю, закрывая за своей спиной дверь, ибо ощущать взгляд Фила, что таранит мой затылок не сказать что слишком приятно. И блять… я его прекрасно в данном случае понимаю. — У тебя на фабрике в Берлине, делают прекрасный шоколад, смотри, — открывает коробку, а там конфеты, крупные капли, глянцевые и красные, словно в крови. И я на секунду кровь и представляю. И внутри них, и снаружи. — С начинкой из неугодных? — Приподнимаю бровь. — Если тебе так нравится эта фабрика, можешь оставить ее себе, дарю, — выдыхаю вместе с дымом, на конфеты не смотрю, смотрю в черные глаза напротив. — Чем обязан, Джейме? — Может, я лично захотел тебя поздравить? — Может, не будешь настолько пафосно пиздеть? И без того вокруг ебаный цирк, начиная от рейса с пересадками, дегустатора и прочего, заканчивая твоей задницей в Центре, а ведь ты обещал мне, что свалишь и не вернешься. — Я проездом, об этом тогда не шла речь, — блять непробиваем. Берет конфету, надкусывает и по губам его растекается джем. Не кровь. Удивительно. — Между прочим, очень вкусно. Шоколадное пралине и жидкая вишневая начинка в глянцевой глазури. Эксклюзив. Специально для тебя придуман был новый десерт. Я назвал его «El саlido corazоn de un príncipe mexicano (Горячее сердце мексиканского принца)». — Шел бы ты, Джейме, шел бы ты далеко, очень далеко от меня и желательно никогда более не показывался снова, — покачиваю головой, сигарета заканчивается до обидного быстро. Приходится потянуться за еще одной. — И все же, чем обязан? Я никогда не поверю, что ты просто решил выставить себя редкостным клоуном, припершись к моей двери с эксклюзивными конфетами из условно моей же фабрики. — Прокатимся? Я еще и на раритетном Мустанге приехал, тебе понравится. — Не думаю, — во рту горечь растекается, в груди шевелится предчувствие. Мне не нравится, что он здесь, но еще больше мне не нравится, что это все похоже не на выебоны, а на защиту. Словно он светится поблизости, чтобы опасность увести, а не на нервах поиграть. К сожалению. Происходит какое-то дерьмо, в которое меня посвящать никто не стремится. А Диего — что торчит в Центре — подозрительнее Мура вдвойне, но тот мне хотя бы близок и списать все это можно на мой день рождения и его перестраховку. Что не работает в сторону Джейме. — Здесь неподалеку есть ресторан, который принимает посетителей до глубокой ночи. Всего лишь пара бокалов вина и разговор. Ты обещал не отказывать, перед тем как я пообещал навсегда уехать. — Но ты блять здесь. — Проездом, вынужденно, скоро покину этот чудесный город. И твоим близким ничего не угрожает. С моей стороны, — уточнение, которое мою подозрительность выкручивает лишь сильнее. Приходится предупредить Фила, приходится проглотить ком, который встает в горле от его проницательного взгляда, приходится пообещать, что мы и вправду все наверстаем после, но отказывать таким как уебок нельзя. Что-то происходит и он в курсе событий. Мне нужна информация тоже. И если цена — его присутствие и совместное распитие вина в ресторане — я готов ее заплатить. Фил понимает. Но понимать и быть довольным подобным раскладом — разные, слишком разные вещи. В белоснежной рубашке, в черных брюках и туфлях — о, Дева! — на выход, я сажусь к нему в автомобиль. Не соврал, Мустанг, видно, что отреставрированный, коллекционный, красивый. Лишний в данный момент. А в голове застревает его реплика о «Рríncipe mexicano (Мексиканском принце)». Я себя таким не считаю, куда больше это подошло бы Диего, и даже не «принц», а «король» в его случае. Но… Ресторан встречает нас пустым залом. Официантом, накрытым столом, конфиденциальностью абсолютной. И я первую минуту даже не знаю как реагировать на что-то подобное. С одной стороны это упрощает многие вещи. С другой: по какой из причин свидетели заранее убраны? Вино оказывается в бокале, я оказываюсь напротив Джейме, в тишине делаем свои первые глотки. Напряжение невыносимое, кожа от его внимания зудит, зудят непрошеные мысли о том, что я здесь — как на тарелке — основное блюдо, сейчас придет тот, кто за это заплатил, чтобы с неимоверным наслаждением сожрать до крошки. — Я думал о фабрике, на самом деле достаточно много и часто. Место ничего из себя не представляет, отчасти даже незаметное. Марка не распиарена, достойной рекламы у них никогда не было, несмотря на качество продукта, они имеют слабую конкурентоспособность на рынке. А значит — не слишком привлекают к себе внимание, что нам на руку. Потому что через нее можно хорошо отмывать деньги, в частности сам завод можно расширить и перенести в Берлин процент лабораторий и варить там порошок. Не придется так сильно ебаться с перевозками и будет сбыт еще в одной точке. Берлин для Синалоа не закрытая территория, конечно, но… Почему бы не накинуть нам еще один процент охвата. И поэтому я предлагаю фабрику переоформить на Диего, поставить там нашего управляющего и пустить в разработку мое предложение с отмыванием и сбытом, — молчание раздражает, вино может и вкусное, но компания оставляет желать лучшего и задерживаться я не хочу. Меня ждет Фил. Лучше самому начать говорить, то, что давно стоило озвучить. Особенно вот так лицом к лицу. Решить и свалить. Нахуй. — Как же плохо тебя воспитывали, Эрик, — тянет так, словно рассасывает мое имя как карамель. Откинулся в высоком кресле, склонив голову набок, рассматривает словно перед ним диковинка сидит. И он не в ресторане, а как минимум — на выставке, как максимум — в ебаном музее. — Подарки не передариваются, это моветон. Фабрика твоя. Была, есть и останется. — Что не помешает мне воплотить все из выше перечисленного в жизнь. — Что не помешает, верно, — кивает и прокручивает бокал на высокой ножке между пальцев. — Идея хорошая, сложно поспорить. Как место где просто производят пусть и отличный, но шоколад, оно по сути своей бесполезно, плевать, что качество продукта выше среднего. Но я хотел для тебя отдушину, что-то приятное и никак не связанное с темной стороной твоей жизни. Возможно, каплю, из которой способно было бы натечь целое море легального бизнеса, который увел бы тебя в сторону от густой тени, где ты привык с детства жить. Но нет никакого смысла тащить кого-то на свет, если ему там неуютно и все давно стало чужим. — Ты еще в философию опустись до вопросов «быть или не быть?». Это даже не смешно, блять, это просто звучит как откровенное то ли издевательство и игра на публику, то ли ебейший долбоебизм. В превосходной степени. Чистый легальный бизнес у сикарио Синалоа? Реально? Даже мечтать о подобном тупо. Не говоря о том, чтобы воплотить. Не бывает бывших участников картеля в наше время. Бывшие — лежат в земле, Джейме. Это то, что мы впитываем с кровью, потом и болью, как только оказываемся в их рядах. Не еби мой мозг, прошу, я не настолько посредственный и тупой представитель нижней прослойки, как бы тебе и твоему дохуя накрученному королевскому мозгу не казалось, — злит. Я не знаю можно ли здесь курить, мне собственно похуй на это, попасть в черный список заведения будет просто мелочью в череде событий. Которая никак меня не затронет. Вообще. А курить хочется, идти же на улицу — не очень, особенно понимая, что назад мне придется вернуться. Иначе — подозреваю — насильно вернут. — Звони Гарсия, ему стоит твою идею услышать, пока я в городе. По телефону подобное обсуждать будет опасно. Если вас спокойно могу прослушивать я, то существует вариант, что не одному лишь мне это доступно, — цокает красноречиво, а я тянусь к мобильнику, отыскивая номер Диего без лишних выебонов и недовольства. Спустя десять гудков вызов обрывается. Абонент — не абонент. Абонент или занят, или оглох, или никого слышать не желает. Абонент игнорирует и первый, и второй и последующие три звонка тоже. И впору бы волноваться, но решив посмотреть его местонахождение по маячку, что у нас в телефонах всажены в начинку, вижу, что придурок в одном из отелей. Не в Плазе, что удивительно, с его-то любовью к роскоши. Я звоню ему десять гребаных минут, начиная злиться. В каком бы он ни был состоянии, да хоть усравшись, за это время мог бы уже дотянуться до трубки и хотя бы спросить: какого члена я не даю ему покоя. Но он молчит. Снова, снова и снова. — Что? — Хриплый голос, спрашивает точно на выдохе. Выдохе сорванном. Еб вашу мать. — Ты там что трахаешься? — Закатываю глаза, на сидящего напротив даже не смотрю. Лишнее. — Поднять трубку и дать понять, что твоя задница в порядке, было никак? — Что случилось? — Блять нахрен эти его интонации, странно их слышать, пусть и не впервые. И понятное дело, что он спокойно мог за время после ресторана найти себе бабу и раскатать по простыням. Но как-то он демонстративно ебется именно в Центре. Хотя не то чтобы он себе особенно сильно отказывал в Кульякане. — Поговорить надо и не по телефону, если существует даже минимально шанс, что нас прослушивают, информация сольется и будет хреново. Подъедешь? На час, не дольше, меня Фил ждет и торчать с его величеством пафосным ублюдком Муром я дольше положенного не хочу. В одиночестве в том числе, — слышу, как тяжело дышит на том конце провода, понимаю, что мешаю, но хули сделать? Мне тоже сука мешают вторую ночь подряд. — Я. Занят. Hermano (Брат). Очень. — Каждое слово звучит отдельно, отдельно же мурашками по мне марширует. Dios (Боже)… Пиздец какой-то. — И мне… В данную минуту… Глубоко… похуй. На любое из дел. На ближайшие… — Час, Ди, час. Я жду тебя в ресторане через час, максимум полтора. — Два, — хрипит. — Ты еще три попроси, — со смешком выдавливаю. — Блять, ну вернешься потом обратно, нихрена с ней не станет. И до утра ебись хоть провались. — До утра я подобное точно не выдержу — сдохну, — задыхается на последнем слове, словно его придушило. — Ой ли, по три бабы кошмарил в Кульякане до утра, а с утра еще и мне мозг выебывал и тащил насиловать грушу. Животное, кому ты пиздишь? Давай, через час жду, геолокацию сам увидишь, bien (хорошо)? — Vamos (давай), — сбрасывает, а я жую губы, понимая, что как минимум час сидеть в компании брата ирландца и сука удовольствие очень спорное. Его, если откровенно, вообще нет. — Собственно, у нас час, в течение которого я был бы рад услышать, по какой из причин вокруг меня ритуальные пляски, а заказчика этих танцев я отчего-то ни разу не слышал. Но, судя по всему, вы с Гарсия в курсе подобных деталей, — отпиваю глоток воды, смачивая горло. — Я весь внимание. И никуда не спешу. Как удобно, да, Джейме? — закуриваю снова, выдыхая густой дым в его сторону. — Моя сестра очень на меня злится, — даже непривычно видеть как стекает маска с его лица, делая глаза цепкими, очень темными, и бесконечно серьезными. — А когда она злится, происходят очень кровавые, очень демонстративные вещи. Она в злости привыкла наказывать. Так уж вышло, что большую часть жизни мы с ней очень тесно переплетены. С детства, если точнее. По сути, у нас, кроме друг друга, никого никогда ближе и не было. Это может выглядеть довольно мило, если не вникать в суть этой связи и не понимать, насколько она искажена во многом, болезненная и травмирована. Я ради и для нее делал едва ли не все, она прощала мне определенные вещи. То, за что другие умирали. Мы многое прошли, многого достигли благодаря ее непримиримости. И она не терпит неповиновения, делая вид, что не замечает манипулирования с моей стороны. Но с недавних пор девочка начала переходить границы. — Прекрасная история, только я здесь причем? — Она ревнива, Эрик. А еще она ненавидит Мексику, считая их грязными, смердящими, нижайшей прослойкой. Ей нравится верхушка континента. То, что внизу вызывает у нее омерзение. Британская кровь. Аристократизм, который она несет впереди себя. Королевские корни, плевать насколько они чисты. Для нее оскорбительно, что я связался с Гарсия, что усиливаю в данный момент Синалоа, помогая оттеснять Лос-Сетас. Она спелась с Халиско, она пытается влезть в Мара Сальватруча, вероятно уже сумела. Ей все равно сколько будет жертв, для нее основное — стать помехой и все разрушить, разворошить и перемешать. А ты — фигура нон грата для многих картелей, в особенности после того как оказался связан с Морозовым. И да, ее устами информация о крысе расползлась как плесень среди верхушки и тех, кому об этом знать нельзя было. У тебя мощная защита Эрик. Диего уважают и боятся. Синалоа пугает одним лишь именем. Вы — крупнейший картель. Лос-Сетас — жесточайший. Халиско дышит вам в спину. А Мара — самая глобальная, и имеющая огромный охват во всем мире группировка. И если моей сестре удастся сделать так, что Мара откажется от союзничества с Синалоа, то Лос-Сетас начнут активно вас таранить, намного более активно. Вместе с Халиско, численность которых растет с каждым днем. Вы крупнейший картель до тех пор, пока против вас не объединиться самый молодой и быстрорастущий с самым жестоким. А еще — у нее появились ниточки, ведущие к президенту. Это плохо. И под «плохо», я подразумеваю «критически, катастрофически, чудовищно хуево», Гонсалес. И грозит — как минимум тебе — мучительной смертью, потому что именно тебя хотят убрать настолько много людей, что это даже забавляет. А еще твоей смерти хочет она, потому что не идиотка. К сожалению. — Ахуеть? Ахуеть. Тут слова будут излишни. Я догадывался, что кто-то хочет меня нагнуть. Подозрения падали на Лос-Сетас, они давно зуб точат, но вне Синалоа не трогают. Берлин был словно пузырь созданный выебистыми руками Мура, Центр они не рискнут ворошить, тут своих китов хватает, что по ебалу им хвостом пропишут. Я понимал, что вероятно еще и Халиско могут найти обходные пути и попробовать до меня дотянуться, особенно если учесть, что я впервые за более чем два года наконец-то появился в Мексике. Удача! Для них. Неудачей в итоге оказалась, не подфартило, бывает. Вмешался Джейме и планы их спутал. А тут все и сложнее, и проще, ведь за марионетками стоит женская рука. Безумной суки, о которой нам рассказывала Веста и рассказ ее меня, если откровенно, впечатлил. Пересекаться с данной особой я бы не хотел. Она — тоже. Что действовать чужими руками суке нихуя не мешает. — С каких пор моя скромная фигура стала настолько желанна? — Риторический вопрос. На меня покушались и раньше, ибо нехуй быть правой рукой Диего Гарсия. Даже при живом Анхеле, я был персоной номер один на устранение. Ибо слишком влияю на некоторых, ибо слишком ко мне прислушиваются, ибо угрожаю просто фактом существования, поэтому на лбу ношу мишень долгие годы. А тут все еще и усугубилось. Весь картель в руках одного человека, семьи не в пиздецком восторге, но кажется, что смирились. Не могут смириться остальные, они то ли не доверяют до конца, то ли сомневаются и имеют право, то ли их просто бесит. И бешенство это подпитывается еще и со стороны. Я всегда был неудобен. Но мало кто решался на риски. Самоубийц было недостаточно много, чтобы становиться параноидально осторожным. А тут, вдруг, неиронично, самое время выкрутить подозрительность на максимум и внимательно всматриваться в тени поблизости. Из угла способно выскочить зубастое нечто, натравленное кем-то другим. Торчать на базе, походу, сейчас будет самым логичным. Там территория Джеймса, который не позволит настолько демонстративно к нему лезть. Джейме на мой вопрос смеется, только веселья в этом смехе нет вообще. Головой покачивает, отпивает пару глотков вина. Молчит. Демонстративно, словно ответ мне и не требуется. Все и без того понятно и очевидно. Возможно… Но его вариант я бы выслушал, пусть как правило и выебываюсь на тему того, что мне это неинтересно. Совсем. Ни капли. Что пиздеж, разумеется. Внимание кого-то вроде него нужно постараться чтобы привлечь и тот факт, что мне это без надобности, еще не означает, что мне не любопытно: с хера ли он прилип? Джейме выглядит шкатулкой с сотней секретов. И у каждого секрета — как у матрешки — еще ворох собственных внутри. Джейме интригует, но в тоже время раздражает и вычеркнуть побыстрее из собственной жизни кого-то настолько сложного и опасного я бы хотел. Однако не признать полезность этой твари не могу. Он помогал там, где другой не стал бы даже конечностью шевелить. И хотя бы за содействие в лечении Фила я благодарен. Если забыть о том, что он до того момента творил. Джейме смеется — мне не смешно. — Исчерпывающий ответ, — хмыкаю, глядя на часы и почти до скулежа рад, что приходит уведомление о новом сообщении. От Алекса, который спрашивает не сплю ли я, а мне бы максимально ускорить время и вообще забить его хоть чем-то, кроме пиздежа с заебавшим Муром. Потому вместо простого «нет» — звоню другу. Оказывается: Катяра вчера у нас в ванной забыла косметичку, что обнаружила в момент, когда нужно было противозачаточные выпить, а пьет она их плюс-минус в полночь. Не просит самому привезти, удивляется, что я вообще не дома, предлагает заехать на пару минут, просто чтобы забрать их вещь и не беспокоить более, ибо жена его нервничает, а лишний стресс ей ни к чему. По его словам, чтобы они не означали. А мне бы сказать, что нихуя криминального не будет, если он заскочит, а Фил необходимое вынесет, все равно стопроцентно не спит, ждет моего возвращения. Только я поднимаю глаза на изучающего меня Джейме и говорю, что сейчас подъеду. Лично. И косметичку ему привезу. Диего один хуй плотно сидит в своем отеле, кажется ночь эту я не в объятиях любимого человека — а в компании заебавшего — проведу. Джейме даже слова не говорит против, ему глубоко похуй как много вина в его крови. Он спокойно рулит в сторону моего дома, ровно также спокойно ждет, пока я поднимаюсь, чтобы забрать с собой косметичку. Попутно быстро переодев рубашку на черную футболку, а туфли на обычные ботинки, в которых в разы удобнее и я не чувствую, что мои ноги в чертовы тиски — пусть и дорогие — вогнало. Но просто забрать вещи жены Олсона мне мало, я еще и прижимаю Фила к стене, когда выходит навстречу, целую его глубоко и сладко, жадно проходясь руками по гибкому телу, выдыхая, что я буду очень сильно стараться вернуться как можно быстрее, но мне придется в компании Мура дождаться дотрахивающегося Диего, чтобы балласт в виде кондитерской фабрики скинуть со своих плеч. Обещаю все рассказать. В мельчайших подробностях. А еще отключить ебаный телефон на ебаные сутки и отдаться в его руки целиком и полностью, вырвав еще и дверной звонок. Фил улыбается мне снисходительно, сука мелькает в темных растекающихся зрачках, тело его реагирует молниеносно, твердый, восхитительный, бархатистый член оказывается под моей ладонью. И я хочу остаться, видит и Дева, и Леди, я остаться с ним до крика сильно хочу, но мне набирает Олсон, спрашивая: нашел ли я косметичку, извиняясь, если зря побеспокоил. А Фил голодно облизываясь, толкает меня в сторону двери, выстонав, что еще пара секунд и я нахуй никогда из квартиры не выйду, он меня или сожрет, или изнасилует. А у меня как у малолетки стоит, я закрыв дверь, веки прикрываю и пытаюсь дыхание восстановить, вместе с участившимся пульсом. Задушить возбуждение, которое в узких штанах слишком красноречиво налилось и в ширинку уперлось, пульсируя. Блять… И сука все происходящее похоже на затянувшееся цирковое выступление. И Джейме ждущий в мустанге, потягивающий из черной сигариллы сладковатый дым. И я сидящий на пассажирском сидении с постным лицом и взбудораженным от мимолетных ласк телом. И Алекс, который даже не пытается скрыть ахуй, смотрит на чем я прикатил, а после так и замирает с моей рукой в своей крепкой хватке, впериваясь взглядом в моего сегодняшнего случайно-неслучайного водителя. Опизденеть. — Алекс Олсон, — представляется, когда Джейме-сама простота-Мур выходит и зачем-то желает и познакомиться, и поздороваться, и улыбнуться во все свои ебучие ирландские тридцать два, как будто он неебически счастлив оказаться представленным кому-то из моих близких друзей. Он как ебаный спрут свои щупальца осторожно раскидывает, желая дотянуться до всех, кто мне дорог. Словно это поможет ему понять: какого хрена его так ненормально клинит, при этом не чувствуется даже минимально сексуальный подтекст. Но одержимость какая-то бесовская, ей-богу. Он лезет и лезет. При этом перестав вредить и потому сопротивляться лишь сложнее. Пусть и невозможно блять дружить, если это то, что ему действительно нужно. — Джейме Мур, — видеть, как пожимает руку Алексу, вызывает легкое отвращение и вообще смешанные по максимуму чувства. Олсон-то уебка ни разу вживую не видел, зато наслышан, что пиздец и вообще не удивительно, как глаза его на секунду расширяются, а после становятся нечитаемыми снова. В затяжном рукопожатии прощупывается почва. Затяжном, однако, не настолько, чтобы бить панику. Косметичка Алексу в руки попадает, но он соглашается вместе сигаретку скурить, как ни в чем не бывало, рассказывает какие-то незначительные мелочи, спрашивая по какому поводу я вместо того чтобы отлеживать бока, гоняю по городу на мустанге? — Кажется, это моя вина, — отвечает Джейме, словно меня как ебаного принца украл у охраны, что обязательно есть у королевской семьи. И звучит же еще настолько двусмысленно, что я не сдержавшись, закатываю глаза так сильно, что те грозятся остаться навсегда где-то в районе затылка. — Его и Диего, — поясняю для Алекса. — Один выкрал из дома, второй никак не наебется, и мне приходится коротать время, пока жду встречи, остальное уже мелочи. Если я завтра буду весь день недоступен — не переживай, меня собирается на сутки — как минимум — украсть в единоличное пользование Фил. Ибо его задрало, что я всем внезапно слишком нужен. — Понимаю, — хмыкает Олсон, делая последнюю затяжку. — На его месте я бы тебя ночью вообще не отпустил, — добавляет с улыбкой, похлопывает по плечу, чуть приобняв. — До скорого, брат, — тише добавляет. — Спасибо, выручил, Катяра разнервничалась просто пиздец, неудобно вышло. — Все нормально, — отбрасываю окурок к мусорке у подъезда. — Господин Мур, — с прищуром чуть склоняет голову Алекс, очень картинным жестом, но он явно нравится заебавшей меня суке Джейме. — Алекс, — кивает ему в ответ и ко мне поворачивается. Взгляд блядски цепкий как сотня мелких жуков. Высматривает что-то скотина, изучает как под микроскопом. Словно ему чужды любые из проявлений близости и отношений как таковых. Мы для него — подопытные. Те, кто способны дружить, любить, ценить и дорожить кем-то. Не способным на это кажется он. Диего приезжает, разумеется, не через час. Проходит больше двух. Больше двух в нас с Джейме успевает исчезнуть бутылок. Я вяло ковыряю закуски на столе. Курю, отвечаю на вопросы Мура, сам что-то в ответ спрашиваю без особо интереса. И к моменту, когда его величество таки появляется, готов его в асфальт довольной рожей втоптать. То, что он все это время не вылезал из постели видно и без уточнений. Сытый взгляд, темные зализанные губы, шея с напряженными венами и следами от несдержанной страсти. Кажется, мелькает в вырезе рубашки укус на груди, кажется где-то там же следы от ногтей. На шее тоже мелькают царапины, а я не планирую спрашивать о спине, но боюсь, ошибиться будет пиздец насколько сложно, если предположу, что картина там ровно такая же. Если не хуже. Диего приезжает и вопросы решаются удивительно быстро. Вытраханный, уставший, зевающий и со вкусом курящий, он кивает, соглашаясь с тем, что идея насчет фабрики стоящая. Более чем стоящая, одобряет целиком, не просит заниматься, обещая сделать лично, как раз из Центра туда и заскочить, чтобы не метаться между Кульяканом и Берлином, ибо дорога — та еще сука, времени отнимает чересчур много, заставляя выпадать из графика слишком сильно. При нем же я упоминаю сестру Джейме, и в его темных глазах слишком многое мне отвечает разом, что он знает. Абсолютно точно сволочь в курсе и откуда угрозы, и по какой из причин. Извиняться не планирует. Оправдываться подавно. Пожимает плечами, когда спрашиваю, почему он молчал. Отвечая коротким: «Lo principal es que estes bien, hermano (Главное, что ты в порядке, брат)». А меня словно отрубает, резко пропадает желание и выяснять, и что-либо говорить. Я просто хочу блять домой. К Филу и его теплым рукам. К тишине квартиры, которую будут нарушать лишь сладкие стоны и хриплое дыхание. Я хочу домой. Я устал от мелькающих вокруг лиц, которым на постоянной основе что-то там нужно. Заебало. Плюс того, что Диего приехал — он забирает на себя Джейме, а я под шумок сваливаю. На часах время близится к половине четвертого. Начинает понемногу светать, через дворы рядом с жилищным комплексом оказываюсь в кратчайшие сроки. На этаж взлетаю, словно в спину гонит пожар. Со щелчком двери ко мне не бегут ни Фил, ни лисы. В квартире темно. Тихо, а сквозняк гоняет тонкие тюли. — Это похищение, господин Гонсалес, — слышу хриплое на ухо. После того как оказываюсь вжат лицом в стену, с заломленной рукой, четко зафиксированной. Горячий ком дыхание скользит мурашками по моей шее, вдоль позвонков стекает дрожь. Сильное, ахуенно ощущающееся тело прижимает собой и давит, а у меня глаза прикрываются и улыбка ласкает губы. — Телефон, пожалуйста, — вижу протянутую мне руку, свободной достаю из кармана смартфон и на ладонь раскрытую укладываю. Смотрю, как он демонстративно тот выключает. И отбрасывает на кресло, что стоит неподалеку. И понимаю, что сука настолько голодная, что мне сейчас будет пиздец. И я блядки для этого готов. — Ты — мой, — гортанно. Рокотом. Глубоким, насыщенным, с животным голодом голосом. Вытрахивает интонацией. — Я безумно хотел твой член внутри все эти часы, настолько, что думая о тебе не выдержал. И пока ты проводил время с пафосным королевским ублюдком, с пафосным мексиканским главой, с кем угодно, но не со мной. Я представлял, как скольжу своей жадной задницей по твоему члену, трахая себя пальцами. Много. Долго. Тремя. До самых костяшек. А после кончил на твою белоснежную рубашку. Густо. Бурно. До капли впитав в ткань. — Dios (Боже)… — Бог тебе не поможет, Гонсалес. Потому что сейчас я тебя трахну. Это первое. И ты мне это позволишь. Это второе. — Отпускает мою руку, но одним четким движением футболку стаскивает под треск ниток, в сторону тряпкой отбрасывает. В плечо жадным поцелуем впивается. Влажно кожу мою метит, кусает, всасывает, следит на лопатках засосами, ласкает сердце лилиями насквозь прошитое. Размазывает меня по стенке, не позволяя двигать руками, отбрасывая, когда тянусь к своим штанам. Сам раздевает. Сам управляет мной как марионеткой. Все сам. И его так много. И ощущения такие яркие, что в голове блядски мутно. Блядски мутная же пелена перед глазами. Губы распахиваются, я беспомощно влипаю ими в стену, когда запретив двигаться, возвращается со смазкой и начинает растягивать мою задницу, вынуждая прогнуться. Гладит и мошонку, и налившийся кровью член. Его руки волшебные, умелые, ласковые, но сильные. Он изводит, он заставляет мечтать о наполненности, он приводит меня в состояние, когда стираются грани, когда ты не думаешь ни о чем, кроме наслаждения, что способен подарить член, давящий на простату, скользящий по ней, мучающий удовольствием. Фил — демон, мой синеглазый демон, ни разу не ангел и далек от божественного, когда настолько демонстративно жрет. Когда натягивает меня медленно, словно узкую, не подходящую ему по размеру, но жутко желанную перчатку. И его член чувствуется болезненным дискомфортом, легким жжением, и невероятной наполненностью, которой хочется психологически даже больше, чем физически. Этот коннект, когда он только-только оказывается внутри, когда прижимается и замирает, когда поцелуи становятся нежными, чувственными, смакующими. Когда кожа под его губами покрывается обильно мурашками, обласканная и языком и дыханием. Когда первый же толчок вместе с тянущей болью, отзывается не менее острым возбуждением. Это так хорошо, это идеально, в четком ритме, под правильно выбранным углом. Глубоко. Необходимо. Я не сразу понял подобные ощущения, не сразу проникся стимуляцией, не сразу распробовал. Мне не всегда этого хочется, куда чаще, намного чаще, мне кайфовее трахать его самому. Держать в руках горячее, плавящееся воском тело, таранить растягивающуюся для меня дырку. Мне нравится, как в нем исчезает мой член, нравится наслаждение, которым его затапливает, его нужда во мне внутри. Но я не стану врать, что в данную секунду с моих губ срывается тихий, но бесконечно искренний стон, лишенный даже миллиграмма фальши. Потому что с Филом хорошо. Непритворно. С ним обжигающе горячо. С ним правильно. — Как же в тебе потрясающе, — шепчет, двигаясь плавно, шепчет и лижет мою шею, шепчет и гладит по прогибу поясницы, гладит по боку, к животу рукой ведет и член мой в кольце ласковых пальцев сжимает. — Кончишь для меня, любимый? — Спрашивает и входит особенно глубоко. Второй рукой обнимая за плечи, прижимает к себе крепче. Гладит по прогибу шеи, по кадыку. — Кончи для меня, кончи на моем члене, давай же, — все тот же рокот и так много власти в его движениях, так много требовательности. — Кончи на моем члене, хочу чувствовать, как ты сожмешь внутри, когда зальешь стенку и мои пальцы спермой. Я ими же себе додрочу и нашу сперму смешаю. Мне бы хотелось кончить не на стенку, а в его теле, чтобы обжигал жар шелковых мышц, гладких и требовательных, чтобы втереть в него до капли чувствительным членом, чтобы было почти больно, потому что после оргазма все обостряется в разы. Мне бы хотелось глубоко в его прекрасную глотку, прокатиться головкой по металлическому шарику, погладить членом его губы, потереть об них, об гладкие щеки и высунутый язык. Но я подаюсь навстречу его руке словно маятник, чувствуя как натирает изнутри, как хрипит и кайфует мне в затылок, как трется об волосы лицом. Как носом добирается до кожи, лижет холку, лижет и впивается зубами. Впивается больно, впивается сильно, вгоняя так глубоко, что меня кажется пронизывает насквозь и начинает кончать, так быстро и ахуенно двигая рукой по моему члену, что сдержаться нет ни единого шанса. Стена. Капли. Вязкие, густые, перламутровые. Капли, что цепляет пальцами, капли, что вбирает в рот, выпивает, словно нектар, облизывается, в своих руках разворачивает и в полумраке комнаты, он будто мифическое существо, что похитило меня у других. — Свяжи. Вытрахай каждый стон с моих губ. Часами испытывай. Я не дам тебе спать ни единой ебаной секунды, Гонсалес, я не позволю тебе глаз закрыть. У меня украли две ночи, одна из которых была восхитительно прекрасной и с родными нам людьми, а вторая… была бездарно проебана и мне плевать по какой из важных, блять, причин. Свяжи меня, упакуй как самый дорогой подарок. Выеби. А я буду знать, что из твоей задницы вытекает моя сперма, ты мной помечен, пропитан и пахнешь. Ты мой. Ты. Мой. — Это ревность? В темных глазах бушует шторм. Сверкают молнии. Он эмоциями врезается в меня. Отпуская с поводка суку, которая отказов не знает, она их слышать отказывается, их не существует в ее мире. А сука проголодалась, проголодался он. Весь. Отступающий в комнату, к расстеленной кровати, зажигающий свечи, что расставлены давным-давно. Поднимает крышку красивой глянцевой коробки, достает оттуда чулки и пояс с подтяжками. Абсолютно символическое белье, в котором нет никакого смысла и перчатки. В полразворота, показывая ахуительный прогиб его идеальной поясницы. Со стекающими по плечу и до самого локтя волосами, что лицо его закрывают как ширмой. Он нагибается, чтобы медленно, безумно медленно, невозможно медленно начать надевать чулок на свою длинную ногу, что ставит на носок, прогибая в подъеме. По щиколотке… и выше к колену, огибая его и поднимаясь неспешно по бедру. Фиксирует силиконовой полоской, а я жадно слежу за его пальцами и за тем как ровняет чулок. Гипнотизирую тонкую широкую шелковую манжетку. Сегодня никаких кружев. Берет второй и повторяет то же действо. Смакует каждую секунду взгляда, которым его несдержанно ласкаю. А из моей задницы течет, течет сука по бедрам, течет вязко, медленно, также медленно как он надевает чертов черный полупрозрачный чулок. Надевает и пояс. Широкий, гладкий, пристегивает чулки подтяжками. Выпрямляется, мотнув головой, чтобы волосы за спину тяжелой копной упали, и встречает мой взгляд, сжимая в руках перчатки. Такие же полупрозрачные, как и чулки. Натягивает, не отводя от меня глаз. Поправляет каждый палец. А после берет узкое шелковое белье. Просовывает одну ногу. Другую. И настолько красиво, изящно, плавно и сексуально в них облачается, что я блять в ахуе. Этот обратный стриптиз — что-то совершенно очаровательно, неповторимо горячее. — Нравится? — Спрашивает, прикусив губу. А глаза бесконечно глубокие ярко сверкают. Бесконечно сучьи. И вместо того чтобы подойти, манит пальцем. — Во-зь-ми, — шепчет по слогам, складывает демонстративно губы, облизывает с силой, сразу по нижней ведет, после по верхней скользит, сверкая шариком пирсинга. Ждет, когда окажусь рядом и тянется меня поцеловать, вместе с тем прогибаясь и ныряя рукой к бедру, по которому вязко стекает его сперма, втирает пальцами ее мне в кожу, пропитывает перчатку. Поднимает к своему рту и всасывает пальцы. Прикрыв глаза, вгоняет их себе до самых костяшек. С причмокиванием мокрыми от слюны губами изо рта выпускает, а меня от зрелища пропитанного материала, от глаз напротив мерцающих в свете свечей, от желания в них пиздец откровенного… Сводит едва ли не судорогой. Неподражаем. Величественный, роскошный, неземной абсолютно. Он порочный ангел, мистический, великолепный. Просто божественный. Его язык мягкий, гибкий, умелый, податливый. Скользит у меня во рту, так глубоко и ахуительно, что возбуждение по крови разгоняется со скоростью света. — Sabes que te adoro, verdad (Ты знаешь, что я тебя обожаю, да)? Te amo carino (Обожаю тебя, сладкий). Te amo como loco (Я люблю тебя как безумный), — шепчу в поцелуе, слышу, как сладко стонет, как подается ближе, как оплетает руками мою шею и плечи, привставая, чтобы быть чуть выше, как на мне виснет, а я его за задницу приподнимаю, подхватываю, заставляя оплести длинными ногами, сжать мое тело. Опускаю его на постель, нависая сверху. Смотрю, как выползает из-под меня, как откидывается, привставая на локти, как смотрит горящими глазами на мой член, что для него готов снова. Смотрит и облизывается, манит пальцем, укладываясь, а я к нему как за наваждением тянусь. Особенно когда к себе тянет, заставляя снова, как в Дуранго, на свою грудную клетку усесться, чтобы вобрать в рот мой член. Только одновременно с этим слышу щелчок бутылька со смазкой. Снова. Чувствую пальцы обтянутые перчаткой у растраханной дырки сочащейся его спермой. И пока язык скользит вокруг головки — пальцы по припухшему кольцу мышц, растянутому его членом. Его губы обхватывают стояк, идеально туго проходятся, вбирая глубже. Втягивает щеки, создавая внутри вакуум. Закатывает глаза от удовольствия, а я смотрю на его белки, на то как радужки ускользают все выше, как он словно в припадке работает головой, одновременно с этим в заднице двигая пальцами. Трахает. Трахает. Трахает выверено и нихуя не нежно. Натирает простату, что и без того взбухла от стимуляции. Натирает член губами и пирсингом, натирает языком. А я понимаю, что сейчас мне нихуя не хватит терпения его связывать. Медленно, последовательно и методично плести узлы. Меня трясет от его вида, меня колотит как сумасшедшего, дрожь разливается в теле. Он слишком вкусный, слишком концентрированный, слишком невозможный. Я тотально ошибся в тот момент, когда решил, что мне хватит сил справиться с возбуждением. Потому что достаточно каких-то чертовых десять минут, посмотреть на то, как он облачается в свои соблазнительные тряпки и меня разматывает словно малолетку, что никогда не видел ни эротики, ни тем более порно. Dios (Боже)… Он заставляет меня двигаться навстречу его рту, вгоняя в него свой член — соскальзывая с пальцев, насаживаясь снова — выскальзывая из его горла по шарику пирсинга. Я кончил буквально недавно. Не прошло и получаса, а у меня снова в яйцах свинцовая тяжесть, низ живота горит, словно в вены кипятка плеснули. Кожа чувствительная до ахуя, я весь вибрирую высоковольтным проводом на нем будто в изломе прогибающийся. Dios (Боже)… — Хочу тебя внутри, — хрипит, пройдясь языком по всей длине, а я смотрю как член лежит на его лице, как он тянется к нему языком, ласкает везде, где достает. — Хочу твой член, пожалуйста, я сдыхаю без него, он мне нужен внутри. Сейчас же, — его голос хрипит, губы блестят от слюны и смазки, блестит подбородок, а я соскальзываю по его телу и впиваюсь в открывшийся мне навстречу рот. Чувствую, как подо мной прогибается, как разводит шире бедра, как отодвигает тонкую полоску шелкового белья, как проходится по моему члену, собирая слюну, как выдавливает пару капель геля и сам в себя направляет. И нет ничего проще и желаннее, чем войти одним слитным движением, видя как прогибает до щелчка шею и хрипло протяжно стонет. Как впивается в мои плечи обеими руками, я даже сквозь тонкую ткань чувствую давление коротких ногтей. — Еще, — хрипит требовательно, а я послушно выхожу из него, из бесконечно тугой задницы, ибо три пальца далеко не обхват моего члена. — Еще, сильнее, еще, — просит, когда резче обратно, сквозь небольшое усилие, понимая, что ему сейчас и ахуеть хорошо и слегка больно. — Боже, блять, — стонет в голос, — как же ахуенно чувствовать тебя внутри, — прикусывает подбородок, ерошит волосы и к губам своим тянет. Заставляя лизаться как сумасшедшие. Подмахивает, приподнимая бедра, дрожит подо мной, дрожит так сильно, Madre de Dios (Матерь Божья)… — Тебе нравится, как я тебя трахаю? — Спрашиваю, а он мычит, прикусив нижнюю губу, всосав ее в рот, мечется, волосы вокруг его головы обильно рассыпаны. — Нравится, как я трахаю тебя своим членом? Как каждый его миллиметр натирает твою жадную задницу изнутри? Как я растягиваю твою требовательную дырку? — Говорить во время секса сложно, дыхание сбивается, я безбожно хриплю на особенно резких толчках, срываюсь на сиплые взаимные стоны, но он так бурно реагирует, что я не могу остановиться. — Нравится быть моей сукой? Моей сладко-терпкой, карамельной сукой? Моим мятно-конфетным божеством? Моим тягучим неповторимым идеалом? — Лижу его прогнувшуюся шею, лижу и кусаю, сжимаю зубы и дрожу от вскриков, что нарастают по громкости. Он от себя не отпускает, мне бы чуть приподняться на руках, мне бы нарастить амплитуду, мне бы размашисто и со шлепками в него вбиваться. Но он не позволяет, оплетая собой, заставляя часто, очень глубоко и почти не выходя трахать его. А член его между нашими телами в клочке ткани трется-трется-трется. — Мне выебать тебя сильнее, сучка? — Спрашиваю хрипло, грубо, прикусив шею, словив опухшие яркие губы. — Мне выебать тебя глубже? — Рычу, чувствуя, как больно вжимает меня в себя пятками после вопроса, а я так сильно ударяю бедрами, что он сдвигается выше на пару сантиметров, распахнув рот и беспомощно хрипя. — Еще сильнее? — Да! — Вскрик и крупная дрожь, в которой его едва ли не подбрасывает. — Еще? Я спрашиваю: тебе нужно еще, сучка? — Рычу и ускоряюсь. Мне неудобно, чертовски жарко, почти невозможно. Все мышцы ноют, но Фил вот-вот кончит. Я вот-вот кончу. На все остальное наплевать, кроме конвульсивных сокращений мышц в его теле, едва ли не воя на одной ноте и скатывающихся по моим вискам и носу капель пота, которые ловит распахнутыми губами и языком. Догнать ярчайший оргазм — которым накрывает Фила, заставляя его прогнуться, будто в изломе — спустя всего лишь несколько незначительных секунд — идеально. То как его задница выдаивает меня до последней капли, то как сжимает внутри. И мое персональное божество непрерывно стонет, хаотично гладит мои волосы, плечи и шею, подставляется под поцелуи. Идеальный. Такой мой. Такой совершенный, абсолютно восхитительный и нежный после оргазма. Такой чувствительный, я капли — что из уголков его глаз стекают по вискам — сцеловываю, глажу по скулам, по губам зализанным, истерзанным. Смотрю в темные полуночные глаза. Самые любимые во всем чертовом мире глаза. И хочется в них в сотый раз утонуть. Утопиться. Раз за разом без страха нырять. Там — на дне — одна лишь эйфория меня ждет, экстаз первобытный. Он — мой мальчик, сотканный из лунного света. Моя хрустальная хрупкость и сладко-мятная карамель. Моя сука с привкусом потрясающей конфеты и я до смерти сильно хочу его каждую секунду своей жизни любить. *** Сертификат от самого Диего Гарсия это вам не какая-то там хуйня. Впечатленные до влажных восторгов владельцы салона BMW, что не так уж и давно открылся в Центре, завидев меня с подарочной бумажкой и самим главой картеля воплоти, едва не напрудили себе под ноги от радости. Окружили же еще как мошкара и начали очень живо, с интонациями и хуево сдерживаемым восхищением втирать о преимуществах нескольких новых моделей. Уютных — конечно, же — и максимально респектабельных купе, премиального класса седанов и хэтчбеков, и выебистых спорткаров. А у меня глаза как у школьника разбегаются. Ибо если и есть что-то — помимо моей любимой суки с синими глазами и острых ножей — что впечатляет меня до сраного визга — так это малышки бэхи с их идеальными черными боками. А у меня глаза разбегаются просто пиздец, мне глубоко похер о чем там втирает консультант, в рот заглядывая попеременно то мне, то Диего, обходя стороной Фила, который спокоен и холоден, находится рядом со мной, но влезать не пытается. Он в принципе не хотел ехать в салон, аргументируя это тем, что советовать или помогать не будет. Мой выбор автомобиля — останется лишь моим выбором. Ибо это моя личная игрушка и должна именно мне нравиться максимально сильно. Глаза разбегаются, но цепляются за — внезапно! — внедорожник, пусть я и не особо любитель крупногабаритных моделей. Но при мысли о том, что на этой машине я буду возить любимого человека, наших мохнатых товарищей… Да и приличный седан у меня все еще есть, усиленный, модифицированный и быстрый. А данную модель я спокойно могу использовать повседневно или если вдруг припрет в тот же Берлин поехать своим ходом, а не на самолете, то… Подключаемый гибрид, перестраховка на случай если закончилось топливо, около сотни километров можно будет проехать на электродвигателе. Турбодвигатель, адаптивная подвеска, разгон до соточки за менее чем пять секунд. И этот черный матовый цвет с алыми вставками, широкие решетки, словно ноздри, спереди. Любовь с первого нахуй взгляда. Что понимаю и я. И Фил, замерший рядом и рассматривающий машину. И Диего, подошедший с другой стороны, под восторженный пиздеж консультанта. — Эта? — Спокойно спрашивает у меня. — Ага, я доплачу сам, — останавливаю, а он фыркает так громко, что бедный сотрудник салона затыкается мгновенно и вытягивается струной. — Заплати за собственные похороны, pendejo (тупица), — теряет ко мне интерес, переключаясь к замершей фигуре консультанта и начинает обворожительно сверкать темными глазами, чтобы выторговать более выгодные условие. Кто, если не он? При желании Диего похлеще любого цыгана выбьет настолько идеальную сделку, обведя самого продавца вокруг пальца, что бедолаги по итогу не понимают вообще, насколько сильно их наебать сумели. Только после свершившегося факта размахивать причиндалом бессмысленно. — Знаешь, о чем я думаю? — Перевожу взгляд на Фила, что держит руки в карманах свободных светлых штанов, рубашка небрежно заправлена за пояс, взгляд сытый, ленивый. А мне от его спокойствия хорошо. Очень сильно. — Удиви меня, mi amor (любовь моя). — Насколько шикарные здесь задние сидения. Трахаться на них будет просто пиздец как удобно. А с учетом того какой здесь потолок с фантастической подсветкой, в салоне будет атмосферно и очень красиво. — Трахаться? — Спрашиваю, уточняя, не послышалось ли. Мы провели в постели всю ночь, у меня до сих пор ноют все имеющиеся группы мышц, а член чувствительный до ахуя. И я хочу его, это бесспорно, но мне казалось голод чуток поутих и потому мысли о сексе не полезут настолько настырно при одном лишь взгляде на сидения в моей новой машине. — Да, — расплывается в ухмылке. — Хочу кончить на новые сидения, вмазать туда свою сперму и греться знанием, что когда ты не со мной, частички меня… нас, что мы оставили в салоне, всегда будут рядом с тобой. Эта машина слишком агрессивна, и за ее рулем ты будешь выглядеть просто роскошно, поэтому… — Прикусывает нижнюю губу. — Что удивительного в том, что я тебя хочу? — Спрашивает, склонив голову набок. — Всегда хочу. — Ничего, — выдыхаю, глядя как стекают по его плечу волосы. — Просто все никак не привыкну. — Безумно хочу, мне будет мало даже через несколько лет, потому что ты — мое ахуительное животное, которое обязано жрать свою жертву, питаться ей и не отпускать из цепких рук, — будь мы не в салоне, я бы распластал его на ближайшей поверхности, вылизав призывно растянутый в улыбке рот. Блядство… Губы его пиздец как сильно хочется. Опрокинуть на капот новой машины хочется. Подмять под себя, потереться, проникнуть под слои ткани, оглаживая его горячую кожу. Метить шею, где давно нет живого места, метить снова, Dios (Боже)… Член слишком сильно реагирует. Слишком дергается, впиваясь в ширинку, а ведь казалось тело измучено, тело истерзано, но… телу насрать, оно его требует снова. Однако после салона, где оформляется множество документов и назначается дата, когда можно будет забрать авто, что приедет после тестов с какими-то там пожеланиями от Диего, о которых я и не слышал, пока сосредоточен был на другом, мы укатываемся в другое место. И если Гарсия сваливает на базу, чтобы после оттуда же на колесах — вместо самолета — покатиться в сторону Берлина, мы с Филом едем в салон, куда он был записан. Потому что… — Моим волосам будет пиздец на отдыхе, Эрик. От большого количества соли, песка и прочего, их качество станет сильно хуже. А ухаживать за ними будет выматывающе и очень трудно, — не выглядит довольным, перебирает длинные шелковистые пряди, а на лице отпечаток сожаления. И мне бы его успокоить, сказать, что это некритично, вернуть их не проблема, а через пару лет у него и родные дорастут до нужной ему длины, но понимаю, что чтобы я не озвучил вслух… это вряд ли повлияет. В салоне он проводит не так уж и много времени, а следом нас ожидает совместный с его братом шоппинг. Где я чувствую себя сильно лишним. Потому что блять выбирать плавки с куколкой Макса, какой-то совершенно лютый пиздец. Неописуемый. Ему всего мало, ему нужно еще расцветок, ему нужно перемерить половину магазина, консультанты-продавцы носятся туда-сюда как заведенные, предлагают-предлагают-предлагают, а Фил под шумок посматривает на модели, выделяя то, что ему нравится и откладывает. И ладно бы блять только плавки. Очередь доходит до халатов, сандалий, шлепанец, аксессуаров типа шляп и бандан. Куча просто ненужного, по моему мнению, барахла, которое он заставляет складировать в высокие пакеты. — Бежевый или цвета «кофе с молоком»? — Слышу тихий вопрос, поворачиваюсь к Филу, который смотрит на белье в своих руках. Однотонное, бесшовное, тонкое. Несчастные клочки ткани в его руках, которые кажутся настолько несущественными, что я не понимаю, зачем оно вообще. Особенно в качестве плавок. — Красный? — Приподнимает бровь, облизывая губы, а я бесконтрольно расплываюсь в улыбке, вспоминая, как на нем смотрелась одна лишь помада и лунный свет, слабо разбавленный отбрасываемыми свечами бликами. Искусство мое персональное. Ожившее. Идеальное. — Хм, — прищуривается, глядя на меня пристально, — черный? — Спрашивает, склонив набок голову. Скользит взглядом по моим губам, по шее. Ниже. Еще ниже. Останавливаясь в районе ширинки, а в узких джинсах, что на мне, еще и чертовски низко посаженных, что-либо скрыть невозможно. Совсем. Будь поменьше член с яйцами еще ладно, но блять… Он в спокойном — насколько это возможно рядом с Филом — состоянии вмещается не сказать что пиздец комфортно, упакованный плотно, словно в кулаке постоянно сжат. А когда намеки сыплются и следом взгляды ласкающие, полные