Человек из Ханемии Казуторы не выйдет. Хоть заоритесь под окнами. Не выйдет ни на следующей, ни на конечной. Даже на конечной остановке сердца человек из него не выйдет. Потому что некому там выходить. Не пассажирский это поезд. Наш состав везёт только груз неоправданных ожиданий, не отпущенной боли и сожалений — абсолютно бесконечных. Абсолютно без конечных наш поезд едет по кругу, переезжает Казутору раз за разом. И будет проезжать каждую минуту из ещё непрожитого будущего. А сам Казутора будет лежать под колёсами, и одновременно он будет сидеть внутри поезда, смотреть на всё это сквозь щёлочку в двери грузового вагона. Запертый внутри собственной тоски, размазанный ей по рельсам, не в силах сам себе помочь, он будет просто смотреть.
Так же, как сейчас, смотрит в окно, сидя на подоконнике в чужой квартире.
— Доброе утро.
Вид уже начал казаться не просто знакомым, почти родным, хотя Казутора живёт здесь всего вторую неделю. Но он может озвучить по памяти все надписи на баннерной рекламе, не ошибившись ни в одном слове, может назвать количество окон в домах напротив, может даже вспомнить, когда в них зажигается свет, когда в этих окнах начинается нормальная жизнь, которая светит Казуторе разве что лампочками из чужих окон. И то, пока шторы не задёрнут.
— Казутора!
Он вздрагивает от звучания собственного имени и оборачивается.
Баджи смотрит на него недовольно и несколько обеспокоенно. Так смотрят на больного, который не пьёт таблетки. Не пьёт, потому что знает — эти таблетки его не вылечат, только растянут агонию, удержат в этой жизни, как в одиночной камере, пока срок свой не отбудешь. Пока не отсидишь здесь от звонка и до звонка. От звонка в роддом до звона погребального колокола. Вот тогда какой-нибудь шинигами точно вспомнит про Казутору. Подойдёт к его клетке и скажет: «Не сегодня», — гаденько так усмехнётся и впаяет ему ещё лет сто.
За плохое поведение. За откровенно херовое поведение в следующую жизнь мы тебя не пустим, в этой сиди, здесь ты хотя бы уже всё, что мог, сломал.
— Приём! Ты слышишь меня вообще? — Баджи щёлкает пальцами у Казуторы перед носом.
Казутора рефлекторно дёргается назад, впечатывается затылком в стену, но боли не чувствует.
— Помехи на линии, — отвечает он, — связь пропадает.
Связь с этим миром пропадает. Там где-то дальше на линии ветер вот-вот оборвёт провода. Где-то дальше на линии жизни ветер вот-вот оборвёт…
— Ты, что ли, не ложился вообще? — Баджи включает чайник, и кухня, наполняясь звуками, медленно оживает. Казуторе тоже хочется, чтобы кто-то щёлкнул выключателем, и он так же ожил. — Ты всю ночь здесь просидел?
— Да я, знаешь, — Казутора неопределённо ведёт плечом, — привык сидеть.
Баджи вздыхает. Баджи возводит глаза к потолку. Наверно, пытается воззвать к богам, попросить Аматерасу избавить его от ужасных шуток Казуторы. Потому что ну нельзя же так. Человек, только вышедший из тюрьмы, должен стараться забыть это, как страшный сон, а не устраивать грёбаный цирк на пепелище собственной жизни.
Но Казутора тигр, он цирковое животное, он каждый день на арене то ли Колизея, то ли цирка собственного уродства. Он каждый день борется сам с собой, каждый день кидает в себя камень, каждый день учится убивать себя по-новому, но никак не может убить.
Он привыкает к саморазрушению также, как люди привыкают вставать в шесть утра. Стремление к смерти становится частью жизни. Потому что, если ты изначально разъёбан в хлам, никто уже не сможет тебя сломать.
— Так отвыкай, — недовольно говорит Баджи, роясь в холодильнике. — От вредных привычек надо отучаться.
