Чешуя

Ступив на каменистый берег острова Форё, Тилль с облегчением выдохнул и оглянулся через плечо. Там, за проливом, остался многошумный Готланд с его древними церквями, розовыми кустами и сталактитовыми пещерами. Приплыв сюда на пароме из Мальмё, Тилль ожидал увидеть глухое захолустье или даже безлюдную серую пустыню, которую оживлял бы только шелест можжевельника на ветру. Но в столице, в Висбю, оказалось просто не протолкнуться — во время Средневековой недели остров Готланд превращался в сумасшедший дом. На узеньких кривых улочках и отвесных набережных толпились туристы, обезумевшие от морского воздуха и наступающей со всех сторон северной природы. Тилль едва протиснулся сквозь людское море, обступившее ларьки, где продавали вырезанные на дереве руны, и наскоро собранные сцены, с которых доносились нежные мелодии этнических групп. В другой раз Тилль бы с удовольствием отдался здешней праздничной сутолоке, но сейчас он торопился в городок Форёсунд на окраине Готланда, откуда ходил паром на Форё — островок, где ждал его Петер. На паром уже собралась очередь — туристам не терпелось полюбоваться на знаменитые раукары, про которые кричал каждый путеводитель. Готланд со всех сторон продувался свистящим норд-остом — здесь оказалось куда холоднее, чем в Мальмё, и Тилль в глубине души похвалил себя, что не стал смотреть на календарь и взял с собой куртку. Календарь показывал конец августа, но в Швеции было холодно, как у чёрта за пазухой. Однако Тилль, хоть и застегнул куртку до самого верха, почему-то совсем не мёрз, словно его кровь остыла, как у лягушки. Ещё в городе он заметил, что может без страха плавать в холодной воде — и догадывался, что на этом таинственные изменения не закончатся. Несмотря на всю любовь к русалкам, Тилль этих изменений стыдился, и даже если бы шведские метеорологи наобещали тёплое солнце, всё равно надел бы куртку. Ведь с каждым днём серебристо-зелёной чешуи становилось больше и больше. Даже на шее прорезались тонкие щёлочки будущих жабр. Приходилось заматывать шею платком, хотя галстуки и шейные платки Тилль никогда не жаловал. Да, это было глупо, но обращаться в центр помощи русалкам Тилль побоялся — не хотел, чтобы Зоран отрезал у него нежную чешуйку и отправил её на анализ. Он вообще записался в другой бассейн, попроще, где никто не обращал внимания на расползшуюся у него по ногам чешую. Тело просило воды, и Тилль подумал, что будет неправильно отказывать потребностям, которые скреблись где-то глубоко в подсознании. Да, чем больше времени он проводил в воде, тем скорее нарастала чешуя, но спорить с судьбой Тилль не собирался. Наоборот, легко примирился с мыслью навсегда уйти под воду. Ведь там, где-то под этими свинцово-синими волнами, остался Петер. А Петер, едва почуяв неизбежность эволюции, тут же вернулся в море. Может, и Тиллю синяя пучина смогла бы что-нибудь подсказать. Оставаться на суше в таком состоянии было слишком опасно — человек не знал, как остановить эти жуткие и долгожданные метаморфозы. Поэтому оборачивал влажными бинтами покрывшиеся чешуёй руки и не смущался надевать солнечные очки даже в пасмурную погоду — глаза не выдерживали дневного света. Щуря пересыхающие глаза от ветра, Тилль стоял, облокотившись на перила верхней палубы, и смотрел вдаль — на протянувшийся тёмно-голубой ленточкой по горизонту берег Швеции. Внизу, в карамельной пене кильватера плыли дикие русалки — непуганые, как пингвины, первый раз увидевшие полярника — но Тилль не слышал их беспечных вскриков. Он думал о Петере, который, должно быть, уже уверенно ходил по берегу на двух человеческих ногах. О том, как сложится их жизнь потом, Тилль старался не думать — и втайне надеялся, что Петер остался русалом. Тогда они смогли бы вместе уйти под воду и уплыть на другой конец света в поисках затонувших городов. На полуостров Ланхгаммар, где обещал ждать его Петер, Тилль добрался лишь к вечеру, изрядно поплутав между кривых невысоких деревьев, каменистых холмов и болот. Изредка уставший от здешних красот взгляд задерживался на высоких глыбах обкатанного водой известняка, похожих на обломки огромных неуклюжих кораллов — тех самых загадочных раукарах. Сначала ему попадались лишь ноздреватые, мыльно-зелёные от лишайника валуны, но чем дальше Тилль пробирался на север, тем выше становились каменные столбы, пока не вырастали в циклопические колонны и причудливые стены, словно поднявшиеся из воды руины русалочьего дворца. Раукары были старше людей. Их проточила вода в известняковой породе в те далёкие времена, когда всю землю заселяли рыбы, растения только-только начали боязливо переползать на сушу, а остров Готланд был райским коралловым рифом посреди экватора. Туристы казались лишними в этом древнем, обдуваемом всеми ветрами пейзаже. Щебечущие на всех языках, щёлкающие фотоаппаратами, бесцеремонные и шумные, как обезьяны, они бессовестно нарушали покой раскидистых