Безумие относительно

Утро. Чёрт возьми, уже утро. Мне пора на работу. Начинаю шевелиться. — Ты опять так рано уходишь? – сонно спрашиваешь из-под одеяла. Недоволен, знаю. — Твой отец скоро вернётся... — Ну и пусть! — … и разнесёт мне башку из ружья. Ты мне не отвечаешь, потому что знаешь, что это действительно так, и тебе нечего мне возразить. Пока я натягиваю штаны, туго затягиваю ремень, медленно (стараюсь растянуть время, проведённое с тобой) застёгиваю рубашку. Ты молча смотришь на меня своими большими сонными глазами. Наконец снимаю со стула свою фуражку и зачем-то проверяю, крепко ли пришит герб на кожаной куртке. — Когда всё наконец закончится? Ты спрашиваешь это каждый раз, когда я ухожу на работу. Не знаю, что ты имеешь в виду, да и знать не хочу, потому что чувствую в твоём голосе боль. Может быть, ты, как и все, жаждешь окончания этих природных аномалий и войны, разрушающих нашу планету. Может быть, тебе так страшно, что ты даже хочешь поскорее умереть. Может, ты, глупенький, свято веришь в то, что твой отец наконец-то позволит нам быть вместе, а может, ты надеешься, что в один прекрасный день я просто не вернусь с работы, разобьюсь на своём бомбардировщике, и тогда ты точно сможешь спокойно умереть, приняв вещество из баночки, что прячешь под матрацем. Я не люблю долгих сопливых прощаний, они ещё больше растравливают мне душу. Поэтому просто наклоняюсь быстро и целую тебя в щеку. Затем живо иду в коридор, начинаю шнуровать тяжелые армейские ботинки, тихо ругаюсь, злюсь и внезапно во рту будто кончается слюна. Осторожно, подрагивая от напряжения, поднимаю глаза — сначала вижу твои худые ноги, стоящие на холодном полу, левая нога — это неаккуратный протез до колена, затем узкие бедра. Они до того узкие, что твое бельё постоянно болтается на выпирающих тазовых костях, как будто слишком велико. Тебе холодно, поэтому ты втягиваешь свой несуществующий живот, так, что видны все рёбра, и обхватываешь себя руками. На правом запястье пять сплетённых тобой браслетов, левая рука — полостью такой же неаккуратный протез. Дальше я не смотрю. Мне хочется поскорее уйти, даже сбежать, и поскорее явиться на аэродром, завалиться в кабину самолёта, хлопнуть дверцей и зарыдать. Когда я опоздал на работу, мой начальник вовсе не был зол. Кажется, на его лице со вчерашнего дня появилось ещё больше морщин. Меня это несколько насторожило, а после того, как он пригласил меня к себе в кабинет и налил стакан спирта, объяснения не потребовались. Без десяти двенадцать я сидел за штурвалом, внутри всё клокотало, сердце вот-вот норовило выпрыгнуть из груди, а машина, как ни в чём не бывало, гудела себе, проносясь над городом. Над разрушенным городом, в котором ещё жили люди, работали пункты раздачи пищи и воды, даже был кинотеатр, с обвалившейся стеной, который раз в неделю показывал фильмы. Сейчас был март, и, несмотря на всю разруху и хаос, весна всё-таки чувствовалась — я чувствовал её в голове, в сердце, внизу живота. Без пяти двенадцать я быстро протёр запотевшие очки и сглотнул слюну. Там внизу мой мальчик, наверное, уже не спал. Скорее всего, он беспокойно метался на постели, кусая уголок подушки и слепо шаря руками по телу, думал обо мне. Какое счастье, что все это взаимно. Без двух минут двенадцать моя рация зашумела, и сквозь помехи я услышал голос диспетчера. Я ненавидел этот голос больше всего на свете и будь я сейчас на земле, то с удовольствием хорошенько приложил бы говорящего лицом об аппаратуру, до крови, выбитых зубов и воплей. Внутри меня всё кричало с таким же отчаянием, которое я слышал в глоссе моего мальчика утром. Ровно в полдень всё было кончено. Мой маленький гудящий самолёт сбросил вниз то, что через пару часов убило всех находившихся внизу. То же самое сделали пилоты, такие же обычные, как и я, во всех точках земного шара. Пролетая над городом в последний раз, я уже ничего не видел и никуда не смотрел: сняв очки, я позволил солёным горячим ручейкам свободно течь лицу и капать с подбородка на форму. Вот всё и закончилось, любимый, как ты и хотел. Тут я закашлялся и потерял управление, безвольно сложив руки на коленях. Сброшенный вниз ядовитый газ добрался и до меня.