Три месяца, одиннадцать дней, двадцать один час, сорок минут до
— Блядь, — выдыхает Баджи, — как тебя ебать? Куда тебя ебать? — Не надо его ебать, — говорит Казутора. Чифую поднимает глаза от учебника и пытается уловить суть разговора. Вид у них обоих задумчивый, как будто они минимум судьбу цивилизации решают, а не задачу по геометрии. Весна проходит быстро, за ней почти два месяца лета, близятся конец июля с каникулами и контрольными. И если первое манит, то второе пугает похуже любых хорроров, потому что, честно сказать, оценки у них троих не очень. Настолько не очень, что об этом лучше всё-таки не говорить, особенно честно. Лучше помолчать. Траурно. Но, по не слишком понятному для самого Чифую стечению обстоятельств, Баджи и Казутора решают, что он в их тройке мозговой центр, а значит, готовиться к экзаменам они будут у него, а сам Чифую будет им во всём помогать. Тройка — это, кстати, их счастливое число. В смысле дотянуть до неё — настоящее счастье. Особенно, если дело касается технических наук. Потому что они все тут гуманитарии, в такой абсолютной, даже клинической стадии. — Блядский треугольник, — голос Баджи начинает звучать угрожающе. — Два блядских треугольника, — поправляет Казутора. Чифую думает, что они выглядят так, будто собрались подраться с геометрией. Типа треугольника два, нас тоже двое, погнали стенка на стенку. Дух Евклида, должно быть, смотрит на это и думает, что он не для того геометрию, как единую науку формировал. — Нахера мне доказывать, что эти треугольники равны, если я вижу, что они одинаковые? — спрашивает Бадж будто непосредственно у учебника. — О, я так же у математички спросил, — кивает Казутора. — И чего она? — Сказала, что она вот не видит, что треугольники равны. — И ты ей чего? — Спросил, может, ей очки тогда купить, — Казутора разводит руками, — но она разозлилась и сказала, что ещё одно такое замечание, и она родителям звонит. Чифую начинает понимать, почему в этой компании его выбрали мозговым центром. Потому что клетки мозга у них походу тоже три, и все у Чифую. — Просто задача не конкретно про эти треугольники, — вступается Чифую за геометрию, — а про гипотетические. — Нихрена, — Баджи качает головой и откидывает назад лезущие в лицо чёрные пряди, — написано «докажите, что эти треугольники равны», значит, про эти и буду доказывать. А то чё те, кто написал этот учебник, за базар не отвечают? На самом деле в этом всём есть какая-то странная, но абсолютно непробиваемая логика. К третьему часу сидения над учебниками в нагретой летним солнцем комнате Чифую начинает её видеть. Но ещё через часок он и не такое видеть начнёт. А ещё через два будет и слышать. Голоса. Как Жанна д’Арк. «Все, кто любит меня — за мной», геометрия точно не выстоит. По крайней мере, Евклидова. Пиздец геометрии. Прямо как Трое. Не переживёт она их троих. — А мы ещё японский не трогали, — говорит Казутора. «И не трогайте меня, блядь, — говорит японский, — руки прочь, говорите дальше на своём кошачьем, на гопническом, на языке дворовых котов — это ваше родное, а ко мне не лезьте». Казутора уже, судя по всему, ни к кому лезть не хочет. Даже чёрные дыры в его зрачках какие-то устало-мирные. Он сначала растекался по столу, потом сполз на спинку стула, потом перетёк на пол. Теперь вот лежит на полу между Баджи и Чифую, перекатывается то к одному, то к другому, у кого учебник интереснее. Но учебники у обоих какая-то скучная херота, поэтому в основном Казутора общается с Экскалибуром. Они лежат друг напротив друга и телепатически общаются на кошачьи темы. Казутора рассказывает, как хреново быть тигром-оборотнем, Экскалибур рассказывает, как хорошо быть просто котом. Геометрию вот учить не надо, японский можно не трогать. «Будто вы меня прямо учите», — фыркает геометрия. «Будто вы прямо со всех сторон меня обтрогали», — говорит японский. «Про