красноречивых эмоций, шансов нет никаких, чтобы не встал. Хотя бы немного. — Все? — Приподнимает бровь, а я блядски шумно сглатываю. Невозможен. — Ладно, — неспешно облизывается и чуть наклоняет ниже голову, скрываясь за волосами, но я уверен, что слизывает с губ он не только слова, но и улыбку. Ему непривычно, и это очень заметно, когда смотрит в зеркало, но не видит волос, что были прилично ниже лопаток. Теперь они до них не доходят даже. Мягкие, блестящие, свои. Короче вдвое. И если бы он спросил, как мне нравится больше, то я бы ответил, что он прекрасен любым. И это чистая правда. Но ведь не поверит, просто потому что чем длиннее волосы, тем увереннее становится, ощущая чужое внимание, а оттого и власть над другими. Фил словно не осознает, что настолько концентрированная, броская красота ничем не способна быть испорчена. И какая бы длина волос у него ни была, он совершенен от макушки до пяток. Совершенен и собирающим наш чемодан, упаковывающий вещи, в ожидании Сони. Которая забирает к себе лисов, сказав, что тренер разрешил тем носиться на их стадионе и не будет никаких проблем, присмотреть за ними она сможет спокойно, все равно мы до ее отлета в Ванкувер вернемся. Совершенен и гладящий вредные мохнатые задницы, что лижут его по лицу, а он так тепло и нежно улыбается, что у меня тает блядская начинка внутри. Я себя чувствую куском пиццы, по которому стекает густой вкусный сыр, когда смотрю на него, а он — мое персональное солнце — плавит мой мозг, мое тело, всего меня, Madre de Dios (Матерь Божья)… Совершенен закрывающий дверь в квартиру, прощаясь с Софой, которую успел перед этим обнять, а я не в силах выдерживать сраные эмоциональные горки внутри, вжимаю его в стену, накрывая приоткрывшиеся розовые губы своими и начинаю густое, горячее дыхание пить. И мне вкусно, мне так вкусно, что поджимаются на ногах пальцы, мне так вкусно, что обильно стекает по конечностям дрожь, я кожу его трогаю-трогаю-трогаю, стаскивая тонкую футболку, касаясь резных ключиц и вырубается мозг. Рядом с ним быть адекватным круглые сутки — невыполнимая миссия. Рядом с ним тяжело просто дышать, хочется глубоко втягивать ставшим наркотиком запах, хочется бесконечно касаться, хочется нахуй не отлипать. Совершенен стонущий сладко, тихо, искренне. Цепляющийся нихуя не слабыми пальцами, он впивается ими словно коршун когтями, кожу мою расчерчивая алыми отметинами, прижимает ближе, тянет-тянет-тянет, словно я блять в него обязан просочиться. Это даже не просьба — сучий приказ. Именно сучий, потому что сука его — что внутри покорно помалкивает в мою сторону — пробуждается особенно часто именно в моменты неудержимой страсти. Суку в такие моменты не остановить, глупо даже пытаться. Сука власть в руках своих невероятных, жестоких и мучающих удовольствием почуять успела, успела привыкнуть, что все по щелчку длинных пальцев выполняется. И не поддается обсуждению. Сука — пусть это на нее, а не она напала первой — победительницей и хозяйкой положения себя чувствует. Тем слаще ощущать дрожь сильного тела в своих руках, когда подхватываю под ягодицы, в стенку вжимаю, впечатываясь в его пах напряженным членом. Ебаться как звери нет желания, хочется просто, как два подростка, тереться и лизаться до ахуя, чтобы шумело в голове и пот стекал вдоль позвонков. Совершенен, не требующий — подчиняющийся. Совершенен, шепчущий о том, как сильно он кайфует от жара, что источает мое тело, как его ведет от моего запаха, как он зависим от моего вкуса. И нет ничего правильнее выдохнуть в его губы: «это взаимно, carino (сладкий)». Совершенен после того как кончаем для кого-то позорно — в собственные штаны, потираясь и целуясь, наслаждаясь ощущением трения ткани об слегка воспаленную головку. Заходясь в экстазе от того как выскальзывает все больше член прижатый поясом брюк, как случайно дотрагиваемся кожа к коже и от этого шарашит такими сильными, по-настоящему мощными импульсами, что взаимный стон изо рта в рот перетекает. Горячо. Горячо настолько, что каждый выдох кажется раскаленным добела и обжигает легкие. Это так хорошо и одновременно больно, что тело не понимает ему страдать или сходить с ума от удовольствия. А после — окончательные сборы. После — совместный душ, заботливые касания, легкий массаж и ленивые поцелуи. После — собранный перекус, ужин и поздний вылет на Мальдивы в компании Макса и Свята, которые шуруют к нам с широкими улыбками. — Предвкушаем, Гонсалесы? — Хмыкает Лавров, чтоб ему прекрасно сралось, Максим- невыносимая задница-Валерьевич. — С утра я был все еще Морозовым, — хмыкает Фил, а у меня несколько пар глубоких царапин внутри появляется. Та самая кошка, что обычно скребется, когда что-то не так, что-то неправильно — появляется и когти свои ебаные точит. Я мог бы сейчас сказать, что мы это исправим, если он конечно хочет. Но услышать, что это был всего лишь подъеб или упомянутый факт, я не готов. Боюсь такое простое, но логичное замечание из уст Фила, станет неприятным уколом, от которого ранка будет подергивать еще продолжительное время. Я хочу его своим мужем, семьей, хочу всегда рядом. Кажется, что хочет и он, только насколько сильно желает так сказать усугубить все, по сей день понять не получается. Мы много разговаривали о его семье, о неудачных браках его отца, о несчастливых и насквозь фальшью пропитанных. О том, как в этой всей истории настоящими жертвами стали дети, потому что взрослые не смогли желаемое получить и пользовались доступным. Мы много обсуждали то, как его отец долгие годы горел запретной, настоящей, единственной любовью в своей жизни. Любовью к мужчине, но так и не смог строптивое сердце возлюбленного покорить. Он рассуждает о том, что Басов сейчас выглядит до обидного идеально, словно помолодел и наконец крылья свои распустил. Крылья, что Сергей Сергеевич спутывал своими нитями. Просто потому что всегда поблизости был. Фил с горечью аргументирует, что чувства порой то еще дерьмо. Особенно когда лишь на малый процент взаимные. Ему печально, что отец не получил то, что мог бы. А я вникаю в слова, впитываю интонации, молчаливо сопереживаю, при этом — сколько бы ни размышлял — не в силах понять, а нужно ли Филу так плотно и сильно привязываться, нужно ли ему себя браком клеймить? Может, насмотревшись на говно-выбор отца, на мучения и терзания душевные, на хуевые попытки в семью, узнав, что он совершенно точно не дитя, зачатое от безумных в своей силе чувств, а скорее пластырь, который не сумел никого ни к кому приклеить, как и разбитое сердце залатать, он окончательно в этом разочаровался? Ведь существуют люди, свято верящие в то, что штамп в паспорте не сближает, а как раз с точностью наоборот. Штамп все кромсает, ломает, давит словно тяжелой бетонной плитой. Годами жившие душа в душу, вдруг становятся чужими, незнакомыми или же слишком много всего вылезает разом, слетают цветные стекла с глаз и реальность не выдерживает критики. Брак оказывается бракованным. И я не раз слышал о том, как те, кто поженился спустя длительное время отношений, очень сильно о принятом решении жалеют, но отмотать обратно и не допустить случившегося невозможно. А я блять не знаю, что в голове Фила, я туда заглянуть не способен. И потому его замечание о том, что он не Гонсалес и задевает, и нет. Хочется просто пропустить мимо, не жрать собственный мозг, но чуйка… ебаная чуйка, что выручала годами, годами же наебывала — о чем-то сигналит. Понять бы только о чем. Перелет обычный. Непримечательный. Фил спит почти все время на моем плече. Я поправляю его волосы, пью кофе, услужливо принесенный стюардессой, грызу протеиновый батончик, задумчиво смотрю в окошко на звездное небо. Ночной рейс, должно вырубать, я не спал уже больше суток, но прозвучавшее «Гонсалесы» зудит словно чесотка, в затылке противно и дискомфортно, хочется голову — как пресловутую копилку в форме розового поросенка — вытрясти до последней мысли-монеты. Заебало. Думать. Выискивать. Бояться проебаться. Поспешить или наоборот не успеть. Очень страшно просто банально и по-человечески неправильные сделать выводы и ошибиться. А еще потерять. И его расположение, и его целиком со всеми плюсами, минусами, уникальными чертами и всем остальным. Я без него хуй выживу. Перестану дышать от шока, от силы потери, от осознания, что совершил настолько невообразимое дерьмо — просрав собственный шанс на счастье — не сумею реабилитироваться и просто сгною себя нахуй. Перелет выматывает. В Центре пусть и не было прохладно, а довольно жарко, не так как в адски-прожаривающем Кульякане, но ощутимо, особенно если сравнивать с дождливыми днями в Ванкувере. Международный аэропорт встречает нас зноем. Легкие в протесте сжимаются, ищут отчаянно свежего воздуха, хотя бы глоток… Ибо это какой-то пиздец честное слово. Однако спустя полчаса тело кое-как адаптируется и становится не настолько хуево. Хотя вероятно тому виной то, что я так и не сомкнул глаз за все время перелета, дрема по полчаса то тут, то там, такое себе удовольствие. Прилетев до обеда, на заказанной огромной вилле мы оказываемся только около трех часов дня. На территории сразу же стоят квадроциклы, что взяты в прокат на все время нашего пребывания. Предлагают свои услуги бесконечные сильно-загорелые дамочки в возрасте, призывая взять их смотрительницами, что будут нас обстирывать и кормить, но как-то до смешного синхронно от их услуг мы отказываемся, пусть и берем номер, на который — в случае чего — можно позвонить. Вилла пиздатейшая. Не то чтобы роскошью меня можно удивить, существуя рядом с Диего довольно дохуя времени, видя в каких условиях он рос, ошиваясь там же неоднократно и в силах позволить себе не самый дешевый курорт, я видел подобное множество раз. Однако условия приятны. Огромный бассейн. Огромное же джакузи под открытым небом. Кровати под навесом на свежем воздухе. Красивые качели. Натянутые сетки. Лежаки. Куча всего подобранное под любой каприз и самые изысканные вкусы. Жилище впечатляет. Комнаты огромные, очень просторные, двери раздвижные. На улицу можно попасть из разных частей виллы, даже из ванной, что со всех сторон окружена панорамными окнами и невесомыми прозрачными тюлями, вместе со стеклянными разъезжающими створками. И я внезапно окончательно осознаю, что ни о какой изолированности друг от друга, ни о какой конфиденциальности, ни о какой скрытности не может идти и речи. Спрятаться от наблюдающих глаз можно лишь за каменной стенкой в спальне и то с улицы на тебя могут преспокойно таращиться в окно. Эта вилла как стеклянный аквариум со всех сторон просматривается. Со всех же сторон она окружена бирюзовой, потрясающе красивой, абсолютно прозрачной водой. Индийский океан восхитителен, восхитительно же вкусным кажется прогретый солнцем воздух. И плевать, что я устал как сука, голова гудит, а в висках скоплено напряжение невиданной силы. Вены повздувались и на руках, которые оплело словно жгутами. И на шее. Едва мы затаскиваем чемоданы, я скидываю с себя шмотки до черных однотонных боксеров и с разгона запрыгиваю в освежающую воду бассейна, с удовольствием окунаясь и со стоном полным наслаждения выныривая. Кайф. Кайф пиздец какой силы. Вода вытягивает боль из тела, вода обласкивает измученное дорогой и недосыпом существо, принимая в себя — как мать — обратно в утробу. Кайф. Откинуться на бортик, укладывая в обе стороны руки, прикрыв глаза просто держаться на воде. Кайф. Оттолкнуться и снова занырнуть, проплыв пару метров и снова оказавшись на поверхности, чувствуя как из носа и ушей вытекает вода, а волосы липнут к шее, щекам и плечам. Слишком сука длинные. И я бы их с удовольствием — если быть откровенным — обрезал. Но Фил попросил, Филу нравится, а мне не сложно, пусть и уютнее было с привычной короткой стрижкой. — Сделать тебе что-то на перекус? Кофе? Сок? Лимонад? Или ляжешь, поспишь? У тебя глаза болезненно-красные, нужно отдохнуть, любимый, пожалуйста, — звучит совсем рядом, пока откисаю в воде, не услышав шагов, но чувствуя прикосновение теплой сухой ладони к моим волосам. Зачесывает пальцами к затылку, массирует мне виски, гладит мне губы, гладит веки, гладит много раз сломанный нос. Надбровные дуги, линию челюсти, за ушами массирует. — Хочешь отсосу тебе, расслабишься и уснешь, м-м? — Тихо предлагает, а у меня мурашки бегут по подсыхающей коже рук от его проникновенного голоса и ласковых касаний. — Suena demasiado tentador mi amor (звучит слишком заманчиво, любовь моя). В конечном итоге спят вообще все. Не ручаюсь за то, чем заняты Макс и Свят, но как только я глубоко в глотке Фила кончаю, выгнувшись на белоснежных простынях огромной постели, меня срубает мгновенно, словно кто-то дернул рубильник, а просыпаюсь я, когда на улице уже темно. И помимо того, что темно хоть глаза выколи, так еще и рядом лежит вкусно пахнущее божество, которое приятно оплетает меня руками и ногами, влипнув кожа к коже. Получив дозу сна, тело начинает требовать еды. Сильно и очень настойчиво требовать. Поэтому после непродолжительного душа, тащусь на кухню, чтобы перерыть холодильник, где нахожу дохрена всего и решаю приготовить, ибо вряд ли я здесь такой один голодный. Спустя полчаса, когда на сковороде шкварчат креветки, сделан салат, почти доварена паста и я нашел нужные нам приборы и тарелки, то ли на запах, то ли на звук — появляется помятый и полуголый Макс, что закуривает на ходу, а подойдя ближе, еще и за плечо мне заглядывает, принюхавшись. — О, еда, — выдыхает и снова втягивает глубоко в себя и дым, и смесь аппетитных запахов на кухне. — Пахнет ахуительно, — выносит вердикт, а я тянусь к его сигарете, отбирая ту и затягивая целые легкие горечи. Хорошо. — Ахуительно будет и на вкус, — хрипло звучит любимый голос, сладко потягиваясь, заходит моя нимфа. Растрепанный, в длинной футболке с его бесконечно длинными ногами. Босой. Потрясающий. Dios (Боже)… А я с улыбкой на него залипаю. — За плитой смотри, никуда он не денется, а креветки резиновыми станут, блять, — ворчит Макс и сам снимает с огня сковороду, пока я закатываю глаза и тянусь за помидорами черри, шпинатом и сливками. Чтобы к моменту, когда можно раскладывать на порции к нам присоединился еще и Свят, широко зевающий и подойдя к Максу, что сидит в глубоком кресле у стола, в ожидании еды, обнимает его за шею, буквально повиснув. Первая ночь в итоге бездарно проебана. Были ли на нее какие-то особенные планы или нет, мне неизвестно. Но проводим мы ее за бутылкой вина, съев приготовленный мной поздний ужин. Развалившись после возле бассейна. Мы с Филом на качельке, Макс и Свят на натянутой над водой сетке. Переговариваемся лениво, курим, смотрим на пиздец яркие звезды. Хорошо. Тепло. Кайфово и слишком правильно. Тихо, так тихо, что слышны лишь всплески воды от слабых волн. Шум ветра, который ласкает разгоряченную кожу и звук влажного поцелуя со стороны. Первая ночь томительно-нежная. Без вспышек похоти, животной ебли и желания дотрахаться до инфаркта, как минимум. Ибо порой создается ощущение, что от настолько огромного накала накрыть нас может — и должно — не оргазмом, увы, а остановкой сердца. Причем, в прямом смысле, перспектива далеко не метафора. Первая ночь прекрасна. И я надеюсь, что она станет отличной стартовой точкой в череде потрясающих часов проведенных в этом живописном, безумно красивом и сумасшедше прекрасном месте. Тихий, размеренный, вдали от всего отдых. Где можно уединиться и наслаждаться тем, что не делаешь ровным счетом ни-ху-я. После динамично пронесшихся месяцев это именно то, что нам так сильно нужно. Просто. Ничего. Не делать. Валяться, жрать, спать, трахаться и плавать. Точка. Рай блять. *** Dios (Боже)… Я не осознавал, на что подписываюсь, когда кивал на решение Фила купить все виды расцветок конкретной модели плавок. Я блять просто не догадывался, как это будет выглядеть. Я блять просто… Пиздец. Потому что на его идеальном гибком теле этот маленький, едва заметный кусочек ткани — ебаная насмешка. Они очень низко сидят, подобраны под тон его кожи и если не всматриваться, можно подумать что Фил совершенно голый со спины. Dios (Боже)… Его кожа покрытая татуировкой, что ползет от шеи и заканчивается на бедре, тонкая, безумно тонкая, словно леска цепочка на шее, что липнет к ключице, когда он вылезает из бассейна. Цепочка, которую он перекидывает себе на спину, а та змеится между лопаток, утяжеленная круглым плоским кулоном с изображением Девы, который я ему подарил недавно. Просто потому что захотелось… Dios (Боже)… Фил вылезает, его плавки намокают и очерчивают аккуратный член до мельчайших деталей. Тончайшая ткань, выглядящая скользкой, нежной, ласкающей. Привлекающая пиздец как много внимания. Он проводит пальцами по волосам, расчесывает, неспешно перебирает их и встречает мой взгляд, расплываясь в соблазнительной улыбке, мягкой… Смотрит нежно, влюбленно, а у меня сука солнечный удар походу сейчас будет. Santa mierda, no sobrevivire (Святое дерьмо, я не выживу)… Он просто двигается, просто блять ходит, просто разговаривает со Святом, который лежит на качелях и зевает во весь рот. Адаптация ебет каждого, мы себе сдвигаем график бодрствования и организм не благодарит за такое. Макс на кровати под навесом тупо спит, развалившись и раскинув конечности. Фил просто существует, а я с ума схожу. И ведь видел сотни раз обнаженным, сотни раз лизал его кожу до мозолей, целовал до ссадин чувственные розовые губы, я так много сосал его язык и пальцы, что кажется рецепторы впали в зависимость от любимого вкуса. Но у восхищения попросту нет границ. Их не существует. Все те вылазки в Кульякане смехотворны по силе воздействия. Там он не позволял себе подобного, что вполне логично. Здесь ему нет смысла приглушать сияние идеальной внешности. Здесь нет смысла скрывать свое потрясающее сексуальное тело. И он, отпустив себя, сломав барьеры, раскрепощенно прогуливается в несчастном клочке ткани… а у меня раскаленный металл в глазницах, у меня не глаза больше — угли. Я в ахуе. Я в абсолютном ахуе. Абсолютнейшем. — Нравится? — Спрашивает, подойдя ко мне в тот момент, когда я в попытках найти сигареты, роюсь в сброшенной одежде на кровати в нашей комнате. И от тихого вкрадчивого вопроса замираю, сжав пачку в руке и стремительно оборачиваясь. Он серьезно это спросил? — Время риторических вопросов, mi amor (любовь моя)? — Приподнимаю бровь, проходясь снова по его фигуре глазами. Madre de Dios (Матерь Божья), дай мне сил не заебать его до смерти пока мы здесь, дай мне сил не довести его задницу до состояния растерзанного мяса. Потому что животное, тот самый вечно голодный зверь внутри ворочается, рычит и требует. Много. Сильно. Часто. Ебать, даже не трахать, речь не идет о занятиях любовью. Его хочется именно ебать, накручивая на пальцы ставшие короче волосы, вбиваться так мощно, чтобы его размазывало и по простыням, и по каменной стенке. Везде. Его хочется ебать безостановочно. Вставить в растянутую дырку, смотреть на ее покрасневшие края… и ебать. Ебать. Ебать, сука. Dios (Боже)… и он еще спрашивает. Он реально спрашивает: нравится ли мне. — На фоне брата, в этих его цепочках на теле как у индийской принцессы, шелковых халатах в пол, полупрозрачных и очень красивых, я могу выглядеть чуть более блеклым. А ты любишь красивые вещи… — Я люблю тебя, — выдыхаю, отбрасывая сигареты, а ведь хотел до ахуя сильно покурить. — Я безумно люблю тебя и в этом тонком, едва заметном белье ты выглядишь для меня самым красивым существом во всех существующих вселенных и далеко за их пределами. Совершенно восхитительный. Абсолютно-неподражаемо-божественный. Каждый твой миллиметр искусство. Ты весь, до выгоревших кончиков ресниц идеален, слышишь? Ты весь. — А без белья? — Хрипло спрашивает тихим шепотом, смотрит горящим взглядом, а я вижу, как растекается зрачок, как удовольствие затапливает его глаза, как исчезают цветные радужки. Облизывается, вдыхает, подавшись ближе ко мне, нос к носу, губы к губам. Искушение, концентрированная похоть, ожившее воплощение сексуальности и нестерпимого желания. Ебать… Хочется просто как животное его ебать. Хочется ебать так сильно, что кажется у меня начинают яйца звенеть, словно они превратились в чертовы бубенцы. Металлические. Мать их… — Без белья я выгляжу для тебя идеальным? — Спрашивает, а меня шепот его ласкает, тонкая кожица губ словно вибрирует от ощущений. Dios (Боже)… Я призываю бога, призываю Деву, готов молиться Леди, но никто блять из них меня не спасет. Здесь не выжить… просто не выжить, нахуй стараться тогда вообще? Нахуй выдержку. Нахуй нервные клетки. Последние. Он их раздавил только что своими длинными пальцами, размазал подушечками, как муравьев, что случайно забрели на столешницу. Нахуй… В момент когда поддевает пальцами и начинает медленно приспускать несчастный клочок ткани. Который давно не в силах скрыть его возбуждение. Приспускает, а член его выпрыгивает как пружина, мажет мне по бедру, вместе со слетевшим прерывистым выдохом в мои губы. Dios (Боже)… Кажется бог или ушел или отвернулся, он меня точно не слышит. А у меня дрожат не только чертовы руки, что к телу его бесконтрольно тянутся, проходясь по бокам, по лопаткам, вдоль позвонков. Старательно. Нежно. Сдерживаясь. У меня дрожит сука душа рядом с ним. Она вибрирует как под напряжением, словно от его кожи отскакивают импульсы, а после просачиваются под кожу и разгоняют внутри мою кровь до скорости света. Отбрасывает в сторону свое белье, широким мазком языка ведет мне от челюсти и по щеке. — Твоя медовая кожа такая горячая и пряная. Обожаю. — Я. Тебя. Обожаю. — Хрипом каждое слово, когда он ровно также начинает лизать мою шею, ключицу, по груди ведет губами, плавно стекая на корточки. Стаскивает мои плавки, поддевает изнутри пальцами и медленно спускает по ногам, при этом целуя возле пупка, бедренные кости, низ живота, потираясь гладкой щекой о напряженный член, целует бедро, а я послушно поднимаю ноги, чтобы он снял окончательно кусок ткани. Он сосал мне вчера, утащил в комнату, уложил и вылизал член и яйца, зацеловал внутреннюю сторону бедер и живот, выпил до капли, заласкал, ничего взамен не требуя. Но сейчас мне хочется взаимного наслаждения. И когда он пытается меня уложить, а сам спуститься губами к требующему внимания стояку, удерживаю за затылок и тяну к себе выше, впиваясь глубоким, жадным, мокрым, несдержанным поцелуем. — Вместе, мой хороший, — выдыхаю и снова касаюсь его губ. — Хочешь отсосать мне? — Спрашивает полустоном? — Хочешь вылизать? Чтобы я скользил задницей по твоему лицу? — Хочу, — сжимаю его ягодицы, стискиваю до боли обеими руками, и трусь член к члену. — Мятная смазка? Возьми ее, и сожри меня как чертов леденец. Боже… от одних лишь мыслей хочется кончить сейчас же. Это так возбуждает, — мурлычет, прогибаясь под лаской моих скользящих по его телу рук, от задницы к шее, по плечам и рукам обратно. Съедобная смазка, безусловно, имеет свои плюсы. Не то чтобы меня смущал его солоноватый вкус, но со смазкой получается больше расслабиться, как и намного больше скольжения и влаги, потому ласки как мне кажется намного приятнее. Его гладкая задница, абсолютно шелковистая после очередной восковой эпиляции. Вокруг дырки нет ни единого волоска. И когда я мажу сразу же густо гелем, очерчивая розовые чуть отечные края, она так красиво и призывно блестит, что мои губы примагничивает мгновенно. Я люблю ему лизать. Обожаю. Притягивать за ягодицы к себе ближе, впиваться губами, присасывать к коже, ввинчивать ему внутрь язык и слушать как стонет, чувствовать как его тело дрожит и вибрирует в моих руках. Я люблю ему лизать вот так от дырки и до самых яиц, вбирать в рот мошонку. Люблю то, как он двигает бедрами, как приподнимается, чтобы я поймал губами член и вобрал головку. Гладкую, горячую, приятно ощущающуюся на языке. Мне нравится всасывать глубже, пусть и получается лишь половину. Нравится скользить по напряженному стволу. Но больше всего мне нравится его совершенно неповторимая реакция. Он так бурно, так ярко, так громко стонет, когда его член у меня во рту, что я готов повторять это бесконечно часто. Я люблю, когда он вот так скользит по моему лицу, когда у меня и нос, и губы, щеки, подбородок и даже шея в смазке и слюне. Фил отпускает себя, отпускает и забывается, теряется в ощущениях, усаживаясь, а я глажу его спину, глажу его бедра, развожу шире ягодицы и лижу как будто в последний раз в чертовой жизни. Лижу, пока не начинает сокращаться всем телом, заливая спермой мою грудь, заливая шею и губы. Пытается сползти ниже, пытается дотянуться до моего члена, но не позволяю, заставляя развернуться ко мне лицом, подминаю под себя и впиваюсь в его губы. Я обожаю, когда он вот так одержимо — как кот — вылизывает все мое лицо, языком собирая всю сперму до капли. Когда стонет и похуй, что только что кончил. Когда гладит хаотично, когда весь потерявшийся в ощущениях, чувствительный, словно с него сняли кожу, подрагивающий от каждой ласки. — Войди в меня, — просит, когда трусь головкой, когда скользит член по его обсосанной, зализанной дырке. — Войди в меня, — шепчет, а волосы по подушке разметаться успели, у него взгляд совершенно поплывший, глаза отъехавшие, он от кайфа невменяемым выглядит. Размазанным густой субстанцией, потерявшим кости, расплавившим их, трется, прогибается, извиваясь. — Войди, пожалуйста, хочу почувствовать тебя внутри, хочу тебя, хочу… хочу, сейчас, — гладит по затылку, стискивает в пальцах волосы, целует и стонет, лижет мои губы, — войди. А когда вхожу, распахивает рот так широко и стонет так громко и протяжно, что у меня от загривка мурашки стекают вслед за его проскользившими горячими руками, которыми тянет к себе еще ближе, а я и без того вжимаю всем весом его в простыни. Горячо. В залитой солнечным светом комнате я вижу каждую крапинку ярчайших радужек, вижу каждую трещинку розовых припухших губ и блядски сильно восхищен им. Нет ничего красивее его лица в момент, когда он так отчаянно, так искренне наслаждается. Нет ничего красивее того, как стонет, как напрягается его шея в эти моменты. Нет ничего прекраснее глубокого взгляда, пронзительного, пьяного. Нет ничего важнее его удовольствия, нет ничего вкуснее, нет ничего удивительнее. Нет ничего более возбуждающего, чем влажные звуки, с которыми я трахаю его, то как сталкиваемся телами, как звучит вспотевшая кожа, как скольжу в нем по обильной смазке, как едва ощутимо покалывает ментол, что был в геле. Горячо. Так горячо. Так невыносимо ахуенно, так сука ахуительно видеть, как он подо мной кончает, впиваясь ногтями в лопатки, как тянет-тянет-тянет еще ближе, а ближе попросту некуда. Как не позволяет отстраняться, не дает мне двигаться размашистее, вжимает до боли пятками в свое тело, сжимает внутри, сжимает и хрипит, чувствуя, что становится еще более влажно, мокро… И специально ведет по кругу бедрами, прикрыв глаза, так как ему нравится, чтобы ощутить как вытекает от его движений моя сперма. Ведет по кругу раз за разом, пока мой стояк опадает, ведет, пока член не выскальзывает окончательно и лишь тогда успокаивается, при этом все равно продолжая гладить меня по затылку и перебирать мои волосы. Подставляет выгнувшуюся шею под нежные мягкие поцелуи, которыми бездумно осыпаю. — Ты — моя сказочная нимфа, — шепчу в его кожу. — Мое волшебное существо из сказок. — Целую коротко одними лишь губами от подбородка до уха. — И если ты не хочешь, чтобы я затрахал тебя досмерти, чтобы я ебал тебя как животное круглосуточно… не надевай на постоянной основе это тончайшее шелковое бельишко. Это пиздец, mi amor (любовь моя). У меня звенят как два бубенца яйца, стоит лишь тебе пройти мимо, а член качается похлеще чем остальные мышцы в теле, то привставая и напрягаясь, то чуть успокаиваясь. — Я еще недавно был твоей карамелью и эльфом. — И остаешься ими, — хмыкаю, привставая на локтях. — Восхитительный, — проговариваю одними губами, видя его мягкую улыбку. — Самый красивый. — Значит, говоришь нужно всегда ходить в тех милых плавках, что я прикупил перед отъездом?.. — Сука снова с нами, здравствуй, милая. Ты не могла промолчать, понимаю. — Как думаешь, мне стоит накрасить губы помадой, когда я решу примерить красные? — Приподнимает бровь, а у меня опускаются беспомощно веки. Выдох слетает с губ в его губы. Кажется, испытаний впереди у моей выдержки будет не просто много. Они будут идти очень плотно. Чередой. Друг за другом. Сливаясь в одно огромное, массивное, чудовищное… Dios (Боже). *** Несколько суток сливаются воедино. Мы с Максом торчим в воде как две акулы, соревнуясь на скорость, проплываем не одну сотню метров, чтобы после толкаться на берегу или валяться на песке и комментировать ошибки друг друга. Океан очаровывает. Есть что-то гипнотически прекрасное в уединенности. В размеренности. В настолько неспешном темпе, что кажется будто вокруг все к чертям замерло. Природа дает нам передышку, ветер ласкает кожу, солнце покусывает и обжигает, вода исцеляет… В воде так хорошо, что вылезать просто не хочется, то в бассейне, то на берегу, я постоянно мокрый, а Фил одержимо слизывает соль с моей шеи, целует и шепчет, что я бесконечно соблазнительный и меня хочется сожрать. Фил меняет свои сводящие нас всех с ума тонкие облегающие как вторая кожа плавки. Улыбается, смотрит из-под ресниц, а движения плавные-плавные, а губы сладкие-сладкие… розовые, манящие, передо мной регулярно мелькают. Он изводит меня днем, чтобы прогибаться и отдаваться ночью. Под звездным небом, выстанывая в густой тишине чересчур громко. В бассейне, где вода заставляет быть смакующе терпеливыми и не срываться на порывистость движений, где нужна силиконовая смазка и желательно не кончать, чтобы сперма не плавала блядской уликой. И это просто негигиенично, потому оргазмы ловятся руками, губами, остаются на коже, слизываются или сцеловываются. Он изводит меня… И я сука счастлив, потому что могу позволить себе стопроцентное внимание уделять лишь ему, отодвигая любые из дел, что будут поджидать по приезде. Я сосредоточен лишь на нем и так хочется провести всю жизнь, чтобы ничто не отвлекало. Он изводит меня. Он в четком фокусе. Он — горячая, страстная сука, что сверкает небесными глазами, подъебывает Макса, который в отличие от меня отвечает той же монетой, он подолгу валяется с братом и о чем-то тихо разговаривает, заботливо расчесывая пальцами длинные волосы Свята. Он идеален. Место идеально. Рядом с океаном Фил и вправду мифическое существо. Несколько суток насыщенными выходят. Мы катаемся днем на яхте, Макс уламывает меня понырять с аквалангом в какой-то пещере и в специально отведенном для этого местах. У него горят глаза как у мальчишки, азарта так много, что тот заражает каким-то ребяческим восторгом и в итоге мы под водой толкаемся и ржем, цепляя друг друга за ноги, а после рассматриваем с удовольствием проплывающих рядом рыб. Касаемся гладких, шершавых, скользких и чуть царапающих плавников. А те юрко уплывают, либо кружат вокруг наших тел, будто дразня. Стихия воды — удивительная штука. Она мягкая, обволакивающая, освежающая и кажется созидающей. Но ровно настолько же сильно она и опасна. Фил с сожалением говорит, что не сможет надолго задержать дыхание. Тело после лечения и операции казалось бы практически пришло в норму, однако некоторые вещи теперь останутся с ним навсегда — последствия. Неисправимые. И одно из них: паника при задержке дыхания, бронхоспазм, что заставляет вдыхать как можно больше кислорода, чтобы подавить долбанный кашель, который пытается глотку и грудину изнутри изодрать, расцарапать и пустить кровь, словно голодная дикая кошка. Фил любит воду, он плавает не меньше нас, не боится глубины, но маска — с которой следует нырять — вызывает у него хуевые ассоциации и отторгает одним лишь своим видом. Как и особый привкус кислорода из баллонов, который мы — не перенесшие тех ужасов, что он — не сможем и отличить, а он четко выделяет и морщится после нескольких вдохов. Сказав, что ему жаль, но он просто не может. И тоска в его взгляде, оттенки грусти и слабость, делают мне чертовски больно, а еще заставляют в который раз Деву и Леди благодарить. За то, что он жив. За то, что он рядом вот такой потрясающий. За то, что дышит, пусть и не целыми легкими. И в ночь после нашей прогулки с нырянием, я зацеловываю его шрамы, я ласкаю его особенно трепетно, я прижимаю его к себе и шепчу о том как сильно, невыносимо сильно люблю и сделаю все… и даже больше. Я прыгну выше собственной головы, я раскачаю собственные же способности, я расширю и миры и сознание, чтобы не позволить ему уйти, не позволить и кому-либо/чему-либо забрать его. Я вижу в ярком свете луны, что падает к нам через раскрытые створки стеклянных дверей, как мерцают его красивые глаза, вижу, что он верит каждому моему слову, слышу тихое «спасибо», а следом сладкое «я так люблю тебя, Эрик, я безумно тебя люблю» и ночь не прекращается. Мы до самого утра не смыкаем глаз, слыша и шум воды и шелест ветра и страстные стоны через несколько стен, улыбаясь и покачивая головой, потому что кое-кто неисправим… И за них нам не менее хорошо и радостно. Это выглядит сказкой. Кататься по берегу на квадроциклах, поднимая столб из брызг, обгоняя друг друга и крича в попытке доораться, смеясь так громко, что кажется придет пиздец связкам. А после делать остановки и в обнимку курить. Бросать мелкие камушки, козыряя во сколько лет научились это делать, чтобы в итоге выяснить, что Свят не умеет даже теперь. Смотреть с теплом в груди, как Фил — отпихнув ржущего Макса — вполне серьезно объясняет как правильно ставить руку, вплоть до того как лучше обхватить камушек, как поощряет, хвалит и заботится о брате, искренне и от всего сердца тянется к нему, считая семьей. А мне хорошо… Мне блядски прекрасно, что у нас с ним есть те, кто особенно дороги. У него Свят — у меня Соня. Оставшись без родителей и родственников в виде бабушек и остальных, мы отчаянно пытаемся сохранять свои истоки, а я впервые так ярко осознаю как много Фил для меня все это время делает. Как много смысла в его просьбах и словах. Он попросил стараться думать и выражать эмоции на родном мне языке, чтобы это оставалось частью меня, подпитывая кровь текущих во мне памятью предков. Это звучало странно, это казалось просто попыткой спровоцировать меня на рокочущий испанский, чтобы во время секса я нашептывал ему соблазнительные слова в кожу, или рычал в губы. Это звучало эротической фантазией, особым пристрастием, сексуализацией акцента, да бог его знает чего еще. Это вызвало легкую, но ревность, напоминая, что в картеле во время своей миссии он спал с одним из них, и это могло ему нравиться по одной простой причине — язык. Испанский, горячий, порывистый. Ревность и напоминание, что я вот такой в жизни его не первый, плевать, что возможно лучший, хотелось бы знать, что единственный. Но… И теперь, когда все чаще я ловлю себя на отрывистых фразах в его сторону, а он на автомате отвечает, не всегда идеально строя предложения, иногда путая слова, но быстро схватывая, осознаю, насколько правильным был его совет. Насколько он внимателен ко мне как к личности. И как он старается, чтобы мы оба были в комфорте с самими собой и друг другом в следствии. Фил невероятен. Когда тянется ко мне с полотенцем и вытирает волосы, стоит лишь нам с Максом вынырнуть и подняться обратно на яхту, выслушивает внимательно впечатления от погружения. Осматривает меня мельком, стараясь делать это ненавязчиво, чтобы убедиться, что я в порядке и когда видит на икре царапину — замирает и сам же ее обрабатывает после, смывая соль с кожи и заклеивая плотной полоской пластыря. Фил — чудо. Он настолько искренен, добр, трепетен и заботлив к родным ему людям, что это восхищает. Терпелив, пусть местами и может поддеть, но зла в интонациях не чувствуется. Фил раскрывается, расцветает, словно плотный бутон красивого цветка, не боясь оголить перед нами свою хрупкую сердцевину. Фил позволяет нырнуть в него глубже и глубже, погрузиться максимально, позволяет себя изучить, исследовать, каждую мелочь вычерпать. И в момент, когда я вижу, как он проходя мимо Макса, что только вышел из душа, сдергивает с него полотенце и смеется, не колышется ничего внутри. Их взаимодействия больше не причиняют даже мимолетной боли. Ревновать к лучшему другу, к близкому для Фила человеку — женатому, к слову, на его же родном брате — кажется идиотизмом. Абсолютным. — Родной, если я буду ходить голым по вилле, то мы будем трахаться еще больше, — выделяет красноречивое «еще» интонацией. — А это возможно? — Не удерживается от подъеба Фил, пока я чиркаю зажигалкой, закуривая, глядя на них, опираясь на стену. — Ты хочешь проверить? — Широкая такая знакомая нам всем ухмылка, коронная блять ухмылка Макса. — Блядский боже, — стонет в голос, зачесывает волосы к затылку, что снова пушатся и вьются, становясь забавными пружинами. Закатывает глаза и фыркает. — Прикройся, Аполлон, пока какой-нибудь очень голодный москит не впился в твое хозяйство. — Вот это скорость! — Восклицает Макс, смотрит на него и посмеивается, а глаза сучьи сверкают, я даже с расстояния в несколько метров это отлично замечаю. — О чем ты, придурок? — О трансформации из крысы… в москита, — уворачивается, когда Фил запахивается полотенцем, что с бедер его сорвал. — Ах ты сука, — выдыхает и дергается за ним следом, а я ржу в голос, видя как они бегут в сторону бассейна. И навстречу очень несвоевременно идет Свят, ничего не понимая, смотрит на голого Макса, который обхватывает его за плечи и разворачивает, закрываясь им. — Душа моя, твой брат хочет меня убить, помоги мне. Срочно, — скороговоркой выговаривает, а я выдыхая дым подхожу ближе. — Как блять удобно-то, а, — фыркает Фил и скомкав полотенце швыряет в Макса. Оборачивается, впиваясь в меня взглядом. Подходит и носом ведет, а я знаю, что ему все еще частенько хочется покурить, но он прислушивается к рекомендациям врача и моим просьбам и не балуется. Но ведь тянет… Тянет к горечи, которую потянувшись с губ моих слизывает и жадно проникает в рот языком, вылизывая изнутри, прижимаясь всем телом. И если ему горько, то мне до ахуения сладко. Всегда. С ним. Дни сливаются воедино, первая неделя пролетает как-то чересчур быстро. Мы много где бываем. Посещая тот пляж с флуоресцентными водорослями дважды. Нас абсолютно покоряет то, как светятся упавшие в океан звезды, ночуем на берегу в огромной палатке, где пахнет океаном, потом и спермой, потому что спать никому не хочется, зато хочется в удовольствии утонуть. И пусть все эти дни было тягуче, лениво и время от времени друг перед другом, пересекаясь взглядами, слыша хрипы, синхронизируясь словно, неосознанно подстраиваясь. Пусть эти дни и были моменты, когда исчезала одежда, по вилле или по территории мы могли спокойно ходить голыми, голыми же плавать… Но доходим до точки кипения именно на берегу, где должны бы править бал романтика, а в итоге у руля встает жгучая, солоноватая, пьянящая похоть. Чтобы на утро плыть обратно сытыми и сонными, заваливаясь на виллу и отсыпаясь до вечера. Объедаясь деликатесами с морскими гадами, экзотическими фруктами, и запивая все то вином, то текилой, то шампанским. Дни сливаются, становится привычным наносить крем на татуировки Фила, прерываясь на поцелуи и купаясь в перманентном возбуждении. Одаривать друг друга лаской, слыша со стороны как проходит мимо нас Макс и чмокает в воздух, дразня и получая, как правило, в свою строну или средний палец, или удар в бедро, если достаточно близко. Дни сливаются. Дни растягиваются. Ночи же срывают вуаль терпения. Ночи оголяют потаенные желания. Ночи тягучие и полные фантазий. Ночами алая помада на моем члене следы оставляет, оставляет и на теле. Ночами оживает эротическая фантазия двух братьев перед глазами, где они откровенно целуют друг друга, где передо мной и Максом слепяще прекрасной картинкой прогибаются, словно две вейлы. Потусторонне-прекрасные и до невозможности похожи друг на друге в полумраке. Тонкие цепочки сверкают на теле Свята, длинные волосы скользят жидким шелком, блестящие и мягкие. Длинные волосы его безумно любит трогать Фил, я чувствую, как от него исходит волнами удовольствие от касаний, как он смотрит на свои пальцы, что пропускают скользкие пряди. Как лицом в них утопает, как прикрыв глаза, запрокидывает голову, открывая для ласки шею. Как распахиваются его алые от помады губы, а длинные ноги в темных чулках расходятся в стороны, бедра широко раскрываются и он прогибается в невыносимо соблазнительной позе. Это не просто красиво. Это — искусство. Это — что-то возвышенное в своем предельном эротизме. Сексуальность на грани. Без вульгарных перегибов и откровенной пошлости. Они вдвоем совершенными кажутся и не знай я, что в них одна кровь, что в одной утробе были выношены, закралась бы мысль, при взгляде на два гибких тела, что там есть родство. Однако в ласках этих нет ничего неправильного или уродливого. Это не просто искусство. Это — что-то изумительное. Божественное. И нет отторжения от того как их обоих кроет и видно красноречивее некуда, что возбуждены до предела. И взгляды их окунают в наслаждение, взгляды притягивают, взгляды приказывают то ли не касаться, а просто смотреть, то ли наоборот немедленно прекратить бездействовать. Взгляды их — оружие массового поражения. Взгляды их прошивают насквозь. И Свят и Фил — свинцовые пули. Беспощадные. Убийственные. Смертоносные. От них не сбежать, не спастись — все равно настигнут. От них не скрыться. И в этот момент особенно греет, что я такой не один — павший жертвой. Макс выглядит как прирученная флейтой кобра, что завороженно смотрит на гипнотический танец двух тел, сжимает руки в кулаки, чтобы подавить острое желание прикоснуться. Желание, что я с ним делю на двоих, потому что зудят кончики пальцев, потому что братья — сверхмощный магнит. Потому что слившийся тихий стон с розовых губ — что не разобрать чей из них именно — проходится по коже сумасшедшими мурашками. Потому что блять это невыносимо — просто смотреть. Невыносимо блять, обезуметь слишком просто в мгновение. Удивляет ли — что то ли Макс, то ли его куколка — оказываются теми еще затейниками и предвидя подобный расклад, вероятно желая его, приобретают игрушки для подобных игрищ? Нет. Удивляться не имеет никакого смысла, понимая с кем конкретно мы тут с Филом заперты на без малого две недели. Двойное дилдо. Прозрачный алый член. В длину более чем полметра и диаметром в смелые четыре сантиметра. Увитый рельефными венами, с крупными головками на обоих концах. Полупрозрачная красная же смазка с терпким, чуть химозным запахом вишни. Макс не вмешивается, не помогает им, не трогает вообще, просто протягивает Святу игрушку, распаковывает новый бутылек и внимательно смотрит, как длинные пальцы становятся бесконечно влажными, растирая по подушечкам гель, а после касаются гладкой дырки, чтобы смазать и растянуть под искусственный член. Красиво ли это? Нереально. Потому что Фил и Свят растягивают друг друга, пусть в этом и нет как таковой нужды. Будем откровенны — секса у нас четверых очень много. Ежедневного секса. И все что требуется — поддерживать уровень гигиены и регулярно промываться. Не жалеть смазки и не жестить со старта, чтобы не навредить. А в остальном подготовка не требуется с такой частотой проникновения. Поэтому их скользящие в задницах пальцы скорее игра, чем необходимость. А то, как они полулежат на кровати член к члену, широко разведя бедра, как заводят и позой, и смелостью, и откровенностью… Dios (Боже)… От подобного зрелища внутри не остается ни одной чертовой мысли, все застилает вязко и требовательно жаждой. Абсолютной. Первобытной. Такой сильной, словно внутри блядская воронка, сраный тайфун, кровь нахуй вскипает, в жар окуная, словно кипятком обварило и внутри, и снаружи. Макс не трогает их, но удерживает по центру игрушку, присев возле постели и просунув между их телами, под их бедрами, что сплелись, свою руку. Фиксирует полупрозрачный член, пока Фил и Свят медленно насаживаются на него, натягиваются до предела, глубоко… неспешно, но без единой остановки, задержав дыхание. А я блять смотрю завороженно. Santa mierda (Святое дерьмо)… В подростковом возрасте частенько рассматривающий порно с двумя грудастыми девушками, что вот так же, только киска к киске трахали себя и громко стонали, кончал так быстро и бурно, что сейчас чувствую, как стремительно тяжелеет внизу живота. У меня стояк такой, что впору забивать гвозди и крушить стены. С головки вязко тянутся нити, рука то и дело касается напряженного ствола, я тупо не в силах сдерживаться, начинаю надрачивать, жадно облизываясь. Это не просто красиво. Это не просто искусство. Это не просто порно в живом исполнении. Это блять полный пиздец. Влажные звуки скользящих по обильной смазке задниц, их растягивающиеся розовато-красные чуть воспаленные дырки. Их покачивающиеся аккуратные розовые члены и безволосые мошонки, блестящие от влаги. То как сталкиваются головками. Как прогибаются и насаживаются голодно, страстно, гладят свои тела руками, забываясь в ощущениях. Как смотрят… Фил в мои глаза. Свят на собственного мужа. А Макс… вот уж наградила его Дева выдержкой и терпением, напряженной рукой, где вздуваются и тянутся по предплечью толстые вены, держит чертов дилдо и глубоко дышит, а ноздри его трепещут как у хищника, что притаился и выжидает. А картинка перед его лицом ахуительная. Я бы, наверное, кончил, если бы вот так, как он, сидел и смотрел. Я бы кончил, даже себя не коснувшись, завороженный, загипнотизированный, обезумевший от концентрации настолько острых ощущений. Я бы не выдержал и потянулся ближе, вдохнул запах и скользкой вишневой смазки, и солоноватой вспотевшей кожи. Я бы… Dios (Боже)… — Иди ко мне, — слышу, как шепчет Фил, тянет ко мне руку, ждет когда лягу рядом с ним, чувствую его пальцы мелко дрожащие в своих волосах, горячее сорванное дыхание губами и следом абсолютно невыносимо прекрасный поцелуй. Он прогибается с громким стоном в мой рот, двигает бедрами все быстрее, а после вздрагивает и закатывает глаза, а я повернув голову вижу, что Макс, как и я, не выдерживает и теперь сосет своей куколке, сосет и вылизывает его член, сосет жадно и вкусно, вбирая глубоко в себя до самых яиц, а Фил ускоряясь раз за разом бьет своим влажным блестящим членом по его щеке, оставляя влажные следы. И это Фила добивает окончательно, вкупе с моей близостью. Он каменеет на пару секунд совершенно беспомощный от оргазма, что накрывает так сильно. Цепляется за мой затылок пальцами, тянет ближе, тянет-тянет-тянет и крупно дрожит всем телом, как будто в припадке, стонет безумно громко, безумно сладко, безостановочно. И снова насаживается, не в силах остановиться, дотрахивая себя, вычерпывая ощущения до капли. Дни сливаются. Ночи с ума сводят. Вслед за первым подобным экспериментом, следует другой. Только в ином антураже. Макс тащит нам съедобную не смазку, не масло для массажа, а краску с тонкими кистями. Несколько вкусов, несколько же цветов. Пахнет довольно аппетитно, на вкус приятно и не слишком приторно. И теперь я понимаю какого хрена в одной из комнат карабины под потолком. Не обращая на них особо внимания в первые дни, сейчас я лишь покачиваю головой от собственной глупости, пора было бы самому догадаться, что в выборе жилья мой лучший друг предусмотрел попросту все. До мелочей. Макс берет и длинные цепи, пропуская через железное кольцо, берет и мягкие кожаные широкие браслеты, а я внимательно вместе с Филом смотрю, как Свят вытягивает доверчиво руки, позволяя зафиксировать его запястья. И я понимаю, что нам дают время либо уйти, решив, что это слишком. Либо остаться и посмотреть, что произойдет. Либо Филу занять место рядом с братом, точно также подставив руки, замереть почти нос к носу со Святом. Мы не делали ничего из этого прежде. Подаренный мне на день рождения набор так и не был использован ни разу, не представилось случая, да