У Казуторы весьма специфичная вредная привычка. У него привычка находить хороших людей, а потом пускать им кровь. Создавать обрывы на линиях жизней. Смотреть, как всё вокруг затягивается внутрь чёрной дыры, возникшей на том месте, где раньше был хороший человек, где он раньше светил как звезда. А потом, пока все пытаются эту дыру как-нибудь заполнить, запомнить её не чёрной дырой, а тёплым светом, смириться с потерей, пережить, Казутора предпочитает где-нибудь отсидеться. Где-нибудь в тюрьме отсидеться.
Вот такая вот у Ханемии Казуторы вредная привычка. Ему восемнадцать лет, и шесть из них он отсидел. Сначала два года в исправительной школе, потом четыре года в тюрьме. Это какая-то прогрессия. Дальше по логике восемь лет и колония строго режима. А потом? Шестнадцать лет с высылкой внутрь чёрной дыры? Быть может. Звучит заманчиво.
— Ты есть что будешь?
Баджи, который пытается готовить завтрак — это зрелище настолько же печальное, насколько смешное. Но смеяться над таким, наверно, грешно. Это же как издеваться над инвалидами. Потому что Баджи кулинарный инвалид. Его максимум — лапшу заварить. И то не факт, что с первого раза выйдет. Выйдет что-то кроме эффектного взрыва.
Потому что вместо соли и перца у Баджи, видимо, тротил и селитра. Смешать, залить бензином, взболтать, поставить на огонь и бежать. Быстро, блядь, бежать.
— Я не голодный, — Казутора стекает с подоконника.
Он отстраняет Баджи от холодильника, потому что уж лучше самому за пять минут пожарить ему яичницу, чем потом два часа оттирать кухню после взрыва. Казуторе хватило двух неудачных экспериментов, чтобы понять — ебанёт. Точно ебанёт. Не может не ебануть.
Каким образом Баджи, съехавший от матери полгода назад, всё это время выживал в этом бытовом аду, Казутора не знает.
Но сам Казутора вот тоже съехавший. И ничего, живёт же как-то в своём аду бесконечного сожаления. Не знает как, не знает зачем, но живёт.
— Ты уже вторую неделю не голодный, — замечает Баджи. — Ты воздухом питаешься?
— Нет, соседями.
— А я-то думаю, чего тот мудак сверху сверлить перестал.
— Не благодари.
Казутора открывает газ, чиркает спичкой.
Голос в голове говорит: «А знаешь, газом можно задохнуться. Просто закрываешь окна, открываешь баллон. Даже не больно».
«А потом где-то происходит замыкание и половина дома взлетает на воздух, — отвечает Казутора голосу, — и вообще заткнись нахер, я тебя не звал».
Но этот голос не надо звать. Он всегда приходит сам, возникает где-то на периферии сознания. С тех пор как Казутора вышел, этот голос стал звучать только чаще. Почуял, что теперь у него появилась свобода что-то делать со своей жизнью. Что-то сделать со своей жизнью. И он говорит: «А знаешь, здесь, вообще-то, шестнадцатый этаж, и если открыть окно…», «а знаешь, поезд уже скоро, и если прямо на рельсы…», «а знаешь, вот сейчас красный, и если быстро выскочить, они ведь не успеют затормозить…», «а знаешь…»
Казутора не знает. Он не знает, что с этим голосом делать.
«А знаешь, у тебя сейчас в руке нож, такая знаешь, простая, но страшная вещь, ей можно разбить скорлупу, и ей можно разбить чью-то жизнь, перерезать её, как провод, свою, кстати, тоже можно, раз уж ничего уже не исправить».
Казутора разбивает скорлупу и кидает нож в раковину, надеясь, что это не выглядело подозрительно. Слишком судорожно быстро. Будто он снова только-только вонзил этот нож в чужое тело. Будто у него снова кровь на руках.
Кровь Чифую у него на руках.
Он трёт ладони о джинсы, но это не помогает. Ничего ему не помогает. Ничего ему уже не поможет. Скорая уже не поможет. Потому что слишком медленная эта ваша скорая, больница слишком далеко, крови слишком много утекло, как воды сквозь пальцы утекло, сквозь пальцы Казуторы тогда на грязный песок под башней из ржавых машин, сейчас на кухонный кафель до сих пор течёт, и пальцы от неё скользкие, руку твою не удержать, не ухватиться, потому что чужие руки оттаскивают, отталкивают всё дальше и дальше, а рука твоя падает с края носилок, совсем белая, совсем холодная, как зима, как тысяча зим, а я не могу дотронуться и согреть, не имею права дотронуться и согреть, ни одним законодательством мне такого права не предусмотрено, у меня есть только право хранить молчание, тысячу зим хранить молчание по тебе.