меня они вообще забыли», — вздыхает английский. «Я всё ещё существую, привет», — кричит откуда-то из-под завалов химия. «Они обо мне вспоминают, только когда с байков своих падают», — саркастично замечает физика. «Нет, ну это уже край», — думает Чифую и захлопывает учебник так громко, что Казутора и Экскалибур синхронно вздрагивают. «С этим надо что-то делать», — думает Чифую. Жанна д’Арк тоже, наверно, так подумала. Потому что голоса в голове так её задолбали, что она спасла Францию, лишь бы они все заткнулись. Чифую не очень хочет спасать Францию, ещё больше он не хочет потом гореть на костре (у него ведь даже есть чёрный кот, инквизиция это не одобрит, ой не одобрит). Поэтому надо что-то менее масштабное. — К морю надо, — говорит Чифую таким командирским, почти захватническим тоном. — Утопиться нахрен, — соглашается Казутора. Он перекатывается на спину и смотрит в потолок. Его голова упирается в колено Чифую. Рука скользит по волосам машинально. Чифую даже подумать не успевает, как уже тянется и зарывается пальцами в разноцветные пряди Казуторы. Чёрные и золотистые. Полосатые, как тигриная шкура. Казутора переводит на него удивлённый взгляд, будто спрашивает: «Ты чего делаешь? Ты зачем это делаешь?» Но в то же время будто бы говорит: «Ты там это, не останавливайся, чего замер-то?» Чифую снова гладит Казутору по голове, и смотрит на него в ответ тоже вопросительно: «Ты понимаешь, что сейчас вообще происходит?» «Да нихера. Не я это начал». «Так мне остановиться?» «Я же сказал — нет». «Да нихера ты не говорил, — думает Чифую, — мы оба нихера не говорили». «Но все всё поняли», — думает в ответ Казутора, пока Чифую продолжает гладить его по голове, как гладил бы кота. «Поняли, что всё», — вздыхает Казутора. «Что пиздец», — думают они хором. Все троянцы очень их понимают. Население Помпей им крайне сочувствует. Они-то знают, что такое внезапный непонятный пиздец. — Вы чего там замолчали? — Баджи отрывается от геометрии. Вырывается из неё с корнем. Квадратным. Неизвлекаемым. — Мы думаем, — говорят Казутора и Чифую хором, голос в голос, у них тут ещё рассинхронизация не случилась. У них тут всё ещё общие клетки мозга одни и те же мысли друг за другом додумывают. Чифую только-только руку от волос Казуторы убрал, разорвал соединение. — И чего? Придумали что-нибудь? — Баджи смотрит на них так, будто слышал весь их мысленный диалог, потому что клетки мозга-то всё ещё одни на троих, тут как в общем чате. — На каникулах надо до Йокогамы доехать, — говорит Чифую. Выдвигает очередной офигительно надёжный план. — И захватить её, — кивает Казутора. — И разъебать, — соглашается Баджи. — Для начала — осадить, — поправляет Чифую, потому что он тут у них стратег. На каникулах надо осадить Йокогаму. Подплыть к ней на двух тысячах кораблей, разбить лагерь, застрять там на десять лет, обустроить быт, жить спокойно, забыть вообще, зачем приплыли. Потому что и так ведь хорошо — море, солнце, геометрию учить не надо.***
Три месяца, восемь дней, двадцать три часа, двадцать семь минут до
— Можно выпустить в лагерь противника голодных зачумлённых крыс. Правда крыс придётся сначала поймать и заразить, но оно того стоит, особенно если противник в какой-нибудь крепости засел, — говорит Чифую, лёжа на песке и глядя на облака. У него волосы цвета этого самого песка, глаза цвета неба, Чифую маскируется под окружение, мимикрирует. — А крысы пролезут в крепость? — с недоверием спрашивает Казутора. — Крысы везде пролезут, — отвечает Чифую с видом эксперта, — или можно ещё… Они всё-таки добрались и до летних каникул, и до Йокогамы, и до моря. Кое-как пережили битву с экзаменами, буквально чудом выжили, потому что экзамены брали количеством. Но отмахались как-то и слава всем богам. Только Баджи закрыли на допы по математике — всё из-за треугольников! — но это не так страшно. Малой