Травмы меня просто преследуют, не знаю, как от них отвязаться. Может, автограф им нужен? © Алессандро Дель Пьеро Если ты хочешь быть со мной, будь со мной… © (Вечное сияние чистого разума).
***
Слышится, как посуда стукается о раковину, а я понимаю, что сидеть под окном и подслушивать (а иногда подсматривать с тёмной улицы) — идея не такая уж грязная, но слишком неудобная. — Никогда в сердце не было и не будет, хм! — звучит с иронией, ощущаю энергетический посыл его позы — со сложенными руками на груди, со скрещенными ногами, опираясь на гарнитур. — Ладно! Не начинай! Мне же нужно держать лицо. Она тебя все равно не знает, не знает твои делишки. Про отца не знает. — Дрочер с педофильными наклонностями — не портрет идеального папочки, как думаешь? Вода перестаёт шуметь. А я напрягаюсь и жмурюсь. — Именно поэтому ты все ещё здесь! — Вот как. Пот прошибает. Я жмусь спиной к стене, удерживая равновесие на корточках. — Это не значит, что эта тварь мне не была дорога! А столкнуться с тобой спустя — то ещё испытание! — У Джо сейчас испытания будь здоров! — Ты спишь с ней? Впервые чувствую, что Рой не готов к ответу. Но бури не следует, я слышу тишину. Наверное, мать садится. А Рой не отрицает. Не говорит: «Спал». И почему-то от этого даже легче — не оправдываться. Словно сила здесь, у меня. Вернее у меня с ним. Упираюсь затылком в стену. Но понимаю, что тяжесть ситуации расставила все по местам. И даже неблагородность подслушивания меркнет на фоне. Всё ещё стараюсь быть незамеченной, но понимаю, что выдам себя, когда зайду. Появляюсь на кухне спокойно. — Я взвешенно! — оповещаю больше для Роя. Перевожу взгляд с него на мать и осознаю, что никакие «поставить себя на место другого» и никакие её непонятные «травмы», не дороже моих. А страх быть разоблаченной больше не удерживает. Она знала и так. От этого больно сильнее, чем если бы не знала. Словно теперь нет оправданий ни прошлому бездействию, ни нынешнему. Держаться от него подальше — аргументец так себе. «Инцест — дело семейное», — проносится шепотком по памяти. Но звучит совсем не с позиции Роя. — Я не буду ничего говорить. И однажды мне хватит сил на прощение. Но не сегодня. И я знаю всё. Приближаюсь к Рою, хочу взять за руку и увести. Он смотрит на мою ладонь и не двигается. А потом резким движением обхватывает за спину и прижимает к груди. — Так-то! — звучит над головой. — Я защищала! Разве повторилось хоть раз еще? Спросит кто-нибудь сколько мне приходилось выплясывать перед ним? Плести себе косы, перетягивать на себя и терпеть… — А пришлось бы выплясывать? — интересуется Рой. — Не было бы её! Это удар ниже пояса. Задевает до спазма в животе. Иногда, чтобы что-то вспомнить, нужно, чтобы кто-то об этом сказал. И я вспоминаю, что было ещё. Больше и чаще. Когда просыпалась от шелестения постели. Когда засыпала без майки, и отец смотрел, отодвинув одеяло. «Ты так оформилась». В дрёме, после которой затрудняешься ответить — привиделось ли? В потоке лет даже обнаружение вывернутых наизнанку трусов наутро — лишь мираж. И меня бы не было… — Тут ты права, — Рой поджимает губы и кивает. — Не поспоришь, — ухмыляется. — Теперь не поспоришь. Да, Джо? — он ловит мой взгляд, я отстраняюсь от его груди. — Фигли мы с тобой не родственники. Лучше б было! — Это плата что ли? — вырывается у меня. — Ник бы не родился. — И это не плата. — Могло быть и хуже. — А надо? Надо, чтобы было хуже? — Что я могла сделать? Убить? И так уж нет давно! — она заламывает руки и отводит взгляд, сдерживая слезы. — Поставила условие, чтобы жил в своей лаборатории. Он больше и не появлялся.***
Я спускаюсь с террасы во двор. Гирлянды по-прежнему светят тускло. Наверное, на них непомерной ношей лежит слой пыли. Она давит, мешает сиять, вгоняет в тоску. На лавочке сидит Рой. Спиной ко мне. Я медлю, прежде чем подойти, но слышу его уверенное и лаконичное: — Жалуйся, — он говорит раньше, чем видит меня. И я вздрагиваю. Рой трёт коротко стриженный, почти бритый наголо, затылок, которым очевидно всегда чувствует происходящее за спиной. А я понимаю, что хочу провести вслед за его рукой против роста. Ощутить под пальцами каждый волосок, не доходя до длинных, что вверху. Мне навеевает запахом, который остался после парикмахерской — какого-то очень приятного средства для волос — воска для укладки или шампуня. И в груди щемит, потому что запрет порождает желания. Снова. Недолго раздумываю, но подхожу и сажусь рядом. — Наверное, я буду плакать, словно у меня кто-то умер… — говорю в пустоту, самой себе. Эта болезненность или даже болезнь изъедает мне сердце. «Нет отца. Ты потянулась ко мне» — крошит на куски. А осознание потайного или, вернее, истинного смысла, не приносит облегчения, как, казалось, должно бы. — У меня оргазма ещё не было ни разу, — пауза тянется, я спохватываюсь: — В смысле, не вообще. Сама я могу. Но вот с кем-то… Рой поворачивается, укладывает руку на спинку лавочки, и я ловлю смеющийся взгляд, который пока не подкрепляется никакими словами. — Я не знаю, зачем это говорю. — Знаешь ты всё, — он выдыхает. Я прячу ладони между коленей, пытаюсь согреть трясущиеся пальцы, подбираю слова. Да, знаю. Это как перед смертью — надышаться бы. Когда запрещено все, тогда все становится возможным. Парадокс. Можно говорить то, что никогда не сказал бы в здравом уме. Впрочем, может ли кто-то быть ближе, раз я доверяю настолько, чтобы подобное говорить? — Мне сверху нравится. Потенциала больше, мне кажется, — я снова вынимаю руки, сплетаю и расплетаю пальцы. — Тогда даже что-то промелькнуло. — Дело наживное, — усмешка кажется доброй. — Тебе легче. — Нет, не легче. — Но ты спокоен. — Броня, — улыбается, но улыбка потухает. — Это тебе в первую очередь надо. Не мне. — Не успокаивает ни капли. — Главное результат. — Я не пойду к нему, — стараюсь держаться спокойно, не перегибать даже тоном голоса. — Мне подумалось сначала, что я хочу. Но я не хочу. — Тебе решать, — Рой отворачивается. Наверное, это точка. Не могу перечить, как привыкла всегда — просто нет слов. Но говорю то, что согрело бы его суровое сердце, хотя язык немеет и не желает поворачиваться. Я поднимаюсь. — Ты был бы хорошим… — Рой реагирует, приподнимая брови, бросает на меня взгляд. — Им.***
Каждая проблема всегда смотрит на меня с потолка, не даёт спать и вынуждает искать ответы в темнеющих предметах на фоне светлых обоев. Жаль, что моего девичьего ума по-прежнему не хватает. В груди выжжена дыра. Но я обманула Роя — слез нет. Глаза иссохщие, словно пустыня — не могу их закрыть. Я поворачиваюсь на бок и подминаю подушку под шею прохладной стороной. Но думаю не о Рое, хотя образ маячит сохранившимся запахом и туманным силуэтом перед глазами. Думаю о друге, моем мальчике, моем котёнке, которого невольно изрезала. Знаю, что он чувствует сейчас то же самое. А мне бы присмирить идею, отозвавшуюся в груди усиленным ритмом. Взмокают ладони, и тело натянуто, пытаюсь расслабиться, вдыхаю и выдыхаю глубоко. Долго. Прикрываю глаза. Это ведь не жалость, нет? Я просто соскучилась. Сильно. Искренне. И не повод заглушить свою боль? Зачем ты пришёл, мой мальчик? Зачем о себе напомнил в момент, когда я оказалась в таком положении? Знак ли это или ловушка? Искупление или наказание? Будут ли пророческими слова: «Люблю только тебя»? Похвастаемся ли мы этим спустя годы? Вдохнуть-выдохнуть. Лечь в постель (потому что уже мечусь по комнате) и накрыться с головой, чтобы не убежать. Словно сдержит меня одеяло, словно не сильнее всего невидимые путы, которые не нужно даже натягивать, чтобы лететь без оглядки. Перекошенная на одно плечо майка, растрепанные кудри и болезненная худоба… Ему плохо сейчас. Я уверенно поднимаюсь. Ещё с «переломом» и нуждаюсь сама, но чужая рана как своя — болит и кровоточит. Излечить. Покрыть заботой. Отдать любовь. Разве он не достоин? Разве все мои решения априори оборачиваются противоположным? Внутри столько адреналина, что тело порывает бежать. Распахнута куртка, которая и цветом, и фактурой связывала с Роем. Подтекст казался таким глубоким. Девчачье… «Будь девчонкой, только границы знай, а то этот не вывезет, слишком хиленький». Переходя на шаг возле его дома, я все ещё боюсь, что ветер, живущий под кожей, унесет меня, не пройдёт и двух недель. Но я уверена в решении не так, как обычно. Останавливаюсь и даю себе право уйти сейчас, не бередя. Я сделаю это, если действительно хочу. И никто мне не запретит. «Даже ты сама не запретишь! Так и скажи своей внутренней девочке». Только имея