Росстань

– Невероятно! – Ипполит Петрович был крайне осторожен, пробираясь по неукрепленному пока коридору к завалу, тем не менее, он не мог сдержать эмоции, посвечивая фонарем то туда, то сюда. – Неужели это всё работники этого... Вульфа построили? – Вряд ли, – буркнул Кирилл, двигаясь вдоль стены, потому что с потолка свисала связка проводов, часть из которых были оголены: возможно, после взрыва у местных нацистов вырубилась вся электроэнергия, но проверять на себе как-то не хотелось. – Наверняка эти туннели были построены еще при предках графа Щербатова, а люди Вульфа их только расчистили, укрепили и провели сигнализацию. Подземелье и впрямь поражало воображение, хотя, если судить по наспех нарисованному Викой Кузнецовой плану, они увидели не больше его двадцатой части: всего-то два туннеля. Но именно этот, по словам школьников и Виктора, вел к лифту, именно оттуда слышали женский крик. А значит, именно там следовало начинать искать пострадавших. И Кирилл был занят не восторженными охами и ахами, а тем, чтобы внимательно вглядываться в потолок, где то и дело попадались дыры или угрожающе свисали балки, смотреть под ноги, потому что под ногами тут и там валялись камни, и, самое главное, вслушиваться в зловещую тишину подземелья. Он жаждал услышать слабый голос – зов о помощи, постукивание – всё, что могло бы подсказать, что под завалами кто-то живой. Из-за этого Кирилл забрался дальше, чем, наверное, следовало, и сильно уже рисковал: в одном месте потолок, казалось обвалился: свет фонарика терялся в черной дыре, зияющей над головой, а под ногами образовался целый завал. Сверху в любой момент мог выпасть еще камень, прямиком на голову. Да и стена справа, аркой наклонявшаяся к середине туннеля, внушала определенные опасения – на ней виднелись трещины. Виктор прав, без опор здесь делать нечего. К тому же впереди, на расстоянии в метров пять, образовавшийся завал уже совсем не давал пройти. Пыли здесь было будь здоров – в этой части туннеля стена слева была зачем-то облицована кирпичом, который теперь раскрошился. В горле першило, глаза хотелось то и дело протереть. Воронцов не был ни строителем, ни спасателем, однако понимал: кирпичный обвал опаснее более всего для тех, кто оказался погребен под ним. Воздуха для дыхания еще меньше. – Кирилл, нужно возвращаться, – информатик встал рядом и глухо кашлянул. Кирилл, даже не глядя на него, чувствовал, как тот напряжен. – Мы можем пострадать сами. И можем задеть эти обломки, а если под завалом кто-то есть, то это всё рухнет на них. Он был прав, конечно же, прав. У Ипполита Петровича говорил здравый рассудок, а у Кирилла – эмоции. Иначе почему он проводил лучом фонаря по каждому камню, силился вглядеться в щели между ними? Найти хоть малейший признак того, что кто-то там, за этой грудой обломков, ждет их помощи? Проклятая тишина – давит на нервы так, что хочется крикнуть, но это опасно. Остается присесть на корточки, взять в руки камень – и стукнуть по полу. Раз, другой... – Кирилл, это тоже опасно... – он почувствовал руку информатика на своем плече. – Чем бы здесь ни укрепляли стены и своды, сейчас это всё осыпается, ты же видишь? – он посветил влево на разрушенную кирпичную кладку, а затем – на рухнувшую прямо на груду камней впереди потолочную балку. – И вот еще одна трещина пошла, – он перевел фонарик на стену справа. – Как бы вся наша школа сюда не провалилась! – Мы уже за ее пределами, у леса, – Кирилл при свете своего фонаря вгляделся в начерченную схему, потом, встав на ноги, убрал ее в карман и глубоко вздохнул. И тут же сильно пожалел об этом – в горле запершило и захотелось что есть силы прокашляться. Но оставался страх – вдруг даже от малейшего чиха здесь произойдут новые разрушения? Что если он действительно не поможет Вере, Наде и Наташе, а только окончательно похоронит их под камнями? – Да, надо возвращаться... – глухо пробормотал Кирилл. Он в последний раз обвел фонарем камень за камнем, положив свободную руку на горло, сдерживая рвущийся наружу кашель. Ну почему у людей, в отличие от собак, нет способности почувствовать, есть ли под обломками кто живой? Вот над ним, Кириллом, тоже ставили в детстве опыты, разлучили с родителями, и что в итоге? Всё выразилось в вещих снах Мити, сводящих сына с ума. Нельзя ли было пробудить хотя бы какую-то полезную способность у него самого? Способность, которая помогла бы теперь спасти дорогих ему людей? Кирилл с ненавистью всмотрелся в камни, невозмутимо хранившие свой секрет: был под ними кто живой или они уже стали могилой, из которой этим вечером спасатели-самоучки извлекут только искалеченные тела? Вдруг испугавшись своих мыслей, точно они могли передаться камням и заставить их обрушиться и похоронить все его хрупкие надежды, Кирилл мысленно попросил: "Не двигайтесь. Если под вами кто есть – сохраните его, не навредите..." Информатик уже двинулся обратно, тяжело дыша, тоже сдерживая позывы прокашляться. Кирилл, повернувшись, пошел следом за ним, думая, что, наверное, это уже начало безумия: он разговаривает с камнями. Так мало-помалу и сходят с ума. Он когда-то читал о землетрясении в Армении, где под завалами погиб целый школьный класс: совсем маленькие дети. Крановщик, поднявший плиты, тронулся рассудком, когда это увидел. Кирилл начинал думать, что тоже вряд ли сможет мыслить здраво, если они обнаружат под камнями одни трупы... "Должна же быть высшая справедливость, должна же..." Но жизнь большую часть времени доказывала обратное: всё намного проще и безжалостнее. А если везение и удача всё-таки существуют, то никто пока так и не разгадал закон их проявления. Наверное, поэтому это и называется чудом. Когда Кирилл с информатиком добрались наконец до развилки, где обрушений почти не было, оба дали себе право откашляться. – Жаль, воды не взяли, нужно учесть на будущее, – выдохнул Ипполит Петрович, вытирая носовым платком взмокший лоб. – Поляков еще не вернулся с носилками? – он посмотрел в левый туннель, где всё еще лежал, но уже не под камнями, Вадим Уваров. Около него остался дежурить Семен Андреевич: на случай, если пострадавший очнется. И на случай, если надумает сбежать. Вот, к слову, одно из чудес, как раз не поддающихся объяснению: почему Вадим оказался почти на безопасном расстоянии и обвал задел его самым краем? – Как-то даже непривычно говорить о Викторе как о живом, – продолжил информатик. – А о Вадиме – как о современном фашисте. Кирилл лишь устало опустился около стены, казавшейся крепкой: набегался он на сегодня. Но готов был работать, если придется, всю ночь напролет. Только вот желания разговаривать не было, и дело даже не в вездесущей пыли, которая не успела еще осесть. Да и о чем говорить? Пожалуй, в данном случае чудо сработало в обе стороны: Поляков вместе с учениками успел выбраться из подземелья вовремя, но счет сравнялся, когда в живых остался и Вадим. Возможно, даже в полном здравии. Что дальше судьба преподнесет им всем – можно лишь гадать. Но гадать страшно, будто чрезмерной надеждой нарушишь хрупкий баланс и закачаются уже реальные камни в завале, который они с Ипполитом недавно видели перед собой. – Арсений, интересно, когда с дозиметром придет сюда? – снова попытался заговорить Ипполит. – Не то чтобы я боюсь, – поспешил добавить он, – но всё-таки хотелось бы обладать полной информацией, чтобы точнее рассчитывать свои действия. Кирилл опять не ответил. Признаться честно, про возможный повышенный радиационный фон он вообще забыл. Хотя воспоминания из детства, когда Чернобыль застал его с отцом во время поездки в Крым, были еще свежи. Срочно вернуться в Москву они по какой-то причине не могли, в результате почти месяц Кирилл провел взаперти в душном помещении: не разрешалось даже открывать окна. Приходилось терпеть постоянные замеры счетчиком Гейгера, даже просто поесть нельзя было, чтобы вначале не поводили прибором над блюдами. Отец мог позволить себе подобный контроль и явно перестраховывался, но ничего страшного в итоге не случилось. Вероятно, поэтому сейчас Кирилл был менее обеспокоен, а может, потому что вирус мог убить его сына куда быстрее радиации, а Вера могла не дожить под завалами даже до ночи. Информатик наконец замолчал. Видимо, поднял, что собеседник ему попался не разговорчивый. Вот и хорошо, надо помолчать. Может, в этой тишине всё-таки Кирилл услышит заветное постукивание? – Ты ведь о Вере переживаешь, да, Кирилл? Неужели информатик никак не угомонится? Даже пылью его не пронять. – Это так очевидно? – сдавшись, Воронцов наконец позволил себе отозваться. – Ну так только слепой не заметил бы, как вы друг на друга смотрите, – вздохнул Ипполит Петрович. Он критически оглядел стену, к которой, видимо, хотел прислониться, но решил не рисковать и остался стоять. – С того самого бала... Ты еще так рьяно меня тогда отогнал! Всё сразу стало понятно. Кирилл не удержался и усмехнулся. Куда уж понятнее... *** 10 февраля, День бала в усадьбе графа Щербатова. Ежегодный традиционный бал, праздничный день, когда, на радость ученикам, отменили занятия, когда библиотека украшена гирляндами, шариками и плакатами, когда на мальчиках – маскарадные костюмы, из-за чего некоторые стесняются, а другие отрываются на полную катушку, когда на девочках – элегантные платья и закрывающие лицо маски, дарящие их образу элемент загадочности. Иногда и не узнаешь свою одноклассницу, с которой сидел за соседними партами, а в пятом классе – дергал за косички. Теперь она знакомая незнакомка: такая взрослая, статная, красивая, что язык сам по себе немеет. Или, наоборот, хочется говорить всякую чушь. Кирилл понимал, что так примерно мальчишки-старшеклассники себя и чувствуют, сам в шестнадцать лет испытал нечто подобное на одном из школьных вечеров, когда они тоже устроили маскарад. Тогда он вырядился гардемарином, вдохновленный одноименным фильмом. Даже шпагу смастерил из газет, проволоки и фольги. Всё, чтобы очаровать симпатичную ему девчонку, внимание которой, конечно же, завоевал. Воронцов вообще никогда не маялся от недостатка женского внимания. Вот и теперь открывал он бал с Анной Ольшанской, затем станцевал еще с двумя учительницами, а потом осчастливил и двух дам из попечительского совета, которые остались, по его наблюдениям, в полном восторге. Сегодня это была его задача – занимать и развлекать важных гостей, чтобы, очарованные, они выделили школе еще деньги. Боже мой, каким лицемером Кирилл себя ощущал! Эта школа с праздника Двух Лун, когда на его глазах едва не убили Митю, а самого наградили огнестрельным ранением, не внушала ни малейшего доверия. Но куда бежать – ему, похитителю собственного сына, живущему под фальшивыми документами, и невольному убийце? Оставалось только затаиться и ждать – непонятно чего. Какой-то определенности в жизни. И вот, дождался. Той самой "определенности". Надо же было собакам привести охотников за этим неуловимым волком на могилу Крылова именно этим утром! И в итоге перед самым праздником на заднем дворе, чтобы не шокировать подъезжавших гостей, Кирилл сопровождал Елену, позванную на опознание. Ее всячески отговаривали, предлагая сделать анализ ДНК, чтобы избежать жуткого зрелища, однако она настояла и офицер полиции, проникшийся ее горем, дал ей взглянуть на останки... Кирилл был рядом с женщиной, мягко вел под руку к машине со страшным грузом, обнял, когда она расплакалась у него на плече, опознав отца... и при этом чувствовал себя последней скотиной на этом свете. Какое он право вообще имел прикасаться к Елене, выказывать ей свое сочувствие, говорить слова поддержки? От собственного двуличия становилось тошно, даже запах от тела Крылова был не таким мерзким, как отвращение к себе самому. Но что, опять же, Кирилл мог сделать? Признаться и отправиться в тюрьму? За то, что защищал собственного сына и пожилую женщину? За то, что получил пулю в плечо и схватился за отвертку, потому что иного выхода не было? Кто в этом станет разбираться? Слабый голос Галины Васильевны будет мало что значить. А если вспомнить судьбу Павла Лобанова, обвиненного в убийстве одного из учителей и при странных обстоятельствах покончившего с собой в тюрьме, то Кирилл не сомневался, что и он не доживет до суда. Его устранят те, которым совершенно не нужно, чтобы правда о детском доме вышла наружу. Вот и оставалось одно – лгать, изворачиваться, ненавидя себя, мечтая сегодня напиться до беспамятства, чего Кирилл не позволял себе с тех самых пор, как произошла первая серьезная ссора со Снежаной и стало ясно, что их брак трещит по швам. Больше всего сейчас хотелось побыть одному. Даже Митька, ушедший с кусочком торта утешать Алису, отбывающую наказание в своей комнате, сейчас казался лишним, хотя после бала Кирилл намеревался обязательно проведать сына. Жутко разболелась голова, Кириллу казалось, что у него жар, хотя на здоровье он никогда не жаловался. Но приходилось мило улыбаться гостям, руководя всем вместо Елены, которой было еще хуже. Приходилось вести партнерш в танце, соглашаясь на очередной, чтобы своим угрюмым видом не вызвать подозрений, приходилось поддерживать совершенно опостылевший ему разговор, дежурно улыбаясь, хотя хотелось оскалиться. Господи, когда уже этот проклятый бал закончится? Кирилл специально не давал себе выпить ни глотка шампанского, только сок. Всё, чтобы не потерять способности мыслить здраво и не совершить какую-нибудь глупость. Холодную бутылку, только что вытащенную из ведра со льдом, он, улучив момент, приложил к голове, которая грозила взорваться, как крепко закрытый крышкой, кипящий котел. На часах половина девятого. Слава Богу, ученики разошлись по комнатам, для них праздник подошел к концу. Скоро потянутся и учителя, а ему еще провожать гостей, вот и будет возможность ускользнуть отсюда. Но пока еще несколько парочек танцуют, а другие сидят за столом и о чем-то разговаривают. Сколько еще ждать? Десять, пятнадцать минут? Кто-то из учителей решил предаться