Росстань

Холл школы был абсолютно пустой, верхний свет тоже оказался потушен – горели лишь пара настенных ламп. Вера стояла у дверей, будто только что вошла сюда. Вошла – и не представляла, что ей делать дальше. Что-то произошло, что-то очень важное – но память не желала откликаться. Более того, любые попытки что-то вспомнить вызывали резкую боль – точно по голове били каким-то тупым, но достаточно тяжелым предметом. Странно и даже жутковато было видеть этот вымерший холл. Даже в поздние часы ночи, когда все уходили в свои спальни, всё равно ощущалось, что школа жила, дышала. А сейчас создавалось чувство, что прошло много, очень много лет, с тех пор как "Логос" покинули. Вслед за людьми отсюда ушла и жизнь. И натертый до блеска паркет, перила лестницы и плафоны светильников – знаки того, что совсем недавно здесь тщательно убирались, почему-то не рассеивали это впечатление. Наоборот, заставляли сердце нехорошо сжиматься. На диване у входа в учительскую лежали раскрытые книги, на подлокотнике – забытая кем-то игрушечная машинка. Будто обитатели школы внезапно бросили всё – и ушли. Ушли, а здание застыло во времени, выпало из его течения – и только теперь явило себя своей посетительнице. Вере вспомнилась прочитанная в детстве книжка о тайнах и загадках. Там писалось о корабле-призраке – "Марии Селесте". Судно, внезапно покинутое без видимых причин экипажем: нетронутый судовой журнал, оставленное шитье на машинке жены капитана, сложенные в ряд трубки матросов в кубрике. И вот сейчас Вера очутилась в школе-призраке. Боязно было сделать шаг, повернуть голову, любым движением и даже слишком громким дыханием нарушить царившую здесь тишину. Неподвижность. Вечный покой. Однако Вера поняла, что если так и будет стоять – то потихоньку начнет сходить с ума: "Логос" поглотит ее и она станет его частью – блуждающим призраком. Девушка сделала пару шагов вперед – и скривилась от боли. Ноги не держали ее, подкашивались, стали чужими, а еще ужасно ломило спину. С трудом Вера доплелась до дивана, без сил опустившись на него. Когда боль немного отступила, девушка взяла в руки учебник... Это же ее предмет – история! И тема... да, эту тему она вчера изучала с учениками. Только вчера. А когда оно было – это вчера? И что в нем было еще? Новая попытка вспомнить – новый приступ головной боли. Вера со вздохом отложила учебник и взяла другой. Опять история, только другой класс. И снова знакомая тема: они должны были изучать ее сегодня. А что еще должно было произойти сегодня? Не пытаясь снова заставить заговорить свою память, Вера взяла в руки детскую машинку. Она и ее уже видела! Этот радиоуправляемый автомобиль принадлежал Мите – они с Алисой радостно гоняли его по коридору, Вера еще чудом избежала столкновения, когда это чудо современной техники едва не отдавило ей ногу. Почему мальчик бросил такую долгожданную игрушку, ведь Кирилл рассказывал, как сын мечтал о ней, даже писал письма Деду Морозу? А что еще Кирилл рассказывал? И где он? Ушел вместе со всеми? Но он же не мог уйти и не позвонить! Что здесь, черт возьми, случилось? Спину снова стянула боль, вынуждая неловко откинуться на диване, прижавшись ноющим затылком к стене. Вера недоумевала – где это она успела так перенапрячь мышцы? В спортзале, что ли? Нет, лучше не пытаться вспомнить, голова вновь отдает болью. Кажется, что вокруг одна сплошная боль... А еще тишина. Неподвижность. Вечный покой. Откуда-то послышалось потрескивание дерева. Откуда-то протягивало свои тоненькие лучики тепло – Вера только теперь поняла, как сильно замерзла. Девушка открыла глаза, прислушалась, пытаясь выяснить, откуда исходит звук и идет сюда тепло. Кажется, из библиотеки. Встать казалось непосильной задачей, но, схватившись за подлокотник дивана, Вера всё-таки смогла это сделать – оставаться здесь и дальше значило околеть от холода, неизвестно как проникавшего из-за плотно закрытых входных дверей. Пошатываясь, двигаясь вдоль стены, чтобы хвататься за нее, девушка добралась до библиотеки. К счастью, двери были пригласительно открыты, и стоило сделать за них шаг – как зима осталась за порогом. Библиотека тоже имела