и не к спеху, когда появится нужное настроение — не проблема испробовать. И одно дело то, что он согласился вручить мне абсолютный контроль над собой. Наедине. Разделив интимность момента и вкладывая туда в разы больше смысла, чем в игру на четверых с надлежащим антуражем. Совершенно другое, вот так стать уязвимым не только лишь передо мной. Дав себя обездвижить и… Но его глаза горят любопытством, его глаза в меня внимательно всматриваются, очень пронзительно, проникая так глубоко, что кажется из цветных радужек полупрозрачно тянутся щупальца к моему мозгу. Это пугающе ахуенно, то как Фил стремится предусмотреть, предугадать, не допустить что-либо способное нам навредить. Прощупывает почву, считывает реакцию, подпитывает мое возбуждение, идет на эксперименты. Или наоборот отказывается, даже если бы ему чего-то хотелось. А я уверен… как бы ни звучало это странно и в чем-то почти болезненно ревниво, что если бы я дал на это согласие, если бы я не был так заморочен на их прошлом с Максом и позволил ему касаться Фила, то мое божество с небесными глазами, не стало бы противиться. Он бы отдался в наши руки, он бы сходил с ума от концентрированного удовольствия, он бы вбирал в себя оба члена, растекаясь, словно потерял все до единой кости. Но Фил начертил четкие границы. Они оба выстроили своего рода забор. И я не дебил, не слепой придурок, прекрасно вижу по какой из причин это сделано. И блядски сильно ценю. Его взгляд вскрывает мне грудину, взгляд препарирует, выцеживает. Взглядом он меня к себе приковывает, когда вытягивается в полный рост, в своем тончайшем белье, слегка возбужденный и гибкий, плавно прогибается и его руки взлетают в воздухе. Фил изящным жестом скрещивает их над головой и кажется даже не моргает, все также поддерживая этот контакт, пока звенит цепь, что Макс продевает. Пока застегивает на его запястьях браслеты, а после отходит и натягивает, заставляя их обоих со Святом встать на мыски. И если мне казалось, что потрясающе, впечатляюще и стопроцентно неповторимо — двое, облитые лунным светом, голые и распластанные на постели, насаживающиеся на игрушку одновременно, словно под гипнозом, в особом танце, плавно, синхронно, ахуительно. То теперь я понимаю, что ошибался, не менее красиво и восхитительно они смотрятся когда замирают нос к носу, а под их кожей натягиваются напряженные мышцы и проступает бесподобный проработанный рельеф… Madre de Dios (Матерь Божья)… Чистый Свят с едва заметными шрамами. И вязь цветов на золотистой коже Фила — что-то неописуемое, вышибающее контрастами. И без того было понятно, что смотреть на Макса с его куколкой возбуждает как раз по этой причине, помимо очевидного. Темные агрессивные татуировки и пирсинг в его теле и нетронутая бледная кожа со следами их страсти, то как его руки скользили словно по гладкому полотну, клеймя касаниями — слишком прекрасная картина. И скрывать не было никакого смысла, что это усиливало физические ощущения от контакта с моей любимой сукой. Это было крышесносно. Смотреть на них и трахать Фила. Но оба брата в плотном контакте… Их профили, напряженные икры и бедра, Макс, что присел рядом с ними на корточки, с прищуром рассматривающий картинку перед собой. Dios (Боже)… Я смотрю как два указательных пальца друга, исколотые темными чернилами, явно недавно обновленными татуировками, пролезают под пояс белья и у Свята, и у Фила. Как он сгибает пальцы и медленно, очень медленно и ровно также мучительно, смакуя каждую секунду, дразня, тянет вниз. Тончайший шелк и не менее красивое кружево благодаря Максу скользит по бедрам Фила и Свята. Медленно, так медленно, что у меня дрожит в груди вдох, а глаза прилипают намертво. Он не делает ничего сверх. Просто смотрит и раздевает обоих братьев одновременно, а меня уже ведет, словно я въебал абсента сразу несколько стопок и хмель ударил сверхмощно в голову. — Нам разрешено кончать? — Хриплый вопрос Свята застает нас всех врасплох. Кажется, вздрагивают все в комнате, а Макс резко останавливается, с замершими под бельем пальцами на середине бедер обоих. — Разумеется, куколка моя, ради этого мы здесь и собрались, — гортанно, глубоко и интимно звучит ответ. Он подается и влипает губами в подтянутую задницу рядом со своим лицом, заставляя Свята дернуться в путах беспомощной мухой и тихо простонать, при этом столкнувшись член к члену с Филом, который прогибается от контакта и вдыхает свистяще сквозь зубы, поперхнувшись воздухом. Начало пиздец. Начало пиздец полный, влажные поцелуи громкие и страстные, Макса ведет, он едва в силах отлипнуть от любимой куколки, трется лицом и с едва слышным побежденным мычанием отстраняется. И я понимаю его. Прекрасно блять понимаю, потому что от желания опуститься на колени и зацеловать гибкое тело — вылизав и ямочки на пояснице и нырнув языком между ягодиц Фила — нестерпимо хочется. Начало жесткое, почти жестокое. К моменту, когда с их ног соскальзывает белье, у обоих стоит крепко, а если быть честным, стоит сука у всех четверых. Яйца тяжело наливаются. Казалось бы тело получает так много удовольствия ежедневно, что должно стать менее остро. Но менее остро в подобной компании стать не может в принципе. Они как сраная радиация, заражают своим животным голодом и требовательностью, мы входим вчетвером в резонанс и вибрируем на одной частоте. И это восхитительно. Я выбираю ваниль. Молочная, словно сгущенное молоко краска, мне нравится больше остальных. Алая кажется неуместно кровавой на коже Фила, а молочный шоколад можно будет добавить при желании после. Своеобразная кисть оказывается зажата между пальцев. Из меня художник сильно так себе, но у меня есть козырь — татуировка, которую могу линия за линией обводить подетально, это Максу импровизация на коже кукольной предстоит. Первый мазок вызывает у Фила мурашки. Он чуть двигает лопатками, дергает головой с предусмотрительно перехваченными заколкой волосами. А я вижу гусиную кожу, и легко касаюсь губами у затылка, выдыхая горячим комом, пока он не липкий от сладости, даю почувствовать себя всем телом, а моя любимая сука вжимается в меня так идеально, что чертова голова идет мать его кругом. Как здесь выдержать? Как суметь разрисовать его хотя бы немного, когда так тянет быть кожа к коже в максимальном контакте? Губами от уха, по шее, к плечу. Влажно, целуя словно после не будет шанса, а он выгибается, гибко, плавно, сексуально двигается на цыпочках. Притирается об мой стояк голой задницей. Dios (Боже)… — Если Фил кончит первым, ты отдашь мне свою новую ХМ, вы мухлюете, — слышу от Макса, отрываюсь от влекущей шеи, встречая ртутный взгляд напротив, темный, концентрированный, возбужденный. — Ты ахуел? — Тот же вопрос, Ганс, тот же, — хмыкает. — Пиздец ты скотина, — хриплю, а он в ухмылке расплывается, облизывает картинно свой чертов клык. Позер сраный. — Чистокровная, да, куколка? — А тот в ответ неопределенно мычит, захлебнувшись следом стоном, когда широким мазком Макс проходится по его шее и следом влажную кожу прикусывает. — Говорят я ахуел, — выдыхает и целует алеющую метку. — Они что только это заметили? — Подает голос Свят и закатывает глаза от очередного влажного поцелуя. — На-ка-жу, — хриплое в ответ. — Мне кажется ты родился уже ахуевшим, — провокация как есть, сомневаться не приходится. Эти двое друг друга определенно стоят. И блять… Максу это очевидно пиздец нравится, у него глаза мерцают демонически, а улыбка с лица не сползает. Многообещающая. — Кажется, стоит усложнить нашу маленькую игру, — встречает мой взгляд и исчезает из поля зрения, возвращаясь с тем самым жидким вибратором, что уже однажды нами был испробован. И кроме восторженных отзывов ничего нельзя сказать об этой хитрой штуковине. — Сам нанесешь? Или я? — Спрашивает у меня, присаживаясь на корточки. Дотягивается до сосков Свята, аккуратно размазывая каплю густого геля. Наносит на низ живота и смазывает член мягкими, скользящими движениями, не нарочно, но задевая член Фила, который как кот выгибается, будто от ударов тока сокращаясь и вжимается в меня сильнее. А я киваю ему, позволяя, решая проверить свои ощущения от относительно безобидных прикосновений к телу Фила. И это… странно. Целовать плечо с россыпью цветов на нем, набитых рукой Макса. И видеть как татуированные пальцы скользят по груди Фила, а он дрожит и под моими губами вибрирует, тихий, словно задержал дыхание, ни хрипа, ни стона, ни выдоха. Это странно, следить за чужими пальцами, как те вдоль ребер спускаются, оставляя влажные следы, словно он прекрасно все чувствительные точки этого тела давно изучил и отлично знает какое из мест особенно сильно нуждается в ласке. И ведь знает же… Ведь изучил. И короткими острыми иголочками ревность нанизывает мои легкие, горячей волной прокатываясь внутри, словно животное пробудилось ото сна слишком резко, стремительно, оттого и бросает в нестерпимый жар. Это странно, когда его пальцы влажные от геля члена касаются, скользят мягкой лаской, размазывают, проводя вдоль ствола, окольцовывая и с чуть большим усилием от головки ведя к основанию, а Фила прогибает беспомощно. — Я сейчас кончу, остановись, — шепчет, словно его придушило, а я прикусываю выгнувшуюся шею, чувствуя — как словно птица в клетке — в путах бьется и извивается. Рука Макса исчезает, а распустившее хвост и поднявшее уши, пробудившееся животное внутри меня продолжает ворочаться. Это так быстро не придушить. От этого так быстро не избавиться. Оно способно утихать на какое-то время, но все равно не сдохнет нахуй, разве что уснет, потеряв бдительность. И на его контакт со Святом я реагировал соответствующе, это возбуждало и нравилось, вероятнее всего, потому что не несло в себе даже минимальной опасности. Но Макс… Макс дорог нам обоим, а еще Фил любил его до одури, и какой-то частью всегда любить будет, а это совершенно иные оттенки привязанности, чем с родным братом. И в этот самый момент я понимаю, что не смог бы выдержать, если бы чей-то член оказался внутри Фила. Разве что в качестве исключения… с огромной натяжкой и крайне шокированный тем, что на это пойдут они оба, я бы посмотрел за ним и Святом. Наверное. Возможно. Хотя все равно крайне сомнительно. Да и вряд ли они настолько втянутся в эту игру, что дойдут до проникновения в тела друг друга чем-то крупнее пальцев. Обмакиваю кисточку, отлипая от шеи Фила. И начинаю крайне старательно обводить каждую лилию. Каждый лепесток. Неспешно, медленно и очень аккуратно. А время растягивается и перестает иметь какую-либо ценность внутри данной комнаты. Дыхание становится шумным. На коже выступают капли пота, не имея возможности касаться себя руками, они отчаянно тянутся за движениями кисти. Сталкиваются членами, стонут и влипаю друг в друга губами. Сталкиваются лбами, дышат рот в рот, капризно хныкая и хрипя, потому что мало. Приятно, но мало. Кайфово, но недостаточно. Вот так раскачиваться на грани — мучительно, но сладко. У меня сводит запястье, не имея надлежащего опыта довольно сложно рисовать правильно, пусть никто и не проверит, насколько искусны мои линии, но мне безумно хочется не проебаться и сделать красиво. На слегка загорелой коже краска выглядит сливочно. Словно густая сперма и от мыслей об этом, меня кроет лишь сильнее. Я не думаю о том, что она пахнет ванилью и сладостью. А представляю, что это жемчужная растаявшая карамель. А я обмазываю свою восхитительно-божественную конфету ей. Представляю, что это его сперма и я рисую ей… такой густой и вязкой на невероятной красоты теле, а после буду все это жадно слизывать, трахая вот так навесу, натягивая умопомрачительную задницу на себя раз за разом. Представляю многое и в конечном счете, когда ткань моих трусов начинает напоминать промокшее от ночной поллюции белье, просто к херам его стаскиваю, встречая взгляд Макса, который дергает бровью с усмешкой и демонстративно облизывается, повторяя мой жест и скидывая с себя клочок ткани. Теперь на всех нас лишь голая чувствительная кожа. А двое еще и словно почти приготовленный десерт, для двух сладкоежек-гурманов с особыми пристрастиями и изысканными вкусами. — Знали бы вы оба насколько в этот момент красивы, — слышу голос друга и чертовски согласен с каждым его словом. — Пожалуйста, дай мне кончить, — шепчет Свят, сдаваясь. Я вижу, как они с Филом трутся членами, как лижутся словно две голодные кошки, как возбуждены, но не хватает толчка чтобы оказаться за гранью. — Макс… — Стонет и выгибается, жалобно, но тот — потершись членом между его ягодиц — отступает. — Дай мне хотя бы пальцы, — в полубреду, глаза закрыты, губы распахнуты, а я смотрю на них обоих и блять… — Хотя бы пальцы. Очевидно, что Макс долго испытывать его попросту не способен, облизывая два пальца и вгоняя сразу же до самых костяшек, начинает ими так быстро его трахать, что не проходит и двадцати секунд, как Свят с громкими стонами, срывающийся на вскрики, в бесконечном трении об член и живот брата начинает кончать. Много, спермы безумно много, она по телу Фила, по его бедрам начинает стекать и теперь уже он стонет, словно его пытают не меньше. Нахуй… Правда. Это пиздец невыносимо, я очень старался нарисовать красиво на его спине. Видит Дева — я в руках себя держал, как мог, но это нереально. Абсолютно нереально. Совершенно нереально. И кажется, я сам сейчас спущу абсолютно позорно, потому что стоит отставить под внимательным ртутным взглядом краску, взять смазку, предусмотрительно лежащую поблизости, смазать себя и пройтись по требующей припухшей дырке пальцами, а следом и натянуть его на себя, как у меня мутнее перед глазами. Слишком. Все, что сейчас происходит под ебаной эгидой «слишком». Тут нужны тренировки на выдержку. Стопроцентно, иначе без них шансы на то, что ты дойдешь до логической точки — ничтожно малы. Макси и Свят, похоже, делают подобное не впервые. Им проще. Или же нет. До пизды… Правда, просто до пизды, я хочу быть внутри любимой суки сейчас же. Это важнее всего. Первостепеннее. Как и его громкие восторженные стоны. Сладчайшие. В разы слаще чертовой ванили, которую я слизываю с его шеи и плеч, с его лопаток, чувствуя, что размазываю линии, которые выводил как одержимый. Мы липкие теперь. Оба. Вся его спина до ягодиц и весь мой торс — блестят от жемчужной краски. Но в заднице Фила так невероятно, что все остальное просто незначительные мелочи. Я трахаю его в четком ритме, трахаю и благодарно киваю, когда Макс, видя как сложно Филу на носочках стоя удерживать равновесие, убирает натяжение цепи, позволяя встать на стопу целиком. Опускает и Свята, который снова в полуготовности и не планирует останавливаться на достигнутом, подставляется под губы мужа, хрипит нос к носу с братом, трется об него и целует, красиво. Пиздец красиво. Пиздец с ума сводит это своей чертовой запретностью. Стоя, особенно в данной позе, слишком глубоко проникнуть сложно, зато член с усилием каждый раз скользит по простате и то, что Фил кончает довольно быстро — не удивляет совсем, как и то, что продолжает подаваться навстречу насаживаясь. А я люблю, когда он вот такой громкий, люблю, когда совершенно себя не сдерживает, люблю, когда срывается на вскрики, когда просит требовательно «еще», когда заведенный до крайности приказывает «еби меня, еби и не смей останавливаться». Обожаю, обожаю до смерти сильно, обожаю и в висках стучит, сдерживаться просто невозможно. Я торможу себя. Торможу сколько есть сил, в надежде, что Фил кончит еще раз, прежде чем залью его изнутри спермой. Торможу и сцепив зубы, прикрыв глаза, влипаю губами в сладкое измазанное краской плечо, чтобы переждать очередную волну, проваливаясь в ощущение сухого оргазма, когда так хорошо, что подгибаются колени, но ты не позволяешь сперме вырваться и убить окончательно эрекцию с сорвавшимися густыми каплями, дав отмашку на отток крови. Я сдерживаюсь, переключаясь на ласки, слизывая сладость с гладкой горячей кожи, вылизывая его шею, оглаживая бедра и торс, лаская влажные от жидкого вибратора соски. Спускаясь к животу, залитому спермой брата. Мягко надрачиваю его крепнущий понемногу член. Сдерживаюсь, но это почти нереально. Почти на грани фантастики. Почти пытка, хотя почему почти? Это и есть пытка. Пытка потрясающая. Пытка удовольствием, нихуя не болью. На такие пытки согласится каждый. И вот так липко и сладко мы заканчиваем очередные сутки. Слипаясь неметафорично кожей, взглядом, наслаждением. Засыпая без сил в одной постели, потому что плестись в душ никто не способен. Мы в смазке, сперме, краске, слюне, кажется шампанском и чем-то еще. Мы пьяные от алкоголя, от удовольствия, от атмосферы и ахуенного океанского воздуха, что проникает в нас через распахнутые настежь окна. Мы сытые и чувствами, и ощущениями, и близостью. Разве не в этом смысл отпусков? Оторваться от реальности и кайфануть. Мы и кайфуем. В полную силу. *** Предпоследнюю ночь Макс решает — сверкая загадочной улыбкой — затащить нас в едва ли не самый известный на островах лгбт-ориентированный клуб, где рады каждому. Им неважны твои предпочтения, пол, гендер, что угодно. Ты можешь относить себя хоть к блядскому песку или дереву — они впустят и более того останутся приветливы. Из правил там лишь одно единственное — никакого насилия без чьего-либо на это прямого согласия. Никаких и взаимодействий. На входе каждого спрашивают насколько близко ты готов контактировать с гостями, уточняя, что сегодня намечается одна из самых откровенных секс-вечеринок, помимо громкой заказанной заранее церемонии. Своеобразной, разумеется. Словно в этом месте могло бы быть иначе. Исходя из ответа: знакомство и согласие на взаимодействие; только знакомство, но никакого взаимодействия; просто посмотреть, но не знакомится и тем более не взаимодействовать. Цвета соответствующие, с четкой ассоциацией со светофором. Зеленый, желтый, красный. В течение вечеринки цвет можно сменить. «Проходите, наслаждайтесь, надеемся, что у нас вам понравится». Как будто бы. Но я не отвечаю ничего, подставляя запястье под печать, что оставляет след на коже в районе пульса, подставляю и для тонкого картонного браслета желтого цвета. Не дикий же, стоять в углу и источать ауру: не подходите, не говорите со мной… я — злая собака, явно не лучший вариант. Мы, в конце концов, приплыли на соседний остров расслабиться. Выпить, потанцевать, оторваться напоследок. Через полтора суток нам улетать домой, да и отпускать Макса и Свята одних не захотел ни я, ни тем более Фил. Зал темный, свет мерцает так сильно, что с непривычки глаза выедает, музыка лупит по вискам, басы вибрируют в грудине. Искусственный дым скользит по полу, ядовитый газ пытается подобраться к расслабленным телам, что двигаются на танцполе. Шумно. Многолюдно. Громко. Заразительно. Атмосферно. Не без наркоты, но разве могло быть иначе? Не без алкоголя, это вообще не обсуждается. В наших руках так быстро вырастает по стакану с коктейлем с каким-то выебистым названием, что я не успеваю и моргнуть, а еще ахуеваю, поняв, что комплимент мне отвешивает не обладательница упругих сисек, а размалеванный мужик за барной стойкой. Щебечет что-то там про «Оmfg (Oh my fucking god), you very hot gay», а я решаю притвориться глухой ветошью, что нихуя не вкурила. Не разобрала. Sorry not sorry. Но очень нескромный, ненужный мне, откровенный комплимент не менее отчетливо, путь и на английском, слышит Фил — и сука свое лицо показывает мгновенно. Его пальцы оказываются в моих волосах так быстро, что я едва успеваю проглотить горьковато-кислый коктейль, перед тем как он впивается в мои губы, чуть оскалившись, а после того как вытрахивает мой рот секунд за пятнадцать, отстраняется — и выразительно глядя в сторону того товарища — показывает средний палец. Красноречиво до опиздения. Приятно ли? Странно скорее. Я смотрю на контингент, смотрю на раскованность большинства, что сверкают зелеными браслетами. Смотрю на откровенность нарядов: облегающее белье, стринги, чулки с поясами, подтяжки, полупрозрачные боди. Девушки спокойно разгуливают лишь с заклеенными блестящими сосками на высоких каблуках и с броским макияжем. Ровно также рассекают и мужики, а мне становится от вида неонового клочка, что едва прикрывает член, дурно. Дурно от всего вокруг. Это просто «слишком» для моей неподготовленной психики. Я не ханжа, мы были на подобных вечеринках, только они были без лгбт-тематики. Девочки полуголые, или вообще без ничего могли просто подойти к тебе, предложить продолжить и там же на диванах седлали бедра, натягивали в обязательном порядке резинку на член, а после туда и свою жадную вагину. Я был на таких вечерах и с Максом, и с Доком, и с Сойером, и с Диего. Я бывал на таких мероприятиях далеко не раз, но никогда мне не было настолько дискомфортно и неуютно. Ощущение грязи, что липнет к коже, от взглядов полных похоти. Быть объектом желания разукрашенных мужиков, их сальных глаз, объебанных или ужратых алкоголем, какой-то особый вид омерзения пробуждает внутри. Я или недостаточно пьян, или это просто «слишком» в любом из состояний. Я принял как факт, что люблю мужчину, принял его тело и сумел полюбить даже ощущение во рту члена, меня не выгибает — как от святой воды — от спермы. Я спокойно промываюсь, прогибаясь под Фила и даже получаю удовольствие от анального секса и стимуляции простаты. Я прошел долгий путь принятия себя, перестал слушать шепотки вокруг и избавился от гомофобного дерьма внутри, что травило меня же. Внутренняя гомофобия — по словам Ванессы — в разы страшнее той, что выплескивается на других. И я с подобным явлением оказался не понаслышке знаком. И блять… Долгие месяцы кошмаров, звучное «пидор», что кромсало мои нервные клетки, царапало психику, убивало стабильность. Начинало казаться, что это никогда не прекратится. Но я справился, принял, отпустил, поменял к этому свое отношение. Но блядский клуб… Мне не доставляет даже минимального кайфа видеть, как переодетые в бабские тряпки мужики лижутся, как они друг друга лапают у барной стойки и там же начинают дрочить. Мне не нравится натыкаться глазами на трахающихся возле зеркала на танцполе. Не в кайф сосущий, словно полжизни не видел члена темнокожий паренек, что пытается хуй вместе с яйцами сожрать своими огромными явно ненатуральными губами. Мне мерзко. Все, что происходит, вызывает отторжение. Начинает казаться, что липким становится даже воздух. И полагаю кривиться, даже вопреки попытке держать лицо, начинаю слишком брезгливо, потому что Фил вдруг начинает смеяться, на меня уставившись и в глазах его что-то сродни снисходительности. — Расслабься, пожалуйста, — гладит меня пальцем между бровей. — Ты так хмуришься, что тебе надо было не желтый или красный браслет надевать, а черный. Персональный. Чтобы все знали, что обходить нужно несколькими метрами, ибо… — Я не хмурюсь, — хмурюсь, а еще хочу — совсем немного, ладно, много — уебать Макса за то, что притащил нас в это заведение. И похуй, что и музыка вменяемая, и сам клуб довольно стильно выглядит, и нас никто по факту не трогает и не навязывает свою компанию. Мне просто не нравится. Это просто «слишком». Это фу. В подобное место меня точно больше никто не затащит, разве что сильно ужратым или на спор. Однако внезапно музыка становится очень тихой, импровизированная небольшая сцена, которая была незаметна до этого, оказывается ярко подсвечена. Алым. Дым снова ползет по полу. Сам же пол тоже подсвечен кровавым оттенком, навевая атмосферу какого-то жуткого вампирского сборища. И да. С микрофоном вдруг выплывает то ли девушка, то ли переделанный в бабу мужик, черт их разберешь. Снова высокие каблуки, снова откровенные ультракороткие шорты и топ с огромным сердцем. На брюнетистой макушке черная корона, только у нее не острые грани, а перевернутые головками вверх члены. Много членов и очертание каждого неоново-красным подсвечено. — Доброй ночи, сладкие мальчики, страстные девочки, они, и те, кто не определился, — голос мягкий, но с хрипотцой, что не помогает определить, кто это или что это такое выплыло на сцену. — Сегодня у нас будет церемония. С очень особенными клятвами… — Тянет с улыбкой и облизывается, поигрывая бровями, а я понимаю, что Макс куда-то съебать успел, рядом с Филом лишь Свят стоит. — Они официально женаты и безумно любят друг друга. Они потрясающе красивые, невероятно горячие и сногсшибательно ахуенные, настолько, что я бы их съела… — Мурлыкающие интонации и смешок со стороны Свята, который начинает что-то нашептывать Филу, а тот слушает с улыбкой, потягивая через соломинку коктейль. — Сегодня здесь пройдет церемония для… Фюрера и его куколки. Поприветствуем их! На сцену выходит Макс с привычной ухмылкой, черная рубашка распахнута, торс оголен и ровно каждому открыты его бесконечные татуировки. На шее цепочка с жетоном блестит. Блестят и соски, когда на него наводят прожектор. Джинсы самые простые — черные — сидят слишком низко на мой взгляд, а то что он без белья очевиднее некуда. Никто на острове, если конечно в своем уме, при такой жаре, не станет натягивать лишнюю одежду. Ибо свариться нахуй слишком велики риски. Макс на нас смотрит, чуть захмелевший, с абсолютно узнаваемым коронным выражением лица, прожигает Свята взглядом, а тот внезапно рядом с нами давится выпитым, пытаясь откашляться от шока. — Кажется, у нас подавился жених, — отмечает ведущий, а по залу волна смеха прокатывается и на нас устремляются сотни глаз. Ну, пиздец… — Может быть тебе стоит его позвать? — Поворачивается к Максу на сцене, подходит ближе, протягивая микрофон. — Иди ко мне, душа моя, — а он специально делает голос более ломким и грубым, более низким и рычащим, смотрит слегка исподлобья. Убийственно, пристально, притягивает свою куколку к себе без шансов. Свят переставляет ноги, словно его тащат на привязи, а толпа расступается перед ним, растекается в стороны. И то ли совпало, то ли сделано было намерено, возможно, зная, что так будет, Макс попросил его облачиться в белое, но они выглядят как инь и ян, как свет и тень, как две части единого целого. Разные, максимально разные, но когда сливаются воедино воплощают в себе совершенное нечто. Безупречный симбиоз, идеально дополняющий друг друга до мелочей. То чего нет в одном, дополнит другой, вливая и навыки и энергию. И это блядски завораживает. А я понимаю, что то, что готов позволить с ними и при них, никогда и ни с кем более не смогу сделать. В этом клубе у меня непроходящее ощущение липнущей ко мне грязи, в этом клубе мне почти омерзительно, количество выпитого растет, но не становится легче. С ними же на вилле тонуть в похоти и страсти — ахуительно. И это так сильно размазывает меня контрастом, что я от внезапного открытия буквально каменею. Потому что с Максом и его куклой стираются границы, они пробуждают что-то животное внутри, они подталкивают не думать, а отдаваться ощущениям, они учат бездумно кайфовать, отпускать себя и получать максимум из возможного удовольствия. Они красивы в своей одержимости, в своем сумасшествии, они заразительны в своем безумии. А те, кто сейчас предаются похоти в клубе отвратительны. Мне противны даже совершенно случайные мимолетные касания. Хочется отдернуться, отпрянуть, оттолкнуть, а после отряхнуться, а лучше вымыться. — Боже, мальчики, вы ахуенны. Как давно вы вместе? — Вместе? Довольно долго, — отвечает Свят сразу же и с неплохим произношением. Вероятно, время в Лос-Анджелесе приучило к английскому, чего не скажешь о Максе, который на моей памяти не мог похвастаться идеальным и произношением, и знанием. Другое дело Алекс, как носитель языка, рожденный в стране, где тот считается основным, он до сих пор порой с сильным акцентом — особенно когда злится или нервничает — говорит. — Что же, готовы повторить свои клятвы? — Спрашивает ведущая. Ждет, когда они встают друг напротив друга, боком к толпе. В полуметре, близко, красиво, и видно как внимательно смотрят в глаза. Алое освещение конечно выглядит жутковато. Свят похож на жертвенного агнца, на ангела, что совершенно случайно сюда попал. Светлые узкие джинсы и облегающая футболка делают его безобидным и чистым словно облако, и на фоне полуголого Макса во всем черном, исписанного чернилами, Свят словно упал совсем недавно с небес, не хватает лишь крыльев и нимба. А после она подносит микрофон Максу. — Я сотню раз говорил, что я твой. Но я готов повторить снова. Бери, куколка моя. Бери и делай все, что твоей чистой душе угодно, потому что я пиздец как сильно тебя люблю. И обещаю, что ровно в каждой ебаной точке на блядском земном шаре, куда нас с тобой занесет в последующие годы, я готов до бесконечности клясться, что буду трахать тебя вечно. И еще дольше любить, — заканчивает и облизывается, пока в зале так тихо, словно всех всосало в вакуум. Молчание настолько абсолютное, что кажется можно услышать шорохи или чужое дыхание. — Пиздец как сильно и навсегда, — с довольной, абсолютно счастливой улыбкой выдыхает Свят. Фил рядом со мной его отзеркаливает. До микроэмоций. И если кукла Макса, очевидно, о затее и остальном была не в курсе, то Фил… не менее очевидно, что об этом всем с Максом как раз говорил, вероятно, с чем-то даже помогал. Моя хитрая сука хранит секреты. Хитрую суку хочется укусить. Я и кусаю за шею, подобравшись ближе и вжав в себя со спины, оплетая его тело руками. И по классике жанра сейчас им стоит обменяться очередными кольцами или поцелуем. Но Макс достает из бархатного мешочка красную анальную пробку с крупным черным камнем. — Она безумно дорогая, а Макс насквозь безумный придурок, — выдыхает Фил, глядя как тот облизывает пробку, старательно ее обсасывает, смачивая слюной и просит властным жестом свою куколку повернуться к нему спиной. Подходит близко-близко, приспускает аккуратно его белые джинсы, прижимает к себе поперек живота второй рукой, а полы его черной рубашки не позволяют ни черта увидеть. И судя по тому, как в его объятиях прогибается Свят — вставляет ему пробку прямиком в задницу. Вот и обменялись блять клятвами. Толпа скандирует «целуй-целуй-целуй!». И дважды просить не приходится. Макс подхватывает свою куклу на руки, удерживая под бедра, пока Свят оплетает его тело ногами и жадно отвечает под ярким светом прожектора на поцелуй, под бурные овации зала и возгласы ведущей, что бьется в восторге. Толпа скандирует, толпа вместо риса или конфетти, осыпает их разноцветными презервативами. Им дарят по короне из членов, какой-то черный небольшой, явно заранее подготовленный сертификат. Корзину с подарками, и я вряд ли ошибусь, если предположу, что там секс-игрушки и прочая атрибутика, типа смазки и средств контрацепции. А после они в обнимку спускаются со сцены, с широкими улыбками, посмеиваясь, когда на них начинают со всех сторон сыпать резинками и посвистывать. Оригинально. Не спорю. Экстравагантно и весело, я даже на какое-то время забываю, что нахожусь в месте, которое вызывает сильное отторжение. И то ли алкоголь начал действовать, то ли я просто привыкаю к пиздецам вокруг, но сбежать не хочется. Зато хочется выебистых придурков поздравить и, конечно же, открыть бутылку шампанского. Мы напиваемся. Не новость. На танцполе тесно и жарко, Фил в моих руках соблазнительно покачивается. Макс и Свят скоро друг друга или изнасилуют, или сожрут, так много целуясь и откровенно ласкаясь, что ни капли не удивляет, когда я замечаю, что Макс ему отдрачивает и куколка ему на торс кончает, после соскальзывая губами и собирая до капли. И блядские черные джинсы восторг его мужа тупо не способны скрыть. Они блять невозможные. Dios (Боже)… Мы нажираемся, шампанское льется, льются коктейли, сигаретный дым дурманит, и даже на свежем воздухе меня все равно чуть ведет в стороны. Мы много танцуем, просто на месте прыгаем под громкую музыку, оказываемся какого-то хуя по пояс раздетыми, а еще безостановочно, практически не прерываясь целуемся. Шумно. Странно. Местами противно. Пьяно и дурно, до тошноты и в протесте ахуевающем желудке, в котором так много намешано, что впору сдохнуть, мы проводим свою предпоследнюю ночь, вываливаясь из клуба на рассвете. Чтобы загрузиться на ждущую заранее снятую яхту и неспешно поплыть в сторону острова, где наша вилла. Вырубаемся от усталости почти мгновенно, потные тела практически слипаются, в воду влезать строго настрого запрещают, а хочется нырнуть просто пиздец. Вырубаемся без задних ног, сквозь дрему чувствуя, что немного укачивает и когда вы возвращаемся, первое, что я делаю — с разгона запрыгиваю в бассейн, на ходу скидывая и обувь и джинсы. Голый. Разгоряченный ухожу с головой под воду и от этого становится так кайфово, что вылезать нет никакого желания. Прохлада ласкающе омывает и бодрит. Тошнота медленно отступает, жаль, что не исчезает усталость. И можно было бы снова проигнорировать нужду тела в отдыхе, сорваться до животной ебли или догнаться виски и текилой, продолжить кутеж, все к этому лишь благоволит. Но видимо психика требует перезагрузки, нервная система коротит и сбоит, умоляя о передышке. Ночь была слишком насыщенной и с разнополярными эмоциями, а это требует времени, чтобы переварить. Чтобы не сблевать к херам от передоза. И в прямом, и в переносном смысле. *** Диего лютует и безумно бесится. Пиздит на меня и мою беспечность, на то, что мне бы сидеть на базе или в Центре, а не прыгать с самолета на самолет, а я как неугомонная лягушка, что обожает путешествия, внезапно стал неуловимым. Диего зло рычит — что если буду выебываться — затолкает на бывшую базу Фюрера, там же окопает вокруг и наставит кольев, изолирует и не подпустит ко мне никого. Разве что крысу… И о ком идет речь понятно со старта. Альварес же, чем удивляет, вполне спокойно и сдержанно, не в пример нашему обычному общению, все то время, что я был на Мальдивах, скидывал новости, уведомляя о состоянии Гарсия, давал мне понимание, что в целом в картеле происходит из глобального. Не то чтобы я много времени проводил с телефоном в руке, но его сообщения нет-нет да успокаивали, когда просыпалась гребанная тревожность. «Хитровыебанный мозг» — сказал бы Фил. «Заебавший сам себя кусок рефлексирующего беспокойного дерьма» — уточнил бы я следом. Потому что мой собственный мозг — именно меня утомляет больше, чем кого-либо. По возвращении с острова первое, что мне нужно сделать, это подождать два дня, чтобы забрать тачку из салона. Кваттрокки почти истерично требует на базу Фила, один из тренеров разбился на мотоцикле. Повреждения оказались не смертельными, а лучше бы ими, ибо придурок не факт, что сможет в ближайшее время не то что носиться на двух колесах — ходить. Роковая ошибка, неоправданные риски, выебоны и как следствие — несколько операций сделанных Вестой, винты и скобы, шунты и растяжка — удивительный аттракцион и много месяцев, а то и лет реабилитации впереди. Фил, понятное дело, уезжать без меня на базу не хочет, но катиться туда, чтобы после ехать в Центр снова, тратя немало времени на дорогу, только лишь потому, что предстоит разлука в двое суток, кажется абсолютно неуместным детским капризом. И пусть я отвык без него спать, без него же дышать и в принципе жить, потерпеть пару десятков часов способен. Я, в конце концов, ждал его взаимности месяцами, сгорая от чувств. Что такое пара дней? Хуета и несущественные мелочи. Поэтому я спокойно отпускаю Фила на вертушке с лисами и Святом, Максом на базу. Вертушку им дает покататься Басов, аргументируя тем, что эти двое ему нужны в Центре, а на машине туда-сюда не наездишься. Соня сидит на чемоданах, вылетая завтра, провести ее не просит, кривится при словах о сопровождающем ее Валере, но не сопротивляется. А я то с сестрой треплюсь ни о чем, рассказывая какие Мальдивы сказочно прекрасные, то валяюсь в полудреме, то вишу на проводе с Филом. Слыша, как тявкают Пуля и Кокс, как он их вычесывает, как приговаривает постоянно, какие они пушистые, огромные, непослушные дети, а ведь были маленькими приятными комочками. А я слушаю его голос и начинаю задумываться о том, чтобы сделать ему не то чтобы заблаговременный подарок ко дню рождения, а просто вот так… без повода. Просто порадовать мою восхитительную нимфу. Чтобы снова увидеть, как загораются удивлением его небесные глаза, как он мерцает весь словно кусок льда на солнце от восторга и слепит эмоциями. Хочу. И не собираюсь себе отказывать, но в помощь тащу с собой Софу. В питомник, где ранее Макс покупал Фрица своей кукле, а Филу дарил оттуда же лисов. Выбор очевиден. Пес нам не нужен. Если сильно захочется всегда можно приехать к чете Лавровых-Басовых и потискать Фрица или Принцессу, там же помять бока старому ленивому Куску. Покупать кота будет тоже глупостью, по базе их бродит достаточное количество, они заебывают то ныть, то драться, выпускать погулять в вольере не получится, мохнатая задница просто перепрыгнет забор и будет таков, ну или такова, и потом или ищи-свищи, или собирай по составным частям, ибо где-то задрали, а это лишнее расстройство. Выбор очевиден — нам нужен еще один лис, вопрос лишь в том: какая порода. Соня умиляется с хорька, сверкает огромными глазами и всячески намекает приобрести такого. Продавец-консультант услышав, что у нас пара лисов, не советует брать кого-то другого, ибо велики шансы, что они не смогут ужиться. А после предлагает посмотреть лисицу-альбиноса, не розовую. Обычную рыжую лисицу и чернобурку. — Очень редкая особь, поэтому цена несколько выше. Особи с серебристо-черным окрасом — как правило- с оранжево-кирпичным оттенком глаз, ореховым или желтым. Наша девочка с голубыми радужками, что в сочетании с темной шерстью выглядит потрясающе красиво. У ее породы шерсть будет длиннее, чем у альбиносов или рыжих. Мягче, эластичнее, но и ухода будет требовать больше. Ей всего два месяца, поэтому в основном виден лишь черный подшерсток, но во время первой линьки у нее появится серебристый окрас. Кончик хвоста уже начал белеть. Любовь с первого взгляда в эти глубокие голубые глазки. Небесный оттенок, цвета летнего безоблачного неба. Маленькая, аккуратная, тихая, она покоряет меня мгновенно и чтобы не щебетала мне на ухо Соня, я сразу же делаю свой выбор. Цена меня тупо не волнует. Я хочу это животное и я его получу. Точка. Оформление покупки, проводы Сони, потраченное время на то чтобы забрать из салона машину и все остальное, хотя бы как-то отвлекают от того как безумно я скучаю. И вроде дел дохуя, вроде не сижу в четырех стенах, вроде не должно так ебать, а ебет же сука. Без Фила невыносимо, как я умудрялся раньше дышать в разлуке — одной лишь Деве известно. Обе ночи слишком долгие, я сплю перебежками, подолгу ворочаясь и едва ли не бью себя по рукам, чтобы не начать ему звонить, сто процентов ведь потревожу его сон и без того ведь слишком чуткий. И надо бы выехать утром, обещал же позвонить ему как только заправлю целый бак и стартану, он хотел меня встретить на подъезде, но бля… Сюрприз в виде маленькой малышки, что свернулась на переднем сидении, призывает меня чуть-чуть потрепать нервы любимого, чтобы подарить больше приятных впечатлений в итоге. Дорога к нему пролетает быстро. Слишком быстро. Я не смотрю на спидометр, я не слежу за временем, я рвусь и телом, и сердцем быстрее на базу, чтобы влипнуть в него глазами и не отпускать от себя несколько часов. Я так соскучился, что кажется мы не виделись вечность. Dios (Боже)… Я так соскучился, что внутри от нужды нестерпимо свербит, и когда на новой тачке заезжаю на территорию базы, пульс учащается от волнения. Я знаю, что приехал раньше, чем должен был. Мы созвонились, пока я был в дороге, он попросил маякнуть, как только выеду. В итоге прикатив на пару тройку часов раньше, решаю пойти и в тренировочном зале его найти. Понаблюдать со стороны, как мое идеальное божество натаскивает новоприбывших и в который раз восхититься до ахуя и гибкостью, скоростью, пластикой движений любимого мной до дрожи тела. Я знаю, где он. Но вместо того чтобы широким шагом зайти в зал, сразу же показаться в поле зрения и утащить хотя бы на пару минут за угол — где буду сладко целовать и вдыхать его запах — замираю в проеме. Лисенок на моих руках дремлет, мелкое черное чудо, уткнувшись носом куда-то подмышку сопит. Нежная, маленькая, тихая, вызывает внутри трепет и почти отцовские чувства, а ведь со мной всего лишь второй день. А я смотрю на Фила и снова как будто впервые насквозь. Сука навылет. Он простреливает мне разом и голову, и сердце, и сраные легкие. От восхищения мурашки бегут не только по коже, они скачут по органам. Я так соскучился, что хочется его проглотить целиком. Я так соскучился… Dios (Боже). Убийственно сильно. А он танцует на матах, объясняет что-то, показывает, на часы на запястье смотрит. Соединенные с телефоном, они показывают ему и время, и вызовы и многое другое. Макс подарил, после того как свои поехал менять вместе с каким-то выебистым наушником. Теперь у Свята синхронизация не только с мужем, но и с братом, и он первым увидит изменения с ними. Фил видно, что ждет. Ждет, мой ангел. На губы улыбка налипает, пока наблюдаю за тем, как отвлекается от тренировки, в окно взгляд бросает, чуть хмурится. А я понимаю, что переживает. Сладкий мой, ласковый, хороший, скучает… И внутри так тепло сжимается все, так от любви, что накатывает волнами хорошо, так сука правильно. Я смотрю на него, я бы смотрел на него вечность, но рвется сердце, рвется к нему, вижу же, как не на своем месте, как в себе закрыт, задумчивый, едва ли не потерянный. И я уже готов обозначить свое присутствие, но не успеваю, от громкого резкого звука просыпается мелкое чудо в моих руках и звонкое тявканье, жалкий, сонный писк, разрывает внезапно установившуюся тишину, а Фил безошибочно голову в мою сторону поворачивает, обострившийся, словно хищная птица. И этот спектр эмоций, что появляется в его глазах, растекаясь по красивому лицу, то как сам вероятно того не осознавая, начинает сразу же сокращать расстояние… Madre de Dios (Матерь Божья). Я не дышу. Я в плен его взгляда попал и не выбраться. Не хочу выбираться. — Ты не позвонил, — тихо и близко, смотрит растерянно на лиса, рассматривает мое лицо и как-то слишком несмело для того, кто уже двоих взрослых питомцев дома держит, постоянно беснующихся и своенравных, протягивает руку и касается мягкой шерсти. Наблюдает за тем, как маленький нос приближается к его пальцам, начав обнюхивать. — Боже я так соскучился, что меня сейчас разорвет, — шепчет и насрав на то сколько глаз наблюдает за нами, подается вперед и губы мои облизывает. — Подожди полчаса, любимый, — едва слышно, в поцелуе тонет, а я от вкуса его наэлектризован до самой макушки. — Полчаса и я весь твой до завтрашнего утра, пусть Кваттрокки, если ему так сильно нужно, лично их тренирует. Я не видел тебя двое бесконечных суток, нахуй всех, я не смогу ничего делать и ни о чем, кроме тебя думать, — бормочет, вжимаясь носом в мои растрепавшиеся волосы, слышу, как шумно вдыхает. — Так не хватало тебя просто пиздец. Я не мог ни спать, ни жрать, ничего не мог, беспомощным стал. — Снова его губы на моих, а я даже слово вставить не могу, не пытаюсь. Он поглощает собой и не будь в руках лисенка, я бы уже прижал его к себе крепко-крепко и утащил за угол, где вжал бы в стену и сука сорвался. Но насильно разорваться приходится. И это почти блять больно. Иду в дом, где меня встречает Пуля, сразу затявкав по привычке, а после начав рычать на мелкий комок шерсти. Кокс как обычно сама выдержка, подходит неспешно, обнюхивает, кажется даже фыркает, но пугать мелкое черное существо не пытается. Пуля же носится, мельтешит, бесится, требует внимания, лижет мне хаотично и руки и лицо, порыкивает, а после на лисенка переключается. Мелочь мы называем Пуговица или просто Кнопка, потому что пугливая, потому что глаза невероятные, потому что невозможно милая. Мелочь находит себе место на кресле на первом этаже и после того, как плотно наедается кормом и напивается водой, засыпает. А я опрокидываю Фила на мягкие простыни, раздевая так быстро, словно от этого наша жизнь зависит. Зацеловываю розовые вкуснейшие губы до ссадин, отказываясь отрываться, голодно сжираю каждый выдох, вытрахивая каждый стон из его глотки. — Я так сильно тебя люблю, — шепчу, а он в ответ стонет, когда вбиваюсь глубже. — Безумно люблю, — повторяю и сам же от ощущений захлебываюсь, хрипя, едва в силах держать открытыми веки. — Eres mi vida (ты моя жизнь). И я не хочу разлучаться с ним даже на считанные часы, на долбанные минуты. Я не хочу ни секунды без него в этом ебаном мире жить. И мне глубоко похуй насколько нездоровая эта зависимость. Потому что без него замирает все, без него отныне жизнь и не жизнь вовсе. Без него теряется смысл. *** Диего в своей дотошности порой невыносим. Бороться с ним, как противостоять природному явлению типа цунами или тайфуна. Проще переждать, смириться, набраться терпения. Спорить бесполезно. Что-либо доказывать тоже. Он участливостью и заботой попросту душит, добро причиняет, а любовью — какие бы та не имела оттенки — наказывает. В Ванкувере мы оказываемся на день раньше, а все потому, что его величество-блядская истеричка-Гарсия покупает билеты на подставные имена. Сам же разъебывается с регистрацией, приставляет к нам несколько сикарио, которых срывает с базы, благо она неподалеку от Центра и там остались нормальные рабочие руки. Всех забирать обратно в Синалоа Диего не захотел, что разумно. И вот… Пригодились частично. Мне пригодились. И ему вестимо. В Ванкувер мы с Филом летим большую часть перелета молча. У него болит голова и снова шалит желудок, у меня нервный тик из-за сидящих поблизости условно своих мужиков. Половина салона тупо пустая. Снова пробуется еда, снова лишь бутилированная вода допустима. Снова перестраховка и мне бы выебнуться на тему того, что когда я летал на Мальдивы, он хоть и пиздел, но цирковое шоу не устраивал. Только ведь понимаю, что подобного пиздеца не было потому что с нами было несколько человек Басова, что тенями бродили поблизости и цепко отслеживали. А еще Макс и Свят сами по себе едва ли не гарант неприкосновенности. Пытаться лезть к нам, когда они поблизости, сродни самоубийству — последствия будут необратимые. Леонид Васильевич может и кажется смягчившимся с рождением внуков, но рисковать и трогать его единственного наследника? Долбоебов найдется крайне мало, кто решится на подобное. Вряд ли найдется вообще. Макса затронуть проще, пусть и не менее опасно, ибо Свят подорвет все к хренам, используя свои ресурсы, подключится и Валерий Алексеевич, да и Сашка наноет своему ручному ирландцу и грядет апокалипсис. Их трогать — обоих — просто не стоит. Тронуть же меня или Фила? Почему нет? Да, Свят возможно захочет отомстить за брата. Да, Макс не пройдет мимо произошедшего. Но рискнуть, чтобы ослабить Диего? Смотря насколько высоки ставки и какая цена вопроса… Диего порой прилипчивее пиявки, только та сосет кровь, а он уничтожает нервные клетки, испытывает, бесит, наказывает собой. Это настолько заметно, когда он просто хочет провести вместе время, а когда давит своим присутствием… Это настолько раздражающе, когда с кривой ухмылкой встречает на гребанном белоснежном роллс ройсе, не успеваем мы выйти из здания аэропорта. Кивает Филу, лениво мазнув взглядом и переключается на меня. — Sere tu perrito que te seguira a todas partes (Я буду твоим щеночком, который будет следовать за тобой повсюду). Porque no sabes esperar tranquilo, pendejo (Так как ты не умеешь спокойно ждать, долбоеб), — выдыхает вместе с дымом. Удушливый, как и пряный запах его тяжелого парфюма. Удушливый и в словах, потому что сволочь прав, а я ничего не могу поделать. У Сони впервые настолько серьезные соревнования, есть шанс, что она сможет перескочить в лигу куда более серьезную, а там и до «бриллиантовой» недалеко. Она все, что у меня есть, кроме Фила и Диего. Она семья, и мое присутствие важно. Я обязан быть рядом и без того приехал впритык к забегу, и уеду спустя пару дней после, не задерживаясь. Но Гарсия, даже понимая