7 days to remember you

Прим.ав.: Простите, ребят, ждать пришлось долго - абсолютно не было вдохновения, это для меня нормально D': Надеюсь, что удовольствия от прочтения долгое ожидание не омрачит ^^ Знаете, как бывает: есть у тебя мечта, и ты с нетерпением ждешь, пока она исполнится, день за днем кропотливо отрывая дни от календаря, из-за которых дом уже и так похож на городской парк, павший под буйством осени. Ждешь, что одним ранним утром она вдруг вспыхнет перед глазами ослепительно, ярко, осязаемо. Ждешь, ждешь… Но она так и не исполняется. И ты начинаешь думать, что сделал что-то не так: не там свернул, оступился, не того совета послушал… А потом просто начинаешь уверять себя в том, что и не мечта это вовсе – так, желание. Желаньице. Прихоть. Пытаешься подобрать на смену этому желанию сотни других, таких же безликих и по сути ненужных, и выполняешь их, но остаешься все так же не удовлетворен результатом. Потому что где-то внутри свербит и раздражает, дергает за ниточки и звенит колокольчиком, услужливо напоминая, что вот она – мечта-то, неисполненная, а ты гробишь усилия на бесполезный хлам. И вот тогда приходит отчаяние, нежелание двигаться вперед, но ведь и назад уже не дернуться – ты решил отказаться, забыть о той маленькой, такой невыполнимой, но такой чертовски важной мечте, все еще греющей ночами озябшую душу едва теплящимися крохами надежды. Для Бён Бэкхёна Пак Чанёль был мечтой. Теплой, практически осязаемой, но небезосновательно и стремительно удаляющейся, вынужденной скрываться под ворохом одеял из наслаивающихся новых желаний и целей. В который раз он уверял себя, что гнаться за тем, что изначально не имеет смысла, не стоит, но все равно мыслями продолжал отчаянно цепляться за твидовый рукав пальто. Лежа на ворсистом ковре в гостиной, Бэкхён понимает, что воспоминания обладают огромной силой. Особенно, те, которые без угрызений совести можно отнести к практически сакральным. Юноша и рад бы забыть, но отчетливо помнит копну не рыжих даже, а буро-кофейных волос (и даже не потому, что на заставке телефона стоит их общая фотография), горячие губы с легким привкусом сигарет и Китайского Дракона, а еще задорный прищур необычно огромных глаз и редкие, но чертовски искренние улыбки. Воспоминания ранят – это Бён понимает минутой позднее. На ладони остаются багряные полумесяцы, а на щеках – застывшая соль. Ему хочется кричать, звать на помощь, но он не уверен, что доктора занимаются реставрацией разбитых сердец. Вместо этого он рисует воспоминаниями картины прошедшей недели, выливая на белоснежные стены квартиры краски памяти, смотрит короткометражки с собой в главной роли и тихо скулит в кулак от душащей безнадежности. Вечер лениво лезет в окошко, а Бэкхён не двигается с места, пересматривая ленты отдельных кадров. Он был счастлив с Чанёлем, даже если Чанёль не был счастлив с ним. Даже если его счастье почти на неделю стало смыслом его, Бэкхёна, жизни. Пак забудет, как забывал сотни недель и людей до этого, а Бэкхён будет трепетно хранить его индиговым кардиналом в своей сжимающейся с утра до вечера клетке. Будет пытаться жить дальше, а когда ему будет казаться, что он вот-вот сломается – просто достанет птичку из клетки, расправит бережно синие крылышки и отпустит на волю. Если к тому времени клетка не оставит от трепещущего кардинала пучок лазурных перьев. Расплескивая по полу багряные лучи, солнце прячется за полированными боками чопорных высоток, и юноша заставляет себя подняться, чтобы… Просто чтобы не врасти в ламинат – ему и без того кажется, что его тщедушное тельце оставило на полу заметную вмятину. Холодильник приветливо гудит, а микроволновка бодро разогревает