Письма издалека

В какой день ждать знаменательного приезда — неизвестно, когда и куда направится Дилюк первым делом — тоже. В нем вообще осталось хоть что-то от Дилюка? Сколько бы Кэйа ни искал его по всему Тейвату, никогда не мог ответить себе, зачем он это делает. Каждый раз на ум приходили самые разные ответы, от «чтобы убить его, раз он не убил меня» до «просто узнать, как дела, пропустить по бокалу, а потом разбить бутылки друг другу о головы». Теперь он не уверен, что хочет застать возвращение Дилюка. Слишком невероятного масштаба событие, которое всколыхнет его привычную жизнь — зачем это надо? Кэйа тоже изменился за четыре года. «Что с тобой стало?! Променял водолазки на неприлично открытый наряд, а ещё выпивать стал вдвое больше», с укором сказал бы ему прежний Люк. Люк, которому ещё не исполнилось восемнадцать; которого Кэйа мог обнять за плечи и потрепать по волосам; простой и солнечный, искренне преданный ордену. Кэйа понятия не имеет, что ему скажет мужчина, сломленный предательством близких и смертью отца, а затем — друга. Несколько дней он не может найти себе места. Кэйа боится заглядывать в «Долю ангелов», но всё равно заглядывает. Он не собирается прятаться: ему нужно спустить пар и работать дальше. Таков порядок вещей в его жизни, и он не позволит Дилюку всё разрушить. В один из будних вечеров Кэйа заглядывает в таверну невовремя. Когда он заходит внутрь, то видит за стойкой Чарльза: тот стоит как изваяние, и кто-то говорит с ним. Головы всех посетителей повернуты лишь к Чарльзу и его собеседнику — никто не заметил, как вошел Кэйа. Музыка не играет: бард Шестипалый Хосе выглядит так, будто вот-вот уронит свою лиру или челюсть. Скрип двери замечают прежде, чем Кэйа успевает уйти. Дилюк оборачивается и смотрит прямо на него. Его и правда не узнать: темные крашеные волосы до плеч; заматеревшее лицо с обветренной кожей, совсем непохожее на нежное лицо Люка; широкая челюсть и сильная шея. Дилюк всегда был крепок, но теперь перед Кэйей не благородный капитан кавалерии, снискавший славу на рыцарских турнирах, а человек, который давно оставил благородство в прошлом, и уже не гнушался замарать руки. В конце концов, он четыре года подпольно уничтожал штабы фатуи. Два из них — в одиночку. Кэйа думал, он будет хоть немного рад Дилюку — где-то в глубине души так оно и есть, — но сейчас ему просто до мерзости тоскливо. Он не хочет здороваться первым. Интересно, что скажет брат. Тот, который наказал ему скрыться с глаз долой и не возвращаться, но в итоге исчез и вернулся сам. Первым заговаривает Чарльз. — О, рады Вас видеть! Вы очень вовремя, к нам как раз вернулся господин Дилюк. — Добрый... вечер? — недоуменно говорит ему Дилюк, и это звучит так вежливо, что Кэйю выворачивает наизнанку. На них смотрит вся таверна. Бесплатное представление: встреча братьев Рагнвиндров после долгих лет разлуки, не пропустите! — Добрый вечер, господин Дилюк, — настороженно отвечает Кэйа. — Не ожидал Вас здесь увидеть. — Я... вернулся в Мондштадт. — Тон у него всё такой же растерянный, и Дилюк пытливо разглядывает Кэйю: может, его смутил новый наряд, а может, Дилюк тоже не сразу узнал его. За четыре года немудрено и лицо родного отца забыть —Кэйа знает по себе. — Само собой. — Он как ни в чем не бывало приближается к стойке, готовый сделать заказ; хватается за неё, чтобы унять напряжение. — Об этом я узнал из письма. — Господин Кэйа, видите ли.... — Чарльз делает ему какие-то непонятные знаки, кивая на Дилюка, но Кэйа ничего не понимает. — Кэйа? То есть... это тебе я отправлял письма? Он сдерживает гадкий смех. — Славный розыгрыш Вы подготовили