всю важность происходящего, будет все равно доказывать, что порой стоит чем-то пожертвовать, особенно когда цена этого может быть собственная жизнь. — Es importante para Sophia, hermano (Это важно для Софии, брат). — Я знаю, — кривится и сплевывает, выбрасывает окурок и садится в машину, прекращая диалог. Сам. За руль. Выразительно на меня смотрит, пока не пристегиваюсь и выезжает в сторону снятой нами студии. Им снятой, чтобы обеспечить надлежащую безопасность. Я не просил. Он не спрашивал. Ничего блять нового. Естественно Соня рада, что мы в полном составе. Она Диего любит как родного, тепла с Филом, которого крепко обнимает и вешается на меня следом. Шепчет, что безумно рада, что мы прилетели. Что она на нервной почве готова бегать по потолку, а с Валерой на одной территории чудовищно нервно и странно находиться. Я же в свете открывшейся правды об их отношениях проникаюсь сочувствием, пусть ничем помогать и не стану. Влезать так точно. Разговаривать с ним, в обход просьбы молчать, будет своего рода предательством. Если они за столько лет не смогли ничего решить и сдвинуться с мертвой точки, мое давление или попытка вразумить, скорее всего, все лишь усложнят еще больше. А вероятно вообще навсегда убьют даже малейший шанс на взаимность для Сони. А я навредить не хочу. Естественно мелкая тащит нас на прогулку, берет под руку Диего и они как две подружки-синицы треплются всю дорогу, смеются и периодически оборачиваются, чтобы проверить мы все еще рядом или свалили от греха подальше. Софа многозначительно округляя глаза, отмечает как она отвыкла говорить на родном языке — испанском, а все потому, что в Мексике не была кажется с сотню лет. Я же последние годы пренебрегал им, неосознанно душа собственные корни, не то чтобы стыдясь, но и не пребывая в восторге. Для многих быть мексиканцем, значит иметь грязную кровь. Для многих оставаться в Мексике сравнимо с крылатым: «идти против правил». Это едва ли не жертва, ведь им приходится смиряться с незавидной участью и ненавидеть больше всего наглых приезжих гринго и тех, кто лижет им задницы. Презирать и завидовать белым мексиканцам, перешептываться о том, что эти сраные гуэро и бланко имеют больше прав, лишь потому, что у них европейские корни. И пусть правительство якобы пыталось уровнять социальное положение белых и метисов, бланко все равно остались привилегированной частью Мексики. Политический расизм в стране процветает наравне с наркоторговлей и деятельностью картелей. Ксенофобия процветает тоже. Сильнейшая расовая дискриминация делает многих агрессивными, обозленными и толкает в объятия теневой стороны. Мексика недружелюбна. За годы, что я в системе, с пару десятков раз от меня отказывался наниматель лишь по той простой причине, что я не белый. Им было плевать насколько хороший из меня сикарио, как и на то, что процент выполняемых мной заданий крайне высок. Без осечек. На умелость рук или цепкость разума многим глубоко похуй. Мекс для них приравнивается к дикой голодной собаке, которая предаст в первую же очередь любого, кроме таких же грязных «своих». Мекс наебет, мексу нужны бабки, золото, много золота. Мексов не уважают также как и цыган. Мы, по их мнению, поголовно ебашим текилу вместо воды, вдыхаем порошок с воздухом и песком. У нас грязь не только на коже осела и мы стали едва ли не черными, грязь с рождения внутри. Мексика недружелюбна. За нее периодически стыдно, периодически за себя же обидно, что родился в выгребном яме и не смог бы — даже при желании — стать другим. Потому что не сраный гуэро и не чертов бланко. Даже не метис. Я ебаный черный. Из метисов у нас Альварес, смешанная кровь, но которая ближе к белым у семьи Гарсия. У них всегда был бизнес пиздец прибыльный, и как бы похуй на какие деньги сколочен. Бабла в его семье водилось немерено, и это помимо того, что они стоят у истоков картеля. Мигель Анхель Гарсия Лоэра, отец Диего и Анхеля, когда-то основал картель Синалоа, который изначально назывался Организация Гарсия Лоэра. Его отца я живым не застал. Мексика недружелюбна. И потому никто не осудит, если ты свалишь подальше, в поисках лучшего и отношения, и жизни в целом. Отрекаясь от крови, что в твоих жилах течет. И в присутствии Фила, который имел не самый лучший опыт с моими соотечественниками, говорить на испанском казалось не лучшим выбором. В стране, где к таким как я, относились не сказать что плохо, но настороженно, говорить на родном языке казалось лишним. Даже думать по-испански казалось неправильным. Теперь же я возвращаю себе обратно по капле уважение к тому, кто я есть. Видя, что это не вызывает отторжение у Фила, наоборот притягивает. Я так долго боролся с многими проявлениями характера, поведенческой хуйней, сленгом, в попытке походить на своего, когда сошелся с Максом, оказался на базе и понял, что единственный испаноговорящий и связанный с картелем. Я так активно это затаптывал внутри… И вот он Фил, идет бок о бок и принимает меня любым. Смотрит со мной в одну сторону. Его не пугает и не отталкивает кровь ни на моих руках, ни в моих венах. Фил, что смотрит с улыбкой на то, как Соня строит гримасы, выглядя бесстыже счастливой и даже не планирует скрывать своего удовольствия от собравшейся компании. Фил, что переплетает наши пальцы, гладит по запястью, по местечку, где частит от его касаний пульс. Фил, который — даже после островов с палящим солнцем — все равно выглядит намного бледнее меня. Аристократичнее, утонченнее, изящнее. При этом оставаясь мужчиной, конечно же, мужчиной в первую очередь. Мы посещаем кучу мест, просто потому что сидеть ровно на заднице Диего не позволяет. Он словно хочет заебать меня до ахуя, чтобы сорвало наконец-то и я признал, что придурок прав, озвучил это ему в лицо. А он бы расплылся в самодовольной ухмылке, цокнул или помахал своим сраным пальцем и продолжил в том же духе. Он идет с нами в чертов парк, ржет с названия и кривляется на тему, что тут сама судьба велит и всунуть и высунуть, поигрывает бровями, а потом вместе с Соней они кормят рыб. Пока мы с Филом чуть поодаль стоим и пялимся на черепах, что на камнях выглядят умиротворенно и пиздецки лениво. — Это нормально завидовать черепахам? — Хмыкаю и жалею, что здесь нельзя курить. Правилами парка запрещено дымить на территории. А у меня уже легкие зудят от нужды хотя бы в паре затяжек. — Тоже хочешь полежать на животе, ничего не делая, на небольшом камне? — Хочу никуда не спешить, ни перед кем не нести ответственность, а просто существовать. — Тогда тебе нужно быть не черепахой, а планктоном. Они до такой степени пассивны, что просто дрейфуют в толще воды, не пытаясь противостоять течению, — смотрит с улыбкой. Солнце мое теплое, ласкающее. Смотрит с нежностью. Всегда рядом, а я чувствую, что даже вот так сутками вместе он по мне скучает, потому что в объятиях моих оказывается лишь ночью, в течение дня практически не касаясь, разве что украдкой. — М-м-м, — мычу понимающе, — и ты будешь меня вот таким бесполезным любить? — Почему бесполезным? Планктон очень полезен, двигаясь вверх… вниз… вверх… вниз, — шепчет с хитрой улыбкой, чуть с придыханием, а я нихуя не о планктоне в этот момент думаю, видя, как вздымается на вдохах его грудь. Dios (Боже)… — Они смешивают слои воды между собой. Влияют на подводные течения. Маленькие, блуждающие, но очень важные, — тихо заканчивает, а я понимаю, что Фил предельно близко стоит к концу фразы. Всматривается в мое лицо, а взгляд его словно касание. По губам и шее, по скулам и линии челюсти. — Если ты будешь планктоном, то я буду жадной креветкой или анчоусом. — Съешь меня? — Тихо спрашиваю, когда не выдержав, становится еще ближе, практически губы в губы. — Съем, — выдыхает, а я навстречу его языку открываю рот, впуская глубоко, горячо, мокро, жадно. Dios (Боже)… Я был в нем на рассвете, зажимая рукой розовые губы, вбивался в податливое тело, сходя с ума от кайфа. Я был в нем после оргазма в душе. Глубоко до самых костяшек, чувствуя, как по пальцам стекает сперма, слизывал стоны, выпивал их, метил гладкую кожу страстью и жаждой. Я был в нем относительно недавно. Но такое чувство, что без его губ кислород в легкие просто не проникает. А у меня руки к нему прилипают, скользят по телу, вплетаются в волосы. Вжимаю в себя, вжимаю так сильно, что тихо смеется в поцелуе и шепчет, что никуда от меня не денется и мне нужно дать ему возможность вдохнуть хотя бы глоток. Иначе задохнется в настолько плотных объятиях. — Макс спрашивал тогда — после Ванкувера — трахались ли мы в парке Сунь-Высунь, — вспоминаю, чуть ослабляя хватку. — Надо же, у них с Гарсия есть общая извилина, что отвечает за юмор, — фыркает, массируя мой затылок умелыми чуткими пальцами. — Только им об этом не говори, пиздежа наслушаемся с обеих сторон. Особенно от Диего. Сравнение с пидором для него хуже хламидий. — Даже просто сравнение? — Даже оно, — выдыхаю и морщусь. — Это вбивается едва ли не с младенчества и со временем становится частью тебя. Не представляю каково в нашей стране тем, кто не имея возможности выбраться, осознает свою инаковость, отличающиеся от основной массы вкусы и потребности. Запертые, словно в клетке, они явно скрываются, потому что права у меньшинств есть лишь в крупных мегаполисах типа Мехико или Тихуаны, Гвадалахары или Монтеррея. Демократы якобы пытаются устраивать революцию, во многих штатах даже разрешены однополые браки, как и на официальном уровне усыновление детей. И ты удивишься, но в Синалоа — тоже. Несмотря на то, что многие были против, закон все же вступил в силу. А по стране был объявлен всемирный день против гомофобии сраного семнадцатого мая. Только чтобы и как бы ни пытались почти насильственно ввести власти, те, кто с молоком матери впитывают понятие грязи и ненормальности гомосексуальной связи, перестраиваться просто откажутся. Особенно в таких местах как Дуранго. Он нетерпим даже просто к приезжим, там туризм вымер как понятие давным-давно. Что говорить об однополых связях? Геи там долго не живут, их истребляют как тараканов, втаптывая в землю. — Чтобы захотеть мужчину, не обязательно быть геем, Эрик. Ты можешь испытывать влечение к обоим полам, или в принципе к человеку. Вне зависимости от наполнения его трусов. Помимо парней или девушек, есть еще очень много разных, уникальных и гендеров, и предпочтений, и всего остального. Некоторые верят, что по факту рождения мы все в принципе бисексуальны. И меня не удивит, если Диего окажется одним из них, и лишь по этой причине так ярко реагирует и так сильно бесится. — Да проблема здесь не только ведь в том, что я влюбился в мужчину. Это его в данном конкретном случае трогает сильно меньше других обстоятельств, ты же знаешь. — Сложно забыть то, что я твоя крыса, — ухмыляется. — Твоя личная шлюха, предательская мразь, — тянет с прищуром. — Я — твоя собственность, и моя жизнь в твоих руках целиком. Буквально. — Ты мое божество, mi amor (любовь моя), — проникаю под его свободную футболку обеими руками, проходясь по пояснице. — А тот, кто думает иначе, пусть идет нахуй, меня их мнение не ебет совершенно. — Даже Диего? — Приподнимает бровь, прикусывает губу и смотрит внимательно. Слишком цепко, слишком пронзительно, для того, кто сейчас делает вид, что спрашивает просто для галочки. А у меня мелькает на задворках мысль о ревности и тут же гаснет. Глупо же. Глупо, ведь?.. Зачем ему меня к Гарсия ревновать, видя, что тот скорее позволит аллигатору откусить ему голову, чем что-либо в мою сторону предпримет. Дурак, что ли? Я и Диего в особой графе с огромными буквами «невозможно». Чтобы ни варилось у него внутри. «Невозможно» и у меня ни с кем, кроме Фила. Я выбрал, и выбор свой уважаю, уважаю его. Ревновать в принципе просто… глупо. Ревновать стоит мне, никак не ему. Но блять… Не признать, что эти нотки, острые, перечные, словно специи, разогревают меня изнутри, приятно обжигают, давая понимание, что он от одних лишь мыслей, что может потерять, ревнует и ничего с этим делать то ли не может, то ли не хочет. И не скрывает. Показывает вот такими мелочами. Показывает, вероятно, лишь часть, а быть может специально и демонстративно это делает, предупреждая о том, что усугублять не стоит. — Если бы я прислушался к нему — в отношении тебя — хотя бы раз, то мы бы здесь не стояли. Он обещал сделать многое, видя, что я не хочу отступать и отказываться, бросать и оставлять позади, наказывать. Он орал, что срежет тебя с моей груди — я предложил вырезать мне сердце, а лучше все органы следом. — Вспоминаю те красочные скандалы с Диего. Приятного в них было мало. Приятного не было вообще, если начистоту. — Ты пропитал собой все внутри… — тише говорю, хмурюсь, всматриваясь в серьезные, глубокие глаза напротив. — Ты был не моим, но я бы никогда не позволил ничему с тобой случиться, я бы просто не смог. — Это был глупый вопрос, любимый, — подается ближе, гладя мои щеки обеими руками. — Просто глупый провокационный вопрос, прости, я знаю, как много ты сделал ради меня, и я всегда буду тебе за это благодарен, — хрупкость хрустальная в руках моих стрекозиными крыльями трепещет. Я его таким обожаю и ему же поклоняться готов, оберегая даже от ветра. Меня запредельно восхищает то, как много всего в нем совместиться сумело. Совершенно противоречивые черты. Он слабый. Но он намного сильнее многих из нас. Он чуткий. Но в тоже время он ледяное изваяние, безэмоционально глядящее на чужие страдания. Он мягкий. Но способен переломить кость, человека, сломать ему психику, раскрошить сердце и уйти без сожалений. Он одновременно теплый как солнечный луч, что собой озаряет, мерцающий как лунный свет, как ночное звездное небо. Но в тоже время он стужа, льдистое дыхание, чертов иней, что промораживает до внутренностей и способен убить, даже не нападая, а хитростью — усыпив. Навсегда. Он такой восхитительно разный. Шипящая страстная, ревнивая стерва и сука. А после внезапно топящий в чувствах, ласке и нежности, с дрожью длинных пальцев и глубокими эмоциями на дне синих, ярчайших, любимых мной глаз. Он порочный, грешный, испорченный. Но в тоже время для меня он словно святой, мое божество персональное. Единственное и неповторимое. Есть разные поцелуи. Есть те, что просто забота, тепло, способ показать, что человек рядом. Есть те, в которых так много страсти, что непонятно, что именно откровеннее, член двигающийся внутри тела или язык, который ровно также вытрахивает до самой глотки. Есть те, в которых концентрированные чувства, эмоции, разной степени накаленности. Есть поцелуи не значащие вообще ничего. Есть разные поцелуи, но касание его губ назвать чем-то настолько простым не поворачивается язык. Он научился телом, касаниями, движениями говорить не менее громко. Он научился так распахиваться настежь, выворачиваясь наизнанку доверчиво, что не остается и малейших сомнений. Он удивительный и он мой, об этом говорит мягкое поглаживание языка, что сплетается с моим, влажное неспешное скольжение губ, и руки, потрясающие руки, что шею мою поцарапывают, в волосах путаются и не отпускают. Есть разные поцелуи и этот не хочется прерывать, только никто нас о желаниях и прочем нихуя не спрашивает. Ванкувер как тренажер для нервов и испытание для психики — два по цене одного. От Диего Гарсия, нихуя не с любовью, я так полагаю. *** Адреналин — мощная штука. Когда-то мне нравилось побеждать и неважно в уличной дуэли, где на спор скидывали более-менее целые вещи и босиком, полуголые пиздились до крови, валяя друг друга в грязи и пыли улиц. Или под летним зноем в конопляных полях выискивали кукурузу, которой те были прорежены, убегая от собак, что срывались с хозяйских цепей. Потому что нехуй пиздить так нагло под носом у людей, что настолько далеки от святых, которым поклоняются, что оставалось лишь удивляться настолько красноречивому, неприкрытому лицемерию. Когда-то мне нравилось отбирать копейки у придурков, что отчего-то решили, что один на один я не справлюсь с ними лишь по той простой причине, что выглядел тощим и с некрасивыми зубами. Мне нравилось перегонять их, первым находить свои положенные три початка кукурузы, вырывая у проебавшихся еще от пяти до восьми и сбегать к тетке Шарле, чтобы сварила и дала мне ее горячей — обжигающей пальцы и солью припорошенной — съесть. Было время, когда жрать становилось нечего, и ей было совестно брать, но она не отказывалась ни от сворованных овощей, ни от подгнивших фруктов, наскребая на муку и делая пироги. Тетка Шарле как-то раз в честь моего день рождения забила одну из своих трех драгоценных кур. Отрывая от сердца, но мы пировали ей едва ли не две недели. Она умудрилась наварить бульона, запечь мне обе голени с крыльями, и наделать из остального небольших тефтель, в которых было сильно больше риса, чем мяса. А я жаловаться не смел. Я злился. На мать, у которой регулярно отбирали заработанные ее промежностью и ртом деньги. Грязные и смердящие, как и притон, в котором я был вынужден расти. Который блять ненавидел так сильно, что передергивало каждый раз на подходе. Хозяева окликали меня «шлюшьим выродком», дразнили и обещали за вымытую посуду или убранную — после не самой приятной ебли — комнату, дать пожрать или кинуть пару песо. Когда я стал старше, предлагали шлюху, бутылку текилы или пачку сигарет, еда котироваться перестала. Красть у них сразу было страшно, после — вынужденной мерой, благо я так ни разу и не попался. Когда-то адреналин пробуждали во мне слишком многие вещи. Будоражило наебывать, вырываться из патовых ситуаций без потерь, избегать наказания. Когда-то адреналин был единственным наркотиком, что попадал в мои вены, я ненавидел все остальное, я ненавидел всех остальных. А потом умерла тетка. Родилась Соня. Появился Диего. Какое из событий посчитать рубежом и точкой невозврата — сказать сложно. Но чем больше я задумываюсь, тем чаще прихожу к выводу, что вероятно с рождения был обречен. Судьба? Замысел? Миссия? Шел всю жизнь к тому моменту, чтобы спасти того — кого должен по правилам, по которым долгое время жил — убить? Может я был вообще рожден, чтобы Фил сумел побороть рак? Или чтобы сдержать Диего в очередном воплощении от ряда ошибок, воззвать к его человечности, о которой так часто любит вспоминать Анита? Кем бы я был без Диего? Кем бы я был без Софии? Кем бы я оставался без Фила? Когда-то адреналин приятно концентрировался в груди, вибрировал в конечностях и обострял восприятие. Зрение, слух, обоняние и осязание, чувство равновесия и положения в пространстве, давал ускорение, ощущение собственного веса и позволял рассчитать свои силы, а в критический момент рвануть и сделать нечто выше собственных возможностей. Адреналин был чем-то простым и понятным, с течением времени это ощущение затерлось. Происходящее в жизни стало привычным, гормон выбрасывался в кровь все реже, пугать перестало большинство из вещей. В один из таких моментов я осознал с толикой разочарования, что слишком многим пожертвовал и к слишком многому адаптировался. Атрофироваться грозились чувства, отмирали нервные окончания, я перестал быть чувствительным. Мне долгие годы казалось, что внутри — кроме черной, как смола, души — нихуя не осталось. Лишь тьма и слабые проблески веры. Никаких стремлений. Ни капли ожиданий. Цель проста и незаурядна — дать сестре все, что могу. Продолжать — как поршень — двигаться на том месте, которое выбрал. Двигаться так долго, как позволит упорство и тело. Все. А теперь рядом стоит тот, кто содрал с меня кокон. Кто разбудил. Встряхнул. Вдохнул в меня жизнь. Сделав восприимчивым. Сделав снова сука слишком живым. И я чувствую, как адреналин в мою жизнь возвращается. Как кровь разгоняется в венах. Как громко в ушах сердце стучит, а кончики пальцев вибрируют. Соревнования — то еще дерьмо, я вижу, что есть явные фаворитки. Вижу, что на некоторых смотрят с куда большей надеждой, чем на остальных. Вижу превосходство у тех девчонок, что приехали с известными в узких кругах спонсорами. Тех, о ком высирается каждый таблоид, им — лиге ниже «бриллиантовой» — крайне сложно получить. Ибо лотерея, выгорит или не выгорит. В спорте люди не сильно отличаются от животных, на которых делают ставки. Только животное ломают болью, дрессируют. Человека порой нужно поощрить, пообещать, поманить, внушить, что цель общая, а быть может общей и является. С человеком сложнее, человеку нужна мотивация или безысходность. А еще амбиции, чистейшие ебаные, неприкрытые ничем амбиции. Конкуренция. Жажда влияния. Жажда выделиться. Жажда встать на пьедестал, объебав соперников и показав, что ты лучше. Существенно лучше, а значит высший сорт. Соревнования — хуйня нервная. А еще подлая. Казалось бы, против Сони будут бегать девочки. С одной из них она вообще спит, при этом являясь частью команды, из которой выходят несколько участниц разом. Казалось бы, они довольно прилично по времени вместе тренировались. В спорте недели или месяцы — солидный срок, и порой его достаточно чтобы отточить прыжок, старт или в какой из моментов — в продолжительном беге на выносливость — стоит поднажать и ускориться, а где поберечь силы. При подготовленном теле, при хорошо развитой мускулатуре, правильном питании, тренировках, поставленном дыхании и остальном — влиться не так уж и сложно. И пусть Софа не носится с начальной школы, но спортом занималась сколько я ее помню. Сразу по рекомендации психолога из пансионата, где она училась, потому что в мелкой было много неуемной энергии, которая трансформировалась в агрессию, не имея выхода. После малышка втянулась, ей понравилось ощущение уставших ноющих мышц, понравилась эта боль, от которой накатывает удовлетворение. Быть сильнее остальных и побеждать. Конечно же. Побеждать мы с ней любим. Вероятно, это просто в крови. Только от кого? Если наша мать очевидно проебала свою жизнь, и не особо стремилась что-то менять. Отец мой мне был не знаком, искать его я не пытался, родившая меня тогда совсем молодая мать и сама вероятно не помнила, кто мог бы быть потенциальным папашей. Отец Сони конченный. Брать какие-либо из полезных черт нам было не из кого. Почерпнуть из генов, силы крови и остального… Смешно. Однако воля к победе оказалась общей. Упрямство. Упорство. И злость, когда кто-то помешать стремится. Соревнования — дерьмо. Я бы хотел ее оградить от несправедливости, от алчных сук, от тех, кто рвется использовать, от тех, кто пытается манипулировать. Но услышать совершенно случайно, как девчонка, что страстно лизала моей сестре, цепляясь за ее бедра, пытается уговорить Соню притормозить, если вырвется в первую тройку и дать другим победить и пройти дальше… омерзительно. Еще омерзительнее то, что ее шиповки оказываются испорчены. Те самые — сделанные на заказ. Дорогие, красивые, которым она была рада до ахуя. Те самые, что она откинула от себя, словно ядовитых змей и уставилась нечитаемым пустым взглядом в стену, пока гребанная сука продолжала развивать навык сраного красноречия. По ее мнению Софа не сможет стать первой, а если не сможет, значит не имеет значения, будет ли в первой тройке, а в их команде очень важно каждое из мест. Иначе это грозит вылетом, штрафами и уходом спонсоров. У малышки спонсора нет. У нее и команда-то не местная, ее ребята участвовали в групповых забегах и спринтерских, Соня пошла на более престижный, по ее мнению. И в итоге въебалась в настолько неприкрытый обман и людскую грязь, которая, что в тени и на нашей родине, что на дорогих отреставрированных стадионах одна. Грязь есть везде, подозреваю, что в каждом. Вопрос лишь о количестве. И милая девочка, что буквально недавно стояла перед ней на коленях и явно заглядывала заискивающе в Сонины глаза, пока работала языком и губами, сейчас ими же просит отказаться от мечты. Соревнования — игра на выживание. Порой кажется, что все что нужно — иметь хорошие физические данные. Но нет. Что в бизнесе, что в картеле, что в системе, где угодно нужна хитрость, цепкий ум и безжалостность. Вероятно, моей малышке последнего не досталось в избытке. Досталось мне. Плюс быть ублюдком в том, что тебе глубоко поебать на чьи-либо мечты, желания, цели, амбиции, кроме близких. Они приоритет неоспоримый, все остальное мелочи и ступени для достижения желаемого. Возможно, Софии девчонка была относительно близка и даже приятна и подставлять собственноручно она бы не захотела. Захотел я. Не может она отомстить? Я могу. А что еще более удачно, так это то, что в отличие от разнообразности мужской размерной сетки, где есть как средние, маленькие, так и безумно огромные стопы, у девочек размер примерно плюс-минус один. На Сонин тридцать седьмой — тридцать седьмой с половиной при хорошей шнуровке, что зафиксирует обувь — некритичная разница. — Эрик, зачем? — Шепотом спрашивает, когда видит в моих руках чужие шиповки. — Это глупо, мне не позволят победить, а если на дистанции подставят или засудят при перепрыгивании через ямы с водой — с позором выпрут, а после припишут еще и кражу. У нее хороший спонсор, свои шиповки он узнает. А не вышедшая спортсменка — громкий инфоповод, начнут рыть, почему она не стартанула со всеми. Я могла бы побежать босиком, это допустимо, но я недавно неудачно поранила стопу и вряд ли добегу до финиша без обуви. Боль будет отвлекать, как и кровь, скорость теряться, выносливость тоже. Ты же знаешь, как это работает, организм бросит все силы на то чтобы сигнализировать о травме, сосредоточиться не получится. — Во-первых, если у нее есть спонсор и предусмотрены чрезвычайные ситуации, то у суки будет запасная пара. Во-вторых, порезать твою обувь мелким блядям ничего не помешало. Отбрось благородство, малышка, им на тебя глубоко похуй, не похуй тебе должно быть лишь на себя и свои ступни. Ты хотела бежать? Беги. С последствиями мы разберемся после. Вместе. — Я хотела сама, хотела победить и подарить тебе это. — Иногда в одиночестве некоторые вещи не получаются, я давно усвоил этот урок. Я в тебя верю, и ты для меня лучшая, неважно какой по счету прибежишь. Тебя попытались продавить и столкнуть с дистанции, потому что чувствуют конкурентоспособность. Так разъеби их. — Ты много ругаешься, — улыбается и смаргивает слезы, быстро вытирая их. — А еще я пиздец как сильно злюсь, — протягиваю ей шиповки, которые она принимает. — Надеюсь, ты не испачкала свой рот об ее лживую киску. — А курить хочется просто пиздец, но я замечаю датчики дыма и морщусь. — Эрик… — Смотрит на меня огромными глазами. — Что? Может я горжусь, что ты ей в рот дала, а в ответ не сделала ничего, в таком случае сейчас нагнешь снова. Красиво. Филигранно. И пусть обижается лишь на себя. Высокомерная сука, которая решила, что достойна больше тебя почувствовать вкус победы, — смотрю, как обувается, шнуруя предельно аккуратно. — Ничего. Не лизала я ей. Трахала пальцами, игрушками, просто терлась, если вдруг тебе стали интересны интимные подробности, — не интересны, но решаю промолчать. — В женском сексе не так уж и много вариантов, правда? Хотя мне больше всего нравилось как она насаживаясь на небольшой розово-голубой, как рог единорога, страпон, стонала и звала меня не Соня, не Софа или София, она говорила что я сладкий сон. — Выпрямляется облизнувшись. Видно, что расстроена. Видно, что не ожидала от нее. — Я думала, что мне не везет с мужчиной. Отвергает мои чувства, избегает, не подпускает к себе, мучит. Думала, что с женским полом именно я буду доминирующей, стану сукой, стервой, той кто использует, просто потому что гормонам глубоко похуй, что любимый человек придурок, который боится моего брата и в голове у него насрано. Я думала, что девушки не сделают мне больно, больнее уже некуда просто, я измучена этим чувством, оно меня выжигает. Но в итоге, решившись на отношения, я попадаю в задницу. И ладно бы пальцем. Я там оказываюсь целиком. — Теперь ты обязана победить, в курсе? — Натягиваю ободряющую улыбку. — Иди сюда, — раскрываю объятия, прижимаю ее к себе, когда подходит. Ниже же почти на голову, утыкается в плечо, затихает, а я чувствую, как ее сердце под моей рукой между лопаток лупит. — Я никому не позволю пренебрегать тобой. Манипулировать. Запугивать. Я всегда буду рядом. Всегда на твоей стороне. И неважно это сторона победителя или проигравшего. В моих глазах ты всегда и навсегда была, есть и будешь лучшей и моей маленькой девочкой. Слышишь? — Слышу. Отстраняется, смотрит влажными кофейными зернами, в которые превращаются ее темные глаза. Кусает до красноты губы, трогает заплетенную тугую косу. Проводит нервно по груди, по номеру, что ей присвоили, а после идет в сторону выхода на стадион, после того как объявляют что самое время девушкам собраться неподалеку от старта. Десятиминутная готовность. Дороги назад больше нет. Я возвращаюсь в зал, в первый ряд, где собраны самые важные гости. Рядом Фил, Диего, Неподалеку стоит Валера. Хмурится, и когда встречает мой взгляд, едва ли не вздрагивает. Что он увидел в моих глазах — черт его знает, но вероятно нихуя хорошего, раз реакция настолько красноречива. Десять минут проходят в ненужной, но разминке. Соня ходит туда-сюда. Двигает лопатками. Тянет мышцы ног, прыгает на месте. Смотрит в сторону трибун и заметив меня, улыбается в ответ на мою улыбку. — Она справится, — слышу сбоку. Фил в курсе произошедшего, частично он мне и помог, отвлекая тренера, когда я заглянул в раздевалку, чтобы найти именной шкафчик и забрать нужные мне шиповки. Фил — ясен хуй — не осуждает, наоборот поддерживает всеми конечностями, предлагая сделать что-то в разы более жесткое. Ему ровно настолько же похуй на всех, кроме Сони, поэтому он бы с удовольствием поджег нахуй вещи идиоток, что возомнили себя хуй пойми кем. Но уважение к Софе, искренние переживания и нежелание ей навредить, заставляют поумерить пыл и начать выжидать, чем же обернется для всех нас произошедшее. Ничем. К старту Соню допускают. Очевидно всем, что шиповки у двух участниц — из пятнадцати — одинаковые вплоть до размера. Как и то, что Соню со старта пытаются оттеснить, чтобы стартовала она подальше от внутреннего малого круга, ибо быстрейшее занятие позиции на внутреннем радиусе может сыграть ключевую роль. Выиграть время так точно. — Мелкие суки, — хмыкает Фил, покачивая головой. — Напомни мне попытаться не придушить ровно каждую, вместе с их спонсорами, если я увижу, что хотя бы одна самоуверенная дура попробует ей помешать. Ненавижу это дерьмо. — Просишь не того, я вряд ли сумею сдержаться, потому что целиком с тобой солидарен. — Перебейте всех, но знаете в чем проблема? — Встревает Диего. — Если каждый раз вы будете убирать ее соперников, то в конечном итоге соревноваться ей будет не с кем. И как тогда она раскачает силу воли? Я люблю Софию, но в спорте — как и по жизни — не бывает легко. А злость — отличный мотиватор. Прекрасный я бы сказал. Лучший. — Если я узнаю, что это твоих рук дело, попытаться ее выбить из колеи и привести в ярость, чтобы она из принципа рвалась вперед… — Поворачиваюсь к нему, взбешенный догадкой. — То что? Что ты мне сделаешь, hermano? Обвинишь в том, что она благодаря этому победит? — И это, по-твоему, честно? — О честности мы здесь речь не вели, они стартуют, верни к ней свое внимание, потом будешь в красках рассказывать как сильно я тебя заебал и далее по огромному списку претензий, что ты успел накопить за это сраное лето. Только, как правило, именно мои методы работают лучше других. И ты это знаешь. Спринтеры стартуют с колодок низкой стойки. Что сложнее, во всяком случае, мне всегда так казалось. Стипль-чез начинают из высокой стойки. Как и предрекал Фил, Соню пытаются оттеснить от внутреннего радиуса, вырываясь вперед и намеренно ускоряясь, чтобы она, если вдруг попытается обогнать, потратила тот самый запас сил, что может оказаться к концу забега критически необходимым. Специфика данного вида бега в том, что он вносит дополнительные требования к технике. Их учат прыгать через барьеры, и прыгать не классическим для барьерного бега способом. Мало просто его перепрыгнуть. Барьеры, за которыми находятся ямы с водой, требуют особых усилий, от планки необходимо отталкиваться ногой, чтобы не угодить в самую глубокую часть ямы, что грозит дисквалификацией, как и падение. Правильное ускорение перед барьером, правильный выбор точки прыжка, правильное же приземление, способно сэкономить до десяти секунд. Для обывателя это кажется мелочью. Но не для того, у кого на счету ровно каждая. На первом круге в лидерах сразу трое, несутся ноздря в ноздрю, видно, что стараются и силы беречь, и не уступать особенно сильно, Соня держится четвертой. Плавно и правильно, уверенно перепрыгивает барьеры с одной ноги. Сконцентрированная, серьезная, в четком ритме бежит и я вряд ли ошибусь, заявив что прожигает спину одной из троих бегущих перед ней девушек. Чертова сука, что стонала под ней. Чертова сука, словно чувствуя, что Софа близко, постоянно пытается набирать скорость, а я плотоядно улыбаюсь, понимая, что ей просто не хватит выносливости поддерживать ритм, она выдохнется раньше, чем преодолеет три тысячи метров. Просто потому что панически боится проебаться, ее тренер верещит, когда она пробегает мимо на третьем круге, все также в стартовой тройке, но чуть уступая первым двум, зато практически равняясь с Соней, что на своем же месте во внутреннем радиусе. Чертова сука кажется вздрагивает, когда спустя круг, ровно также размеренно Софа ее обгоняет. А рядом со мной расплывается в ухмылке Фил. Злорадство — дерьмовая штука. Для святых. Святых здесь нету и мне глубоко похуй, чем происходящее грозит идиотке, которая пыталась мою сестру продавить. Соня роскошна. Выглядит просто потрясающе. Подтянутая, рельефная, с ахуенной фигурой, что невероятно выглядит в коротких обтягивающих шортах и топе. Аккуратная. Ладная. Картинка с подпрыгивающей тугой косой, что хлещет ее словно плеть по спине. Дышит правильно, я вижу, как работает ее грудная клетка, как выдыхает ртом, как двигает руками, как чуть ускоряется после очередной ямы с водой и уже начинает дышать в спину двум девчонкам, что все это время бегут по пятам друг друга. Соня — моща. Силище. Моя умница. Стойкая, видно, что сложно, вероятно раненая стопа, о которой она сказала, болит из-за нагрузки. Ее кожа блестит от пота. Ноги очень напряжены, мышцы каменными кажутся, но не сбившись ни разу, идеально преодолевая барьеры и глядя четко перед собой она бежит. Бежит, а у меня пульс учащается, и не сожми Фил мою руку, не переплети, насрав на все, наши пальцы, и не стой вот так бок о бок, меня бы уже от нервов растащило нахуй. Они бегут всего каких-то семь минут, мировой рекорд насколько я помню, немного менее девяти для обоих полов. В «бриллиантовой» лиге. Малышка заставила пройти экскурс и погружение в это дело, чутка порывшись в истории. В теории им осталось еще минуты три или около того. Но у меня ощущение, словно прошла половина сраной жизни. Она бежит, а такое чувство, что бегу я. Я же перепрыгиваю барьер с водой, чуть менее удачно, чем в прежние разы. Ее тело устало, приземление кажется более тяжелым, спина мокрая. Лицо тоже блестит. Но моя девочка рвется вперед. Рвется и обгоняет еще одну соперницу. Обгоняет и идет нога в ногу с фавориткой забега. А для меня Соня уже победила. Вопреки всему и всем, для меня сегодня она будет первой. Вне зависимости от официального итога и очков баллов судей. Они финишируют почти одновременно. Разбежка минимальна, но проблема в том, что одну из ям с водой Софа перепрыгнула хуже, поэтому становится второй. — Серебро, — выдыхает Фил, — серебро — красивее золота. А она достойнее их всех вместе взятых. Ты должен гордиться ей так сильно сейчас, ты просто обязан гордиться ей, — встречаю его взгляд, вычерпывая яркость настолько живых особенных эмоций. Благодарный. Просто вот так. Без слов. За то, что он со мной. За то, что и с ней сердцем. Пиздец насколько ценно. — Я хочу убить нахуй судью, сделать из него бар-бе-кю, — грубо звучит от Диего, который напряженно молчал все это время. — Тот, который что-то говорил о мотивации, при этом прикончив ее пару обуви, — фыркаю в его сторону. — Ей не хватило доли секунд и удачного приземления. Это некритичная ошибка. Сегодня она была лучшей. Даже комментатор это отметила. — Но на ее шее серебро, что отличный результат. Однако каждый спортсмен тебе скажет, что именно золото — лучший метал из всех, — цокаю, глядя как лучше подобраться к выходу, чтобы встретить ее и пойти вместе до раздевалки. Праздновать Соня не желает — говорит, что нечего, на вечеринку тоже не хочет идти. Никто ее и не принуждает. Как бы Диего не намекал на то, что стоит на суках отыграться и мы можем с этим помочь… от подобной помощи категорически отказывается. Зато просит пораньше вернуться домой, говорит, что этот город высосал ее морально, она сильно устала и предпочитает последние дни августа проваляться в своей постели, прочитать хорошую книжку, подготовиться к старту учебного года. Поныть, возможно, пореветь, выпить вина, которое ей запрещал употреблять тренер и съездить в гости к Винсенту и Вике. Диего может и мудак, но решает нам подсобить. Билетов нет, в том количестве, в котором они ему нужны и поэтому он проявляет чудеса фокусника и оплачивает частный рейс. Дорого до ахуения. Для простых смертных. Для него — по его же словам — мелочи. А по мне так, что угодно, лишь бы мозг лишний раз не сношал. Да и подозреваю самолет не простой, не золотой конечно, но вполне возможно принадлежать может одной небезызвестной фигуре, что в последнее время плотно с Гарсия работает, ровно настолько же плотно предоставляет свои ресурсы и людей. В Синалоа не становится тише. Халиско выебываются. Лос-Сетос дышат в затылок. В Мара Сальватруча по-прежнему хуй пойми что. Перестройки перестраиваются. Группировка как сраный горшочек дымится, варится, бурлит. Благо пока что это не грозит нам последствиями, но тут все переменчивее внезапных циклонов, в один из которых мы попадаем по пути домой. Никогда не боялся турбулентности, но в этот раз трясет слишком ощутимо, а я и рад, что не один, и расстроен, что если разъебемся, то, увы, все вместе. Трясет довольно долго, а после внезапно отпускает, но Соню на нервной почве начинает тошнить, Фил тоже не выглядит здоровым, мужикам же, что с нами в качестве подстраховки и на обратном пути, как-то до странного похуй. Похуй, хотелось бы, чтобы на некоторые вещи было и мне, но впереди разговор с Кваттрокки, а это крайне сомнительное удовольствие. Итальянец внезапно решил, что его заебали наши частые отлучки. Хотя… есть подозрение, что Джеймс в очередной раз прижал его макаронный хвост. Напоминая, кто на самом деле стоит у руля и что нужно условно своих подчиненных ставить на место. Показывая на его блядском примере. Похуй хотелось бы… Но выбор невелик, в кабинете его мы оказываемся, только что удивительно встречает он нас с широкой улыбкой, словно пиздец насколько любимых и насквозь своих. Что пиздец подозрительно, но кроме поздравлений Соне, пожелания чтобы мы не летели лишь вдвоем в Берлин в будущем месяце, и кое с чем помогли, не поступает ничего. А это странно. Но странности давно в нашу жизнь вошли, а время рано или поздно на места все расставляет, освещая темные углы, срывая вуали, обнажая истину. Время вот уже который год чаще всего на нашей стороне. *** Берлин не был бы собой, если бы не встретил нас ливнем, напоминая мне о том моменте, когда я прикатил сюда, спеша к Филу, который боролся в больнице с невидимым врагом. Тянуло тогда неимоверно сильно, волнение одолевало, сердцу покой найти не получалось. Теперь мое сердце рядом вышагивает, придерживая на плече сумку с вещами первой необходимости, решив, что сразу мы заскочим в онкоцентр, а уже после будем заселяться. Специально ничего не ел с самого утра, чтобы иметь возможность сдать анализы натощак, тем самым ускорив процесс прохождения очередного планового обследования. А мне бы пора привыкнуть, что ровно каждые полгода, каждую сраную весну и осень, мы будем выискивать в его теле новые очаги, надеясь, что те никогда не появятся. И что ровно каждую же весну и осень на моей голове будет прибавляться седых волос от переживаний. Потому что нихуя с собой не могу сделать. Я так сильно боюсь, что болезнь снова войдет в активную фазу, что накатывает паника, стоит лишь ступить на германскую землю. Я блять в мясо, руки постоянно подрагивают и так до момента, пока нам не повторяют снова и снова, что ремиссия таки маячит впереди. У нас получилось и будущее, скорее всего, ничем не будет омрачено. Хотя бы еще полгода. Берлин сам по себе приятен. Тут было много волнения и откровенного ужаса. Тут были сомнения, боль, много боли, очень много боли. Разных ее оттенков. Тут исчезала надежда и возрождалась снова. Тут мы прощались, тут же мы вцепились друг в друга и так и не отпустили. Берлин — рубеж. Берлин — отправная точка. Берлин — откровение. Берлин подарил мне «нас». Берлин был свидетелем зарождения отношений, когда двое всерьез решили идти дальше не порознь — вместе. Берлин удивляет с порога, и не в ливне дело. Далеко не в нем. А в том, что когда мы по привычке подходим к посту отделения, чтобы направиться на встречу с лечащим врачом, нас направляют не в ставший в чем-то слишком родным кабинет, а совершенно в другую сторону вдоль по коридору. И это блять нервирует, потому что на дверях табличка не с нужным нам именем Хейди Рихтер-Шмидт. Там чертов Карл. Настораживает и то, как он на нас смотрит: внимательно, настороженно, подбираясь и выпрямляясь словно струна. И мне бы хотелось удивиться, но не удивляет, что в глазах его мелькает — такой знакомый за годы в системе — страх. — Где доктор Хейди Рихтер-Шмидт? — Спрашивает Фил без расшаркиваний. Присаживаться в услужливо предоставленное кресло напротив лечащего врача он не собирается, и я его прекрасно понимаю. Доверия незнакомые лица не вызывают вообще. Проверять нового человека, после всего того дерьма, что преследовало нас раньше, не хочется. Когда-то Фил доверился не тому. Когда-то это едва его не прикончило. Хейди может и не была идеальным человеком, местами излишне настырной и прилипчивой, но она стала своей и не подвела. Ни разу. А мы другую не хотим. Эти годы она с нами была на каждом этапе обследований, давала честные прогнозы, советы, и всегда выходила на связь при необходимости. И теперь что мы видим? Вот это лысеющее нечто в очках с тонкой оправой. И сука мне он не нравится. Мне не нравилась и она. Но я ее принял. Его принимать не хочу. — Боюсь, что теперь доктор Рихтер-Шмидт занимается лишь критическими случаями. Пациентов, что успешно входят в ремиссию, до момента подтвержденного рецидива, она не принимает. Поэтому все этапы сдачи ваших анализов, компьютерную томографию легких и печени, сцинтиграфию костей скелета буду курировать я, — а я бы не был так в этом уверен. Вспарываю взглядом его чертово лицо, не моргая, не дыша, уничтожая к хренам. Он меня бесит. Его попытка беззаботно улыбнуться и сделать хорошую мину, при явно хуевой игре. А еще чуйка говорит со старта — какое-то дерьмо или происходит, или уже произошло. И мимо нас оно не проскочит. Не сможет. Мне нужна Хейди, чтобы я был уверен на все сто, что Фил в надежных руках, он будет обследован, а я убежден в который раз, что опасность снова миновала. Хейди блять, не Карл ебать его в душу. И похуй, даже если он якобы лучше нее в несколько раз, опытнее или титулованнее как врач. По-е-бать. Целиком. Точка. — Боюсь, вы не понимаете, — есть в нашем мире стабильность, и она заключается в малом. Когда просыпается сука у Фила внутри, я понимаю, что некоторые вещи неизменны: сковывающий внутренности лед настигнет всех, стоит лишь ему начать злиться или оказаться недовольным. Каждое слово — морозная крошка. Кажется, инеем начинают покрываться и стены и потолок, а на стеклах появляются уникальные искусные узоры. — Мне нужна Хейди Рихтер-Шмидт. Где она? — Я врач-онколог высшей категории и на моем счету множество вошедших в длительную ремиссию пациентов, наша клиника способна предоставить вам первоклассных специалистов, у меня многолетний опыт в лечении самых тяжелых случаев рака легких и… — Мне. Нужна. Доктор Рихтер-Шмидт. — К сожалению, она не встречается очно с пациентами, консультирует лишь удаленно и занимается исключительно критическими случаями и рецидивами, — вежливых улыбок больше нет. Есть дискомфорт, есть напряжение и страх. Страх, что наравне с морозной крошкой рассыпается обильно вокруг. Страх, что похрустывает на зубах, словно крупная морская соль. Карл испуган. Испуган не зря. Я редко видел моменты, когда Фил выходит из себя, когда он на грани того, чтобы сжать чужое горло в крепкой хватке и давить, пока обладатель пиздливой глотки не покраснеет задыхаясь, а после не посинеет таки задохнувшись. И я уверен, глаз от своей жертвы он не отведет. Я редко видел его в ярости. И потому ощущаю, как по коже скользят мурашки, словно и вправду в комнате стало на десяток, а то и двадцать градусов ниже. Фил молчит, Карл нервно дергает воротничок своей рубашки, словно резко стало дурно и что-то или кто-то мешает вдохнуть. Фил молчит, Карл ослабляет узел галстука и поправляет очки, сдвинув те выше, пальцем проводя по переносице. Фил молчит. Просто смотрит. Прямо. Парализующе прекрасно. Синие глаза разве что не светятся мистически. Фил как чертова медуза горгона, только она превращала всех неугодных и достаточно смелых — что решились в ее глаза посмотреть — в камень. Фил превратил бы долбоебов в лед. Прозрачный, мерцающий, мертвый. — Где Хейди, как мне ее найти? — Мы не даем личные контакты наших специалистов. Вы можете попробовать назначить онлайн-консультацию, возможно, если она узнает, кто конкретно ищет с ней встречи, и будет иметь ваши контактные данные, то в качестве исключения уделит вам внимание. В любом из случаев лично я ничем в данном вопросе не смогу вам помочь. И если вы настолько категорически против нашего сотрудничества, то… — Всего доброго, — ни на градус теплее, все тем же убийственно промораживающим тоном. А я пытаюсь скрыть насколько у меня бурная восхищенная реакция от него, вкупе с предчувствием, которое плещется стылой водой, омывает и призывает разобраться в ситуации. Весной мы прилетали, все было более чем в порядке. Онколог шла на контакт, курировала обследование, выдавала очередные предписания, советовала какой диеты придерживаться и какие нагрузки допустимы. Призывала следить за определенными показателями, чему-то отдавать предпочтения, что-то исключить. Хвалила за успехи, с улыбкой выслушивала какие-то мелочи и в целом выглядела довольной проделанной ей работой. Как правило холодная, с нами она была приветлива. Хотела и была готова помогать дальше. Мы не созванивались между посещениями, все было заранее запланировано и приходило оповещение за неделю с датой и временем, что за нами закреплено, а за сутки звонила девочка, которая уточняла: будем ли мы присутствовать. Имени лечащего врача никогда и никто не называл, мы прекрасно понимали, кто будет сидеть напротив в кресле и не переспрашивали. Видимо следовало спросить. В следующий раз так и сделаю. Но сейчас нужно в сжатые сроки решить проблему. А я и без того нервный, внутри скапливается волнение. До кучи не хватало еще вот таких сраных приколов. — Что-то не так. Не знаю, как объяснить и ты можешь сказать, что я параноик, но что-то не так. Если бы ее уволили, она ушла к конкуренту или просто сменила клинику, род деятельности, страну, что угодно, я бы понял. Это жизнь, и ради пациентов она не обязана сидеть как привязанная в отделении. Беременность, новый мужчина, проблемы с родственниками, детьми. Всякое бывает. Но она продолжает работать, только не на полной ставке, насколько я понял. А еще она не встречается очно, а это наводит на мысли о ее физическом состоянии. Но если дело в болезни, тогда почему она не сказала ничего? В плане, нам ведь много не нужно, просто очередное обследование, полчаса времени на консультацию и все, с учетом сколько