сосен и прекрасных в безмолвном величии раукаров. Несколько раз Тилль, словно забывая о своей цели, сбивался с бега на шаг и, тяжело дыша — лёгкие отторгали растворенный в воздухе кислород — медленно брёл по мшистой земле, разглядывая застенчивые цветочки камнеломок, что выглядывали из расщелин в известняке. Всё здесь дышало доисторической древностью — величественной и безмолвной. Должно быть, в те времена и появились на земле русалки. Изрядно поломав язык о непривычные шведские названия, Тилль уже думал спросить у очередного праздношатающегося туриста дорогу до местечка Дигервухуд, как вдруг над застывшим в сонном оцепенении островом разнёсся странный тягучий звук. Словно трубный глас вздыхающего кита, он ощущался не ушами, а телом — Тилль испуганно замер, чувствуя, как всколыхнулась кровь, зазвенели кости и вздрогнули почки. Земля под ногами едва ощутимо дрожала — то вибрация диковинной музыки силилась пробиться сквозь плотную подушку мха. Камни тряслись, как мурлыкающие коты — вся природа отозвалась на загадочный звук глубинным урчанием. Туристы задрали головы к бледно-бирюзовому льдистому небу, думая, будто это самолёт пронёсся над облаками. Но звук доносился с моря — земля снова завибрировала, как пол в клубе от удара в бас-бочку — и Тилль, забыв обо всём, бросился к берегу. Краем глаза он видел, что остальные туристы, словно матросы на корабле Одиссея, влекомые песнью сирены, тоже устремились к морю — на мыс, откуда доносилась дикая музыка. На берегу, у подножия вздымавшихся к небу раукаров, уже собралась толпа — люди, будто дети, зачарованные дудочкой Гамельнского крысолова, взволновано вытягивали шеи и поднимались на цыпочки, надеясь увидеть, кто же издаёт эти загадочные, необъяснимо влекущие звуки, которые получалось только слушать, а не слышать. Воздух дрожал; камни густо гудели — казалось, ударь по ним, и они тонко зазвенят, разбивая застоявшуюся тишину. Земля вибрировала так, что трудно было устоять — Тиллю показалось, будто он очутился на рок-концерте, подле выбивающих душу барабанов. Вот только на острове по-прежнему стояла мёртвая тишина. Жадно хватая воздух пересохшими губами, словно рыба, которую выбросило на колючий песок, Тилль протискивался между застывших в торжественном нетерпении людей. Руки едва повиновались ему — кровь плескалась в ушах, омывала дрожащее от волнения сердце холодными струями. Тилль чувствовал себя колбой, в которой разыгрался шторм. В лёгких кололо — и человек, думая, что ему сейчас сделается конец, невыносимо захотел туда, к воде. Но, выбравшись на берег, он застыл каменным изваянием — мощным и неподвижным, как почерневшие на закате раукары. Ведь на выдававшемся далеко в море мысочке, на самом краю, стоял Петер. Стоял — на двух ногах, приветливо раскинув руки, как Христос в Рио-де-Жанейро, и пел. Вот чья безмолвная песня привела Тилля сюда. Вот чей голос гудел в костях и заставлял вздрагивать тысячелетние камни. Тилль сглотнул слёзы и шагнул вперёд. Набежавшая на берег волна лизнула носки ботинок, словно преданная собака, и человек невольно остановился. Не будь здесь людей, он бы зашёл в воду, не снимая одежды — только чтобы обнять Петера и наконец-то вдохнуть солёный запах пахнущих тиной волос. Но люди подступали к воде, вытягивали шеи, завороженные древними ритмами русалочьей песни — казалось, сейчас они сойдут в воду, и, обернувшись серебристыми рыбами, поплывут к растворяющемуся в море красному кругу закатного солнца. Только сейчас, когда русал, по которому Тилль тосковал целый год, стоял на расстоянии вытянутой руки, стало наконец-то слышно музыку. Правда, музыкой назвать это было трудно. Бессмысленное, на первый взгляд, нагромождение бульканья, тонкого сомовьего писка, дельфиньих завываний, тяжелых китовых вздохов и всхлипов изредка прерывалось тягучим гулом — Тилль, смотревший только на Петера, не сразу заметил трёх русалов, которые, выглянув по пояс из мелководья, дули в причудливые морские раковины. Солнце светило им в спину, и рассмотреть их лиц Тилль не мог — видел только, что у одного длинные волосы отливают огненно-рыжим, как обрывки облаков на багровеющем небе, а у того, что отплыл дальше всех, на лысой чешуйчатой голове торчат уши-плавники. На шее третьего русала что-то блестело — наверное, те самые украшения из дворца морского царя, о которых грезили незадачливые моряки. Остров дрожал — даже столетние сосны подались вперёд, вырывая узловатые корни из песка, словно им хотелось войти в воду и снова стать водорослями. Но сильнее всего это желание билось в Тилле — он не знал, как у него получается стоять на месте и молча слушать, хотя душа его давно бросилась в воду и уплыла к Петеру. Музыка оборвалась внезапно — когда нервы зрителей были натянуты до предела — и последние звуки растаяли в холодном вечернем воздухе, как круги на воде. Люди встряхнулись, сбрасывая путы наваждения, и, растерянно переглянувшись, побрели