Людям надоели герои

Артур почему-то еле волочит ноги, хотя должен чувствовать лёгкость. Убийства никогда не пройдут бесследно, это верно, они всё равно откладывают отпечаток, как клеймо, на общий вид. Смотришь на человека и думаешь — а вот этот мог бы быть и убийцей… Он по-прежнему не чувствует ровным счётом ничего, даже эфемерного облегчения; это ощущалось неправильно даже для такой ситуации; это казалось чем-то повседневным, будто задушить Пенни подушкой шло сразу после списка продуктов. Артур знал, что это неправильно. Всё вообще неправильно. От и до. От самого Готэма, насквозь прогнившего сверху до низу, до неправильных ощущений после убийства матери, и, возможно, поэтому он идёт опустошённый, но несколько вдохновлённый своей новоприобретённой свободой, переживая некий катарсис. Пустоту в голове заполняет приятный белый шум. Дома его встретил запах пиццы. Улыбка сама собой появилась на лице — он и забыл как-то — не привык — что дома его кто-то ждёт вот так; Артур поспешил разуться. — Я подработку нашла, — с ходу радостно оповестила Алекс. — Периодически буду уборщицей в особняке Уэйнов, а там, глядишь, как-то расскажу, что художник, может, заинтересуются. Он реагирует слишком кисло, потому что уборщица — это не совсем та должность, которой стоит радоваться. Это тоже казалось Артуру неправильным. Кто-то, захвативший власть, считает, что ему должны прислуживать такие, как Алекс? Злость накатывала волнами прибоя, то сходя на нет совсем, то снова наваливаясь, по большей части из-за неприятной встречи с «отцом» и его важности напоказ. Но стоит обратить внимание на Алекс, как тут же становится как-то светлее. Та, интуитивно чувствуя неладное, прищурилась. — Что-то не так? — настороженно спросила она. Вообще, насколько Артур успел выучить, это означало, что в голове у девицы сейчас прокручивается до десятка вариантов, и желательно опередить её, пока она не успела сделать какой-то вывод и поверить в него. — Да нет, всё нормально. Я рад за тебя. Она прищурилась ещё сильнее — Артур научился уже выдерживать этот взгляд, важно, чтоб он недолго длился — но предпочла не пытать его вопросами. Только подвинулась на диване. — Моя мать умерла. — Это прозвучало неожиданно, как звон колокола в тишине, даже для Артура. Однако этим он прикроет расстроенность по поводу работы у Уэйнов. Разочарованием по поводу Уэйнов. — Я ей сказал, что вся моя жизнь — комедия, как она и хотела. Я, знаешь, всегда делал то, что она хотела. Вот только… ничего не получалось. Всё шло из рук вон плохо. — Но ты старался, — тут же возразила Алекс. Артур усмехнулся на это её искреннее рвение доказывать обратное. — Когда она умирала, я понял одну вещь… — он помедлил, прикидывая, стоит ли сейчас, когда всё хорошо, портить момент, и вдумчиво прожевал аж несколько кусочков пиццы. — Привязанности делают нас слабыми. Об этом было сказано до меня, всякими тибетскими мудрецами, да и просто людьми, и вот теперь это повторяю я. Всё, что у меня было, всегда причиняло мне боль. Мать, работа. Но я был привязан к этим вещам. Теперь, потеряв их, я чувствую какую-то пустоту и, честно, без понятия, хорошо это или нет. Тогда я хоть что-то чувствовал, а сейчас… Я волен идти, куда захочу, вот только я не знаю, куда хочу… — Знаешь, — неуверенно начала Алекс после долгой, гнетущей паузы, в которую Артур успел проклясть себя несколько раз за длинный язык, — говорят, что если свобода выбирает тебя, то вначале она тебя сломает. — Свобода или одиночество? — с иронией спросил Артур, закурив, а про себя подумал, что сломать уже сломанное невозможно. — Но я же рядом. Это каким-то волшебным образом подействовало. Но это и пугало. За столь короткий промежуток времени — а это чуть больше трёх недель, если считать с момента встречи — он успел привязаться к девушке всем сердцем. На данный момент она действительно была единственной, ради кого он всё ещё пытался быть