к своему приезду, господин Дилюк. Долго репетировали? Тот хмурится. — Я никого не разыгрываю. Если ты действительно получал мои письма, то знаешь о моем состоянии. Сдерживать гадкие смешки становится всё тяжелее. — Да. Я всё мучаюсь от любопытства: что же это за состояние такое? Мой ум в конец оскудеет, если Вы попытаетесь мне всё объяснить? Или кончатся чернила и бумага? Кажется, он перешел черту, переборщил с язвительностью, но Кэйе всё равно: ничего другого Дилюк от него не получит. Тот отворачивается — чего и следовало ожидать, — а Чарльз прокашливается. — Господин Кэйа, во время путешествий память господина Дилюка пострадала. Кажется, он только помнит, что Вы были близки, что он писал Вам письма, но ничего больше. Меня он тоже забыл, но помнит Аделинду и господина Крепуса. Похоже, он потерял память частично. Сейчас мы обсуждали ночлег... Сегодня господин Дилюк останется в комнатах на третьем этаже, а утром мы отбудем в поместье. После этого вызовем лекаря. У Кэйи каменеет лицо. Да, он подозревал, что может скрываться за фразами про «странное состояние», но все эти годы не верил, что Дилюк смог бы так умело скрывать потерю памяти. Когда он писал, что «теряет себя», Кэйа точно представлял себе не это. — Вы правда меня не помните, господин Дилюк? Руки Кэйи упираются в стойку. Теперь он чуть жалеет, что заговорил с ним так резко, но он уже не может остановиться. — Да... Так вышло. Почему ты обращаешься ко мне на «Вы», раз мы хорошо знакомы? Это Кэйа должен задавать ему тысяча и один вопрос, но взгляд Чарльза просто умоляет дать Дилюку поблажку, хотя бы временную. — Прошу прощения. Рабочая привычка. — Кэйа кивает Чарльзу. Дилюк снова хмурится, тихо повторяет имя, будто пытаясь связать его с тем, кто стоит перед ним. — Кэйа... Да, это и правда ты. Если я не ошибаюсь, ты мой... друг? Приятель? Дилюк, который чуть не убил Кэйю и сказал убираться прочь, называет его другом; рассеянно стряхивает пыль с плаща, будто чувствует себя не на своем месте в таверне, где был столько раз; будто не узнает, что здесь пахнет его фамильным вином. Не розыгрыш, значит? Если Кэйа расскажет Дилюку всю правду не сразу, подыграет ли ему хотя бы Чарльз? Они обмениваются взглядами. — Приятель... Можно и так сказать. — Наверное, для Кэйи это самая удобная фраза, особенно перед посетителями, которые с удовольствием наблюдают за происходящим. Видно, Чарльз не в силах их прогнать, или ему не до того. — У меня к тебе полно вопросов, если честно. Ненадолго смягчил тон — сразу получил сдачи. Дилюк шагает ближе, а Кэйа пытается не отшатнуться из инстинкта самосохранения. — Я обязательно отвечу, но... Архонты, почему из всех людей на свете я забыл именно тебя?.. Чего-чего? Вот это изменения. Слова такие тихие, что даже Чарльз мог не расслышать. Неужели это правда говорит Дилюк? Куда делось всё презрение? — Господин Дилюк, Вы наверняка устали... — начинает Чарльз. — Прости, что и тебя принял за незнакомца, Чарльз. Я непременно вспомню. — Дилюк расстегивает плащ, хочет перекинуть через руку, но его учтиво забирает Чарльз. — Буду благодарен, если ты приготовишь мне комнату. Кэйа... я хотел бы поговорить с тобой. Поразительно. Пытается поговорить, а не убить. В таверне полно народа, и даже если они запрутся в комнате на третьем этаже, то вполне могут раскричаться. Но нет никаких сил ждать до завтра, когда Дилюк прибудет в поместье. Кэйа не уверен, что ему хватит духу или желания наведаться туда. Чарльз просит их обоих пока приглядеть за барной стойкой и посетителями, а сам спешно поднимается по лестнице. Алкоголь оказался нужен Кэйе как никогда, но он не успел