Эйзенштейниана

      Мишка иногда думает: был ли когда-нибудь Сергей Михайлыч… Серёгой? Серёжей. Просто Сергеем. На худой конец, Серым. Почему-то ему упрямо кажется, что у этого человека, не как в сфинксовой загадке, может быть только два этапа. Серёжик. Совсем дитё с розовыми пятками и царапиной на носу. И Сергей Михайлович. То странное существо, которое он знает. Причем вовсе не факт, что эти этапы последовательно сменили один другой.       У него совершенно детские губы. Трогательные, мыском, как в пособиях для художников рекомендуют изображать у младенцев и «карапузов». И кто не видел – а Мишка даже за короткое их знакомство уже навидался вдоволь – как он смеется, даже не то, что смеется, смех у них на площадке не умолкает, хотя по логике бы вещей и взрослому рассуждению – не так чтобы много было причин веселиться… а его, как бы лучше сказать, это надо видеть, и увидишь, если присмотришься – готовность к смеху. У взрослых не так. А у него – как будто та самая смешинка живет в уголке рта, и там прописалась и ордер получила и все положенные документы. И во всякий момент в тот рот готова попасть. Эти губы такие, когда смеются. А еще больше – когда еще нет, но готовы улыбнуться уже вот-вот. Когда вытягиваются, дуя на слишком горячий чай в жестяной кружке. Или – на воображаемый чай в воображаемом блюдечке в харАктерно отставленной руке – «по-купечески». А еще – когда он просто расслаблен. Вот это точно видели мало кто. Он, Мишка – видел. Все с той же жестяной кружкой чая, в которой вместо чая – заварка из палок, но, надо признать, все же душистая. И плечи немного ссутулены, и шарф стянут с шеи. Расслабленный, и усталый, и все же… спокойный. И даже свободный. Пока – хоть немножко, до первого стука в дверь, не обязательно быть Сергеем Михайловичем с положенной гениальностью и чудесатостью.       Сергей Михайлович – это целый мир. Однажды, прифигевший от выплеснувшейся длинной тирады, всего-то в ответ на простой вопрос «а почему в Твери яичницу надо было варить?» (детство заразно; взрослые так не говорят, взрослые говорят – либо «был потрясен», либо «охренел».), Мишка брякнул: «Сергей Михалыч, да вы просто фонтан!». Но это сильное преуменьшение. Сергей Михайлович – это целая система фонтанов с каскадами, ступенями, золотыми фигурами, мраморными фигурами, потайными трубами, шутихами и вечерней подсветкой. Как в Петергофе, который теперь Петродворец и от которого, говорят, почти ничего не осталось. Или в Версале… от него осталось, но это ненадолго, вот откроют наконец второй фронт – и не останется тоже. Или микрокосм. Как сказано в той книге про художников Возрождения. Можно даже убрать «микро». Останется… останется забавная игра слов, Сергей Михайлович оценит. И Сергей Михайлович – это тот, кто все нервы вымотает до предела, доведет до кровавых синяков от жесткого воротника на шее, кто «из точки А в точку В. Почему? Потому что я так сказал!», и тебя же и обругает халтурщиком, и тут же в подробностях объяснит, что это – от средневекового латинского слова chartularjum – список покойников, читавшийся священником в день поминовения усопших, собственно, почти то же самое, что синодик, а умирали в средние века, и так до того, что аж плохо станет, когда все это представишь.       Как бы то ни было, Сергей Михайлович, со всеми своими тиранствами, умничаньями, придурями, идиотскими розыгрышами и придирками на пустом месте – это кто-то большой, старший, умный и очень надежный. Для этого Мишки, который, в общем-то, тоже не маленький, глупый и легкомысленный. Для тех, кто еще старше, умней и серьезнее. Может быть, даже старше его самого. И Мишке сдается, так будет всегда, никогда не изменится, Ахиллес так и не догонит свою черепаху (знать бы еще, кто из них кто?), даже когда он сам окончательно сделается Михаилом Артемьевичем и станет настолько большим, серьезным и взрослым, что без галстука даже мусорное ведро донести до помойки будет уже неприлично. Впрочем, настолько большим и серьезным людям ведро на помойку выносят, как правило, домработницы.       Это Сергей Михайлович, глыба мирового кинематографа. Но скачет по верхотурам, везде лезет, по сложенным ящикам, которые не выдерживают, и по стремянкам, на которые не умещается – все же определенно Серёжик. Но правит, слезши наконец (уф… сердце встало на место) с тех верхотур, раскадровки – точно Сергей Михайлович. Слюнявя химический карандаш… и чернильное пятно на губе – все равно у Серёжика.       А – Серёга? Или хотя бы Сергей. Или Серый. В эвакуацию с собой фотоальбомы не возят. Но знаменитый советский режиссер С.М.Эйзенштейн, создатель «Октября» и «Броненосца Потемкина» - фигура сильно заметная, его фотографии то в газетах, то еще где постоянно мелькают. Так что как выглядел нынешний Сергей Михайлович в пору молодости и «Броненосца», Мишка более-менее представляет себе. В ту пору, когда положено зваться Серегой, или Сережей – для девушек. Или хотя бы Сергеем. Но Мишке упрямо кажется, что на фотографиях меньше размеры, больше волос (хотя на некоторых меньше, вплоть до нуля) и зубы в полном комплекте, но на фотокарточках – тоже Сергей Михалыч. И, наверно, иногда просматривается Сережик.       Мишка про это однажды все же спросил. Когда Сергей Михайлович упихивал на нем вниз воротник рубахи, который не должен, для кого нарисовано? ВО-ОБ-ЩЕ. Не должен быть виден из-под кафтана. Неостановимо ругаясь: «У вас что, полотно лишнее? Госкино дополнительно денег выделило, не знаете, куда деть? А я и не в курсе? Или это у вас, Михаил Артемьевич, шея растет?». Мишка, вместо того, чтобы огрызнуться: «Чтоб вашим рисункам соответствовать – вот, отращиваю», - внезапно спросил:       - Сергей Михайлович, а вы когда-нибудь назывались просто Серегой?       Сергей Михайлович ответил честно и сразу – Мишка сразу понял, что честно, что не кокетничает:       - Не-а.