поздний ужин, но Бэкхён слышит только тоненький звон осколков при каждом шаге. Поэтому и думает, что отрывистый, как зов синего кардинала, звонок в дверь ему только кажется. Он плетется открывать без особого энтузиазма – ведь просил Ифаня не приезжать, так зачем? – и по пути машинально поправляет подставку для зонтов в углу, прежде чем зашуршать замочками в свой стерильный мир. Холодный воздух из подъезда врывается в квартиру, как завсегдатай, и заставляет Бёна обхватить себя руками, и он, щурясь, пытается привыкнуть к полумраку лестничной площадки. - Впустишь? – знакомые нотки режут по ушам, сдавливают горло спазмом, а грудь – тисками, и все чувства, заключенные в выдуманную сапфировую живность рвутся к своему обладателю вместе со звенящими острыми стекляшками, прошившими грудь. Пак смотрит из темноты подъезда агатовыми глазами, а Бэкхён все продолжает мысленно цепляться за твидовый рукав, поджав соленые губы, чтобы не дать слабину. Он кивает и пропускает позднего гостя в прихожую, предлагает чай, на что слышит отрывистое «Кофе… если можно» и прикусывает язык, чтобы не ответить, что тебе можно все. Кофеварка радостно верещит, выливая готовую жижу в прозрачную колбу; Пак – за столом, овсяное печенье – в вазочке, Бён – на подоконнике. Казалось бы, все на месте. Кроме бэкхёнова сердца, трепетно тянущегося к сгорбившейся за ореховым столом фигуре. Оба молчат, словно жалея о том, что напряженная тишина разобьется с первым же сказанным словом, будто от этого легче. Чанёлю хочется спросить, как Бён добрался домой, почему не позвонил… почему не ответил на звонки, ведь он звонил, и не раз! Но по большей части его распирает от желания знать, почему Бэкхён не остановил его. Почему не бросился следом, ведь если человек тебе действительно важен, разве ты не кидаешься за ним хоть вслед, хоть в пропасть? А может, Чанёль со своим собственным, особенным менталитетом просто ничего не понимает и не смыслит в жизни и отношениях? Или просто нагло пытается перевесить всю ответственность за собственную вспыльчивость на другого? Тишина затягивается, и каждый неловкий звук раздирает воздух, будто когтями. Бэкхён теряется в догадках, мысленно составляя целые списки, но категорично отметая каждый из кажущихся правдоподобными вариантов – слишком уж бредовые, далеки от правды, полны несбыточных надежд и непонятной тоски. Поздний ужин стынет в меланхолично пискнувшей микроволновке, пока Бён нежно держит в дрожащих руках теплую чашку, изучая Пака глазами. Ему кажется, что за эти почти два дня Чанёль стал еще красивее, потому что полноватые губы приобрели сочный коралловый оттенок от постоянных покусываний, а пальцы на горячей чашке с нелепыми котятами выглядят еще тоньше. Ему хочется спрыгнуть с подоконника, ткнуть пальцами в чанёлевы щеки и сделать его похожим на Тоторо, ведь улыбка, пусть и выдавленная – уже не безразличная маска. - Скучал? – вместо этого Бэкхён вытягивает из себя единственное слово, будто оно дается ему с кровавыми сгустками из легких, раздирая их, словно чаек – рыболовные крючки. Алкоголь послужил бы отличным антисептиком, но добавлять водку в чай Бён никогда не любил. Чанёль выглядит озадаченным и, поколебавшись, качает головой, вызывая у старшего скептичный хмык. Бедный малыш-Бэкки, и почему даже сейчас твое разбитое сердце продолжает тянуться к нему через километры безразличия?.. – Где взял мой адрес? - Виделся с Крисом, – и голос его нежными рифмами крутится в мыслях и причудливой вязью кутает истерзанную душу, но как же от его сладости больно, как же чертовски больно… Бэкхён морщится, сжимая руками гудящие ребра. Он благодарен Крису, потому что с каждым часом желание увидеть Чанёля