его заказать. За их спинами слышен чужой шепот. Дилюк пытается что-то сказать, но оба замолкают, поймав на себе взгляды посторонних. Несколько искателей приключений здороваются с Дилюком, радуются его возвращению, но довольно сдержанно. Они будто ещё не поняли, стоит ли радоваться, а он не помнит никого из них. Возможно, Кэйа опоздал и пропустил восторженные приветствия — всё-таки Дилюка любили в Мондштадте... но, похоже, посетители слишком быстро догадались: с ним что-то не так. Чарльз быстро спускается по лестнице, проводит господина в комнату. Кэйа следует за ними. — Работаем до полуночи, минут через десять закроемся, и я приберу столики. Господин Дилюк переночует здесь, а я в соседней комнате. Позовите, если что-то понадобится. Назавтра отправимся на винокурню. — Ему кивают. — Господин Кэйа... прошу, отнеситесь с пониманием к состоянию господина Дилюка. У Чарльза снова этот умоляющий взгляд, и Кэйа не может отказать. Он и не собирался с порога нагружать Дилюка рассказами о том, что произошло в его отсутствие. Вообще-то, Кэйа надеялся услышать рассказ от него. Он закрывает за ними дверь, едва Чарльз уходит к лестнице. В комнате уже горит лампа на прикроватном столике. За окном тускло светят фонари главной площади, и Дилюк оглядывает комнату так, будто пытается вспомнить её. Кэйа не говорит, что вспоминать особо нечего. Случалось, что в юности они ночевали в таверне, но это бывало редко. — Расскажи, что ты помнишь. — Кэйа прислоняется спиной к двери. — Откуда тебе знать, друг я или враг, если ты забыл меня? — Будешь смеяться, но... я всё это время даже не мог понять, мужчине писал или женщине. У меня было только имя, — отвечает Дилюк, не сводя глаз с лампы. — Аделинду и отца я помню потому, что рассказывал о них своим спутникам, и они помогали вспомнить прошлое, если я забывал. Не будь их рядом, я мог бы забыть, зачем вообще отправился в путешествие. При этом я чувствовал, что никого ближе вас с Аделиндой у меня нет, но... почему же я никогда не говорил товарищам о тебе... Кэйа слишком хорошо знает ответ, но пожимает плечами так безразлично, как может. — Понятия не имею. Сам как думаешь? — Раз я начал тебе писать, значит, ты был для меня важен. Может, я так ценил дружбу с тобой, что считал её чем-то сокровенным, и поэтому не обсуждал тебя с товарищами... или между нами не всё было гладко. Поэтому ты так насторожился, когда вошел? Опасно. Если Кэйа скажет, что они закадычные друзья, Дилюк может в это поверить. Если скажет, что они заклятые враги — тоже. Когда Дилюк начинает говорить, до ужаса хочется съязвить, а когда заканчивает — сбежать куда подальше. Но Кэйа ждал слишком долго: ждал четыре года, чтобы выплеснуть недовольство; читал самонадеянные письма без возможности ответить; пускался в спонтанные поездки и возвращался ни с чем. За это время он так и не придумал, что скажет Дилюку, если увидит его вновь. — Друзья, бывает, ссорятся. Дилюк вздыхает. — Я не понимаю, как мне вести себя с тобой. Если в прошлом я чем-то обидел тебя, скажи сейчас. Кэйа невольно хватается за ручку закрытой двери. О нет, однажды он уже разоткровенничался. Второго раза не будет. — Я не из обидчивых, но... Подумать только, ты достал не пойми где механического голубя, чтобы мы с Аделиндой не могли ответить на письма. Скажи, ответы тебя убили бы? Чего ты боялся? — Я... — Дилюк до сих пор вертит в руках лампу, и Кэйа уже хочет её сломать. — В том-то и дело. Я помню, что боялся, на всё был готов, лишь бы не видеть ваших ответов, лишь бы меня не нашли... но не могу вспомнить, зачем так поступил с вами. Всё как в тумане. Кэйа тоже тяжело вздыхает, а