Если некуда душу деть — продай мне —
Белоснежную душу убийцы.
Немного нервно «По эту сторону границы»
Что вообще такое девять шагов? Девять шагов — это нервозные хождения по комнате в попытке принять решение. Сначала в одну сторону, потом в другую. Девять шагов — это бессмысленные шатания, пока ждёшь ответа на звонок. Будто поможет сократить расстояние, будто так гудки скорее заменятся голосом. Девять шагов — это что-то про стадии принятия. Когда медленно осознаёшь, что существуют в этом мире вещи, которые ты не можешь исправить. Девять шагов — это судорожно быстро по каменистой тропе к обрыву. Чтобы успеть пока счёт не кончился, пока не исчезло расстояние между часовыми стрелками, пока они не разрубили тонкую линию связи. Пока ещё можно вцепиться в чужие плечи. Сжать их пальцами. А потом тащить за них назад все эти проклятые девять шагов, потом ещё девять для верности. Склониться лбом на плечо. Подышать. Наконец-то сделать нормальный вдох, чтобы на выдохе: — Не сегодня, — всё ещё задыхающееся, сбивчивое, — не сегодня и никогда, блядь, вообще! Слышишь меня, Казутора?! — Чифую, ты… как ты?.. — Ну я же тебе обещал. Он вообще много кому чего обещал. Он раздал по обещанию всем, кто ему дорог. Он как ёкай, сообщивший своё истинное имя. Типа «вот, только произнеси его, можешь вслух, можешь мысленно, и где бы ты ни был, где бы я ни был, я услышу и приду». Вот такие вот у Мацуно Чифую обещания. Настоящие клятвы по всем правилам: на крови и в ночь полнолуния. Нерушимые. Может, эти самые обещания и удержали его тогда четыре года назад. Потому что ну он же обещал Казуторе, что не умрёт. А потом ещё и Майки умирать запретил. Как тут ослушаешься? Майки ему вроде как начальство. Казутора ему (даже не вроде как) возлюбленный. Так вдобавок у Чифую вообще-то ещё и перед матерью обязательства есть. А Чифую он ж, блядь, работник месяца. Возлюбленный года. Сын десятилетия. Ну как ему с такими титулами умирать? «И не с такими титулами умирают, — говорили ему шинигами, — много вас тут таких». «Именно, тут таких много, а там, — Аматерасу махнула кисточкой куда-то в сторону жизни, — таких мало. Так что кыш-кыш обратно, не задерживай очередь». Вот так и очнулся в больнице. И даже рядом с кроватью никто не сидел, за руку не держал, будто не ждали. Обидно, знаете ли. Потом, конечно, налетели все разом, сказали, что «а нефиг было в коме несколько недель валяться, ваще несмешная шутка, Чифую, мы же почти поверили». Залили палату слезами, там теперь новое Томанское море прямо посреди Токио. Только вот про Казутору очень тактично молчали, потому что ну нельзя же больного волновать. Но тактичное молчание в понимании таких ребят как Баджи, Майки, Доракен и Такемичи оно какое-то гробовое, ещё и криво сколоченное, в криво вырытую могилу брошенное и не менее криво закопанное, так что говорите давайте, а то я впаду сначала в отчаяние, а потом в новую кому. А то мне в старой понравилось. Выспался хоть. — Он взял всю вину на себя, — сказал Баджи, — так что, учитывая его прошлое, сидеть ему долго. — Ну нет, — замотал головой Чифую, — так не будет, он же… я же… Он же просто падал. Падал с ножом в руке. А я его поймал. И нож поймал. Точненько между рёбер. Никто не виноват. Так просто вышло. Несчастный случай. Вы не понимаете. Я вам сейчас всё объясню. — Ты же куда, блядь, сейчас? — спросил Баджи, удерживая Чифую за плечо. Потому что он реально собрался вставать и идти куда-то. Прямо в больничном халате. Прямо в обнимку с капельницей. Для моральной поддержки. — Сами к тебе придут. Целая толпа копов припрётся. Вот им и расскажешь про