кровью обошлись. Зато теперь можно вот на побережье сидеть. Баджи ждать. На море смотреть, как нормальные школьники, а не как участники подростковых банд. О бандах и накаляющихся отношениях между ними они вообще не говорят. Тут как о мёртвых, либо хорошо, либо завались нахер, ну что ты начинаешь, нормально же общались. Лучше говорить о чём угодно другом, но не о Томан и Вальхалле. Например, Чифую время от времени строит планы по захвату империй. Охрененно надёжные планы. Так что, пожалуй, хорошо, что его стратегический гений обращается только на древние цивилизации. А то вот захватил бы Чифую Японию, а за ней Китай и Корею, добрался бы до ядерных кнопок, чтобы всех остальных просто попугать. А Казутора бы точно на эти кнопки нажал, случайно, непреднамеренно. С ним постоянно такая херня происходит. Чифую бы огорчился. Казутора бы сам расстроился. Типа как то пианино. Но если Чифую правда пойдёт захватывать Японию, то Казутора пойдёт с ним, в Японии всё равно ядерного оружия нет, можно не осторожничать. — Если бы ты жил в прошлом, мог бы стать великим полководцем, — Казутора смотрит на Чифую, который смотрит на небо. В его глазах плывут облака, в его глазах там всегда целая маленькая вселенная. — Не, — тянет Чифую, потягивается Чифую, зевает Чифую, почти уснувший на летнем солнце. — Не хочу быть великим полководцем, они всё время делают какую-нибудь херню, долбанувшись от собственного величия. — Какую, например? — Казутора наклоняет голову, кладёт её на подтянутые к груди колени. Колокольчик тихо звякает при движении, море шумит ещё тише. — Ну, — Чифую задумывается, немного морщит лоб, заглядывает вглубь столетий, — ну вот Александр Македонский друга своего убил на пиру. Они там поссорились, а Александр взял и копьём ему грудь пробил. Сам, видимо, не очень понял, что сделал. Потом хотел этим же копьём заколоться, но не дали, тогда он заперся на несколько дней и рыдал от того, какую херню натворил, друга вот случайно прикончил. — Не случайно, — поправляет Казутора, — а непреднамеренно, по неосторожности. Это статьи разные. За случайное не сажают. — А разница-то в чём? — Чифую поворачивается, смотрит на Казутору так же внимательно, как до этого смотрел в прошлое, и будто бы уже совсем всё знает. — Случайное — это когда ты, например, кого-нибудь вкусной штукой угощаешь, а у него на эту штуку аллергия жёсткая пиздец, и он помирает от анафилактического шока. А непреднамеренное — это когда… Казутора замирает, Казутора фиксируется в этом мгновении, потому что демоны его знают, что дальше. Ему кажется, мир вокруг сжимается, затягивается в чёрную дыру, и море, и солнце, и небо в глазах Чифую. А сам Казутора на дне этой галактической воронки, каждый раз это дно пробивает, добирается до точки сингулярности. До точки невозврата. — Непреднамеренно — это когда бьёшь человека по голове сзади болторезом, думаешь, что он сейчас просто отключится ненадолго, типа как телевизор, а он умирает… — Типа как человек, — заканчивает Чифую. Казутору размазывает по стенкам чёрной дыры, замыкает в точке сингулярности. Чифую молчит всего несколько секунд, но по меркам Казуторы проходит несколько вечностей. Он боится, что Чифую так ничего и не скажет, просто встанет, уйдёт и никогда с ним больше не заговорит, не посмотрит на него этими глазами цвета бесконечной зимы. Ещё больше Казутора боится, что Чифую что-то всё-таки скажет. Что-то такое болезненно-острое, что застрянет у Казуторы в сердце, и придётся разодрать себе грудь только бы это вытащить. Но Чифую говорит: — Ложись. — Зачем? — удивлённо спрашивает Казутора. У него ни единой идеи, не единого варианта, но Чифую смотрит так, будто у него есть план. Офигенно надёжный план. — Ты ляг сначала, потом скажу. Казутора ложится, рядышком, так, чтобы почти касаться плечами. Он думает, что Чифую сейчас отодвинется, отдёрнется, но