Дилюк продолжает: — И... отчасти поэтому меня тянуло в Мондштадт. Тянуло все эти годы, но я знал, что не вернусь, пока не исполню долг перед собой, перед отцом, перед товарищами. Порой я забывал и об этом, но мне напоминали. А когда всё кончилось, я снова почувствовал, что оставил здесь нечто важное... Я даже не могу вспомнить, что это, но это как-то связано с тобой. Чего? Дилюк обсуждает с ним свои... чувства? Внешне он сильно изменился, вырос, а разговаривает с Кэйей до отвратительного честно, будто они все ещё подростки; будто они могут доверить друг другу все тайны мира, даже самые страшные. А может, Дилюк втайне просто распереживался за свое наследство. Да, вот и вся тяга к Мондштадту. Вот и вся связь этой тяги с Кэйей. — Ладно. — Кэйа потирает переносицу. — Но ты хоть помнишь, из-за чего начал терять память? Когда это произошло? Ты писал, что во всем виноват Глаз Порчи. Дилюк упирается взглядом в потолок, барабанит пальцами по ножке лампы. — Наверное, первые признаки беспамятства появились через несколько недель после отъезда, но я не придал этому значения. Через пару месяцев я стал забывать маловажные детали и далекое прошлое. К концу третьего года я помнил только то, что происходило со мной в настоящем. Помнил, кто я такой и какая у меня цель, помнил своих товарищей, помнил, что случилось с отцом. Я стал забывать, кто вы с Аделиндой такие, догадывался по письмам и крохам воспоминаний. Забыл бы всё напрочь, если бы не говорил с людьми. Когда ко мне присоединился Стефан и его друзья, я рассказал им всё, что помнил. Они помогали не забыть полностью. Ещё с нами всегда путешествовал лекарь, и он следил за моим состоянием. Что-то пошло не так с самого его отъезда, но нет, это же Дилюк, он всегда доводит дело до конца, даже если вынужден разбиться в лепешку; этому его научил папочка. Терял память на протяжении четырех лет, а рассказывает об этом так, будто в дороге с ним случилась маленькая неприятность. Кэйа давит в себе неверящий горький смех, но выходит какое-то странное фырканье. Он шагает ближе и вырывает лампу из рук Дилюка. — Решил поступиться памятью в обмен на месть? А если бы ты вообще забыл, кто ты и где находишься, и никто не смог бы тебе помочь? — Малая цена, — отвечает тот, глядя ему в лицо. — Самое важное я помнил на протяжении всех этих лет. Я забывал очень медленно, и рассчитывал, что найду ответы до того, как память подведет меня окончательно — не прогадал. Если бы мне стало совсем плохо, я бы мигом прервал поиски. — Надо было вернуться в Мондштадт сразу же. «Совсем плохо» — это если бы ты имя свое и язык человеческий забыл, да? Ты ни разу не обратился за помощью, пока не встретил тех товарищей? Кэйа бы замолк, но не может остановиться. Он почти набрасывается, задает слишком много вопросов, будто его глубоко задели, будто ему не всё равно, будто он лучший друг и дражайший брат Дилюка. В последний раз, когда они спокойно разговаривали, так оно и было. — Я с самого начала посещал лекарей, когда была возможность. Их снадобья ненадолго помогали. Но я не мог всё бросить из-за этой... болезни. Нужно было победить её и двигаться дальше, а не бросить всё и сдаться. — И как? Победил? — От его слов Дилюк хмурится. Ему явно надоело оправдываться. — Беспамятство началось из-за того, что Глаз Порчи был с тобой, или из-за того, что ты начал его использовать? — Этого я до сих пор не могу понять. Использовать его я начал не сразу. Сначала мне была ненавистна эта вещь, ведь она убила отца... но однажды я попал в засаду, и пришлось выбрать: использовать Глаз Порчи или умереть. Я выжил благодаря ему, и с тех пор... иногда