было заплачено и как она была вовлечена, так просто взять и по-английски съебаться? Дурость, — выйдя за ворота клиники, видя, что ливень продолжает лупить, заказываем такси, и пока стоим под козырьком, Фил пытается донести свои мысли. — Я блять добьюсь чертовой встречи. И либо она в лицо мне озвучит отказ дальше с нами работать… — Фил, — зову, поправляя его волосы, что взметнулись из-за порыва ветра, закладываю непослушную прядь за ухо. Оглаживая мимолетно по скуле. — Мы просто свяжемся с Басовым, и тот все выяснит, у него есть связи с этим местом. Все будет хорошо. — Сказал тот, кто не ест со вчерашнего вечера на нервной почве. — Я просто очень тебя люблю, mi amor (любовь моя). — Я знаю, — выдыхает, прикрыв глаза на пару секунд, а после берет телефон и набирает сам Леонида Васильевича. После непродолжительного диалога, где он просит о помощи и ровно такого же непродолжительного ожидания после, мы узнаем, что завтра с нами все же встретятся. Хейди. Которую Басов умудрился найти в кратчайшие сроки и не оставил ей шанса на отказ. Объяснять ему она ничего не стала, сопротивляться тоже. А это лишь породило в разы больше подозрительности, чем до. Ибо почему нельзя было явиться на консультацию сразу, чтобы после вот так мгновенно навстречу пойти? В итоге оказавшись на той самой квартире, где было проведено слишком дохрена времени, мы до вечера пытаемся отыскать вероятные варианты происходящего. Делимся догадками, обсуждаем нетипичность ситуации, вспоминаем какие-то мелочи, размышляя могли ли они быть определенного рода звоночками. Решаем, что будем делать дальше, если от нас она решит отказаться. Насильно лечить не заставишь. А онколог ему нужен в первые пять лет каждые полгода, а далее каждый год. Рак коварен тем, что любит возвращаться. Если однажды проявился, велика вероятность, что проявится снова. Это разъебанная иммунная система, брешь в организме, та самая уязвимость, которая так просто не отпустит. И если так вышло, что ты сталкиваешься с чертовой заразой, то бдительным придется всю оставшуюся жизнь быть. Расслабиться — порой значит умереть в момент крайне неожиданный, попросту проебав «вспышку» — очнувшись, когда критически поздно. Ведь онкология коварна еще и тем, что каждый последующий раз, она возвращается злее. И прогрызает себе долгожданный путь агрессивнее, приводя к закономерному итогу. Просто сделать операцию и убрать очаг, не дав тому разрастись, а в последующем сделав профилактический курс химиотерапии — слишком мало для стопроцентной уверенности в победе, которая будет неоспоримой до конца жизни. Увы. На встречу едем в напряженном молчании. Подозреваю, что думая об одном и том же, вопрос лишь в каком ключе. Мне не нравится, что возможно придется начинать поиски запасного варианта в виде нового онколога. Проверять его, шерстить, убеждать, что нас стоит вести, предпочтя какому-либо пациенту. Снова рассказывать в чем уникальность нашего случая и далее по списку. Не жаль денег, не жаль времени, жаль ошибиться во враче, как это уже произошло однажды, а значит как вариант проебаться снова, если вдруг тот окажется алчной мразью и его какая-то сука подкупит, чтобы тот навредил. В конце концов, если до онколога в Центре когда-то с легкостью добрался уебок, то ничто не стоит до другого специалиста доебаться уже его ебнутой сестре. Какие бы ни были ее мотивы. Семейка там отбитая наглухо и если они нихуя не ценят своих, чужие там и вовсе материал разменный. Берлин заливает. Тех пары тройки метров, что мы пробегаем от машины до здания, хватает, чтобы несильно, но промокнуть, благо на мне косуха. На Филе тоже, страдают лишь волосы и бедра, плотная ткань джинсов на удивление прекрасно впитывает влагу. Что причиняет дискомфорт. По коридору двигаемся синхронно переставляя ноги, в какой из моментов оказались сцеплены руки и переплетены пальцы, сказать сложно. Это произошло настолько естественно, что мы и не заметили бы, если бы Фил не потянулся поправить намокшие пряди, словно удивленно посмотрев на наши руки, будто и не почувствовал, что держит ее до этого момента. Поднимает на меня глаза, во взгляд окуная, словно на самое дно тихого теплого моря окуная. И казалось бы… всего секунда, какая-то чертова незначительная секунда из миллиардов проскользнувших мимо, всего лишь мгновение, а у меня слабеют ноги, у меня в груди сердце как бешеное бьется и навстречу ему тянется, у меня в глазах от чувств рябит. Я ловлю на дне безграничной синевы волнение, словно подводное течение, дающее мне понимание, что в нем сейчас спокойствия нет ни грамма, что он держится ради меня, что делает вид, будто в порядке, но ему ровно также не по себе. Ему также страшно. И каждые полгода, пока я бьюсь в панике и не могу есть, в ужасе от того, что нам вероятно придется бороться снова. Он тоже сходит с ума. Но не потому что боится умереть. Его глаза говорят мне сейчас как никогда прямо, честно, откровенно — он боится, что услышав о новых очагах заболевания, я могу сдаться и тогда ему придется бороться одному. Он боится, что повторения я не выдержу. Это сломает меня. Это сломает нас. Фил когда-то боялся, что отношения хрустнут как пересохшее печение, как только мы выйдем за ворота «Шаритэ». Теперь в нем сидит словно мелкий прожорливый глист, который точит его изнутри — страх, что наши отношения сломает возвращение в эти стены. Потенциальный диагноз — то еще дерьмо. Тикающая бомба без четкого таймера, что навсегда в твоем теле и может сдетонировать в любой из моментов — омерзительная хуйня. — Estoy contigo, carino, estoy contigo, pase lo que pase (Я с тобой, сладкий, я с тобой, что бы ни случилось). Я не жду его ответа, он не спешит что-либо говорить, обласкивая мои губы взглядом, без слов давая понять как сильно хочет поцеловать, но не станет. Сейчас не время. Нервы и без того шалят, а друг от друга отлипнуть будет непросто. И наслоившееся легкое возбуждение на весь тот пиздец, что шалит внутри — лишнее, просто лишнее. Но как же хочется… Dios (Боже)… В кабинет друг за другом, удивляясь тому, что всегда светлый, залитый солнечным светом, с распахнутыми шторами, он частично погружен в полумрак. На улице чуть позже обеда, пусть и пасмурно, но не настолько темно, чтобы включать настольную лампу, в то время как есть окно. Хейди сидит к нам боком в своем кресле с высокой широкой спинкой. Перебирает — что очевидно — историю болезни Фила. Небольшую папку, довольно увесистую, то ли вспоминает детали, то ли коротает время до встречи. Услышав же, что кто-то вошел, не спешит идти на контакт, в нашу сторону даже не смотрит. Хейди не та. Муляж. Подделка. Фальшивка. Двойник. Кто угодно, только не строгая блондинка с аккуратным макияжем, сдержанной улыбкой и цепким взглядом. Вместо яркой женщины, безусловно привлекательной, за столом тень без капли эмоций, словно в кабинет притащили оболочку, забыв добавить эмоции в комплект. — Здравствуйте, доктор Рихтер-Шмидт, — Фил не слепой, просто у него терпение на исходе. Как и у меня, если быть до конца откровенным, но я не хотел давить. Давит он. — Рад вас видеть, — она вероятно не заметит — замечаю я нотки сарказма, обожженное самолюбие, его сука не может простить пренебрежения. Сука любит внимание к себе. Безусловное. А вот, когда от нее отказываются, едва ли не демонстративно, еще и не назвав причин, нет. — Добрый день, Филипп Сергеевич, — знакомая интонация, только если раньше ощущалась искренней, сейчас заметна натянутость. Вместе с приветствием она поворачивается в кресле. Садится перед нами прямо, раскрывает папку, не поднимая глаз, а я и без того стоял не двигаясь, но все равно замираю в ахуе. Я видел много шрамов. Много уродливых, портящих чужую красоту отметин на в прошлом идеальном полотне кожи. Я видел много ранений, оторванных конечностей, я сам это делал — оставлял на чужих телах следы, которые ничем, никогда, и никто не сможет убрать или сгладить. Но розоватые ровные следы на левой части ее лица, росчерк, что начинается выше виска и тянется к брови, такой же, но чуть длиннее вдоль скулы, что заканчивается рядом с уголком губ, и четко по линии челюсти… Пиздец. Ее кто-то порезал. Острый нож, я готов угадать до последнего дюйма и поспорить, что у того были насечки. Не бытовой. Однозначно. Тот, кто это делал, знал, умел и практиковал подобное. И я не сомневаюсь, что ниже по шее идут ровно такие же ровные порезы, глубокие и наказывающие. Ее уродовали осознанно, ее наказывали за что-то, ее мучили, о чем говорят потухшие глаза, которые молча смотрят в дело, что она за все то время, что мы сотрудничаем, должна была уже выучить наизусть. И я понимаю многое, я сам многое делал. Я в курсе как именно это работает и чаще всего подобное совершают только с теми, кто это на самом деле заслужил. Но блять она девочка. Похуй сколько ей лет. Похуй насколько стерва. Похуй, что могла проебаться. Она спасла мое личное небо и солнце, она вылечила мое божество, она старалась вытащить его из лап смерти и одной лишь моей благодарности будет достаточно, чтобы любой из ее проебов простить. — Кто это сделал? — Не узнаю свой голос, смесь рычания, рокота и хрипа. Я хочу того, кто держал нож лично изрезать на лоскуты. Исполосовать на гребанные спагетти. Отварить и кормить тому, кто это дерьмо заказал. А тут явно был заказчик «особых услуг». Поднимает глаза, смотрит с пару секунд, а после обратно опускает. Вдыхает глубоко, а я вижу, как вздымается ее грудь. Вижу, как опускаются ее веки. Вижу, как пытается совладать с собой. Получается. — Вам следует сдать общий анализ крови и мочи, биохимическое анализ крови. Далее: компьютерная томография легких и печени, сцинтиграфия костей скелета, УЗИ брюшной полости, осмотр невролога и энцефалограмма головного мозга. Стандартный протокол, — заученно. Ничего нового. Стандарт как есть, каждые полгода Фил делает одно и тоже по кругу. Формула крови, просмотр уязвимых мест на компьютере, поиск возможных очагов в скелете. Брюшина, ибо в анамнезе сложные травмы и тяжелая операция по восстановлению кишечника. А невролог и ЭЭГ из-за приступа и эпи-статуса. В его ежедневной терапии все еще присутствуют противосудорожные препараты в качестве профилактики. Заученно и отчего-то жутко бесит, что вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, кто посмел сделать с ней это, она блять делает то, ради чего мы вынудили ее показаться нам на глаза — исполняет свои прямые обязанности. — Кто это сделал, Хейди? — Спокойнее спрашивает Фил, заставляя ее сжать в ладони ручку, но промолчать. Снова. — Хейди?.. — Тише, вкрадчивее, делая шаг к столу, оказываясь ближе, чем ранее, а я вижу как она напрягается лишь сильнее. — Хейди! — Он редко повышает голос и его окрик, заставляет даже меня вздрогнуть, что говорить о девочке, которая столкнулась с ублюдком, что ее резал как новогоднюю запеченную утку? Но блять сила в ней есть, она не стремится ни подчиняться, ни глаза поднимать, пока Фил не переходит черту. Я дергаюсь в их сторону, не понимая кому конкретно помочь хочу. Потому что она испугана. А Фил давит. И ведь понятно, что когда страх сковывает, ты не скажешь вообще ничего. А шоковая терапия и жесткие методы могут сделать в разы хуже. Он оказывается рядом с ней, разворачивает в кресле. Стремительно. Резко. С грохотом. Заставляя ее вжаться в спинку и вскинуть глаза, в которых плещется ужас вперемешку с паникой. Она меловая, едва ли не посиневшая становится и кажется просто перестает дышать, глядя на Фила как на ожившее чудовище из самых страшных сказок, которыми пугали в детстве детей. Что вылезет вот такая блядина из шкафа или из-под кровати и пиздец тебе. Она смотрит на него глазами жертвы, которая хочет оказаться где угодно — главное вдали от людей. В особенности от мужчин. А я не хочу об этом думать, но думаю — помимо уродования ее лица, ее могли еще и насиловать. И от этого омерзительно и начинает мутить. — Я не сделаю тебе ничего, — Фил не дурак, никогда им не был. А еще он не садист. Он понимает, что выбил ее из равновесия, вбросив в животный страх, как в кипящий котел. Переборщил. — Хейди… Я не сделаю тебе ничего, обещаю, — поднимает обе руки, опускаясь на корточки, пытается показать, что безопасен. — Смотри, — раскрывает обе ладони, поднимает выше. — У меня ничего нет, и я не коснусь тебя, не буду трогать, клянусь. Прости, что повысил голос. Тебе ничего не угрожает, правда. — Мягко, так мягко, словно говорит с ребенком, который от ужаса сейчас проглотит язык. Мягко настолько, что до непривычного. Увидел ли он в ней что-то близкое с пережитым ранее, ведь сам получил когда-то давно множество ножевых. Только над ним не издевались вот так демонстративно, его просто пытались убить. — Все в порядке. Все хорошо. Сейчас я опущу свои руки. Медленно. А потом, я от тебя отойду, ладно? Я дам тебе несколько минут, чтобы успокоиться, ты выпьешь воды и мы поговорим. — Проговаривает четко каждое слово, спокойно, утвердительно, все еще очень осторожно, но давая понять, что не отъебется и докопается до истины. — Кивни, если понимаешь меня. — И она кивает, прикрывая глаза, снимая очки и отбрасывая на стол. А пальцы ее дрожат слишком сильно, слишком много в ней плещется эмоций, которые пытается сдерживать, слишком свежи ее раны. И вот так смотреть на ту, что еще полгода назад улыбалась нам и была оптимистична. В рамках разумного, естественно, никто не пытался отогнать от нас реализм, падая в объятия нездорового оптимизма или убедить в том, что жизнь безопасна, прекрасна и блять единороги срут по углам маршмеллоу и бабочками. Мы столкнулись-то на жизненном пути, в принципе, по причине крайне плачевной и в прошлом было много тяжелых моментов. Но смотреть на то, как она пытается в себя прийти, но не получается, почти дико. — Расскажешь? — Фил уже сидит напротив нее, через стол, что словно барьер. Я же встаю рядом с ним, руки прячу в карманы, бездумно кручу в пальцах зажигалку и жду ответ, так же как он. — Ты же понимаешь, что я все равно выясню, это займет время, но все же доберусь до информации. Возможно, ее частично исказят. Возможно, до меня дойдет лишь часть. И если ты молчишь сейчас потому что боишься. Не только за себя, но еще и за нас, а это ты зря, то можешь просто рассказать. Вряд ли существует страшнее и жестче ублюдок, чем те, с которыми я уже успел столкнуться на жизненном пути, просто поверь. Ты видела мои шрамы. И не все из них я от операций получил. Ты умная, ты все понимаешь, тебе нужно сейчас просто заговорить. — Зачем? — Тихо спрашивает, смотрит на него почти отчаянно, и снова глаза опускает, словно ей не по себе, что кто-то видит ее шрамы, что кто-то на нее смотрит. — Ты поэтому перестала работать как раньше? — Люди — те еще твари, в особенности, имеющие много денег. Они любят красивые вещи и спешат лишь ими себя окружать. И даже врач-онколог высшей категории должен выглядеть соответствующе, если практикует в клинике, что имеет подобный охват. Руководство настойчиво попросили убрать уродство. Руководство пляшет под желания акционеров, благотворителей и бургомистра, премьер-министра берлинской земли. Опыт перестает играть роль, но уволить так просто меня не смогли, потому что у моего мужа довольно высокий пост. Оставили как подыхающую собаку в приюте или как одного из пациентов в хосписе, в ожидании, что я сама уйду. — Впервые вижу ее такой, впервые слышу подобные интонации, пропитанные горечью. Впервые меня так бьет контрастами. Я привык к метаморфозам у мужиков, там часто бывает, что задание, ранение, хуйня страшная, ломает с хрустом напополам и человек не в силах вернуть себя прежнего. Но смотреть на то как ломается и без того хрупкая девочка — жутко. А еще это слишком сильно злит. Она помогла нам. Плевать на деньги, протекцию, связи. Она подобрала правильный протокол лечения, она оперировала, она была рядом. Ее роль огромна. И за то, что она сделала для Фила, я готов ее защитить и за нее отомстить тоже. Кто бы это не сделал, я ублюдку руки нахуй отрежу по плечи и ему же скормлю. — Кто это сделал, Хейди? — Спрашиваю, встречая ее взгляд. А она снизу вверх прожигает светлыми глазами. А они выцвести успели, потеряв оттенки, оставив лишь разочарование и боль. Ее сломали. Вероятно, никто и никогда не сможет собрать заново. И цельной ей не стать. Возможно, спустя время она адаптируется, вырвется из порочного круга, изменит к ситуации отношение и начнет все с начала, или продолжит с места, где увязла из-за травмы. Вариантов много. Главное чтобы желание было и нашлось упорство, помимо душевных сил. — Я понимаю, что за вами стоят сильные люди, опасные, могущественные в чем-то. Но не нужно в это влезать, пожалуйста. — Кто это сделал, Хейди? — Фил не попугай, но за мной словно эхо повторяет. — Просто облегчи нам поиск информации и расскажи свою версию. Тебе я поверю. — Зачем? — Мы умеем быть благодарными, — пожимаю плечами на заданный ей вопрос. Выдерживаю испытывающий взгляд. И стараюсь не смотреть на ее шрамы, но они блядски лишние на красивом лице. Они сука бесят. Бесят до тошноты сильно. — Иногда так бывает, что даже очень сильно желая помочь, ты не можешь сделать ничего. Врач — не бог, но об этом порой забывают. Некоторым кажется, что имея деньги, они в критический момент смогут и здоровье купить. Что если молод, то автоматически увеличиваешь на выздоровление шансы. А еще что рак, почти как сезонный грипп. — Тебе попался сложный пациент? — Избалованный, как и его отец, что считает себя то ли безнаказанным, то ли всесильным. Деньги туманят разум. Связи развязывают руки. — Хрипит и закашливается, попросив минуту. Наливает себе из графина воды в стакан, отпивает и пытается, что очевидно, бороться с кашлем. — Мне попался молодой парень слегка за двадцать. Меланома. Агрессивная, быстро развивающаяся. Все началось с родинки на его лице, которые данный вид рака очень любит. Развиваясь на месте невусов — он очень быстро проникает в близлежащие органы. И на лице, в предельной близости от мозга, меланома опаснее всего. Практически каждый онколог, если его спросить о том, какой вид рака самый опасный, то они ответят, что процент смертности от рака легких больше всех, но самых раздражающий — рак кожи. Он второй в списке. Только он коварнее в чем-то. — Вздыхает, а у меня неприятно давит в затылке от ее слов. Рак легких — наша территория. Наша болевая точка. И слышать о смертности от диагноза, который теперь с Филом навсегда — отвратительно нахуй. Просто отвратительно блять. Ненавижу. — Он попал ко мне, когда уже были частичные метастазы в мозг. Он начинал терять зрение на одном глазу, его отец бил панику, а идиот отказывался даже просто бросить курить чертов гашиш. Я подбирала протоколы, сделала несколько операций, мы использовали гамма-нож, и мне показалось, что улучшения просматриваются. Никаких прогнозов и ложных надежд, я никогда, даже за огромные деньги, не обманывала своих пациентов, обещая им мгновенное излечение. Врач — не бог. Но меня заставляли, мне угрожали, меня вынуждали, их не устраивало лечение, им было мало, словно если влить в него больше препаратов, это могло бы помочь. Вслед за одним очагов — появился второй. Метастазы начали поражать активнее, парень истерить, а его отец злиться. Из-за ряда операций на лице остались шрамы. — Он умер? — К сожалению. Некоторых просто невозможно спасти, как бы сильно ты ни старался помочь. И проще всего в данном случае… — Обвинить тебя, — заканчивает Фил за Хейди. Морщится так сильно, словно съел пачку лимонной кислоты, что сейчас выжигает все до единого рецепторы во рту, спускаясь со слюной по пищеводу и плавя все на своем пути. — Его отец нанес мне вдвое больше порезов, чем сделала его сыну я, в попытках убрать очаги поражения. А подчиняющиеся ему головорезы занялись остальным. Меня держали около недели. Не давая нормально закрываться порезам, и постоянно имея в давший лживые надежды рот. Рукоятью ножа, которым резали. Длинной. Шершавой. Пальцами, царапая мне горло и пытаясь вытащить язык. Грозились его отрезать. Грозились сделать многое. Однако все же отпустили. Но не потому, что пожалели, просто решили, что с изуродованным лицом, я буду дольше помнить преподанный мне урок. А еще, что они всегда поблизости, наблюдают и могут в любой из моментов вернуться. Ублюдки. Ебучие шакалы. И пусть я прикончил одного из ее коллег когда-то. Я убивал его за дело. Уебок травил намеренно, уебок говорил, что сраный бог, который способен спасти. Здесь же она не виновата в том, что болезнь забрала свое. Она не всесильна. А теперь будет на всю жизнь со шрамами на теле, которые можно сгладить и сделать менее заметными, но шрамы на душе… так просто не убрать, не замаскировать, от них нельзя отвернуться или чем-то прикрыть. Ублюдки, которых я очень сильно хочу найти и более того, лично разъебать каждого причастного. Потому что могу. И даже знаю к кому конкретно обратиться, чтобы вызвать его сраный восторг от моей инициативы. Джейме-заебавшая сука-Мур может оказаться чудовищно полезен в данном случае. Особенно в городе, где у него схвачено слишком многое, если судить по тому, как первоклассно он проворачивал едва ли не невозможное. *** Джейме-заебавшая сука-Мур не подводит. Правда перебарщивает. Я прошу у него наводку, рассказываю то, что мы получили от Хейди, указываю примерные сроки, исходя из степени ее заживших шрамов. Но сволочь не был бы собой, если бы не выебнулся, как это было в случае с тем сраным уродом из Центра, который травил Фила. Я прошу просто блять наводку — он притаскивает его, упаковывая как ебаный подарок к рождеству. Вместе с цепными псами, что частично в отключке, частично на своих двух нихера не забавным кругом вокруг хозяина как блядский забор — колышек к колышку. Местами криво, местами косо, местами с прямыми напряженными спинами, словно их прошило насквозь. — Я бы спросил какого собственно хуя, но мне не слишком интересно, — устало выдыхаю, закуриваю, чтобы занять руки. Фил рядом стоит ледяной статуей, и без того бесящийся со времен моего дня рождения на Джейме, за то что тот меня выкрал и ебал мозг так долго и качественно, как только мог. И вот мы снова стоим напротив друг друга. Он знал, кому я собираюсь звонить. Он надеялся, как и я, что господин ебучий Мур не почтит нас своим визитом. Надеялись мы, что очевидно, зря. — Решил, что не могу отказать себе в удовольствии, увидеть тебя в деле. Снова. «Снова»… Как упавший мне на голову булыжник. Я много разговаривал с Филом, рассказывал о том, как пытал ублюдка, что травил его, продавшись той сволочи, что сейчас стоит напротив нас. Рассказывал, что Фил мог быть одной из многочисленных жертв, что пали случайно или намеренно были убраны, лишь потому, что две королевские падлы не могут что-то между собой поделить. Джейме говорит, что причина не в наследстве. При этом несколько раз упомянув его, но если он выглядит отдаленно вменяемо, судя по рассказам Весты — невмяемая у него сестра, что способна исполнить короткое или же затяжное соло на чужих нервах. Соло кровавое, потому что сука эгоистична и мстительна, а раз уж на меня нацелена лишь потому что ее брат как-то умудрился проебаться и показать свой интерес… Не приходит в голову ни одной положительной мысли от подобных жестов самого Джейме. Потому что небезразличие, которое плещется в нем помимо того что раздражает, еще и напрягает максимально. Это может мне чего-то стоить. Его помощь может стоить. Дорого. А такие как он, если требуют, то неподъемные суммы или поступки. Блять… Я чувствую взгляд Фила. Напряженный, пронзительный, требовательный. Я почти наяву слышу невысказанный вопрос. «Снова, Гонсалес? О чем этот козел говорит?». А я не помню, рассказывал ли в момент откровения о враче-онкологе, что со мной тогда еще и этот ублюдок был. Что именно он мне его упаковал таким же сраным подарком. Что какой-то очень далекое, но существующей внутри частью, казалось бы моральный урод и сволочь, показал очень наглядно, что в нас есть что-то общее и понятное обоим. Что в его словах есть смысл, как бы ни хотелось от них отвертеться. Я просто не помню упоминал ли. Не помню и это блять мешает. Потому что если «нет», то я в жопе. Ибо его претензия будет более чем обоснованной, из разряда: «Какого хуя ты — мой мужик, торчал с этим уебком в момент настолько интимный? Ты за меня мстил, ты описал это так красочно, что создавалось ощущение, словно мы там вместе, ты ради меня проливал кровь… В присутствии позера, что на тебя имеет какие-то то ли виды, то ли планы. Ахуительно. А еще нивелирует как таковой поступок, уничтожая особую извращенную сакральность». Я чувствую, как обугливается кожа от тихой ярости, что из него выплескивается, а внутри закручивается воронка. Раздражение, которое словно стягиваю с Фила, сплетается с сумбуром, что пустило корни у меня в груди. И будь мы одни, все пошло бы по иному сценарию. Что заставляет дать самому себе слово — никогда больше уебка о помощи не просить. К черту эти показательные акции благородства. К черту его участливость и якобы без-воз-мез-дно-сть. Он берет плату моими сгоревшими нервами. Он берет плату тем, что невосполнимо. Поэтому здесь не пахнет сраным альтруизмом от слова «совсем». Я чувствую, что эта ночь будет тяжелой. С утра нам нужно на ряд обследований Фила. Хейди удобно расписала посещение специалистов и кабинетов с процедурами в течение дня, выглядя чуть более стабильно к концу нашей встречи. И по-хорошему нам бы сейчас лежать в постели и видеть пару тройку не шибко насыщенных событийно снов. Но… Но ему требуется чуть больше шести часов, чтобы отловить как крыс каждого причастного, присутствующего при издевательствах, заказчика и главного исполнителя. Джейме предоставляет все вплоть до ножа, который оставил следы на коже красивой девочки, что больше не станет прежней. И мне блядски хочется взять клинок и без расшаркиваний вбить в глотку уебища, что баловалось им особенно рьяно. Распахнув гребанный помойный рот и вдолбить рукоять так глубоко, чтобы он — мразь ебучая, захлебнулся и слюной, и рвотой, и кровью. Но это будет слишком просто. Слишком просто никто из них не заслужил, долгими днями измываясь над слабой, хрупкой и ни в чем нахуй не виноватой девушкой. Джейме нужно шесть часов на поимку. Мне достаточно трех, чтобы убивать медленно, с чувством, смакующе. Я привык убивать с таким наслаждением лишь насильников, которые уродуют женские души своей всратой похотью. Я долго, много, упиваясь местью и наказанием, резал чудовищ, которые считали, что раз они сильнее, то никто не придет и не отплатит. Кому же за шлюх отплатить? Они — грязь и падаль, продажные пизденки, что или настолько ленивы и потому не пытаются хотя бы как-то жизнь свою улучшить, или слишком слабы, чтобы на это решиться, или просто конченные и без члена в вечно голодной вагине не могут нормально функционировать. Шлюху можно изуродовать, превратить в кусок кровоточащего мяса, насиловать, издеваться, а после бросить там, где ей якобы и место — на параше. У мусорных — на регулярной основе смердящих — баков. В полупустой подворотне, где есть лишь крысы, которые еще живые, дышащие, но слабые тела, начинаю живьем пожирать. Как и одичавшие, таскающиеся по помойкам бродячие лишайные псы. Я таких паскуд убивал пачками. Я охотился на них, выбрав своего рода хобби — очищать и без того зловонный от людских пороков Дуранго от подобных мразей. Диего называл меня сумасшедшим ублюдком, только в голосе звучало восхищение, вместо отвращения или осуждения. Диего меня понимал, поддерживал даже в этом. Я привык, что есть тонкая грань между зверством, обесчеловечиванием и справедливостью в рамках установленных мной же ориентиров и правил. Есть те, кто действительно достойны смерти. Какой-то ублюдок однажды прознав про то, что я делаю, разнес весть о том, что я просто боюсь в одном из них увидеть своего отца, кровь почувствовать и понять, что борясь против насильников и мразей, по факту произошел от одного из них. Ублюдку я отрезал язык и выбил зубы и больше ни разу в жизни не видел, но его слова застряли внутри. Некоторые вещи возможно почерпнуть только лишь из долбанных генов. С чем-то просто нужно родиться внутри, приобретенными эти навыки быть не могут. Но при всем том, что я творил, при всем том, на что действительно способен и жестокость прекратила пугать слишком давно… быть связанным кровью с вот такой падалью, что сейчас рядом находится, я не хочу. Я привык наслаждаться в определенных случаях, в остальных не реагировать или сожалеть, что не получилось иначе. Удивляясь чужому наказуемому предательству. Удивляясь тому, что понимая какой будет цена, люди внутри картеля, да и все, неоправданно сильно рискуют в попытке переметнуться с одной, на другую сторону. Удивляясь продажности. Удивляясь и тому, что девочку уродовали и наказывали за ошибку природы в виде тех самых неизлечимых вещей, против которых человек бессилен. Мне достаточно трех часов, чтобы оставить отца умершего от меланомы парня напоследок. Сесть напротив него на стуле, уложить влажные от крови руки на спинку, на которую опираюсь спереди, практически его оседлав. Смотрю в темные глаза, что прекрасно понимают закономерность исхода. Смотрю и игнорирую демонический взгляд не покинувшего нас Джейме, как и ледяную синеву Фила. Он не влезал, помогал время от времени, ничего не комментировал, никого не гнал. Ему было интересно, кто это сделал, он спрашивал настырнее меня у Хейди детали, но ровно так же упорно и с чувством, как я, не мстил. А когда я закончил, молча последовал за мной. Молча же помог кровь смыть. Молча лег рядом, но я ощутил силу его напряжения, коктейль эмоций. Густых, темных, многообещающих. Он не стал носом рыть, не стал мне грудину вспарывать и как гной выпускать моменты, о которых не знал и не слышал. Он не стал тешить свое любопытство, не стал заставлять выкладывать до крупиц. Но все в нем, в его позе, в его чуть более резких движениях, вместо привычной плавности, буквально орало в голос, что мы к этому вернемся снова. Просто сейчас неподходящий момент. Обследование проходит без происшествий. Анализы сделаны. К Хейди мы приходим через два дня, входя после короткого стука, сразу же усаживаясь напротив и я не ошибусь, если скажу, что ровно в каждый из прежних раз, основным было — услышать вердикт. Сейчас же между нами невысказанным повисает произошедшее. Она знает. Врач-онколог Хейди Рихтер-Шмидт смотрит прямо, серьезно и слегка нахмурив тонкие брови. Не потеряна, не испугана, скорее в смятении. А мне бы прямо спросить, но не хочу влезать, когда Фил открывает свой потрясающий рот первым. — У меня что-то обнаружили? — Спокоен, но подергивающаяся жилка на его шее и сосредоточенное лицо подсказывают, что он нервничает. Сильно. — Нет, — мгновенный ответ, как отбитый мячик пинг-понга. Не хватает лишь характерного звука столкновения пластмассы с деревом. — Анализы по-прежнему удовлетворительные. Новых очагов тоже не обнаружено. Необратимых серьезных изменений мозга нет. Профилактика, витамины, противосудорожные, регулярность обследований, хорошее сбалансированное питание, физические нагрузки и здоровый сон. — Тогда почему ты выглядишь так, словно произошло что-то неожиданное? Ты ведь не думала, что мы не захотим отомстить? — Думала, видимо. Раз поднимает свои глаза и смотрит сразу на него, потом на меня. Растерянно молчит, ресницами хлопает, очки поправляет заученным привычным жестом. — Я не просила. — Разумеется, и твоей причастности к произошедшему нет. Просто стечение обстоятельств и столкновение двух группировок, — коротко и насквозь фальшиво ей улыбается. — Это чем-то тебе грозит? — Мой муж… — Твой муж?.. — Он был с ними связан, — громко сглатывает, словно ком стоит в горле, который протолкнуть не получается. Словно произнесенное причиняет боль. Словно она не хочет по сей день в это верить, но сбежать от правды не получается — та настигает, придавливая всем своим весом, впечатывает и раскатывает как блядский кусок теста. — Я до сих пор с трудом способна поверить в то, что он согласился на мое «наказание» от их рук, в обмен на сохранение своего статуса, недвижимости и шкуры. Они пришли к нему, хотели чтобы он заплатил, потому что очень давно и как оказалось плотно сотрудничали во многом. И якобы ему же доверились, позволив лечить младшего сына. Его обвинили, но ценой оказалась я. Откупными, — кажется, ее очки скоро отправятся в мусорку, она снова швыряет их, содрав с переносицы, которую сжимает, чтобы не позволить сорваться слезами. А меня от жалости выворачивает наизнанку. Хуже нет ничего, чем предательство того, кто пообещал защищать. — И первое, что я услышала от него, когда он забрал меня изможденную, измученную и лишь частично адекватную было знаете что? Скажи спасибо, что благодаря мне ты осталась жива. И теперь будешь до мелочей подчиняться во всем, запрятав свой характер и блядскую строптивость глубже в поврежденную рукоятью глотку. — Всхлипывает, а пальцы ее дрожат предательски сильно. — Он знал все до деталей. Ему показали, рассказали, с ним же обсудили. А он не сказал им ничего. Принял как данность, возможно, вообще подсказал, что конкретно стоит сделать. Он воспользовался шансом меня проучить, показав, что теперь вот такая: уродливая, с безобразными шрамами и психологической травмой, я не нужна буду никому. Кроме него. Благородного, доброго и любящего вопреки всем моим ошибкам. Я должна быть ему благодарна. Молиться на него и превозносить. Все это дошло до откровенного маразма, он забрал все мои документы, вплоть до водительских прав. А еще вынудил на пресс-конференции с федеральным агентством перед десятками камер восхвалять его смелость, его добропорядочность и называть лучшим и самым важным человеком в моей жизни. — Ублюдки мертвы. Все до единого. Ты можешь от него уйти. Документы не проблема. — Но куда я пойду? В Берлине для меня будут закрыты все двери. В Мюнхене у него множество связей. Крупные клиники в стране плотно связаны между собой. Я конечно подтянула язык, но в штатах вряд ли смогу работать, там условия еще более строгие, чем у нас. В Израиль меня не возьмут, они не уважают врачей женщин и максимально избегают с ними соприкасаться. Мои родители ничего не знают по сей день. И я хочу сохранить происходящее в тайне как можно дольше. Иногда просто выхода нет. — И ты решила, что лучшим вариантом является: остаться с уебком-мужем? — Приподнимает бровь Фил, подаваясь к ней, опирается на стол и смотрит в упор. — Ты не серьезно. От таких как он нужно бежать. — Внешность играет огромную роль в нашей жизни, ты не понимаешь, Филипп, — с горечью отмечает, а в глазах ее глубокая темная яма безнадежности. — Внешность во многом определяет нас. — Я понимаю тебя как никто другой, Хейди, — встает, громко отодвигая тяжелый стул ногами. Задирает свою водолазку, указывая на бок, что исполосован был, со следами ножевых ранений. Теперь там тату. Но шрамы никуда не исчезли. — Помнишь, что здесь было раньше? — Следы от ножевых ранений, закрытой колостомы, операции на брюшной полости, по восстановлению функций кишечника. — Именно. Многие говорят, что мужиков шрамы красят. Только если ты не мужик, который любит собственный пол, а те ровно так же падки на внешность и глубоко похуй, что у тебя между ног. Мной брезговали даже те, кто когда-то до дрожи хотели. Отвращение, что читалось на их лицах при взгляде на стому, нельзя было спутать ни с чем. Потому что долбоебы были уверены, что это приравнивается к тому, что мое тело смердит дерьмом на регулярной основе. Словно дерьмо сочится из моих пор, если не вылезает из задницы, — выплевывает грубо, зло каждое слово чеканит. — Я знаю все, о том насколько важна внешность, Хейди. Он, — указывает на меня, — он повелся на мое лицо, а после рвался в душевые на военной базе, чтобы увидеть чертов мешок с дерьмом, чтобы испытать отвращение, а я бы весь начал вызывать отторжение. Он думал, что увидев стому, сможет переболеть и задавить в зачатке чувства. Да ну блять… Морщусь, когда встречаю ее взгляд. Она неверяще слушает, шокированная открывшейся правдой. После всего того, что я делал, в попытке его спасти, узнать, что когда-то… когда-то я был готов на что угодно, только бы он исчез изнутри, оказывается пиздец какой новостью. И я ее понимаю. В подобное сложно поверить, подобное тяжело переварить. — Я знаю, что такое предательство. Я долгие годы жил лишь мыслями о ненависти и мести, потому что стал инвалидом благодаря рукам человека, которого безумно любил. Он изрезал мои внутренности и оставил умирать. Он просто ушел, а я мечтал сдохнуть. — Разговор скатывается не туда. Слышать это я бы не хотел снова. Вспоминать их прошлое с Максом подавно. После того как мы все смогли примириться с этим, вот так ворошить… не менее неприятно, чем сука впервые. Я ненавижу этот эпизод из жизни Фила. Я его нахуй не перевариваю. И если бы мог, то с радостью стер бы. А еще лучше предотвратил. — Я знаю, что такое смотреть на свое отражение и испытывать отвращение, считая, что ничего меня стопроцентно больше не ждет в будущем. Я знаю, что такое терять себя, глядя как стекают в сток волосы и ненавидеть. Я знаю, Хейди. Я понимаю. И я хочу помочь, как бы сильно меня не раздражало то, что тебе нравится мой мужик. В чем я тебя винить не намерен. К нему сложно быть равнодушным, — хмыкает, а я прикусываю кончик языка, чтобы не сболтнуть что-то. Все смешивается будто в шейкере. Перемолоты: боль и ревность, прошлое, настоящее, месть, наказание, отчаяние, ненависть. Разбавлены безнадегой, растерянностью, бессилием. Эмоций слишком много и они слишком разные, оттого меня и мутит на нервной почве как никогда сильно. Берлин выходит непростым. Всегда было страшно услышать вердикт лечащего врача, всегда было стремно ждать результаты обследований, но никогда еще не крыло вот так с разных сторон. Никогда еще не смешивались в единое чертово месиво настолько концентрированные события. Никогда еще не было так сложно отталкивать от себя мысли о том, что Фил мог что-либо не простить, но упорно молчать об этом. Никогда еще так настырно не подбиралась рефлексия, которая полюбовно сплетаясь с паранойей, слишком качественно ебет мозг множеством вещей разом. Берлин теперь с привкусом крови. Ошибок. Мести. Смерти. Берлин видел слишком много всего и слишком разных нас. Берлин мы покидаем не только с сопровождением, которое становится привычным. Из Берлина с нами летит врач-онколог высшей категории Хейди Рихтер-Шмидт. *** Работать с новичками для нас вещь привычная. Отливать клинки, затачивать их, раздавать советы по части техники. Рукопашный бой, техники метания ножей и многое другое — как возвращение в ставшие родными воды, где я проплавал много лет. И после Ванкувера, Кульякана, Берлина, после насыщенных событиями месяцев, осесть на базе — изредка выезжая в Центр, ибо осень пора праздников, начиная со дня рождения безгранично любимого мной персонального неба, заканчивая Максом — кайфово. Работать с новичками мне нравится, особенно тогда, когда заметен явный потенциал. Когда человек выкладывается, прислушивается и очень старается. Протежировать, курировать не толпу, а нескольких человек, выделяя из общей массы, следить за ними более цепко, общаться в чем-то плотнее — приятно. Чувствовать авторитетность, своего рода власть и, безусловно, вес. Самолюбие тешит просто ахуенно. Самооценку поглаживает ровно настолько же хорошо. И было бы пиздец как прекрасно, если бы не сказывалось на наших с Филом отношениях, но в последнее время мне начинает казаться, что я все делаю не так, а еще делаю не то. Что ожидает, что ему нужно, в чем нуждается, он, конечно же, не озвучивает. Просто сверкает глазами и молчит. Сука, успев проснуться в Берлине, засыпать не захотела. Суке нравится высасывать мои извилины как спагетти, время от времени истощая мозг, вкрадчиво нашептывая, что если увидит кого-то или что-то со мной рядом в предельной близости, то прольется кровь. Первые разы это было неожиданно, его ревность хлестала плетью, но не оставляла следы, она кипятила кровь и пробудила в нас обоих столько животной страсти, что после таких эпизодов, мы трахались как безумные в любом из чертовых мест. Особенно часто в тех, что для этого, что очевидно, совершенно не предназначены. С Филом не всегда легко. Странно было бы, если бы оказалось наоборот, с учетом насколько он сам по себе сложный, многогранный и с вагоном неудачного опыта. С ним нужно периодически быть очень осторожным, подступать бесшумно, не позволять разогнаться до состояния ярости, когда оживает фурия, что промораживает все вокруг, а те, кто остаются живы, оказываются исполосованы ее гневом. С ним иногда нужно пускать кровь. Свою. Чужую. Неважно. Только бы он убеждался в том, что единственный. Неповторимый. Вопреки всему на пьедестале — куда я его усадил — и сверкает по-прежнему ярко. У Фила новый прикол: он считает, что мы приближаемся к первому в наших отношениях кризису. А кризис способен сломать. Даже самые сильные чувства. В кризисы я не верю, но видя как его временами носит, вполне допускаю, что перемены смогут до нас дотянуться, только он, вероятно, забывает мое обещание данное множество раз, что вырвав у смерти — больше уже не отпущу, даже если он меня изранит до глубоких шрамов. Я буду его в руках держать, даже истекая кровью, с изодранной кожей, и вырванным его руками сердцем из груди. Я теперь с ним до самого конца. И мое решение не изменится. Моя любовь абсолютна. Она проросла в каждый капилляр и ярко горит, перетекая раскаленной лавой. Без любви к нему — не останется ни крупицы меня. Я был потерян… Я себя в чувстве к нему нашел. Иного не хочу и других вокруг просто не вижу. Все потеряло ценность, кроме близких моему сердцу людей, а их не то чтобы слишком много. Обеих рук хватит, чтобы пересчитать по пальцам. Осень многое усугубляет. Череда мелких неприятных ссор. Причина которых: очередная вспышка его ревности, ибо меня якобы слишком волнует судьба Хейди, о которой я временами спрашиваю у Свята. Ведь он забрал ее к себе в реабилитационный центр. Отчасти для того, чтобы с ней там поработали психологи как с жертвой насилия, отчасти, чтобы пока он готовит новый корпус, ей было где работать и чем себя занимать, а не прогонять по кругу мысли о бракоразводном процессе. Сложном, к сожалению, потому что мужик у нее — пусть и бывший уже — мудак. А ведь взрослее и казалось, что мог бы поступать более умно, но… А мое личное божество беснуется. Его бесит, что Диего напоминает о себе, прилетает снова и ошивается поблизости, заезжая даже не в Центр, куда после все равно нас тащит, а блять на базу. Его бесит, что Джейме после моего к нему обращения и просьбы о помощи в Берлине тоже нет-нет, да проявляется банальными телефонными звонками. Его бесит, что на меня смотрят. Хотя нет, не так, его бесит, когда на меня смотрят в принципе. Лишнюю пару секунд. Его бесит все. Мои тренировки с кем-то. Особенно отведенные для несчастной троицы, которую я лично курирую. Помощь девчонкам из медблока, что периодически просят заточить им ножницы или с чем-то еще, что касается моего профиля. Помощь и дамочкам, что работают у нас в столовой, которые в регулярном восторге от того, что я отливаю местному мяснику отличный тесак и сам же за ним ухаживаю, когда просят. Его бесит моя коммуникация с обоими полами, пусть он и знает просто отлично, что кроме него я никогда не захочу никого из мужчин касаться с тем самым подтекстом. И я бы понял, почему Фила так пидорасит от девушек. Но когда на одной из тренировок, он оказывается рядом и с силой бьет по руке салаги, отталкивая того от меня, я застываю в тотальном ахуе. Поза типичная для спарринга. Вопрос — что задал мне молодой еще совсем пацан лет двадцати — самый что ни на есть банальный и не несет в себе двойного, тройного, любого невысказанного смысла. Я просто учил его предугадывать момент, в который стоит поставить блок, как с наименьшими для своего тела потерями, избежать того, что кто-то захочет тебя проткнуть или сделать парочку трещин в ребрах. Я просто выполнял свою работу. Но со стороны Филу показалось иначе. — Убери нахуй от него свои руки, — сука может шипеть. Сука способна плеваться ядом. Промораживать или жалить острыми иглами. Сука любит задевать за живое. Но сука почти никогда не рычит. А сейчас у него слишком напряжена шея и горят глаза, словно он сдерживался чересчур долго и его наконец-то как блядский вулкан взорвало. Привыкший промораживать все вокруг, он внезапно пылает. Он горит и это вредит ему же в первую очередь. Я привык к тому, как холодно Фил может смотреть и ровно настолько же холодно осаживать. С этой его стороной я не знаком. И это пугает. — Филипп Сергеевич… — начинает было мой ученик, поднимая в непонимании раскрытые ладони. Одна из который алеет со следом сильного удара. Фил не просто хотел отбросить от меня чужую конечность, он по ней — не сдерживаясь даже минимально — въебал. — Он может не видеть, как ты откровенной блядью заглядываешь в его рот и имеешь глазами на все готовой потаскухи, но это блять вижу я, — делает шаг к нему навстречу, а я еле успеваю затормозить его — вырастая перед носом, потому что подобные стычки нам всем ни к чему. — О, прекрасно, Гонсалес, я вижу тебе захотелось свежей, молодой, горячей крови. Послушной, покладистой, под тебя выточенной. А не отшлифованной кем-то до… — Тянет противно, тянет незнакомо, тянет почти мерзко, а у меня на затылке волосы шевелятся от его тона. Он себя накрутил и нам стоит поговорить нормально, мне в который раз убедить, что я никого не хочу, кроме него. И это неизменно. Ему прислушаться, вслушаться, вникнуть, поверить, потому что мне нет никакого смысла в подобном врать. Тату на моей груди за меня все давным-давно сказало и пояснило. Но раз уж истек срок годности у очередного громкого признания… Мне не сложно повторить. — Фил, — спокойно начинаю, потому что когда из вулкана хлещет пепел, застывшая порода, и раскаленная магма, хвататься необдуманно руками — и пытаться ими же жерло сверху накрыть — глупо. Но в разы менее целесообразно, чем брать пару канистр и с гомерическим хохотом подливать туда еще и бензин или подбрасывать взрывчатку. Его не успокоить сейчас тихим окликом, не стабилизировать моим якобы спокойствием и уверенностью. Он успел разогнаться и эту крупногабаритную машину будет не так и легко остановить. Что-то мне подсказывает… что это почти невозможно в принципе. — Пойдем, выйдем, — предлагаю и тянусь к его руке, что замерла в указательном жесте, палец почти достает до моей груди, остаются считанные сантиметры. — Пошел нахуй, Гонсалес! — Отбивает мою руку, отшвыривает, сжимает с силой челюсти и — развернувшись на пятках — буквально вылетает из зала для тренировок. Dios (Боже)… Какого черта происходит? Как мы дошли до того, что он срывается не наедине даже, при ком-то? И блять, абсолютно похуй в данном случае кто и что подумает. Но его поступок дает понимание о том, как долго он вынашивает все это внутри. И насколько оно успело в нем вскипеть, что вдруг выплеснулось. И можно дать ему остыть, вероятно, нужно это сделать, но я иду следом. Просто потому что я слишком люблю его в любом из состояний, чтобы позволить вредить себе же мыслями о том, что для меня мог появиться кто-то важнее. Иду и не нахожу его дома, хотя мне казалось, что именно там он скроется от чужих глаз, чтобы либо меня дождаться и продолжить выяснять хуй пойми что, либо попытаться остыть. Не нахожу и в гараже, ибо в его гениальную голову могла прийти хуевая мысль о том, что стоит сбросить напряжение и рвануть кататься на байке. С чем я категорически не согласен. В таком состоянии прыгать за руль — суицид. И даже если он попробует откусить мне от злости руки — скручу и не отпущу. Не хватало еще потом из-за откровенной хуйни его с асфальта соскребать. Не нахожу и в бассейне, где он любил в последнее время плавать, когда начинает психовать особенно сильно. Вода Фила притягивала и успокаивала. Штормящие эмоциями глаза, становились глубже