— Казутора?
Он вздрагивает и прячет руки за спину. Делает глубокий вдох, запирая внутри чуть не сорвавшийся с губ крик.
— Ты чего побледнел? Порезался, что ли? Давай посмотрю, — Баджи тянется к нему, но Казутора отшатывается. Натыкается на стул, чуть не падает, заваливается спиной на подоконник. Возвращается к тому, с чего начал. И вот стоило ли с это подоконника слезать? Сидел бы дальше. Сидеть у Казуторы лучше всего получается. У него в этом шестилетний опыт.
С трудом опираясь на подоконник руками, Казутора возвращает равновесие. Хотя бы физическое, может, потом до душевного доберёмся. Хотя нет. Не доберёмся. Душевное состояние Казуторы — это как космическое пространство. Там невесомость. Там понятие равновесия отсутствует как таковое. Там хаотичный дрейф атомов. Иногда он перерастает в атомную войну. Казутора никогда не знает, в какой момент на него сбросят новую бомбу. Он как Хиросима за минуту до начала ядерного распада, запечатанная в этой минуте зловещей неопределённости как во временной петле. Эту петлю набрасывают Казуторе на шею, и он ждёт, когда же под ногами откроется люк, когда же верёвка сломает ему шею.
Потому что он устал вздрагивать, видя на часах 13:16, но он натыкается на это время с завидной регулярностью. Напарывается на это время как на нож. В нём уже этих ножевых больше, чем звёзд на небе, созвездия можно лезвием чертить.
Казутора снова забирается на подоконник. Снова делает вид, что с ним ничего не произошло, что его внутреннюю Трою только что не захватили, его внутреннюю Хиросиму не разбудили сигналом воздушной тревоги. Он снова говорит им обеим — спите. Спите спокойно, кто знает, сколько раз вам ещё погибать.
Казутора снова отказывается от завтрака. Баджи отвечает на это только короткое: «Ладно».
Но тон его продолжает: «Ладно, но это последний раз, потому что потом я тебя, блядь, насильно кормить буду, потому что твои проблемы с аппетитом только насилием и решаются».
Казутора думает, что у него нет проблем с аппетитом. Нет аппетита — нет проблемы. Нет аппетита, проблемы, желания вставать с подоконника, нормального сна, планов на жизнь, надежды на будущее, самого будущего, желания это будущее жить, вообще ничего у Казуторы нет. Ну и похеру.
Будущее, которое почему-то нужно жить, давит на него тяжестью вод Тихого океана. Всей его безразличной тишиной, молчанием на том конце провода, радионемотой, обрывом на линии, коротким «ты пропадаешь», безжалостным «абонент вне зоны действия сети, пожалуйста, перезвоните позже». В следующей жизни ему перезвоните, скажите, чтобы никогда больше он вас не искал.
— Тебе бы развеяться как-то, — предлагает Баджи.
— Прахом с берегов Йокогамы развеяться хочу.
— Херни не неси, — Баджи хмурится. Баджи запрещает ему упаднические мысли, суицидальные шутки, суицидальные не шутки, короче, вообще всё он ему запрещает. Почти как правительство Японии. — Пока у меня поживёшь, потом вместе придумаем, что делать.
— Херово у нас вместе думать получается, — выдыхает Казутора. — А делать ещё хуже.
Подумали уже. Поделали.
Хотя Баджи, конечно, не виноват. Это всегда Казутора. Он любой план превращает в заведомо проигрышный. Любой случай — в несчастный. Любую реакцию — в ядерный распад.
— Так давай не вдвоём думать, — неожиданно легко соглашается Баджи, — давай думать толпой. Но ты же сам не хочешь, чтобы я кому-то говорил, что ты здесь.