ваши травматичные отношения. — А у них всё-таки отношения? — спросил Такемичи, всё ещё шмыгая носом. Большая часть Томанского моря — его рук дело. Точнее — его глаз. Чифую боялся, как бы у него обезвоживание не случилось. Но он, если что, капельницей поделится. — А у них, блядь, отношения, — кивнул Баджи с какой-то странной смесью обречённости и гордости. — Ну отношайтесь, дети мои, — благословил Майки с безмятежным лицом буддистского монаха. — Но отношения только для взрослых, так что придётся посидеть подождать немножко. «Спасибо, блядь, — подумал Чифую, — поделим обязанности, я подожду, Казутора посидит». — Не издевайтесь над ним, — строго сказал Доракен. — Они же теперь долго не увидятся. «Ну спасибо, что напомнил». — Грустно всё в итоге вышло, — сказал Такемичи. «Грустно бы вышло, если бы я всё-таки того, — подумал Чифую, — тогда бы было тут не Томанское море, а целый новый океан». Но вслух сказал: — Да пиздец просто. — Да пиздец сложно, — покачал головой Баджи, — мы его выгораживали. Но он, блядь, упёрся. — Мы поговорили, — сказал Майки, — он знает, что я на него больше не злюсь и что ты не стал бы. Но это его способ искупить вину перед самим собой. Просто прими его. И Чифую принял. Принял, как вызов, как радиосигнал, как радиомолчание длиной в четыре года. Потому что Казутора ушёл в туман. Казутора игнорировал любые попытки до него докричаться. Казутора Ханемия агрессивно делал вид, что его не существует и не существовало вообще никогда. Но Мацуно Чифую каждый раз мысленно говорил ему: «Нет. Нет, я знаю, что ты, блядь, есть. Ты как грёбанный монстр из-под кровати. Даже если мне все скажут, что тебя не существует, я в эту херню не поверю. Я же знаю, что ты на меня каждую ночь из темноты пялишься». «Я же знаю, что у меня на коже шрам от твоих клыков. Незажившие невесомые следы от твоих укусов, я по ним провожу пальцами, я по ним читаю всё, что ты не успел мне сказать». «Я же знаю, что я тебе обещал». — Я же тебе обещал, что всё будет хорошо. И что я тебя поймаю, тоже обещал. Он это будто специально. Проверяет, сколько там у Чифую осталось нервных клеточек. Одна, две, ой, а что кончились уже? Кончились. За четыре года все вышли. В окно, блядь, об асфальт разъебались, растеклись по асфальту все эти клеточки, можно в крестики нолики на них сыграть. — Тебя не должно быть здесь, — говорит Казутора каким-то ужасно серьёзным тоном. Будто Чифую тайком пробрался на сеанс фильма 18+. Суицидальные мотивы, нетрадиционные отношения и античные аллюзии. Артхаус какой-то. Уберите детей от экранов. Но Чифую уже есть восемнадцать, и он имеет полное право здесь находится. На сеансе собственной жизни в первых рядах. — Не должно, — соглашается Чифую. — Тебя, кстати, тоже. А знаешь, где должно? На моей кухне, например. Пойдём, попробуешь, тебе понравится. «На моей кухне тебя должно быть больше, в моей жизни тебя должно быть больше. Ровно на одного. Ровно одного тигра там не хватает». — Я… я не… — Казутора очень пытается что-то сказать, но опять забывает человеческий. Голос у него ломается, падает куда-то вниз. Внутри у Чифую тоже что-то ломается. Он разворачивает Казутору за плечи. Чтобы больше не смотрел в сторону обрыва, чтобы в сторону смерти больше не смотрел. Только глаза в глаза. — В глаза мне смотри, Казутора, — это уже угрожающе, это уже тон плохого полицейского. Это, блядь, полиция здравого смысла, вы остановлены за попытку сотворить несанкционированную херню. Казутора будто сжимается, как блядская антиматерия, поднимает на Чифую затравленный взгляд. Взгляд не человека и не тигра, но того и другого