заброшенный вид – на столе стояли компьютеры, на черных экранах которых бегала заставка, будто их оставили лишь на пару минут. Лежали раскрытые учебники и тетради, валялись ручки, точно здесь только что шло занятие. Та же картина, что и в холле. Внезапное запустение, остановка. Но всё же здесь чувствовалось биение жизни – она вздрагивала вместе с язычками пламени, бросающими тени на стены. Камин – вход в местную преисподнюю – сейчас дарил большой пустующей зале тепло: в нем горел огонь. Вера почему-то не удивилась, как сумели разжечь то, что не использовалось по прямому назначению, наверное, со времен последнего графа Щербатова. Просто приняла это как нечто само собой разумеющееся. Зато гадать, кто же развел огонь, долго не пришлось: прямо у камина спиной к ней сидел какой-то человек. Мужчина. Сидел и смотрел на пляшущие язычки пламени. Рядом с ним на маленьком столике виднелись чашки с дымящимся напитком: чаем или кофе. "Присоединяйся ко мне". Тишину по-прежнему нарушало лишь потрескивание огня, но Вера была уверена, что эти слова – не игра ее воображения. Это приглашение от незнакомца. Девушка, с сожалением убрав руку с дверного косяка, двинулась к камину, ежесекундно хватаясь то за стул, то за стол. Боль в спине становилась невыносимой, а ноги превратились в ходули. Каких-то жалких десять шагов Вера с трудом одолела за полминуты. Наконец она опустилась на стул рядом с незнакомцем, с наслаждением протянув к огню вздрагивающие то ли от изнеможения, то ли от холода руки... Почему-то Вера не решалась посмотреть мужчине в лицо. "Отведай моего чаю. Он хорошо прогревает изнутри". Вере действительно требовалось отогреться – это было жизненно необходимо. Она взяла со столика теплую кружку, зажав ее между ладоней, согревая их. Подула на чай... и внезапно нахмурилась. Ей стало не по себе. Что-то было не так в происходящем, в нем виделась какая-то западня. Вера привыкла, что всё не то, чем кажется: может, вследствие способностей, может, из-за обучения в школе агентов Князева, но у нее развилось чутье на подобные вещи. Чай манил к себе, приглашая сделать глоток, но Вера поставила чашку назад на столик, не притронувшись к напитку. "Тебе не нравится мое угощение? Пока что это всё, что я могу предложить тебе". Никакого движения – ни поворота головы, ни звука разносящегося по библиотеке голоса. Только треск поленьев в камине. – Знаете... Вера попыталась говорить, но замолкла на полуслове. Речь казалась ей какой-то чуждой застывшей школе, будто здесь требовалось молчать. И общаться... общаться совсем иным способом. Мысленно. Вера попыталась облечь свои мысли в четко проговариваемые в голове слова. В конце концов, она всё-таки преподаватель. "Если человек, находясь при смерти, принимает угощение из мира мертвых – то остается там навсегда. Вкусивший яств мертвых уже не ходок в мире живых". Казалось до невозможности странным, но именно эта боязнь не дала ей притронуться к чаю – боязнь, свойственная лишь героям древних мифов и сказок. Но когда эти слова оформились в мысли, Вера поняла, что именно этого она и опасалась. Если "Логос" стал новой "Марией Селестой", почему здесь не могут ожить мифы? "Ты стоишь на самой черте, – послышался в голове ответ. – Но ни пальцем не заступила за нее. Тебе нечего опасаться. Я не вестник мертвых. Я живой". Живой – в мертвой школе? Но... он ведь сидит у самого огня. Единственного, что живет сейчас в "Логосе". "Ты знаешь, как проверить. Мертвый ничего тебе не сможет поведать. Живой – да". Он знает о ее способностях – иного значения его слова, вернее, мысли, иметь попросту не могли. Вера не стала задаваться вопросом – как. Довольно было того, что она не хотела прикасаться к мужчине. "Я не причиню тебе вреда. Здесь тебе ничто не сможет его причинить". Могут ли мысли лгать в той же мере, что и слова? Да и дело было не только в возможной угрозе, которой, если признаться честно, от незнакомца всё-таки не исходило. "Я устала... Устала прикасаться к людям и видеть их злость и ярость. Или их страдание и боль. Устала, как исповедник, брать на себя если не грехи, то бесчисленные осколки чужой жизни. Они застревают в сердце – оно