ностальгии и вместо современной музыки поставил диск с "Песнярами". В другое время Кирилл, возможно, согласился, что нежная мелодия "Березового сока" или "Беловежской пущи" вкупе с пронзительным вокалом как нельзя лучше подходит для лирических танцев, но сейчас чистый голос белорусских исполнителей еще сильнее заставлял голову ныть, а сердце кровоточить от застарелой раны. – Кирилл, ты неважно выглядишь, – рядом с ним остановилась Анна, ходившая проведать малышей. – Весь бледный. – Голова болит, – Кирилл отнял бутылку и потер лоб. – Это всё из-за... ну ты знаешь, – понизил он голос, и молодая женщина понимающе кивнула. Она была в курсе о Крылове, но, как и Кирилл, весь вечер улыбалась и была милой и приветливой. – Может, аспирин тебе принести? – участливо осведомилась она. Он покачал головой: в его случае аспирин не поможет. Если бы только проблема была в головной боли... – Нет. Ты лучше скажи, как там мой оболтус? Анна слабо, зато в этот раз совершенно искренне улыбнулась – дети всегда настраивали ее на позитивный лад. – Я застала милую сцену: они с Алисой танцевали под "Вологду". Митя благородно не лишил ее танца, о котором она мечтала так долго. Кирилл машинально качнул головой, которая тут же дала понять, что делать этого не следовало. – Это кто ж предается ностальгии и попутно просвещает современную молодежь? – поинтересовался он. – Ну, Арсений, кто же еще? – улыбнулась Анна. – Ты знал, что он коллекционирует все пластинки с "Песнярами"? Недавно через Интернет заказал какой-то совсем уже редкий винил. Кирилл чуть поморщился, потому что в этот момент Валерий Дайнеко взял особенно высокую ноту в "Беловежской пуще". – Не любишь "Песняров"? Или голове сейчас не до их вокальных достоинств? – в голосе Анны звучало сочувствие. – Отчасти, – Кирилл вздохнул. – Вообще, я их очень люблю, они напоминают мне о детстве. Мама тоже собирала их пластинки и много слушала. Я "Березовый сок" наизусть знал. – Вот даже как! А петь не пробовал? – Один раз попробовал, меня попросили больше не начинать, – Кирилл позволил легкой усмешке тронуть губы, но тут же в горле встал ком. – Мамы... давно уже нет. Потому в этих песнях и "моя вековая печаль". – Ох, извини, – пробормотала Анна, чуть сжимая ему локоть в качестве поддержки. Кирилл прикрыл глаза. Он соврал. ВИА "Песняры", звучавшие сейчас как эхо из детства, ножом резали ему по сердцу не только из-за рано ушедшей матери – как оказалось, приемной, но которая, тем не менее, любила его. А потому, что именно тогда он впервые узнал, как за занавесом его поистине сказочной жизни притаился обман. 29 марта 1981 года. Москва. Сегодня Кирюша опять не пошел в детский сад – болела голова и слегка кружилась с самого утра. И он вовсе не обманывал, он бы и рад вместе с ребятами побегать по двору, где уже проглядывала первая, сочная травка, поиграть в пятнашки, а также поискать дождевых червяков – разумеется, чтобы попугать Маньку Береговую. Уж очень забавно она визжала, когда он подносил к ней извивающегося червяка, и Кирюша просто не мог удержаться. А ведь эта Манька, сказать по правде, ему немножко (совсем чуть-чуть!) нравилась, но задавакой была ну просто невозможной. Он ради нее выучил целый стих – не оценила. Отдал на полднике свою булочку с повидлом – только презрительно сморщила нос (но булочку потом забрала). Дал посмотреть в настоящий бинокль – кое-как выпросил у отца показать пацанам, – и даже про это сказала, что "ничего такого интересного". Ясное дело, что без червяков ее не впечатлить. А так даже начала его, кажется, уважать. Жаль, что воспитательнице Нине Андреевне это почему-то не нравилось. – За девочками так не ухаживают, Кирюш. Много она понимает в "ухаживаниях"! Кирюша же видел, что его способ работает, и сегодня был намерен продолжить. Но с утра нездоровилось. Кирюша на завтраке пролил молоко из пакета мимо стакана, уронил на пол вилку с куском яичницы, а когда наклонился за ней, голова пошла кругом, и он чуть не упал. Из носа опять потекла кровь, пришлось спешно вытирать его подвернувшейся под руку салфеткой. – Останешься дома, – велел отец, после того как аккуратно помог ему подняться, усадил на стул и дал прохладное, мокрое полотенце, которое Кирюша привычным движением прижал к носу. – Давай, посиди, пока кровь не остановится. А мы с мамой немного поговорим пока. Кирюша давно замечал, что отец никогда сильно не беспокоился из-за его здоровья, хотя Нина Андреевна говорила, что когда часто кружится и болит голова – это плохо, что нужно "обследоваться". И уж тем более если из носа бежит кровь! Воспитательница даже беседовала как-то с папой об этом. Но Кирюшу только пару раз водили к доктору: хмурому, недовольному, который смотрел на мальчика так, будто он в чем-то провинился. Кажется, врача этого звали Владлен Петрович... или Владлен Николаевич? В общем, он Кирюше сильно не понравился, хотя не ставил уколы и даже не брал кровь из пальца. Постучав молоточком по коленкам, посмотрев горло и прослушав грудку, даже подарил вкусную конфетку и попросил подождать в коридоре, пока переговорит с отцом. Говорили они дольше, чем Кирюшу "обследовали". О чем – не слышно, но голос Владлена Петровича-Николаевича звучал, как всегда, недовольно, а отец вышел какой-то расстроенный, точно его сильно отругали. Да, расстроенный. Кирюша успел это заметить, хотя отец тут же заулыбался и сказал, что всё пустяки, что голова иногда кружится и болит – потом обязательно пройдет. Только в эти дни лучше оставаться дома. А кровь – это просто сосуды в носу, ну, трубочки, по которым бежит кровь, – слабые. А вот если есть витаминки, трубочки станут крепкие-прекрепкие. Витаминки Кирюша исправно ел, но голова не проходила, и кровь тоже нечасто, не текла. Без всяких причин, а не когда в драке нос разобьешь – так сам Кирюша однажды разбил хулигану Витьке Бердяеву за то, что кидал в кошку камни. Ох, крику потом было! Кирюшу даже сладостей за драку на целых два дня лишили, но он-то знает, что был прав. Драться иногда нужно. Через какое-то время они с отцом снова ходили к доктору Владлену, который не стал довольнее с прошлой встречи, но опять щедро дал конфетку. Правда, что-то Кирюше совсем не хотелось ее есть – было за отца обидно. За что доктор Владлен его ругал? Но справку в детсад Кирюша опять принес, воспитательница повздыхала – и смирилась. Тем более после того похода вроде и в самом деле стало лучше. Вроде аж целых три месяца голова не болела и кровь из носа не шла. И вот сегодня – опять. А выходные ведь были такие хорошие: отец возил их с мамой в лес, где уже давно сошел снег и пробивалась травка. А на обратном пути даже купили березового сока, который Кирюша просто обожал. И витаминов, кстати, в нем была просто немерено! Кирюша почувствовал, что прямо сейчас очень хочет выпить березового сока. Он помогал всегда, когда болела голова и вот так, как сейчас, подташнивало. Но мальчик боялся спрыгнуть со стула и полезть в холодильник – вдруг уронит банку и разобьет вдребезги? Надо дождаться маму. Кровь наконец остановилась, а родители всё говорили и говорили. Кирюша вздохнул – пить хотелось всё сильнее. И, наконец, он решился. Слез со стула, положил на край раковины испачканное полотенце и, отворив дверцу холодильника, принялся искать сок. Кирюша хорошо помнил, что оставалась половина двухлитровой банки, она будто стояла у него перед глазами... но на полках оказались только молоко, томатный сок, сметана... Он проверял еще и еще, но березовый сок исчез. Выпили. Родители. И ему не оставили. Голова, уже не чувствуя преград, заболела на полную катушку, и Кирюша совсем погрустнел. Как назло, и мама долго не появлялась. А он так ждал, что отец уйдет на работу, после чего мама включит "Песняров" – хороших таких певцов из Белорусской ССР, они будут петь про березовый сок или Беловежскую пущу, а Кирюша сядет на диванчик рядом с мамой, прижавшись гудящей головой к ее теплому плечу, пока она будет что-то вышивать. Время от времени она будет поглаживать его по волосам и интересоваться, красивым ли выходит узор? Как будто у нее может что-то получаться некрасивым! А еще иногда у нее на глазах будут блестеть, как хрусталики на люстре, слезы, и, думая, что он задремал, она украдкой смахнет их... Но Кирюша-то всё равно увидит и спросит, почему ей так грустно, ее кто-то обидел? А мама скажет, это потому что очень красиво поют мальчики из Беларуси... Заповедный напев, заповедная даль. Свет хрустальной зари, свет над миром встающий. Мне понятна твоя вековая печаль, Беловежская пуща, Беловежская пуща. Поют они и впрямь ну очень красиво (у Кирюши так не получалось, он пробовал), но он не понимал, зачем из-за красоты прямо вот плакать! Его же чудесная музыка начнет потихоньку убаюкивать (а может, всё-таки присутствие мамы?), отчего притупится боль и прекратит тошнить. И... ладно, тогда он простит даже выпитый без него березовый сок. И заснет, и сны ему будут сниться очень хорошие. А когда проснется, то снова услышит "Песняров", но голова больше уже болеть не будет, а аппетит появится такой, что Кирюша захочет съесть зубра из той самой Беловежской пущи. Только, конечно, зубра в магазине не продают, да и он бы не стал есть, потому что они занесены в Красную книгу. Их мало, их сильно истребили, а они хотят жить. Даже в песне так поется. – Мам, а сок березовый вы с папой допили, да? – спросил Кирюша, когда в дверях кухни появилась наконец мама. Может, всё-таки чуть-чуть осталось, а? – Сок? Какой сок... – мама удивленно взглянула на Кирюшу, как будто не понимала, о чем он говорит. Ну нехорошо же врать! Когда Кирюша грохнул банку с вареньем малиношным, то тоже год назад делал вид, что ни при чем! Его тогда отец сильно отругал. Врать хуже, чем разбить банку или втихаря выпить сок. – Березовый! Который вчера папа в деревне купил, по дороге из лесу, – Кирюша устремил на маму самый укоризненный из всех своих укоризненных взглядов, а затем добавил отцовским тоном: – Обманывать, Анастасия Семеновна, очень нехорошо. Отец тоже его называл "Кирилл Евгеньевич", когда сильно был расстроен его поведением. Это срабатывало, вот и Кирюша прибег к тому же приему. – Ах березовый сок! – мать открыла холодильник и пробежала взглядом по полкам, точно сок мог появиться там по волшебству. – Кирюш, извини, – она устремила на него какой-то сильно-пресильно виноватый взгляд. Такой, что у него отпало всякое желание "читать нотации", как говорил отец. – Он был такой вкусный, что я не удержалась. Мы в следующие выходные еще обязательно купим! Обещаю! – Ла-а-адно, – великодушно простил ее Кирюша, а она опустилась около него на корточки и взяла его лицо в ладони: – Ты как, маленький? Сильно голова болит? Кружится еще? Вид у нее был еще более несчастный, чем, наверное, у самого Кирюши. Она, в отличие от отца, всегда сильно расстраивалась. И потому ему, как настоящему мужчине, захотелось ее утешить. – Мам, да всё хорошо. Кровь больше не бежит. Я просто витаминку забыл выпить... наверно... Он попытался вспомнить, пил ли вчера, когда ездили в лес, витаминки... И понял, что не может. Более того – почему-то, кроме поездки в лес, не вспоминались ни сборы, ни как ложился спать, а ведь мама обычно читала на ночь интересные истории... На мгновенье мальчик ощутил панику: как так, не помнить? Вон, противный Максимка Быстров, у которого родители врачи и который строил из себя потому умного-преумного, утверждал, что если теряешь память – то скоро станешь совсем как старичок. А Кирюша не хотел в свои пять с половиной лет становиться старичком. – Вот сегодня ты точно еще не пил! – сказала мама. – Но давай позже, когда тебе получше станет. А пока хочешь, пойдем посидим в зале? – И белорусских мальчиков послушаем, – попросил Кирюша. – Конечно, куда же без них, – мать подхватила его на руки, что Кирюша втайне обожал, хотя и не признавался, и унесла в зал, на мягкий диван с поднятой спинкой. Устроившись на нем, мальчик лениво наблюдал за тем, как она сняла крышку с проигрывателя и подключила проводки к колонкам. У них был классный проигрыватель, стерео! Многие пацаны в детсаде завидовали. А потом поставила большую пластинку, и когда вслед за легким скрипом иглы полилась знакомая мелодия на слегка непонятном языке (эти мальчики пели иногда на своем, белорусском), мать взяла вышивание и села рядом, а Кирюша пристроился сбоку. Всё как всегда. Настроение улучшилось, и не так уже было жалко березовый сок, и не так было страшно, если Кирюша в самом деле что-то там забыл... Лишь только подснежник распустится в срок, Лишь только приблизятся первые грозы, На белых стволах появляется сок – То плачут берёзы, то плачут берёзы. Мелодия баюкала, чуть покачивая, словно мальчик был на лодке. Тепло, которое исходило от мамы, согревало и расслабляло, и то, что она была рядом, придавало какую-то уверенность, что ему всё нипочем... так потихоньку Кирюша и провалился в сон... ...Он прижимался к березе, греющейся под весенним солнышком, и ощущал под пальцами шершавую кору. Почки на деревцах набухли, вот-вот проклюнутся зеленые листочки. Это здорово, ведь скоро всё зазеленеет. Но плохо, что тогда уже нельзя будет собирать и пить березовый сок. Вот бы и листочки были, и сок продолжал струиться. – Ты еще сок подари нам, хорошо? – Кирюша погладил ствол белокурой березки, потерся щекой о кору. Теплая. Ой, и мураши уже какие-то по ней лазают! Черт... кажется, один под рубашку забег. Ай, щекотно же! – Кирюш! Кира-а-а! Ты чего отстал? – зовет его мать. – Догоняй! – кричит отец. – А то смотри, гадюки могли уже проснуться после зимнего сна и выползти погреться на солнышке! Гадюк Кирюша не любил, но не боялся. Видел пару раз. Да, страшные и противные. Но отец же сам объяснил, как вести себя. Замереть, дать уползти. Если на солнышке греется – не перешагивать, на хвост не наступать, а то разозлится. Кто бы не разозлился, если бы ему на хвост наступили? Кирюша, наконец смахнув надоедливого мураша с шеи, бойко побежал по весеннему лесу – туда, где среди деревьев стояли родители, перемахнул через лежащее на дорожке трухлявое бревнышко... ...