Чифую даже не отворачивается. — У меня все волосы в песке, — доверительно сообщает он, — не хочу один идти и сыпаться как песочный человек. «Офигеть, он меня развёл» — думает Казутора. С грустными мыслями просто взял и в разные стороны растащил. — А потом ещё Баджи придёт, мы ему тоже скажем лечь, — продолжает Чифую, — он подумает, что раз мы оба лежим, значит, это офигеть как удобно. А потом будет часа два песок из волос вытряхивать и нас материть. — Офигенный план, — соглашается Казутора. «И ты офигенный, даже офигеннее, чем план. Ты лучший на свете просто». — Ещё знаешь что, — говорит Чифую, и у Казуторы опять всё внутри сжимается в очередную чёрную дыру, — вон то облако на тебя похоже. Чифую кивает на огромное облако, висящее над их головами, оно похоже на кота, мирного такого сонного, ничего общего с Казуторой. — Просто вылитый ты, — улыбается Чифую. Казутора кивает в ответ.***
Два месяца, четыре дня, четырнадцать часов, четырнадцать минут до
Лето проходит хорошо. Так хорошо, как давно уже не проходило. Так хорошо, что становится подозрительно, становится даже немного страшно. Но Казутора теряет бдительность. Казутора вспоминает, как это быть нормальным, вспоминает, как всё это было раньше, когда море, солнце, друзья, игровые автоматы, когда «давай кто быстрее доедет до пляжа?», «базара нет, погнали», «тут серпантин и ограничение скорости, придурки». А потом оно происходит, налетает мгновенно, как шторм, как волна, как грёбаное цунами. Мама выпивает с коллегами после работы, а потом звонит отцу и пьяным голосом сообщает, что ночевать останется у подруги, которую отец не знает. Зато вот Казутора приходит домой, весёлый, счастливый такой, до неосторожности. Он пару часов назад повалил Чифую на песок. Просто по приколу. Просто шутки ради. Просто потому что Баджи сказал, что если они к нему с этой песчаной борьбой полезут, то им пиздец как этой их Трое и даже хуже. Поэтому Казутора валит Чифую на песок. И зависает. Как сорвавшийся альпинист на одном спасательном тросе. Потому что Чифую. Потому что вода бордово-коралловая в свете заката почти касается его волос. Потому что волосы у него как чистое золото наивысшей пробы. Потому что глаза, отражая небо, приобретают совсем какой-то невероятный цвет. Такому цвету и названия-то ещё не придумали. Он называется «давай замрём так ещё ненадолго, на пару часов, на пару лет, давай это солнце так никогда и не сядет, давай волны каждый раз будут отбегать, едва-едва коснувшись кончиков твоих волос, давай я буду смотреть тебе в глаза, не отводя взгляда». А потом Чифую толкает его в плечо, и Казутора заметить не успевает, как на песок роняют уже его. Перехватывают руки над головой сжав запястья так, что Кадзутора чувствует, как в его ладони заливается море и как на его запястьях лежат руки Чифую. — Вы только прямо здесь не трахайтесь, песок же не достанете из себя потом, — фыркает на них Баджи. Казутора чувствует, что заливается краской, а вот Чифую смеётся. Смеётся и едко спрашивает: — А ты проверял, да? За это в него летит ракушкой, но Чифую уворачивается, чуть не всем телом ложась на Казутору. А сам Казутора забывает, как дышать. Вообще обо всём забывает. Думает только, что вот сейчас бы куснуть Чифую за ухо или в изгиб шеи. Аккуратно, совсем почти невесомо. От переизбытка неясных чувств. Но Чифую вскакивает раньше, продолжая уклоняться от летящих в него ракушек. А Казутора продолжает лежать, и море ластится к нему как домашняя кошка. В голове у него шумит то ли кровь, то ли прибой. Блаженная такая тихая пустота. Спокойная. И вот с этим всем он приходит домой. С песком в волосах, с шумом бриза в голове, с солёными разводами на руках, с теплом Чифую где-то в сердце. С этим всем он приходит домой, а отец его спрашивает: — Ты где, мать твою, шлялся? — С друзьями, — осторожно говорит Казутора. Осторожно, потому