уже всё изрезано за годы ". Вера удивилась, как эти слова сами собой прозвучали у нее в голове. Она не собиралась передавать их мужчине. А может, наоборот, она давно хотела выплеснуть свою тайную муку хоть кому-нибудь? И получилось – вот этому нежданному слушателю чужих мыслей? Возможно, даже хорошему слушателю. "Для всех живых существ естественно бежать от боли, – в мыслях мужчины не чувствовалось осуждения или презрения. Наоборот – сочувствие и какое-то даже понимание. – Но иногда лишь через содранные в кровь ноги можно пройти дорогу". И через боль – обрести знание. У всего есть цена. Хотелось бы это не понимать. Хотелось бы убежать. Хотелось бы... даже заплакать, уткнувшись лицом в колени, потому что чаша была наполнена до самых краев – и нести ее было уже не под силу. Но Вера понимала, что если хочет разобраться в происходящем – ей необходимо коснуться незнакомца. Через нежелание, через слезы, через "не могу". Дрожащая рука замерла в воздухе – к ней побежали по ниточкам-нервам призывы к стойкости. И вот уже ладонь решительно, смело накрыла обнаженную до локтя руку незнакомца. Прикрыв веки, Вера приготовилась погрузиться в иную жизнь, но пока видела в темноте лишь вспыхивающие искорки – глаза еще помнили пляску огоньков в камине. Но нет – это уже горит другой костер: сложенный не в камине, а на заднем дворе "Логоса". Тут и там лежат осенние листья – ветер сметает их из аккуратно собранных дворником кучек. Деревья стоят уже обнаженные, озябшие, тоскливо глядящие в мрачное небо. Но костер согревает и дарит тепло маленькому мальчику, который сидит на корточках рядом с огнем, протягивая к нему вздрагивающие ручонки... *** Лёвке всегда было холодно. Хотя держали его в теплой каморке, а когда изредка выпускали на воздух – то надевали теплые пальтишки и ботинки, вот как сегодня. Лёвка знал, что другим ребятам под землей приходится куда хуже. А с ним возятся, потом что он "ценный". "Ценный экземпляр", такие непонятные слова говорил доктор Колчин. А все другие, похожие на Лёвку ребята, давно мертвы. И он сам это узнал. Раньше Лёвка мог с ними общаться – когда ему отвечали, было не так страшно и тоскливо, будто в ответ на зажженный костер там, за забором, загорался другой. Но с прошлой зимы, когда помер Яшка, не осталось никого, кто бы понимал, с кем можно было бы поделиться. Лёвка однажды проснулся, попытался поговорить с другом – и ответом была пустота. Не такая пустота, которая возникала, когда человек уходит далеко и трудно достать до него мыслью. А какая-то мерзлая, гнилая пустота, как та яма, куда Лёвка как-то угодил во дворе, когда под ним провалилась земля. И тогда Лёвка понял, что Яшки уже нет. Совсем нет. Не удивился – Яшка давно был болен, давно уже его мысли были как разбившийся стакан, разлетевшийся на много-много мелких осколков и расплескавший воду по полу. И Лёвке стало страшно, потому что он остался совсем один. Он не любил ребят из-под земли: они мучили его своими страданиями. Не общался и с теми, кто был наверху: они тревожили его своими радостями и надеждами. Надеждами на какую-то семью. На отца – мужчину, который бы защищал, катал на спине, учил мастерить деревянных лошадок и ездить на велосипеде. Надеждами на мать – женщину, которая бы читала на ночь сказки, обнимала и нежно гладила, когда снился очередной кошмар. Лёвка знал, что у него "семьи" не будет. И не хотел, чтобы его тревожили. В свои шесть лет он знал уже слишком много, хотя его мир и ограничивался каморкой, где он жил, и большой комнатой с белыми стенами, с кроватью, на которую каждый раз было боязно ложиться, веревками, которые называли "проводами" и которыми опутывали ему голову. Помощники доктора Колчина и Костя именовали эту комнату "лаборатория". Лёвка научился бояться одного этого слова. И был еще этот кусочек двора, где его иногда выгуливали. Как щенка – это тоже не было мыслью самого Лёвки. Так однажды подумал Костя. Подумал – и пожалел его, худенького вихрастого мальчишку, с удивлением щупающего руками молоденькую травку. Она была такая мягкая, прохладная и живая. Совсем другая, нежели вещи в каморке и "лаборатории". Как и деревья вокруг, и