И замер, потому что оказался совсем не в лесу! Первое, что он увидел, это койка – такие бывают в больницах. Но только у этой рядом стояло что-то непонятное: коробка с кучей проводов, поэтому Кирюша назвал непонятное нечто "осьминогом". Но только если настоящий осьминог выглядел в передаче "Мир животных" вполне даже симпатично, то от одного вида этого у мальчика мороз продрал по спине. Кирюша принялся озираться – кругом белые стены, только одно маленькое окошко под самым потолком. На потолке горят длинные светильники, но их свет какой-то тусклый, совсем белый, чужой, враждебный. Всё в этой комнате было враждебным. Сам Кирюша сидел на стульчике – высоком таком табурете, таком высоком, что ноги не доставали до пола. Больше в комнате никого не было, но за дверью слышались голоса. И вдруг стало так страшно, что сюда войдут те, которые там говорят, и заставят ожить замершего "осьминога"! Кирюша ощутил, что волосы вот-вот встанут дыбом... Он не понимал, как из лесу – такого теплого, светлого, родного – попал в эту пугающую больничную комнату. Не понимал, куда делись родители. Знал одно – он должен бежать, потому что эта комната опаснее всех вместе взятых гадюк на свете. Кирюша спрыгнул со стула, кинулся к двери... в этот момент она открылась, и он с размаху влетел в кого-то... Подняв глаза, мальчик увидел отца, только без куртки, в одном костюме. Рядом с ним стоял Владлен Петрович-Николаевич. Как всегда, хмурый, но только в этот раз с интересом глядящий на Кирюшу. Как... как сам Кирюша глядел на перевернутого жучка-щелкуна, думая, сможет тот, подпрыгнув, перевернуться и удрать или нет. – Пап... папа! – Кирюша вжался в колени отца, обняв его за ноги ручонками. – Пап, что это за "осьминог"? Пап, я хочу в лес, к березам! Пап, забери меня отсюда! Всё это он тарабанил, мешая слова, чувствуя, как глаза щиплют предательские слезы. Но сам бы Максимка Быстров проглотил язык, если бы попал в эту комнату! – Кирюш! – отец присел рядом с ним на корточки и взял рукой за подбородок, вынуждая поглядеть ему в глаза. – Ну, мы же договаривались, что заедем к Владлену Петровичу и он проверит, как у тебя голова? А потом обязательно поедем в лес! – Не надо мне проверять голову, она не болит! – Кирюша энергично замотал этой самой головой туда-сюда, доказывая свои слова. – Вот совсем-совсем не болит. – Пап, а где мама? – Она ждет нас снаружи, – заверил отец. И Кирюша вдруг понял, что они специально не пустили сюда маму. Мама бы не дала его в обиду. А если мамы нет... значит... нехороший доктор Владлен отдаст его "осьминогу". А отец... неужели папа это позволит? – Пап! Папа, не отдавай меня "осьминогу"! – взмолился Кирюша. – Пап, давай отсюда уйдем! Пожалуйста-пожалуйста! Я больше не буду драться с Максимкой! И брать варенье без спросу! И червей Маньке подсовывать! – Хм, видно, прежней дозы стало маловато, – раздался равнодушный и какой-то скрипучий, будто неживой, голос доктора Владлена. – Мальчик перевозбужден. Евгений, помоги-ка мне. Подержи его. Что значит "подержи"?! Что значит "помоги"?! Папа же не будет это делать?.. – Кирюш, ты обещал быть послушным. Этот "осьминог" не страшный совсем, он поможет тебе, и больше у тебя не будет идти из носа кровь. – Я ничего не обещал! – Кирюша отскочил от отца и злобно посмотрел на него, а затем на доктора Владлена. – Вам, Владлен Николаевич, я тоже ничего не обещал! Отведите меня в лес! Отведите меня к маме! Я... Почему вы меня забрали из леса? – Похоже, у него начались провалы в памяти, – проговорил доктор Владлен, совсем не обращая внимание на крики Кирюши. – А еще имеет место конфабуляция, – видя, что отец не понимает, пояснил: – Ложные воспоминания начинают смешиваться с реальными, но произошедшими в другой отрезок времени. В общем, налицо типичное расстройство памяти. Вероятно, это следствие частых сеансов и воздействия на зону памяти. Его психика оказалась куда слабее, чем мы рассчитывали. – Иными словами, мой сын может стать шизофреником? – спросил отец, тоже повышая голос. Он волновался куда больше, чем когда Кирюша жаловался на очередную головную боль. – Успокойтесь, никто не собирается доводить Вашего сына, – почему-то доктор Колчин произнес последнее слово с усмешкой, – до серьезного психического расстройства. Мне самому это невыгодно. Однако нужно уже сейчас что-то делать с этими провалами в памяти и спонтанно проявляющимися воспоминаниями. Если это будет происходить чаще, то неминуемо вызовет подозрения, привлечет излишнее внимание, и мальчик уже не будет так слепо доверять даже Вам. Поэтому, если опять ничего не добьемся, придется наши сеансы приостановить. Тем более повторного результата мы пока так и не наблюдаем. Евгений, я всё больше склоняюсь к тому, что мог иметь место обман зрения. Вы ведь тогда сильно испугались за мальчика, верно? Кирюша не понимал, о чем они говорят. Совсем не понимал – слишком много странных и совершенно незнакомых слов использовал доктор Колчин. Но мальчику становилось страшно от того, что они беседуют о нем, как будто он... какой-то неважный, как будто с ним можно что-то делать, совсем ничего не объясняя. Он попытался отойти подальше, но отец ловко поймал его за руку и притянул к себе. Кирюша попытался вырваться, даже лягнулся пару раз, но его держали крепко. Слишком крепко. – Может, тогда не будем проводить сеанс сегодня? – в голосе отца мальчик, однако, различил надежду. Неужели папа всё же на его стороне? – Вы не ответили на вопрос, – спокойно повторил доктор Владлен. – Вы ведь утверждали, что гадюка отлетела от Кирилла на целых пять метров, хотя никто к ней не притронулся? Что, по его же словам, он случайно наступил ей на хвост, а она поднялась и зашипела? – Да-да, но я мог в самом деле со страха перепутать! А змея – уползти сама! Постойте, гадюка? Кирюша помнил этот случай, да, помнил! Вот только почему-то никогда об этом никому не рассказывал: ни маме, ни даже Максимке и другим пацанам. А ведь змею отбросило чуть ли не на другой конец поляны! Но тогда Кирюша не подумал "ух, ты", он просто до жути испугался, что его сейчас куснут! От волнения даже кровь из носа пошла... – Неправда всё! – всё-таки вывернувшись в руках отца, он снова с вызовом взглянул на доктора Колчина. Хочет мучить его, да еще и врет. – Змея была со мной рядом, она куснуть меня хотела и шипела! А потом бах – и далеко улетела! А папа подбежал, схватил меня – и унес с того места! – Значит, я был прав, – оттого, как доктор Владлен улыбнулся, Кирюша вдруг ощутил, что язык колом встал в горле. Ох, кажется, зря он проболтался. – Результаты есть, но развиваются способности медленнее, чем мы ожидали. Поэтому нужно продолжать. По крайней мере, пока явный вред не перевесит вероятную пользу. Кирюша не понимал, как проклятая гадюка связана с тем, что его хотят отдать "осьминогу", но осознал, что теперь всё. Его ничто уже не спасет, разве что... – Мама! Мама... мама!.. Он кричал, он брыкался, он извивался, как уж, он с ненавистью плюнул в лицо доктору Владлену (это было очень нехорошо, но доктор был плохой, очень плохой), но ему что-то воткнули в плечо, отчего руки перестали ощущаться, а комната начала расплываться... и всё же Кирюша кричал, он звал до последнего... – Мама!.. Его трясли, и наконец он вынырнул изо сна, с ужасом глядя на белое от страха лицо матери. Затем принялся лихорадочно озираться... Он дома, в зале, на диване. Рядом мать, играют свои чудные песни мальчики из Белоруссии. И нет страшной палаты, "осьминога", нет жестокого доктора Владлена и отца... отца, который отдал его доктору на "сеансы"! И вроде можно было выдохнуть, ведь это всего-то кошмар, которые иногда снились Кирюше (но такие – никогда!), но осознание того, что отец оказался самым настоящим предателем, как Мальчиш-плохиш, продавший своих товарищей за бочку варенья и ящик печенья, заставило рыдания подступить к самому горлу. И, задрожав, не в силах больше сдерживать рвущиеся наружу слезы, Кирюша заплакал, прижавшись к матери. Маме, которая единственная на свете никогда бы не отдала его никому, даже если бы тысячи гадюк отлетали от него. Но как же горько было, что папа... что папа отказался от него. Как же теперь с ним жить, как смотреть на него, зная всё это... Кирюша не плакал так горько, наверное, никогда. Ведь боль от предательства хуже разбитой в кровь коленки или вскочившего от жгучей крапивы волдыря. Хуже сломанной машинки или раздавленного машиной мячика. А мама... мама только гладила его, прижимая к себе, оберегая от всего. И белорусские мальчики своими дивными голосами, казалось, плакали вместе с ними. Когда слезы сошли на нет, когда мама принесла из кухни стакан воды, которая с таким трудом глоталась, потому что горло продолжала сжимать боль, Кирюша наконец поведал свою печаль. Он знал: мама очень расстроится, что папа – предатель, ведь она любит его. Но нельзя же о таком молчать. – Мам... – проговорил он. – Мама, ты прости, но я тебе скажу... Мам, наш папа, он... И Кирюша рассказал всё. И как из леса очутился в палате, и про "осьминога", и как доктор Владлен и отец говорили о гадюках, как сказали, что нужно продолжать "сеансы". И как Кирюше поставили укол, как он звал ее, маму, но ее специально, конечно, увели... А потом... а потом он перестал что-либо понимать. Перестал, потому что, едва не выпустив из рук стакан, мать уронила голову на колени и зарыдала сама. Так же горько, так же отчаянно, как совсем недавно он. Кирюша решил вначале: она плачет, потому что папа предал их. Плачет, потому что жалко его, Кирюшу. И даже начал утешать: тоже обнял ее, тоже гладил по лицу, вытирал горячие слезы, разлохматил ей всю прическу... но мать почему-то от этого плакала только сильнее. Стакан всё же выпал из ее рук и разбился на ковре, но мать даже не обратила на это внимания. Она лишь выдохнула из рыданий одно слово: – Прости... Пластинка уже не играла, в комнате стояла полная тишина, только чуть-чуть гудели колонки. И потому Кирюша точно не ошибся в том, что услышал. Прости? Почему? За что? Он вдруг ощутил себя маленьким и беспомощным, хотя всегда считал себя таким большим – всего-то через год пойдет в первый класс, а читать, между прочим, уже умеет. Но сейчас, оставленный отцом, не понимающий страданий матери, переживший ужас во сне, который, Кирюша не сомневался ни секунды, был настоящим – он чувствовал себя потерявшимся котенком, который пищит ночью посреди большого-пребольшого, холодного парка. Только они нашли это котенка и пригрели, а его... кто поможет ему, когда мама сама плачет? – Кирюш... – она смотрела на него так, что ему снова захотелось зарыдать. Даже заскулить, как щенку. – Я такая же предательница. Отец отводил тебя туда, к доктору Владлену, на эти сеансы. Но я об этом всегда знала. Знала – и молчала. – Но... – забормотал он, ощущая, что вот теперь всё, конец, что хуже быть уже не может, и, тем не менее, всё еще веря, что ошибся. – Но я же ничего... я ничего... – Не помнишь? Потому что тебе каждый раз стирают память. И вызывают воспоминания о другом. Например, о лесе, о березах, о березовом соке. Он попытался вдохнуть – и не смог. Забыл, как дышать. Всё было враньем. Лес, березовый сок. Наверное, только та гадюка и была реальной. А может, и всё, что Кирюша сейчас видит – тоже вранье? Эта уютная комната, мягкий диван, теплые и нежные руки матери, ее слезы, песни белорусов – всё это тоже "вызванное, ненастоящее воспоминание"? А настоящее – это та комната, те провода "осьминога", доктор Владлен... И предавшие его родители. Оба. И если Кирюша еще мог, стиснув зубы, смириться с предательством отца, то мамы... Не оставалось даже слез. Глаза были сухие. Не хотелось уже ничего – ни двигаться, ни чувствовать что-то, ни даже желать. Оставалось просто так сидеть – и смотреть перед собой, уперев взгляд в ковер на полу, на котором поблескивали осколки стакана. И сейчас Кирюша в полной мере понял слова из какой-то песни про разбившуюся вдребезги жизнь. Его жизнь была как этот стакан на полу. В кусочках. – Кирюша! Кирюшенька, родной мой! Прости меня!.. Я не знала, что делать. Не знаю и сейчас. Тебя отдали нам, но сказали, что нужно будет давать доктору Колчину тебя осматривать. Что ты особенный, что у тебя могут быть способности! Кирюшенька, я люблю тебя как родного! Если бы я отказалась, тебя могли отнять... Он всё это слышал – и в то же время не слышал. Не мог заставить себя в полной мере всё осознать, сложить, как любимые им кусочки мозаики-головоломки. Вот мама только что сказала, что он неродной. Что у него какие-то "способности". Что он особенный. Наверное, это должно было его удивить или испугать... но всё перестало значить. Всё было безразлично – мать, отец, целый мир. Мир, который сузился до стакана, одного лишь разбившегося стакана, об осколки которого даже не страшно было порезаться. Дальнейшее Кирюша тоже слышал – отчетливо, каждое слово, но для него это был как фильм по телевизору. Совершенно не интересный, про другого мальчика. Мать, видя, что он ни на что не реагирует, позвонила по телефону отцу. Тот приехал, дал успокоительное. И Кирюша начал проваливаться в сон. Какое-то оставшееся чувство, призывающее бороться до конца, умоляло мальчика не засыпать, потому что потом опять начнется сон, который станет вечным обманом. Но в том сне была мать, которая не предавала и которая его любила, которой он мог доверить любую печаль и боль. И был отец, образец для подражания, который не отдал его доктору Владлену. Там болела голова, там голова кружилась и шла из носа кровь – непонятно отчего. Зато не было другой боли. Может, сон-обман был лучше? Кирюша засыпал, а мать плакала и прижимала к себе, целуя. И хотя мальчику было всё равно, в какой-то момент он вдруг ощутил, что ей тоже страшно и больно. Что даже предатель может чувствовать боль, что ему тоже бывает совестно. Когда Кирюша совершал