и светлее, она словно вытягивала из него переизбыток раздражения. Нахожу, что удивляет, в закрытом на данный момент зале. Где пыль, треть заставлена старой мебелью, а здание он убедил Рокки переделать, отремонтировать и снова сделать рабочим. Нахожу босым, на полу тряпкой валяется водолазка, рядом с ботинками и небрежно снятыми носками. А он в одних черных штанах — местной униформе — с крупными карманами на заднице и бедрах со всей дури лупит старую грушу. «Бешеный» — первая же мысль. «Не стоит трогать» — вторая. Но чувства толкают меня в спину, чувства к нему подмывают, словно приливной волной, чувствам похуй на любые из последствий. Все, что я вижу: его успевшую вспотеть спину, взметающиеся волосы от стремительных неосторожных ударов. Руки, что работают без четкого ритма, не обмотанные бинтами, а потому костяшки уже со следами ссадин и крови. Все, что я вижу: потрясающий, неописуемо ахуительно прекрасный ангел в ярости наказывает мешок с песком, от переизбытка эмоций сбиваясь в дыхании. А меня это не отпугивает — мне хочется его собой спрятать, окутать и вспышку впитать. Показать, что я лишь его на три сотни процентов и еще несколько чертовых тысяч сверху. — Никто не сможет меня у тебя отобрать, mi amor (любовь моя), — он не услышал и не заметил меня, пусть я и подхожу, не пытаясь скрываться, но все же достаточно тихо. Уверенно и напористо вжимаю собой в грушу, обнимая сразу же обеими руками, оплетая и вдавливая собой. Распластываю по кожаному пыльному мешку, вдыхая концентрированный запах с его влажной кожи. — Иди нахрен, Гонсалес, пиздуй к той членодевке! Можешь узнать каково это ебать кого-то намного моложе, вероятно ни разу не распакованного никем до тебя, — рычит и дергается, а я не планирую отступать, даже если начнет выводить из себя, провоцировать драку. Хочет покружить на матах? Могу устроить. Вредить не стану, блокировать его удары пусть и будет нелегко, но если ему это нужно?.. — Это смешно, я не спал ни с кем из мужчин, кроме тебя, я никого никогда не хотел, не хочу, и не захочу, можешь быть уверен, — вжимаюсь в его тело сильнее, скользя руками по напряженному прессу, впиваясь с силой пальцами, чтобы не вырвался. — Пиздабол, — выплевывает и дергается в тесных объятиях. — Как будто я не в курсе, что ты вставлял своему дружку под хвост вместе с Максом. Пиздабол, блять. Ты так легко пиздишь, словно сам в это веришь. Хотя, что конкретно я мог ожидать от того, что смотря мне в глаза, заливал, что нажал на курок, когда ствол у виска моего отца был? Dios (Боже)… Меня окатывает с макушки до пяток противными и острыми — словно шипы — мурашками. Я про Алекса тупо забыл. Тот эпизод был так давно и кажется настолько смазанным и пьяным, незначительным, что я выбросил его за ненадобностью из головы. Просто моя рефлексия, сомнения, потерянность, все это смешалось и наслоилось на бухло и травку. В итоге — ебля, что не дала никому из нас вообще ничего. Было ли? Да. Повторил бы я это, если бы была возможность — как опыт — навсегда вычеркнуть? Нет. И вот оно мне вменяется. И по факту ведь. В Дуранго на это сказали бы: Responde a tus palabras, hijo de puta (Ответь за свои слова, уебок). И я бы ответил, тут против правды не попрешь. Я врал ему об отце глядя в глаза, я был не до конца честен, забыв о том, что трахался с Алексом однажды. Виновен по всем статьям. Оправдываться не имеет смысла. — Я люблю тебя, я хочу только тебя, я хочу быть только в тебе, я хочу быть только с тобой, прекрати, — шепчу, на контрасте с его раздражением, что громко и рычаще выплескивается, мой тихий голос едва различим. Шепчу и мои губы касаются его плеча, а тело — вопреки тому, что хозяин того не желает в этот момент — реагирует. Фила прогибает в моих руках, плавно, безумно привычно и правильно каждым изгибом. Я чувствую, как сильно бьется его сердце, как оно обезумело и проламывает ребра. И нет ничего необходимее, чем стащить одним слитным движением свою водолазку и кожа к коже дать себя ощутить. Не брыкается. Не двигается, только дышит загнанно. Разум его подернут яростной дымкой. Но тело предает… тело несогласно продолжать это выяснение отношений. Тело хочет ласки так очевидно, что меня накрывает удушающей волной острого желания. Его запах забивается в ноздри, стекает в легкие и захватывает в плен. Жар его плавит, он раскаленный добела, с крупными скользящими по коже мурашками, по которым я веду обеими ладонями, а поцелуем влипаю в прогнувшуюся шею, всасывая кожу и оставляя след, что теряется между белоснежными лепестками лилий. Нахуй чертову грушу. Толкаю Фила собой к широкому сплошному зеркалу на стене, на котором так много чужих отпечатков, что оно давно помутневшее. А он влипает в него лицом и выдыхает свистяще ртом скопившийся в грудине воздух, который расплывается мутнотой по в прошлом отражающей худо-бедно поверхности. Нахуй чертовы плотные штаны. Я пуговицы на них и ширинку расстегиваю быстро и грубо, пока Фил ведет лопатками и громко несдержанно стонет, когда резко стаскиваю сразу же до лодыжек вместе с бельем. И оставаясь все также на коленях перед ним, в руках разворачиваю, встречая совершенно невменяемый взгляд, который прожигает меня насквозь. Темные глаза, штормовые. Небо ночное, холодное, грозовое. Там сегодня нет ни единой звезды, все затянуло черными тучами. Чернильно-прекрасными, как и весь он. Нахуй хотя бы секунды промедления. Горячая головка солоно ложится мне на язык, когда плотным кольцом, сжимаю губами его член и вбираю в себя так глубоко, как только способен. Нахуй размеренный ритм, нахуй смакующие неспешные ласки, нахуй скользить по напряженному стволу, пересчитывать вздувшиеся вены или обсасывать гладкие яйца. Только жесткая работа ртом. Вперед — чтобы почувствовать, как щекочет корень языка и сопротивляется горло. И назад — слизывая капли смазки, что сочатся из уретры… и надеваясь обратно. — Какая же ты сука, Гонсалес, — срывается со стоном, когда откидывается на зеркальную поверхность затылком. Вплетает пальцы в мои волосы, сжимает до боли в корнях в кулак и тащит к себе сильнее. Он прекрасно знает, что я не умею делать глубокий минет. Я и не пытался, если уж откровенно. И как правильно расслаблять горло, имею лишь сугубо теоретические познания. Но злость срывает его с тормоза. Спасибо, что я не ел последние несколько часов, почти не пил и в целом подавить рефлекс в состоянии, потому что когда не по корню языка, а дальше и глубже проникает его член, меня пусть и прогибает, но я вдыхаю носом и позволяю войти. Не самое приятное из испытываемого в моей жизни, в особенности по той простой причине, что он начинает это против моего желания, но… То как начинает стонать, то как рвано двигает бедрами, то как с трудом приходит в себя и позволяет мне пару мгновений передохнуть, собирая густую слюну, что стекает по подбородку и губам, показывает мне степень получаемого им удовольствия — претензии на подходе убивает. Так себе экскурс в умение доставлять наслаждение глоткой. Хотелось бы, если и пробовать, то точно не таким образом и не после гребанной ссоры. Но когда он за волосы подтаскивает обратно к члену и плавно вгоняет мне в горло снова, прикрываю глаза, глажу его по торсу, скользя пальцами по горячей коже и не сопротивляюсь. Дискомфортно, жестко, быстро, толчки беспорядочные, стоны его оглушающе громкие и пряная сперма, которой давлюсь и начинаю закашливаться. Едва сдерживаюсь и проглатываю, смаргивая выступившие слезы. Выпрямляясь и на ходу расстегивая ширинку, потому что сосать мне может и не пиздец насколько понравилось сегодня, но возбуждение нихуя не уменьшилось. Оно острое, болезненное, агрессивное. Как и глаза напротив, которыми лицо мое осматривает. Бешеные. Dios (Боже)… Нахуй промедление, я не отдаю себе больше отчета. Проносится мимо момент, когда подхватываю, вжимая лопатками в зеркальную стенку, я просто чувствую вес его тела в руках, развожу ягодицы, проходясь членом по растянутой дырке. Трусь раз за разом, проникая понемногу внутрь. Трусь, пока не впивается мне требовательно ногтями в плечи. — Вставляй уже, блять, — хрипит и влипает в мои губы, лижет их и кусает до боли. Злой. Пиздец насколько. Но ровно такой же горящий от взаимной страсти, не в силах отказаться от контакта, не в силах оттолкнуть, подчиняющийся телом — не подчиняющийся разумом. — Вставь в меня свой гребанный член, Гонсалес, — шипит в мои губы, а я пытался быть оплотом стабильности. Пытался за двоих найти успокоение. Пытался его вспышку впитать и погасить. Но блять звучащее уже в миллиардный за это время раз «Гонсалес» и явно не с теми интонациями, с которыми оно могло бы понравиться, выпускает закованное в кандалы раздражение на волю. Потому что я для него «Эрик», «любимый», «мое счастье» или «блядская печка», когда он доволен и стабилен, когда он тянется и одаривает нежностью и лаской, когда он в любви купает, вместе со мной в ней топится без сожаления. А «Гонсалесом» я становлюсь блять в наказание. Когда он психует или злится. «Гонсалес» в последнее время я слишком часто. И это мать его бесит. В нем туго. Мне почти больно. Но только почти, он имел мою глотку как доступную дырку, он не щадил и если ему вдруг захотелось пожестче, то я способен подобное устроить, врываясь в него словно сраный федерал в наркопритон, чтобы разъебать каждую суку в мясо. В нем горячо, такое ощущение, что мой член обжигают плотно обхватившие гладкие стенки. И сдержать хриплый выдох в его губы не выходит, потому что перед глазами рябит от остроты ощущений, шею и плечи саднит от царапин, что он оставляет короткими ногтями, а губы пульсируют от укусов. В него до упора сквозь сопротивление. Вгрызаясь в подставленную шею, чувствуя — как по его распластанному по стене телу — прокатывается волна дрожи. А он прижимает руками к себе лишь сильнее. Со старта жестко работать бедрами, растрахивая, растягивая, наращивая темп, прекрасно зная, что жжется, что дырка на члене тянется, что дискомфортно, но сука ахуенно обоим. В него хочется войти целиком. В нем же исчезнуть. Я слишком редко бываю таким, единичные за эти годы случаи, когда срывало до животной ебли, что становилось плевать и на боль, и на вероятные капли крови, потому что остановиться — умереть. Или от разрыва нуждающегося сердца и умоляющего о разрядке члена или от руки Фила, который откровенно от жести кайфует, пусть и не часто на нее провоцирует. Шлепки плоти о плоть звучат лучшей музыкой, сливаясь с его хриплыми вскриками, которые даже не пытаюсь глушить. Если его цель — чтобы нас услышали, тогда пусть услышит блять каждый, как ахуительно чувствуется мой член у него внутри, как ахуительно мне трахать его. Поцелуи — не поцелуи. Мы пьем дыхание друг друга, мы смотрит пристально глаза в глаза, похуй что там сейчас тьма концентратом плещется, эта вуаль не способна спрятать ни крупицу из безразмерных чувств к нему. — Я люблю тебя, — метрономом. Не замолкая, едва ли не с каждым толчком, пока вбиваюсь в его потрясающую задницу и не смея толком моргать. Если в него нужно каждое слово втрахать — втрахаю. Потому что не хочу, чтобы он сомневался хотя бы короткое мгновение в глубине и серьезности моих чувств, что слабеть не планируют, да я и не позволю этому случиться. — Я люблю тебя, — хрипло, надрывно, выдохом. Руки болят просто пиздец насколько сильно. Madre de Dios (Матерь Божья)… Кажется, завтра я не смогу двигать ни шеей, ни поясницей, ничем. Трахаться вот так как бешеные навесу, особенно с учетом того, что он ни разу не пушинка — то еще испытание на выносливость. Но отпустить? Ни за блять что. — Я безумею из-за тебя, как ты вообще можешь даже допускать мысль, что кто-то может стать для меня желаннее и важнее? — Трахай меня, Гонсалес, а не пизди, — сжимает до боли мне волосы на затылке, сгребая в кулак, натягивая с силой. А глаза загораются ярче. — Трахай, словами ты блять все только портишь. Прекрасно. Оргазм ничего не решит. Это становится очевидным в момент, когда мы уже оба на грани и пусть он отвечает на мой поцелуй, но тот словно борьба двух ртов. Ему не нужна уступка, но и сам он не уступает. Оргазм эту ссору не стабилизирует. Второй у него на счету, с такими же громкими страстными стонами, не менее бурный и искренний, он не стирает произошедшее и не упрощает нахрен ничего. Увы. Стоит лишь нам кончить, стоит лишь оторваться от его губ, стоит лишь опустить на деревянный пыльный пол у стены — ибо руки в ахуе от нагрузки — и мы возвращаемся к тому, с чего начали — к пиздецу. И не для того, чтобы его решить, а чтобы нагнетать, раздувать, продолжить. Фила расшибает в лепешку от ревности, он обращается ко мне лишь по сраной фамилии, которую я начинаю тайком ненавидеть. Он посылает подальше, просит задержаться на метафорическом хую подольше, а лучше с него сука не возвращаться. Никогда. Тычет в мою грудь пальцем, в очередной раз напоминая, кто из нас двоих проебался и вообще пиздабол. И на хую — все том же метафорическом — вертел он и меня, и мои вялые попытки его успокоить. — Если блять тебе так нравится моя фамилия, так забери ее себе! — После получасового распила мозга и бесконечного, заведенного как у попугая «Гонсалес-Гонсалес-Гонсалес» меня подрывает как долбанную мину. Задрало, серьезно. Но это срабатывает неожиданным образом. Вместо того чтобы спорить, обвинять, продолжать, он будто выстывает и отгораживается моментально. — Съеби от меня подальше, Гонсалес, съеби с глаз моих долой, видеть тебя не желаю в радиусе сотни метров. И чем дольше, тем лучше. Иначе видит бог, я не остыну и все закончится крайне хуево. После криков, после почти истеричного шипения, громкого рычания, слышать что-то спокойное — отрезвляюще. Его серьезный тон, его пронзительный взгляд, его убедительность — пугающие. И что-то на дне синих глаз дает мне понять, что лучше и вправду отступить и исчезнуть, чем пытаться изменить, смягчить, вымолить или выпросить. Он встал в позу. И пока сам не решит, что самое время поговорить и все обсудить, я сделаю своим напором лишь хуже. А на улице дождь. Сильный ветер. Вечер. Можно было бы остаться на базе, но горечь, которой затопило гортань, которая оседает внутри осадком, требует смены обстановки. И мне глубоко похуй, согласен ли с моими действиями и внеплановыми выходными посреди недели Кваттрокки, я прыгаю за руль ХМ и срываюсь в сторону Центра. Мне плохо и мне нужен друг. И кто если не Макс, который счастлив в браке и сумел преодолеть слишком многое, имеющий опыт в отношениях с Филом, способен меня выслушать и помочь? И разговор, очевидно, нужен не телефонный. *** Приезжать посреди ночи эгоистично, еще эгоистичнее то, что это середина недели, Максу завтра рано вставать, у него четкий график и много обязанностей. Работать на Басова только на первый взгляд может показаться блажью, на деле же — ты крутишься как белка весь день, разом охватывая слишком огромное количество вещей и слишком многое же контролируешь. Как у него не закипает мозг — вопрос интересный. Возможно все дело в том, что Леонид Васильевич ему человек не чужой, а близость Свята нивелирует любые из негативных моментов сотрудничества. Приезжать посреди ночи к семейному человеку — идея еще хуже. Разбудив Макса — разбужу и его куклу. А тот занимается новым корпусом, расширяя клинику, загоревшись идеей открыть свое личное отделение для онкобольных, заручившись поддержкой и советуясь обо всем с Хейди, которая бросилась в это с головой. Она не ожидала, что после Берлина сможет собрать свою жизнь из руин и благодарна за возможность хоть какой-то работы, где на нее не смотрят как на изуродованную барби. Но когда узнала, что Свят для брата хочет сделать целое отделение помощи больным онкологическими заболеваниями, предоставляя передовые услуги в обследовании, свои же лаборатории для сложнейших анализов и в будущем собираясь делать еще и стационар, операционные и многое другое, врач Рихтер-Шмидт была растрогана и потрясена. Я, если быть откровенным, поступком Басова младшего потрясен не меньше. Он ухватился за возможность мгновенно, обрадовавшись, что Филу больше не придется летать в Берлин, а врач, которому он доверился и который соответственно не подвел, будет всегда для него рядом. Он для Макса выстроил огромнейший реабилитационный центр. Для брата собирается сделать не меньше и это безумно громкое проявление его любви. А еще ценное, потому что не каждый на подобные поступки способен, сколько бы ни имел в своем распоряжении ресурсов. Младший Басов нашел себя на поприще медицины, а вкупе с тем, чем занят его отец, они прекрасно срабатываются в тандеме, хотя казалось, что это невозможно. Но нет… Работает. И работает, надо признать, отлично. Беспокоить их кажется неправильным, но в любом другом месте мне будет лишь хуже, я хочу рядом друга и при всем моем уважении к Алексу, Макс здесь способен намного больше помочь. Как минимум потому что заботиться о нас обоих, а не о ком-то одном. Олсону на Фила глубоко похуй, несмотря на то, что зарыт топор войны и вроде как прошло время для необоснованной предвзятости и прочего. Подъезжая к высоким воротам, ограждающим территорию, натыкаюсь на круглосуточную обязательную охрану. Резиденция же, в конце концов, самого короля порошка, тут маленькие дети, семья и вопрос безопасности превыше всего, потому я безропотно жду, пока машина будет просканирована, а до Макса доебутся его безопасники. И как бы насрать, что большая часть из них знает меня лично. Положено. А когда положено, обсуждению не подлежит. Я же стою, курю рядом с машиной, вижу в панорамном окне особняка Макса, как зажигается на этажах свет, как он появляется полуголый на первом, натягивая футболку и вероятно наконец спрашивая, какого хуя и кому он вообще понадобился в три сраных часа ночи. — Проезжайте, — отключая рацию, кивает мне один из мужиков, постучав по крыше бэхи. — Ахуенный зверь, — комментирует машину, а я согласно хмыкаю. — Тот самый новый гибрид? — Тот самый новый гибрид, — отвечаю, садясь за руль, ощущая короткую вспышку гордости по поводу того что имею настолько полезного и красивого зверя. Подарок Диего оказался не просто пафосным и стоящим бешеных бабок, он оказался еще и очень удобным и комфортным по многим параметрам. Фил задние сидения на высший бал оценил. А я оценил далеко отъезжающие передние и то, что он спокойно на коленях моих мог сидеть, а при желании и двигаться. Загнав машину в открытый услужливо гараж, двигаюсь к дверям в дом, встречая Макса на крыльце с сигаретой. Внимательный взгляд, нихуя не сонный — напряженный, когда понимает, что я приехал один, с немым вопросом — врезается в меня словно фура на скорости. — Где Фил? — Протягивает руку и крепко сжимает мою ладонь. Затягивается снова, выдыхая и не отводя сканирующих темных глаз. А я за годы привык, но все равно не сказать что уютно, когда даже не скрываясь рассматривают до микроэмоций будто под микроскопом. — На базе, — блять понимать бы с чего начать вообще, приехать-то я приехал, а в голове даже кратко наш разговор не разложил. Прошел не один час после скандала и всего остального, а осадок все еще выцеживается, эмоции живые и яркие, в груди давит и болит. Вдали от Фила быть сложно. Я не видел его всего ничего, а уже скучаю невыносимо, став пиздец от него зависимым. — Заходи, — не влезает с разгона под шкуру, выбросив остатки сигареты, пропускает в дом, сталкиваясь с выбежавшими Фрицем и Принцессой, что начинают виться у ног и обнюхивать. — Шороху ты навел конечно пиздец, а приехал между прочим к человеку с больным сердцем, — фыркает беззлобно, идет на кухню, скинув обувь, а я следую его примеру. — Чай? Кофе? Виски? — Кофе, — сажусь на высокий стул возле барной стойки, пока он начинает крутиться, чтобы загрузить все необходимое в кофемашину. Стягивает футболку, растрепанный, губы темные, кровью налившиеся, а я просто надеюсь, что не прервал их, потому что это будет наихудший расклад. Мне бы захотелось въебать тому, кто меня выдернул из постели с любимым человеком. И похуй на степень близости с ним. Нехуй мешать, блять. Особенно ночью. Это сугубо личное время. Разве что, если случилось что-то чрезвычайное, не меньше. И вот он я после ссоры с Филом торчу на его кухне, разбудив и вклинившись в тягучесть размеренной семейной жизни. Макс не спешит, с вопросами не лезет, а я благодарен, что не пытается выпытать все сразу же, хотя назвать его терпеливым можно лишь с огромной натяжкой. Но нет, проявляет чудеса выдержки, хоть и кидает на меня испытующие взгляды. Берет кружки, шумит, что-то выискивая, а я засмотревшись на его активность, проебываю момент когда нас становится трое. Свят успевает спуститься, такой же растрепанный, в тонком шелковом халате, подходит к Максу со спины и целует в плечо. — Все в порядке? — Спрашивает хрипло — и не отлипая от мужа — на меня смотрит. — Ничего критического, иначе он бы уже вопил или матерился, — хмыкает, оборачиваясь и по-хозяйски укладывает руку на задницу своей куколки, притягивая ближе. — Иди в постель, тебе рано вставать, — слышу, пусть он и проговаривает это интимно и очень тихо. А меня бросает в дрожь от их близости. От того насколько они поглощены друг другом. Как ласкают даже просто взглядом. Как Макс рядом с ним мгновенно смягчается и взгляд теплеет, тает — становясь жидким — привычный металл. И мне блять завидно. У них свой огромный дом, они женаты и все прекрасно. Им насрать на других, даже пуская в собственную постель, они настолько друг в друге уверены, что я ахуеваю от этой аномальной силы чувств. В то время как Фил ревнует меня даже к простым взаимодействиям, а я ведь не давал ему в себе усомниться ни разу. — Твой лечащий врач запретил тебе пить кофе в ночное время, а еще сбивать режим, так что если ты еще будешь досыпать до утра, то… пожалуйста, не пей, — зачесывает длинными пальцами упавшую на глаза челку Максу. А на пальце его обручальное кольцо сверкает в тусклом свете кухонного освещения слишком ярко. — Бензопил мой персональный, — хмыкает, все также наглаживая по заднице и бедрам, ныряя под тонкую ткань рукой. А я как под гипнозом за ними наблюдаю. Dios (Боже)… Как же скребется внутри. Видеть чужую любовь и идиллию — полный пиздец. Мне было хуево после ссоры с Филом, но сейчас становится еще хуже, когда придавливает контрастами. — Ты один? — Вижу сине-серые внимательные глаза и чуть морщусь. Они не сказать, что слишком сильно с братом похожи, но есть узнаваемые черты. Много черт, которых все больше проявляется по мере их общения и сближения. — Что-то случилось? — Всматривается в меня и как бы ни пытался быть таким же страшным сканером как его муж, но до Макса сильно не дотягивает в этом плане. Хотя и очень старается читать чужие эмоции. — Поссорились, да? — Покачивает головой понимающе. — Помиритесь, он тебя слишком сильно любит, чтобы от себя отпустить по какой-либо причине. Хочешь, позвоню ему и скажу, что ты у нас, чтобы он не искал и не волновался? — Хочу, но просить о подобном кажется дуростью. И детским садом. Как будто я сам не могу поставить любимого человека в известность о своем местоположении. Но он прогнал… А навязываться сейчас будет лишним. Трогать его будет лишним. Совершать ошибки я не хочу. Не могу себе позволить. — Утром, надеюсь, что сейчас он спит, хотя бы кто-то из нас двоих, — выдыхаю, нервным жестом расчесав растрепавшиеся волосы. Вроде довольно давно с ними, а все никак не могу к длине привыкнуть. К сожалению. И с радостью нахрен их состриг бы. Но он же попросил… — Ладно, в любом случае оставайся столько, сколько потребуется и не хандри. Все мы выебываемся время от времени, кто-то чаще, кто-то реже, кто-то не способен долго психовать, глядя вот на это наглое, но любимое лицо, — возвращается к Максу взглядом, пока тот его рассматривает с десятка сантиметров, жадно скользя глазами по губам. Неисправимый в своем постоянном, остром, красноречивом желании. И я могу его понять. Рядом с Филом я тоже становлюсь таким. Если не хуже. Фанатичность порой накрывает даже чрезмерно сильно. И была бы моя воля, я бы попросту не отлипал… Ни на миг. Больно. Тоскливо. Я себя виноватым не чувствую, потому что не сделал ровным счетом нихуя. Но как же тянет все внутри, тянет к нему вернуться, тянет ощутить тепло его кожи и мятность дыхания. Хочу рядом быть. Всегда. Чтобы ни происходило… Больно и дурно. Ощущение безнадеги накрывает, я будто побитая псина, которую помимо прочего еще и выперли в непогоду на улицу. Мне хуево. Хуево настолько не было слишком давно. Хуево без Фила будет всегда ненормально сильно. Еще хуевее от сладкого, такого красивого, такого вкусно выглядящего поцелуя между ними перед моим лицом. Хуево от того как Макс подхватывает привычным движением Свята под бедра, заставляя обнять себя ногами. Удерживает за задницу, а кукла его на нем довольно виснет, крепко обнимая и прикрывая глаза. Я тоже этого хочу. Тоже вот такой интимности, спокойствия, умиротворения. Носить Фила на руках, целовать его розовые губы, заботиться и как кота постоянно гладить. — Сейчас вернусь, налей пока себе кофе, — кивает Макс в сторону кофемашины. А я встаю и иду к отставленным, подготовленным чашкам. Успевая и горячий напиток себе налить, и выпить почти до самого дна, когда он возвращается, на ходу поправляя вероятно стояк, ибо слишком характерно морщится. — А теперь рассказывай, — возвращает в шкафчик свою кружку, берет стакан и наливает лимонада, что достает из двухстворчатого холодильника. Садится напротив и смотрит выжидающе. — Понимать бы с чего начать, — усталость берет свое. Я не смыкал глаз уже больше суток и тело начинает навязчиво напоминать о необходимости отдыха. — С начала или с конца, похуй в целом. Что случилось? — Если вкратце, то ревность. Неожиданно сильная вспышка. У нас летом пригнали пару тройку потенциальных рабочих рук, Рокки попросил поднатаскать. Я выделил несколько человек как по мне самых перспективных и начал лично курировать. Среди них пацан есть один. Исполнительный, дотошный щенок. Пытливый, обучаемый, действительно старается отрабатывать все техники максимально правильно. Молодой совсем, но способный. И я бы никогда не подумал, что Фил может к нему настолько сильно приревновать. Не к чему, понимаешь? Ладно, к бабам, те хотя бы периодически действительно глазки строят и недвусмысленно намекают. А тут тупо блять просто тренировка была, — выдыхаю устало, в голове шумит, а в грудине щемит. Вспоминаю произошедшее и не укладывается в голове, как не кручу ситуацию. Не укладывается и все. Он просто взъебался на пустом месте… Абсолютно беспочвенно. — Я нихуя не сделал, брат. Показывал молодняку как правильно блоки ставить, угол корректировал, рассказывал о правильности того или иного приема. Стандартно, никаких новшеств, у нас конвейером через это на базе проходили парни. Сотнями. Я по привычке и действовал, пока Фил не подлетел как фурия и не уебал пацану, зарычав, чтобы тот убрал от меня свои руки. Плел о шлюшьем взгляде, молодой крови, призывных прогибах и прочем дерьме, как будто я сраная Елена Прекрасная и нужен всем поголовно, в очередь блять выстраиваются, чтобы заполучить хотя бы ночь… Я в ахуе. И мне хуево. — Я уж подумал, что-то и вправду серьезное случилось, — хмыкает, отпивая из стакана. — Фил и ревность — это Фил и ревность. Одно без другого не существует, потому что ему нужно четко понимать, что он единственный вот такой прекрасный в твоей жизни. А пиздецы устраивать он горазд и ненавидит делиться даже минимально. Поэтому даже если бы не было Свята, мы бы не смогли остаться вместе, потому что у меня есть дети. А это для него проблема. Огромная. Он хочет, чтобы человек принадлежал ему на сотню процентов из ста. И ни процентом меньше. И если не дай бог он заметит, что твое внимание хотя бы немного распыляется и ты на кого-то помимо него реагируешь… — Ничего Макс, ни разу я не дал в себе усомниться. Я повторяю ебаной мантрой то, как сильно его люблю. Я повторяю это бесконечно. Мне никто не нужен. Я никого не хочу. Я по нему схожу с ума и готов на все. Просто на все. Я не знаю, что еще могу ему дать, как вселить уверенность, как избежать этих вспышек ревности. Изолироваться от всех людей разом? Уехать на необитаемый остров? Нет поводов так остро реагировать. — Я не хочу влезать в ваши отношения, Ганс, он меня нахуй задушит, — закуривает, и выдыхает слова вместе с дымом. — Я знаю, но вы со Святом смогли все преодолеть, и глядя на вас, хочется просто тоже тихого и уверенного счастья. А не получается. Кажется, я делаю все, но он бесится. Вынашивал же месяцами. Я еще в Кульякане заметил, что появляется в нем резкость и недовольство. На Мальдивах в том клубе, как его выгнуло, когда мне какой-то пидор комплимент отвесил. Потом в Берлине вся эта ситуация с Муром и Хейди. Тренировки с пацанами и мое общение с людьми на базе все лишь усугубили и это вылилось в пиздец, что мы имеем в итоге. Он так ядовито произносит мою фамилию, что я ее ненавидеть начинаю. — Н-да? Меня он обычно по фамилии не звал. — Жует свои и без того истерзанные губы, курит и молча на меня смотрит, а я как будто не догоняю, что транслируют его глаза, которые — что очевидно — что-то знают. — Никогда не задумывался о том, чтобы завести семью? — Нет, с нашим образом жизни и картелем, частью которого я всегда был, есть и буду, заводить семью — огромный риск. Когда-то давно хотелось. Перехотелось, после того что я насмотрелся за годы. Жены умирают первее мужей. Дети становятся заложниками. Нахер это все. — Нам со Святом это не помешало, — откидывается на стуле. Я понимаю его намеки. Но… Насколько велики шансы, что они что-то с Филом по этому поводу обсуждали? Dios (Боже)… В этом все дело? Серьезно? Он хочет штамп в паспорте и свидетельство о браке как гарантию, что я принадлежу лишь ему одному? — Дошло? — Вздергивает бровь, а дым чуть смазывает его черты, делая взгляд сука демонически страшным. — Тугодум ты, Эрик, тугодум блять каких поискать. — Он что-то говорил об этом? Когда? — На свадьбе Басова, — тушит окурок, — еще кофе? — Хотелось бы виски, но боюсь, что пить — ближе к утру — не лучшая идея. Почему ты молчал? — Потому что это не мое дело? Сами решайте, что вам нужно, а что нет. Если ты не замечаешь каких-то вещей, то подсказывать порой слишком поспешное и откровенно хуевое решение. Я же не всегда буду рядом как сраная сваха или советчик. Тем более, если что-то потом пойдет не так, будет пиздец как удобно в меня пальцем ткнуть и обвинить, а оно мне нахуй не нужно. — В Берлине это тебе не мешало. — В Берлине ты адски сильно тупил, а тут более деликатный вопрос, не терпящий подсказок и напора. Ты должен сам захотеть и к этому прийти. — Так что он сказал? Макс… Дословно. Пожалуйста, — я дебил. Дебилом был, когда дело касалось Фила, дебилом и остался. Как можно было не заметить кучу разбросанных как бисер намеков? Незначительных, казалось бы, если не присматриваться. Но кричащих и красноречивых, если голову врубить, а не прятать ее как ебаный страус. Madre de Dios (Матерь Божья)… — Что ты его замуж не зовешь, а для него это очень важно. Очередная ступень, доказательство серьезности намерений, окончательно сделанный выбор, гарантия долговечности и многое другое. Он хочет красивую свадьбу, запоминающуюся. Ему нужен его особенный роскошный день. И он меня нахуй задушит за то, что я тебе это рассказал. А я, между прочим, безумно счастлив в браке, а еще отец троих сыновей, мне умирать нельзя, брат, умирать сильно рано, я не успел надышаться ни куколкой, ни жизнью, — снова закуривает, долбанная пепельница, а не человек. — Твой отец сможет помочь? — С чем? — Не понимает, о чем прошу, по глазам его вижу и бровям нахмуренным. — Свидетельство о заключении брака сделать и внести нас в реестр. — А как же предложение руки и сердца? Кольцо, колено, вопрос? — Боюсь, что я с этим уже опоздал, — тру болящие виски, злясь на себя пиздец как сильно. — Если он захочет, то будет ему и свадьба и все остальное. А пока мне нужно что-то вот такое демонстративное. Хочет мою фамилию? Она у него будет. Остальное по ходу решим. — Нам будет пиздец от него. Обоим. — Пиздец я переживу, его потерю — нет. — Передергиваю плечами. Скребу по боку белоснежную чашку. Осознание очередного проеба — неприятно тянет внутри. Такое чувство, что чем больше я стараюсь, тем хуже выходит в итоге и это сука ебаная неизбежность. — Я спрошу, но ничего не обещаю. Иди, попробуй поспать, утром подумаем, что делать. Свят позвонит Филу и скажет, что ты у нас. Может он захочет приехать. Или вам и правда лучше пару дней провести порознь, остынете и потом поговорите нормально. Не еби только себе мозг на тему того, что всему пиздец пришел или приходит. Он не ревнует тех, на кого ему похуй. Чем больше у него небезразличия внутри, чем больше он поглощен человеком, тем сильнее срывается от кипящих внутри эмоций. Нормально все будет, или я вас посажу в клетку и увезу на какой остров, будете там жить как две изолированные макаки, пиздить друг друга бананами и хавать кокосы, зато никакой сука ревности. Разве что к акулам или москитам. — Придурок, — фыркаю, вставая со стула и потягиваясь, до хруста позвонков, а тело от усталости ноет просто невыносимо. — Спасибо, — тянусь к нему, а он притягивает резко к себе и обнимает, с силой сжимая в объятиях. — В карман не положишь, — ржет мне на ухо. — С тебя ХМ, на которую все мои мужики дрочат. Я тешу себя надеждой отжать ее у тебя. — Ты можешь купить себе таких десяток, а твоя кукла еще сотню сверху подарит. — Он уже предлагал, — хмыкает и широко зевает. — Но так неинтересно, две одинаковые тачки выглядят вполовину менее круто, чем уникальная одна. — Покататься дам, но не более, иначе Фил меня задушит, малышка слишком пришлась ему по вкусу. — Ну, он любит красивые и габаритные вещи, — поигрывает бровями, и бросает взгляд мне ниже пояса. Идиот, блять. Что прекрасно понимает и не прекращая посмеиваться, идет к себе в комнату, предоставляя мне соседнюю для гостей. Где я добросовестно разваливаюсь и вырубаюсь практически мгновенно из-за пережитого сильнейшего стресса, несмотря на то, что успел кофе выпить, вырубаюсь в надежде, что завтрашний день принесет в наши с Филом отношения мир и покой. Мне бы этого очень хотелось. *** Валерий Алексеевич — авторитет невероятнейшего уровня, встречаться с ним всегда немного, но волнительно и когда ближе к обеду, Макс пиздит у меня ключи и прыгает за руль моей блять машины, выруливая из гаража и отправляясь на место встречи с отцом, вполне неподдельно и искренне переживаю. Поспать удалось не сказать, что хорошо, спустя пару часов из сна меня выбило, дом завибрировал от энергии проснувшихся домочадцев. Начали носиться псы, шуметь под открытым на проветривание окном дети. А я привык за время проживания с Филом, что свежий воздух в любую пору года должен проникать в помещение и это не тот вопрос, что подлежит обсуждению. Зарычал мотор гелендвагена Макса. Это я могу ебланить в постели, ибо никто не гонит в шею и нет графика, а ему нужно куклу свою доставить на рабочее место и самому же много мелочей перепроверить. Спустившись вниз, выйдя покурить на крыльцо — сталкиваюсь с Мадлен, которая отправив детей постарше в сад с Элкинсом, сама выкатила коляску на улицу, чтобы прогуляться с Лукасом, заодно перекинувшись со мной парой фраз. С удивлением отметив, что отвыкла видеть нас с Филом раздельно, вскользь поинтересовавшись, все ли в порядке. А у меня в очередной раз чертовым спазмом сердце сжалось в груди. Потому что без моего ангела так хуево, что хочется выть. Всего лишь одна единственная ночь порознь, а ощущение, словно не виделись сотню лет и от нужды в нем, от первобытной жажды, все сводит внутри. Без Фила не просто пусто — без него меняет свой состав кислород. Без него дышать невкусно. Без него вкус жизни как таковой теряется. Я чувствую его какой-то частью себя, связь в которую многие просто не поверят, словно дублирует мне не мои ощущения. Либо же я просто начинаю с ума сходить, потому что раздражение сменяется тоской и отчаянием, а злость смывается болью и страхом. Меня полощет просто пиздец, мысли насилуют мозг, которому не удалось толком взять себе передышку во сне. Тело вторит. И пока я провожу часы в ожидании, сможет ли Макс добиться встречи со своим отцом, успеваю накрутить себя до нервного тика. Чтобы по пути к Валерию Алексеевичу, еще и начать мучиться от тошноты. Макс вкратце описывает отцу, что конкретно нам нужно. И мне почти стыдно, под по-отечески серьезным взглядом цепких глаз, в особенности после его фразы о том, что наше поколение разучилось нормально связывать себя узами. Нам хочется в обход правил и как можно быстрее, цокнув на собственного сына и вспоминая, что тот желал провернуть, но он помешал, отговорив и загнав его со Святом в ЗАГС, чтобы сделали все по-человечески. А мне не по себе становится. Просить о том, чтобы нарушить закон человека с его должностью, тот еще маразм. Но если не он, то кто еще — помимо Басова — на такие финты способен? А идти к отцу куколки, которая растреплет брату все до деталей — непозволительная роскошь. Да и с чего Леониду Васильевичу конкретно мне помогать? Если бы попросил Фил — это одно. Я — совершенно другое. Он примиряется со мной поблизости, лишь по той простой причине, что я полезен, а еще управляем, ведь Соня крестная у его внуков. Валерий Алексеевич мягко отчитывает, советует не пренебрегать хотя бы частично традициями. Подделывать подписи отказывается. Предлагая единственный вариант. Свидетельство к следующему утру у нас будет. Запись в книге ЗАГСА тоже. Брак, в теории, действителен. Но, чтобы он имел законные основания и никто, никогда не смог доебаться, подписи нам нужно в книге таки поставить. Свои. Настоящие. А это можно будет сделать в любое время, или же решиться на полноценную церемонию и расписаться во время нее, плевать, каким на самом деле числом брак зарегистрирован. И по факту, уже завтра мы станем супругами. Но если ушлое ебало, типа Джейме, залезет в реестр, то при желании сможет нашу женитьбу оспорить, пока не стоит обе подписи. Что исправимо. Но таких сложностей можно было бы и избежать. Не пожелай я вот таким образом выебнуться и поставить Фила перед фактом. Ты хотел мою фамилию? Ты ее получил. Радуйся. А уже после решать вопрос с ревностью, просить пойти и расписаться, отпраздновать это событие и прекратить в последующем ругаться из-за мелочей. Любовь ведь важнее всего. Любовь — краеугольный камень. Она есть, ее много, как и взаимности. И не нужно испытывать или бояться. Мы будем вместе, я для этого сделаю все. Все для него сделаю. Даже настолько спорные вещи, типа договоренности и блата с Валерием Алексеевичем. Получив же свидетельство сижу, словно обухом по голове получил. Смотрю на него совершенно оглушенный. Невменяемый. И ощущения максимально странные. Гонсалес Филипп Сергеевич. Это звучит как что-то запредельное и ведь когда задумал устроить подобное, не ожидал, что придавит к земле настолько ощутимо свершившимся фактом. Тем, как накроет чувствами от такого простого — его имя рядом с моей фамилией. Это не может быть правдой. Это что-то слишком нереальное и хочется с силой скрутить между пальцами кожу, ущипнуть до мгновенно налившейся гематомы, чтобы синяк убедил, что сука не сон — реальность. Что это возможно. Что мы все же вырвались из той душевой, где я впервые сломался, едва ли не умоляя меня поцеловать. Что мы все же двинулись дальше пыльного тренировочного зала, где я его попробовал, смешивая свое наслаждение с его кровью, совершая один из самых спорных поступков в своей жизни. Мы все же вышли за ворота клиники вместе. И он бледный, измученный, уставший, но с улыбкой, смотрел на меня и там плескалась любовь. В глазах его невероятных. Синих, как небо над чертовски грязным Дуранго, глядя в которое хотелось мечтать о лучшей жизни. Мечты имеют привычку сбываться у кого-то другого, но формула дала сбой, и меня неожиданно наградило так сильно, что осталось лишь побороть неконтролируемую панику и страх все это проебать. Гонсалес Филипп Сергеевич. Madre de Dios (Матерь Божья)… Звучит как: ахуеть насколько пиздатое нечто. Практически синонимы. А в моей душе поют ангелы его голосом. В моей голове вязко и на губах одна из самых глупых, но искренних улыбок. Я снова сделал все неправильно, криво, по-своему и впереди стопроцентно будет скандал, но это мгновение особенное. Мгновение, когда я окончательно осознаю, что он и вправду мой. Мое ожившее искусство, мое совершенство, моя мятно-сладкая терпкость. Чувств так много, они выплескиваются резью в глазах, зудом по кромке ресниц и сорвавшейся прозрачной каплей на дисплей смартфона. Я хочу его услышать до боли сильно. Мы не виделись всего лишь две ночи, а я так соскучился, что от этого дико. Мне так без него хуево, что я готов в ноги его стечь и умолять позволить быть рядом, потому что задыхаюсь, словно выброшенная на берег рыба. Чувства не оставляют шанса промолчать. Я дал ему время, которое он попросил, но я не могу больше быть вдали. Я не хочу. Мне нужен он. Мой капризный, ревнивый ангел. Мой ангел. Гонсалес-не могу поверить-Филипп-люблю до боли-Сергеевич. — Можно я вернусь домой? — Тихо спрашиваю, когда молча поднимает трубку спустя несколько гудков. Он не говорит мне «привет» — я тоже. Какой в этом смысл, если он не покидал моих мыслей ни на секунду. Незримо рядом. Всегда. Фантомными касаниями по коже и преследующим запахом, что давно пропитал легкие. — Боже, Фил, я без тебя с ума схожу, — да, это слабость. Но перед ним быть слабым не стыдно. Не страшно. Душа сама раскрывается, готовая принять его в свои объятия. Душа к нему тянется. — Ты мог и не спрашивать, — мы оба устали. И голос его тому доказательство. Он не спешит засыпать вопросами, знал ведь со старта, где я и с кем. Что ночевал у Макса, виделся с сестрой, что приезжала к крестникам, не знал только о самом главном, ибо мы это скрыли даже от Свята. Ото всех, раз уж на то пошло. Не спешит говорить вообще ничего, а я слушаю его дыхание как одержимый, с силой сжимая трубку и прикрывая глаза, когда гаснет экран. Вот так просто. Без слов. Буря может и миновала, но проблема не рассосалась сама собой и как бы не скучали оба, скандал себя не исчерпал целиком. Я и не ждал подобного. Ехать домой особое чувство. Дорога проносится мимо, я теряю счет времени, поглядывая на синий бархат коробочки с обручальными кольцами. Потому что они обязаны у нас быть. Раз уж мы теперь с ним женаты. Понять бы только, как конкретно это преподнести. Как сделать это правильно, хотя бы что-то. Ехать домой — почти что лететь, ощущение, словно меня что-то толкает в спину, одновременно с канатом от самого сердца, за который тянут с силой. Ехать домой, как рваться за жизненно важным глотком кислорода. А я ровно до момента, пока не оказываюсь напротив него, кажется, словно и не дышал совсем. Судорожно втягиваю его запах, который чувствую, стоит лишь переступить порог дома и беспомощно в него впиться взглядом. Кнопка и Пуля по моим ногам топчутся, соскучились и наворачивают круги, царапают сквозь плотные джинсы, потявкивают и требуют внимания, а я не могу от Фила отвести глаз. Намертво прилипают. Отмечая без удовольствия, что на лице его залегли темные тени, черты обострились и он явно не слишком в восторге, костяшки воспаленные сбитые, небольшая ссадина на скуле. Красивый. Вопреки всем этим явно лишним штрихам на его теле. Красивый до одури. Dios (Боже)… Я зачарован в сотый раз им. И хочется сократить расстояние и ощутить вкус любимых губ, тепло его дыхания, стук сердца под рукой, рельеф потрясающих изгибов. Хочется к нему, влипнуть и не отпускать из хватки, не отпускать, даже если будет брыкаться. — Поговорим? — Хрипло. Слишком. С чего-то нужно начинать диалог. Значит, начну с простейшего. Или… наоборот: с самого сложного. Несколько дней назад не вышло, эмоции взяли верх, но я хочу услышать: почему он ревнует так сильно, хотя для этого нет ни одной чертовой причины. Мне нужно понять: как это исправить, чтобы не было повторения ситуации. Повторения я не хочу. — О чем? — Я так блядски соскучился по его голосу, Мadre de Dios (Матерь божья)… Я так сильно по нему скучал, что просто вот так видеть напротив — уже счастье. Еще бы коснуться, но вряд ли позволит. В нем протест горит неоново, на лбу крупными буквами пресловутое «стоп». Потому что если уебет, то уебет смертельно. — Как минимум о том, что твоя ревность беспочвенна, — захожу на опасную территорию. Ощущение словно ступаю по минному полю, прекрасно зная как много опасности оно таит, но впереди цель маячит и достигнуть ее жизненно важно. Рискую ли? Безусловно. Но как иначе? — Правда? Это похоже ко мне набивается то ли в друзья, то ли в любовники братец сраного ирландца. Дарит кондитерские фабрики, названивает и помогает с просьбами разной степени сложности. Безвозмездно, стоит лишь хорошо попросить. Это видимо у меня есть друг, который мечтает прикончить тебя, в рот заглядывает, нихуя не понимает, что существуют личные границы и влезает во все, во что только способен, благо не в трусы. Пока что. Это видимо ко мне подкатывали в клубе настолько откровенно. И на меня облизывается треть базы и с вагинами, и с членами, неважно уже, после выхода из ебаного шкафа. И это я рад стараться, раскидываться улыбками, помощью, вниманием, чем угодно. Никакой почвы, Гонсалес. Разумеется, ее нет. Блять… Ладно, легко быть не могло. Очевидно, что нет. — И среди перечисленных тобой вариантов нигде не было моей инициативы. — Прости, забыл про Хейди о которой ты так печешься. Лично за нее отомстил, с собой забрал в Центр и постоянно спрашиваешь: как же она поживает. Прекрасно зная, что она на тебя имела виды еще во времена твоего посещения Берлина, пока я подыхал, — привет, сука, хотел бы сказать, что люблю тебя и скучаю. Но нет, сейчас было бы намного лучше, если бы ты прямиком со сцены — ушла в тень и помолчала. — Ты мстил вместе со мной и предложил привезти ее к Святу, это была твоя идея, — зря напоминаю, но это и вправду была его инициатива. Однако у ревности глаза велики, он даже искалеченную девочку приплести сумел. Dios (Боже)… — Ты слепой идиот, Гонсалес, — да ну блять! Прокатывает дрожью собственная фамилия. Как будто погладили против шерсти. — Если ты не видишь внимания, что тебе оказывают, то это не значит, что его нет. Это не значит, что тебя не хотят. Это не значит, что ты не привлекаешь сексуально. Ты настолько не привык к тому, что на тебя могут смотреть мужики, как на сексуальный объект, что игнорируешь это как существующее явление в природе. Ты не замечаешь, что тебя хотят, а я вижу, как они прогибаются, подставляются и пытаются соблазнить ненавязчиво, но блять действенно! Бесконечный поток просьб с оружием, техникой, спаррингами и всем остальным. Ганс, а ты не мог бы? Ганс, если будет минутка, заскочишь? Ганс, я не совсем понял, руку ставить под сорока пятью градусами или чуть ниже? Ганс, мне кажется у меня забились мышцы, как ты думаешь? Ганс, твоя заточка ножей самая долговечная, спасибо. Ганс-Ганс-Ганс… — рычит и распаляется снова. Фурия просыпается, сука в одиночку не справляется, она зовет свою блядски бешеную сестру на помощь. — Местная знаменитость. Нарасхват блять. Звезда базы, осталось лишь выстелить тебе дорожку, чтобы твои ахуенные стопы пыли и грязи не касались. — Ты преувеличиваешь… — Пытаюсь примирительно, выходит провоцирующе. Но видит Дева, я не хочу этого. — Я преуменьшаю! И как мне чувствовать себя на фоне этой всеобщей любви, а? Зная, как неравнодушен ты к красивым бабам? Зная, что в тебе есть это чертово любопытство, что рамки начали раздвигаться. На Мальдивах было прекрасно, только если раньше ты не отводил от меня взгляда, именно от меня, то сейчас ты начал замечать красоту и моего брата. Ты не слепой. А посмотреть, несомненно, было на что. Я ревную, потому что не уверен, что блять заслуживаю тебя! Я ревную, потому что люди — твари, которые всегда ищут что-то лучше, лучше и лучше. Потому что крайне редко начнешь себя