пчелы над кустами, как согревающий большой шар в далеком-предалеком потолке – небе. А еще Костя вспомнил тогда о чем-то странном и невиданном – о двухэтажном домике с черепичной крышей, в котором жила всего одна семья, о садике, засаженном цветами, о щенке, которого подарил отец. И о том, что пришлось бросить это всё и спешно уезжать в машинах с крытым кузовом – таких же, как игрушечные, только огромных, где могло поместиться много-много людей. А щенок потерялся по дороге. Нет, не потерялся: его убили – лишили всех мыслей и чувств. Это сделал какой-то человек в серой одежде с белой птицей на рукаве, грозно искривившей свой клюв, и длинной палкой, стреляющей так же, как те, что называли "пистолеты". Такие были у мужчин, которые всегда следовали за доктором Колчиным. Костя гордился этим знаком – "вермахтским орлом, расправившим крылья". Но при этом ненавидел "полицаев", потому что один из них на его глазах застрелил искавшую кого-то собаку. И, наверное, такой же, как он, убил его щенка, потому что тот ни за что бы не потерялся сам – а прибежал, нашел дорогу даже через много-много дней. Костя знал, что собаки его любят и никогда не оставят, в отличие от отца... Почему-то Костя, хотя и был уже большим и взрослым, вспоминал иногда о том щенке. Лёвка думал, что тоже похож на щенка, поэтому юноша и возится с ним. Небо становилось всё более хмурым, как лицо доктора Колчина, когда он чем-то был сильно недоволен. Скоро сверху будут падать капли – дождь. Дети не очень любили его, но Лёвка обожал, когда по его лицу стекали тоненькие ручейки, когда они пробегали по вечно взъерошенным волосам, не обижался, даже когда, холодные, они попадали за шиворот. Это позволяло ему чувствовать себя живым. Как жаль, что обычно его быстро уводили назад под землю, в каморку. "Чтобы не простыл и не заболел". Они не знали, что Лёвка именно в эти минуты, когда гулял во дворе, чувствовал на щеках дождь или сидел у костра, выздоравливал. А болен был всё остальное время... ...Костя идет. Парень еще не показался, но Лёвка уже угадывал его мысли. Костя приехал сюда из-за важной "персоны" – доктора Клавдии, которая иногда навещала дом. где жили дети. Отпросился с учебы. Он сильно волнуется из-за встречи. А сюда идет, чтобы попрощаться с ним, Лёвкой. Почему? Потому что Лёвка куда-то должен уехать. Хорошо это или плохо? Мальчик уже не знает. Давно не знает. Но если там можно будет сидеть почаще у костра и гулять под дождем... – Привет, Лёвка, – шурша листьями, Костя подходит к нему и присаживается с противоположной стороны костра на корточки. Костя добрый, хотя сомневается, что должен испытывать сострадание к "экземплярам". Доктор Колчин этим сильно недоволен. Но сейчас у Кости есть тайна – очень красивая девушка. Он хочет постоянно быть с ней рядом, прикасаться и целовать. Лёвка не понимает, зачем целовать именно в губы. Но чувства Кости теплые, согревающие. И Лёвка считает, что это очень хорошая девушка – только доктору Колчину об этом знать нельзя. Но ведь мальчик и не расскажет: он умеет хранить секреты. Секреты, которые настигают его со всех сторон – чаще всего страшные. Но этот добрый. И Костя потому тоже добрый и хочет сделать подарок. – Я ведь обещал, – улыбается юноша, протягивая Лёвке трубку. – Калейдоскоп. Так это называется, помнишь? Теперь он твой. Держи. Да, Лёвка видел такой у одной девочки из наземной части. Долго вглядывался в меняющиеся от поворота руки картинки: блистание каменьев, разноцветные узоры. И думал, на что же они похожи. Как жаль, что девочку быстро отогнали, да еще и накричали на нее. Нельзя говорить с ним, Лёвкой. Недоглядели. А Костя запомнил, что мальчик интересовался калейдоскопом. "Потому что внутри красиво. И можно делать много нового красивого. И смотреть. Это волшебство", – так, неуклюже, мальчик попытался объяснить, чем же привлекла его эта трубочка. И вот, Костя привез ее. Лёвка берет калейдоскоп, подносит к глазам, зажмуривая один. Цветочки. Нет, бабочки. Он таких видел, когда вокруг была трава, цветы. Было тепло, небо отливало голубым, а дети во дворе бегали в белых рубашечках и коротких штанах и юбках. И называли это "лето". – Летние