становилось все разрушительнее. И вот он, сидит на его кухне, пьет кофе из его любимой кружки, но долго ли продлится эта иллюзия комфорта? Он так устал от бесконечной боли, что новая доза Пака делает только хуже. Он чувствует себя двухсотлетним стариком, которому хочется выслать всех из своей жизни и лечь спать. В чем смысл бороться за нечто эфемерное и несбыточное?.. – Я хотел поговорить… - Какие у нас отношения, Чанёль? – вместо голоса – хрип, изможденный и будто старческий. Юноша опускает голову, и каштановые прядки с готовностью скрывают его лицо от любопытного взгляда. – Мы не друзья, даже не приятели. Ты прав, я просто навязался тебе. Ворвался в твою жизнь и пытался перекроить ее на свой лад. Я не буду извиняться перед тобой и не жду извинений от тебя, - Чанёль раздраженно фыркает, по самый нос скрываясь в кружке с отвратным кофе – так и не научился. – Наверное, стоит сказать тебе спасибо, потому что эта неполная неделя подарила мне надежду. Даже если ты был достаточно эгоистичен, чтобы не желать отдавать ее мне, - Бэкхён усмехается, но выходит это как-то печально. Он поглаживает подушечками пальцев теплое донышко чашки и кусает губы, чтобы не замолчать, потому что держать это в себе просто физически больно. – Но, знаешь, это почти как в песне про рождество и подаренное кому-то сердце – ты забрал ее на следующий день. А я слишком устал с тобой бороться. Наверное, пора мне уже остановиться? – он откидывает голову на холодное стекло, игнорируя стучащие в окна капли дождя. Вот он и решился. Бэкхён не смотрит на Чанёля, он вообще старается абстрагироваться от источника душевной боли, но тот, словно издеваясь, напоминает о своем существовании: - Ты забываешь кое-что, - Пак отставляет кружку на стол и закатывает по локоть рукава расшитой серебристым рубашки, а Бэкхён отстраненно отмечает, что он так и не избавился от привычки носить классическую одежду. – Я не принадлежу тебе… - Ты ради этого пришел? Задеть побольнее? – уязвленно спрашивает Бён, но не хочет знать ответов на свои вопросы. Ему хочется, чтобы Чанёль, наконец, прихлопнул это трепещущее у него в груди одним ударом и ушел из его жизни насовсем. Но Пак цокает языком, игнорируя его мысленные мольбы, и поднимается из-за стола, шаг за шагом приближаясь, словно камышовый кот – грациозный и смертельно опасный. - Я не принадлежу тебе, - с расстановкой повторяет он, и Бэкхён готов дать ему в челюсть – может, так получится вбить ему хоть немного чувства такта. Чанёль останавливается в шаге от него, заключая Бёна в клетку из своих рук, покоящихся теперь на подоконнике по обе стороны от бэкхёновых бедер. – Но на эти семь дней ты – мой, - наверное, Бэкхён уже забыл, каково это – слышать его голос так близко, иначе как объяснить эту внезапную слабость во всем теле? Но для каждого кубка вина найдется своя капля яда. - Я не твоя собственность, - отчаянно шепчет Бэк, уверяя, уговаривая самого себя. Нет, он не пойдет у него на поводу только из-за того, что Пак вдруг стал чуточку настойчивее и немного менее безразличным. Он должен прекратить все сейчас, когда еще есть возможность захлопнуть перед мыслями о нем дверь в свое подсознание. Но соблазн так велик, что он практически слышит, как безбожно трещит по швам его выдержка. - Но ты любишь меня, - всего одна сорвавшаяся с губ фраза, а Бёна уже затопляет беспомощность. Он не способен сопротивляться силе предъявленных ему фактов – слишком тяжело; искусанные губы горят и болезненно пульсируют. Чанёль мастерски ломает его, его защиту и его данные самому себе обещания, и, пожалуй, в этот момент Бэкхён ненавидит этого эгоиста так же сильно, как любит. Он всхлипывает, но слез нет – закончились. Боль в груди вовсе не утихает, расцветая внутри пурпурным пятном, словно нефтью, заляпывая бедное пернатое, не способное взлететь под тяжестью налипшей на крылья дряни. – Я не могу обещать что-то насчет понедельника, но с этого момента… - легкое прикосновение к губам кажется Бёну дуновением весеннего бриза, и он втягивает носом резковатый от чужого парфюма воздух, почти роняя до судороги зажатую в пальцах чашку. – Я люблю тебя… Пташка в груди, девственно-бирюзовая, бьется о прутья клетки, и Бэкхён с чистой совестью отпускает ее на волю, растворяясь в нежности чужих губ с кофейным вкусом. Он не думает о том, что будет в далекий понедельник, ведь сегодня еще только суббота, и у него есть целых полтора дня, чтобы снова почувствовать себя самым счастливым. Сердце гулко бьется, отдаваясь эхом в чужой груди, по которой он ползет узкими ладошками, чтобы обнять за шею и притянуть еще ближе, потому что ощущения чужой кожи на своей собственной катастрофически не хватает. Ветер надрывно воет, немым свидетелем заглядывая в окна, отчаявшись от невозможности пробраться внутрь и зашвыривая дребезжащие стекла злыми слезами. Поцелуи Бэкхёна горчат печалью, которую Чанёль старательно сцеловывает с его губ, намереваясь выпить ее до дна, даже если утром понедельника в его мыслях не будет ни его дрожащих ресниц, ни почти незаметной родинки над губой, ни самого Бёна. Ведя пальцами по бархатной коже шеи вниз, под растянутый ворот домашнего свитера цвета жженой корицы, Чанёль ловит каждый восхищенный выдох, вторя им своими собственными. Потому что Бэкхён до нервной дрожи в теле отзывчивый, он прикрывает глаза и подается следом за рукой, словно он сам – ее причудливое продолжение. Холодильник хрипло тарахтит, включая заморозку, а микроволновка, обиженно пискнув, замирает, собираясь, очевидно, хранить в себе давно остывший ужин до утра. Бэкхён не слышит ничего, кроме шумного дыхания Пака над ухом, в ключицы и ниже, потому что широкие ладони спускаются по спине и уже скользят по бедрам, до самых щиколоток, где пальцы игриво ныряют под узкие штанины и оглаживают острые косточки. И все это кажется неправильным, потому что помнить каждое чертово прикосновение в понедельник должен Чанёль, а теперь выходило, что тот буквально выжигал их на коже старшего пальцами-факелами, усеивая его тело невидимыми шрамами-напоминаниями. Затуманенному и больному любовью сознанию Бэкхёна кухня кажется избитым и слишком пошлым местом для того, на что он даже не расчитывает, поэтому приходится соскользнуть с нагретого пластика и, еще раз порывисто прижавшись к чужим губам, чтобы стереть с них мелькнувшее разочарование, за руку потянуть Пака вглубь квартиры. Под аккомпанемент из звенящей тишины они снимают с губ друг друга отчаянный шепот, находят внезапно потерянную опору в коридорной стене, а после, споткнувшись о деревянные ступеньки и чуть не разорвав тряпичную ширму, оказываются в огороженном мини-мире Бэка. Прежде, чем проворные пальцы нервно дергают его галстук, Чанёль успевает мягко ухватиться губами за мочку молочно-белого ушка, чтобы не потеряться в уносящем его водовороте. Бэкхён пахнет дождем и корицей – запах чужой и абсолютно не его, не Бёна, и Пак ревностно прихватывает промежуток между плечом и шеей зубами, заставляя шатена скомкать в ладонях полы его рубашки, словно заявляя, что не намерен делиться. Бэкхён отчаянно хватает ртом воздух, чувствуя себя укротителем диких зверей, – одного-единственного дикого зверя, потому что других ему не надо, - и шепчет оправдания, будто боясь, что Чанёль задушит его. И тот сменяет гнев на милость, а зубы – на горячий язык, спускаясь от ярких отметин к острому плечу. Ветер, выплакав