прочь от моря, будто только что не бились в экстатическом восторге. Один Тилль остался на берегу — и к нему, крутя хвостами, как винтами моторных лодок, поплыли русалки. И Петер, вдруг встрепенувшись, торопливо заковылял на отмель. Устав себя сдерживать, Тилль тоже бросился вперёд, увязая в мокром песке — но не в воду, а в объятия Петера, который успел лишь сдавленно пискнуть и подставить губы жадным человеческим поцелуям. Губы Петера оказались непривычно тёплыми — но Тилль, слишком долго скучавший, не успел это заметить. Все в Петере было непривычным — и гладкая кожа, которая больше не царапала пальцы чешуёй, и едва заметные выпуклости затянувшихся жабр. И две человеческие ноги, нетерпеливо обвившиеся вокруг ног Тилля. Из одежды на русале была лишь рыболовная сеть — попытавшись сдёрнуть её, Тилль наконец очнулся. — Ну здравствуй, — произнёс русал, обнажая в неуверенной улыбке загнутые внутрь острые зубы. Тилль не раз пытался просунуть между ними язык, чтобы поцеловать Петера по-настоящему, но русал деликатно отстранялся, не желая, чтобы человек остался немым. — Я скучал, — только и смог хрипло выдохнуть Тилль, чувствуя, как тонет в глубоких омутах русалочьих глаз. Где-то далеко осталось бесконечное море, исчез сказочный закат. Даже студёный ветер почти не ощущался — Тилль, всё ещё не веривший реальности, забыл обо всём. Руки его сами по себе бродили по телу русала, поправляли тёмные волосы, пахнущие тиной, ласкали гладкие плечи. А все остальное отошло на второй план, смазалось в разноцветные пятна, как ночной город, снятый с эффектом боке. — Я скучал тоже, — так же тихо отозвался Петер, и шёпот его показался Тиллю похожим на шорох, с каким волна омывает прибрежный песок. Они долго стояли, слушая дыхание друг друга, растворявшееся в вечном шуме древнего моря, пока Петер не пошатнулся, и, испуганно вцепившись в куртку Тилля, чуть было не утянул его за собой на песок. — Это мои ноги, — сардонически усмехнулся русал, — они не очень устойчивые. Вместо ступней с пальцами у Петера оказались кожистые ласты, похожие на утиные лапы. Тилль вздрогнул, вспомнив, что у него самого на ногах между пальцами недавно появились перепонки — но за объёмной курткой этого испуганного жеста не было видно. А Петер, будто ничего не заметив, потащил его на берег. На своих ластах двигался он весьма проворно, только что ковылял, словно откормленный гусь, хромой на обе ноги. — Я как раз хотел познакомить тебя со своей стаей, — выбравшись на остывший песок, показал Петер на трёх русалок, которые разлеглись на мелководье и с молчаливым любопытством разглядывали двуногих такими же тёмными бездонными глазами, как у их лидера. — Вот с ними я и бороздил море всю свою жизнь. Петер вздохнул и окинул хвостатых собратьев таким любящим взглядом, что у Тилля защемило в груди. Не то от умиления, не то от ревности. Исподтишка он окинул русалов настороженным взглядом, пытаясь догадаться, кто из этих трёх красавцев приходится Петеру сыном. Но только Тилль задержал взгляд на изящном русале с болотисто-каштановыми волосами и большими салатно-зелёными глазами, как рыжий русал грубовато осведомился: — А у вас, значит, Петер жил в аквариуме? Тилль оторопело кивнул. Из всей троицы плотно сбитый рыжий русал, вольготно возлежавший на едва подёрнутом водой песке, больше всего походил на человека — у него даже жабр не было — но светлая кожа так и сверкала, густо усыпанная чешуёй. Глубокие тёмно-зеленые глаза, не выпуклые, как у всех русалок, а глубоко посаженные, недовольно глядели на человека из-под мощных надбровных дуг. А подбородок у него был такой мощный, что хребты лососям рыжий наверняка перекусывал без раздумий. Тилль подумал, что не хотел бы встретиться с этим суровым парнем посреди моря — пожалуй, махнёт изумрудным хвостом, так и дух вон. — Свалланд, — прошипел Петер сквозь зубы, — я же говорил, что жилось мне у Тилля очень даже неплохо. И если бы он меня на сушу не забрал, я бы сейчас не стоял перед вами на двух ногах. Я ж для чего тут перед людьми изголяюсь, песни им пою наши русалочьи? Может, вас кто-нибудь к себе заберёт, а вы и очеловечитесь. Сами же говорите, что вам пиво понравилось. Свалланд поджал губы — видно, не нашёл, что возразить лидеру — и беспомощно переглянулся с сидевшим рядом красивым зеленоглазым русалом, которого Тилль сначала принял за того самого таинственного ребёнка своей любви. — Он, пока меня не было, всю стаю вот тут держал, — пояснил Петер вполголоса, складывая пальцы в маленький, но увесистый кулак. — А это, — показал он на зеленоглазого русала с перламутрово-пёстрой чешуей необыкновенной красоты, — Йонатан, он у нас русалочка из сказки, побрякушки любит. Весь мусор, какой найдёт, на себя вешает. — Пирсинг у вас классный, — польщённо улыбнулся красавец Йонатан, покручивая в когтистых пальцах своё ожерелье — не жемчужное, как сначала показалось Тиллю, а железное, из всякого хлама, которым