проступок и искренне просил прощения, он же хотел, чтобы его простили? Это было важно. Если бы не простили – было бы невыносимо жить. И мама искренне, кажется, просила прощения... Он захотел сказать ей, что прощает, что тоже любит, только пусть больше не отдает его в ту белую комнату... и он всё простит... Но сон перешел в другой сон, и Кирюша в них потерялся. Он так и не узнал, а сказал ли маме то, что хотел? И не были ли ее слезы еще одним сном? Потом уже, годы спустя, следуя совету Наташи Колчиной, с которой познакомился еще в школе (и всегда испытывал непонятную неприязнь к ее отцу, Владлену Петровичу Колчину, хотя в жизни не видел его), Кирилл прошел сеансы гипноза у психолога и смог кое-что вспомнить из своего детства. Вспомнил тот день и понял, что слезы матери были настоящими – как и ее раскаяние. Понял и то, что не случайно она без видимых причин, без тяжелой болезни угасла три года спустя, когда ему было всего восемь лет. Она умерла, потому что несла тот груз вины, потому что не могла предавать доверие сына, а помешать проводимым опытам была не в силах. Просто не знала, что ей делать, как быть. Кирилл понял наконец, отчего в день похорон у него было горькое чувство, что они с матерью о чем-то сильно недоговорили. Будто он хотел сказать ей нечто важное – но так и не успел. Больнее всего было то, что даже гипноз не смог подсказать Кириллу, высказал ли он тогда ей слова прощения. В тот день, когда из-за опытов стирание памяти дало сбой – и он вспомнил лишнее. В тот день, когда жизнь его перевернулась, а "Беловежская пуща" стала звучать с привкусом горечи. Когда он понял, почему мама плакала, слушая эти песни. Когда и в его сердце поселилась "вековая печаль", пусть долгое время оставалась загадочно-непонятной. Кирилл надеялся, даже верил, что всё-таки мать успела тогда услышать его детское, но искреннее "прощаю". Потому что теперь, сам став отцом, осознал, что как бы ты ни любил своего ребенка, иногда жизнь загоняет тебя в тупик. И ты невольно причиняешь боль ему – самому дорогому для тебя созданию. И не прощаешь себя за это. Никогда. Он не мог все эти годы слушать "Песняров": что-то они затрагивали в нем, будто дергали за неизвестную ему струну. А теперь струна стала известной, а боль сделалась еще сильнее. Потому что Кирилл оказался в безвыходном положении, и путь этот начался вовсе не в день убийства Крылова, а намного, намного раньше. Тогда, когда он получил письмо-анонимку и захотел узнать правду, – и в итоге потерял еще одного близкого человека, приемного отца. А может, еще раньше: в тот мартовский день, когда впервые понял обманчивость этого мира. Нет, определенно не то время выбрал Арсений Сергеевич со своей белорусской ностальгией. – ...А еще он спрашивал о тебе. Я сказала, что ты пока занят, но обязательно зайдешь через час... Кирилл! Ты слышишь меня? Кажется, Анна не раз это повторила, пока он предавался воспоминаниям. Кирилл дернул головой (на что она снова ему ответила новым взрывом боли) и выдохнул свою главную мечту этого вечера: – Надеюсь, через час мы их всех уже проводим, – он обвел взглядом гостей, задержав его на Михаиле Суханове, одном из членов попечительского совета и отце Виталика. Воронцову сегодня стоило немалых усилий улыбаться ему. – Надеюсь, – понимающе кивнула Анна, а затем на ее лице вдруг мелькнула легкая улыбка. – Хотя, возможно, кое-что сейчас немного поднимет тебе настроение. Вернее, кое-кто. – Она смотрела ему за спину. "Это вообще возможно?" – подумал Кирилл, оборачиваясь. И чуть бутылку, которую, оказывается, до сих пор держал в руках, не выронил, потому что в зале появилось новое действующее лицо, которое он точно не ожидал здесь увидеть. Вера. Вера Назарова, которая, как он слышал пару дней назад в учительской, сомневалась, удастся ли из-за дел в городе выбраться на праздник вообще. Втайне Воронцов еще вчера надеялся ее здесь увидеть, но после утренних происшествий ему уже было не до своих романтических грез. И вот, когда всё казалось мрачным и отвратительным донельзя, судьба решила его зачем-то дополнительно подразнить. Да еще таким чудесным видением. Он привык видеть Веру или в строгом коричневом платье, или в неизменных блузках, брюках, джинсах и джемперах. По его мнению, она всегда была прекрасна, но всё-таки по-настоящему женщину красит именно нарядное платье. И вот сейчас на Вере был вечерний наряд нежно-голубого цвета, прекрасно сочетающийся с распущенными по плечам золотистыми волосами, которые ниже плеч были завиты и уложены в локоны. Платье опускалось на локоть ниже колена и дополнялось элегантным, тонким изумрудным поясом, туфлями на высоком каблуке, маленькими гранатовыми сережками и ожерельем из янтаря на шее. Крайне скромный вырез, закрытая спина, ведь всё-таки это был вечер в школе, но от этого пылкое воображение только подогревалось. Кирилл, не отрываясь, смотрел на любимую женщину, на этот раз не прячась, не таясь, не боясь показать истинные чувства. Любовался, восхищался, ощущая, что голову начинает кружить, как от вина. Но только это было крайне приятное головокружение, и даже боль, казалось, чуточку отступила. – Кирилл, ну давай, пригласи ее? – чуть подтолкнула его в бок Анна. – Ну ты же влюблен в нее, сколько можно ломать спектакль? Никудышный он, выходит, актер, или это Анна так проницательна. А впрочем, почему бы и нет? Вся эта игра в "не люблю" оказалась бесполезной и ненужной, чертовы собаки сегодня раскопали его страшную тайну, из-за которой он отталкивал Веру, солгал ей, обидел. А ведь девушка его не выдала. И вряд ли выдаст теперь, почему-то Кирилл был в этом уверен. Кто знает, может, уже через неделю полиция всё раскроет и его арестуют. А еще через неделю он так же "выбросится в пролет лестницы", как неудачливый Лобанов, чья судьба сильно встревожила Кирилла еще год назад. Ну так какого черта? Можно хоть раз в жизни пойти по велению сердца и потанцевать с любимой женщиной, потому что будущее у них вряд ли есть? Можно. Даже нужно, и сейчас он именно это и сделает... Кирилл уже сделал шаг к Вере, и тут его лицо перекосилось: его опередил Михаил Суханов. И, самое неприятное, Вера приняла его приглашение. Воронцов всегда считал ревность отвратительным чувством, не имеющим с любовью ничего общего. Это собственничество, попытка сделать другого человека своей вещью. И гордился, что умел отпускать Снежану на вечера с одноклассниками, товарищами по вузу, что не допытывался, а кто этот мужчина, улыбнувшийся ей... Но сейчас Кирилла снедала самая настоящая ревность. Но еще больше – гнев, и на то были свои причины. 31 декабря 2011 года В тот вечер – не менее праздничный – настроение у Кирилла было едва ли более хорошим. Как-то много всего произошло за минувшие дни: как просто неприятного, так и поистине трагичного. Сначала было то злосчастное объяснение с Верой, в ходе которого она рассказала ему о своих способностях ясновидящей, да еще и подтвердила это тем, что знает всё о произошедшем в минувшую Ночь Двух Лун. Кирилл после собственного детства и постоянно проявлявшихся способностей Мити более чем серьезно воспринял ее рассказ и был бы рад встретить почти что подругу по несчастью... если бы не та страшная правда, которую Вера узнала. Как он мог ей доверять? После предательства Александра, лучшего друга? После того, как узнал, что приемные родители обманывали его всю жизнь? Да, он поступил трусливо – сбежал без объяснений, как полоумный, будто Вера обладала даром не ясновидения, а пирокинеза и грозила запалить его в любую минуту. Но чем дальше, тем больше Кирилл склонялся к тому, что эти отношения сейчас – плохая идея. Вера могла прочитать все его воспоминания, а как ему выяснить, что движет ей? Любовь, искренность? Или желание завлечь его в ловушку? Нет, его решение было верным, только наступать на горло собственным чувствам оказалось не так-то легко. Но это было лишь началом. В тот же день, едва ушел последний автобус с учениками, отправившимися на зимние каникулы домой, как случился сердечный приступ у Виктора. Тамара рассказала потом, что он уже давно был неизлечимо болен, но скрывал это, не желая проводить последние дни в палате больницы, поэтому внезапный инфаркт оказался объясним. Вот только скорая приехала слишком поздно: Виктор прекратил дышать за полчаса до того, как в холл вбежали санитары с носилками. "По крайней мере, он не мучился, – сказала Тамара, на лице которой не было ни кровинки. – Он, вероятно, потерял сознание еще в момент падения с лестницы". Это было слабым утешением, а для кого-то этого утешения не могло быть в принципе. Для той же Галины Васильевны, обычно всегда невозмутимой, которая смотрела на Виктора с болью и какой-то невообразимой нежностью. Проявление подобных чувств Кирилл у нее видел едва ли пару раз за всё время знакомства. Учителя говорили, что она помнила Виктора еще детдомовским мальчишкой и была к нему очень привязана. Всё равно что потеряла сына... Елена же, беззвучно плача, сидела возле Виктора и всё гладила, гладила его постепенно холодеющую руку. И хотя Воронцов не питал особой симпатии к директрисе с ее, скажем так, весьма непростым характером, в этот момент он нутром ощутил, как больно и пусто стало в ее душе. Оказывается, эта дама способна была на глубокие чувства... – Они же были женаты, – посплетничала учительница иностранного в коридоре, куда Кирилл вышел из медкабинета, ощущая себя лишним в этой комнате скорби. – Да-да, а встречались-то до этого... с самого основания школы! Но потом ссоры, непонимание, разбежались, она за Морозова собиралась выйти, а Виктор наш... на докторшу засматриваться начал! Арсений Сергеевич, химик, с укоризной взглянул на учительницу, не одобряя разговора "за глаза". Но, тем не менее, добавил: – А теперь раз – и нет человека. А ты остался лишь со своей правотой и памятью о ссорах и склоках. Вот и думаешь – стоило ли это всё сломанных отношений? Елена с Виктором могли этот последний год его жизни провести вместе. Кажется, что времени впереди так много – хватит нассориться впрок. А его нет. Он говорил о других, а Кирилл почему-то думал о себе и о Вере. Вот она уехала, не дождавшись от него ни слова. Впереди – долгие две недели. А вернется ли она вообще в их школу? Может, он не использовал то время, что у них было? Смерть Виктора повергла школу в траур, но, будто этого было не довольно, в тот же день ближе к вечеру у школы нашли пропавших Дениса и Лилю – хвала небесам, живых, но впавших в какую-то странную кому. Родных у мальчика, кроме Галины Васильевны, не было, а отец Лили находился в командировке в другой стране – поэтому детей пришлось оставить в школьном изоляторе под надзором Тамары. Кирилл злился на себя, что не углядели, не уследили за школьниками, которым лишь подавай приключения на одно место – и теперь неизвестно, когда пострадавшие ребята очнутся и каковы будут последствия. Это был словно его личный недосмотр, хотя вовсе не Кирилл руководил тем походом в лес. Видеть Смирнову, которая вмиг постарела лет на десять, было тяжело. Кирилл знал, что Денис – единственный, кто остался в живых из ее родных. Этот мальчик значил для нее всё. И теперь, потеряв Виктора, она могла потерять еще и внука... Большинство учителей и персонала разъехались, в школе оставались около двадцати несчастных детей, не нужных своим родителям. Виктор планировал устроить для них 31-го числа маленький праздник, чтобы они не были так одиноки. И праздник должен был состояться, несмотря ни на что. Однако Кирилл понимал, что в данный момент не может рассчитывать ни на помощь Галины Васильевны, ни на особую поддержку Елены. Всё ложилось на его плечи. Что ж, это хотя бы позволяло отвлечься от мыслей о Вере. Володя Соколов – единственный из оставшихся в школе поваров – приготовил чудесный праздничный ужин. Правда, при встрече с Кириллом почему-то смотрел на него так, будто Воронцов втихаря пробрался на кухню и пересолил ему весь суп и вдобавок поперчил пирожные. Почему Володя так невзлюбил его? Как бы то ни было, в столовой были накрыты праздничные столы. Старшеклассники развлекали себя сами, а Кириллу, в отсутствие Анны Ольшанской, пришлось взять на себя заботу о малышах. Правда, их было-то всего пятеро, не считая Мити... Кстати, а где был Митя? И... Кирилл оглядел собравшихся младшеклассников и на всякий случай сверился со списком. Не хватало еще Виталика Суханова. – Надюш, ты не знаешь, где Митя и Виталик? – он знал, что его сын с девочкой друзья не разлей вода, она-то точно что-нибудь знает. – Они уже полчаса как сидят в туалете, – сообщила ему Надя. В отличие от остальных трех товарищей по несчастью, она не налегала на торт, лишь грустно тыкала ложкой в лежащее на ее тарелке пирожное. Кирилл знал, что она тоже тяжело переживает смерть Виктора, который стал для нее больше чем просто опекуном. Почти вторым отцом. – Им что, плохо? – Кирилл заволновался, ведь что еще можно делать в туалете целых полчаса? Но вроде суп, сваренный Володей, в самом деле никто не испортил. – Какие-то мужские тайны, – серьезно заявила Надя. – Виталик плакал, а Митя пошел его успокаивать. Но девочки не должны заходить в мужской туалет! – назидательно произнесла она, глядя на Кирилла так, будто он был замечен в подобном. – Елена Сергеевна вчера сильно ругала Лизу, когда увидела ее с Максимом в мужском туалете. Она сказала, что знает, он давно испорченный, а от Лизы такого непри... неприлич... такого неприличества не ожидала. "Я сам не ожидал", – подумал про себя Кирилл. Пожалуй, еще непонятно, за кем больше присматривать – за маленькими детьми или за большими. А то, глядишь, наделают новых маленьких... И, судя по всему, следить за всей этой оравой в ближайшие две недели придется не кому-нибудь, а именно ему. – Ладно, вы сидите, только не шумите. Едой не играться! – сурово посмотрел он на одного из мальчишек, зачерпнувшего в ложку сливок и решившего запустить их в соседку. – А то не будет вам в ближайшие две недели ни