Казутора и правда не хочет, чтобы кто-то ещё о нём знал. Он хочет, чтобы Баджи прятал его, как постыдную тайну. Он хочет быть без вести пропавшим. Потерявшимся в метели. Уснувшим навечно среди снегов. Он хочет вычеркнуть себя из чужих жизней, как вычёркивают лишнее слово в предложении. Слово, меняющее весь смысл на прямо противоположный.
— Хотя ведь ты знаешь, что Майки давно тебя простил, — продолжает Баджи, — и Чифую бы…
— Не надо о нём, — обрывает Казутора. Резко. Так порыв штормового ветра обрывает провода. Связь пропадает.
Связь с этим миром пропадает.
Не надо о Чифую. Просто не надо о нём. Говорить, думать, вспоминать, страдать, плакать — не надо. Не надо, пожалуйста, давай не будем, давай не сейчас, давай где-нибудь тихо наедине, ну люди же смотрят.
Но одно его имя что-то сдвигает внутри. Его имя — это нож, вынимаемый из раны. Кровь льётся и льётся, как морская вода, перемешанная с закатным светом, и волны бьются о берег, и ты стоишь на берегу, смотришь на небо, на горизонт, на то, как солнце тонет, на то, как я тону, ты не смотришь, и я тяну к тебе руку, хочу дотронуться хотя бы до подушечек твоих пальцев, хочу додержаться до тебя, как до берега, за руку твою подержаться, и вот я плыву, и вот я почти хватаюсь, почти чувствую твоё призрачное тепло, но меня волной обратно в море, радиоволной обратно в радиомолчание, а ты даже не видишь. И хорошо. И не смотри.
— Не смотри, ладно? — просит Казутора, закрывая лицо руками, рукавами свитера, утыкаясь им в колени, будто так действительно можно скрыть рыдания, рвущиеся из него на свет.
— Ты ведь не один виноват в том, что тогда случилось, — Баджи всё-таки смотрит, всё-таки оказывается рядом, глядит Казутору по спине. — Мы там все по-своему проебались. Я должен был сразу всё тебе рассказать, но я думал только о Томан, а должен был — о вас. О тебе, о Майки, о Чифую.
Казутора качает головой, он хочет сказать, что Баджи ни в чём не виноват, но слова застревают в горле. Потому что раньше слов рвутся невнятные бессмысленные рыдания, которые никак нельзя выпускать. Их надо похоронить в себе.
— И вот что мне с тобой делать? — спрашивает Баджи куда-то в пространство.
— Ничего, — выдавливает Казутора, выжимает из себя слова, как воду из мокрой тряпки, — нечего уже со мной делать.
Он ведь уже самостоятельный. Сам отвечает за свои ошибки. Сам отвечает за себя, как за главную свою ошибку. Он сам всё исправит. Он сам с собой что-нибудь сделает.
***
Всё, что родители дали Казуторе, ну кроме жизни и психологических травм, — немного денег и намёк никогда к ним больше не соваться. Всё это хочется вернуть им обратно: и намёк, и деньги, и травмы, и жизнь. Потому что «мне не надо», потому что «покажите, где я вас об этом просил».
Больше всего возврат хочется оформить на жизнь, потому что она, мало того, что ненужная, так ещё и, блядь, бракованная. Вы что подсунули? В смысле у неё гарантийный срок истёк?
Деньги тоже очень хочется вернуть, потому что Казуторе дорога его гордость. Гордость для его нынешнего финансового состояния слишком дорога, приходится выбирать, платить за неё или за еду. Выбор тут очевиден. Но Казутора никогда в своей жизни не делал очевидных выборов и дальше не собирается, поэтому на эти деньги он покупает не еду и не гордость, а билет на поезд до Фукуи. Такого от него уж точно никто не ожидал.
Баджи очень сильно удивится, когда проснётся и не обнаружит Казутору на кухонном подоконнике. Баджи сразу почувствует, шестым своим чувством почует беду. Но Казутору к тому моменту уже будет не найти. Теперь действительно пропал без вести.
Ни одной дурной вести не оставил. Ни весточки даже. Ни записки. Потому что так и не придумал, что написать, чтобы не звучало тоскливо, фальшиво, излишне горько. Но уходить совсем уж просто так тоже казалось паршиво, поэтому он наготовил Баджи еды на неделю вперёд. Типа спасибо, что приютил. Подоконник у тебя шикарный. Передавай ему, чтобы не скучал.