люди в изобилии замусорили морское дно. Открывашки, гайки, какие-то металлические пластинки… В одном ухе у Йонатана висел массивный ржавый ключ, в другом — замочек в виде сердечка. Тилль, хоть и проколол себе как-то раз почти всё лицо, невольно поёжился — носить в ухе целый замок, да ещё и без ключа, он бы не смог. В точности сказочная русалочка. Только что раковин на хвост не нацеплял. — А это Себастьян, сын мой, — дрогнувшим голосом заметил Петер и показал на лысого русала с тёмно-синим, почти чёрным, как у скумбрии, хвостом. Он так и не решился подплыть к берегу и осторожно выглядывал из-за камня — только красные плавнички ушей было видно. Тилль в замешательстве опустился на корточки и пошлёпал по воде рукой, надеясь познакомиться с застенчивым русалом. Но Петер схватил его за рукав: — Он и так на сушу не вылезает, а ты его ещё больше пугаешь! И на озадаченный взгляд Тилля тихо — но ветер всё равно разносил слова над водою — пояснил: — Дикий он совсем. Я его еле уговорил со мной выступать. А ты бы его ещё за жабры схватил! — Да я просто познакомиться хочу, — возразил Тилль, не сводя глаз с растянувшегося в воде синего силуэта. — Сын же твой, как-никак. Петер совершенно по-человечески отмахнулся. А вот Свалланд неожиданно пришёл на выручку — обернулся к Себастьяну и забулькал по-русалочьи, лениво шлёпая широким хвостовым плавником по воде. Себастьян насторожился, растопыривая плавнички ушей, и, подумав немного, пополз к берегу. Тилль наконец-то разглядел его во всей красе и сдавленно выдохнул — русалок, которые бы так сильно походили на рыб, он не видел никогда. То, что волос у Себастьяна не было, Тилль заметил ещё во время странного концерта — вместо волос круглую голову русала покрывала шапочка серебристо-чёрной чешуи. Такие же чешуйки росли над тёмными, как морская бездна, почти чёрными глазами — видно, всю жизнь этот русал на таких глубинах, покорить которые под силу разве что удильщику. Зато на суше он двигался куда ловчее прочих русалок — причудливые изгибы длинного хвоста, ощетинившегося шипами спинного плавника, давали предположить, что бедренных костей у него вовсе нет. Русалки, которых Тилль видел, ползали, опираясь на локти и подтягивая за собой хвост — а Себастьян извивался в мокром песке, как змея — благодаря рыбьему хребту, который заменял ноги, заложенные природой на всякий случай. Выбравшись на песок, он тяжело задышал, изо всех сил раздувая неширокую грудную клетку и щёлочки ноздрей — и по тому, как покраснели его жабры, Тилль догадался, что на сушу юный русал никогда и не стремился. И хотя в движениях Себастьяна не было ничего человеческого, его своеобразное, вытянутое впёред лицо с пухлыми, как у рыбы, губами, показалось Тиллю весьма привлекательным. Но он ни за что бы не подумал, что это странное, похожее на гигантскую селёдку существо приходится родным сыном Петеру. Петеру, который двумя ногами стоял на укатанном водой песке. Петеру, которого почти невозможно было отличить от человека — если не присматриваться. И Петер этого явно стыдился. Себастьян тем временем подобрался к людям, свернул хвост клубком, вытянулся, демонстрируя светлую кожу на животе, и забулькал сквозь губы, доверчиво глядя на растерявшегося Тилля своими невозможными глазами, в которых наверняка не раз тонули глупые рыбки. — Я по-русалочьи не понимаю, — опешил Тилль, деликатно прерывая Себастьяна, у которого за время жизни под водой накопилась уйма всего, о чём нестерпимо хотелось поговорить. — Он не может разговаривать, — шепнул Петер, подхватывая Тилля под локоть, — жабры слишком глубоко в шею врезаны. Но он говорит, что тоже рад с тобой познакомиться и, — Петер смолк, вслушиваясь в негромкое бульканье, — и надеется, что ты больше не заберёшь меня в аквариум. — Нет, не заберу, — успокоил Тилль Себастьяна, — а вот тебя бы забрал. Скучаешь ведь по папке? Себастьян грустно фыркнул, выбрасывая фонтанчик из щелей плоского носа, и подполз к отцу. Тот потрепал его по чешуйчатой лысине и вздохнул: — Пойду я. Мне этому двуногому ещё много чего рассказать надо. А вы с ним завтра поплаваете. Йонатан, — кивнул он русалу с ключом в ухе, — покажешь Тиллю свои железочки. Тилль, ты хоть акваланг с собой взял? — Да я так уже могу… — неохотно признался человек, помахав русалкам на прощание, — без акваланга. Петер недоумённо приподнял облезлые брови — чешуйки над глазами у него больше не росли. В ответ Тилль увёл его немного вперёд и приспустил шейный платок. Резкий ветер неприятно полоснул холодом по щёлочкам жабр. — Ну ладно, — процедил Петер, сделав вид, будто ничуть не удивился. — Это мы обсудим потом. Пошли, я тут домик снял неподалёку. Мне как раз было скучно спать одному на кровати. В глазах русала блеснули знакомые серебристые огоньки, и Тилль слегка успокоился. Ровно настолько, чтобы нервно усмехнуться: — Эта твоя песня — оружие массового поражения какое-то. — Но людям нравится, — невинно