бабочки, – говорит Лёвка. Он редко когда говорит. Но сейчас хочет поблагодарить Костю. – А зимних и не бывает, – пожимает плечами юноша. – Да и осенних... разве только случайно какая-нибудь проснется. Но тогда она умрет. – Почему? – Лёвка открывает второй глаз и внимательно смотрит на Костю. – Потому что холодно. Бабочки не выживают. "Я же выживаю. А мне всегда холодно..." – и мальчик двигается поближе к костерку. – Так ты рад? – Косте важно узнать, что Лёвка принял подарок. Он влюблен и хочет, чтобы и его маленький знакомый был к этому причастен. Разве непонятно по мыслям, по тому, как Лёвка поделился размышлениями, что он рад? Непривычно, что остальные – не такие, как он. Им требуется объяснять всё словами. – Да, – мальчик пытается сложить губы так, чтобы получилась "улыбка". Это не всегда удается. – Спасибо. Костя треплет его рукой по голове. Жалеет, что расстается, хоть Лёвка и "экземпляр". Но эти мысли у Кости быстро вытесняют другие – доктор Клавдия, как она отнесется к нему, его успехам в институте? Доктор Колчин уже отнесся плохо. Он рядом – не надо оборачиваться, чтобы знать. Смотрит на них и злится, что Костя опять общается с Лёвкой. А еще он знает о той девушке. – Константин! Рука юноши замирает на волосах у мальчика. Костя медленно встает и уходит. Он считает, что доктор Колчин самый умный, что он может научить его всему. А еще он друг отца и его нужно слушаться, как и самого отца. Но разве отец, о котором Лёвка узнал из стольких чужих мыслей, не должен любить сына? Доктор Колчин не любит Костю. Он хочет, чтобы Костя был помощником и всегда его слушался. Во всем. Чтобы Костя делал всегда так, как скажут. И знает, как его заставить. "Твой отец гордился бы тобой" или "Твой отец никогда бы этого не одобрил". "Всю жизнь он служил фюреру и умер ради него. Ты должен быть как он". Лёвка не понимает, зачем нужно служить какому-то фюреру, чтобы быть любимым. Но всё это доктор Колчин использует, чтобы Костя слушался его. Костя, который в мыслях других почему-то иногда "Хельмут". Какой-то "немец", который говорит на тарабарщине. Лёвка не понимает, зачем изредка доктор Колчин и даже Костя используют эту странную речь – ведь мысли в голове при этом одни и те же. Мальчик и сам с трудом стал говорить, поначалу его даже заставляли. Но теперь он всё-таки говорит, хотя и редко. Хочет быть как другие дети, пусть и понимает, что никогда таким не станет. Снова доктор Колчин ругает Костю: нельзя встречаться с той девушкой, она не подходит ему. "Презренная славянская кровь". Лёвка не понимает, что это значит, почему это так плохо. Костя злится, возмущается – но доктор Колчин опять знает, как заставить его подчиниться. И Костя робеет, покоряется... Лёвке жалко его, потому что доктор Колчин – злой. Он любит лишь маленькую девочку, Ингрид, которая лежит под стеклом, вся холодная. Уже давно мертвая, потому что ее мыслей Лёвка не чувствует. А не чувствует он ничего, только если человек мертв – как Яшка и другие. Но доктор Колчин не знает этого и готов ради дочки сделать мертвыми других детей. Если это отец – почему ради своего ребенка он убивает других? Лёвка не понимает. Ему хочется загородиться от чужих мыслей, их постоянного потока. Его даже учили этому, но редко когда получается. Мальчик закрывает глаза, сжимает голову маленькими ладошками. Он захлебывается от чужих мыслей и чувств. Хочется побыть одному, лишь со своими мыслями. Только со своими. Не удается. Но желание сбежать замирает, когда появляется та самая "персона". Доктор Клавдия. Лёвка не любит доктора Колчина, а эту женщину – боится до ужаса. Обычно в женщинах теплые чувства, потому что они могут быть "матерями". Такие заботятся о ребятах сверху. А эта "персона" холодная и жесткая. Не хмурое небо – черное. Пустое, даже без звезд. У доктора Колчина хотя бы есть одна звездочка – Ингрид. У доктора Клавдии нет никого. Когда она берет Лёвку за подбородок и внимательно на него смотрит, он холодеет от ужаса. Ему кажется, что он не может сделать и вдоха. Она такая красивая. Но еще более неживая, чем девочка Ингрид из-под стекла. Лёвка со страхом ждет каждого прихода доктора