Хочешь спасти мою душу?

Он грустнел тем сильнее, чем ближе становился рассвет. Сложно представить, как можно быть согласной, когда противится душа. Но я представила на какую-то долю секунды — полоснуло озарением — можно любить эти глаза, нелепость и неуклюжесть, невинность и доброту. Тимоти смотрел на меня долго и прямо, сидел, упираясь локтями в колени, и его взгляд опять сочился покровительством, словно прав на свете он один. Не часто на меня находит, но в этот момент захотелось закурить. Затянуться крепко, на весь вдох, сесть отрешенно, как он, и выпустить дым из легких, покручивая сигарету в пальцах. Я не играла — себя не обманешь, как чувствую, так и говорю. Что-то прокралось с последнего поцелуя. Чем больше он припечатывал меня взглядом, тем слабее была моя оборона. Я умею говорить без смущения, честно и прямо. Промолчала бы, но расположил, наверное, контекст происходящего. Может быть, так я пыталась утешить его, а может, потешить свое самолюбие… С глаз Тимоти словно свалилась пелена, словно его сердце обнажилось, и он перестал прикрываться бронёй. Вопрос «Правда?» прозвучал, с большим недоверием, но надеждой, как у ребенка, которому обещают: «Сейчас мы с тобой зайдем в этот дом, там у меня бо-о-ольшущая ваза с конфетами, возьмешь, сколько захочешь!». «Правда? Но мама не разрешает общаться с посторонними». С моей выдуманной сигареты свалился бы пепел, очередная затяжка обернулась бы прилипшим к губам фильтром, который содрал бы чешуйку обветренной кожи до крови. А в конце я бы сплюнула, и красный огонек потух во мраке, словно его и не было. Я не курю только от того, что проблемы у матери. Но как бы хотелось послать к черту и это. — Если бы ты был единственным мужчиной на земле, я любила бы только тебя. Да, правда. Просто представь себе такой мир, где нет никого больше. Разве мы… — Мы бы не бросили друг друга, — он хмыкает и прячет взгляд, который перестает сверкать, как лезвие ножа. — И не только из-за страха одиночества. И не только из-за гормонов и физических потребностей. Есть еще желание дарить любовь и заботу. У женщин это вообще сильно обострено. Так что… — я замолкаю. Вести подобные разговоры — все равно, что разжигать пламя сильнее. Я не теряю мысль, не смущаюсь повторить ее. — Так что? — Ты был бы единственным. И лишь тебя одного я бы любила. — У меня снова мурашки, как будто я опять чувствую твои губы. Я смотрю на Тимоти. Хотя его профиль скрыт за волосами, но я вижу движение губ и слышу выдох улыбки. Я не знаю, чего он хотел добиться, требуя моего согласия. Мы ни на секунду не сменили наших ролей. Он ни на секунду не позволил себе лишнего. — Что? — он дергает подбородком, когда поворачивается, реагируя на мой взгляд. — Ты хороший. Правда! — я недолго молчу и поднимаюсь. — Это у меня дурной вкус. Отхожу к ограждению. Какой-то страшный порыв сносит благоразумие. В один миг я проигрываю ему, как последняя малолетка. Его искренности и выдержанности. Встаю под ветер. Свежий и бодрящий. Уже давно пробрало, давно замёрзли руки, но хочу, чтобы выветрилась вгрызающаяся в сердце боль — непонятная и неуловимая. Все это очень плохо. Его провокация, моё желание открыто говорить правду… Но сейчас я борюсь против правды. И на моей стороне только тьма. Начинаю перебирать волосы, чтобы разогреть руки, заплетаю косу. Ветер треплет и не даёт, а пальцы не слушаются. Но я снимаю с запястья резинку и делаю второй оборот, когда чувствую, что Тимоти подходит. Я оборачиваюсь и попадаю в распах куртки и его тепло. Почему-то начинает трясти, но совсем не от холода. — Ты замёрзла, — слышу заботливое над ухом и понимаю, что саму пробирает до гусиной кожи. Я опять в сантиметре от ворота его кофты, в сантиметре от чувствительной шеи — боюсь дышать. Это неловко для него, сквозь жесты прокрадывается натянутость, словно Тимоти не до конца вжился в роль, не до конца преодолел себя, отваживаясь на это теперь, после нашего разговора. Я сама не могу пошевелиться от неожиданности, но вспоминаю, что это его ночь. Тимоти тянет куртку, чтобы запахнуть сильнее и согреть. От этого невольно прижимаюсь, прячу руки на его спине. Чувствую под щекой, как его кожа снова реагирует на близость, и я знаю, что мурашки пробираются даже на спину, где я ловлю их ладонями по кофте. — Скажи снова… Я не слышу слова. Они словно вибрацией отдаются в моем теле и, наверное, так же вибрирует в нем и моё теперь краткое и совсем лаконичное: — Люблю. Только. Тебя.