хорошим, однако, этого могло быть недостаточно, чтобы не сорваться. К тому же, фраза о привязанностях брошена тоже не на пустом месте — Артур постоянно думал об этом и мысли его пугали, ведь если он избавился от предыдущих привязанностей, значит… Нет. Он мотнул головой, стряхивая наваждение — ей он ни за что не навредит. Артур молча обнял её, тем самым жестом, чтоб подбородком на макушку, скорее защищая от самого себя, и Алекс потянулась в ответ. — Нельзя сильно привязываться к людям, — вдруг тихо продолжает она, — но и не любить никого тоже не вариант. Нужен тот, кому бы ты мог доверять, или же тот, кто не будет задавать вопросы, когда тебе нужна минутка слабости и безопасности. К кому ты можешь прийти без приглашения, полазить в холодильнике и тебя за это не выгонят. Кому можешь вывернуть наизнанку душу и тебе не сделают больно, каким бы зверем она не оказалась. Артур покосился на Алекс, чувствуя, как леденеют руки, однако та не выглядит человеком, что-то знающим, точнее, она не может знать, поэтому облегчённо выдохнул, сжимая тощие плечи. Ей не стоит знать, с кем живёт. Однако… Он заглядывает в зелёные глаза, ищущие уже какие-то эмоциональные зацепки, ведь Артур очевидно волнуется. — Возможно, стоило сказать об этом раньше… Тогда ещё, когда предложил переехать… — скомканно начал он, чисто интуитивно понимая, что зря вообще начал этот разговор, а сейчас только усугубляет, коря себя за это, но сказал «А», говори и «Б». Алекс не без напряжения ждала продолжения. — Ты говоришь, что нужен человек, который тебя примет любым… Как бы ты отреагировала, если б я сказал, что, допустим, лежал в Аркхеме? Артур нервно отводит глаза, ведь в такие моменты нечитаемый, непроницаемый взгляд Алекс давил похлеще промышленного пресса. У девушки совершенно непонятные эмоции, точнее, их проявление, хотя сама она довольно проницательно угадывала состояние Артура. Поэтому, стоило ей так сделать очередной раз, Артур терялся в догадках: с таким лицом она могла бы молча встать и уйти, или расплакаться, или испугаться, или зарезать во сне. Хорошо бы ей играть в покер. — Из-за чего? — странно, но её голос хоть и попытался охрипнуть, держалась она спокойно. — Из-за попытки самоубийства. У меня было… паршивое прошлое. Сейчас не намного лучше, но я стараюсь. Как и обещал, — он криво, фальшиво улыбнулся. — Знаешь, у меня ведь… столько мыслей… Нехороших. Мне не хотелось думать о том, как я причиняю кому-то боль, и чтобы в какой-то момент не сорваться, я решил… устранить себя. Повисла пауза. Артур по-прежнему не поднимал взгляд на внимательно смотрящую на него Алекс, нервно теребя край рубашки. — Ты кому-то до этого причинял боль? До Аркхема, — глумливо-услужливо уточняет голос внутри черепной коробки, этаким искажённым эхо. — Нет. Она выдохнула. — Тогда ты пытался убить не себя, а что-то внутри себя. Артур недоумённо всё же поднял голову. Она говорила так спокойно и со знанием дела, будто… Да нет. Она не похожа на того, кто также мог… Или похожа? — Это не мой опыт, — поспешила объясниться Алекс, почему-то улыбаясь. — Но я не понаслышке знаю, что это такое. Когда чувствуешь всепоглощающую чёрную дыру в районе солнечного сплетения, ненасытную и жадную, которая требует многого, а если ты неспособен её прокормить — она жрёт тебя изнутри, оставляя только ледяную пустоту; вязкое чувство мрака, одиночества и заброшенности. А потом, в какой-то момент, если ты не настолько жалкий, каким себя считаешь, что-то щёлкает в голове. Нечто злое, которое ещё сопротивляется. Оно-то и хочет жить, потому что ему плевать на чувства остальных, которые заставили страдать тебя. Что-то в её словах было от истины. Артур прислушался к себе — а ведь и вправду. Его-не-его мысли, будто противоречащие основному ходу; иногда это глас разума, иногда — чистейшей ярости; мыслями самого Артура были исписаны страницы в дневнике, которому он вверял все эмоции, а