Клавдии, надеясь, что она забудет о нем. Но не сегодня. Она сейчас занята как раз им, Лёвкой. Считает его "потенциально ценным". Нужно его отдать в семью, потому что еще одну зиму он может не пережить. Нужно его "социализировать". Проверить, как ему будут даваться науки. Пора его обучить читать и писать. Есть подходящая семья, надежная. И женщина там потеряла своего мальчика и ей нужна забота о другом. Она влюбилась в фотографию Лёвки... И она с мужем здесь, они готовы посмотреть на будущего сына. У мальчика впервые просыпается робкая надежда. Наконец-то он понимает тех ребят из верхнего дома. У него может быть семья: отец и мать. И мать, которая будет любить... Будет ли? Лёвка слишком долго учился не верить. Он снова пытается загородиться от чужих мыслей, раз за разом повторяя то, чему учили... И наконец это получается. Дрожа, он просто сидит и смотрит на огонь. Тот почти потух, приходится разворошить его длинной палкой. На пальтишко падают несколько искр, и одна – на тыльную сторону руки, обжигая. Но это неважно. Можно сейчас посидеть и просто понадеяться, ничего не зная заранее. Лёвка вздрагивает, когда к нему кто-то подходит. Он ведь привык узнавать по мыслям о чьем-то приближении. Он поднимает голову, ожидая увидеть доктора Клавдию, но видит другую молодую женщину. Откуда-то понимает, что это и есть та, которая хочет быть его матерью. Он вглядывается в нее – отчаянно, страшась угадать ее мысли, страшась узнать, что для нее он тоже будет экземпляром, щенком, помощником. Но не сыном. Любимым. А она опускается рядом с ним на колени и просто обнимает. Просто обнимает... Без глупых слов знакомства, без вопросов. И Лёвка прижимается к ней, желая продлить мгновенья веры, что она пришла за ним, пришла его забрать и любить... желая еще хоть чуть-чуть не знать ни о чем. Мысли и чувства вливаются в голову бурным весенним ручейком. Эта женщина хочет его любить. Она тоскует по любви. Она сразу поняла, что он нуждается в матери так же, как она – в сыне. Она хочет, чтобы всё у них получилось. И он готов сделать в ответ всё, всё, всё... а пока просто утыкается ей в шею и перебирает ручонками ее длинные волосы. Такие мягкие, шелковистые, пахнущие чем-то родным. Родным. Кажется, впервые он понимает значение этого слова... Лёвка много знает для своих шести лет из чужих мыслей. Но что-то можно понять лишь из собственной жизни. На оголенную, высунувшуюся из-под пальто худую шею падают первые капли дождя. Холодные, но Лёвке они в радость. Капель всё больше, дождь набирает силу. Намокают волосы мальчика, волосы молодой женщины, их одежда. Но ни один из них не трогается с места. И Лёвкина надежда растет – ведь эта женщина, как и он, любит дождь... *** Вера отняла свою руку, едва не застонав от переполнявших ее чувств. Ей в этот момент опять стало холодно, и она, отстранившись подальше от того, кого звали в детстве Лёвкой, протянула руки к огню в камине. "Еще одна жертва "Ингрид", – мысли не требовалось формулировать, в голове сейчас пульсировала одна-единственная. – Боже мой, этому нет конца и края..." "Две жертвы. Бывает, что страдаешь – но не только выживаешь, но и становишься сильнее, сохранив при этом себя. Бывает, что выживаешь, но подчиняешься". Не нужно было задавать уточняющих вопросов, чтобы понять, о ком он говорил. Вера вспомнила ритуальный зал под Часовней, пистолет Войтевича, нацеленный в лоб Ильи: – Стреляй, – говорит он ей. – Но он – умрет первым. Вера медлит, а потом кладет свой пистолет на стол. Не может обменять жизнь фашиста на жизнь друга. Роковая ошибка считать, что фашист может ответить столь же благородным жестом. – Отлично, – усмешка того, кто и не думал отпускать их живыми. – Я похороню вас вместе. И – выстрел ей прямо в ногу... А потом огонь, охвативший того, кто когда-то так хотел быть похожим на отца, тосковал по потерянному щенку и подарил калейдоскоп мальчику, над которыми ставили опыты. Кто был влюблен в славянскую девушку – и отказался от своей любви. Кто мог бы стать другим, но превратился в того, кто он есть. "Он сдержал обещание. Это он похоронил нас под камнями. Я – глубоко внизу. А ты – выше, но ни один из нас не