одновременно. Взгляд того, кого долго держали в клетке, тыкали палками, за хвост дёргали, лапы связывали, объявляли охоту, на других натравливали, загоняли собаками. И загнали вот на обрыв. Чифую смотрит ему в глаза, в чёрные дыры зрачков. Он помнит эту темноту, он знает каждый её оттенок, он не боится попасть в неё и уже никогда не выбраться. Это же его любимая бездна. Пусть она в него смотрит пока не наглядится. Пусть вообще никогда не наглядится. Потому что в его глазах Чифую читает то, чего Казутора не может сказать даже на кошачьем. Глаза Казуторы — это новый язык, язык золотого и чёрного, космической тьмы и звёздного света. За секунды можно понять всё, о чём он молчит. — Зачем ты так? — тихо спрашивает Чифую. — Я… Казутора очень пытается справиться с голосом, с человеческими словами, взглядом просит: «Давай ты сам всё поймёшь», — но Чифую качает головой: «Продолжай». — Я думал, что тебе будет лучше без меня, что всем будет лучше. — А ты у меня спросил? Ты среди всех социологический опрос провёл? Казутора ведёт плечом, типа: «Да я ж не социолог». — Нет, блядь, давай мы анкетки напечатаем. Всем раздадим. Посмотрим, что выйдет, — Чифую снова делает вдох. Медленный. Чтобы успокоиться. Потому что его разрывает между желанием наорать на Казутору и разрыдаться от облегчения. Но надо не орать и не рыдать. Разговаривать надо. На человеческом. — Мне не будет без тебя лучше. Потому что я уже хочу с тобой. Я уже четыре года как хочу, а всё не получается. «Хочу с тобой просыпаться в одной кровати, завтракать на одной кухне, чтобы ты опять висел на мне сонный, к спине прижимался, говорил что-то невнятное в шею». — Я же только всё порчу, — говорит Казутора с грустной улыбкой, глаза отводит, — со мной всегда что-то такое случается. Я не хочу опять что-то уничтожить. Мне страшно. Чифую знает, что такое страшно. Страшно — это когда Баджи звонит тебе утром, рассказывает всё сбивчивым голосом. Страшно — это когда «я не знаю, куда он пошёл, но блядь… Но, блядь, Чифую я прямо чувствую, что он какой-то хуеты опять натворит, он что-то с собой сделает». Страшно — это когда вспоминаешь разговор четырёхлетней давности про хорошее место для смерти и едешь туда, зависаешь где-то между отчаянием и надеждой, ищешь этого придурка по городу, по скалам этим проклятым. Страшно — это когда думаешь, что, может, уже и некого искать. — Мне тоже страшно, — говорит Чифую, — я люблю тебя и не хочу жить без тебя, а ты просто жить не хочешь. И что нам друг с другом делать, скажи? Казутора ничего не говорит. Одной рукой он сжимает руку Чифую, а другой закрывает глаза. Но за мгновение до Чифую успевает прочитать в них всё, что Казутора мог бы ему ответить.***
Улицы города были почти пустыми, станция тоже. Можно было идти, держась за руки, и не отвлекаться на косые взгляды. Не отвлекаться на то, чтобы убивать людей за любой косой взгляд. Потому что, а хер ли вы смотрите, ну выгуливаю своего тигра-оборотня, не на что тут смотреть. Потому что, ну знаете, Чифую тут не спал сутки и все эти сутки его на ногах держали только гормоны стресса, бомбардировавшие его мозг, как японская армия Пёрл-Харбор. Так что сейчас он немного разъёбанный, но готовый к войне, причём вообще со всеми, похер, подходите — он готов размазать кого угодно по стене, даже не отпуская руки Казуторы. Руку Казуторы он вообще теперь не отпустит. Ну по крайней мере пока не отведёт его домой. Пока не завернёт его в плед. Пока не уложит на кровать. Пока не отрубится рядом с ним часов на двадцать. Им обоим это необходимо. Потому что Казутора клюёт носом всю дорогу. Чифую думает: «Как вообще можно спать на ходу?» А потом чуть не врезается в столб и понимает: «А, вот как». Покупая билеты, он с трудом вспоминает, куда им вообще надо. — Домой, — зевая в кулак, подсказывает Казутора. «Ага, точно. Нам два билета домой, пожалуйста. А ещё лучше — сразу в счастливую совместную жизнь». Кассирша смеётся над ними и, пробивая билеты до Токио, советует поспать в поезде. Казутора спит, не дожидаясь поезда. Точнее, он спит, пока дожидается поезда. Совмещает приятное с полезным. Он кладёт голову Чифую на плечо и сопит куда-то в складки капюшона толстовки. Чифую прячет его ладони в свои карманы, чтобы не мёрзли. Он думает, насколько же нужно устать, чтобы уснуть стоя? Потом думает: «А нахера мы стоим, если станция пустая и скамейки свободны?» Потом понимает: «О, мы походу забыли сесть. Но Казутора уже насиделся, наверно, за четыре-то года». Пока ждут, Чифую набирает сообщение Баджи, чувствуя себя немного сволочью. Потому что надо было написать ему раньше. Потому что он там тоже волнуется. То, как сильно он волнуется, понятно по набору иероглифов в ответном сообщении. По самим иероглифам непонятно нихрена. По клавиатуре явно били наугад. Она даже пыталась дать сдачи. Судя по всему, Баджи таки подрался с японским языком. Ну всё к этому шло. Чифую вырубает интернет, потому что его смартфон начинает взрываться от сообщений. Ему, кажется, написал весь поток. Ещё бы. Он ведь сорвался с первой пары, никому ничего не объяснив. Просто выскочил из аудитории с побледневшим лицом. А как тут объяснишь? «У меня там парень потерялся. В сумрачном лесу заблудился. А ведь даже земную жизнь до середины не прошёл. Как уровень в игре, знаете. Показалось, что слишком сложно, и он решил, что больше в это играть не будет». «У тебя есть парень?!» — спросили бы его. «Да уже четыре года, как есть. Он, правда, походу не в курсе. Ну я, как найду, расскажу, что он у меня есть. Что я у него есть. Что я ему этот сложный уровень пройти помогу, дальше вместе поиграем. Типа как на пианино в четыре руки». «Вот как проснётся, так сразу ему расскажу». Поезд они не пропускают только каким-то чудом. Чифую почти минуту смотрит на раскрытую дверь, вспоминает нахрена она здесь, нахрена он здесь, как этим пользоваться вообще? Этим в смысле — телом, ногами там, руками, головой. Как пользоваться дверями, поездом?.. Последние клетки его мозга играют с последними нервными клетками в крестики нолики. Проигрывают, кстати. Вагон оказывается пустым. Будто Аматерасу машет кисточкой, отгоняя от них всех остальных людей: «Тише-тише, тут дети спят». Сон у Казуторы тревожный. Он просыпается каждый раз, как вагон качает чуть сильнее. Вздрагивает, вцепляется в руку Чифую крепче, судорожно оглядывается. — Я здесь, — говорит Чифую, целуя Казутору в висок, — не приехали ещё, спи, я разбужу, когда доедем. — Мы не проедем? — спрашивает Казутора, устраиваясь у него на плече. — Да похер, проедем — вернёмся. Чифую не помнит, может, Токио — это конечная. А может, поезд идёт дальше. Всё дальше и дальше, пока не выедет в открытый океан. Пока не покатится, разрезая колёсами волны, как в «Унесённых призраками». Мимо них так же будут скользить серые тени, уходить в другие вагоны не останавливаясь. И вот только когда они доедут до станции «Дно болота», их выгонят, сказав, что поезд дальше не идёт. Но и не страшно. Они в целом уже привыкли выплывать со дна. Иногда Чифую тоже засыпает. Ему снится, что поезд, покачиваясь на волнах, уже едет по морю. Куда они? В Трою? От Трои? От её разрушенных стен, после десяти лет осады. Впереди ещё десять лет пути домой, но