***

— Иди и забери чертов конверт! Плавящий взгляд Роя и ожидание откровения — испытание, на которое я не была готова. Хотелось нестись хоть куда-нибудь — прочь, как от лавины. Беззаботные посиделки у телика с попкорном, обсуждение актерской игры и каждодневный прием «мимозы» расплавили меня до значения «эйфория». А трепетность Роя (наряду с его напускной холодностью) оповещала о его отношении ко мне едва ли не криком. Словно это такой прием — говорить о своих чувствах хапаньем, грубостью и приподнятыми бровями: «Куда пошла на балкон в одной майке?». Только обстоятельства окунули сейчас до самого дна. Я забрала чертов конверт. И пожалела. Стояла на тротуаре, ощущая, как прожигает сквозь бумагу зловещее нечто, и не могла шелохнуться. Я делала себе больно, но не замечала — впивалась ногтями в кожу запястья. Рой правильно истолковал мой порыв. Я еще не пошевелилась, но уже услышала повелительное и страшное: — Эй! — он приковал меня взглядом. — Не смей рвать. В машину сядь. Садись! — Рой распахнул дверь, выходя ко мне. — Мать твою, сядь в грёбаную машину! — он взмахнул рукой, напирая на меня всем своим видом. — Я не хочу знать! — Сюда иди! Я хочу. Рой поймал меня, притянул к себе спиной, обездвиживая предплечьем, и выдрал конверт из рук. — Вот сейчас надо включить взрослую девочку. А лучше — мужика. Не так уж это и сложно, — он разорвал край, а я чувствовала щетину у виска и щеки, когда он склонился ниже, заглядывая через меня в бумаги. Я зажмурилась. — Вот так это делается! Стоять. Стой. Не дергайся. А то подумают, что я тебя убиваю. Тишина пробралась под кожу и звучала проезжающими машинами. Мат Роя вырвался как-то по-особенному эмоционально. Захват ослаб. Бумаги небрежно упали на капот, а я все надеялась, что их снесет ветром в толпу, и я никогда не увижу результат собственными глазами. Рой не сразу отпустил меня, постоял за спиной и только потом обошел машину и упал на водительское место. Накрыл ладонью лоб, провел до самого подбородка, сгребая кожу, и как-то до трагичности тяжело прикрыл глаза. — Посмотри, — он глянул на меня искоса, а я молча помотала головой. — Нет! — он развел руки в стороны. — Нет, ясно? Посмотрела, потому что не поняла его реакцию. Наверное, на мои губы налипла истеричная улыбка, которую невозможно было сдерживать. Я села рядом, складывая в руках листы, которые не жгли больше. Но почему-то захотелось напиться до зеленых чертей. — Ну что за урод? Куда паркуешься, олень лохматый?! Челленджер рванул с места, сманеврировал. Рой одарил пренебрежительным взглядом незадачливого водителя, выехал на дорогу и свернул на свободную улицу, где почти не было машин. — Ты расстроился? — Выпить хочешь? — Рой покосился на меня. — Ты расстроился? — Здесь бар есть неподалеку. Хряпнем байцзю. Ты такого еще не пила, уверен. Китайская мура, но выносит с нее знатно! Потом будешь мне рассказывать, как ты не танцевала на барной стойке! А мужик там, шутник такой, вечно отмачивает, когда я у него пузырь беру, говорит, слышь, Джо, говорит: «Пожалте-пожалте! Сер Рос Печени!». — Ты расстроился! — Ладно, не трави, мелкая. И матери не говори, а то злорадствовать будет. У тебя отлегло? Отлегло. Вот и радуйся. И я порадовался бы, да зуб разболелся. Рой приложил ладонь к щеке (якобы подтверждая свои слова) и облокотился локтем на дверцу машины, продолжая наблюдать за дорогой. Но рука словно жила своей жизнью, она скользнула выше: на лоб, на волосы. Рой снова потер лицо и опять смачно выругался. — Я выпью твоего байцзю. — Хорошо, — он кивнул как-то отрешенно. — Вместе танцевать будем. — Ага. — Не расстраивайся… — Все норм, красотка.