пожал плечами Петер. — Главное вовремя остановиться, чтобы потом утопленников не вылавливали. А так я с этими песнями, можно сказать, в турне по Балтике плавал — в Стокгольме, Мальмё, Копенгагене… Даже до Осло как-то раз доплыл. Раньше, когда о русалках ещё толком не знали, со мной ещё один русал из Финляндии этим занимался. Но потом ты меня забрал, и я только вот зимой этой узнал, что его браконьеры поймали. Трупный яд они у русалок собирают, значит, — с горечью выплюнул он, — косметику какую-то из него делают. Тилль украдкой закусил губы. Петеру про ту экспедицию в точку Немо он так и не рассказал. Русал хмыкнул в ответ на это застенчивое молчание, пытавшееся казаться деликатным, и прибавил шагу. Шёл он неуклюже, как ребёнок, которому не терпится научиться бегать — но Тилля, которого слова о браконьерах выбили из колеи, это больше не умиляло. Идти оказалось прилично — Петер занимал маленький домик в сосновом лесу у безлюдного пляжа, что протянулся длинной полоской на северо-востоке этого удивительного островка. Летом, как объяснил русал, лес ломился от туристов, которые осаждали многочисленные кемпинги и базы отдыха, но сейчас, в конце августа, среди сосен стояла густая, пахнущая хвоей тишина. — Я теперь, можно сказать, живу по-человечески, — горделиво произнёс Петер, запуская Тилля в обшитый светло-серой вагонкой домик. — И всё благодаря тебе. Мы ж с тобой, сами того не зная, запустили процесс очеловечивания. Тилль рассеянно кивнул, краем глаза заметив на кухонном столе пакет сушёной рыбы и зелёную банку «Beck's». По бревенчатому полу протянулась цепочка мокрых следов — то Петер прошлёпал своими ластами в спальню. — Жизнь с тобой в тёплой квартире сделала меня теплокровным, — объяснил он, сбрасывая дурацкий костюм, и повернулся к застывшему на пороге Тиллю. — Пришлось мне, как я сюда приплыл, перебраться к суше поближе. Мерзлявый я стал. А ты чего в дверях встал, проходи. Заодно и погреешь меня. Но Тилль не мог двинуться с места, как бы ему не хотелось завалить похотливо подмигивающего Петера на кровать и безудержным сексом искупить целый год невыносимой тоски. Но он лишь стоял на пороге и ошарашенно пялился на русала, словно персонаж американского фильма, увидевший у себя в квартире инопланетянина. Да, рыболовная сеть почти ничего не скрывала, но Тилля удивляло не отсутствие члена между ног, а эти самые ноги — не слишком красивые, но сильные и крепкие, обтянутые светло-зелёной кожей — такой же, как на всём остальном теле, которое было Тиллю хорошо знакомо. Кое-где на бёдрах, лодыжках и округлом заду поблёскивали серебряные пайетки чешуек — смутное напоминание о былой мощи русалочьего хвоста. Ласты, в которые превратился хвостовой плавник, и вправду оказались очень неустойчивыми — снимая сеть, Петер снова чуть не свалился. Да и шлёпали довольно раздражающе. — Иди сюда, — позвал Петер, забравшись в кровать. — Я соскучился. Тилль наконец-то оттаял. Но только когда Петер вскарабкался сверху, расставив колени по оба его бока, вспомнил, что они ни разу не любили друг друга в постели — как люди. Пытаясь привыкнуть к новому облику любимого, Тилль долго гладил ладонями чистое, почти лишённое чешуи тело, и собственные ладони казались ему грубыми и жёсткими по сравнению с бархатистой, как у сомов, русалочьей кожей. Припомнив, как они ласкались раньше, Тилль погладил упругий живот русала. Год назад под выступами рёбер раскрывались розовые жабры, а внизу живота капризно топорщились два полукруглых плавничка. Сейчас на месте жабр белели выпуклые ниточки шрамов — видно, в отличие от жабр на шее, они не пожелали затягиваться. — Пришлось зашивать, — пояснил Петер, пока Тилль осторожно водил пальцами по шрамам. — Я теперь только лёгкими дышу. Не знаю даже, как вы в воде без жабр обходитесь, — усмехнулся он. — Ещё и рекорды ставите. Тилль не ответил, задумчиво разглядывая шрамы. Их было восемь, по числу жабр — четыре слева и четыре справа. А между ними быстро-быстро колотилось сердце, взволнованно перекачивая горячую человеческую кровь. Несмотря на неласковую погоду, кожа Петера оказалась почти обжигающей, как выпрыгнувший из печи уголёк— Тилль грел об него ледяные ладони, словно над жаровней. А ведь ещё недавно Петер сам был холодным — ну чисто лягушка. Зеленоватый живот Петера быстро налился розовым — на ласку русал реагировал по-прежнему, по-дельфиньи. Он радостно выгнулся, прося большего, но Тилль, ещё не привыкший к новой анатомии русала, слегка растерялся. Нет, щёлочка, за которой прятался член, была на месте — разве что не плотно закрытая чешуёй. Просто выглядела она на фоне человеческого, в общем-то, тела довольно странно. Словно нижнюю часть Петеру пришили от женщины. Наугад, боясь разозлить нетерпеливого русала, Тилль надавил на края длинной вертикальной щели — и расслабленно улыбнулся, когда острый кончик неоново-розового члена щекотнул пальцы. — А тут, как видишь, все