вот действовал его злой двойник. То самое, спокойное, хладнокровное, неправильное, но правдивое, которое с безразличием всадило всю обойму в тех подонков в метро, задушило единственного человека, который его любил… Это был не Артур, но в то же время он не мог самому себе доказать обратного. — Всё в голове, — говорит Алекс, прижимаясь к его боку, как бы всем видом показывая, что её не волнует и не отпугивает такое соседство. Что она доверяет и хочет доверие взамен. — Научись это контролировать. Подчини себе. В конце концов, что бы то ни было — это ты, часть тебя, которая хочет бороться. Значит, ты не способен смириться с несправедливостью. Бери пиццу. Артуру от души отлегло. Всего Алекс знать не стоит, но он почему-то уверен, что она также спокойно воспримет и новости об убийствах. Она же его понимает. Пицца после этих слов стала вкуснее. — В мире слишком много злости… — повторяет в который раз Артур на выдохе, перед тем, как откусить сочный, но уже остывший кусочек. — Знаешь, один хороший человек как-то сказал: если не можешь найти светлых людей — будь одним из них. — Хорошие слова, — подтвердил Артур. Рядом с Алекс мир действительно становился солнечнее и никого убивать не хотелось. А если ещё плотно зашторить окна и включить свет, казалось, будто он поймал в квартиру солнечный лучик, хотя девушка редко выказывала позитивные эмоции. Эмоции вообще. От неё просто веяло тёплым светом. — А где он? — Умер. Покончил жизнь самоубийством. Артур чуть не поперхнулся пиццей, захихикав. Смех поднимался изнутри лавиной, заставляя кашлять. Алекс не обращала на это уже никакого внимания, стеклянно глядя перед собой и задумчиво пережёвывая губу. — Хочешь повесть о настоящей дружбе? — она завертела в руках откуда-то взявшуюся кисть с потрёпанным ворсом — рисует она редко, но с чувством, а материалы разбросаны в самых непредсказуемых местах. Как-то Артур нашёл карандаш на месте зубной щётки. — У меня был замечательный человек, товарищ, друг, возможно нечто большее. Дружба — это ведь тоже любовь своего рода. Это он помог мне собраться с духом, он вдохновил, он пнул под зад — в буквальном смысле! — и заставил уехать в Америку. Он всегда улыбался, всегда шутил, потому что я слишком мрачная… Он рассказал как-то, что его гложет, но я была слишком занята какой-то очередной мелочью и почти не слушала. Подумала, это ж не последняя встреча, я вернусь, поболтаем вечером, завтра, на выходных… А оказалось — последняя… — Но ты же уезжала, — попытался понять суть Артур. — На тот момент я ещё была в городе! — рявкнула Алекс, затравленно заглянула в глаза, но извиняться не стала. — Этот человек сделал так много, он стоил целого мира, а я не смогла его даже выслушать… — она вдруг вскинула голову. — Поэтому я тогда подошла к тебе. Таким образом я как будто заглаживаю вину, не буду скрывать. — А я думал, потому что я в помощи нуждался, — что-то в безграничном обожании Артура дало еле заметную трещину. Он, конечно, понимает её чувства, однако ощущение некой собственной исключительности придавало ему сил. — Делала б я что-то неискренне, — буркнула та. — Без сострадания помощи не получится. Тогда это будет выглядеть как уход за неизлечимо больным, из жалости. Это не ко мне. Мне никого не жалко. Но я умею чувствовать чужую боль. Я не подойду к смертельно раненому, но те, кому ещё можно помочь — почему нет? Алекс замолкла, неровно дыша. Телевизор на фоне бубнел о нарастающих протестах и грабежах, прикрытых этим делом. — Мораль сей басни такова: будешь предан — будешь предан. Однако, человеку нужен человек. — Поэтому у тебя тоже нет друзей, — улыбается Артур. Вся эта повесть, вся пропитанная подсознательной виной и болью история, с каждым словом расширяла ту самую трещину, понимание, что Алекс совсем не святая. И, странное дело, это чертовски нравилось чему-то тёмному внутри, одновременно удручая «хорошего» Артура. — Поэтому мы