что ему кажется, что он сам сейчас как ракушка. Если к нему прижаться, то можно услышать море. Вот бы Чифую ещё раз к нему прижался. Послушал. — Знаю я твоих друзей, сброд один и отморозки. И вдруг что-то ломается. Раковина трескается. Море льётся прямо на пол комнаты. Солёное, бушующее. — Не говори о них так! Не смей говорить о них так! Потому что отец это не о каких-то придурках из Вальхаллы. Не о случайных людях с улицы. Это он о Баджи и Чифую. О лучших людях на свете. Отец ничего не отвечает. Он молча тянет руку к полке. У Казуторы ужасные рефлексы. Они отработаны в драках, отточены не хуже самурайской катаны, поэтому он видит и понимает всё раньше, чем отец делает. Но увернуться не может. Это проклятая привычка. Это заклятие оцепенения. Это как сонный паралич. Только вот кошмар происходит наяву, раз за разом, год за годом. Отец хватает с полки первую попавшуюся толстую книгу и наотмашь бьёт ей Казутору по лицу. Он отшатывается назад, не удерживается на ногах, падает. Уголки, проехавшись по щеке, царапают кожу до крови. Шум прибоя в голове сменяется навязчивым звоном. «Только бы не сотряс, — думает Казутора, — в больницу же положат, все каникулы пропадут». Обидно. Обидно просто пиздец как, до слёз, до крика. Но Казутора молчит и тупо смотрит в пол, наблюдает, как по щеке стекают капельки крови. — Пока ты в моём доме, ты не имеешь права мне указывать. — Тогда я больше не буду, — говорит Казутора. — Тогда я больше не буду в твоём доме. И опрометью бросается к двери раньше, чем его нагонит новый удар.***
Два месяца, четыре дня, тринадцать часов, тринадцать минут до
У Казуторы колотится сердце. Ему в сердце колотятся штормовые волны, они бросают его вперёд, порывы ветра подгоняют в спину. Он не очень понимает, куда вообще бежит. Он не очень понимает, что в принципе бежит, ему кажется — он едва держится на воде, ещё немного и всё — утянет на чёрное-чёрное дно. Он шарахается от машин, от неоновых вывесок, от любого света, от чужих глаз. У него ноет половина лица, раскалывается голова и раны на щеке саднит. У него перед глазами будто пелена, морская пена. К нему всё ещё можно прижаться и услышать шторм между рёбер. Когда пелена немного спадает, Казутора понимает, что сидит где-то, натянув капюшон толстовки на лицо, прижавшись спиной к стене. Ещё спустя минуту, он понимает, где находится. Балкон квартиры Чифую не то чтобы какой-то примечательный, но в последние месяцы Казутора слишком часто его видел. Правда обычно изнутри комнаты, а не снаружи. Только вот зачем он здесь? Не лезть же теперь в комнату Чифую через окно? Он ведь не кот. У него даже крысы с собой нет. Права находиться тут у него тоже нет. Он вообще незаконно проник на территорию лучших людей на свете, вот-вот на него спустят всех собак и погонят отсюда взашей. Наверно, стоит пересидеть здесь ночь, отойти немного, успокоиться, собрать себя из обломков хоть в какое-то подобие… чего-нибудь. А потом можно заявиться в штаб Вальгаллы, соврать там что-нибудь про синяк на лице или лучше злобно послать нахуй всех, кто осмелится спросить. Потом в целом тоже можно в штабе отсидеться. С хера ли бы кому-то его оттуда гнать? «Хороший план. Надёжный», — думает Казутора, а потом слышит очень настойчивое «мяу» рядом с собой. Экскалибур настолько чёрный, что кажется темнее окружающей его ночи. Зато глаза у него горят ярко-ярко, даже потусторонне немного. Магически. Казутора не слышал, как кот спрыгнул на балкон, поэтому кажется, что он выскользнул прямо из какой-то тени. — Мяу! — снова весьма настойчиво и громко тянет Экскалибур. Прямо-таки нараспев. — Тебя впустить, что ли? — спрашивает Казутора. — Там же окно открыто, запрыгивай. — Мя-а-а-у! — теперь это звучит уже недовольно. — Если ты хочешь еды, то у меня её нет. — Мя-а-а-а-у! — теперь выходит оскорблённо. — Да тише ты, Чифую же разбудишь! Экскалибур