свободу, можно выбирать. «Тебе решать». Следовало потерять и понять, что действительно является ценностью. Я иду не потому, что хочу исцелиться, и не для того, чтобы исцелить. Хотя все это присутствует побочным. Но затем, что он дорог. Придерживаю калитку, чтобы не скрипнула, пробираюсь к дальней стене. Теперь я врываюсь в его комнату через окно, но не пугаю — пугаюсь сама. Тимоти сидит на полу недвижимо, не реагирует на меня. Хотя — спиной, но должен был услышать. Голова откинута на кровать. В темноте — только силуэт, но сердце ухается в пятки, паршиво свербит в груди раздирающее нечто, словно можно еще что-то раздирать. Я падаю на колени рядом, ударяюсь. Следовало бы зажечь свет, но бессознательно хочу поднять его голову. Загребаю пальцами волосы, придерживаю за шею. А следом пугаюсь от того, что вздрагивает он. — Элис! Черт! Я чуть не отъехал в хель! Я хватаюсь за сердце и выпускаю из груди какой-то вибрирующий возглас. Тимоти тянется, чтобы включить ночник, щурится одним глазом и вынимает беспроводные наушники. — Стряслось что? Плохо кому? Чего ты так поздно? — он подскакивает на колени, а я сильнее осаживаюсь на пол. Прочищаю горло, но не могу ответить. Хочется глупо улыбаться. Наверное, крайность истерики — столь же истеричная радость, которая пьянит. — Ты меня прости, пожалуйста, — поднимаю руки в умоляющем жесте, — за прошлое, за нервы, за сейчас… Я не хочу пожалеть. Но ты на самом деле лучшее, что есть у меня. Что было. И что будет. Если ты позволишь… — Ты напилась? — Тимоти недоверчиво приподнимает бровь. Он ещё не отдышался от испуга, но лукавить все равно не умел никогда. Видно, что смысл моих слов отражается на лице: рот смыкается крепче, а скулы заостряются, но лишь потому, что он старается сдержать улыбку. — Я протрезвела, — пожимаю плечами. Тимоти выдерживает взгляд, а потом поднимается и отворачивается. Мелькает понимание, что я, вероятно, ошиблась с выводом. Смотреть в его спину после признания — словно кричать в бездну, которая никогда не ответит даже глухим отзвуком упавшего камня. Впрочем, я понимаю его. И не сержусь. Поджимаю губы и хочу подняться, но тут же вздрагиваю, потому что Тимоти опять усаживается рядом, скрещивает ноги и задевает меня. — Хотел порвать. Знаешь, почему не стал? — он крутит в пальцах снимок, который забрал у меня с зеркала. — Почему? — Она не виновата. Не фотография. Она. И у нее был выбор. И я его принял. Но вот в чем штука… — от языка появляется отблеск влаги на нижней губе. Тимоти хлопает ресницами и поднимает взгляд только когда продолжает: — Если бы не узнала, не пришла бы сейчас. Не сказала бы то, что сказала. Значит, признаться — было верным решением? Он слишком серьёзен для себя. Так непривычно видеть подобное снова. Наверное, Тимоти не ждет ответа, скорее, констатирует факт. А ко мне приходит кристально чистое осознание, что не будь Роя, не будь матери и всего того, что всплыло, я бы действительно оказалась здесь. Сегодня, завтра или вчера. — Я знал, что так будет. Не на сто. Но предполагал. Привычно смотрю на свои ладони, словно там написана шпаргалка, как реагировать. — Это почти что подло. — У всех свои приемчики, — он не может больше сдержать улыбку и скрывается за волосами, опуская голову, словно боится показаться очень радостным. — Подло, что ты была слишком хороша. Без предупредительного сразу в сердце. — Ты слишком чистый. Я — нет. У меня были мальчики… — Тебе же не пятнадцать, — парирует он. — Сейчас уже и в одиннадцать некоторые… Тимоти прокручивает фотографию, как будто раздумывая о своем и опуская мое недосказанное откровение. — Я не слишком чистый. Тебе кажется. — Выглядишь чисто. — Практики мне хватает, — он бросает взгляд из-под бровей. — Ясно. Пытаюсь не рассмеяться и закатываю губы внутрь рта. Диалог какой-то сумбурный. Но ясность приходит. Выстраивать стены дружбы было легче, чем вскрывать гнойники. Тимоти спокоен и даже тепло улыбается, смакуя свою ясность. Я сажусь удобнее, копируя его прозу. Чувствую тепло коленей через меланжевые штаны и только теперь замечаю, как надрываются маленькие динамики наушников, отложенные на кровать. Из-за этих крошечных аппаратиков я предположила невесть что!It takes two to make a thing go right
It takes two to make it outta sight.