останавливать, когда стираются границы. Потому что ты себя принял, а после принятия — глаза раскрываются шире. Потому что блять я — бомба с часовым механизмом и диагноз может вернуться, а он тебе во второй раз ни к чему! Проще найти здоровое — без шрамов и опыта — тело. Обезопаситься. Покорнее, красивее, послушнее и без гребанных заебов. Того с кем нет привязки со звучным «крыса». Кто не связан с лучшим другом прошлым. Чей отец не поставил тебя в хуевое положение и кто не подрывает твой авторитет и не портит отношения с близким тебе — как брат — главой сраного картеля! Я ревную, потому что боюсь, что однажды ты поймешь и увидишь то, что все это время вижу я! — Заводится все сильнее и сильнее. Шипит ядовито каждое слово, метая молнии синевой пронзительного взгляда. — Я не достоин тебя! Даже гребанного кончика пальца. И что бы ни сделал, как бы ни любил, навсегда так и останусь «крысой». Всегда будет приписка недо, которая будет мешать. Всегда будут необходимы жертвы. А если случится рецидив, тебя насильно вбросит в борьбу, которой ты не хотел! Ты заслужил намного больше и лучше! Ты сделал неправильный выбор. Вот почему я ревную — потому что боюсь это все проебать! До ебаной паники! Потому что люблю тебя сильно! Блять! — Я говорил множество раз как сильно люблю тебя, что мне больше никто не нужен и в своем выборе я на сто процентов уверен. — Делаю шаг к нему, протягивая обе руки, хочу сократить расстояние. Отчаянно сильно хочу. Хочу коснуться, к себе прижать… потому что реакция тела порой важнее тысячи слов, потому что физическим контактом можно показать намного больше, дать себя почувствовать, то как колотится, словно обезумело, сердце внутри. — В том и дело, что ты говоришь. Но слова иногда остаются просто словами, Гонсалес. — Валерий Алексеевич мне кое с чем помог, — хуево начинаю, хуево и неправильно. А момент кривой и ебаный. Неподходящий, только когда он будет?.. Стоит просто закрыть свой гребанный рот. Просто закрыть. Не к спеху же. Вопроса жизни и смерти не стоит. Но Филу плохо. Он мечется, весь воспаленный, вибрирующий, бьющийся в агонии. И возможно, сейчас будет еще хуже. Возможно, я совершу ошибку. Непоправимую. Которая усугубит все стократно. Возможно, я переломлю как тонкий стебель хрупкость этих отношений. Но я иду ва-банк. — У меня есть свидетельство о заключении брака. Нашего брака. — Что?.. — В ахуе спрашивает. — О чем ты мать твою? — Ты так часто и много долбишь меня фамилией, что теперь она стала еще и твоей. Гонсалес Филипп Сергеевич, мы женаты. С сегодняшнего дня. Официально. — Слова режут острыми лезвиями мне глотку. Каждое. Еще и наждачной бумагой натирают воспаленные кровоточащие стенки горла. Я говорю, видя, как Фил становится все более растерянным. Ярость, обида и возмущение — сменяются удивлением на грани истерики. Видел ли я более шокированное выражение лица в его исполнении? Нет. — И ты так просто об этом говоришь? — Ему изменяют голосовые связки, он сипит, будто придушило как котенка. Глаза расширяются и на бледном лице кажутся просто огромными, глубокими озерами, где так штормят эмоции, что водоворот в который они грозятся втянуть поистине смертоносным становится. — Ты просто взял и снова все за меня решил, решил за нас! Какого хуя, Гонсалес, блять?! Что значит женаты? Я не давал на это согласие. Меня никто мать твою не спрашивал! Сколько раз это будет повторяться? Ты просто берешь и все блять делаешь так, как считаешь правильным! Тебя не ебет, что по этому поводу думают другие! — Громко, раскатами грома внутри моей головы. Всплесками, той самой волны цунами, что поднявшись безумно высоко, вдруг с силой на меня обрушивается. Это, безусловно, худший из возможных раскладов, что я только мог предположить. Меня пробило на слезу в момент, когда осознал, насколько тесно мы теперь связаны. Внутри стало горячо и безумно приятно. Это так… важно. Это нечто по-настоящему особенное. Чарующая своей сладостью, почти нереальная сказка, которая обрела материальное доказательство того, что мы и вправду принадлежим друг другу. Я не смел и надеяться на его взаимность. Я трусливо боялся его об этом просить, понимая, что могу услышать отказ. Потому что личные рамки, потому что нахер привязывать себя и все остальное. Он говорил, что временами меня критически много и я заботой душу. Меня проняло. До глубины души. Очень сильно. Видеть его имя и мою фамилию рядом — прекрасное чувство. Но, похоже, я снова фатально ошибаюсь. Ошибаюсь в его отношении бесконечно. Как бы ни хотел сделать как лучше, выходит все равно какое-то дерьмо. И даже у самых благих поступков в итоге гнилостный привкус. Я искренне хотел поступить сильно, продемонстрировать серьезность своих намерений, дать ему желаемые им гарантии. Я хотел прекратить этот конфликт, потому что Фил безумно мне необходим. Я потерять его боюсь до чертиков. Но по крупицам каждым проебом отдаляю, по чуть-чуть теряю, ошибки спутывают следы, по которым осторожно хочется идти к нему навстречу. Отношения нужно строить, чтобы они были глубокими, доверительными, здоровыми, зрелыми. Отношения работа в разы более сложная, чем возвести своими руками огромный дом. В отношениях фундамент не залить заново. Но выстроить стены — которые не прохудятся в кратчайшие сроки — мы способны. Или же нет. Потому что я косячу. И надеюсь, что не непоправимо. — Молчишь? Как же ты заебал с этой хуйней, как же ты заебал с этим твоим благородством и жертвенностью. Как же ты заебал считать, что знаешь как лучше. Рискуешь, топишься в вине, самоотверженно бьешься за того, кто нихуя не заслуживает, тащишь как мученик сука на своей спине. Молчишь, спускаешь, прощаешь, прогибаешь спину, убивая внутреннего зверя и садя его на цепь. Эрик Гонсалес, который готов задушить даже инстинкты, игнорируя желание и кучу всего, только бы не совершить ошибки. А в итоге ты разъебываешь своими решениями и принципами к хренам все! Раздражаешь! — Пинает тумбочку со всей дури, светильник падает на пол, плафон разбивается на несколько крупных частей. Лисы вздрагивают и испуганно убегают. А я не понимая, что стоит сделать, вспоминая, что в машине остались кольца и свидетельство, нахожу единственный выход — принести их, заодно покурить и дать ему пару минут передышки. Снова накрапывает дождь, успело стемнеть, в куртке и водолазке становится холодно. Зима близко. Внутри тоже до одури холодно. Сигарета оказывается чересчур горькой. Бархатная коробочка в руке — лишней. Собственное решение — ошибкой. Чтобы Фил не говорил на свадьбе Басова, сейчас ему похоже все это не нужно. Он решит, что я хочу вогнать его в рамки, ограничить, привязать насильно, удержать против воли и далее по списку. Не стоило это затевать. Свидетельство в руке теперь кажется предсмертной запиской. Хочется просто его разорвать. Наши подписи не стоят. По факту, если его уничтожить, то можно сделать вид, что ничего и не было. Без наших подписей юридической силы у этого союза, по сути, нет. Другое дело, если отнестись ко всему серьезно и поехать вместе в здание ЗАГСА и расписаться. Чего очевидно не будет. Увы. Короткая вспышка счастья, что прогрела меня от его имени рядом с моей фамилией останется лишь приятным воспоминанием. Той самой несбыточной мечтой, которой суждено исполниться или очень не скоро, или вообще никогда. В любом из случаев, я не откажусь от него ни за что на свете. Морозов он или Гонсалес, моя любовь не станет слабее ни на грамм. Идти обратно в дом — как на плаху. Ощущения схожие. В груди тянет обида, что не выходит иначе. В груди вибрирует от эмоций, в груди горечь плещется. Уничтожать свидетельство будет физически больно, но если это исправит совершенную ошибку и откатит неправильное решение, то туда ему и дорога. Блядская бумажка не стоит того, чтобы продолжать измываться над нервной системой друг друга. — Послушай, — достаю свидетельство, сжимая между пальцев, а он с ужасом смотрит на мои руки, как будто в них граната с нахуй вырванной чекой. Сидит в прихожей, в кресле рядом с разбитой лампой. Словно, стоило мне уйти, он в него упал без сил и не двигался. — Я подумал, что ты снова уехал. — В прошлый раз ты меня прогнал, уезжать от тебя я не хотел. И не хочу. В любом из состояний. — Напоминаю, отведя взгляд. Достаю обручальные кольца из кармана. — Похоже, я в очередной раз ошибся. Поспешил, испугался, запаниковал, не придумал ничего лучше, чем дать что-то вроде гарантий. Проебался, знаю. Но, Фил, я очень сильно не хочу тебя потерять. Без тебя хуево не то, что жить, без тебя даже дышать тяжело. И ты можешь выбросить к херам эти кольца, если они тебе не нужны. Не проблема, я устраивать скандалы и рвать волосы не буду. Нет, значит, нет. Я не ребенок и понимаю, что капризные желания одного, не обязан выполнять другой. Свидетельство о заключении брака тоже можно уничтожить. В конце концов, наши подписи в ЗАГСЕ не стоят, штамп в паспорте тоже. Это возможно, фамилии уже вписаны в книгу, но все легко отменить. Я погорячился, ты злишься, все хуево вышло. Давай просто сделаем вид, что ничего не было, ладно? Прошу тебя… — Договариваю, а мне под взглядом его хочется до непривычного сжаться в молекулу. Он смотрит так жутко, что у меня мурашки бегут вдоль позвоночника, и накатывает волнами, то в жар бросая, то в холод до бесконтрольной дрожи. Но он молчит, и я принимаю это гнетущее молчание за согласие. Открываю коробочку, бросив взгляд на два ободка из белого золота. Простейшие. Классика без единого выебона. Красивые до ахуя, на пальце его длинном изящном смотрелось бы кольцо просто ахуительно. Особенно понимая, какой в него вложен смысл. Но… Некоторым вещам просто не суждено случиться. Для некоторых вещей нужно подходящее время, которое порой не приходит… никогда. И хуй с ним. Главное, что мы оба живы. Что есть друг у друга. Женитьба не главное. Это по сути ничто. Хотелось? Перехочется. Щелчок, с которым коробочка захлопывается, заставляет все внутри вздрогнуть, смотреть на них больно, потому прокрутив в руке, отбрасываю в сторону дивана. Нахуй. Еще чуть-чуть и я критически довыебываюсь и винить придется лишь себя. Что обосрал свою попытку на счастье. И вместо того, чтобы довольствоваться тем, что в моих руках, замахнулся на узы, которые могут быть нужны лишь мне. Долбоеб и ничему меня жизнь не учит… Беру плотную бумагу в руку, раскрывая и в последний раз глядя на то, что могло бы быть правдой. Что ей и было пару тройку часов. Но… Мечтать допустимо в детстве. Для взрослых мечты, как правило, оборачиваются разочарованием и болью от потерь. Потерять Фила из-за такой хуйни будет худшим из возможного. Глубоко вдыхаю и на выдохе — резко дергаю, разрывая напополам свидетельство, вместе с тем чувствуя сильный удар по руке. Болезненный и если честно неожиданный. — Что ты сделал? — Спрашивает, а я вижу, как Фил опускается на корточки, поднимая обе части свидетельства. Вижу, как сильно дрожат его пальцы. Вижу, что от злости, от истерики, от всего того пиздеца, что был еще мгновение назад, не осталось и следа. Он растерян, хмурится, словно пытается сдержать слезы, часто моргает расстроенный и кусающий свои губы. В нем отчаяния так много и так убийственно, мучительно блестят небесные глаза, что я и сам теряюсь. — Что ты блять сделал? Зачем? Боже… — Шепчет, неверяще глядя, а я смотрю как идиот на то, как срывается с его ресниц слеза, оседая на плотной бумаге. Как он беспомощно прикладывает разорванные части друг к другу, как гладит длинными пальцами плотную бумагу, как подушечками по своему имени скользит. — Неужели нельзя было просто спросить? — Спросить?.. Или я отупел в секунды или нихуя в этой жизни больше не понимаю. Он наорал на меня, до этого прогнал, приревновав… — Почему так сложно задать этот сраный вопрос? Просто четыре гребанных слова… Через гребанный рот… Почему? Почему ты всегда идешь сложнейшим путем из возможных? Почему у нас всегда вот так — через задницу, извилистыми тропами, с болью, кровью и жертвами? Я же ждал этого как придурок, как наивный тупой дебил хотел, чтобы ты сам пришел к этому решению. Чтобы ты действительно этого захотел и пришел ко мне, не вынужденно или из страха, не из-за моих намеков или манипуляций, а искренне и от всего сердца…. Я так блядски сильно этого хотел, завидуя как сука собственному брату, потому что тоже хочу гребанную фамилию любимого человека, тоже хочу звать тебя «мужем», я тоже блять хочу… А ты просто принес мне свидетельство, шокировал, и сразу же отобрал. Просто уничтожил на моих глазах, — его голос дрожит еще сильнее, чем руки. Он смотрит на две части свидетельства и такое чувство, что сейчас без сознания рухнет. — Я себя чувствую ребенком, который загадал на Новый год ебучие ролики, а их привезли, вскрыли коробку и разъебали на моих глазах ожившую мечту. Зачем так жестоко, Эрик? За что? — Почему тогда ты ни разу мне не сказал, что тебе все это настолько нужно? — Тихо спрашиваю, а он поднимает на меня глаза полные усталости, боли и смятения. — Мне казалось, ты четко дал понять, что я не имею права за тебя решать и все остальное… буквально несколько минут назад. Ты месяцами вкладывал мне в голову, что существует личное пространство и это нормально. Что ты свободолюбивое существо и ограничивать, усаживать как тепличного или указывать — недопустимо. Что ты мужчина не меньше меня, а еще ты хочешь быть равным. Я думал об этом, но казалось, что ты сразу же откажешься, просто потому что не баба грезящая о подвенечном платье, которая восторженно будет верещать от одного лишь намека на семейную жизнь и пышную свадьбу. А потом я узнаю от Макса, что ты бы хотел шикарной свадьбы, клятв и прочего. Я узнаю об этом от лучшего друга, не от тебя. Я узнаю о вещах безумно важных в моем понимании. А узнать должен был от Макса. Но я не слышал об этом ни разу. Даже просто намека. Или ты хотел всего этого не со мной? — Некоторые вопросы задаешь с ощущением, словно вот-вот под ногами может разверзнуться пропасть. Потому что от ответа зависит все. Без преувеличения. Если он и вправду хотел бы нечто подобное, но не со мной, я не знаю как много времени мне потребуется, чтобы суметь с этим смириться и принять как факт. Я не уверен, что смогу сделать это, не кривя душой. Что в принципе смогу. — Придурок, какой же ты придурок… — Возможно, — морщусь, отводя в который раз взгляд. Нервно зачесываю волосы к затылку. Куда себя деть не понимаю, руки сами тянутся к сигаретам, а дым что заполняет легкие, должен был хотя бы немного заземлить и отвлечь. Не отвлекает. Любовь — сложная вещь, очень многогранная и требующая максимально ответственного отношения. Ей нельзя пренебрегать, ее нельзя постоянно наполнять негативом, болью или разочарованием. Это ее просто убьет рано или поздно. И у меня ощущение, что вся эта ситуация нанесла чувству между нами травму. Очередную. К сожалению. Дым срывается с губ. Шорох со стороны Фила, привлекает внимание. Его поза напряженная, я вижу, как пульсирует жилка. Вижу и безумно хочу коснуться ее губами. Чтобы ни происходило, как бы я не косячил, как бы он не орал, я очень сильно по нему соскучился. До смерти. Несколько дней разлуки — вечность без него. Невыносимо. Dios (Боже)… — А с кем? — Минуты тишины под звук тлеющей сигареты, кажутся бесконечными. Что в его голове — не понимаю. У меня внутри бушует стихия, а зверь, словно раненный, мечется. Скулит как сука. Зверю больно. — Кого я боюсь потерять так сильно, что сгораю от ревности? Я возмутился твоему решению не потому, что не хочу быть твоим и носить твою фамилию, идиот. А потому что я хотел, чтобы ты попросил меня. Красиво, демонстративно, пафосно, окунув в это ощущение… искупав в концентрированных чувствах. Я бы услышал это сочное, густое как темный мед: выйдешь за меня? И мы бы сделали хотя бы что-то правильно. Поехали в ЗАГС, чтобы подать заявление, спланировали наш день, сделав его особенным. Чтобы это было то самое событие, которое всего лишь один раз и на всю оставшуюся жизнь. Серьезно, признавая друг друга в глазах других окончательно и полностью. Свой выбор. Ты мой, а я твой. Навсегда блять. А в итоге? Мы посрались из-за того, что вокруг тебя постоянная толпа пускающих слюни, а меня уже сука трясет от этого и сдают нервы. Потому что нет ни единой гарантии, нет нихуя вообще, что ты не решишь меня заменить. И вот оно долгожданное приходит в мои руки, пусть даже через задницу. А ты свидетельством передо мной как красной тряпкой помахал, а потом разорвал. Я блять в ахуе. Я в таком ахуе, что не передать словами. И надо бы злиться. Но мне плохо. Мне от этого очень плохо. — Гладит бумагу, смотрит на нее снова, прикладывая друг к другу неровные края, словно они смогут срастись или слипнуться обратно. — Это очень утомительно, Фил, — честно признаюсь, голова раскалывается надвое. Стресс изматывает нервную систему. — Чтобы я ни сделал — все не так. Чтобы ни сказал — все неправильно. Как бы ни поступил — все хуево. Говорить чего ты хочешь — и как в твоем понимании правильно — ты не спешишь. Догадываться — как мы уже оба заметили — я не всегда могу и умею. Мысли читать не научился, увы. И я не понимаю, что мне вообще делать или не делать, а бездействовать тоже не вариант. Я просто хочу любить тебя… — Выдыхаю, глядя в его глаза, тру переносицу, зажмуриваясь от острой боли в висках. Я сука устал. Устал как мразь. — Я хочу тебя любить и быть рядом на любых условиях. Все. Неважно на самом деле кем. Просто любовником и партнером или законным мужем. Похуй, правда. Главное, чтобы мы были вместе. Потому что иной расклад меня прикончит. — Ты не хочешь меня законным супругом? Ты сделал это только ради того чтобы меня успокоить? Просто решил помириться вот таким странным образом? Это какая-то шутка была или что? — Конечно, я так сильно блять не хочу тебя мужем, что как глупый ребенок от переизбытка эмоций стирал сраные слезы. Меня так накрыло, что я не выдержав и тебе позвонил, вопреки тому, что ты снова прогнал меня из дома. В очередной раз. Ты всегда говоришь мне: свали нахуй, видеть тебя не желаю. И каждый раз это режет не менее больно. Я смотрел на свидетельство, чувствуя себя псиной, выброшенной в непогоду на улицу. Псиной, у которой появилась надежда, что ее пустят обратно домой. Видеть твое имя рядом с собственной фамилией — эйфория и несравнимое ни с чем удовольствие. И чудовищная боль этого лишаться, даже не успев поверить и привыкнуть. Но я смогу без этого жить. — Я — нет, — перебивает, вставая на ноги, всматривается в мое лицо, подходит ближе, оказываясь нос к носу. Пиздец близко, а у меня в легких зуд от его запаха. Люблю бесконечно. Люблю так сильно… Зависим от него, зависим и не излечить это. Несколько чертовых дней — слишком долгий срок. Я не хочу этого больше. И ссориться тоже не хочу. Никогда. — Что нам нужно сделать, чтобы все вернуть? — Что вернуть? — Не понимаю о чем он. — Поехать и поставить подписи в ЗАГСЕ? Когда это можно сделать? Когда брак вступит в силу? — Мы официально женаты с двадцать третьего ноября. А когда именно поставим свои подписи — не имеет значения. Вариантов несколько: поехать в ближайшие дни, попросив Валерия Алексеевича посодействовать, зайти в ЗАГС, расписаться, поставить штамп в паспорте, уехать. Склеить текущее свидетельство, или же попросить новую копию, правда там будет пометка, что это второй выданный экземпляр. А можно договориться о резерве для нас даты и времени, провести официальную церемонию, расписаться при гостях в книге ЗАГСА, плевать, что задним числом, тогда же поставить штамп, обменяться кольцами. Можно поехать расписаться, поставить штамп, а после устроить церемонию и собрать гостей, отметить вместе нашу женитьбу… — облизываю пересохшие губы. Стоять вот так близко и не касаться — испытание не из легких. Мне так нужно-нужно-нужно. Но я боюсь сделать хоть что-то не так. Глядя в его мерцающие глаза, падая в них как в пропасть. — Да поцелуй ты меня, господи, — оплетает мою шею руками и сам требовательно, болезненно вжимается в мои губы, прихватывая их зубами. Целует со стоном. Громким, горячим и пошлым. Целует безумно необходимо, желанно и очень вкусно. Прижимается всем телом, а у меня мурашки бегут от его близости. Неописуемо. Я словно не касался его годами. Тысячелетиями. И теперь каждое нервное окончание в экстазе бьется. После гребанной разлуки все ощущается намного острее. — Спроси меня, спроси, — шепчет между поцелуями. — Ты, правда, этого хочешь? — Вижу, как глаза его мерцают. Красивые, блестящие от влаги. Чувствую, как задерживает дыхание. Ждет… Dios (Боже)… Он и вправду этого ждет, ждет давно и очень сильно. — Я никому тебя не отдам, — глажу по теплому затылку, чуть сжимая волосы у корней, заставляя смотреть на меня сквозь ресницы, слегка запрокинув голову. — Никогда, никому не отдам, я присвою тебя до последней микрочастицы. — И я это сделаю, ни о какой свободе не будет идти даже речи, каждая минута его жизни будет принадлежать мне. Всегда. Я заполню собой даже кислород, что будет в его легких. Никого кроме меня. Как и для меня никого кроме него. — Я не отпущу тебя, даже если ты будешь умолять. Это навсегда, mi amor (любовь моя), навсегда, если ты ответишь согласием. Между нами сотрутся любые из рамок, никаких барьеров, я заполню собой малейшие бреши. Нас разлучит только смерть, но даже по ту сторону я найду путь к тебе и призраком буду рядом. — Dios (Боже)… Если бы взглядом он мог меня сейчас расплавить до жидкого состояния, расплавить даже блядские кости, я был бы уже ебаной лужей. Потому что он смотрит так горячо, прямо, не моргнув ни единого раза, что у меня приятной волной мурашки скользят. Все тело наэлектризовано. Я чувствую, как под рубашкой становятся твердыми соски, ощущая ими ткань безумно сильно в этот момент. Если бы взглядом он мог меня вытрахать как личную покорную суку, он бы уже вдалбливался, заставляя кончать на сухую до головокружения и подыхать от нужды, чтобы это никогда не прекращалось. Если бы взглядом он мог коснуться, то тот скользил бы под мою рубашку, по низу живота требовательной лаской, вдоль косых мышц, по груди остро и жадно, чтобы после сомкнуться хваткой на шее. Если бы его глаза были лезвием, он бы пустил мне алую кровь, а после слизал вместо соли, перед тем как напиться мной как текилой. — Я не отдам тебя и никому не позволю коснуться, — голос становится ниже, тело реагирует на его близость вполне закономерно. — Ты хочешь этого? — Не отдавай, не отпускай, присвой, — выдыхает, глядя в мои глаза. Облизывается, а сука смотрит на меня в упор из расплывающейся точки зрачка. Сука жадная и сука услышала не все, сука ждет. Пока губы Фила, блестящие от слюны, розовые, воспаленные, растягиваются в ухмылке. — Ты выйдешь за меня? Станешь моим окончательно, mi amor (любовь моя)? — У меня сейчас разорвет нахуй сердце на мелкие ошметки плоти. — Да, — его глаза сказали ответ гораздо раньше сорвавшегося едва слышного «да». Его глаза меня ласкают откровенно, очень интимно, очень по-особенному в этот момент. А сука всегда требовательная и голодная, урчит на дне чернильных зрачков. Сука бьется в экстазе, а меня к его губам примагничивает. — Да. — Повторяет, а я чувствую, как он мажет языком по моей коже, как вжимается носом мне в щеку, как горячо дышит. — Боже, конечно да, — рокочуще, хрипло, с мычанием, когда цепочкой поцелуев добирается до моего рта, но не спешит проникать в него языком, просто гладя своими губами мои губы. — Ты не можешь сомневаться в том, насколько сильно я хочу быть твоим. Ты блять не можешь, я запрещаю тебе это делать. Я хочу чертов штамп, хочу свидетельство, хочу твою фамилию, хочу немедленно кольцо на палец, чтобы ты надел мне его ртом, обхватив своими вкусными губами. Хочу-хочу-хочу, хочу все и сразу, тебя целиком… и ровно так же присвоить. Я не отдам тебя, Эрик, я тебя блять никогда не отдам и ни за что в жизни не отпущу. Я выцарапаю глаза тем, кто на тебя решил позариться, я повырываю их ебаные руки, потому что ты мой. Только мой. Навсегда мой. — Какой из вариантов ты хочешь выбрать? — Глажу его за ухом, глажу, чуть оттягивая корни, глядя на него близко-близко. Чувствуя мятность теплого дыхания. — Поставить подписи, чем быстрее, тем лучше, как и штамп, а после выбрать дату и начинать подготовку. Я выхожу замуж один раз в жизни, хочу выебываться, тратить бабло, красоваться перед гостями. Потому что могу. — Когда? — Улыбаюсь, видя азарт в синеве самых красивых глаз. — В конце зимы, в последних числах. Это будет безумно символично. Потому что после зимы внутри, после того как долго я был скован льдом одиночества, наконец наступила весна. Лед тает, ты его растопил. Моя блядская печка, обожаю тебя… Обожаю, черт возьми. Единственный такой, единственный, нет никого даже минимально похожего, с ума сводишь. Безумно люблю в тебе все, даже самые бесячие грани характера. Безумно тебя люблю. Всего целиком, такого моего, такого идеального, — шепчет и гладит мои губы кончиками пальцев, пока я их поцеловать пытаюсь. — Предвкушаю, с каким удовольствием я буду говорить ровно каждой суке, которая на тебя посмотрит, что они нахуй свободны, потому что я твой муж. Предвкушаю, как засверкает кольцо на твоем пальце. Это ярче неоновой надписи «занят», что мне так хотелось нарисовать на твоем лбу. — Собственник, — и это ахуеть насколько приятно оказывается. Очень приятно, когда не приводит к конфликтам. — Безусловный. Это похоже на сон. Его нежность и ласка, то какой страстный, горячий, но очень послушный и безумно податливый, мягкий и дрожащий от возбуждения в моих руках. То как прогибается подо мной, как раскрывается и принимает, как стонет громко и сладко. Шепчет о том, что это наша брачная ночь. Ее репетиция и репетировать мы будем до официальной церемонии, когда перед гостями озвучим свое «да» снова. От отдается неистово, целуя в ответ остервенело и жадно, словно пожирает меня, желая вобрать до крупицы вкус и втереть в себя до микрочастицы запах. И смотрит, смотрит так пристально, пронзительно и честно. А я не жил эти два дня без его теплой кожи и лучшего в мире запаха. Я без него существовал и то крайне хуево. И теперь купаюсь в ощущениях, целуя бархат гладкой кожи, обновляя успевшие померкнуть метки, слизывая капельки пота с самой безупречной шеи и ловлю губами его громкие стоны. Это похоже на мираж, когда уставший не меньше меня, после стресса, что мы испытали, обнаженный и расслабленный он засыпает, отказываясь отпускать в душ, оплетая всем телом. А я смотрю на него, перебирая чуть влажные волосы на висках, накручиваю пряди на пальцы и не могу насмотреться, а от любви грудину разрывает к хуям. Обручальные кольца блестят магнетически. Кольцо я ему надел ртом, пока он совершенно светящийся от удовольствия, завороженно смотрел на меня, а после слизал до капли слюну с металла. Выглядя котом, который налакался сливок. Сытым, довольным и не побоюсь этого слова счастливым. Сам же медленно и с самой красивой на свете улыбкой, чуть подрагивающей рукой надевал мне кольцо, прибегнув к классическому варианту. Сказав, что вместо того чтобы облизывать палец, с удовольствием отсосет, потому что соскучился по ощущению моего члена на языке. А после долго, смакуя каждое мгновение, вылизывая и неотрывно глядя в мои глаза, пропускал в свою горячую, ребристую, ахуительную глотку, нежил языком и ласкал губами. Это похоже на сбывшуюся все же мечту. Пусть мечтать и стоит лишь наивным детям, что верят в сказки. Его улыбка сквозь сон, которая ярче солнца, когда целую во влажную кожу шеи, а он мгновенно вжимается в меня еще сильнее. Бессознательно. Тело прирученное чувствует, узнает, само тянется. Мне было так дерьмово эти дни, а теперь так хорошо, что страшно сглазить. Страшно на него словно на мираж дышать. Ибо если развеется, сердце не выдержит такого удара. Мне с ним тихо. Так спокойно и тихо. Так абсолютно правильно. И хочется рядом с ним провести всю оставшуюся жизнь, вот так держа в объятиях, вдыхая перечную мяту с его кожи, касаясь губами и прикрыв глаза наслаждаясь мгновением. Хочется любить. Так долго и много насколько меня хватит. И еще больше сверху. *** В богом забытых барах на окраине Дуранго услышать можно было многое. Пропитые мужики, заебавшиеся от работы и жизни, утонувшие в дерьме или крови. После бесконечных попыток схалтурить и кого-нибудь наебать, чтобы пожрать было что. На топливе в виде дешевого алкоголя. Как правило поголовно с проблемами со здоровьем, а это и язвы, и гипертония и блять импотенция, накатывая свои «два по сто», сильно часто любили рассуждать о том, что баба — отражение ее мужика. Вот ты относишься к ней хуево? Хули тогда ждешь, что рядом будет королева? Бабу надо ебать, а еще говорить, что ебать ее — намного пиздатее, чем любую из умелых шлюх. Притаскивать в подарок время от времени спизженные цацки, хвалить стряпню, даже если та не намного вкуснее ослиной мочи, подкидывать бабла на новые тряпки, а главное: трахать и ссать в уши. Чем чаще, тем лучше. Бабу свою нужно трахать много, качественно, регулярно. Ну и комплименты, да. Долбоебы с заплетающимися языками, с видом знатоков вещали в массы, что жена — отражение отношения к ней мужа. И если тому похуй, если он может лишь прессовать, требовать и выебываться, то рядом никогда и никто не расцветет, как раз наоборот — зачахнет. Мужиков в провонявшем потом и перегаром баре, где вместо кислорода тяжелая завеса из дыма, слушать, ясен хуй, не хотелось. Собственные познания и какой-никакой на то время опыт говорили мне, что если и есть зерно истины в пьяном пиздеже, то оно зарыто под толщей матов, хохота и сальных шуток. Диего же обычно находящийся там со мной — смотрящий на пиздаболов предельно скептически — пьяно ухахатывался, а потом — чересчур для ужратого в сопли — серьезно говорил, чтобы я придушил его как помойного кота или втоптал нахуй фаршем в землю, если он, Madre de Dios (Матерь божья), когда-нибудь станет таким. Мужики в барах Дуранго рассуждая о бабах, впадая в диванную философию — преисполняясь в познании женских душ и собственно нужд — забывались и тех же баб, которые рядом с ними якобы королевами становятся или в перспективе станут, обливали помоями ровно также обильно, как слюнями и спермой. Что само по себе противоречило ровно каждому озвученному ранее высказыванию. Диего от этого ржал лишь громче, порой до истерики. Я ловил себя на том, что согласен с другом, не дай бог стать таким, уж лучше заблаговременно сдохнуть. Наверное, именно настолько громкий и искренний смех Диего с тех давних времен я помню лучше всего и по нему же — если быть предельно откровенным — пиздец как сильно скучаю, это было что-то настоящее и родное, привычное… помимо «правды жизни» от потасканных мужиков в замшелом баре. Где мы прятались от Анхеля, когда Диего сваливал из дому, прикатывая на отцовской джетте, у которой был вхламину разъебан передний бампер. И вылезая из поддержанной и почти добитой тачки, сверкать толстой цепью на шее, перстнем на мизинце, тяжелыми дорогими часами и его любимыми облегающими шелковыми рубашками — было чистейшим позерством. Но девушки велись, а уебки лезть не торопились, ибо не знал лишь ленивый кем он был и кому приходился сыном и братом. Это было так давно, что странно, как я все еще такие детали помню, хотя, казалось бы, прошло слишком дохуя — по меркам нашего мира — лет. Но воспоминания заполняют, пока я сижу со стаканом виски, вдыхая густой дым бара, но не в Дуранго, а в Центре. Где мы оказываемся из-за уговоров Макса, который тащит с собой Алекса и Свята после тренировки поздним субботним вечером, а мы подъезжаем к ним с Филом, сразу же после ужина с Соней. Макс категорично заявил, что посидеть в четырех стенах их особняка или в престижном ресторане мы всегда успеем, в особенности, когда превратимся в старую плесень, а пока кровь молодая и активно бурлит, нажраться как в старые добрые времена — в профилактических целях — просто необходимо. Особенно если учесть, что через неделю у нас будет свадебное торжество с огромным количеством гостей и практически готовы последние приготовления. «Мальчишник» по понятным причинам неуместен, но подобие его устроить нам не помешает никто. И вот он я, за барной стойкой со своим «два по сто» в стакане, где помимо виски сталкивается друг с другом боками прозрачный — как слеза — лед. Сижу. Смотрю на теперь уже собственного мужа, с которым мы поставили свои подписи еще в конце ноября и тогда же получили свой официальный штамп в паспорте, а Фил и вовсе документ сменил, чтобы тот был с приобретенной фамилией. Смотрю на него, хотя правильнее будет — любуюсь и неожиданно в свои хорошо за тридцать понимаю, что мужики тогда в Дуранго с полом конечно проебались знатно, но с сутью — что излагали — нет. Я далеко не идеал, за мной замечено много ошибок — ебаный миллион за эти несколько лет отношений с Филом. В особенности Берлин и время, когда мы только его покинули. Я успел тогда накосячить ни единожды. Косячил и позже. Что-то упускал. Что-то тупо до меня не доходило. Недоставало опыта, да и в психологии тоже никогда не был особо силен. С девочками понимал, как примерно действовать — не понимал, как оно когда с равным, с мужиком. И слукавлю очень сильно, если скажу, что стал в отношениях профи. Я не идеал, далеко не он. Но я блядски сильно стараюсь стать ради Фила лучше, стать лучшим для него и прорабатывать ошибки, в том числе с Ванессой. Стараюсь быть внимательным, разговаривать, интуитивно подмечать его нужды, спрашивать, если чего-то не понимаю и спустя время вижу очевидные перемены в поведении/состоянии любимого человека. Потому что начинаю сравнивать с чего мы начали и где в итоге оказались. То, какими стали его глаза со мной рядом. То, каким он весь стал — светящимся. Спокойным. Прекрасным, как никогда, просто потрясающим. С каждым моим прозвучавшим «люблю» — он разгорается лишь сильнее. С каждым касанием, с каждой каплей разделенного удовольствия, с каждым подарком, полученным из моих рук — Фил преображается. Не дамочка, не трепетная барышня, не кисейная девица. Мужик, не слабее меня, а во многом и вовсе сильнее. Но любовь его меняет, ласка, нежность, забота и чувства. Много чувств, целый океан их, делают из Фила бездонное небо с самыми красивыми звездами. И если это отражение моего к нему отношения, то я хотя бы отчасти, но преуспел. Смотрю на него, на красивый профиль, на то, как играет свет в его волосах, как ласкают превосходные черты тени и вместе со словами мужиков из тех самых баров в Мексике, мне в голову лезут цветные кадры совершенно иных картин. Например: наша дорога с Филом из Центра. Что была по ощущениям полжизни назад и в не самый удачный момент, когда он с незажившим ранением выглядел болезненно бледным. Морщился, сжимая в руке пакет с медикаментами и скудными вещами, сидел в машине и пытался включать суку, но оставался потухшим и едва живым. Его красота была неописуемой. Даже измученный, он был словно высечен талантливейшим скульптором и отвести глаз от профиля не выходило, пусть и казалось, что изучаю я его не потому, что привлекает, а чтобы понимать, кто настолько внезапно оказался рядом. Я был предвзят, ненавидел за поступки, которые меня не касались, презирал, нихуя не зная о нем настоящем, вдыхая запах перечной мяты и тихо бесясь, что Макс подкинул мне работенку, которой я не хотел. Но отказать не посмел. В той машине он был другим. Видно, что напряженный, что уставший и вероятно ему было пиздец больно, ведь в организме было достаточно неисправимого дерьма. И собственно чертов мешок на животе. Тот самый, который позднее я не обнаружил, в момент, когда очень сильно хотел. В той машине сидела отчасти лишь оболочка. Фил сдался и бороться больше не стремился, он даже провоцировал вполсилы, вяло поддевал и еще более вяло огрызался. В сравнении с тем, как он умел отбивать чужие подъебы — что я увидел сильно позже на базе — это было почти никак. Но подобные детали были незаметны, мы едва ли не впервые сталкивались лицом к лицу. Моим… и его прекрасной нечитаемой маской. Я все это время даже не вспоминал ту самую поездку. Несколько часов, в течение которых мои легкие пропитались им, им же успели отравиться и стать зависимыми. Я не анализировал, в какой из моментов подсел, когда помимо раздражения, презрения и необоснованной ненависти, вдруг появились вкрапления желания. Я не раскладывал по кадрам, не отмечал, какой из них стал роковым. А сейчас поглаживая свой стакан с виски, смотрю на его профиль, на мягкую теплую улыбку брату, когда он что-то слушает, встречаю взгляд любимых глаз, которым одаривает, почувствовав мое внимание кожей и сука горю. Я горю изнутри, словно не человек больше — кострище. Во мне вмещается так много чувств, которых еще, казалось бы, недавно не было и в помине. Я до него никогда подобного не ощущал. И сидя в машине, двигаясь к базе, даже не догадывался, как много в конечном итоге он изменит в моей жизни. Я знал его лишь понаслышке — мразью и шлюхой. Теперь он — мое божество. Мое небо и солнце. Он стал моим смыслом, моим сердцем, он стал всем. Я не вспоминал, не было ни времени, ни желания рыться в тех противоречивых эмоциях. Меня подожгло, словно фитиль, тащило к нему навстречу магнитом, изо рта вылетало редкостное дерьмо, только бы урвать дозу внимания. Выгибало, крошило, разламывало на части. Ничего не делая, просто существуя, он уничтожал меня. Стирались рамки, зверь срывался с цепи, зверь не привык, чтобы им вот так помыкали, пытаясь управлять и дразнить. Зверю не нравились острые ледяные шпильки, зверю хотелось ласки или покоя. И сейчас торчать в прошлом, смотреть, будто со стороны, пролистывать как старые кадры те столкновения и мой нарастающий голод — странно. Я ведь захотел его почти сразу. Пометить собой. Попробовать. Не понимая, по какой из причин, не разбирая до микрореакций. Одурманенный, словно заворожило, шел по следу и неотрывно за ним следил. Следил так много и часто, что перестал замечать. Но ведь было… И шанса избежать любви, которая поглотила и переписала меня заново — изначально не существовало похоже. Я на счастье с ним обречен. И если бы вернулся обратно, вдруг так вышло бы… В тот самый день, когда Макс попросил завести Фила на базу, то снова оказался бы рядом, снова вдыхал бы перечную мяту, снова рассматривал бы не скрываясь, снова-снова-снова. Единственное, что я бы исправил, это зайдя в тот проклятый зал — не стал бы причинять ему боль. Я бы его утопил в ощущениях и мы бы начали на другой ноте. С иными оттенками, но я уверен, что не менее жарко. Вероятно, меня ломало бы дольше и сопротивлялся я бы сильнее, а перемены принесли бы с собой другие сложности. Моя личность выгорала бы пятнами, а не сменила в мгновение кожу, сбрасывая ее словно в агонии. Но я бы мимо не прошел. Я бы не сумел. Снова подставил бы грудь свою под пулю свинцовую. Стреляй. Рань меня. Забирай. Присваивай. И сердце, и душу, и жизнь, и фамилию… — Почему такой красавчик сидит лишь в компании стакана с виски? — Расплываюсь в улыбке, прикрыв глаза, когда слышу его голос рядом: смесь рокота, кошачьего мурлыканья и желания. В нем плещется мартини, которое они со Святом на двоих разделили. Его глаза — хмельные ночные звезды. Его руки — гладкий требовательный шелк, он ими меня опоясывает, подходя со спины и обдавая терпким дыханием шею, куда влипает и лицом, и губами. Влажными, жадными, обжигающими поцелуями. — Твой муж — глупец, что оставил тебя так непростительно долго в одиночестве, его нужно за это наказать. — Накажу, — хмыкаю, а глаза открывать нет никакого желания, даже когда по шуму отодвигающегося стула за барной стойкой, понимаю, что мы теперь не одни. — Клуб? Спать? Дальше пить? Можно завалиться на ночной киносеанс, но я нихуя не в курсе, что сегодня показывают. На прошлой неделе был неплохой и вполне бодрый боевик, правда я проржал половину сеанса, потому что куколка — пиздливое существо, которое на весь зал выебывалось, что стреляет он явно лучше главного героя. А вторую половину сеанса… — Сын одного из акционеров недавно открыл свой клуб, можно сходить и проверить, что там. Как вариант… — перебивает его Свят, закрывая Максу рот обеими руками. Хотя догадаться несложно, что вторую половину сеанса тот точно смотрел не фильм, а в сторону единоутробного с моим мужем демона. Идем мы в итоге в клуб. Не то чтобы кто-то горит желанием танцевать до утра, но валяться лениво на диванах перед огромным экраном кажется чем-то зашкварным, у нас же тут типа «мальчишник». А он не предусматривает малоподвижный отдых. Как будто бы. Идем в клуб, где к нам присоединяется Катяра и Соня со своей — как оказалось — девушкой. И если жену Алекс зовет сам, аргументируя это тем, что от нас четверых у него уже изжога и хочется свалить нахуй, то на Софу мы нарываемся случайно, проверить что же там за клуб, она решает без нашего вмешательства — и судя по постному лицу Валеры поблизости — тот не бьется в восторге от перспектив на вечер, перетекающий в ночь. Идем в клуб, где оказывается недурно. Огромные темные залы, удобные широкие диваны и кресла, стеклянные столики в лучших традициях элитных тусовок. И никого не удивляет, насколько естественно в зоне VIP-столиков тонкими кредитными карточками делятся на дорожки и порошок, и другие наркотики. Не удивляет и осведомленность об этом Свята, который лично пожимает руку хозяину клуба с широкой улыбкой, не намекая — говоря прямо — о том, что знакомы они более чем близко и сотрудничают. Не удивляет и Макс, который кивает, но не влезает, ибо в первую очередь он — глава охраны семьи Басовых, а уже во вторую — законный муж одного из. Удивляет лишь то, насколько сильно все изменилось, а я к переменам привыкнуть все еще до конца не могу. Фил не рвется употреблять, Макс тоже, хотя могли бы. Алекс за подобным был крайне редко замечен в прошлом. Покурить травки мог вполне, что-то более забористое в редких случаях и скорее — как бы это ни звучало — лишь ради дела. Когда приходилось внедряться, в попытке добраться до верхушки какой-либо из тусовок, чтобы уебка по заказу устранить. Свят снова с мартини, девчонки присоединяются к нему. Алкоголь льется рекой, музыка оглушает. Чем более поздней становится ночь, тем сильнее накал нарастает в зале. Стандартные танцовщицы, сменяются не менее гибкими мужскими телами, а одежды на них становится все меньше. А я, увидев, как срывает с себя белье темнокожая девочка, вздергиваю бровь, вопросительно посмотрев в сторону Сони, которая очевидно знает об этом месте сильно больше меня. И блять я не ханжа, а она уже не маленькая девочка, но рассматривать открывающиеся грани повзрослевшей сестры все еще не менее шокирующе. И пусть прошло уже больше чем полгода, и в личную жизнь ее я оказался допущен, видеть с девушкой, которая на подругу не тянет даже с натяжкой, еще и в настолько злачном месте… очень странно. — Сегодня можно все, ты в курсе? — Как бы ни так, добавляет сука на дне его темных глаз, что в свете стробоскопа, под мерцающими лампами, кажутся черными, словно в его глазницы залили чернил и разбросали как по небу драгоценные звезды. Ахуителен. Весь в черном, как длинная, гибкая, рельефная змея, а у меня слюна скапливается, когда вижу тонкую полоску бледной голой кожи, где мелькает тату, когда наклоняется или поднимает руки, чтобы поправить волосы. Его низ живота в этих блядских облегающих второй кожей джинсах… То как ремень не фиксирует, а привлекает внимание аксессуаром. И ткань водолазки скользит по телу, словно издеваясь. Как и издеваются закатанные небрежно до локтей рукава, оголяя тянущуюся вязь тату по предплечью одной из рук. Dios (Боже)… Он одет проще всех нас. Но не идет ни в какое сравнение, способный сразить наповал даже, казалось бы, нацепив невзрачные тряпки. Воистину не одежда его красит, а с точностью до наоборот. Взгляды он ловит в свою сторону даже слишком стабильно часто. Его как сливочное мороженое облизывают оба пола, прекрасно отмечая изгибы идеального тела. Отмечая и не менее идеальный профиль, как и порочную улыбку на розовых губах, влажных от алкоголя. Отмечают и горячий, соблазнительный взгляд, что я впитываю кожей, словно губкой, чувствуя его — и не в силах сдержать ответной улыбки — смотрю на него в ответ, облизываясь. Повезло ли мне? Я блять выиграл эту ебаную жизнь. Вероятно в тот самый момент, когда он сел в мою машину той сраной зимой. Я ее выиграл, когда он позволил коснуться себя в том душе, когда не отталкивал, не показывал как много в нем силы — позволял. Пока я псиной одержимой лизал его губы, провоцировал на поцелуй, а сломавшись, начал и вовсе побежденно просить. Он мог тогда просто послать меня нахуй. Поставить на место после ряда абсолютно ебнутых между нами моментов. Но вместо этого дал себя попробовать, и мягко, вкусно, неописуемо уже тогда, по языку моему своим скользил. Я ее выиграл, когда он — проглатывая боль — дал в себе оказаться впервые, впустил, а ведь и вправду мог вырваться, мог уйти, мог еще и пизды мне — пьяному долбоебу — дать, уебать до такой степени, что я бы после собирал себя со сраного пыльного пола по частям. Я ее выиграл, когда он сам потянулся мне навстречу, когда начал искать, когда показал, что небезразличен, когда ответил взаимностью. Выиграл блять, и у смерти его выиграл, и у жизни, у всех отобрал. И теперь купаюсь в его внимании, напитываюсь им, обмазываюсь и желанно принимаю Фила в свои руки, когда подходит ближе и расставив ноги по обе стороны моих бедер на диване, приземляется вот так сверху. — Мистер Гонсалес, можно ли вас соблазнить? — Нужно, — отвечаю, когда оказывается нос к носу, медленно проехавшись по моим бедрам задницей, чтобы вжаться в пах и основательно поерзать. Оплетает руками шею, зарывается пальцами в отросшие слишком сильно волосы. Заставляет голову запрокинуть, на спинку дивана затылок укладывая. — Тебе нравится стриптиз? — Вкрадчиво звучит, каплю ревниво, а сука смотрит на меня в упор. Она собственница похлеще нас двоих. — То как двигаются голые тела, блестящие от масла и блесток? На высоких каблуках, с призывно распахнутыми яркими губами и не менее ярким макияжем. Длинные волосы… На любой, даже самый изысканный вкус. Нравится? — А я чувствую, как раздвигает бедра еще шире и трется. Вынуждая уложить руку на его задницу, зацепиться за ремень его джинсов, проникая большим пальцем под оттопыренную прочную ткань, чтобы коснуться горячей кожи. И вжать в себя еще сильнее, подавшись ему навстречу, словно сквозь слои ткани смогу проникнуть в податливое гибкое горячее тело. Дразнит. Дразнит, прекрасно ощущая реакцию, провоцируя ее, показывая, кто именно держит поводок в своей руке. — Это красиво, — ни к чему ложь. Я люблю женщин, это не новость. Но еще больше я люблю его и доволен собственным выбором на сотню ебучих процентов. Мне не нужны допинги, не нужны между нами третьи, нет ощущения, что я себя чего-то важного лишил. Фил собой заменяет мне все и всех. Я не хочу другого. Мне достаточно его. Но я понимаю, что сколько бы не повторял это вслух, он будет раз за разом спрашивать. И это нормально. — Если бы у меня была киска, — шепчет и широким мазком облизывает мои губы, проникая самым кончиком в уголок. — Я бы специально носил роскошные короткие юбки рядом с тобой. — Ведет снова бедрами, а у меня капля за каплей утрачивается здравый смысл. Желание контроль захватывает слишком настойчиво. И плевать как много глаз вокруг. — И сейчас… я был бы в одной из них, чтобы отодвинуть тонкую полоску белья, вобрать в себя твой член и перед сотнями гребанных зевак вокруг, я бы трахал тебя собой. Двигаясь на твоем члене с таким удовольствием, словно это блядски лучшее место во всем сраном мире. Хотя почему «словно», любимый. Твой член восхитительно идеален для меня, я его обожаю, — шепчет змеем, гибко прогибаясь в пояснице, втягивает в жадный смакующий вкусный поцелуй, дышит прерывисто, успевший завестись не менее сильно. — Мне не нужна киска, mi amor (любовь моя), мне нужен ты. Только ты, — смотрю в его темные глаза, понимая без лишних слов, что