отворачивается от Казуторы и орёт прицельно в балконную дверь. Его следующее «мяу» звучит примерно как: «Этого я и добиваюсь». Казутора на ощупь нашаривает ручку балконной двери, открывает её тихонечко, словно вор, говорит: — Ну входи, давай. — Мяу, — отвечает Экскалибур, не двигаясь с места. — Да в смысле ты не будешь входить? — Он хочет, чтобы ты вошёл. — Но я не собираюсь… — Казутора обрывает себя на середине предложения, и отводит взгляд от довольного Экскалибура. Чифую стоит рядом с дверью заспанный, босой, в одной лёгкой пижаме, со встрёпанными волосами. Стоит, сонно щурится, трёт глаза, но недовольным вроде не выглядит, даже когда говорит: — Вы хер ли тут ночью разорались? Вы заходите или нет? Приходится заходить, потому что не сигать же теперь со второго этажа. Хотя какая уж тут разница, Казутора и так достаточно разъёбаный, тут что второй этаж, что двадцать второй — похер уже.***
Два месяца, четыре дня, тринадцать часов, одиннадцать минут до
На то, чтобы отмахнуться от «да я пойду», «нет, не включай свет», «всё со мной нормально» у Чифую уходит примерно минута, ещё минута уходит на то, чтобы оценить травмы Казуторы по шкале от «херня, само заживёт» до «пизда рулям, вызывайте скорую». Алое пятно на виске и глубокие царапины на скуле тянут где-то на «пиздец, конечно, но вроде без скорой обойдёмся». И ещё минута на стандартный опросник «голова не кружится?» (уже нет), «не болит?» (уже несильно), «не тошнит?» (тоже нет). С координацией, видимо, тоже всё неплохо, раз на второй этаж залез. Значит, слава всем богам, не сотряс. — Ты откуда такой? — спрашивает Чифую, хотя, вообще-то, догадывается. — Я ну… подрался, — Казутора отворачивается. Ему яркий свет в ванной режет глаза. Они сидят на холодном белом кафеле. На фоне помятого Казуторы комната кажется стерильной почти как операционная. Чифую так и хочется сказать ему: «Больной, у меня для вас плохие новости, у вас болезнь неизлечимая, вы врать нихера не умеете, больной, но почему-то пытаетесь». — С кем ты подрался? С дверным косяком? — вздыхает Чифую. — Мы ж прямо около твоего дома разошлись. — Ну… я вышел потом и… — Казутора сидит на белом кафеле, глаза в пол, две чёрные дыры в пол, вот-вот новое измерение откроет. Этим новым измерением Чифую померяет его неумение врать, потому что старых мерок тут недостаточно. — Вышел в свою дверь, вошёл на мой балкон, — Чифую обрабатывает две длинные параллельные царапины антисептиком и прикидывает, что могло их оставить. — Тут второй этаж, кстати. — Я даже не заметил. Как-то само получилось. Само у него получилось. Обратился тигром, прыгнул разок и всё, и на втором этаже. Каждый день так делает, просто обычно не видит никто. А может, и правда делает, просто Чифую не в курсе, что Казутора осаждает его квартиру. Только почему-то на штурм идти боится, неудобно же как-то, люди спят, а он тут со своим штурмом среди ночи, такое вот он вежливое чудовище. — Тебя отец ударил? — спрашивает Чифую, хотя знает, что заходит на опасную территорию. Тут минное поле, тут Хиросима за секунду до бомбардировки, тут тех, кого не накрыло взрывом, добивает радиацией. Тут семейные дела, в них даже Баджи не лезет, молчит, знает, но молчит. А Чифую не спрашивает. Хотя ему хочется спросить. Ему хочется спросить: «У тебя родители ебанутые, да? Совсем отбитые? Они грёбанные тигры-людоеды, да?» — Ну, — тянет Казутора, всё ещё упорно смотря в пол, будто ему там на этом кафеле божественные откровения пишутся, пособия по самому неубедительному на свете пиздежу. И Чифую не выдерживает. Он берёт Казутору за подбородок, осторожно так, потому что у него половина лица одна сплошная гематома, разворачивает к себе, в глаза смотрит, в оба сразу. Потому что у этой игры всё ещё такие правила, если уж посмотрел один раз, то всё — не отводи глаза, смотри, учись различать все оттенки темноты в его