осталось по-старому, — улыбнулся Петер и по любимой привычке обвил запястье Тилля длинным розовым удом. Но было и кое-что новое — ноги с мощными бёдрами, к которым Тилль пока никак не мог привыкнуть. Не в силах насмотреться, человек завороженно гладил бугрящиеся под светло-зелёной, кое-где тронутой блёстками редких чешуек, кожей тугие мышцы, пока не нащупал изнутри бёдер два длинных шрама — тонкими белыми полосами они рассекали бывший хвост до паха до ступней-ласт. Петеру это прикосновение не понравилось — он поёжился и опустился на испуганно свёденные колени Тилля. Человеку совсем не хотелось, чтобы русал заметил блестящую у него на ногах чешую. — Я когда стал на суше жить, — со вздохом объяснил Петер, снимая приставшую к плечу чешуйку, — у меня запустился природный механизм появления ног. Мне потом объяснили в центре помощи, что он у русалок заложен генетическом уровне, но заблокирован за ненадобностью. Однако при необходимости ноги снова вырастают, чтобы русалочий род не вымер. — Да, Зоран мне объяснял, что русалки раньше несколько раз могли переходить из воды на сушу, — припомнил Тилль сорвавшимся шёпотом и погладил русала по груди, надеясь прогнать с его лица озабоченное выражение. — Но мои предки и я слишком долго жили в воде, — строго возразил Петер, и Тилль с ужасом почувствовал, как к чешуйкам у него на груди прикоснулись тёплые пальцы русала. — Они и не знали, что могут стать людьми, потому что последний раз выходили на сушу очень-очень давно, так что даже легенд не осталось. Кости ног у нас считались чем-то вроде рудимента, как у белух. Это мне ещё повезло, что у меня были ноги, у Себастьяна в хвосте вообще один хребет, как у рыбы. Вот, значит, когда вся чешуя облезла, хорошо, что ты этого не видел — жуткое зрелище — меня просветили на рентгене и сказали, что если я так сильно хочу на сушу, хвост придётся разрезать, сделать мне две ноги. Я испугался, но возвращаться в море мне было ещё страшнее. Доктора не знали, как я буду реагировать на анастезию, но я выжил, как видишь. Прыгал потом на костылях, пока шрамы не затянулись. Только вот не знаю, что делать с этими ластами, — покосился Петер на свои нелепые ступни. — Зимой же придётся носить ботинки… — Можно поставить протезы, — осторожно предложил Тилль и перехватил руку русала, который с молчаливым любопытством во взгляде продолжал наглаживать его чешуйки. — Да я и так выгляжу как монстр Франкенштейна, — Петер фыркнул, но в его голосе сквозила неприкрытая горечь, — а ты ещё предлагаешь железки мне прицепить. Я уж так, как-нибудь. Я же и к ногам ещё не привык. — Но тебе нравится? — спросил Тилль, заглядывая в коричневато-болотные глаза, и ещё раз погладил бёдра, расставленные по обе стороны боков. — По-моему, очень хорошие ноги. Петер кивнул, и Тилль, привлекая русала к себе на грудь, умиротворённо прикрыл глаза: — Это главное. А то, что ступней нет, это не беда — я тебя на руках носить буду. Да и сексом теперь будет заниматься куда интереснее. Ну-ка, перевернись. Петер настороженно сдвинул брови, но лёг на спину и сдавленно ойкнул, когда Тилль забросил его ноги себе на плечи. — Что-то не так? — озадаченно спросил человек, совсем забыв, что за год разлуки плечи у него густо заросли жёсткой, как пластиковые пайетки, чешуёй. Русал долго смотрел на него, будто что-то прикидывал, а потом с прежней гибкостью вывернулся из неудобного положения и, прижавшись к Тиллю, провёл по чешуйкам у него на плечах. Чешуйки остро цеплялись на пальцы, и Петер недовольно скривился: — И как это понимать?  — Да я как-то же уже был готов к тебе… — растерянно выдавил Тилль, и если бы его кровь осталась горячей, как прежде, покраснел бы, как рак. — У меня же ведь жабры появились, пока я тебя ждал. Думал, мы вместе будем по морю плавать. — А я надеялся, что мы с тобой будем гулять по паркам, как все люди, — мрачно процедил Петер сквозь зубы, но руки его, противореча словам, нежно гладили сверкающую от чешуи грудь. — Сына я уже никогда на сушу не вытащу, мне ещё и тебя не хватало… Тилль виновато отвёл глаза. — Да я рвался в море, чтобы встретиться с тобой поскорее, и вот как-то попал в нужные условия. — Я же подождать тебя просил, а ты нетерпеливый такой, — устало проворчал Петер и отвернулся. Белое постельное бельё сверкало, будто расшитое серебром. — Я узнал, что среди людей тоже сохранились носители русалочьих генов, — произнёс Тилль, не выдержав тягучего, как нефтяное пятно в океане, молчания. — Но им переход теперь даётся куда тяжелее, и то вряд ли полноценно, как и тебе. А я…я всегда любил водную стихию. А когда ты уплыл, меня потянуло в воду, как магнитом. — А я не люблю воду, — буркнул Петер, сердито сдвинув брови, и скрестил руки на груди. — Не хочу опять ног лишиться. И, ощутив спиной вопрошающий взгляд Тилля, совсем тихо прибавил: — Ладно-то остальная стая, у них все шансы переползти на сушу есть, хоть они у человека и не