нашли общий язык. Доедай пиццу. В какой-то степени всё здесь, в этом городе, было совершенно неправильным. Другие тут не выживают, — думается Артуру, — только заражённые тьмой. Алекс и та вон крылышки в грязи замочила. — Знаешь, шатаясь по улице, я ещё поняла одну вещь, — заговорила Алекс снова; эти разговоры были редкой необходимостью покопаться в прошлом или обществе, нередко — для самих себя. Девушка посмотрела Артуру в глаза прямо, и в этот раз ему не хотелось отвернуться, ведь холодная злость была направлена не на него. — Многие люди не хотят, чтобы им помогали. Мимо меня как-то шла шикарная женщина: вся с маникюром, на каблуках, причёска, платье, дорогой плащ… Шла и другая, с собранными в хвост волосами, не такая нарядная, но явно знающая себе цену. Обе шли по своим делам, я долго их рассматривала и, знаешь — ни одной из них помочь невозможно. У каждого же какая-то душевная драма, это да, но люди не любят, когда им лезут в душу, всё равно, что отказываться от операции — ведь не узнаешь истинную причину, пока не вскроешь. — Она помолчала. — Но не ты. Не знаю, насколько я имею право судить о людях, но они все какие-то пустые фальшивки. — Картонки, — подтверждает Артур. Закуривает. Алекс кивает ему в ответ. Артур слышал, ещё в Аркхеме, что разговоры позволяют взглянуть на вещи под другими углами, неважно, будь то разговор с кем-то или внутренний диалог. Проблема, если изнутри тебе кто-то неконтролируемо отвечает. Слова Алекс не открыли ему глаза — он лишь лишний раз услышал озвученные собственные мысли — однако, действительно натолкнули на интересную мысль: не узнаешь, пока не вскроешь. Забавно. Внутри-то все мы одинаковые, как в анекдоте про крокодила. Насколько же воображение позволяет нам считать себя вершиной эволюции, когда на деле мы ничем не отличаемся? Ни богачи, ни бездомные… Артур снова захихикал — сдерживаться, что смерть на самом деле такая смешная штука, становилось всё сложнее. За сегодня произошло слишком много. Какая-то часть всё ещё тоскует по Пенни, однако это больше похоже на фантомное ощущение исчезнувшего тепла. Алекс убирает коробку, заваривает чай и идёт рисовать. Странно, но Артур почему-то не интересовался, что именно за картины она делает… Кроме тех, что видел, когда помогал с переездом. На одном полотне на чёрном фоне красовались белые пионы — Алекс объяснила, что ненавидит цветы, но они всегда востребованы, хотя, честно, как бы она не старалась угодить потенциальному покупателю, пионы выглядели ужасно похоронно. А вторая состояла из месива мазков, понять которые мог только автор. Возможно потому, что она была не доделана, а возможно потому, что Артур плохо разбирался в искусстве. Третий холст стоял нетронутым, однако девушка чаще делала зарисовки в блокноте. — Можно взглянуть? — спрашивает Артур, кивая на него. — Там… страшные рисунки. — Не страшнее моих. Для Алекс, видимо, это прозвучало как вызов, и Артур открыл первую страницу: на него таращились безумные глаза, как будто он снова попал в палату к психам. Такие он видел каждый день, пока его не выписали. Он поспешил перевернуть лист. А там голова. Оторванная, натурально так нарисованная. Это близнецы. Один из них улыбается светло и беззаботно, а у самого руки в крови. Следующая — колесница Анубиса из мёртвых лошадей. Следующая — поле боя и убитые солдаты. Следующая — ворон на кладбищенских воротах. Следующая — тело в петле. Если бы Артур умел рисовать, то его картины, все до единой, носили б такой же характер. Такое сходство пугало и завораживало одновременно. — Почему именно смерть? — спрашивает он, не в силах оторвать взгляд от висельника — что-то это ему до дрожи напоминает. — Потому что она везде. Ты знал, что желание вредить самому себе заложено в нас природой и равносильно инстинкту самосохранения? — А что будет, если его отключить? — Страх исчезнет. Артур улыбается. Он уверен, что Алекс его понимает.