выберется сам. Если нам не помогут – мы обречены. Его месть сбросила вниз бомбу". Так вот, значит, кому Вера обязана тем, что находится... находится... в подземелье? Наконец-то память стала возвращаться. Точно, Вера вспомнила, как шла искать Илью, а потом взрыв под землей, обвал!.. И темнота, боль и камни. "Вы просите о помощи? Но я сейчас бессильна так же, как и вы. Вы сами сказали об этом". "Я искал возможности поговорить с тем, кто поймет. С тех самых пор, как умер Яков, я не встречал подобных себе. С тобой говорят через касание, со мной – через мысли". "И обоим нам от этого плохо..." Вера немного согрелась. Снаружи, но не внутри. Ее до сих пор трясло от пережитого видения. Мальчику, конечно, было намного хуже, чем ей. Она всё-таки родилась в семье, где ее любили. Была хоть какая-то гавань в безбрежном море чужих воспоминаний. И от них, в конце концов, можно было спрятаться – просто никого не касаться. Но всю жизнь не будешь бегать, боясь дотронуться до других людей. Из-за этого Вера долгое время отказывала себе в дружбе и любви. Кирилл говорил, что из-за его идиотского поведения они потеряли много времени. А сколько времени потеряла из-за своих страхов она! "Только ли плохо? Может, в нашей власти повлиять на мир? Маленький Лёва тогда еще не рассуждал об этом. Эти мысли пришли к нему позже". Не выдержав, Вера истерически расхохоталась. Слишком долго это копилось. Пожалуй, ее собеседник прав. Она, как и он, давно ждала подобного себе, чтобы выговориться. – А знаете, маленькая Верочка тоже думала о том, чтобы изменить мир к лучшему... Девушка снова заговорила вслух. Это сейчас было привычнее и куда как важнее. Потому что иногда мысли всё же необходимо облечь в словесную плоть. – Отец всякий раз говорил, приводя дочку к отделение милиции: "Верочка, мы же поможем?" И Верочка, хотя было больно и страшно, смело шла и помогала. И сдерживала слезы, стараясь не плакать прямо там. Потому что верила, что, помогая ловить подонков, делает так, чтобы они больше никому не причинили вреда. Чтобы никто больше не пострадал, не пережил тех мук, что испытывали их жертвы. С каждым разом было всё труднее – Верочка стала прятать руку за спину при любом знакомстве. Но упрямо шла и касалась руки очередного ублюдка... потом уже отец, видя, что с ней творится неладное, что она мечется по ночам в постели, бормоча в бреду то, что кричали погибающие люди, оборвал с милицией все связи. И этим спас свою дочь. Но маленькая девочка думала, что хотя бы немного помогла этому миру. И что потом, когда отдохнет, будет помогать снова. По щекам прокатились пару слезинок. Давняя боль, хранимая десятками лет. Наконец вырвавшаяся наружу. – Но самое страшное не то, что Верочка едва не сошла с ума. А что пришел тот момент, когда она поняла, что мир не стал лучше! Что появляются новые подонки и убийцы, что страдают новые люди. И что ее помощь – как капля в море. И вот тогда в ней что-то сломалось. И она поняла, что ее дар никого не спасет. Что это лишь ее наказание, потому что вести нормальную жизнь она не могла. Снова в библиотеке воцарилась тишина. В голове не появлялись новые послания от собеседника, так же неподвижно смотрящего на огонь. Но у Веры появилось ощущение того, что наконец-то ее поняли, что разделили ее переживание длинной в тридцать один год жизни. "Но всё-таки Вера Назарова здесь. И борется против "Ингрид", – вновь зазвучал в голове голос. – Почему же?" Вера задумалась – она никогда не задавалась этим вопросом. Ради мести, как Илья? Нет. Мать не вернуть, хоть истреби всех фашистов в мире. Ради любимого человека, его ребенка и их будущих совместных детей, о которых она лелеяла надежду? Но когда она пришла в "Логос", то ни о чем подобном даже не думала, поставив на личной жизни крест. Так ради чего? Ради чего она звала с собой Илью, тревожила его? "Есть люди, которые спокойно могут убивать, издеваться, ставить опыты – и ничто в них не колыхнется. Вы говорили о мертвых, у которых нет мыслей. Говорили, что есть и мертвые с мыслями – такие, как эти доктор Колчин или доктор Клавдия. А я добавлю, что есть и другие люди, которые... которые не могут принять