все слезы, унесся завывать куда-то дальше, оставив после себя мрачные массы туч и липкую темноту, окутывающую два сплетенных на широкой кровати тела. Спальня выглядит такой же необжитой и холодной, как и вся квартира, но они – Чанёль довольно хмыкает, слыша первый неловкий и смущенный стон – обязательно исправят это к утру… Маленькое, огороженное ширмами помещение посекундно взрывается стонами, а сжавшийся, промозглый бэкхёнов мир – яркими красками и образами: ладонью по впалому животу вниз – сочно-синий; мягким поцелуем в уголок искусанных губ – ванильно-кремовый; крепкими бедрами навстречу его собственным – ослепительно-алый. От каждого чужого движения хочется сгорать дотла и возрождаться, чтобы вновь прогнуться под собственнические порывы, обхватить сильные плечи руками и потеряться в его хриплом шепоте, каплями пота оседающем на коже. Бэкхёну кажется, что жадностью его губ не насытиться, и что удовольствие, идущее глубоко изнутри, как неизвестный науке зверь, сожрет его без следа… Но Чанёль не так прост: он истязает, мучает, дарит ласку и тут же отнимает ее, стоит затеряться в ощущениях и привыкнуть. Будто и не Бён здесь укротитель, а он. Пак жестоко утверждает свою позицию, а Бэкхён с готовностью позволяет ему это, жмуря глаза до состояния цветных пятен под веками и умоляя продолжать… Утро мягким светом разливается по комнате, утопив в еще теплых лучах подоконник с мохнатым кактусом и кусок чьего-то плеча. Разбудив младшего юношу, солнце услужливо продвигается дальше, норовя завоевать шоколадные прядки, покоящиеся на единственной подушке. Наплевав на планы светила, Чанёль приподнимается на локте, преграждая свету путь к позабывшему о смущении лицу, и просто смотрит. Смотрит, как подрагивают во сне дуги ресниц, как мерно поднимается движимая дыханием грудь – такие естественные и, в то же время, фантастически-непривычные в его мире явления. Раньше там были только бесконечно одинаковые записи в блогах, работа днем и просмотр фильмов в компании бутылки пива – по вечерам, а теперь он вдруг стал таким насыщенным, что от этого режет глаза и сдавливает горло. И Паку немедленно хочется узнать, не то ли это «нравишься», о котором говорил Бэкхён, но тот еле слышно сопит, сжав пальцами край подушки, и Чанёль не решается будить его. В ванной он находит махровый халат по размеру, на кухне моет еще вчера испачканные кружки, а потом делает нормальный кофе, пусть и в кофеварке. Электронные часы на микроволновке показывают половину восьмого утра, и юноша просто пялится в кухонное окно вплоть до восьми, а потом возвращается к все еще спящему Бэкхёну. Чанёль никогда не видел его спящим, и это тоже в какой-то степени ново для него. Ему казалось, что Бён спит, свернувшись клубочком и обмотавшись одеялом по самый острый нос, и теперь ему смешно. Потому что на самом деле старший спит «звездой» и спихивает с себя все, кроме обнимающих горячих рук. К тому моменту, как Бэкхён открывает глаза, его все еще обнимают, а Чанёль все еще (или уже опять) спит. И все повторяется вновь: стойка на локте, наблюдение украдкой… Только Бён, глядя на легкую складочку между чужих бровей, уверяется в том, что то самое, которое он собирался когда-нибудь объяснить Чанёлю, вовсе не «нравишься». Оно, провозгласив себя гордым словом «любовь», наглухо заперлось в его сердце, оставив единственный ключ у себя. Вот только от этого совсем не больно, потому что Чанёль рядом. Потому что Чанёль чуть крепче сжимает его в объятиях и легко хмурится, просыпаясь. Потому что сонно улыбается ему и целует в плечо, заставляя спрятать лицо в плавном изгибе его шеи и долго слушать хрипловатый спросонья смех. Долго. Бесконечно долго…