мороженого, ни пирожного! Всё-таки оставлять их одних не решился, поэтому попросил Вику Кузнецову, как самую сознательную из компании оставшихся старшеклассников, приглядеть за малыми, а сам побежал в мужской туалет. Отворив дверь, он и впрямь услышал всхлипы. А еще почему-то на полу, перед умывальниками, валялись игрушечные вагончики и даже целый локомотив. Странно. Митя с Виталиком сидели за перегородкой на полу, но, слава Богу, почти вплотную к батарее, поэтому им не грозило отморозить себе важные места и потом заболеть. Виталик подтянул к себе коленки и, уткнувшись в них лицом, вздрагивал от тихого плача. Митя вертел в руках еще один вагончик. Услышав шаги, мальчик поднял глаза, и Кирилл понял, что сын в полнейшем замешательстве. Но, увидев отца, Митя заметно приободрился. – Пап! – вскочив на ноги и подбежав к Кириллу, он громко зашептал: – Пап, Виталику надо помочь, ему очень грустно! А я уже исчерпал свои педагогические возможности, – процитировал он отца. Кирилл решил начать сеанс успокаивания с того, чтобы узнать причину столь искреннего детского горя в такой праздничный день. – А что случилось? Виталик, кажется, и не слышал их, а если и слышал, то никак не отреагировал. Находясь в таком подавленном состоянии, он был равнодушен ко всему, что его окружало. – Ему папа подарил на Новый год игрушечную железную дорогу. С поездом, – Митя указал на раскрытую коробку, из которой высовывался пакет с рельсами. – И? – удивился Кирилл. Еще никогда игрушечный поезд не бывал причиной слез. Разве что... – Подарок кто-то сломал? Юра Веревкин пару дней назад благополучно отбыл на каникулы, к огромной радости всего педсостава и остальных учеников. А больше пакостей такого масштаба делать было некому. Но кто-то же раскидал вагоны по полу? – Нет, – Митя покачал головой. – Просто папа Виталика обещал забрать его на каникулы к себе. Но не забрал, – мальчик помрачнел. – Он никогда не держит слова, как должен держать настоящий мужчина. Кажется, Кирилл начал понимать ситуацию. Брошенный ребенок, которого забрасывают подарками, будто хотят компенсировать недостаток любви. Но никакой заводной поезд не сравнится с семейным ужином у блистающей огнями новогодней елочки. И это уже не в первый раз. Кирилл вспомнил, что и осенние каникулы Виталик тоже проводил в школе. А ведь Михаил Суханов, его отец, – один из членов попечительского совета и при этом весьма богатый бизнесмен. Но, вероятно, он полагает, что школа должна заменить его сыну семью. Непросто говорить об этом, и обычно такими беседами занимался Виктор. Как-то получалось у него найти дорожку к сердцу каждого из учеников: хоть маленьких, хоть больших. Кирилл же до сего времени ограничивался в основном общением с сыном, изредка – еще с Надюшкой... Но Виктора больше нет. – Виталь, – Кирилл, не смущаясь, уселся на пол рядом с мальчуганом. – Ну, что ты совсем раскис? На ужин не идешь? Там же весь торт слопает Янчик Самсоненко! Главный проглот у второклашек. Кирилл иногда недоумевал, как в него столько влезает? И ведь, что интересно, даже не толстеет. – Ну и пусть, – Виталик всхлипнул еще раз. – Я не хочу этого торта. – Может, пирожных? – осведомился подошедший Митя. – Я могу принести сюда... Виталик замотал не только головой, но и всем телом, а Кирилл кивнул сыну: – Да, хорошая идея! Принеси пару пирожных сюда и захватил бутылочку апельсинового сока. Митя радостно выбежал из туалета, а Кирилл по-отечески обнял Виталика и бережно заставил его поднять голову. Конечно, лицо его было мокрым от слез, красным и... несчастным. – Не надо... пирожных... – губы Виталика дрожали. – Кирилл... Евгеньич... я правда не хочу... – Виталь, – Кирилл осторожно стал вытирать пальцами мокрые дорожки от слез. – Понимаю, тебе больно, что отец не сдержал своего обещания. Но нужно уметь терпеть боль... – Он всегда не сдерживает! – взорвался Виталик и вырвался из рук Кирилла. – Он осенью обещал – и не забрал меня отсюда! А летом отправил в лагеря, я дома только пару дней побыл! Он каждый раз обещает – и врет! У него эти... бизнеспантеры, – постарался он использовать незнакомое слово. – Бизнеспартнеры, – машинально поправил Кирилл. – И эти тоже! – слезы перестали течь у мальчика из глаз, но давно сдерживаемая злость наконец выплеснулась наружу. – Они ему важнее меня, а я ему не нужен! Он только подарки дарит. Он звонит только раз в месяц! В этот раз обещал, сильно обещал, что поедем с ним на Кипр... Но не забрал меня! Сказал, что сегодня приедет сам, но приехал только его шофер и привез это!.. Он почти с ненавистью посмотрел на оставленный Митей на полу вагончик. Многие мальчишки грезили о таком. А для Виталика это была лишь крайне очевидная попытка откупиться. – А твоя мама? – деликатно попробовал расспросить Кирилл. – У нее новый муж и новый ребенок родился той зимой, – Виталик с трудом сглотнул, спазмы от рыданий снова сдавливали ему горло, и Кирилл стал мягко поглаживать его по спине, стараясь успокоить. – Я ей тоже больше не нужен... – Ну что ты, маме ты нужен всегда... – Нет, – Виталик помотал головой. – Я приезжал на весенние каникулы к ней... и она совсем не говорила со мной... мы не гуляли. Только мой брат младший... только он! А еще она постоянно на меня ругалась. Я всё делал плохо... Вероятно, эту мрачную картину нарисовала ревность мальчика. Но, по мнению Кирилла, родители должны были правильно вести себя со старшим ребенком и всё ему объяснить... – И больше она вообще не хотела меня к себе на каникулы. Я просил папу – можно не в лагерь, если ты занят, а к маме, а он мне: "Мама тоже занята, ты ее отвлекаешь..." Надо же умудриться ляпнуть такое ребенку! Кирилл чувствовал, что и его педагогические возможности зашли в тупик. Есть десятки способов объяснить ребенку, почему нельзя что-то делать, а что делать как раз необходимо. Но как объяснить ему нелюбовь родителей? Как оправдать то, чего в принципе не должно быть? Никак. И лицемерить здесь нельзя. Хотя Кириллу ли утешать покинутого ребенка, убеждая, что мать и отец всё равно его любят, когда он сам лишил своего сына матери? Жизнь умеет ткнуть носом в самое неприятное. – Виталь, – он положил руки на плечи мальчика и мягко развернул его к себе. – Твои родители поступают неправильно. Но не осуждай их, они тоже иногда ошибаются. Твой папа действительно занят, он дает деньги этой школе, чтобы ты здесь учился. Он дарит тебе подарки. И он думает, что этого достаточно... – Нет! – с жаром воскликнул Виталик. – Но он может этого не знать! Нужно с ним поговорить и объяснить. И с твоей мамой тоже. Мама очень боится по поводу твоего братика, он очень маленький, она начинает нервничать и невольно тебя обижает... Но она тоже всё поймет! – Виктор Николаевич говорил с моим папой, – с горечью произнес Виталик. – Виктор Николаевич тоже говорил мне, что папа умный, он всё поймет... Но папа не понял... Всё сложнее и сложнее. Трудно направить в нужное русло еще только формирующийся характер ребенка, и почти невозможно исправить – уже сформировавшийся характер взрослого. – Знаешь, Виталь, – Кирилл сел вплотную к стенке и, снова подтянув мальчика к себе, обнял одной рукой. – Я вот тоже обижался на родителей. Ссорился иногда с мамой, хотя она меня очень любила. А она умерла, когда мне было восемь лет... Я поссорился сильно с отцом, когда он был взрослым – и в тот же день он умер. Я теперь жалею не о том, что они мало подарков мне прислали или не провели каникулы со мной. А о том, что их больше нет... Виталик молчал, слушал. – Родители не всегда бывают правильные, как я уже говорил. Но ведь мама раньше, до школы, играла с тобой, читала тебе на ночь, проводила время с тобой? Он повернул голову, и мальчик кивнул. – А отец всё-таки шлет тебе подарки. Твоих родителей есть за что любить. Надо помнить то, что они сделали хорошего. Ну и пытаться всё равно объяснить им, что они делают неправильно. Терпеливо. Бывает, что дети долго не понимают, как вести себя хорошо. Как Юра Веревкин. – Юрка Веревкин никогда не поймет, – вставил Виталик, и с этим трудно было не согласиться. – Ну, твой папа всё же не такой, как Юрка Веревкин? Всё не так печально? – спросил Кирилл. – Нет... Мой папа не ломает динозавриков из пластилина, которые делают девочки, и не пинает им мячиком по голове. – Ну... вот видишь! – Кирилл едва сдержался, чтобы не засмеяться на серьезный тон мальчика. – Значит, у твоего папы есть все возможности для исправления! Я обещаю, что поговорю с ним! Кажется, мальчик чуточку приободрился, но, взглянув на открытую коробку, опять погрустнел. – Но сегодня папа уже не исправится. И в эти каникулы тоже... – А сегодня и в эти каникулы мы найдем, чем заняться! – улыбнулся мальчугану Кирилл. – Вот, сейчас Митя принесет сюда пирожные. Они чудесно у дяди Володи сегодня получились! А через, – Кирилл посмотрел на часы, – двадцать минут начнется викторина... ...Которую придется проводить ему с Еленой. Составлял ее Виктор, но, к счастью, у него нашлись записи вопросов и ответов. – ...с призами! А потом... – Кирилл потянулся и взял вагончик с полу. – Мы соберем с тобой и Митькой железную дорогу и проверим, как ходит по ней поезд! Надеюсь, ты не весь состав расколотил? – Чуть-чуть, – Виталик впервые улыбнулся. – Нельзя, Виталий, так обращаться с игрушками, – Кирилл взял вагончик обеими руками и поправил вставшее набекрень колесико. – Ты не читал Джанни Родари "Путешествие голубой стрелы"? – Не-а, – помотал головой мальчик. – А что это такое? – Это книга одного итальянского писателя. Про то, как игрушки из магазина под Новый год сами решили найти ребят, которые мечтали о таких игрушках, но у родителей не было денег, чтобы купить подарки... А "Голубая стрела" – так назывался поезд, который всё искал и искал одного мальчика, который каждый день с грустью смотрел на витрину магазина. – И он его нашел? – слезы высыхали у Виталика на глазах, в них снова просматривался интерес к жизни. – А вот это, – Кирилл ухмыльнулся, – узнаешь, если книгу прочитаешь! Я в детстве ею зачитывался и всё мечтал, как бы меня нашла любимая игрушка. Я хотел себе истребитель. – И он нашел вас? – спросил Виталик. – Нет, – Кирилл вздохнул, – в жизни игрушкам не хватает волшебства, чтобы самим искать своих детей. Но, я уверен, они умеют чувствовать. И этому вагончику грустно, что ты так швырнул его об пол. Поезд-то ни в чем не виноват! Виталик смотрел на него пытливо, точно проверяя, шутит Кирилл или нет. Но Митька давно научил его быть серьезным в таких вопросах, даже если при этом чуть приукрашиваешь жизнь, добавляешь в нее волшебства. Волшебства, в которое искренне верят дети, и которое, к сожалению, уходит из жизни взрослых. Или превращается в проклятый дар, вроде снов Мити или... видений Веры? Зря он о ней вспомнил, ну зачем? Чувство вины его скоро сгложет на нет. Судя по всему, Виталик понял, что с ним говорят абсолютно искренне и серьезно, и полез собирать раскиданный по полу состав. Вернулся, неся вагончики и локомотив... и тут как раз в туалет с трудом протиснулся Митя, в одной руке державший тарелку с пирожными, а под мышкой – норовившую выскользнуть пол-литровую бутылку с апельсиновым соком. Кирилл вскочил на ноги и поспешил помочь сыну, пока на пол не грохнулись или пирожные, или бутылка, или сам Митя, храбро сражавшийся с дверью. – Спасибо, – Виталик пододвинул одно пирожное однокласснику. – Давай напополам? Кирилл одобрительно кивнул, но добавил: – Только вначале умойся и руки вымой! А я пока проверю, не сильно ли пострадал наш состав. Состав пострадал несильно: еще одно колесико Кирилл быстро вправил, а царапина на одном из вагонов и чуть деформированная труба на локомотиве... ну, можно считать, это последствия того, что поезд пробирался к Виталику через дремучий лес, прямиком из Москвы. Так Кирилл и озвучил идею мальчикам, и они согласились. Из туалета всё-таки ушли и съели пирожные в одном из классов по соседству. – Пап, а почитаешь нам с Виталиком про "Голубую стрелу" сегодня? – Митя предложил гениальную идею. – Про Карлсона потом можно. – Обязательно! – одобрил Кирилл. – Вот по дороге в столовую и возьмем ее в библиотеке! ...