Тридцать разных дней

      Часы на стене размеренно щёлкали, отмеряя время. Чадил на верстаке масляный светильник, рядом с которым в беспорядке лежали винтики, шестерни и прочий мелкий хлам.       Сид тяжело опустился на стул рядом с верстаком, сгрёб всё это в сторону, оставив лишь светильник. Вынул из-за пазухи смятый лист бумаги и в который раз за сегодня вчитался в написанные твёрдым почерком строчки.       «Здравствуй.       Я могла бы взять линкшелл и просто пустить в эфир твой позывной, но писать эти слова мне как-то... легче, что ли.       Я до сих пор не могу осознать, как мы далеко. Я так привыкла к нашим вечерам в мастерской, что по прошествии нескольких недель здесь в одиночестве, каждый раз, когда наступает вечер, мне хочется взять, бросить всё и улететь отсюда. К тебе.       Видишь, мараю бумагу. Пальцы сводит. Я сильно повредила руку вчера. Меня вылечили, но чёртовы судороги! Как обычно после исцеления магией, будут донимать ещё несколько дней, возникая из ниоткуда и невовремя. Ненавижу это. Помнишь, что было со мной после Праеториума? Я до сих пор с дрожью вспоминаю, как меня выгибало, и одновременно с удовольствием — твои пальцы, жёсткие и настойчивые, которыми ты разминал тот комок боли, в который я превращалась. Знал бы ты, как я была благодарна тебе за это! За твою заботу... Никто и никогда не заботился обо мне — так...       Здесь холодно ночами. Бёрн обжигает днём, а ночью всё тепло будто уходит в этот странный крупный белый песок. Я кутаюсь в твою куртку (Баэлзар постоянно на неё косится. Скажи, она что, приметная для него?) и сплю, не высовывая из-под неё носа, но всё равно замерзаю. Мы жжём костры на пропитанных церулеумом балках каменного дерева, но даже оно не горит вечно.       Про Сионов не известно ничего. Лишь одно понятно — они живы. Их тела функционируют, но их души — не здесь... Мне ночами снится эта нестерпимая боль с оттенками фиолетового. Снится, как все они, поочерёдно, падают навзничь перед моими глазами.       Честное слово, думать, что они погибли в коридорах Уль`Ды, было проще, чем вот это.       Родной мой... мне страшно. Потому что, по логике вещей, следующая — я.       Я должна была это написать. Как бы ужасно это ни звучало. Прости за это, прости. Но ты должен понять, это нужно было сделать...       Когда я отправлю письмо, мы уже покинем Бёрн. Я не знаю, что ждёт нас дальше. Баэлзар знает, наверное, но я никогда в жизни не стану спрашивать об этом — ЕГО.       До сих пор не могу простить. Я считала, что его долг перед нами уплачен, но проклятый Чёрный Волк посмел выжить. Это бесит, до дрожи в пальцах и неконтролируемого желания прибить его на месте. Но я сдерживаюсь.       Проклятье. Не хотела прощаться на этой ноте, но меня, как обычно, понесло. Так много хочется ещё написать, но лист уже заканчивается, а другого у меня нет.       Береги себя, родной. Люблю тебя.       Твоя девочка».       Сид внимательно вглядывался в строчки, в прямые, чёткие буквы, в слова, кое-где замаранные и переписанные заново. Тревога, которую он старательно прятал весь день, прорвалась сквозь маску безразличия, заставив его судорожно сжать кулаки. Бумага промялась под пальцами, и Гарлонд, испугавшись, что порвёт письмо, расслабил руку.       «Родной мой... мне страшно. Потому что, по логике вещей, следующая — я».       «Только не её... Не надо...»       Пальцы судорожно схватились за линкшелл. Сид набрал позывной Виринеи, застыл в томительном ожидании, но в эфире было ужасающе пусто. Тогда он содрал перчатку, коснулся бледно-серой, словно выцветшей татуировки. Та будто откликнулась, затеплела, налилась цветом, словно убеждая: всё в порядке. Тревога немного улеглась, но невесёлые мысли всё ещё терзали его.       Гарлонд медленно опустил руку, сложил письмо, сунул обратно за пазуху. Лёг головой на верстак, на скрещённые руки, и прикрыл глаза.       Потрескивал огонь в светильнике.       Часы безжалостно и ритмично пересчитывали секунды...