они причалят к родным берегам точно такими же, какими уплывали. Разве что немного более сломанными. Немного более собранными друг другом заново. Сложенными, как мозаика в немного другой узор. Казутора снова вздрагивает, когда особенно сильная волна ударяется о борт поезда. Дышит тяжело, часто, до боли впиваясь в руку Чифую. — Мне снится, что всё это сон, — говорит он. Зрачки его испуганно-расширенные. Две чёрные дыры, вдруг осознавшие, какая же остальная вселенная огромная по сравнению с ними. — Снится, что тебя на самом деле нет. — Меня на самом деле есть, — отвечает Чифую. Сон льётся в поезд сквозь приоткрытые окна вместе с морской водой. — То есть не надо меня есть… — Совсем не надо? — спрашивает Казутора. — Совсем есть — не надо, но покусать можно немножко. Казутора улыбается едва заметно, тянется вперёд, носом тыкается Чифую в шею. Чифую тоже улыбается, зарываясь пальцами ему в волосы, однотонно-чёрные, с них все светлые полосы сошли, явно от тоски. Но это ничего. У них ещё этих светлых полос будет — считать устанешь. Вообще не будет никакого смысла считать. Потому что зачем, если можно их просто жить, все эти светлые полосы? Казутора кусает Чифую за шею с медленной сонной осторожностью. Так ты, проснувшись раньше будильника, аккуратно поправляешь одеяло, переворачиваешься на другой бок, только бы не спугнуть сон. Ведь те самые пять минут утром — самые сладкие. Губы Казуторы проезжаются по коже. Его дыхание жжётся, как огонёк зажигалки на сильном ветру, пока ты прикрываешь его ладонью, пока поджигаешь фитиль фейерверка — вот-вот всё это взорвётся яркими эмоциями. Поцелуи и укусы то опускаются ниже, замирая над бьющейся венкой между ключиц, то поднимаются выше так, что дыхание Казуторы начинает обжигать ухо. Сам Чифую дышит неровно. Вдыхает морской солёный воздух, выдыхает — зимнюю свежую прохладу и звёздный свет, облачка серебристо-золотого пара. Потому что у него внутри всё такое свеже-золотистое, зимне-искрящееся, как ночь Нового года. Держать всё это внутри совершенно невозможно. Чифую ловит губы Казуторы своими. У него не то чтобы огромный опыт в поцелуях, а вот ловить — да, ловить — это он умеет. Если бы у них была команда по квиддичу, Чифую был бы ловцом. Только поймал бы он игрока команды-соперника. Типа: «Ой, прости, я перепутал тебя со снитчем, просто ты такое же золотце». Типа: «Знаешь, Гарри Поттер тоже поймал свой первый снитч губами, я подумал, что это хороший способ». Но хорошо, что у них тут не квиддич. Можно не придумывать тупых оправданий. Можно просто касаться губ Казуторы своими, каждый раз всё с меньшей осторожностью. Можно перебирать пальцами его волосы. Можно ловить его дыхание, когда они отстраняются друг от друга на считанные миллиметры. Можно сбить собственное дыхание, когда язык Казуторы проходится по губам. Слизывает с них иней и звёздный свет. — Я люблю тебя, — говорит Казутора, и Чифую может читать его слова по движению губ, так и не открывая глаз. Он ощущает форму этих слов, может ловить их, подхватывать на середине и договаривать. — Я люблю тебя больше всего на свете. И больше всего на свете боюсь тебя потерять. «Даже больше собственной смерти», — домалчивает за него Чифую. — Ты меня не потеряешь, — отвечает Чифую — на слова, на поцелуи. Там уже не важно, на что отвечать — Казутора поймёт. — Я тебе клянусь. Клятвы Мацуно Чифую — это ещё серьёзнее, чем обещания. Это как крыса, принесённая котом, вместо мыши — верный признак безграничной любви. Клятвы Мацуно Чифую Аматерасу выписывает прямо поверх линии жизни на ладони одной тонкой непрерывной линией. От одной