Мы в ответе за тех...

      — Ты злишься? — я морщусь, когда смоченный антисептиком ватный диск в очередной раз касается пореза на моей руке.       В этот раз я сделала его сильно глубоким и кровь долгое время не останавливалась. Так что у меня не было иного выбора, кроме как рассказать о произошедшем отцу. И вот мы оба на кухне. Он, достав из ящика аптечку, обрабатывает порез, а я, сижу на кухонной тумбе, опасаясь посмотреть Илону в глаза.       То напряжение, что копилось внутри меня в последнее время, постоянно искало выход наружу, так что порой это приводило к тому, что я травмировала себя. Обычно, это были порезы, так как это казалось мне самым простым вариантом.       — За то, что ты порезала себя? — уточняет он, но у меня нет сил, чтобы ответить, — я не злюсь на тебя, Алиса. Я злюсь на тех людей, кто довел тебя до этого.       Мне нечего ему ответить. Маск дает четко понять мне то, что перегрызет глотку любому, кто посмеет причинить мне вред и да, это именно то, чего я была лишена все свое детство. У меня не было человека, который заступился бы за меня. Даже когда в школе у меня были конфликты с одноклассниками, то мама и бабушка делали виноватой меня, так как считали странной и дикой, не способной выстроить нормальные отношения с людьми.       — Что… что теперь будет? — бормочу я, наблюдая, как Маск ищет в коробке пластырь. Надеюсь, что он не считает это попыткой суицида.       — У тебя всегда есть выбор, — спокойно ответил он, словно ничего ужасного не произошло, — если ты хочешь, то я могу сейчас же отвезти тебя к психотерапевту, если нет, то мы останемся дома. Мы будем говорит об этом только тогда, когда ты сама этого захочешь.       Отсутствие какого-либо давления или принуждения. Это то, что для меня до сих пор кажется странным. Я привыкла к тому, что постоянно подвергаясь негативному отношению со стороны родных, но с отцом и его семьей все было иначе. Илон сохранял спокойствие всегда, мне кажется, что даже если рядом с ним взорвется его же ракета, то он останется таким же спокойным, просто пожмет плечами и снова пойдет работать.       — Давай останемся дома, — бормочу я, так как за все то время, что прошло с того момента, как Мэй дала мне визитку, я так и не нашла в себе силы, обратиться за помощью. Я боялась этого разговора также сильно, как боялась самой себя и того, что я способна сделать с собой.       — Хорошо, дома, так дома, — он убирает бинты в аптечку и помогает мне слезть.       Я иду в гостиную и забравшись на диван с ногами, пытаюсь успокоиться. В сети продолжается бурное обсуждение моих отношений с Колин и того, почему так резко мы пропали со всех радаров, а мы так и не помирились после того, что устроила мой мама. Я взяла тайм-аут в языковой школе и в университете, чтобы прийти в себя и меньше попадаться на глаза папарацци.       — Я понимаю, что тебе больно, страшно, плохо, обидно, но поверь, делать самой себе больно — не выход, — он садится рядом и смотрит на меня, при этом не вторгаясь в личное пространство, предпринимая попытки обнять меня или взять за руку, — физическая боль лишь создает иллюзию того, что тебе становится легче, но когда она отступает, то ты снова оказываешься в том аду, из которого хотела выбраться.       Само собой, я все это прекрасно понимала, ведь делала с собой подобные вещи довольно давно. Но это мнимое состояние облегчения сейчас было крайне важно для меня. Как глоток свежего воздуха, который хоть ненадолго давал мне надежду на то, что я могу контролировать ситуацию. Что я могу сама решать, когда и что с собой делать. то был хоть какой-то выбор, который я делала сама.       — Так я считаю, что могу контролировать происходящее, — говорю я, понимая, что это звучит, как полный бред.       — Понимаю, — выдыхает он, отгибая ворот своей футболки. Чуть выше ключицы у отца шрам. Небольшой, всего сантиметр, может полтора. Похоже на что-то тонкое и острое, — ты мой не единственный ребенок, — он опускает взгляд, — единственный живой.       Этого не было ни в одной его биографии, хотя я почитала их немало. Я смотрела кучу интервью, как с самим Илоном, так и с членами его семьи, но никто не упоминал о детях.       — Что… что случилось? — осторожно спрашиваю я.       — Я женился… в 2003, когда уже был достаточно богат, — начал он, — все было хорошо и мы с Терезой были счастливы и у нас родился сын… Калеб. Когда ему было три, то наши отношения стали напряженными. Я много работал и хотел, чтобы Тереза сидела дома… воспитывала сына. В итоге, она решила подать на развод. Поздно вечером, когда мы в очередной раз поссорились… она взяла сына и уехала, а через три часа мне позвонили из полиции и сообщили, что Тереза не справилась с управлением. Они оба погибли на месте. Я был в гараже, чинил что-то… и ну… это была отвертка, — он снова указывает на шрам, — сам не помню, как это произошло. Когда отошел от шока, то Тоска трепала меня по щекам. Она в тот день приехала, чтобы поддержать меня и хотела поговорить с Терезой, но не успела…       Я сижу в полном шоке, совершенно не зная, что сказать. Я не знала об этом, и не могла даже подумать, что мой отец проходил через что-то ужасное, ну за исключением событий из детства. Мы оба сидим и смотрим друг на друга, в абсолютной тишине.       — Это ужасно, — бормочу я, уставившись на свои руки.       — Да, — кивает он, глубоко выдохнув. Он все еще совершенно спокоен, — я просто хочу, чтобы ты смогла доверять мне, потому что я доверяю тебе. О том, что я был женат и прошел через такое, не знает никто, ну кроме мамы, Тоски и Кимбалла… я просто не хочу, чтобы ты переживала это все сама, так как знаю, насколько это бывает тяжело и больно.