Викторина удалась на славу, дети были довольны, и на лице Елены даже мелькнула тень улыбки. – Виктор был бы рад, – прошептала она, наклонившись к Кириллу. А затем он проводил мальчуганов в спальню и они собрали там железную дорогу. Митя согласился переночевать с Виталиком и Янчиком, хотя еще днем хотел к папе в комнату. – Не могу же я оставить Виталика в таком состоянии! – убежденно шепнул он отцу. По мнению Кирилла, состояние у Виталика было не сравнить с прежним, и особенно улучшилось оно после выигранного на викторине приза: плюшевого слоника. Вернувшись в библиотеку к остальным школьникам и учителям ближе к полуночи, они радостно встретили Новый год, а после Воронцов, почитав полчаса про "Голубую стрелу", уложил спать всех троих мальчиков, шутя про себя, что, кажется, это репетиция пополнения в собственной семье. "Если бы ты еще галопом не умчался от той, с которой хотел бы это пополнение осуществить", – ехидно напомнила совесть. От нового витка самокопания Кирилла спас Виталик, которого он укрывал одеялом. Привстав, мальчик шепотом проговорил ему на ухо: – Кирилл Евгеньевич, я бы хотел, чтобы вы были моим папой... Что ж... значит, не такой плохой он отец. Наверное, всё же получше Суханова. С которым, к слову, Кирилл, верный обещанию, поговорил еще во время каникул по телефону. Впрочем, безрезультатно. Этого бизнесмена до мозга костей, занятого только своими делами, невозможно было ни в чем убедить. При этом Суханов был искренне уверен, что дает мальчику лишь лучшее и уж всяко ответственнее бывшей жены, матери Виталика. С которой разговор тоже не задался. Воистину перевоспитать некоторых взрослых было так же невозможно, чем сделать мальчика-паиньку из Юры Веревкина. Доброе отношение Кирилла к Виталику за минувший месяц только увеличилось, равно как и выросла антипатия к его отцу. *** И вот теперь этот Суханов, действительно черствый сухарь, позволил себе пригласить на танец его, Кирилла, возлюбленную! И будто этого было мало – слишком близко притянул к себе Веру, слишком по-свойски обнял ее рукой за талию, а еще улыбался ей так обворожительно, будто... будто решил подыскать себе новую пару. Но человек его круга не станет жениться на простой учительнице истории, значит, заинтересован лишь в легкой интрижке. Может, на нервной почве у Кирилла просто разыгралось воображение, но если Суханов подумывает сделать из Веры свою любовницу... – Спокойнее, Воронцов, – услышал он шепот Анны. В ее голосе, несмотря на обстоятельства этого дня, звучал смех. – У тебя такой вид, будто ты готов разорвать бедного Суханова на части. Я и не думала, что ты такой ревнивый... – Сам не думал, – хрипло проговорил Кирилл. – Но человек он плохой. И в его добрые намерения я не верю. – Отец он точно никудышный, – вздохнула Анна. Пытка между тем продолжалась, и, помимо ревности, Кирилла мучили еще зависть и ощущение упущенной возможности. Это ведь он мог сейчас вести любимую женщину в танце, мягко положив руку на ее талию и наклонившись к ее лицу лишь чуть-чуть, пусть хотелось бы другого – всё, чтобы случайно не задеть щекой щеку. Кирилл ведь помнил о способностях Веры, и меньше всего ему хотелось превратить для нее танец в боль. Он заметил, что на руках у девушки были элегантные перчатки до локтей. И хотя они сочетались с платьем, Воронцов знал, что прежде всего их назначением было защитить хозяйку от случайных прикосновений. И он бы уважал ее особенность, ее личное пространство. Просто так хотелось побыть рядом с ней, не говорить, просто помолчать, ощущая, как они оба двигаются под медленную музыку, вдыхать мягкий аромат ее духов, украдкой скользнуть щекой по золотистым волосам – от этого же не будет видений, нет? Но его место занял другой, недостойный. Впрочем, Кирилл наверняка в глазах Веры немногим лучше. Но вот что интересно и даже обнадеживающе: девушка держит с партнером по танцу строгую дистанцию. Да, определенно Вера не в восторге от Суханова, вон как отодвинулась от него. Прямо бальзам на сердце. Ну, ее-то не проведешь, без прикосновений умеет тонко чувствовать людей. Может, Кирилл и зря так разволновался и уже вознамерился, если придется, драться за честь возлюбленной? То-то Анна так лукаво улыбается в полумраке библиотеки. Со стороны все влюбленные, наверное, смешны. Музыка стихла, и впервые за этот вечер Кирилл пожалел, что бал заканчивается. Наверное, это был последний танец, и он из-за своих извечных сомнений упустил шанс хотя бы минуты три побыть в иллюзии счастья, отпустив все проблемы. Хотя, быть может, Вера бы ему отказала, и не ему было бы ее осуждать... Но что это? Будто исполнились его тайные желания, и заиграла еще одна мелодия. Это, если он не ошибается, "Березовый сок". Эта точно последняя, и если не сейчас, то, наверное, теперь уже никогда. К черту воспоминания и вызываемую ими боль. Пора писать для этих песен новую историю, новые впечатления! – Воронцов! – Анна между тем чуть ли не вытолкнула его вперед. – Ты проспишь свое счастье. Никогда еще Кирилл не ощущал себя таким, как выражается современная молодежь, тормозом. Но лучше слова и не подберешь. А к Вере между тем с явным намерением ее пригласить направлялся информатик... Ну это уже перебор! Кирилл сорвался с места, едва не опрокинув стул, задел бедром за край стола, отчего бокалы звонко звякнули (завтра будет хороший синяк), и слегка невежливо потеснил Ипполита Петровича. – Вера, ты позволишь пригласить тебя? – голос как у шестнадцатилетнего пацана, в коем-то веке решившего станцевать с девчонкой, в которую он втайне был влюблен с первого класса. Но в какие-то моменты взрослые, запутавшиеся в собственных проблемах и насоздававшие себе преград для отношений, наверное, выглядят не умнее подростков. А может, даже глупее. В этот момент время, повинуясь теории относительности, замедлило свой бег. Целую вечность Вера смотрела на него взглядом, который, как Кирилл ни силился, никак не мог прочитать. Что было в ее глазах? Удивление, недоверие, усмешка, злорадство, неуверенность... радость? И еще одну вечность спустя, до конца которой Кириллу грозило не дожить, потому что сердце замерло вместе со временем, Вера наконец ответила: – Почему нет? Давай. Вот так, просто, будто ничего и не было между ними – ничего плохого, но и ничего хорошего. В общем, ничего особенного. Но, главное, что она согласилась. Кирилл не позволял себе ничего лишнего – ни прикоснуться, ни на пару лишних сантиметров приблизить девушку к себе или чуть крепче сжать ее за руку, которую она вложила в его большую ладонь. Пальцы ощущали ткань перчатки, а ведь так хотелось бы почувствовать мягкость кожи... Но Кирилл всё понимал. Танцевала Вера слегка неумело, однако осмотрительно доверила себя партнеру, и Кирилл вел ее медленно, без резких движений, внимательно и тактично. Его еще в школе заставлял ходить в танцевальный кружок приемный отец, мальчику такой вид занятий казался скучным, но подвести семью не хотелось. Ведь потом, когда Кирилл стал постарше, пришлось сопровождать Васильева-старшего на всяких торжественных бизнес-встречах и прочих приемах, частью которых были в том числе танцы. И вот, пригодились эти умения и здесь. Минуту назад Кирилл думал, что ему будет достаточно просто танцевать, обнимая возлюбленную, лаская ее взглядом, чувствуя ее руку у себя на плече... Но идиллия нарушалась тем, что Вера упорно не желала смотреть на него. Глаза устремила вниз, точно боясь ошибиться и наступить ему на ноги. Кирилл готов был стерпеть, если бы ему оттоптали все пальцы, только бы добиться взгляда глаза в глаза. Ему уже начинало казаться, что Вера просто из вежливости терпит его, как перед этим и Суханова. Не выдержав игры в молчанку, Кирилл заговорил сам. Он хотел избежать банальностей вроде слов: "Ты прекрасно сегодня выглядишь". Пусть это было правдой, почему-то ему казалось, что Вере это покажется всего лишь дежурным комплиментом. – Я в последнее время не вижу тебя на утренних пробежках. Как-то вышел пройтись вечером – тебя и тогда не было в лесу. Он уже был готов к тому, что Вера промолчит, но она всё же ответила, при этом упорно отводила глаза в сторону, разглядывая такие, безусловно, интересные книжные полки. – Да как-то всё не до пробежек. Много дел, подготовок к урокам, бумажной работы. В этом ли было дело? Кирилл искренне сомневался. – Жаль, – прикрыв глаза, чтобы набраться мужества, Воронцов всё же решился: – Мне не хватает этих наших встреч. Пробежек, разговоров... – Вот как? А я думала, что ты хотел обо всем этом забыть. В ее до этого равнодушном голосе мелькнула несколько другая интонация. Насмешливая. Неприятно кольнуло в сердце, а еще Кирилл ощутил, что Вера теперь смотрит на него. Не хотелось открыть глаза и столкнуться с ее торжествующим взглядом, но к чему прятаться от того, что сам же и заслужил? Взгляды встретились, скрестились, как шпаги... и Кирилл тут же признал себя побежденным. Вера смотрела на него без злорадства и насмешки: всего лишь грустно и как-то устало, будто их не-отношения измотали ее настолько, что не радовало даже робкое признание Кирилла в собственной лжи. – Пытался, – честно проговорил он. – Но бывает так, что страх велит делать одно, а чувства – совсем другое. Он думал, что взгляд Веры прояснится, но по ее лицу пробежала тень, и голос ее зазвучал глухо, по-чужому. – И пригласил меня на танец тоже твой страх? Скажи ему, Кирилл, что я не предала тебя тогда. Не предам и теперь. Воронцов всё понял: Вера думает, что он хочет заручиться ее молчанием, чтобы она не рассказала полиции о том, кто убил Крылова. Думает, что все его ухаживания, признания – лишь способ тонкой манипуляции. Горько. Обидно. Но и это он тоже заслужил. Вера сдвинула руку вниз по его плечу и слегка отстранилась, словно желая оборвать танец. Однако не сделала этого: возможно, просто не хотела привлекать к ним внимание, ведь музыка еще не закончилась. Кирилл чувствовал себя почти как обиженный ребенок, чье искреннее намерение расценили совсем по-другому. Он даже их с Верой первый и, возможно, единственный танец испортил. И тогда Кирилл послал всё в тартарары. Страхи, опасения, недомолвки, даже осторожность, которую ох как стоило бы проявлять. Потому что тоже устал от месяцев бесконечной скрытности, подозрений, опасений. Он порывисто привлек Веру к себе, неосознанно сжимая ее левую руку, и, наклонившись к самому лицу, зашептал чуть ли не в губы. – Я знаю и если в ком и уверен, то это в тебе! Просто это может быть мой последний вечер. Я не знаю, что будет завтра и где я буду вообще. Не знаю, что будет с Митькой, не знаю, увидимся ли мы еще. Вера, я просто хотел хотя бы эти пять проклятых минут побыть с тобой. Потому что я солгал и там не искры, а целый пожар!.. Он осекся, поняв, что своим резким движением, горячим шепотом губы в губы, своими кипящими эмоциями попросту испугал ее. Ладонью, продолжающей удерживать девушку за талию, он чувствовал напряжение, чувствовал, как Вера вся сжалась. Наверное, испугалась, что он опять полезет с поцелуями, и не избежать тогда нового видения... Будет ли конец его глупостям? Так отношения не склеивают, так их только продолжают ломать. Кирилл отстранился, ослабляя пальцы, судорожно сжимавшие руку Веры, и дал своей левой ладони почти соскользнуть с талии девушки. – Извини. Я виноват перед тобой. Сейчас – и вообще. Кирилл надеялся, что Вера прочитает в его взгляде искреннее раскаяние в том, что он сделал. И, возможно, дальше больше в том, чего он не сделал в их отношениях – которые могли бы быть, если бы он не испугался, не спрятался в ложь. – С тобой не соскучишься, Воронцов. Не знаешь, лопатой будешь махать – или поцелуешь, – голос Веры потеплел, стал мягче, давая понять, что неловкий момент миновал и если Кирилл не прощен "вообще", то за недавний проступок – вполне. – К сердцу прижмешь – или к черту пошлешь. – Но, наверное, это всё же хорошо? – он впервые за весь вечер улыбнулся, радуясь тому, что возлюбленная снова позволяет ему увлечь себя в танце, расслабляясь и разрешая обнимать себя. – Я такой разнообразный. На этот раз Вера усмехнулась, но не иронично, а шутливо, даже чуть дразняще, отчего Кирилл ощутил, что еще немного – и напряжение страшного дня смоет прочь, как проливной дождь освежает засыпанные пылью и иссушенные зноем листья деревьев. – Пожалуй, если с собой есть достаточный запас валерьянки... Наверное, Кирилл слишком увлекся чувствами, позабыв про танец, отчего выверенные движения его подвели. А может, сказалось неумение Веры, но только в следующее мгновенье ее каблук весьма ощутимо врезался ему в ногу. Кирилл только охнул, переключая снова внимание на танец. – Мой черед извиняться, – ее грудной голос продолжал растапливать кристаллы изо льда, которые оба нарастили у себя на сердце. – Я плохо танцую, ты понимаешь почему... Еще бы не понимать. Не с ее способностями заниматься танцами, таким контактным видом искусства. Кирилл задумался о том, а сколько вообще в ее жизни было танцев с мужчинами? Не становилось ли каждый раз это непростым испытанием? – Я не держу на тебя зла, Кирилл, – серьезно сказала Вера, с губ ее сорвался невольный вздох. – Я давно уже не обижаюсь. Я всё понимаю. Любой мужчина убежал бы от такой, как я. Наши отношения были обречены, еще даже не начавшись. И наконец-то он смог разгадать ее взгляд, устремленный прямо на него. Смирение, длинной в года, длинной в не одни отношения, которые ее способность или разрушила, или не дала даже начаться. Грусть от того, что ей дано видеть потаенные стороны людей, но неведомы простые женские радости. И не было ни злости, ни обиды. Вера в самом деле всё понимала. Он тоже понимал. Но не хотел смиряться. Воронцов всегда был человеком действия. – Я не знаю, сколько времени у меня есть, – он снова наклонился, боясь, что слова, предназначенные ей одной, услышит кто-то чужой. – Но всё время, что осталось, я хочу посвятить тому, чтобы стать "не любым" мужчиной. Вера, дай мне шанс попытаться это сделать... И тут Кирилл понял, что музыка закончилась, а они так и замерли вдвоем в весьма интересном и любопытном для постороннего взгляда положении. Можно подумать, что конец танца оборвал их намерение поцеловаться... Ну почему песня закончилась именно сейчас?! На этот раз Вера не отстранилась, в ее глазах не мелькнул испуг, точно она этого поступка ожидала. Наоборот: когда Кирилл разжал руку – без желания, но с покорностью отпуская, – девушка провела пальцами по его разгоряченному лбу. Да, их разделяла равнодушная ткань перчатки, и всё же Кирилл невольно зажмурил глаза, потому что эта невинная ласка баюкала боль, заставляя ее уснуть и отступить. – Я люблю тебя, – услышал он шепот у самого уха. – Но, Кирилл, у нас всё равно ничего не получится. Прости. В то же мгновенье он перестал ощущать ее руку на своем лбу, и боль тут же вернулась, чуть ли сверлом ввинчиваясь в висок. И если бы было больно только голове... Быстро распахнув глаза, Кирилл, скользнув взглядом туда-сюда, успел только заметить, как девушка в голубом платье скрылась в дверях библиотеки. Точно ее здесь никогда и не было, а танец ему только приснился. Он так бы и стоял еще долго, если бы рядом не послышался голос Анны. – Кирилл, нужно проводить членов попечительского совета... – Да, конечно. Что же, этот вечер наконец закончился. Танец был и в самом деле последним. – Кирилл, на тебе вообще лица нет, – закусив губу, потому что голова отзывалась теперь болью на каждое движение, Воронцов медленно повернулся и увидел, как Анна встревоженно глядит на него. – Я попрошу помочь Арсения Сергеевича, а ты иди ложись. И всё-таки выпей аспирин. К Мите могу зайти я. – Мне только что признались в любви, – сам не зная зачем, прошептал Кирилл. – И тут же разорвали все отношения. Которых, кстати, и не было. Ань, как можно разорвать то, чего даже не было? – Не знаю, Воронцов, – Анна настойчиво развернула его к двери. – Могу сказать одно: Вера тебя любит. Если есть любовь, отношения можно всегда построить заново. А вот если есть одни отношения, но без любви, – она судорожно сглотнула, точно тема эта для нее была болезненной, – тогда и разрывать уже нечего. Кажется, он ее поблагодарил. Кирилл помнил окончание вечера смутно, потому что головная боль из постоянно ноющей стала подобной накатывающимся на берег волнам, из-за чего в памяти начались провалы. Он вроде бы зашел к Мите, просидев у него мучительные четверть часа, силясь хоть что-то понять из радостного щебетания Алисы. А потом как-то добрался до своей комнаты и, даже не раздеваясь, упал на кровать, забывшись беспокойным сном, в котором мелькали странные и порой жуткие видения. Крылов тянул истлевшую руку из-под земли и утягивал с собой, как ни хватался Кирилл за корни деревьев... Вместе с Митей они убегали от полиции и попадали в аварию, слетев с дороги. Корчась от боли в разодранном железом плече, Воронцов выбирался из перевернутой машины, но почему-то не мог найти сына, точно кто-то забрал его... Кирилл искал ночью в школьном дворе Веру, но ее нигде не было, словно она никогда и не работала в "Логосе"... Самым болезненным был последний сон, когда Вера целовала его: не боясь, сама решившись на это, – но, обрывая их, его силой утаскивали в полицейский фургон с забранным решеткой окном. Но почему-то двери открывались в пролет лестницы, куда Кирилла кто-то резко толкал, и он падал на каменные ступени, чувствуя, как взрывается болью голова... ...