До Фукуи Казутора тоже смотрит в окно, но теперь поезда. За окном ноябрь, аномально холодный, иногда даже снежинки пролетают. Но Казутора почти не чувствует холода. У него внутри холоднее. У него внутри пусто, темно и тихо. У него сердце остановилось четыре года назад в 13:16, как часы, так больше никто и не завёл.
В поезде тянет в сон. Но за последние четыре года отношения Казуторы с ним не улучшились. Не настроились. Его сон — обломки от пианино, сброшенного давным давно с какой-то многоэтажки. Казутора подбирает их и складывает в костёр, чтобы хоть как-то согреться. Всё равно обратно в пианино это уже никто не соберёт. В этом же костре догорает Троянский конь, маленькая деревянная лошадка, мачты кораблей, выбросившихся на берег. Казутора сидит у костра, но тепла совершенно не чувствует.
В каждом своём сне он видит Чифую. Они всегда близко-близко, в одной миллионной шага, в одной миллиардной вдоха. Но это расстояние между ними стеной, Троянской, абсолютно непроницаемой. Чифую в этих снах никогда не смотрит на Казутору. Казутора в этих снах никогда не может дотянуться до его руки.
Поэтому Казутора гонит от себя сны. И за то время, пока он едет от Токио до Фукуи, сны так и не успевают его нагнать.
***
Если после Токио Фукуи кажется тихой, то Сакаи ощущается немой. Видимо, город живёт только за счёт скал Тодзимбо, а из-за погоды туристический сезон кончился раньше.
Но Казуторе нравятся безлюдные места. Меньше глаз. Меньше свидетелей. Меньше тех, кто захочет ему помешать.
В первый день он даже толком к скалам и не подходит. Хотя вид, конечно, красивый. Скалы неровные, выщербленные, изломанные, встают из моря, как стены разрушенной крепости. Небо над ними тяжёлое, свинцово-серое, тревожное, будто только и ждёт, пока по нему раскатится сигнал воздушной тревоги. Море под скалами штормящее, его волны, как голодные звери, ищут хотя бы один корабль, чтобы бросить его о камни.
Голос говорит Казуторе: «А знаешь…»
Казутора отвечает ему: «Да. Знаю я всё».
Но в первый день он мило болтает с девушкой-волонтёром. Она ему улыбается, говорит, что не вовремя он приехал, вот буквально бы на недельки две раньше, погода ещё ничего стояла. Но Казутора отвечает, что две недели назад он вообще никак не мог, занят был ужасно. Законодательство Японии его не отпускало, вот такое вот оно жестокое.
Казутора спрашивает у девушки, где тут можно на денёк остановиться, вдруг завтра погода будет получше. Она с радостью показывает ему гостиницу. Денег как раз хватает на одну ночь, в кармане даже остаётся пара смятых купюр. Если бы родители знали, что обеспечили Казутору буквально до конца жизни, им бы стало очень смешно. И жалко. Денег, конечно.
Под утро, когда Казутора лежит на жёсткой гостиничной кровати, сон нагоняет его. Сон ложится рядом с ним близко-близко. У его сна лицо Чифую. Он обнимает подушку и дышит ровно, размеренно, ему снится только хорошее. Голое плечо выглядывает из-под одеяла. Это плечо хочется поцеловать, оставить невесомый след на коже, но разбудить страшно. Казутора натягивает одеяло повыше, укрывает плотнее. Чифую хмурится, будто вот-вот проснётся, вот-вот посмотрит на него. Но Казутора наклоняется, шепчет, едва не касаясь дыханием волос: «Я пойду, а ты ещё поспи пока».
И уходит из комнаты не оборачиваясь. Чтобы не успеть увидеть на месте Чифую холодную пустоту.
***
Погода не налаживается. Раннее ноябрьское утро холодное и серое. Солёный и влажный ветер бьёт в лицо. Он разбивает волны о скалы. Эти волны цвета стали огромные, как спины китов, они выбрасывают себя на берег, но море утаскивает их назад.
Людей почти нет, а те, которые есть, ещё слишком сонные и вялые, чтобы кого-то ловить. Казутора легко проскальзывает мимо них, уж ускользать от чужих взглядов он научился.