зло, несправедливость, боль, разлитую по миру. Которые, – Вера помедлила, формулируя мысль до конца, – которые просто не могут не бороться с этим. Даже если всё будет потом повторяться. Вот и я в итоге пришла к тому, от чего бежала в детстве..." Она смотрела на пляску пламени в камине, но всё же догадалась, что собеседник повернул к ней голову. Сделав движение навстречу, Вера наконец встретила взгляд мужчины. Уже немолодой, некрасивый – абсолютно лысый, с полностью отсутствующей бородой и усами, даже не было видно щетины на подбородке. Бледный, похожий на какого-то инопланетного пришельца. Или ракового больного после длительной химиотерапии. Только глаза – живые, горящие сейчас теплотой и заботой. Они точно гипнотизировали, успокаивали Веру. Так, возможно, мог бы взглянуть на нее отец. "Тогда я не ошибся, придя к тебе. Может, всё-таки отведаешь теперь моего чаю?" Вера ощутила, как улыбается в ответ. Невозможно было не улыбаться, глядя в эти теплые глаза. Глаза маленького искреннего мальчика, с годами возмужавшего, но оставшегося таким же чистым. Девушка взяла чашку и сделала несколько глотков. По телу точно прошел электрический разряд – но не болезненный, наоборот, приятный. Наконец-то Вере стало теплее. "Ты должна выжить, – снова заговорил с ней через мысли тот, кому они были подвластны. – Тебя уже ищут те, кому ты дорога. Иди к ним – а мы потом еще встретимся... Но пока не говори обо мне никому. Наши враги живы и могут помешать..." В голове вдруг сделалось пусто, будто игравшая в наушниках музыка внезапно оборвалась. Стало душно, словно камин задымил – Вера чувствовала, что вот-вот закашляется. Снова боль охватила спину, девушка, неловко поставив чашку на столик, попыталась встать, чтобы отойти подальше от удушающего дыма... и поняла, что больше не чувствует ног... Страх накрыл ее с головой – так, что на мгновенье она потеряла связь с реальностью. А когда же пришла в себя, то исчез приятный полумрак библиотеки – вокруг была кромешная темнота. Дышалось тяжело, с натугой, кругом была невидимая, но ясно ощутимая пыль, от которой резало до боли глаза. Двинуться с места оказалось невозможным – что-то тяжелое лежало на спине. Вера поняла – она в подземелье, под завалом. Было больно, но самое ужасное – Вера осознала, что по-прежнему не ощущает ног. Оказались они засыпаны или свободны – понять невозможно. Девушка пошарила вокруг руками, наткнувшись на свой пистолет, а затем – на чье-то неподвижное тело. На секунду Вера обмерла... А потом вспомнила – охранник. Тот, с которым она боролась в тот момент, когда на них рухнуло, казалось, всё подземелье, увлекая в глубины преисподней. Парень не двигался, пальцы ощутили на его волосах что-то липкое. Кровь. Вера ощупью добралась до его руки. Холодная, уже коченеющая – он не пережил обвал. А ее... ее погребло рядом с мертвецом. Сердце бешено колотилось, но, стараясь прогнать прочь тошнотворное чувство, Вера продолжила ощупывать пространство вокруг себя. Впереди ничего нет, над головой... а вот над головой нависла какая-то глыба, чудом не упав. Она угрожающе зашаталась, и Вера поняла – одной ей не выбраться. Тот мужчина из библиотеки был прав. Но что это? Кажется, сквозь толщу камней до девушки донеслись чьи-то голоса. Даже крики. Точно, там были люди! – Пом... Напрасно она попробовала кричать – Вера захрипела и зашлась кашлем, чувствуя, как горло забивает едкая пыль. Нет, так ее не услышат – она скорее задохнется. Пальцы нащупали небольшой камень. Крепко сжав его в кулаке, Вера стукнула им о другой камень, побольше. Звук не такой уж громкий, но главное – повторяемость. Три быстрых удара – три подлиннее – снова три коротких. Сигнал СОС, который известен во всем мире. Крики стихли, но Вера продолжала стучать, собрав все свои силы. Она должна выжить, должна выстоять. Она верила неизвестному, носившему в детстве имя Лёва, что ее ищут. Три точки – три тире – три точки. Снова раздались крики. И девушка ощутила, как, смешиваясь с пылью, на глаза навернулись слезы. Она не различила, скорее почувствовала, что зовут именно ее. Кирилл –любимый мужчина, он пришел за ней. – Вера!.. Вера! Держись, мы тебя вытащим!..