использовал при крайней необходимости. Может, после этого я начал забывать ещё быстрее. — Но ты помнишь, из-за чего отправился в путешествие? Кэйа смотрит вниз. Дилюк осторожно тянет к нему руки, хочет забрать лампу, но он не отдает её. — Я помню, как мы с отцом ехали в повозке, и на нас напали, — тихо говорит Дилюк. — Он использовал странный артефакт невероятной силы, чтобы спасти меня, но погиб сам. Я должен был узнать, что это за артефакт, единственный ли он в своем роде, кто его создал... уничтожить тех, кто с ним связан, чтобы никому больше не пришлось пережить то же, что и мне. При этом я не помню, куда мы ехали с отцом, когда это было. Не помню, от кого он меня спасал, и видел ли нас кто-то. Кто-то видел, разумеется. И ещё до того, как осознал, что отец лежит в луже крови с оторванной рукой, а брат плачет над его бездыханным телом, подумал: вот оно, освобождение. Так уход из жизни воспринимали в Каэнри'ах. Опоздавший отряд рыцарей видел перед собой лишь мучительную смерть. — Кэйа... Ты знал моего отца? — спрашивает Дилюк, когда ему не отвечают слишком долго. — Да. Он всегда был добр ко мне. — Скрывать бессмысленно. Кэйа поворачивается к нему боком, убирает чертову лампу куда подальше. — Я знаю тебя с детства. Люди всегда говорили, что мы «не разлей вода», «почти как близнецы». Но именно ранние годы ты забыл напрочь, судя по всему. Краем глаза он замечает сжатые кулаки Дилюка. — Прости. Порой я думал о том, что жертвую слишком многим ради цели... но я не жалею. Может, мне было, от чего бежать из Мондштадта, и было, что забывать. Я помню, что раньше носил в себе какую-то ненависть... а теперь не помню её причин, не вижу в ней смысла. Путешествие освободило меня. Разве это не к лучшему? Да что он понимает в свободе. — По-видимому, только ты знаешь, как будет лучше для всех. — Кэйа криво ухмыляется. — Тебе непонятен мой выбор, и всё же... раз ты знал меня с детства, ты можешь помочь мне, как никто другой. — Дилюк снова приближается к нему. Кэйа бы отодвинулся, но позади стена. — Если между нами был разлад, я хочу знать, чем могу заслужить твое прощение. Прощение? Забавно, забавно. Ах да, и выбор у Дилюка непонятный, путь только для избранных, куда уж там всем остальным. Ещё одна такая наивная фразочка, и Кэйе точно придется его высмеять. Почему-то он был готов говорить с самонадеянным упрямцем, который наверняка изменился до неузнаваемости, но он не готов говорить с Дилюком так, будто он всё еще Люк. — Почему ты так легко доверился тому, кого не помнишь? — Он хватает его за плечо, заставляет отступить. — Что, если я никакой не Кэйа, и все мы просто дурим тебе голову? — Нет, это ты, я чувствую. — Кэйа отдергивает руку. — Ты бы никогда мне не соврал. Смешно звучит, знаю... но для меня это будто непререкаемая истина. Он бы не говорил так, если бы помнил день своего восемнадцатилетия хотя бы наполовину. Кэйа сглатывает. Хочется уйти. Он подбирается к двери, думает, как бы попрощаться, но Дилюк окликает его: — Ты... так и не ответил, сможешь ли простить меня. — Пальцы Кэйи застывают на дверной ручке. Это он должен задавать такой вопрос. — Прощать нечего... кроме твоих упрямства и самонадеянности. — Если ты правда мой друг, неужели злишься из-за того, я не взял тебя с собой? Из-за того, что оборвал с вами все связи? Я не мог допустить, чтобы кто-то ещё пострадал. Старался работать один, и всё равно не уберег дру... — Ты признавался в письмах, что тебя чуть не убили. Если тебе плевать на свою жизнь, это не значит, что плевать остальным. Ты явно не думал об... Аделинде, и обо всем, что оставил в Мондштадте. Мог взять с собой хоть