зрачках. Потому что ты, Ханемия Казутора, чёртова бездна, так давай, смотри в меня, херли ты отворачиваешься? — Так что? — Ну… — Казутора снова пытается отвернуться, но рука Чифую скользит на здоровую щёку, удерживает. — Ну да, отец ударил. — Чем? — «Войной и миром», кажется, я не очень рассмотрел. Чифую не спрашивает за что, Чифую выдыхает: — Пиздец. — Ага. Не думал, что русская литература такая тяжёлая. «Жизнь у тебя тяжёлая, — думает Чифую, — прямо как русская литература, прямо как самурайские романы, в конце все погибнут на войне, сделают харакири, помрут от заражения крови или туберкулёза, от лучевой болезни, до мира вообще никто не дотянет». — А царапины от чего? — Чифую закрепляет целую композицию из ваты и пластырей на скуле Казуторы. — Уголки книги. У Казуторы теперь не лицо, а полотно авангардиста — где-то гематома всё ещё красная, где-то уже начинает синеть, где-то больше в фиолетовый уходит, где-то в бордовый. Казутора в принципе ходячее произведение искусства. Волосы его эти полосатые, колокольчик на ухе, татуировка с тигром на шее, глаза золотые. Глаза золотые, которые не отводи, ну куда ты опять смотришь-то, на меня смотри, я же здесь, я же с тобой, я же больше никому не дам тебя… — Не думал, что у тебя отец настолько поехавший, — говорит Чифую и осторожно гладит здоровую скулу большим пальцем. Он не знает нахера. Вот просто так получается. Они обычно друг друга не успокаивают, просто заливают на раны что-то обеззараживающее, если под рукой будет, закрывают бинтами, если повезёт, и дальше погнали, чего церемониться-то? Но тут что-то другое. Тут ванная эта тесная, холодный белый кафель, за окнами, кажется, дождь пошёл. Тут одно дело, когда тебя придурки из враждующей банды избили, а когда родной отец. — Да это ещё ничего, иногда хуже бывает, иногда он… — Казутора снова осекается, снова пытается куда-нибудь отвернуться, но Чифую не даёт. — Рассказывай. — Что? — Всё. Вообще всё. — Зачем? — Казутора смотрит удивлённо. У него в глазах непонимания больше, чем черноты. Чифую хочет в эти глаза занырнуть, заглянуть в самую глубь зрачков, за сияющий золотом горизонт событий, потеряться там, никогда больше не возвращаться. — Потому что я хочу понять, что у тебя в семье происходит. Что у тебя в голове происходит. Что вокруг тебя происходит. Я хочу тебя понять. Потому что ты иногда как блядская геометрия, как квантовая, мать твою, физика. Нихера непонятно, но очень интересно. Так что давай, объясни мне, потому что мне не похеру, вот почему. Казутора офигевает. Казутора сбоит. Казутора теряет сигнал из космоса. Казутора опять пытается посмотреть на кафель, почитать там послания от богов, но Чифую и так может ему сказать, что там написано. Там Аматерасу берёт кисточку и выводит своим божественно каллиграфическим почерком: «Просто расскажи ему всё, денег на психотерапевта у тебя всё равно нет, а тут забесплатно предлагают». И Казутора сдаётся. Казутора поднимает белый флаг. Казутора рассказывает вообще всё и про отца, который мудак отмороженный, которому везде измены и предательства чудятся, который избивает и жену, и сына. И про мать рассказывает, которая почему-то менять ничего не хочет, которая в итоге тоже на Казутору срывается. А Казутора просто срывается. Он срывается так, что его трясёт, колотит, как в лихорадке. А потом срывается Чифую, срывается на тихое: «Иди сюда». Прижимает его к себе, обнимает нежно, но крепко. Казутора не плачет даже, он тихо воет Чифую в плечо, он впивается пальцами в его футболку, скребёт по спине ногтями сквозь ткань. Он цепляется за Чифую с отчаянием тонущего. Чифую вспоминает, что тонущие иногда топят своих спасителей, просто потому что им страшно, просто потому что у них паника, потому что они не знают, что делать и боятся умирать. Чифую вспоминает это и думает — похер. Похер, давай тонуть вместе, смотри, я