ладони к другой. — Я тебя не заслуживаю, — говорит Казутора, тихо и грустно. И в голосе его снова шум волн, бьющихся о скалистый обрыв. — Заслуживаешь. За убийство моих нервных клеток я приговариваю тебя к себе. На пожизненное. И никаких условно-досрочных. — Вы слишком суровы, ваша честь. — Это было массовое убийство, Казутора, они умирали сотнями. — Не ко мне суровы. Казутора улыбается едва-едва. Чифую всё ещё чувствует это губами. Как и каждое его слово. И в таких разговорах что-то есть. Ты вроде и ждёшь, когда вы уже закончите трепаться. А вроде этот разговор — повод едва-едва касаться губами, повод для сотни случайных поцелуев, так что давай — можешь хоть все события Троянской войны мне так пересказать. Забавно получится. — Вы к себе слишком суровы, ваша честь. Честь Чифую реально штука суровая. Потому что он же как Пенелопа, ждущая Одиссея. Обещает, что обязательно с кем-нибудь замутит, только дайте вот погребальный саван для всех моих надежд доткать. И вот днём Пенелопа ткёт саван, а ночью распускает его, тайком утирает слёзы, чтобы наутро сказать: «Да знаете, чего-то херово вышло, давайте по новой». И так четыре года подряд. — Сам же пожалеешь потом, — говорит Казутора. «Тебя пожалею, — думает Чифую, — ты же несчастный, как случай. Но пожалеть тебя правильно — станешь счастливой случайностью». — Хочешь проверить? — улыбается Чифую, зная, что Казутора тоже чувствует его улыбку. — Ты меня на слабо берёшь? «На слабо, домой, замуж — куда угодно тебя возьму, честно». «Типа помнишь, тебе твоя фамилия не нравилась». «Типа хочешь мою поносить?» «Тебе пойдёт, как на тебя сшита». Чифую не отвечает. На слова не отвечает, эта линия больше не принимает аудиосигналы, ваш звонок был очень важен для нас. Чифую переходит на новый вид коммуникации. Он отвечает только на поцелуи.***
Спустя два человеческих года, сколько-то тигриных дней, один курс терапии и четыре попытки выбрать имя коту
— М-м-м, Токугава? — тянет Чифую, лёжа на мягком ковре. Он только пришёл с улицы и от него всё ещё тянет зимней прохладой. Казутора стягивает с него куртку, привычно ворча на то, что Чифую никогда не её застёгивает. Чифую игнорирует концепцию холода. Ему куртка нужна только для того, чтобы накрыть ей Казутору, когда он опять замёрзнет. А Казутора мёрзнет всегда, так что куртку приходится всё-таки носить. — Было уже, — говорит Казутора, ложась рядом с Чифую, бок к боку, плечо к плечу. В подтверждение его слов с другого конца зала очень важно и чуть-чуть обиженно мяукает Токугава. — Нобунага? И снова недовольное мяуканье. Ещё чуть-чуть и на Чифую пойдут войной. Котёнок, сидящий напротив них, зевает, и ложится, свернувшись пушистым комочком песочно-жёлтого цвета, но голубых глаз не закрывает. Смотрит ими то на Казутору, то на Чифую, но так, украдкой. Будто ему не очень интересно, как они его там назовут. Но всё-таки интересно. Немного. Чуть-чуть совсем. Казутора этого котёнка только сегодня подобрал, случайно увидел около помойки. Прямо на глазах Казуторы это чудо навернулось в мусорный бак. Ещё и крышку захлопнуло. «Отходы биологического происхождения. Подлежит утилизации». Вытаскивая котёнка из бака, Казутора подумал, что у них, кажется, есть нечто общее. Позже, когда этот котёнок случайно опрокинул на себя миску с водой, по неосторожности чуть не уронил стеллаж и явно со злым умыслом напрыгнул на другого спящего кота, Казутора понял — ему не показалась. Это его кармический кошачий брат. — Мефистофель? — предлагает Казутора. — А коротко Фели-чан. — Звучит мило, — соглашается Чифую. — Вы нормальные вообще? — зачем-то спрашивает