Together or not at all

Ему говорят, что он был в коме девять дней. Ему говорят, что Щ.И.Т. пал, но не совсем. Ему говорят, что команда в порядке. Ему говорят, что Гаррет мертв. Ему говорят, что они прячутся. Ему говорят, что за него волновались. Ему говорят, что они рады, что он в порядке… Он не может говорит с ними. Слова, слова, слова… Они разбегаются, ускользают, он не может понять их, связать со смыслом. Он видит предмет, он знает, зачем он. Но он не помнит… Нет. Не понимает, как он называется. В этом мире у всего есть названия. Но для него мир становится словно бы безымянным. Будто все, что имеет имя, ушло под такое глубокое прикрытие, что… Первые дни в больнице смазаны. У него нет сил на то, чтобы долго бодрствовать. От обезболивающих он и вовсе плавает в наркотическом мареве. Последующие дни, когда, якобы, становится лучше, похожи на филиал Ада. Потому что он начинает понимать. Он выплывает из тумана на свет, но вместо света — глубокий мрак. Его мозг поврежден. Кто он без своего мозга? Кто он теперь? Сейчас он помнит (понимает!) свое имя. Он почти не спотыкается на именах друзей и знает, что стул — это стул. Большую часть времени. Но в его голове всегда было очень много информации и сейчас она вся перепуталась, как бумаги на его рабочем столе. Его разум похож на неаккуратный черновик, написанный неумелой рукой ребенка: кривые буквы, помарки, вырванные страницы и бессмысленные рисунки на полях. С его телом тоже не все ладно. Девять дней комы ощущаются слабостью ещё долго. Рука, сломанная в двух местах, заживает медленно. И даже зажив она не слушается. Кисть сводит судорогой, а пальцы трясутся. Первое время он даже не может нормально застёгивать пуговицы. Голова и руки — это самое главное для человека его профессии. Он потерял и то и другое из-за того, что его предали, а он бы не предал никогда. Лео не жалеет. Не жалеет о сделанном выборе. Он рад, что из всей команды действительно сильно пострадал только он. Но, если честно, лучше бы он умер. Потому что все это хуже смерти. Слишком много. Будто проблем органических было недостаточно, начинаются проблемы психические. Возвращаться панические атаки. Появляются новые поводы для того, чтобы психовать… …когда он первый раз самостоятельно принимает душ и вода попадает ему в дыхательные пути, он падает в ванну, сворачивается в клубок и не может дышать, пока не вламывается санитары и не вытаскивают его на твердый, сухой пол. …когда он пытается спать, он тонет во сне. Пока он в больнице, он чувствует себя больным на голову, да и не только. Он пытается делать все, чтобы ему стало лучше, но, в конце концов, врачи отпускают его, выписав лекарства и сказав, что теперь поможет только время. Больница была филиалом ада. То, что было после — головным офисом. Потому что его команда, его друзья, его единственная семья смотрят на него так, как не должны! Они смотрят так, словно он может сломаться. Но правда в том, что он уже сломан! Он поврежден, он другой, не тот, что был! Он с трудом распознает шутки и сарказм, хотя раньше часто был основным их источником. Он не может говорить полными предложениями, хотя раньше он прекрасно разговаривал целыми абзацами! Он не может работать достаточно хорошо даже с крупными инструментами, не говоря уж о тонкой работе. Он другой. Они этого не понимают. Разговоры в его присутствии стихают сами собой. Он не хочет этого, он хочет, чтобы они продолжали. Он не хочет их жалости, он хочет, чтобы они были с ним, с таким, какой он теперь. Просто были, чтобы приняли, чтобы слышали его, даже если он говорит невнятно! Но его команда, его друзья, его единственная семья… Они словно боятся его, пусть он и понимает, что боятся они за него. Это невыносимо. Невыносимо то, что даже Мэй смотрит на него с мягкой жалостью. Он не хочет их жалости. Он сделал то, что должен был, поплатился за это, но это не значит, что его нужно жалеть! Это не значит, что он больше не живой человек. Он жив, к сожалению. Он человек, вопреки своему желанию стать кормом для рыб! Как, как он должен смириться с этим, если они не могут? Им проще, они хотя бы думают внятно, а он… Сплошные эмоции, оголённые нервы, тремор, постоянная головная боль. Он бесполезный. Он чувствует это. Ему стоило бы покинуть Щ.И.Т., но ему некуда идти: не к матери же, не ей же беспомощным калекой на шею садиться. А ещё он хочет снова стать нужным. Незаменимым. Он хочет помогать, он пытается, правда!!! Но потом Джемма уезжает. Якобы к родителям, но он знает, что она бежит от него. От тени своего лучшего друга, так неосторожно признавшегося ей в любви, от молчаливого призрака, от напоминания о том, почему он стал таким… Он никогда ни в чем ее не винит, но он знает Симмонс. Он знает, что она винит себя. Глупая, глупая Джемма. Он был бы готов пережить всё, что угодно, лишь бы она была в безопасности! Она уходит и это выбивает из колеи. Она была рядом с ним девять лет. Она была с ним. Она стала его частью. Ее уход — это как потеря ещё части мозга. Он чувствует себя потерянным щенком, когда ходит по базе, пытаясь ее найти, потому что забыл, что она ушла… А потом он находит ее в собственной памяти. Это начинается с мыслей о том, чтобы она сказала ему в ответ, как бы оценила какую-то ситуацию. Потом эти мысли обретают её голос, а после — тело. В хорошие дни он помнит, что она — плод воображения. В плохие — он слишком верит, что она настоящая. Он знает, что это нездоро́во. Поэтому скрывает это от команды. Но не уверен, что делает это достаточно хорошо. *** — У маскировки… Сложная… — Конструкция, Фитц. — Да… Да… Не трогай ничего! Я… Не хочу, чтобы… М-м-м… Я должен сам. Чтобы… Чтобы что?.. — Чтобы доказать? — Да! Что я могу… Это моя… М-м-м… Как же. мой. Проект? — Все верно, Фитц. Это твой проект. Я здесь только для того, чтобы помочь! — Да-да… Я знаю, да… Извини… Он касается ее руки на плече, игнорируя тот факт, что под пальцами только крупная вязка кардигана. Этот кардиган ему велик. Рукава закрывают кисти почти до середины. Это хорошо, потому что его пальцы постоянно мёрзнут. В этом кардигане можно спрятаться, но он не спрячет ни потерянного выражения лица, ни синяков под глазами, ни щетины, которую он опять не смог сбрить ещё вчера. Кардиган только подчеркивает то, что он сильнее сутулится. Не скрывает то, что рубашка под ним тусклая, грязно-синяя. И никакого галстука. Никогда больше он не наденет галстук. В этой новой огромной лаборатории, Лео — как темное пятно. Не черная дыра, нет. Скорее серая дыра, если бы такая существовала. Лео, как и прочие, не знает, что у дементора под капюшоном. Но Лео кажется, что он сам бы мог сейчас надеть капюшон дементора. Потому что он, кажется, не только сам лишен всякой радости, но и лишает ее других. Иначе они, наверное, не обходили бы его по широкой дуге, верно?.. Лео не знает, когда он придет в норму. Но сейчас, в тот момент, когда привычная работа кажется невыполнимой задачей, ему кажется, что в норме он не будет больше никогда. Потому что он поврежден настолько, что, наверное, подлежит только срочной утилизации. Потому что зря Джемма вытащила его из глубин океана.