рядом, ты не один в этой мутной воде бултыхаешься, она всё ещё больше нас, страшнее нас, но вдвоём всё-таки лучше. Смотри, мы сейчас ещё немножко подержимся друг за друга, зубами за воздух ещё чуть-чуть подержимся, а потом точно научимся во всём этом плавать. Это как после кораблекрушения, там где-то точно есть берег, мы не в открытое море плывём, честно, я знаю, верь мне. — Я не знаю, что со всем этим делать, — голос у Казуторы дрожащий, хриплый, как прерывающийся сигнал по рации. Мы теряем друг друга, мы теряем. «Всем этим» — это он не только про семью. Это он про тёрки Вальгаллы и Томан, про его личные тёрки с Майки, про всех демонов из своей головы разом. Чифую тоже не знает, что с этим делать, потому что он не Жанна д’Арк, бог не говорит ему, как сделать так, чтобы всё было заебись. Может, и хорошо, что не говорит, а то гореть на костре не хочется. — Ничего сейчас с этим не делать. Если хочешь, спать пойти можно. «А если не хочешь, можем дальше на кафеле сидеть, мы его как раз уже нагрели». — Куда? — Куда спать? — переспрашивает Чифую, и Казутора кивает. То есть разок аккуратно ударяется Чифую лбом в плечо. — В кровать куда ещё. У тебя вроде получалось ей пользоваться. — В твою кровать? — В мою. Если очень хочется, можешь до пятого этажа долезть и на Баджи сверху упасть, но ему вряд ли понравится. — Я в смысле… где-то в другом месте поспать могу. — Да похер, что ты можешь. Скажи, чего ты хочешь. — Хочу ещё с тобой побыть. — Вот и отлично. «Отлично, охеренно, лучше и быть не может», — думает Чифую, пока у него сердце сжимается от какой-то ужасной, удушающе огромной, всепоглощающей нежности. — А твоя мама? — осторожно спрашивает Казутора — У неё ночная смена сейчас, да и потом никуда она тебя не выгонит. Мы ей тебя как-нибудь объясним. Мама придёт утром, ещё полдня будет спать, вторую половину дня просыпаться, и вот в это время Чифую ей всё объяснит. Как-нибудь. За это время он придумает очередной охерительно надёжный план. Сейчас же его надёжный план состоит в том, чтобы дотащить Казутору до кровати, уложить его в эту кровать, потом и себя туда же. Чифую продолжает держать Казутору за плечо. Казутора снова вцепился в его футболку, упёрся головой в грудь. Вот так и лежат, держатся друг за друга, держат друг друга на плаву. — Всё хорошо будет, — говорит Чифую, прижимая Казутору ближе, и похер, что ночи всё ещё жаркие, его вон трясёт всего до сих пор, как в минус тридцать. — Всё точно будет хорошо, я что-нибудь придумаю. Казутора кивает. Легонько ударяется лбом Чифую в грудь. Сердце Чифую стучит ему в ответ что-то на азбуке Морзе. Два тире, точка, два тире, точка, тире. Только Чифую азбуку Морзе не знает нихера, а Казутора, может, что-то там понимает, потому что затихает и слушает. Чифую тоже затихает и слушает. Там снаружи настоящий ливень, по окнам будто морские волны стекают, будто они и правда ушли на дно. Будто они те самые корабли, которые так и не доплыли до Трои. Названия которых даже не внесли в список, потому что и так пипец длинный выходит. Не внесли ни в список кораблей, ни в список выживших, ни в перечень погибших. И вот лежат они на дне Эгейского моря, растят кораллы, на рыбок смотрят. И внутри у них море, а снаружи никакой войны. Никакого морского боя. И пускай они дважды ранены, зато единожды не убиты. Сейчас вот полежат немного и точно выплывут, выгребут как-нибудь. Так что все ещё пожалеют, что сразу их в список выживших не внесли.Продолжается жизнь, и за тёмным проёмом окна
Над уставшей землёй загораются звёзды вдали.
На заброшенном дне затонувшие спят корабли,
Проникает сквозь бездну локатора слабый сигнал…
Ты только плыви, только держись на поверхности,
Не дай обмануть себя удушливой чёрной волне.
Ты есть в списке выживших, твоё имя в нём — первое.
Берег ближе, чем кажется, а ты намного сильней.
Flёur «После кораблекрушения»