Баджи, хотя знает ответ, и бережно поднимает котёнка с пола. — У вас какое-то соревнование на самое странное кошачье имя? Вообще-то, нет. Вообще-то, они начали это случайно, назвав первых кота и кошку в их кошачьем кафе Идзанами и Идзанаги. Их котят по логике пришлось назвать Аматерасу, Цукуёми и Сусаноо, эти трое вечно цапаются между собой. Кошку Жанну им отдали. Она иногда забавно зависает, дёргая ушами, когда на неё нисходят голоса кошачьих богов. Маргарита (конечно, Анжуйская), Александр (конечно, Македонский) и Ромео с Джульеттой уже были названы так ради продолжения шутки. Но Джульетта в итоге хвостом ходит за Александром, а Александр пытается захватить себе всё кафе, в перерывах посапывая на коленях у Баджи, совсем не интересуясь Джульеттой. И вот тут уж действительно нет повести печальнее на свете. Коты Ахилл и Патрокл просто сразу были сладкой парочкой. А дальше кошачье имятворчество пошло уже вообще без всякого контроля. Теперь это, видимо, их фишка. Потому что клиентам понравилось. Может, у каждого японца просто в крови желание пожамкать за пушистые щёчки Токугаву Иэясу? — Вы хоть одного кота нормально назовите, — говорит им Баджи, глядя на них сверху вниз. — Типа там Персиком каким-нибудь. — Точно, — кивает Чифую. — Персей. Персея у нас ещё не было. Он как раз единственный полубог, который не помер геройской смертью во цвете лет. — Хорошее имя, — Казутора тоже кивает, — позитивное. Баджи вздыхает с истинно древнегреческой обречённостью. Он уже давно отпустил ситуацию. Понял и принял Чифую и Казутору со всеми их мифологическими аллюзиями, историческими отсылками, со следами, оставленными на них Троянской войной. Баджи и Чифую прощают Казуторе все его странности, отпускают их, как грехи на христианской исповеди, как кораблики в море, плыви давай, не потонешь. Они вообще ему всё прощают. Кроме отлынивания от работы. — Вставай давай, — говорит Баджи, когда просто осуждающий взгляд не действует. Потом легонько пинает его ногой, когда Казутора не реагирует, усиленно прикидываясь мёртвым. — Я уже работал сегодня, — Казутора переворачивается на спину, глядя вверх. — Мне этим, что ли, весь день заниматься? — Весь рабочий день, Казутора. Рабочий, врубаешься? В этом суть. — Может, я помогу? — спрашивает Чифую, тоже только поворачиваясь к Баджи лицом, но не вставая. — Нет, ты его разбалуешь, — у Баджи чудесно получается тон суровой многодетной матери. Типа «Нет, молодой человек, после пяти пар в универе вы не будете делать чужую работу». Чифую подрабатывает у них, но неполные смены, а перед сессией его пускают сюда только полежать и повидаться с котами. Потому что, как сейчас, валяться в кошачьем кафе после закрытия — лучший антистресс на свете. Но к Казуторе это не относится. Поэтому надо валить доделывать дела. Только тогда можно будет закрыть кафе на ночь, пройтись втроём до станции, сесть на один поезд, разойтись только в самом конце пути, потому что, даже съехав от родни, они всё равно живут рядышком. А дома можно ужинать на их с Чифую кухне, рассказывать друг другу, как прошёл день. Чифую будет жаловаться, что «заебал универ, ещё два года там сидеть». Но Казутора его успокоит: «Ну я же отсидел четыре года, и ты справишься». «А ну, спасибо, что веришь в меня», — вздохнёт Чифую. А потом можно будет устроиться у него на коленях, пока Чифую делает домашку, случайно уснуть, проснуться около часа ночи, насильно потащить его спать, потому что «похер, всей домашки не сделаешь». Но сначала доделать работу, да. Скинув финансовую отчётность за день, Казутора чувствует, что скинул с плеч гору