кого-то, чтобы точно не окочуриться в дороге, но ты предпочел пропасть без вести на четыре года. — Кэйа, я мало что помню. Понятия не имею, почему не я взял тебя с собой, раз мы были так дружны, и ты хотел этого. Если бы ты только объяснил мне, что... Вот так сходу объяснить, почему Кэйа с самого начала не отправился с ним, и что случилось после смерти Крепуса? Он просит о слишком многом. — Дилюк. — Кэйа хитрит и в два шага оказывается рядом с ним, дружески хлопает по плечу, чтобы тот отвлекся. — Отдохни как следует, мы оба устали после долгого дня. У нас ещё будет время всё обсудить. Я действительно не до конца понимаю твои поступки, но я на тебя не в обиде. Кэйа бы начал считать, сколько раз он уже соврал Дилюку во благо, но считать надо было с момента, когда он зашел в таверну. — Хм... ладно. Ты навестишь меня завтра в поместье? — Конечно. — Он улыбается Дилюку так естественно, как может. — Я зайду после работы. Или днем, если окажусь поблизости. — А... что у тебя за работа? — Знаешь, кто такие рыцари Фавония? — Слышал о них. Архонты, Дилюк и правда сам не свой. Его даже не передернуло от упоминания рыцарей. — Скажем так, я выполняю их мелкие поручения. Он даже не врет. Это всё, что остается ему в отсутствие кавалерии. — С твоим-то Глазом Бога? — Дилюк указывает на камень в оправе, свисающий с пояса Кэйи. — Неужели собираешь для них пылающие тычинки? — Хочешь верь, хочешь нет, но бывает и такое. — Ха. Будь у меня Глаз Бога, я бы не обходился с ним так легкомысленно... Кэйа замирает, но не подает вида. Дилюк забыл самое значимое событие его детства? Забыл, как с неба к его ногам свалился алый камень? Как после этого отец души в нем не чаял и проложил сыну дорогу в рыцари? — Что ж, доброй ночи. — Доброй ночи, Кэйа. Буду ждать тебя завтра на винокурне. Кэйю передергивает, но он просто кивает и выходит из комнаты как можно скорее. Чарльз ловит его у входа, уводит в укромный угол. Наедине они шепчутся, что о господине следует позаботиться: пускай вспоминает всё постепенно. Мондштадт сильно изменился в его отсутствие, и нельзя допустить, чтобы на Дилюка разом свалилось слишком много рассказов и событий, чтобы его память пострадала ещё сильнее. — Скажите, господин Кэйа... — Чарльз долго подбирает слова. — Вы хотели бы помириться с ним? — Не помню, чтобы мы ссорились, — уклончиво отвечает Кэйа. — Просто не сошлись во взглядах. Он не говорит об этом. В худшем случае притворяется, будто в ту ночь у них состоялся серьёзный разговор, а не бой насмерть. — Господин Кэйа, Вы знаете его как никто другой... Работники винокурни всегда готовы Вам подыграть, лишь бы господин Дилюк поправлялся. Я не предлагаю врать ему, но... может, это ваш шанс начать всё заново? Меньше всего мы желаем вашей ссоры. Аделинда, разумеется, тоже этого не желает. Всё поместье готово притвориться вместе с Кэйей? Он успокаивает Чарльза, сообщает, что завтра будет на винокурне, и лишь тогда Кэйю отпускают восвояси. До дома он добирается быстрым шагом. Его встречают комнаты, несильно отличающиеся от комнат таверны, загорается лампа. За окном всё так же светят фонари. Кэйа переодевается, ни о чем не думая, а в ящике его стола лежит Пиро Глаз Бога, погребенный под маленькой стопкой писем. Схемы оружия фатуи спрятаны в сейфе на винокурне. «Будь у меня Глаз Бога...» «Первые признаки беспамятства появились через несколько недель, но я не придал этому значения». Точно ли во всем виноват Глаз Порчи? Кэйа выяснит завтра. Завтра он зайдет к Лизе за советом, что-нибудь придумает. Пока он осторожен со словами, никто не упрекнет его за это — ни Чарльз, ни Аделинда, ни сам Дилюк.