***

— Поведаешь теперь, как ты меня нашла? — По машине. Звонила в каждую квартиру и спрашивала. — Ладно, не заливай, мать небось сказала! Рой усмехнулся и посмотрел на меня. — Мать мне сказала, чтоб я подальше от тебя держалась, — я сложила на груди руки и посмотрела в окно, опираясь на подоконник бедром. — Ну еще бы. — Правда на этом её нравоучения окончились, потому что она сбежала к чертям и оставила меня с тобой! — узор ковра в ногах показался мне немыслимым злодеем. — Она не догадалась пока. Интересно, что потом скажет. — А то и скажет. Рой замолчал, и я повернулась к нему. Показалось, что он выдаст что-нибудь назидательное типа: «Говорил, что плохая идея. Пацана своего выбирать надо было», которое не сорвалось вслух, возможно, лишь потому что он накрыл рот ладонью, потирая щеки. — Что за тупиц показывают? — прозвучало вместо. Телевизор погас, пульт лег в сторону. — Иди ко мне, — Рой протянул руку, поманил, приглашая сесть на колени. А я замешкалась — всего на долю секунды. Перевела взгляд с него на шумную улицу и обратно, но крепкая рука успела лечь поверх домашних штанов. Возможно, накрутила сама. Но эйфория закончилась. Мир не ограничивается только его квартирой. Вечно притаптывать побочное в самое дно души нельзя — нужен выход. И поступающие вопросы придется решать. С той же матерью. Я подумала, правда, что это от нервов, от недавнего перенапряжения и ожидания худшего, страха увидеть недружелюбные цифры. С точностью до 99,9. Но нервы должны были притихнуть — две недели прошло. Только взгляд бесконечно цеплялся за единственное оставшееся сообщение из внешнего мира: «Спасибо за желание… И прости, что не отвечал». Я тоже ему не ответила, посчитала, что нет смысла, но заморочилась: вдруг подумает, что я игнорю, вдруг обижу сильнее?.. — У тебя отходняк начался? — Что ты имеешь в виду? Я по-дурацки захлопала ресницами, а Рой выдохнул свою дебильную усмешку. Он не говорил, но по взгляду я читала беззвучное: «Это последствия, детка, о которых думают «до», а не «после». Это твоя дебильная вредность — хочу всё, что нельзя, и делаю всё наоборот! Надо было встать под ледяной душ и выветрить дурость, тогда передумала бы меня искать!» Но услышала я другое: — Сядь, поговорим, — он приподнял брови и пожал плечами, поглаживая место рядом с собой. Я сделала два шага и практически плюхнулась на диван. Сказала, все же (наперекор ли себе? из вредности?): — Ты мне все равно нравишься! — Ну ясно ж уже. С этого и начали! — Рой кивнул, откинулся и уложил руку на спинку дивана. — Я же не сделала ничего, — попыталась списать на недопонимание. — Куда уж больше? — Чего больше? — Чего-то — больше, чего-то — меньше, тут уж сама решай, что сделала, а что нет. Когда думаешь о проблеме, которой не существует, она очень быстро обретает очертания, структуру и тяжесть. Я почувствовала, словно меня обличили, как в день, когда Рой увидел меня с Тимоти. Не хватало только кулака в подбородок слева. — Была бы моей — любила бы. Мне показалось, что я ослышалась, хотела переспросить, но постеснялась. Рой просто смотрел на меня прямо и ровно. Мозг запоздало сформировал фразу, словно она прозвучала с улицы и не имела отношения к нашему разговору. Однако я задала себе вопрос: была бы его — кем? Рой словно вскрыл гнойник, который нарывал. Я рассердилась и задумалась: почему сержусь? Потому что в его словах есть доля правды? Исчезла таинственность, придающая нашим отношениям интригу и неоднозначность. Теперь он посторонний — чужой, не особенный, один из всех. — Раз чужие — не интересно? — услышала прямо, Рой улыбнулся. Я сжала зубы и схватилась за его футболку на груди. — Ну-ну, не горячись так, вроде и не пили ещё, а уже драка! — Рой весело приподнял брови. — Я не хочу! — Чего ты не хочешь, Джо? — Не хочу так. — Излагай яснее. Я же не экстрасенс. — Не хочу быть ветром… — Самая большая фигня знаешь, в чем заключается? — Рой накрыл мои ладони и отнял от футболки. — Что я тебе поверил. Вроде не шестнадцать лет. Ну как тебе такой расклад? Что молчишь? Пробрало? — Мне так жаль! — Ладно ветер, но нахрена так упираться до усрачки? — Не надо, ну пожалуйста… — Пожалуйста, крошка, — он развёл руки в стороны. — Я здесь. Ты здесь. Никто тебя не гонит. — Я не знаю, что происходит... — То же самое ты говорила, когда пришла. Следовало бы разобраться уже. — Просто дело не только в этом! — А в чем дело ещё? Ну давай, как с обрыва, хлоп — и ответила. — Все неопределённо. Мне трудно. Не по себе. — Вот и я о том же. Секс же не повод для знакомства. Так вроде говорится? — Рой сощурился. — Секс — это та-а-ак неопределённо! — он покрутил ладонью в воздухе. Захотелось съязвить, ответить его методом: «мы же трахаемся». Но конец фразы так и застрял в горле. — А разве может быть определённо, если мы просто… — Да, действительно. Рой усмехнулся и поднялся. Он осмотрелся, уложил ладони на поясницу, прогибая её, разминаясь. — Неплохой день. И солнышко светит! Не заморачивайся, чтобы голова не треснула. А то она не вмещает твоих неопределённостей! — Рой кивнул на мои трясущиеся руки, обернулся и направился в сторону кухни. — Пошли, родная, напьёмся в слюни, забудем как страшный сон. Сильнее будем. Да не помрем. О, видала, я стихами заговорил.