размером с Фудзи. Потому что цифры. Страшно. Очень страшно. Он тигр-оборотень. У него лапки. Спасибо, хоть считать ничего не надо, только проверить и в бумажки всё вписать. А потом Баджи милостиво отпускает Казутору поваляться, ведь ему самому ещё надо влить в Персея лекарство. Судя по тому, что котёнок уже принял оборонительную позицию — это надолго. — Я могу помочь, — предлагает Казутора, потому что всё-таки он притащил сюда это маленькое чудовище. — Чифую помоги, — смеётся Баджи, — его там Медея убивает. — Опять? У Медеи — большой золотистой кошки — была ужасная привычка, ложиться спящим людям на лицо. Задушить кого-то у неё пока не вышло, но, проснувшись, отплёвываться от шерсти — то ещё удовольствие. Вернувшись из подсобки в зал, Казутора обнаруживает Медею, ещё не свершившую своё преступление. Она стоит всеми лапами у Чифую на груди, приглядывается — спит или нет. Под гневным взглядом Казуторы она недовольно мяукает и уходит. Типа ладно. Типа не последний раз он тут спит. Остальные коты, уже успевшие разлечься вокруг Чифую, начинают мурчать громче, всем видом показывая, какие они лапочки. А то вдруг тоже прогонят. Казутора не прогоняет. Он подходит ближе, опускается на ковёр и устраивается головой у Чифую на груди. Это его самое любимое место во всём мире, во всей Вселенной. Потому что стук сердца Чифую самый успокаивающий звук на свете. Чифую сонно приоткрывает глаза. Казутора улыбается ему. — Доброе утро. — А что утро уже? — рассеянно спрашивает Чифую. — Ну почти. Ещё пять минуточек полежать можно. Казутора придвигается ближе и целует Чифую в шею, в щёку, в губы. Чифую приподнимается, углубляя поцелуй. Его рука ложится Казуторе на спину, проходится вверх, замирая между лопаток. Второй рукой Чифую бы зарылся Казуторе в волосы, но её придавило котами. Но вот у самого Казуторы руки свободны, так что он может забраться ими Чифую под свитер. Коснуться тёплой кожи, ощутить, как под пальцами слегка напрягаются мышцы, едва задеть тонкую полоску шрама. Чифую улыбается сквозь поцелуй. Казутора готов замурчать ему в губы. — Ну не при котах же! — возмущённо восклицает Баджи. Наигранная оскорблённость у него тоже чудесно выходит. — И особенно не при котятах, — он стоит, держа котёнка на одной ладони, а другой театрально прикрывает ему глаза, — развели тут блядство и разврат. — Ещё не развели, — протестует Казутора, всё-таки слезая с Чифую. — Но очень пытались, — качает головой Баджи. — Не очень, — говорит Чифую, осторожно вытаскивая себя из-под котов, — так, на троечку. — На троечку в универе пытаться будешь. А сейчас валите домой и пытайтесь там хоть на десяточку. Ага, на одиннадцать из десяти. Валите домой и пытайтесь жить нормально, пока у вас вроде выходит. Пока у них вроде выходит. Жить эту жизнь, учиться, работать, не думать о плохом, не вспоминать о нём слишком часто, проходить вместе трудные уровни жизни, нормально спать, за руки держаться, в глаза друг другу смотреть, принимать ответственность за свои действия, разбираться в словах тайных языков и собственных чувствах, вписывать в небо новые созвездия, без страха глядеть во тьму чёрных дыр, заглядывать за горизонт событий, не тонуть в штормах. Строить охрененно надёжные планы на ближайшую жизнь. На ближайшую тысячу тёплых, светлых от звёздного света зим.Эта игра никогда ни за что не закончится,
Я ставлю на чёрное всё, что ещё может быть.
Завтра с утра я жду у метро ровно полчаса,
Что ты снизойдёшь и достанешь меня из толпы.
И ночь превращается в день,
И боль превращается в смех,
И в сон превращается смерть –
Я здесь…
Немного нервно «Я здесь»