жили. А вот Себастьян, каждый раз, когда я их навестить прихожу, тащит меня в воду, скучает. Думаешь, я хочу, чтобы ты в такую же рыбу превратился? Ты же в человека не вернёшься уже. Я же ведь тоже тебя ждал. Хотел к тебе, на горячий песочек. — Но мы же не одни в такой ситуации, — воспротивился Тилль, укладывая руку на гладкое плечо русала. — Тобой наверняка учёные интересовались. Вот заодно и выяснят, есть ли обратный механизм у людей. Потомков тех русалок, которые давно-давно выбрались на сушу. И можно ли это как-нибудь исправить. — Ладно, — протянул Петер уже чуть мягче, и плюхнулся на спружинившую кровать. — Будем во время секса чешуйками цепляться, и ворчать, потому что больно. Что ты там со мной сделать-то хотел? Тилль кашлянул, прогоняя напряжение в жабрах, и потёр жёсткие, как кожа крокодила, ладони в предвкушающем жесте. Вид раскинувшегося на кровати Петера поднял настроение, словно в былые времена, когда им приходилось тесниться в узенькой ванной — Тилль хорошо помнил, в какой спешке вытирал затекавшую под ванну воду, пока Петер лениво подёргивал хвостом и наслаждался послевкусием оргазма. Теперь вместо мощного серебристо-изумрудного хвоста были две ноги — не слишком длинные, но крепкие и сильные. Русалочка из сказки Андерсена назвала бы их неуклюжими подпорками. Но Петер был рад и таким. А между этими ногами всё осталось прежним. И по-старому, туго и узко сжалось вокруг члена Тилля, когда он толкнулся в пахнущую рыбой глубину. Губы Петера, в которые Тилль жадно впивался своими, тоже пахли рыбой — и этот морской запах, нестерпимо напоминавший о временах, когда всё было хорошо, возбуждал даже больше, чем вид любимого тела. Тела, которое хотелось изучить, как невиданный прежде континент. Тилль расцеловывал колени русала с восторгом археолога, выкопавшего из земных глубин античный артефакт, а Петер, царапая загрубевшую кожу человека остриженными под корень когтями, совершенно по-дельфиньи взвизгивал от восторга и боли — и его зрачки, потемневшие за время жизни на суше, вспыхивали двумя серебряными огоньками. Возбуждение затуманило голову обоим, и Тилль слишком поздно поймал себя на том, что вот-вот изольётся в ту самую щель чуть пониже живота, откуда, как он знал, появлялись на подводный мрак маленькие русалочки — за время жизни под водой вынашивать детей научились оба пола. Но Петер, к счастью, вспомнил об этом вовремя. — Только не вздумай кончать в эту щель! — захрипев под тяжестью Тилля, вскрикнул русал и нервно захихикал. — Если не хочешь, чтобы я потом икру метать начал. Я же не знаю, как наши виды могут…взаимодействовать. Да, да… Продолжай. Тилль никогда не видел поющих китов вблизи и немного испугался глубинного урчания, что вырвалось из-за губ трясущегося в экстазе Петера, но в следующее мгновение, когда сперма, слабо пахнущая рыбой, брызнула русалу на лицо, уже ни о чём не думал. Как бы он ни любил русалок, ничто не могло сравниться с теплом человеческого тела, его податливой гибкостью. Разморенные, измученные и счастливые, они долго молчали и, тяжело дыша, разглядывали тёмные пятна сучков на потолке. Волосы Петера, разметавшиеся по груди Тилля, всё ещё казались немного влажными — и человек, перебирая похожие на тину пряди, с удовольствием вдыхал острый запах йода. Раньше от Петера сильнее пахло морем — водорослями, рыбой, солью. Теперь же Тилль едва улавливал этот аромат, подобный выветрившемуся одеколону. А вот от него самого рыбой пахло куда сильнее. — Так как, ты говоришь, вы размножаетесь? — усмехнулся Тилль, когда русал потянулся за влажными салфетками и с любовью оглядел худую, но сильную спину с выступающим позвоночником. Без спинного плавника Петер выглядел странно. Тилль пока не привык к новому облику русала и со страхом, где-то в самой глубине души, признавался себе, что этот облик ему не нравится. — У нас самец и самка беременеют одновременно, — промычал Петер в салфетку, и его торчащие лопатки, с которых ещё не до конца облезла чешуя, резко задвигались под мятного цвета кожей. — Мы с моей… — он на мгновение замолчал, словно хотел вставить в эту паузу какое-нибудь дурное человеческое слово, но лишь отбросил салфетку и с русалочьей неуклюжестью завалился обратно, — договорились, что вынашивать буду я, а воспитаем вместе. Ну, я всегда любил с маленькими рыбками возиться. На мелководье, в заливе, у меня целый детский сад был. Русалочки, когда родятся, сразу плавать начинают, в отличие от ваших, и ужасно шебутные, ловить не успеваешь. Хорошо, у нас в Балтике нет больших хищных рыб, акуле-то всё равно, ребёнок это или морской котик. Так вот она икринку в меня запустила и уплыла тут же на другой конец конец океана. Видел я её потом с каким-то…коньком морским, — презрительно скривился Петер и глухо хохотнул, стоило Тиллю окинуть его исполненным сочувствия взглядом. — А плавать с пузом не очень-то легко — всё время наверх всплываешь, как пробка. — Да