Утром Воронцов ощущал себя как с сильнейшего похмелья, хотя в предыдущий вечер во рту у него не было ни капли спиртного. Поэтому, смирившись, пошел к Анне за аспирином, чтобы принять его во время завтрака, есть который совершенно не хотелось. Наблюдая за чуть позже появившейся в столовой Верой, которая, естественно, села за второй учительский стол, подальше от него, Воронцов вдруг осознал, что не собирается так просто сдаваться. Сколько бы ни было у них времени – оно всё принадлежит им. И если у него хватило таланта всё сломать, он разобьется в лепешку, но сумеет всё склеить. Вера ведь сказала ему самое главное, а теперь уже дело за ним. Вчерашний вечер действительно стал во всех смыслах переломным. *** – Вот так, во-о-о-от так, Митенька, – Женя Савельева, обработав ранку, принялась бинтовать ободранную ладонь и нежным голосочком спросила: – Митенька, ты как? Мальчик поморщился. Он сам не понимал почему, но эта большая девочка ему совершенно не нравилась. Не нравилось, как она вьется рядом, спрашивая такие очевидные вещи, как "не жжет ли перекись водорода". Еще как жжет! Но он же мужчина, он стерпит. Подумаешь, ссадина какая-то. А приступы астмы у него и пожестче бывали, так что чего эта Женя сюсюкается, разводя, как говорил Юрка Веревкин, "телячьи нежности"? Хорошо, что он этого не видит, а то уже начал бы дразниться. Максим и Андрей что-то искали по всему медкабинету, роясь в шкафчиках и столе у Тамары Алексеевны. Нехорошо, но Митя слышал, что это им разрешил сам Виктор Николаевич... который внезапно не умер. Зря, выходит, Митя не верил Наде, что Гномик мог воскреснуть, и вовсе не в виде страшного зомби из фильмов-ужастиков, которые папа не разрешает смотреть. Виктор Николаевич был совсем не страшный, но, правда, сильно замученный и усталый. Нелегко это, наверное, воскрешаться. Надо будет потом у Виктора Николаевича расспросить про всё это. – Нашел! – послышался радостный вопль Максима. Он вытащил из шкафа две коробки с какими-то скляночками, где была водичка розового цвета. – Тут целых три дюжины! Митя снова поморщился – нашел чему радоваться, количеству лекарства! Наверняка эта розовая водичка очень противная на вкус. Папа говорил про какой-то разбившийся вирус, который разломал, конечно же, Юрка. И теперь из-за противного Веревкина придется это лекарство пить всем заболевшим. А Митя очень не хотел заболеть. Он должен быть сильным, чтобы поддерживать Алису и помогать папе искать Надю, тётю Наташу и... ладно, Веру Дмитриевну (она не заслужила умирать под теми камнями). И сразу так некстати вспомнился недавний поход в подземелье, и взгляд отца в библиотеке... Митя ожидал взбучки, и лучше бы она была, чем папа посмотрел на него так... как Виктор Николаевич. Замученно и устало, будто тоже тренировался целый день в воскрешении, но ничего не получалось. И Митя тогда понял, как отец сильно волнуется – ну, конечно же, прежде всего за Веру Дмитриевну, но и за Надю с тётей Наташей, наверное, тоже. И что он, Митя, не помог ему, а сильно-сильно расстроил. Ох, лучше бы папа сердился, чем так смотрел! После таких его взглядов совесть поедала Митю живьем. – Надо в какой-нибудь сейф запереть, – между тем сказал Андрей, брат Нади, указывая на скляночки с розовой водичкой. – Чтобы не стащил кто. – Угу, какая-нибудь Ингридская крыса... – Максим осекся, потому что Андрей шикнул на него и указал на Митю. – Имею в виду, чтобы маленькие не вздумали выпить сдуру. Зачем он их дурами обзывает? Максим вот всегда такой, хотя Надя и говорила, что у него просто была тяжелая жизнь. И вовсе они не дураки, чтобы пить противное лекарство, кому оно вообще нужно? Но если хотят, пусть запирают в этот свой сейф. – Вот он, кстати, сойдет за сейф, – Женя наконец отвлеклась и указала на маленький холодильник, на котором зачем-то висел замочек. – Только ключи поискать нужно. – Наверняка Тамара оставила их Елене, – произнес Андрей. – Но она сейчас собрание проводит. Черт, опять ждать! – он стукнул кулаком по ни в чем не повинному столу, да так, что Мите сразу стало жалко их обоих – и стол, и кулак. – Я могу приглядеть пока за антидотом, – предложила Женя, мило улыбаясь Андрею. Митя подумал, что если она хочет таким образом ему понравиться, то зря старается. Алиса никогда так глупо не улыбалась и нравилась Мите совсем по другой причине. – Ну уж хрен тебе! – очень грубо возразил Максим, усаживаясь вместе с коробками на койку, будто вознамерился охранять их, как очень сердитый дракон – свое золото. – Мы о тебе ничего не знаем, блонди! Скоро сюда притащат Уварова, тогда и передадим Виктору антидот. А пока я на фиг с места не сдвинусь. Андрей что-то ему громко зашептал, а Женя обиженно отвернулась и, к огорчению Мити, снова стала приторно его успокаивать, продолжая бинтовать ладонь. – Пару денечков подождать, Митенька, и ладошка будет как новая! Ты как, ничего не болит? Не мешает дышать? "Вот прицепилась", – с тоской подумал Митя, ожидая, когда уже появится в мадкабинете отец, ушедший откапывать Вадима Юрьевича. Невольно, против желания мальчика, ему вспомнился совсем другой человек, который оказывал ему на этом же самом месте экстренную помощь. 17 января 2012 года. Да, это было очень глупое решение – на спор попробовать подтянуться на турнике, сняв перчатки. Подтянуться-то Митя подтянулся, даже три раза – а потом едва отодрал руки от ледяного железа. Отодрал так, что на ладонях остались ободранные, кровоточащие ранки. Руки жгло, они болели так, что хотелось плакать. Но Митя, кусая губы, чтобы не показать слабость при ухмыляющемся Веревкине, мужественно дошагал до медкабинета – спасибо Виталику Суханову, помог ему снять верхнюю одежду, потому что прикасаться к чему бы то ни было казалось сущей пыткой. Тамары Алексеевны на месте не было... зато была Вера Дмитриевна. Она сидела на кушетке, листая какой-то журнал, и с удивлением подняла глаза, увидев Митю. Отношения у них в тот момент были... такие себе. Папа, верный своему обещанию, что Вера Дмитриевна не будет вместо мамы, не общался с ней, она тоже к нему не приставала. Даже в столовой всегда садилась за другой стол, Митя придирчиво за этим следил. И он был бы доволен, если бы не те взгляды, которые папа всё равно бросал на нее! Бросал, когда Вера Дмитриевна не видела, но он-то, Митя, всё замечал! Так смотрят только на невест, что бы там папа ни говорил. И вот, теперь такая встреча, да еще когда было так больно ободранным рукам. – А Тамара Алексеевна ушла? – сила воли начинала давать сбой, и в глазах всё-таки защипало. Ну просто очень было больно! – Ее срочно вызвали, думаю вернется через минут... – Вера Дмитриевна увидела, с чем Митя пожаловал сюда, и недоговорила. Только бы не начала его жалеть! Только не она! – Так, Дмитрий Воронцов, – Вера Дмитриевна решительно отложила журнал и, поднявшись с кушетки, направилась к шкафчику с лекарствами. – Давай начнем обрабатывать тебе боевое ранение. – Не надо мне ничего обрабатывать, я буду ждать Тамару Алексеевну! – упрямо буркнул Митя, чувствуя, что еще чуть-чуть – и заплачет. – Зачем лишние несколько минут страдать, когда можно – не страдать? – не смутилась Вера Дмитриевна, что-то выбирая из многочисленных склянок в шкафчике. Митя не нашелся, что ответить. Слишком было тяжело думать. Он только устало бухнулся на кушетку, положив дрожащие руки на коленки ладошками вверх. – Сейчас обра... черт! – Вера Дмитриевна, подхватив бинт, вату, тюбик с какой-то мазью и склянку с перекисью водорода, развернулась было к Мите, как вдруг едва не выронила это всё из рук и, с гримасой боли на лице, прижалась спиной к шкафчику. Выглядела она так, что всё было взаправду, и Митя, несмотря на собственные мучения, даже заволновался. У нее что, тоже приступы бывают? – Вера Дмитриевна? С вами всё в порядке? – участливо осведомился он. – Да, всё... хорошо, – она с явной натугой улыбнулась ему и, припадая на левую ногу, доковыляла до кушетки, с трудом опустившись на нее рядом с мальчиком. – Ногу просто больно стало. Раньше она не жаловалась на подобное. Но Митя вспомнил, что уже не раз видел ее в этом месяце прихрамывающей. – Вы ногу ушибли? – думать о чужой боли было легче, чем о своей. – Неудачно покаталась на лыжах, – Вера Дмитриевна намочила бинт в перекиси водорода и поднесла к ладони Мити. – Кричи, – посоветовала она. – Будет легче, по опыту говорю. Он старался не кричать... хотя казалось, что в руки втирают осколки стекла. Слезы уже ручьем текли из глаз по щекам, и от боли даже потемнело в глазах. Наверное, он всё-таки закричал... ...Митя не сразу понял, что самое страшное закончилось – боль притупилась, стала не такой резкой, а еще кто-то ласково, ободряюще гладил его по голове, разрешив привалиться к плечу и уткнуться в оранжевую блузку заплаканным лицом... На мгновенье Митя представил, что он вернулся домой и рядом мама – он опять где-то поранился, и она обрабатывает ему порезы, успокаивая, даря свою поддержку. Да, он всегда держался мужественно, но... он так истосковался по вот этой самой ласке, которую могла подарить только мама. Иллюзия быстро развеялась, и Митя поспешил отстраниться, даже голову отвернул в угол. Но Вера Дмитриевна ничего не говорила. Просто, взяв одну из его ладошек, нанесла туда мазь из тюбика, а затем начала бинтовать. Спокойствие учительницы истории, ее терпение, ее упорное нежелание обижаться и какая-то неуловимая нежность, с которой она оказывала ему эту простую помощь, попросту сбивали с толку. Расхотелось злиться, расхотелось кольнуть в ответ, расхотелось мстить за то, что Вера Дмитриевна была не мамой – и почему-то всё равно любила его. – Я тоже... катался на лыжах, – горячие соленые слезы еще щипали искусанные губы, остатки боли продолжали колоть ладони, – и как-то съехал с горки и сильно растянул ногу! Было так больно, что я испугал всех. И папу. Он меня на руках до дому нес... Он не знал, о чем говорить, но говорить хотелось, потому что это отвлекало от боли, отвлекало от мыслей и чувств, которые Митя перестал понимать. – Мне тоже было очень больно, – Вера Дмитриевна бросила на него сочувствующий взгляд. И снова это не было попыткой втереться ему в доверие. Митя знал, что ей действительно не повезло с этим катанием на лыжах. – Хотелось и кричать, и плакать. А приходилось терпеть. Но мне очень помог один мой хороший друг. Он был рядом всё время, – она вздохнула. – Без него мне пришлось бы плохо. Митя подумал, что ему точно станет легче, когда он снова увидит Алису и Надю. Надо было с ними пойти играть, а не с этим Веревкиным. От Веревкина одни неприятности. Да, Надя и Алиса девчонки, но кто сказал, что девчонки не могут быть друзьями? Вон Вера Дмитриевна же сказала, что ее поддержал друг, а она для этого друга, значит, подруга. Всё правильно. – Как ты умудрился-то? – она уже нанесла мазь на вторую ладонь и теперь бинтовала и ее. – Обеими руками за железо? Это было глупо, Митя помнил, как родители всегда предостерегали его: не пытаться лизнуть на морозе железо, не хвататься за него голыми руками. Не хотелось признаваться в собственной глупости. Если бы не кое-что, что мучило Митю... и что он, кажется, только Вере Дмитриевне и мог рассказать. – С Юркой Веревкиным поспорил, что подтянусь на турнике голыми руками, – пробормотал он. – Я знаю, я глупый, так делать нельзя. Но они опять смеялись надо мной. Говорили – "кровавый Митяй". У меня опять шла кровь из носа, я испачкал простыню, и одеяло, и наволочку... – Вещий сон? – почувствовав на себе ее взгляд, Митя всмотрелся в лицо возлюбленной отца, которую не принимал и к которой в то же время тянулся. Вера Дмитриевна глядела на него серьезно, принимая его способность как самую настоящую. Ему так этого недоставало... Руки всё еще болели: уже не так сильно, но противно, тягуче. Неужели, думал Митя, ему несколько дней так ходить? Но еще сильнее изматывало чувство неизбежности. – Мне снилось, что папа бежал по лесу. За ним гналась какая-то машина. Она его едва не сбила. Он упал, на него накинулись и надели наручники. Арестовали, – в глазах снова появились слезы, из груди вырвался судорожный всхлип. – Вера Дмитриевна, они его арестуют и заберут в тюрьму! А я ничего не смогу сделать... Сон сбудется, если я скажу папе. Сон сбудется, если не скажу ему... Сейчас он даже был рад, что ладоням было больно. По крайней мере, это притупляло другую боль. А