это именно то, что ему было снова так необходимо услышать, чтобы расплыться в самой порочной, сладкой, безупречной улыбке. Моя ревнивая требовательная сука. Кому-то нужны бесконечные комплименты, а он кайфует запредельно сильно от подобных слов. Это чертовски пафосно местами и очень громко, но видеть как светится, как ослепляет сочащимся из него удовольствием, невероятно. Невероятно в толпе людей, в бесконечном месиве, задыхаясь от искусственного дыма и какофонии запахов, чувствовать его предельно близко. Невероятно видеть близких рядом, захватывая часть танцпола под контроль, подпевая нестройным рядом под слабо знакомые песни, смеяться просто так без повода, не отдавая себе в этом отчета. И пить сука так много, словно завтра будет введен сухой закон. Невероятно, потому что всегда казалось, что в подобные места приходить тусоваться следует лишь тогда, когда ты одинок, чтобы зацепить парочку доступных тел, натягивая их на свой член вместе с одноразовым латексом. Но отдыхать с друзьями, каждый из которых имеет пару, в компании родной сестры, расслабляясь и не допуская в наш узкий круг никого лишнего, оказывается не менее ахуенно. И естественно ни разу не скучно. Невероятно оказываться к утру в постели, нагуляв за ночь аппетит и наконец отпустить себя на волю. Чувствовать какой он голодный до ласки, как опрокидывает на лопатки и сам насаживается, объезжая идеально, вплоть до выбранного ритма. Невероятно кончать в нем, так глубоко и горячо, запрокидывая беспомощно голову, отдаваясь под его поцелуи, которыми осыпает шею. Невероятно сжимать в руках сильные бедра, которые податливо раскрываются, стоит лишь нам поменяться местами. Бедра, что призывно расходятся в стороны для меня, словно это самое естественное и правильное, а я снова возвращаюсь мыслями к моменту нашей первой совместной поездки и тому каким предвзятым тогда был… и это просто уебывает контрастами. За окном темно, зима не спешит впускать свет в раннее утро, но мне достаточно и полумрака, чтобы видеть его кайфующее лицо и дрожь ресниц от моих касаний. Как отдает себя целиком, в мои руки вручает и едва слышно шепчет с тихими стонами, что нет ничего важнее моей любви для него. За окном холодно, как никогда подморозило, температура сильно ниже нуля, но в нашей спальне не просто тепло, в постели, где он подо мной растекается мятной карамелью — жарко. Кожа влажная от пота, звуки моих проникающих в его растраханную задницу пальцев — полный пиздец… возбуждающий снова. Нам мало одного раза, пусть и секса всегда в достатке. Нам недостаточно одного оргазма, после той неги в которой с ума сходили всю ночь, заставляя член словно мышцу качаться, то вставая до боли сильно, то снова опадая, тело требует наконец свою убойную дозу наслаждения. За окном темно, через день прилетает Диего с Анитой и сопровождением. Нас ждут удивительные приключения вместе, ритуал, что считает обязательным шаманка, а следом и само торжество, где будет огромное количество гостей, для части которых мы сняли целый этаж в отеле. За окном темно, но в душе… что казалась мне слишком долго чернильно-черной, ярко горит ослепительный свет, которым ее озаряет любовь. Мы во тьме утопились и бродили годами, на нас много крови и чужой боли, мы отнимали жизни и делать это продолжим. Но нет ничего более чистого, чем падший ангел в моих руках, пусть он и ангел смерти. Нет ничего более прекрасного чем любовь, которую я чувствую в биении пульса и каждом разделенном вдохе. Нет ничего невероятнее него. *** Я ждал, когда же Диего отыграется на мне за кондитерскую фабрику, что я получил в подарок от заебавшей суки-Мура. Слишком спокойно Гарсия отреагировал на настолько широкий жест в мою сторону. Слишком вяло. Нетипично для него. Я все ждал, чем же аукнется чужое внимание, как он попытается обыграть это. Сертификат, что дал мне новую модифицированную машину не превысил стоимость завода и скорее выглядел выебоном, в исключительной для Диего манере. И в преддверии свадебной церемонии, стоило ждать что-то «такое»… Я ждал, ждал, если честно с толикой страха, ведь юмор у друга — который недаром один из самых жестоких людей, что встретились мне на жизненном пути — специфический. Очень. Ждал, кривя душой, в тайне надеясь, что он не сделает вообще ничего и бросит мне пафосно в лицо: «твоя крыса жива — и это более чем достойный на вашу дерьмосвадьбу подарок». Но реальность оказывается иной. Анита обещала нам ритуал, Анита не поставила в известность, что для этого потребуется и как тот будет в общем-то происходить. Анита на удивление молчалива, держит под руку Диего, который деловито сопровождает нас со своим личным отрядом сикарио, что за ним по пятам следуют как тени, вместе с обязательным сопровождением от Джейме, ибо сестра его умеет выебываться с королевским размахом. Мое существование ее раздражает — существование Диего, как моей протекции и защиты, а еще лица с едва ли не безграничной властью в части Мексики — тоже. Опасно нынче жить, пусть опасность в воздухе и не ощущается. Мы слишком расслаблены для тех, на ком висит мишень. Я, по крайней мере. И пусть назовут наивным или слишком беспечным, но упрямо верю, что если Леди не забрала Фила, а Дева позволила вместе по итогу быть, за кровь не призвав к суду, то не отдаст какой-то полоумной ирландке. Анита в самолете выглядит задумчиво, пока мы летим в Берлин, а могли бы поехать и на машине, нихуя не обломились бы. Рассматривает закатное небо, поглаживает деревянные бусы, и кажется что дремлет, если бы не шевелились ее губы едва заметно. Диего роется в телефоне, не поднимая головы. Одни лишь мы с Филом как подвешенные в воздухе. Вроде и паниковать нет причин, а отчего-то беспокойно. Волнение накатывает волнами, а я при всем желании понять, чье оно конкретно: мое или его, распознать не могу. Нить связи кажется, что вибрирует и связывает, раздувая эмоции с удвоенной силой. Нить связи наливается то светом, то окрашивается тьмой, то пульсирует кровью. А я перед посадкой встречаю внимательный темный взгляд шаманки и покрываюсь мурашками, потому что она будто в трансе, губы ее не прекращают шевелиться, и я бы в любом другом случае глаза отвел, или прочитать по ее губам хотя бы несколько слов попытался. Но не сейчас. Анита шепчет-шепчет-шепчет, а я хочу моргнуть, но не могу, меня словно держат в гипнозе потусторонне-черные радужки. Фил сжимает мою ладонь, переплетает наши пальцы, стискивает до боли, когда самолет начинает потряхивать. Голос стюардессы скандирует о том, что не нужно пугаться, если укачивает — есть одноразовые пакеты. Если тяжело дышать — маски с кислородом. Это просто зона турбулентности. Это просто погодные условия и ничего кроме. Это просто Анита, которая шепчет-шепчет… а потом резко закрывает глаза и упирается затылком в сидение, секунда в секунду, как в салоне прекращает моргать свет и самолет выравнивается. А я блять многое в ее исполнении видел, но сейчас сижу словно ебануло в макушку сраной молнией. Слов нет. Есть только обильно обсыпавшие меня ледяные мурашки, которые начинают раскаляться, потому что веки шаманки медленно поднимаются, взгляд проясняется, а губы ее сухие и тонкие растягиваются в теплой улыбке, от которой становится сука просто не по себе. Dios (Боже)… Не по себе и от того, что приземлившись в Берлине, садимся в уже ждущие нас машины и едем в пригород, а у меня ни единого вменяемого варианта, куда конкретно. Разве что… в лес?.. Но на улице снегопад, время около полуночи, небо темное и почти без звезд, ветер промозглый, а Фил, что любит эту пору года и одет по погоде, все равно ко мне жмется и до самого носа прячется в ворот пальто. Его не испугал перелет, в поведении шаманки он тоже ничего сверх не заметил, единственное что желудок снова подводит и он пьет много воды, чтобы отпустили спазмы и либо наконец стошнило, либо полегчало. В темноте не рассмотреть нормально куда мы приезжаем. Тонированные стекла внедорожника сильно искажают картинку, а из машины нас не выпускают, пока не проверяют округу на наличие угроз, а уже после одновременно четыре двери распахиваются и нам разрешено вывалиться под обильно падающий снег, чтобы впиться глазами в высокий, выглядящий очень старым храм. Темный забор, скудное освещение, заметенные дорожки, вплоть до невысокой кривой лестницы. Здание ветхое, вряд ли ошибусь, если скажу, что здесь слишком давно никого живого не было из посторонних, то — что им начали заниматься относительно недавно — очевиднее некуда. А еще… — Будешь грехи свои здесь замаливать, я не ебучий ирландский волшебник, конфетами задаривать и задабривать не буду, но с учетом того, что трафик в Берлине отныне под твоим контролем, я посчитал нужным притащить кусочек родины поближе. Добро пожаловать в церковь, что теперь принадлежит тебе. Поздравляю с началом семейной жизни, hermano (брат), наслаждайся, а главное: не пожалей. — Только ты достаточно безумен, чтобы делать подобные подарки, — выдыхаю, а Анита увлекает за собой Фила, оставляя нас с Диего и мужиками, что берут в оцепление территорию. — Нельзя было обойтись чем-то менее пафосным и претенциозным? — Тебе придется бывать здесь довольно часто, несмотря на то, что онколога вы крайне удобно поближе к своим задницам привезли и усадили. Твоя идея с тем, чтобы использовать фабрику во благо картеля, мне понравилось и я запустил все. Несколько пробных партий — без осечек. Сбыт налаживается, охват увеличивается, влияние наращивается. Ты можешь жениться хоть на двуногой козе, но ты все еще часть картеля. А что более важно — правая рука и самое доверенное лицо, которое будет здесь вести дела от моего имени. — Закуривает и глубоко затягивается, кивнув мимо проходящему сикарио, который бегло бросает, что все по позициям. — Кваттрокки покроется пятнами, когда узнает, а он узнает, — хмыкаю, засунув руки в карманы брюк. Дубленка с приподнятым воротом отлично защищает от ветра, но пальцы немеют на морозе слишком быстро и даже острое желание покурить, не заставит меня их высунуть. — Я привезу ему противовоспалительную мазь. Лично. Говорят, что одно лишь мое присутствие очень плодотворно сказывается на людях. Мгновенно любые из симптомов недовольства исчезают. Я по праву могу считать себя ебаным знахарем. — Фыркает, мусоля сигарету губами, поправляет ворот своего полупальто, смаргивает пару снежинок, что повисли на его смолянисто-черных ресницах. — Прям ебаным? — Приподнимаю бровь. — Vete a la verga (Пошел нахуй)! И не на мой, — уточняет, когда видит, как подергиваются уголки губ, пока я пытаюсь сдержать рвущийся смех. — Пидарасы, блять, — сплевывает и докуривает в две затяжки. — Иди в храм, пока я не передумал его тебе отдавать. Такое место ахуенное, такими блядями будет опорочено, а. — Диего… — Ah, como chingas (Не еби мозг)! Подарить церковь, чтобы после порыкивать и кривиться, а в итоге куда-то свалить — в этом весь Диего. Но, несмотря на его грубость, нежелание смиряться с тем, кого я выбрал в спутники жизни, непринятие моей ориентации и всего остального — я люблю его, любил и любить буду. Потому что мы друг для друга ближе, чем кровные, пусть и разными матерями рождены. Пусть шипит, матерится и вырывает нервы, он тот от кого я никогда не отвернусь. Кому простительно слишком многое, как и им спускается то, за что других он бы пачками гноил. Внутри храма тепло, мрачно, царит полумрак и сильно пахнет травами и воском, а еще свежей краской, которой недавно покрыты были старые деревянные лавки. Чистящими средствами, ведь очевидно изнутри помещение убирали и свежестью, словно совсем недавно все окна на ставни закрыли. Внутри храма никого, кроме нас с Анитой нет. Мои шаги отдаются эхом, что уносится под высокий потолок. А я смотрю на частично разрушенные фрески и мозаичные окна, старые статуи святых и обилие воска от расплавленных сотен, а то и тысяч свечей и ощущение, что за нами наблюдает сама пресвятая Дева Мария, чей лик изображен вместо привычного Иисуса Христа рядом с алтарем. — Главный храм Мексики — Basilica de Santa Maria de Guadalupe (Базилика Божьей Матери Гваделупской). Мы несколько раз ездили в Морелию с Диего и Эриком. Там же крестили Софию и всех моих детей, внуков и правнуков. Если бы была возможность попасть сейчас туда, я бы провела ритуал в их подвалах. В самом храме не позволили бы. Но нам важна священная земля, а не главные залы. Эта церковь тоже очень старая, и трижды была на грани разрушения. В первую войну, вторую и третью. После третьего раза она была надолго заброшена, даже протестанты отказались возвращаться и приводить это место в порядок, а зря. Здесь на удивление очень сильная энергия, единение со святыми и мертвыми чувствуется, словно те стоят вокруг нас. А быть может они пришли, чтобы поприветствовать новобрачных. Взгляд Фила, который ловлю, говорит громче слов о том, что она его пугает. Она пугает время от времени и меня, но как показала годами наша с ней связь, вредить шаманка не пробовала ни разу. А вот помогать… И если она считает, что нам необходимо помимо свадьбы, росписи, клятв и всего остального провести какой-то обряд по всем канонам ее божеств, во имя Леди и Девы, то так тому и быть. — Хорошо, что Диего приказал залатать крышу и бреши в стенах, часть выбитых стекол и двери. Сегодня бушует зима, решив напоследок проморозить землю, чтобы уступить весне чуть позднее. Вы бы без одежды замерзли, а так нет риска простыть. Раздевайтесь, — звучит почти также неловко как на первом приеме у женщины-уролога в подростковом возрасте. Пусть я и понимаю, что нам нужно сбросить верхнюю одежду и оголиться выше пояса — не более. — Ты дань Белой Леди отдал, ее лик на тебе запечатлен, жертва принесена, душа отдана. Вы связаны смертью. Но пора отдать дань и живым. Дева освятит ваш совместный путь, если примет. — А может не принять? — Осторожно спрашивает Фил. Он довольно далек от религии. Тяги к вере в кого-либо — я не отмечал. И пусть в пыльном Дуранго, в том самом храме, где он увидел лик святого, на которого так похож, встал на колени рядом со мной. Пока я молился Богородице и благодаря, и прося защитить. Сказать, что в нем внезапно пробудилось что-то — будет явным преувеличением. — Может, — кивает, расставляя четким кругом на полу черные свечи. Не большим и не маленьким. Идеальным. Чтобы в нем с комфортом поместились двое. — И что это будет значить? — Стянув водолазку, ведет плечами, внимательно на Аниту глядя. — Что придется попросить еще раз, — терпеливо повторяет шаманка. — И даже если дважды будет отказано, просить до тех пор, пока желание и упорство не дадут ей понять насколько это важно для вас двоих. Не надо бояться. Не надо, но страх внутри плещется стылой водой. Омывает затаившуюся в ожидании душу. Я Фила чувствую, словно в него просочился. С момента перелета и того странного эпизода до и во время турбулентности. Эмоции перетекают из меня в него, из него в меня, словно мы два соединенных сосуда. Ему не нужно ничего говорить вслух, тревога, которой пронизано все его существо, вибрирует во мне тонкими натянутыми до предела струнами. У него немеют пальцы — я растираю свои, улавливая фантомность ощущений. Устраиваясь напротив в круге из свечей, который теперь еще и посыпан душистыми травами по контуру. Мне бы сказать ему, что все хорошо. Я защищать буду собой от любой из угроз, раздирая врагов голыми руками. От святых, мертвых, живых, божеств, ангелов или демонов. Голой грудью закрою, но не позволю отнять. Мне бы сказать, что в этом месте бояться нечего. Его тревога объяснима, как и волнение. Но, если быть откровенным, чем дольше я нахожусь в этих стенах, слыша, как каждый шорох сопровождается эхом, а само здание едва ли не стонет от старости, мне с каждым мгновением все более спокойно. Умиротворенно даже. Хочется, прикрыв глаза, вдыхать смесь запахов, и впитывать аномальное тепло, словно в тени спрятано дружелюбное солнце, которое не пытается слепить или выжигать на нас свое клеймо, оно согревает. Глубоко. До самой души насыщая. Анита же начинает напевно читать знакомую мне с детства молитву:

Приходим к Тебе, Дева Мария Гваделупская, Так как на Тепейяке мы уверовали, что Ты наша Святая Матерь, и в Твоем Пятом Откровении помилуй нас и с материнской заботой излечи все недуги. Мы больны душой. Исцели нас, милостивая Госпожа, чтобы мы всегда пребывали в благодати Христа Спасителя. Матерь Бога и Матерь наша, пробуди в наших сердцах таких же безжизненных и холодных, как Тепейяк, любовь к Богу и нашим братьям. Пробуди же и любовь этих двоих, защити от дурных глаз и завистливых слов. Они в смерти соединили свои сердца, Души кровью омытые прими и очисти светом своим. Ты — великая мать, не покидай же детей своих.

Крайних строк нет в оригинале, но каждое ее слово отпечатывается у меня внутри. Я смотрю, не моргая, в глаза Фила. Чувствую его сейчас, словно у нас и сердце, и легкие, и кровеносная система одна на двоих. Он вдыхает — я вдыхаю. А Анита продолжает говорить, я слова плохо разбираю, но ее густой, обволакивающий шепот, кажется толстой, прочной паутиной, которой сейчас нас укутают в кокон и позволят вылупиться чему-то новому. И меня от этого ощущения немного, но все же знобит. Он вдыхает — я вдыхаю. Воздух тяжелый, пропитан запахом терпких сушеных трав, плавящимся воском и почему-то солью. Морем. Морем моим синим, глубоким, бездонным, любимым. Воздух пахнет им. Он вдыхает — я вдыхаю. Все ставни закрыты. Заперты нами же лично двери. Но по коже скользит сквозняк, мурашки опоясывают, мурашки кусаются, волосы треплет невозможный сейчас в помещении ветер. Потустороннее дыхание, которое пугает до жути. Он замирает с широко распахнутыми глазами — я вдыхаю за двоих. Чувствуя касание деревянных бусин от свадебного лассо, которое по мексиканским традициям Анита укладывает мне на шею, перекручивает посередине и образуя восьмерку — знак бесконечности, накидывает на шею и Филу. Мы оказываемся практически нос к носу, нас разделяет сантиметров пятнадцать и густеющий, словно дурман воздух. Он вдыхает — я начинаю говорить, пусть никто и не просит, но бусины нагреваются от моей кожи и побуждают дать клятву, слова которой будут с нами с сегодняшнего дня и до гробовой доски, в каком бы состоянии, и по какой бы причине нас туда не уложили. — Ты — любовь всей моей жизни, — хрипло звучит голос, слова скребутся в глотке, слюны же попросту нет. — И я клянусь, что буду любить тебя, пока жив, а мое сердце бьется в груди. Клянусь любить и после, найти по ту сторону и даже призраком никогда не отпустить твоей руки, остаться рядом на небе или на земле — неважно, главное — вместе. Обещаю чтить тебя, уважать, быть честным и откровенным, принимать таким, какой ты есть и беречь. Обещаю отдать тебе все самое лучшее, что у меня есть, никогда ничего не просить и не требовать взамен больше, чем ты готов мне дать. Я клянусь быть верным тебе душой, телом и духом. Клянусь быть рядом под безоблачным небом и в моменты, когда кажется, что все вокруг рушится и нависают тяжелые свинцовые тучи. В болезни и здравии. В крови и грязи этого мира. Чтобы ни произошло, куда бы нас судьба не закинула — я всегда и вопреки всему — буду на твоей стороне. Я люблю тебя и клянусь, что не позволю никому отобрать или разрушить это чувство и встать между нами. Я обещаю перед ликами живых и мертвых, перед святыми и смертными, что буду любить тебя вечно, буду тебе поклоняться и тебя же превозносить. — Бусины на моей шее обжигают, шепот Аниты становится неразборчивее и громче, прохладные капли попадают мне на спину и остается лишь догадываться чем она окропляет нас. Глаза же напротив темные, глубокие, блестящие и влажные. Я не знаю, во что и кого он верит, но сейчас он верит мне, в меня — и это особенное чувство. Очень сильное, волнительное, безумно важное. Мы не венчались в церкви, однополые пары туда не смогут попасть почти ни в одной из стран. Какой бы прогрессивной или толерантной та ни была, религия всегда категорична в подобных вопросах и по сути Анита сейчас делает это в форме обряда, но схоже по смыслу — и мне пиздец насколько хорошо. — Я очень, очень-очень сильно тебя люблю, — мурашки стекают с моих плеч от его голоса, который настолько глубокий и тихий, насыщенный и вкусный, что у меня от удовольствия волна по телу проходится. Восхитительно. Он ласкает даже тембром. — И я безумно рад, что дождался этого особенного дня. Ты был моей мечтой. Я так хотел, чтобы ты стал полностью, навсегда, целиком, до последней микрочастицы моим. И теперь ты — мой смысл, ты вся моя жизнь, моя сладкая, самая прекрасная, невероятная реальность, в которую я с трудом верю. И я благодарен кому бы там ни было — кто покровительствует и наблюдает — за шанс познать твою любовь и благодарю за каждую минуту, что провожу рядом с тобой. Я клянусь, что моя любовь не иссякнет и не истончится. Клянусь, что всегда буду выбирать тебя и за нас бороться, совершенствоваться, слушать тебя, беречь, не пытаться менять и ценить. Я обещаю принимать тебя таким, какой ты есть, наслаждаться каждым совместным мгновением и помогать писать нашу историю. Клянусь быть опорой, поддержкой, если потребуется вести вперед сквозь тьму, подставлять плечо, если будешь падать и прикрывать спину, если начнет подбираться враг и никогда не предать твоего доверия. Я буду рядом с тобой, пока мое сердце бьется, а после буду ждать с той стороны. Я обещаю и отдаю целиком тебе свою любовь и себя, мой друг и муж. Я клянусь быть только твоим. К концу его клятвы он оказывается на расстоянии вдоха. Я не заметил, когда мы успели взяться за руки, его правая — моя правая. Кольцо к кольцу в крепком рукопожатии, и горячие сухие пальцы шаманки поверх наших ладоней. И нет ничего правильнее, чем сократить расстояние, чтобы коснуться любимых розовых губ. Без ненужных проявлений бурной страсти, пусть и реагирует тело знакомо и без осечек — острым возбуждением. Без пошлости, без вылизывания друг друга. Чувствуя, как между наших ладоней проскальзывает прохладное лезвие ножа. Я понимаю, что последует после. Понимает и Фил. И потому мы даже не вздрагиваем, не отлипаем от губ друг друга, когда провернув клинок — шаманка резко дергает его, разрезая наши ладони, а мы рана к ране соединяемся. Кровь стекает, капает, боль обжигающая, нож, очевидно, был чем-то смазан, порез довольно глубокий и жжет просто пиздец. Вокруг наших запястий накручивается толстая белоснежная веревка. Анита не затягивает ее, просто медитативно накидывает, оставляя свободными концы. А я вспоминаю как на свадьбах, при венчании, правда без крови и прочего антуража, что окружает нас, молодые вытягивали из колец веревки свои руки, и между ними должен был образоваться узел, если брак на небесах благословлен. Если же узла не было — повторяли до трех раз и после сводили все в шутку, когда не выходило. Если же получалось с первого раза — радовались до слез. Кровь капает в подставленную, как оказалось, чашу. Фил смотрит также, как и я, завороженно на то, что делает Анита, накидывая кольца веревки вокруг наших рук, при этом не прекращая нашептывать что-то едва слышно. — Сожмите оба, — продевает веревку между наших ладоней, а та начинает пропитываться кровью. — И да благословит вас Матерь Бога и Матерь наша. Да появится узел, что скрепит самой жизнью и кровью этот союз. Тяните. Страшно. Я понимаю, что для Фила провальная попытка будет мелочью… Но для меня важен этот обряд и потому, если окажется, что Дева против нашей любви, мне будет горько и больно, пусть я и никогда от него — по этой причине — не откажусь. Страшно, я чувствую, как начинают неметь пальцы, предательски подрагивая. Чувствую, как затапливает шквал эмоций, как собирается в горле тугой ком, как становится сложнее дышать, но отпускаю руку Фила. Отпускаю и смотрю как в прошлом белоснежная веревка, окрашивается алым, по мере того как мы разъединяемся и пытаемся достать запястья из накинутых на них колец. Страшно, веки опускаются, я не готов вот так сходу смотреть на результат, когда оказывается, что моя рука освобождена, а между пальцев зажат влажный конец. Страшно… — Madre de Dios, funciono (Матерь Божья, это сработало)… — мои глаза распахиваются, стоит лишь Аните потрясенно прошептать слова. — Queridos, felicidades (Дорогие, поздравляю). Встречаю взгляд Фила, который расплывается в улыбке и начинается хрипло смеяться, все еще удерживая веревку, где четко посередине красивый массивный узел. С его руки капает кровь — с моей тоже. Но глаза влажно блестят от восторга, а я заражаюсь его настроением и когда чувствую, как подается ко мне и обнимает, от ощущения его горячей и мокрой от крови ладони на своем плече, прерывисто выдыхаю. Неописуемо. Вряд ли хотя бы что-то могло бы стать более прекрасным, чем только что произошедшее в этом полуразрушенном старом храме. Я чувствую его как никогда сильно. Чувствую, словно в нас бьется одно сердце, одними легкими мы вдыхаем густой одурманивающий воздух, одними глазами на реальность смотрим. Я чувствую его, будто мы одно существо отныне, а Анита подносит к нам чашу со смешавшейся кровью, объясняя, что нужно далее сделать, чтобы закончить ритуал правильно. Окунаю указательный палец в кровь и провожу по нижней губе Фила. Медленно, аккуратно, ласкающе. Он делает тоже самое, а после целует без промедления. И кровь на вкус кажется крепкой — как алкоголь, сладкой — как растопленный шоколад, мятной — как карамель и освежающей, соленой — как море и терпкой — как наша совместная жизнь. Я в поцелуе этом утопаю, в ушах звенит, в груди сдавливает от эмоций, но он так близко, что все остальное становится менее важным. Берлин многое о нас знает, многому стал молчаливым свидетелем. Берлин — особенный, он нас соединил. Соединяет и шаманка, привезенными с собой браслетами из белого золота. На внутренней стороне гравировка из того самого базилика Божьей Матери и наши имена. Она рассказывает, что освятила их, заговорила и теперь, когда они оказываются смочены еще и в нашей крови, их можно одеть. Но никогда, ни при каких условиях не снимать, если хотим нашу любовь и связь сохранить. Только если решим друг друга навсегда отпустить. Для нее кольца, безусловно, тоже символичны. Они тоже впитали нашу кровь во время ритуала и не менее важны, но браслеты… Это сакральное, физическое доказательство благословения высших сил, которые теперь будут покровительствовать нам. Смерть не стала препятствовать, смерть мой дар приняла и сверкает синевой взгляда на груди. Жизнь нас с ним освятила тоже. И пусть кто-то скажет, что это редкостная чушь, особенно если учесть, что я блядский убийца и мразь. Душа моя чернее ночи, там светлых пятен давным давно нет. Мне не отмолить, не выбелить, не вернуть себе чистоту. Никогда. И вера для таких, как я — писк. Задушенный, едва слышный. Просто демонстрация. Просто выебоны. Но я готов послать ровно каждого нахуй, потому что вера внутри меня. И чужой кровью, смертью, болью, чем угодно… ее не убить. Богоматерь позволила, благословила и обещала защитить. Пресвятая Дева Мария всепрощающая всемать, а мы ее дети, любовь которых она приняла, не заставляя прилагать много раз усилия, связала, омытую кровью нить и подкрепила уже установленную смертью связь, подпитав жизнью. И это восхитительно. Очень знаково и важно. Диего, когда мы выходим спустя два часа из храма — встречает нас молча. Видит перевязанные руки, слышит от Аниты, что нас сама Дева приняла и благословила, поэтому и ему стоит наконец принять. Диего едва заметно морщится, но не спорит, зовет нас в машину садиться, а после выруливает в сторону круглосуточной кафешки. Где мы глядя в окно на то, как снег все еще валит, пьем дешевый кофе, не спеша разговаривать и думая каждый о своем, пережидая до рейса, который нас ожидает утром, ибо ложиться спать нет никакого смысла. Диего молчит, но когда я взгляд его встречаю, в темных глазах не вижу ни осуждения, ни протеста, ни недовольства. Не вижу ничего, кроме усталости. И принимаю это за положительный знак. Диего рядом вопреки всему. Рядом моя любовь, что поглаживает мне руку вдоль полоски бинта, и похуй, что у самого такая же. Заботливый, нежный и мягкий для меня и это блядски ценно. Рядом Анита, у которой тень улыбки с губ не сползает, она пьет свой чай в огромном стакане, смотрит на снег и явно где-то дальше, чем мы — простые смертные, можем себе представить. Рядом не хватает лишь Сони, которая восторженно щебетала бы и радовалась до истеричных слез, лезла бы обнимать нас обоих и поздравлять каждые несколько минут. Рядом семья. В каком бы дерьме я не родился и не вырос, она у меня все же есть. У меня есть смысл, а значит все не зря. Значит все же сука получилось. *** Пол кажется жидким. Словно кто-то разлил нам под ноги чертово море. Темное, беспокойное, идущее волнами. То ли особый материал, то ли многоуровневая конструкция и мы ходим по прозрачному стеклу, под которым огромные экраны — сказать сложно. Я в тонкости дизайнерских решений не вникал, оформлением зала, цветовой гаммой и всем остальным активно занимался Фил. Мое дело было за малым — составить список гостей, которые не захотят на подходе друг друга прикончить. Решить вопросы с финансовой стороны. И заняться меню. Стены темно-синие, но кажутся черными, а еще мерцающими, словно покрыты тонким слоем прочного настоящего льда. Мелкой россыпью, будто инеем, крупными кусками с красивыми графическими трещинами, что издают в темноте голубоватое сияние, а арктический холод сквозь них струится, мечтая заполнить все пространство собой. Размещены огромные плазменные экраны, где транслируется ночное небо, с которого медленно оседает на землю неспешный, но неотвратимый, медитативно-успокаивающий снег. Подсветка от пола делает искусственные сугробы вдоль стен, сверкающими и мистически красивыми, которые кажутся что покрыты россыпью бриллиантов, очаровательными миниатюрными звездами. Торчащие словно из подмерзшего снега алые розы, вперемешку с белыми лилиями завораживают, привлекая к себе внимание. Тяжелые шторы, дорогой черный, темно-синий и белоснежный шелк, красиво сплетаются широкими полосами, оформляя пространство под потолком. Снятый нами шатер с подогревом и за безумные деньги круглый, огромный и наполненный неповторимой атмосферой. Столы и стулья прозрачные, словно из стекла или льда. Множество свечей в ровно таких же прозрачных подсвечниках, стоят в сложных композициях из красных роз и лилий. Приборы — столовое серебро. Блестящее, начищенное, очаровательное. Бокалы классические — хрустальные и ровно такие же — алые из обожженного цветного стекла. Тарелки под стать. Скатерти невесомые, состоят из мерцающих переливающихся нитей. В зале царит таинственная атмосфера, погружающая в полумрак, завораживающая своей загадочностью, мистицизмом и красотой. Ощущение словно я очутился в огромном богатом королевстве среди вековых льдов. Кто-то сказал бы, что это зимняя сказка, но сказки, как правило, для детей. Здесь все же ощущается опасность, а еще в мелких штрихах прочитывается наша с Филом история. Он любит зиму, любит холод и лед, из-под него он меня однажды, едва ли не ценой собственной жизни, вытащил. Он сам был закован в него, пока благодаря силе чувств не оттаял. И потому более чем символично, что мы ходим по как будто бы жидкому полу, который словно растопленные стены покрытые потрескавшимся слоем льда — тают крупными лужами, стылыми, ледяными и пугающими, способными поглотить. В искусственных же сугробах красивые цветы, что стали воплощениями нашей с ним любви. Они сплелись воедино, как символ того, что мы теперь неразделимы навеки. Красное к белому. Лепесток к лепестку. И морозная крошка, что налипает на них, мерцая в голубоватом свечении. И да, обычно зима у всех ассоциируется чем-то белым. Едва ли не слепящим своей чистотой. Но чистота и мы — вещи несовместимые. Фил, когда я спросил какими он видит наши костюмы, скептически хмыкнул, сразу же отметая предложение облачиться в светлые оттенки. Потому что это будет насмешкой и издевательством. Убийцы… и в белом. Как две чертовы невесты. Как будто и без того наше торжество не будет спорным, идущим против устоев, раздражающим для многих и неприемлемым. Толерантностью болеют где-то в штатах, там бесконечно ходят, отстаивая свои права сексуальные «меньшинства». Они настолько громкие и демонстративные в этом, что порой создается ощущение, что скоро начнут притеснять тех, кто относится к более стандартной ориентации. Мне в целом похуй, вопрос собственного вкуса и предпочтений — я проработал. Свою особенность принял. И конца света не наступило. Осознал, что это касается лишь меня и близких, остальные могут делать то, что душе их угодно, как и я не стану опираться на чужое принятие или непринятие. Мое право — жить, как хочу. Их право — относиться к этому либо терпимо, либо нет. И будь мы преисполнены желания выделиться — натянуть на себя белые фраки было бы самым логичным и кричаще праздничным. Торжественным. Противоречивым, ибо мы же и без того — как сказал бы Диего — пидарасы, хули нет-то? Но бравировать и делать акцент на том, что мы однополая пара, не хочется. Это вещь и без того очевидная. Нам просто хорошо от мысли, что мы теперь женаты и всегда будем вместе. И радостью своей нам захотелось поделиться. Выпить, отдохнуть, громко, роскошно, дорого и красиво. Мы заслужили свой праздник. И празднуем отнюдь не то, что ебемся в задницу, а то, что среди сотен тысяч однотипных рож, сумели любовь найти и не проебали данный нам шанс, а преодолели препятствия и остались попреки всему вместе. А препятствий было просто пиздец, не каждый сумел бы с подобным справиться. Мы смогли. И это нас сплело, сплавило, закалило. Подписи давно стоят, по факту наш брак существует уже три месяца, поэтому церемония под красивой сплетенной из лилий и алых роз аркой — просто как дань традиции, чтобы сказать прилюдно свое громогласное «да», хоть и в согласии давно отпала нужда. На наших руках браслеты уже как несколько дней, пара месяцев как на пальцах кольца, но стоять и ждать его рядом с аркой… волнительно. Я знаю, что не будет никаких открытий. Мы провели ритуал с Анитой — считай обвенчались, на моей руке заклеенная широким пластырем рана от глубокого пореза. Мы прошли всевозможные стадии, это буквально последний, прилюдный, демонстративный штрих, заключительный, как красивый знак препинания в нашей истории. Ничто не может меня сокрушить. Но в момент, когда в конце зала, он появляется из-за тяжелых штор, внутри все восторженно замирает, а мир — как и всегда, когда Фил в цепком фокусе — существовать перестает. Ничего броского. Никакого бархата или кружева, никаких ярких оттенков или кипенно-белого, никаких вычурных лацканов, длинных шлейфов, попытки феминизировать свой наряд или выглядеть гламурной дивой. Строгая классика. Черный костюм. Узкие брюки, приталенный пиджак, темный шелк красивой рубашки, что расстегнута на несколько пуговиц, оголяя его ключицы и вязь тату, что к шее тянется. Такими же шелковыми, потрясающими выглядят и его вытянутые прямые волосы, что блестят в тусклом свете свечей и приглушенного голубоватого свечения в зале. В его образе есть лишь одна единственная вольность — лакированные кожаные челси-ботинки с острыми носами и на высоком устойчивом каблуке. И его ноги в них выглядят восхитительно длинными. Он весь словно порочный падший ангел, что идет, засунув одну руку в карман брюк. Неспешно, будто по подиуму, глядя четко в мои глаза, удерживая взглядом как на привязи. А я не в силах от него оторваться — едва дышу, жадно впитывая идеальность черт, соблазнительность кривоватой улыбки и легкий наклон головы. То как останавливается от меня в шаге, а после разворачивается, вставая четко напротив. Madre de Dios (Матерь Божья)… Невероятный. Весь в черном, но настолько красивый, стильный, по-настоящему роскошный, что я в своем чертовом смокинге — долбанный клоун. Благо без бабочки или галстука, иначе стал бы на его фоне и вовсе посмешищем. Его глаза горят, его глаза меня окунают в концентрированные чувства, они фонтанируют эмоциями и энергией, а сотни направленных на нас взглядов, лишь подогревают и без того волнительность момента. Его ухмылка манит, привлекая внимание к розовым вкуснейшим губам, которых я не касался гребанные сутки, что мы проводим специально раздельно. Нет никакого смысла в правилах, когда в его паспорте уже три месяца как стоит ебаный штамп. Но Фил дразнит и прогоняет меня к сестре, оставаясь у брата. Обещает все компенсировать… А мне нечем крыть и есть лишь один вариант — подчиниться. И вот она наша встреча, после непродолжительной, но показавшейся невыносимой разлуки. Он улыбается, а у меня пальцы немеют от жажды, тактильный голод невыносимый, тянет так ненормально к нему, что хочется, наплевав на все, дернуть к себе мою любимую суку и зализать. Просто потому что нет сил терпеть. Я соскучился. Я в любви. Я восхищен, повержен, захвачен целиком в плен. Забери меня себе… Немедленно. Внутри все вопит не просьбой — требованием. И вопрос, что звучит на периферии о том, согласен ли он, согласен ли я, двукратное «да». Просто промедление. Его длинные пальцы, в которых зажата белоснежная лилия, что он на обломанном коротком стебле прокручивает, чуть склоняет голову, чтобы вдохнуть запах цветка, взгляд мой удерживая вот так исподлобья. И сука приветственно на меня смотрит. Сука голодна. Суке я нужен весь, сука сегодня взаимна. Фил словно наркотиком наполняет свои легкие ароматом лилии, его ресницы трепещут и вместо обмена кольцами, он протягивает мне цветок. Символ его любви. Цветок… Ровно такие же выбиты на сердце между моих лопаток, там лилии прошивают орган, они из него растут. Цветок… такие же по телу Фила рассыпаны, с тонкой кромкой льда, будто каймой. С мелкими каплями стылой воды. Цветок, что я принимаю, не успевая достать из кармашка на коротком стебельке алую розу. Он забирает ее сам. Как когда-то украл мое сердце — без спроса. Он достает розу, вдыхает жадно, засовывает себе в нагрудный кармашек и не дожидаясь роковых: «теперь можете поцеловать своего мужа», впивается в мои губы жадным, горячим, влажным, глубоким поцелуем. А меня его вкус и запах парализуют, словно в кровь пустили ударную дозу токсина. Обожаю. Каждую его черточку, каждый штрих и внешности, и личности. Обожаю. Аккуратно всовывая цветок в кармашек, притягиваю его к себе, проникая под пиджак руками, касаясь скользкого прохладного шелка, чувствуя жар его тела сквозь ткань и хочется громко застонать от удовольствия. Обожаю. То как всасывает язык, как мычит, наслаждаясь, как гладит мои подстриженные виски. Потому что я долго пытался привыкнуть, но сегодня днем пошел и вернул себе много лет излюбленный мной андеркат. Фил попросил меня на торжестве быть собой. Не нужно ничего изображать и никому соответствовать. Быть собой. Точка. И он таким меня сейчас снова присваивает, принимает и кричит о желании рядом быть. Обожаю. Когда поднимается вокруг восторженный свист, когда громкость аплодисментов оглушает, принятие гостей обрушивается, словно приливная волна на наши головы, а губы растягиваются в улыбке. Широкой. Искренней. Счастливой. Он все еще выглядит как запретное, насквозь порочное, самое красивое существо во всех мирах и вселенных. Мой ангел смерти, мое персональное небо, мое ласковое море, моя хрупкость хрустальная, моя мятная карамель, личное божество и любимый до невозможности человек. Но его образ роковой, роскошнейший, потрясающий и в чем-то стервозный, разбивается об мягкость, когда он смотрит на меня повлажневшими глазами, переплетая наши пальцы, целуя мои костяшки, а следом и кольцо и тянет в сторону гостей, которые начинают осыпать поздравлениями. Людей много. Фил не мог не пригласить приближенных его отца, которых он знает с детства. И пусть не все из них с радостью принимают то, что церемония, как и новобрачные, особенная, но проигнорировать они не могли. И не стали. И им тяжело смотреть в сторону представителей картеля, которые прямые виновники гибели их усопшего друга. Некоторые вещи, а месть в их числе, не имеют срока годности. И это читается в их глазах, мелькает тенью и растворяется. Играть здесь умеет каждый, жизнь, лучше любых уроков актерского мастерства учит лицемерию и умению скрывать истинные эмоции и чувства. Людей много. Альварес, которого я бешу большую часть времени, держит под руку молодую девушку и улыбается вполне дружелюбно. Диего где-то успел выцепить себе пару, на которую смотрит всего пару раз, куда больше рассматривая что-то или кого-то в толпе… сказать сложно. Басовы в полном составе, как и Лавровы. Мельниковы, разве что без Виктора, которому тут не место. Шаманка, что в числе первых обнимает нас и забирает из кармашков цветки, сказав, что принесла с собой небольшую вазочку, в которой они будут стоять и ожидать, когда мы заберем их перед тем, как наступит время возвращаться домой. А я благодарно киваю, соглашаясь с ее предложением. Сестра с девушкой, бросается к нам следом. Плачет и причитает, что она в своем мини похожа на дурнушку рядом с Филом. Который вроде как в классическом костюме. Без лишних выебонов, абсолютно весь в черном, но от него невозможно отвести глаз. И я бы хотел осыпать ее комплиментами, но блять… Она права. На его фоне меркнут все. Совершенно. Он совершенен. И прилетевшее от Макса: «родной, ты пиздец» даже не дергает, потому что и с ним я категорически согласен. Людей много. Поздравления сыплются. Подарки нарастают огромной кучей на специально отведенном для этого столе. Череда рукопожатий, объятий, пожеланий кажется бесконечной. Как и весь вечер в течение которого мы много танцуем, постоянно поднимаем бокалы с терпким вином и почти беспрерывно целуемся до припухших губ. Людей много. Много ощущений. Много радости. Счастья и чувств. Я задумывался: нужен ли нам этот вечер, нужны ли эти пафосные жесты, безумные траты, пусть и часть из них оплатил Леонид Васильевич в качестве подарка. Задумывался: имеет ли смысл вот так открыто демонстрировать то, что мы женаты. Особенно если учесть, что выставлять на всеобщее обозрение отношения не хотели. Это по ряду причин опасно и мы еще не раз столкнемся с чужим непринятием и осуждением. Задумывался… Доводов против торжества было великое множество. Но видя, как ярко реагирует Фил, как купается во внимании, как сжимает мою руку, льнет в объятия, прогибается и позволяет себя целовать — прогоняю лишние мысли, запрещая себе выискивать минусы или же плюсы, а просто прочувствовать этот особенный момент. Это ведь — как и говорил Фил — будет у нас лишь однажды. Я больше не планирую жениться, он тоже не собирается повторно выходить замуж, мы заключаем брак один раз, в надежде, что он продлится всю жизнь, сколько бы нам ни было отмерено. Нахуя в таком случае как придурок трахать собственный мозг? — Выглядишь счастливым, — слышу от Диего, когда глубоко затягиваюсь, решив выйти покурить из нашего шатра, накинув на плечи теплое пальто. Конец февраля, вот-вот наступит весна, но снова падает снег. Забавно, но на плазменных экранах он падает тоже, правда на зацикленном видео, но словно вредный братец, вторя тому, что происходит снаружи. На улице уже темно, вокруг множество рассыпанных, будто звезды, ярких лампочек, слышна музыка, что играет, гул голосов, словно не шатер это, а улей. А я курю свою сигарету, она сука вкуснейшее из существующих лакомств и горечью растекается по рецепторам, а внутри так хорошо… так кайфово, чуть пьяно и потрясающе, что хочется просто — запрокинув голову — смеяться. Чтобы всех вокруг нахуй разорвало от зависти. — Как и чувствую себя таким же. Это чистейшая эйфория, hermano (брат). Он рядом и все меняет свой вкус, оттенки и запах. Я самый счастливый ублюдок из всех. На изнанке стороны, в мире, где одна лишь грязь и кровь, нашел настолько драгоценное, что не верится. Леди позволила ему выжить, Дева нас благословила. Мы связаны смертью, жизнью, кровью и любовью. Перед лицами всех. И если ты меня спросишь, как выглядит счастье и что оно собой воплощает, то вот оно, Диего. Счастье — его любить и быть рядом с ним, счастье — то, что он меня любит взаимно. — Не могу этого понять, — хмыкает, достает сигарету и морщится от глубокой затяжки. — Но попробую стать терпимее, раз это и вправду настолько для тебя важно. — Gracias, te lo agradezco mucho (Спасибо, я это очень ценю). — Ты стал чаще говорить по-испански. Удивительно, ведь на родине ты бываешь слишком редко, — отмечает, бросая на меня внимательный взгляд. Казалось бы, на моей свадьбе он просто обязан был нажраться самым первым, а при обилии алкоголя так и подавно. Но нет. Трезв и серьезен как чертово стекло. — Фил убедил меня не отказываться от своих корней. Не стыдится своего происхождения. Как можно чаще говорить на родном языке, на нем же думать. Мне сразу это показалось глупым, а после как-то само собой происходит. Я порой не замечаю, как перехожу даже с ним на испанский, — откровенно признаюсь. Кому-то другому смолчал бы. Но не Диего. Не ему. — Надо же, как много от твоего мужа пользы, — не без ехидства отмечает, а я глаза закатываю, не став комментировать. — А я говорил тебе тоже самое, но меня ты нихуя не слушал. — Без должного уважения говорил, — сдерживая смех отвечаю. Настроение слишком хорошее, чтобы его почти неощутимые шпильки добирались до цели. — Я могу с должным уважением сейчас разукрасить твою рожу. Что за свадьба без драки? — Замахивается, а я с легкостью уворачиваюсь. Он и не пытался всерьез, а я бы даже вусмерть пьяный избежал подобного кривого удара. — Моя свадьба без драки. Моя, hermano (брат). Сегодня всем должно быть хорошо так же, как молодоженам. А мне просто ахуенно, — цыкаю в его сторону и отбрасываю окурок. — Сомневаюсь, что всем, — скептически морщится, а я разворачиваюсь и ныряю в шатер, чувствуя потоки теплого воздуха, что бьет контрастами температур после холода улицы. Скидываю пальто и замечаю Фила, что разговаривает с братом, что-то ему показывая в телефоне и одновременно внимательно слушая. Тихо подбираюсь к ним поближе, заходя со спины, вжимаюсь в любимое гибкое тело, оплетая руками, ледяными пальцами касаясь сквозь тонкий шелк, чувствуя, как ко мне подается еще ближе и накрывает ладонь своей. Тону лицом в его вкусно пахнущих волосах, прикрыв глаза, просто наслаждаюсь контактом. Он в моих объятиях ощущается восхитительно правильно. Бесконечно красивый и целиком мой. Кольцо на его пальце ощущается восхитительно правильно. Восхитительно правильным ощущается каждый наш шаг в новую жизнь, разделенную на двоих. Я не знаю, что может поджидать нас в будущем. Не знаю, сколько лет покоя нам будет отведено. Не знаю, доберется ли до нас сестра ирландца. У меня нет сраного дара предвидения, а враги будут всегда. Это жизнь. А она та еще сука. И могут внезапно настигнуть последствия нашего выбора, ошибок, поступков, решений. Я не знаю, как долго мы будем купаться в эйфории, тонуть в счастье, плавать в вязком мареве чувств, наслаждаясь так откровенно и искренне друг другом. Я не знаю, всегда ли нам будет покровительствовать Белая Леди или Дева Мария. На слишком многие вопросы у меня ответа попросту нет. Но я уверен в своих чувствах. Я верю в нашу любовь, в то, что брак наш не синоним слову «бракованный». Что это то, за что стоит бороться изо всех сил, действительно стоит. Я верю в Фила, в моего падшего ангела смерти, в мое божество, безграничное синее небо, глубокое море и перечную мяту, которой он пропитал меня изнутри. Я верю в него, ему и в нас. И это важно. Мы важны. Это монументально и я приложу максимум усилий, чтобы созданная нами ячейка не разрушилась никогда. Люди приходят — уходят. Сменяются поры года. Проходят мимо года. Враги злятся, проигрывают или урывают себе кусок преимуществ. Люди — злые мрази, эгоистичные суки, которые предают, лицемерно обещая то, что не в силах выполнить. Мы столкнемся с грязью еще не раз. Еще не раз оба умоемся в крови. Но я готов молиться о том, чтобы наша любовь была вечной. Вопреки всему. Она стоит всего. Он стоит.