я уж помню, как ты плавал, когда я тебя копченой рыбой кормил, — Тилль улыбнулся, поглаживая русала по поджарому боку. — Сейчас-то ты в воду ни за какие коврижки не полезешь. Наверное, наешь всё обратно? Петер промолчал — поджав губы, он задумчиво водил кончиком пальца по груди Тилля, осторожно трогал серебряные блёстки чешуек — разглядывал внимательно, словно изучал. Они росли хаотично, островками блестящей брони — больше всего на плечах и загрубевшей коже внутри бёдер. И хотя всё внимание Петера поглотили чешуйки, Тилль всё равно отводил взгляд и смотрел на такие же чешуйки, тускло поблёскивавшие на плечах русала — истёршиеся, тонкие и хрупкие. Они сами слезали с кожи, как поношенный наряд линяющей змеи, оставляя после себя новую кожу — нежную, прохладно-зелёную. Почему-то Тилль чувствовал себя предателем. Ведь теперь, вместо того, чтобы открывать любимому русалу человеческий мир, он должен был снова с ним расстаться. Подобно Петеру, выползти на безлюдный берег, и, лёжа на мокром песке, хватать кислород распустившимися жабрами и искать себя. А потом уйти под воду, как когда-то это сделали далёкие предки людей. Жить на земле дальше Тилль не мог — земля его отторгала. А вода…в ней Тилль бы нашёл новый дом. — Ты бы мог остаться здесь, — задумчиво произнёс Петер, словно прочитав его мысли, и обиженно надул губы, — вовсе не обязательно на другой конец света уплывать. Мы бы тебе помогли, подсказали. Себастьян вон только и думает, как бы кого-нибудь в воду затащить. В конце концов, в Стокгольме открыт центр помощи, учёные с удовольствием тобой займутся. Помогут тебе снова стать человеком. Тилль промолчал. Ждал, когда Петер сам обо всём догадается. — Подожди… — настороженно протянул русал и отстранился, — ты хочешь стать рыбой? Навсегда уйти под воду, как твоя Шарлотта? Тилль зажмурил глаза и кивнул. Петер не скрывал от него, что ненавидит Шарлотту — так же сильно, как всех, кто прельщался русалочьим образом жизни. Людей манили просторы, безграничная свобода, краски коралловых рифов — бросаясь в воду, они забывали о кровожадных акулах, моторных лодках и островах дрейфующего мусора. Но Тилля тянуло в морскую бездну что-то другое. Как русалочья песня, засевшее в подсознании чувство тянуло его туда — вдаль, где немые рыбы плавают между руин циклопического города. — Я чувствую, что должен там жить, — наконец ответил он, стараясь не замечать ужаса, что заплескался в расширившихся глазах Петера от этих слов. — Неспроста же я всю жизнь так любил воду. Там — моё место. И даже если ради того, чтобы провести остаток дней безмозглой рыбой, мне придётся расстаться с тобой… Что же, я готов на этот шаг. Наверное, это будет к лучшему, — прибавил он дрожащим голосом и прошептал совсем тихо: — Мы с тобой всё равно из разных миров. Тилль догадывался, что Петер найдёт возразить. Но русал не стал ничего говорить — и хотя изо всех сил старался казаться невозмутимым, по тому, как подрагивали плотно сжатые губы и блестела плёнка прозрачных век, Тилль догадался, что у него в груди бушует девятибалльный шторм, когда волны высотой с небоскрёб разбивают в щепки океанские лайнеры. И Тилль, испугавшись надвигавшейся на него стихии, запоздало попытался оправдаться: — Я знаю, если я уплыву, всё будет зря — и твои страдания, и моё ожидание. Но я не могу противостоять этому, оно сидит у меня вот здесь, — он умоляюще сдвинул брови и прижал руки к груди. — Море зовёт меня. Зовёт принести клятву отцу Дагону и матери Гидре. Петер выслушал его, не перебивая — и глаза его в этот момент показались Тиллю такими же тусклыми и стеклянными, как у умирающих карпов на прилавке рыбного магазина. — В жизни вообще многое происходит зря, — сдавленно, словно ему не хватало воздуха, отрезал Петер и завернулся в одеяло. Тилль не ответил — отвернувшись к стене, он машинально разглядывал темневшие на вагонке сучки. Рядом, на соседней подушке, всхрапывал Петер, судорожно хватая воздух непривыкшими к кислороду трахеями. Но человек прислушивался не к дыханию всё ещё любимого существа, а железным кулаком давил зарождающееся в сердце рыдание и слушал, как за стенами хлипкого домика равнодушно шумит вечное море. Море, в которое ему предстояло вернуться, и в чьих пучинах, возможно, утонуть навсегда. На следующее утро они простились — на берегу, у подножия золотых в утреннем солнце раукаров. Тилль потрепал притихших Свалланда и Йонатана по длинным тинистым волосам, погладил безмолвного Себастьяна по мощному хвосту, грустно кивнул Петеру и шагнул в воду. У берега было совсем неглубоко, и человек долго шёл по плотным рёбрышкам укатанного песка, стараясь не оборачиваться. Но когда воды стало по пояс, Тилль обернулся и с тоской посмотрел на оставшийся далеко позади остров. И то, что он увидел, заставило глаза Тилля налиться солёной влагой. Себастьян неуклюже выполз на сушу, и, прижавшись к ногам отца, махал хвостовым плавником — на прощание.