Теперь вот стоит на скалах, как на стене разрушенной крепости, разъёбанной в хлам Трои. А там, под стенами, море будто хочет разбить себя вдребезги, в мелкое-мелкое крошево. Казутора тоже хочет разбить себя. Об это море, об эти скалы — это лучшее, на что он может истратить свою жизнь. Сбросить весь груз непрожитых лет вниз вместе с собственным телом.
Он помнит, как четыре с половиной года назад стоял на школьной крыше, смотрел вниз с четвёртого этажа, просто со скуки прикидывал, далеко ли лететь. Тогда Чифую стоял рядом, смотрел вдаль напряжённо задумчивым взглядом.
Здесь, на этой скале, высота примерно такая же. И Чифую… можно представить, что он всё ещё рядом, меньше метра между плечами, но не дотянуться, не попросить его обернуться, посмотреть, поймать если что.
«Как думаешь, если упасть отсюда, до скольки успеешь сосчитать, пока летишь?»
Казутора глядит с обрыва вниз на бурлящую воду.
«Говорят, у человека перед смертью в голове воспоминания проносятся, а не цифры».
«Тогда можно считать воспоминания», — думает Казутора и делает шаг к краю.
«Раз. Вот я стою перед классом, ещё не знаю, как тебя зовут, но почему-то смотрю, почему-то никак не могу отвернуться, а у тебя волосы цвета солнца, глаза цвета зимнего неба, но ты на меня не смотришь».
Ещё один шаг.
«Два. Я сижу напротив тебя и зову по имени, повторяю раз за разом, наблюдаю, как ты хмуришься, как стараешься не реагировать, не раздражаться, а мне так нравится твоё имя, что я могу произнести его тысячу тысяч раз, пока ты не обернёшься».
«Три. Та самая школьная крыша, ты смотришь вдаль, ты строишь свой невероятно надёжный план по захвату учительской. Я стою и думаю, что же в тебе такого, почему я никак не могу отвести глаза?»
Ветер толкает в спину, и следующий шаг выходит неровным, сбивчивым.
«Четыре. Ты чинишь мои сны. Ты собираешь меня из обломков одним лёгким касанием, одним лёгким росчерком ты вписываешь меня в свою жизнь, будто мне правда есть в ней место».
«Пять. Ты закрываешь меня от собаки. Я хватаюсь за твою руку. Я никак не могу вспомнить, её тепло в моей руке».
«Шесть. Ты лежишь на песке, и море касается кончиков твоих волос. Ты говоришь мне, что всё будет хорошо, говоришь, что ты что-нибудь придумаешь. Ты всегда что-нибудь придумываешь. Твои руки ложатся мне на запястья. Твои руки обнимают меня за плечи. Я хочу это чувствовать, но могу только лишь вспоминать».
«Семь. Ты закрываешь меня от бед. Ты впускаешь меня в свой дом. Хотя надо было прогнать. Надо было уйти. Я же знал, что ничем хорошим это не кончится. Ничем хорошим это не кончилось».
Последний шаг замирает у края обрыва.
«Восемь. Ты лежишь под ржавым небом, простреленным звёздами. Я держу тебя за руку, мне так страшно её отпустить, вдруг больше никогда уже не дотронусь, не дотянусь до тебя, а без твоей руки не удержусь уже. Но я отпускаю».
«Девять. Я отпускаю рукоять ножа, я руку твою выпускаю из окровавленных пальцев. Ты на меня не смотришь. Ты всё ещё на меня не смотришь. Я уже никогда не поймаю твой взгляд. Не дотянусь до твоей руки. Ты уже никогда меня не поймаешь. Так будет лучше».
«Честно».
«Поверь».
Ему даже не страшно, ему уже не привыкать падать, тонуть. Казутора лишь начинает это, наклоняется над обрывом и чувствует, как его тянет. А дальше гравитация сделает всё за него.
И счёт обрывается.
Есть такие простые
Страшные вещи,
От которых вся жизнь
Прахом,
Есть боль, которая будет
Почти вечной,
Есть то, что уже
Не исправить.
Немного нервно «Жить дальше»