еще... а еще Митя чувствовал какое-то облегчение, что поделился тем, что не мог доверить отцу, не мог доверить даже Наде с Алисой. И что мучило его вот уже целых два дня. Поэтому он и согласился на этот дурацкий спор. Ему наплевать было на насмешки Веревкина и его приятелей. Не наплевать было на сон, который обязан был сбыться. – А я не могу сказать папе, – проговорил Митя между всхлипами. Из-за слез в глазах весь медкабинет расплывался. – Потому что он будет бояться и ждать этого. А это хуже, чем если он не знает. Верно же?.. Он почувствовал, что его обнимают, привлекая к себе, но не сопротивлялся. Ему было это так необходимо, и Вера Дмитриевна была не чужой. Пожалуй, в этот момент она оказалась для него самым близким человеком на всей огромной Земле. И даже, наверное, во всем бесконечном Космосе. И сейчас даже было хорошо, что она любила папу – она тоже переживала за него. Они вместе теперь переживали, и от этого было самую чуточку – но легче. – Мить, – он услышал ее тихий голос. – Мы не сможем это предотвратить. Но это не значит конец. Твой папа защищал тебя и Галину Васильевну, ему самому прострелили плечо. Он хороший человек. Если надо, я выступлю в его защиту. Его оправдают и отпустят домой. – Это правда? – он хотел в это верить, потому что иначе было совсем страшно, совсем безнадежно жить. И ему хотелось, чтобы взрослый человек, такой как Вера Дмитриевна, еще раз это подтвердил. – Правда, – она разжала руки, отпуская его, и Митя устремил на нее тоскливый взгляд, в глубине души умоляя подарить ему надежду. – Мы будем бороться, чтобы твоего папу оправдали, Митя. Но ты прав, не надо ему ничего говорить. Человеку легче жить, не зная будущего. "Хотел бы я ничего не знать о будущем. Никогда!" Пусть бы каждый раз вместо вещего сна он обдирал в кровь ладони на зимнем турнике. Митя был готов. Главное – не знать того, что случится, не знать того, что ты ничего не изменишь. – О, да тут у нас прибавление больных! – раздался от дверей голос Тамары Алексеевны, и Митя даже вздрогнул – так внезапно она появилась и нарушила ту доверительную беседу, которая проходила у него с Верой Дмитриевной. – А что случилось с нашим отличником? – она подошла к кушетке, придирчиво оглядывая забинтованные руки Мити, пока он недовольно на нее смотрел. Жаль было того ускользнувшего момента... – Ободрал ладони, прикоснувшись к железу во дворе, – объяснила Вера Дмитриевна. – Я обработала раны перекисью, намазала вот этим и забинтовала. – Я всё правильно сделала? Тамара Алексеевна продолжала изучать руки Мити так придирчиво, что ему тут же захотелось вступиться за Веру Дмитриевну. Конечно, она всё сделала правильно! – Да, это то что нужно. Сильно глубокие раны были? – Обошлось, даже крови было мало. Может, нужно что-то еще? Обезболивающее, например? – Аспирин подойдет, я сейчас дам, – Тамара Алексеевна принялась рыться в своем шкафчике и достала блок с таблетками. – Митя, сейчас надо поесть и принять одну. И на ночь за ужином тоже. Подойдешь ко мне и попросишь. Ой, будто он не знает, что переедать таблеток нельзя, что можно от-ра-ви-ться! Папа еще два года назад это объяснил. – Вера, а ты тоже вроде что-то хотела? – спросила Тамара Алексеевна. – Вот не нравится мне твоя хромота, который день замечаю. Может, всё же осмотрю тебе ногу... – Нет, Тамар, в другой раз, – Вера Дмитриевна поспешно поднялась с кушетки. – Я Митю отведу на кухню, попрошу какой-нибудь еды. Мить, ты же не против? Может, еще полчаса назад он и был бы против, но куда деваться, этот разговор опять их сблизил. Вот бы Вера Дмитриевна разлюбила папу, а папа – ее. И она общалась бы с ним, Митей, и была бы ему другом. Тем самым, который поддерживает в трудную минуту. И он готов был, если надо, поддержать и ее! Ведь она рассказывала, что и ее за что-то дразнили в детстве. Наверное, ей тоже было горько и обидно. – Нет, не против, – он помотал головой, тоже вставая. Руки всё-таки болели, и хотелось убрать эту боль. Жаль, что от переживаний нет таблеток. Вера Дмитриевна проводила его на кухню, где веселый дядя Володя, конечно же, нашел ему что поесть. А по дороге их увидели Надя и Алиса и прибежали узнавать, что же с ним, Митей, стряслось. Вера Дмитриевна была молодец, поняла, что ему хочется поговорить с подругами, и тихо ушла. Но на прощание кивнула ему. И он кивнул в ответ. Вот это всё было искреннее, настоящее... И с Женей Савельевой всё было совсем не так. Ее внимание и забота были ему в тягость, хотелось поскорее от нее избавиться. А еще Митя, вспомнив тот январский день, подумал, что хотел же стать Вере Дмитриевне другом. Конечно, только в том случае, если они с папой разлюбят друг друга, а они только сильнее полюбили и даже стали встречаться! Но всё-таки... всё-таки, если ее найдут... нет, когда ее найдут, Митя готов сидеть рядом и поддерживать ее. Вдруг ее там камнем ушибет? Потому что... потому что она же тоже была к нему добра, и нельзя, как говорила Анна Михайловна, за доброту платить "черной неблагодарностью". – ...Заносите его... осторожно!.. Семен Андреевич, дверь подержите!.. Митя встрепенулся – он совсем перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг, и пропустил момент, когда двери раскрылись и Виктор Николаевич с папой внесли в медкабинет на носилках Вадима Юрьевича. Он лежал какой-то совершенно неподвижный и даже не стонал, когда его с помощью Максима и Андрея переложили на соседнюю кушетку. – Жень, подойди, пожалуйста, – позвал Виктор Николаевич, и Митя возликовал, что наконец-то она оставит его в покое. Появился более тяжело раненный пациент, и внутри мальчик уже пожалел Вадима Юрьевича, что его будет лечить эта надоеда. – Мы не можем проверить, сломаны ли ребра, – нет рентгена. Но хотя бы на внешние повреждения его нужно осмотреть. И обработать эту рану на голове, – он показал на кровоподтек на лбу. – Если он с ними заодно, то стоит ли так стараться? – скривился Максим, снова усаживаясь в обнимку с лекарствами на свободный стул. – Одной гнидой меньше... Андрей опять зашипел на него, указывая на Митю, а Виктор Николаевич возразил: – Я понимаю твои чувства, Морозов, но мы не праве решать, кому жить, кому умереть. Тем более Вадим может кое-что знать о подземелье, – он указал на коробки. – Это антидот? Сколько там ампул? – Тридцать шесть, – сказал Андрей. – Вы сами понимаете, что этого мало... Митя перестал уже что-либо понимать. Почему Максим обозвал Вадима Юрьевича гнидой? Даже для Максима это было слишком. Почему все так носятся с этим лекарством? Но в этот момент рядом с ним на кушетку опустился отец, и, увидев его серьезный взгляд, мальчик забыл обо всем другом. Будет ругаться, да? – Митя... – папа, кажется, собирался с мыслями, чтобы что-то ему сказать. Он был очень, очень усталый. Наверное, настолько усталый, что даже не было сил сердиться. – Я поступил плохо, я знаю, – решил сам повиниться Митя. – Я больше не пойду в тот камин, я всё равно ничем не помогу. Но я так хотел найти Надю. И... Веру Дмитриевну? Он упомянул ее, конечно, намеренно – чтобы заслужить благосклонность отца, чей вид начинал его попросту пугать. Но папа еще сильнее помрачнел. – И я всё-таки не зря сходил! – продолжил мальчик, пытаясь отвлечь отца. – Я нашел Вадима Юрьевича. Пап, почему Максим так его обзывает? Краем глаза Митя видел, что Женя обрабатывает рану на лбу у учителя физры, а Виктор Николаевич о чем-то шепчется с Максимом и Андреем. – Потому что это правда, Мить, – отец вздохнул. – Вадим Юрьевич оказался заодно с плохими людьми, которые похитили тётю Наташу и заточили в подземелье. Из-за них Надя может сейчас лежать под камнями. Из-за таких плохих людей мы скрывались. Митя, тебе нужно быть очень осторожным сейчас. Я не смогу каждую минуту быть рядом, поэтому надеюсь, что ты поймешь. Папа посмотрел на Вадима Юрьевича с такой неприязнью, что Митя начал уже жалеть, что вообще нашел учителя физры под завалом. Неужели... неужели такой веселый, добрый Вадим Юрьевич, умеющий показывать классные фокусы, – плохой человек? Неужели из-за него теперь может погибнуть Надя? Но ведь и отец Елены Сергеевны пусть и был строгим, но не казался плохим. Не таким, чтобы выстрелить в папу и наставлять пистолет на него, Митю, и Галину Васильевну! Почему люди оказываются совсем не такими, какими ты их представлял? – Ты понял на собственном опыте, что ходить в подземелье нельзя, – отец снова вгляделся в Митю и, мягко взяв его лицо в ладони, привлек к себе. – Я не буду ругаться, хотя ты сильно меня испугал. Ты мог потерять сознание там, тебе мог упасть на голову камень, ты мог напороться на оголенный провод. Больше никогда туда не ходи и, повторюсь, никому из друзей не рассказывай о подземелье! Договорились? Митя энергично кивнул, и отец, кажется, убежденный, продолжил: – И еще помни: Вадим Юрьевич – наш враг. Как бы он ни задабривал тебя, о чем бы ни попросил – не верь ему. Сразу говори кому-то из старших: мне, Виктору Николаевичу, даже Максиму с Андреем. Он может попытаться тебя обмануть. Держись от него подальше, и если увидишь, что кто-то из твоего класса с ним общается, тоже говори нам! От волнения, что на него возложена такая важная миссия, сердце бешено заколотилось. Чувство подобной ответственности пугало, но Мите не привыкать было прятаться от полиции, быстро менять школы и... защищать отца. Защищать, даже когда отец сам не догадывался о грозящей ему опасности. – Я обещаю, пап, – проговорил Митя. – Я буду с Вадимом Юрьевичем очень осторожен! Отец притянул его к себе и крепко обнял, а мальчик гладил его забинтованной ладошкой по спутанным, чуть влажным от пота и ставших пепельными от пыли волосам. Папе нужна была поддержка, вот прямо сейчас – очень-очень нужна. – Ты их всех найдешь, – прошептал Митя. – Ты очень сильный, ты разберешь все завалы. И у тебя нет астмы, и пыль тебе не страшна. Когда отец отстранился, взгляд у него потеплел. – Эх ты, мужичок мой, – папа в свою очередь потрепал Митю по волосам своей большой ладонью. – Достается нам с тобой... но ничего, эта полоса обязательно закончится. И будет другая, светлая... будет... – пробормотал он, словно убеждал сам себя, а затем добавил: – Слушайся во всем Анну Михайловну, но не утомляйте ее слишком! Она сегодня тоже очень устала... Что ж такое, все учителя почему-то замучены! Какой-то вымученный день прямо. Ох, такого плохого Дня Рождения у Мити действительно никогда еще не было. – Кирилл! – Виктор Николаевич окликнул отца. – Я еду за инструментами к солдатам. – Посторожи Вадима, пока Семен Андреевич сходит в сарай за противоугонной цепью для мотоцикла, – увидев недоумевающий взгляд, добавил: – Нужно приковать Вадима во избежание... сам понимаешь. Он не договорил, но всё было и так яснее некуда. Они прикуют Вадима Юрьевича совсем не для того, чтобы его кто-нибудь не угнал, как мотоцикл. Очень, видно, физрук плохой человек, раз его садят на цепь. Отец на эти слова кивнул, а Виктор Николаевич добавил: – Андрей сейчас принесет ключи. Антидот запрем здесь в холодильнике, и ключи будут только у Елены. – Постой! – заволновался отец. – Мы оставим Вадима здесь, рядом с антидотом? А если он сможет порвать цепь? – Разумеется, мы здесь его не оставим, – как-то слишком резко ответил Виктор Николаевич. Взгляд у него стал каким-то непривычно колючим. – Когда Семен Андреевич и мальчики вернутся, оттащите Вадима в его же комнату. Пристегнете цепью к кровати и запрете на ключ. И, Кирилл, проверьте еще комнату на наличие пистолета, ножей... любого оружия или что может сойти за такое, в общем. Ноутбук, телефон – всё унесите. Митя должен был бы уже перестать удивляться. Но, даже узнав, что Вадим Юрьевич плохой, мальчик не мог и подумать, что у него в комнате может быть настоящий склад оружия. Вот к кому следовало наведаться, когда Митя с девочками озаботились избавить всю школу от колющих, режущих и стреляющих предметов. А они вилками занимались, эх... – Виктор, можешь рассчитывать на нас, – кивнул отец. – Я видел, как этот гад может любой заточкой... – он взглянул на Митю и осекся. – В общем, мы всё проверим. Мальчик понял, что отец видел, как Вадим Юрьевич сотворил что-то ужасное, но не хотел рассказывать при нем. И Виктор Николаевич тоже всё понял, потому что сказал уже намного мягче: – Я вернусь, скорее всего, уже после ужина, тогда сразу же и начнем укреплять своды. Пожалуйста, скажи всем, чтобы хорошенько поели, потому что силы нам пригодятся. – Может, мне с тобой съездить? – спросил отец. – Нет, со мной поедет Ипполит, мы вдвоем справимся. А ты как следует отдохни. Вероятно, придется работать всю ночь. – Может, подключить всё же компанию Максима Морозова? Выносить мелкие камни... – Они уже спрашивали, и я отказал. Слишком опасно, ты же сам видел масштабы обрушения. У нас даже нет касок, чтобы защититься от случайного камня по голове. Возможно, позже, когда укрепим своды, позовем ребят помогать. Ну, я поехал! Виктор Николаевич ушел, и тут только Митя заметил, что медкабинет опустел – ушли Андрей с Максимом, ушла и надоедливая Женя Савельева. Только Вадим Юрьевич всё так же лежал на кушетке, но теперь с перебинтованной рукой и головой. Его серая толстовка ходила верх и вниз – он дышал. Пусть Вадим Юрьевич был и очень нехорошим человеком, почему-то Митя опять был рад, что он остался жив. Плохо ли это – радоваться, что твой враг жив? – Я зря его нашел, пап? – прошептал Митя на ухо отцу, будто физрук мог его услышать. – Вы зря его спасли? Но это же было бы неправильно – бросить его там? Ему же... тоже было больно. – Всё зачем-то нужно, – тихо ответил отец, обняв мальчика за плечи. – Поживем – увидим, что это нам принесет. А то, что ты жалеешь даже плохих людей – показатель твоей силы, Мить, твоего великодушия, – он чуть помолчал, затем продолжил: – Только для плохих людей это признак слабости, и они могут попробовать ею воспользоваться. Поэтому нам нужно быть осторожными. Очень осторожными. Чтобы за наше великодушие нам же и не поплатиться...